ИНОСТРАННОЕ ОБОЗРЕНИЕ

«Турецкие зверства» и армянский вопрос. — Странная перемена ролей в политике и журналистике. — Английские обличители турок и русские их защитники. — Политика великих держав. — Лорд Сольсбери и турецкий султан. — Дворцовая партия в Константинополе и мнимые реформы.

«Турецкие зверства» опять наполняют собою целые столбцы английских газет, как девятнадцать лет тому назад. Не проходит дня, чтобы не сообщались какие-нибудь новые факты об избиениях христиан в азиатской Турции. В Требизонде (Трапезунте) турецкие солдаты, по данному сигналу, начали правильную пальбу в обывателей, убивали всех попадавшихся армян на улицах и площадях, преследовали убегавших до берега, гнались за ними на лодках и безжалостно топили их ударами весел и камнями, на глазах пассажиров двух европейских кораблей, стоявших на якоре, — русского и австрийского; трое армян, спасшихся от погони, были захвачены турками даже на русском судне, по свидетельству очевидца, описавшего эти ужасы в «Кельнской Газете». Несколько часов продолжалась жестокая расправа; груды человеческих тел еще долго валялись на улицах; около двух тысяч женщин и детей нашли приют в иезуитском госпитале, двести человек взял под свою охрану австрийский консул, столько же было отправлено на судно «Азов» русским консулом. Окрестные армянские села, где пытались спастись беглецы, были сожжены до тла. Всего погибло в этот день до 800 человек и в том числе лишь несколько турок; армяне были безоружны и, очевидно, не ждали нападения. Турецкое начальство не показывалось во время этих «военных действий»; оно обнаружило свое существование уже после того, как дело было кончено, и, по обыкновению, послало в Константинополь донесение об армянском бунте, благополучно подавленном усилиями войска и полиции. Судно «Азов» прибыло потом в Одессу, и пассажиры его могли подтвердить ужасающие подробности происходившего на их глазах избиения беззащитных людей. То же самое случилось раньше в Эрзеруме; и там стрельба началась по заранее сделанному распоряжению, и отряды солдат поставлены были в тех пунктах, где христиане могли искать спасения, — между прочим, около французского консульства, чтобы [853] закрыть доступ к больнице, и только угрозы британского консула побудили турок прекратить выстрелы в этом направлении. Солдатам дана была полная воля; многие дома были разграблены, и даже с убитых снята была одежда; более трехсот изуродованных трупов доставлено было на армянское кладбище, в их числе было несколько женщин и до тридцати мальчиков разного возраста. Это было простое истребление, без борьбы, что видно уже из того, что ни одного турка между убитыми не было. Турецкие власти совершенно отсутствовали; их нигде нельзя было найти, а впоследствии составлен был оффициальный рапорт, сообщавший Высокой Порте какую-то фантастическую историю о нападении армян на губернаторский дом и о происшедшем вследствие того кровопролитии. Близ Байбурта, между Эрзерумом и Требизондом, 500 вооруженных мусульман внезапно напали на армянские села, разорили и сожгли их, истребили многих жителей, с женщинами и детьми, набрали скот и прочее имущество, и ушли спокойно, с сознанием исполненного долга. В самом начале нападения обыватели обратились за помощью к байбуртскому губернатору, который, в ответ на эту просьбу, прислал через несколько часов трех жандармов, и последние прибыли на место только для обозрения совершившегося разгрома. Губернатор телеграфировал затем высшему начальству, что армяне стреляли в магометан и некоторых убили, вследствие чего турки в свою очередь прибегли к оружию, произошла всеобщая свалка, которую удалось однако прекратить соединенными усилиями полиции, жандармов и солдат. По дороге между Байбуртом и Эрзерумом один европейский путешественник встретил значительную толпу женщин, в числе не менее трехсот; заметив иностранца, они бросились перед ним на колени, умоляя о защите; оказалось, что все их мужья и братья вырезаны турками. В Диарбекире курды свирепствовали в течение трех дней; резня была колоссальная: погибло, как говорят, не менее пяти тысяч человек. Солдаты, охранявшие французское консульство, стреляли в армян, убегавших от преследования курдов. Целые округа опустошены в областях эрзерумской и сивасской. В Сивасе убито 800 армян и десять турок; в Гуруне вырезано курдами около четырех тысяч христиан. В Харпуте было около 800 жертв; между прочим, большая часть зданий, принадлежавших американским миссионерам, разграблена и предана огню. В Мараше и Хаджине кровопролитие было ужасное, но число погибших неизвестно. В Карс прибыло трое армян с заявлением, что они — единственные, оставшиеся в живых обыватели местечка, в котором числилось свыше тысячи жителей. Только в Зейтуне армяне [854] успели приготовиться к отражению турок и имели, повидимому, успех; местный гарнизон вынужден был сдаться, и турецкие сообщения об армянских «мятежниках» заключали в себе на этот раз хоть тень правдоподобия.

Все приведенные известия взяты нами из четырех последних нумеров лондонского еженедельного «Times», с 1-го по 22-е ноября (нов. ст.), и относятся, следовательно, к весьма непродолжительному периоду времени. Если сложить имеющиеся приблизительные цифры погибших за эти три недели, оставив в стороне те многочисленные пострадавшие местности, относительно которых никаких точных данных не приводится, то получится крупная сумма — 12,550 жертв, — столько же, сколько могла бы стоить в такой короткий срок настоящая война регулярных армий, снабженных усовершенствованными орудиями. Но война распределяет потери между двумя странами и народами, а тут все жертвы находятся на одной стороне; на тысячи убитых христиан едва насчитывается несколько турок. Избиение почти не встречает отпора, ибо вооруженные и властвующие нападают на безоружных, не только мужчин, но и женщин и детей; притом эти безоружные принадлежат к мирному, промышленному племени, которое никогда не отличалось храбростью или мужеством. Говорят, что сведения сильно преувеличиваются армянскими комитетами и что в самом деле погибло на половину меньше; где сказано «800 жертв», надо считать только четыреста, где четыре тысячи, — там всего только две тысячи: таковы поправки, исходящие из турецких или туркофильских источников. Эти же источники неизменно указывают на то, что убито также много мусульман, и в доказательство приводятся отдельные примеры: в одном месте убит турецкий офицер, в другом — пять или десять турецких солдат, при чем молчаливо предполагается, что жизнь одного турецкого офицера или солдата стоит сотен и тысяч жизней ничтожных армян. По рассчету, сделанному константинопольским корреспондентом оффициозной венской «Politische Korrespondenz», убито за все время армянских бедствий только 15.000 человек, и эта цифра приводится именно для опровержения преувеличенных сведений армянских комитетов Только 15.000 убитых, в том числе женщин и детей! Сколько же нужно жертв для того, чтобы заставить волноваться великие культурные народы? Говорят также, что зачинщиками в большей части столкновений были армяне, что во всем виноваты пресловутые революционные армянские комитеты, руководимые англичанами, и что всю эту кровавую кашу заварила Англия ради эгоистических целей. Англия хочет будто бы создать под боком России новое [855] армянское государство, которое служило бы для нас постоянным источником затруднений и хлопот; для этого она и бунтует армян. Армяне волнуются и нарочно дают себя убивать, для того, чтобы побудить Европу осуществить их мечту о национальной независимости, с особою европейскою династиею, на подобие Болгарии или Румынии. Так утверждают некоторые из наших газет. Но каковы бы ни были стремления армянских патриотов и их английских покровителей, повторяющиеся массовые убийства остаются фактом, от которого отделаться подобными указаниями невозможно. Кто бы ни был первоначальный виновник кровопролитий, но кровопролития продолжаются и усиливаются, охватывая все более обширные районы и обрушиваясь всею своею тяжестью на самые глухие местности азиатской Турции. Из того, что некоторые армяне и англичане действовали неправильно, вовсе еще не следует, что можно предоставить беззащитное население многих городов и сел на произвол рассвирепевших курдов. Если существуют честолюбивые армянские планы насчет будущего армянского царства, то они не могут исполниться по воле одной Англии, без согласия других держав и прежде всего России; русская дипломатия всегда успеет сказать свое veto против проектов, нежелательных или неудобных с точки зрения русских интересов. Зачем же примешивать эти преждевременные заботы к реальному и жгучему вопросу о кровавых ужасах, безнаказанно совершаемых над армянами в ближайшем от нас соседстве?

Не мешает напомнить, что насилия и избиения в армянских округах Малой Азии происходили гораздо раньше устройства англо-армянского комитета, которому приписывается теперь главная доля участия в возбуждении этих насилий. Первая политическая демонстрация, в которой этот комитет играл несомненную роль и которая привела к уличным беспорядкам в Константинополе, была именно и вызвана страшными избиениями в Сассунском округе, в Битлисе и Муше; волнения армян были вполне понятны и естественны, в виду отсутствия всяких серьезных мер для ограждения их от фанатической злобы мусульманских варваров. Курды действуют главным образом в тех областях, куда едва-ли проникала какая-либо сознательная политическая агитация; опустошенные ими села и деревни не находились, конечно, под влиянием лондонского комитета и его агентов, и истребленные жители, их жены и дети, едва-ли слыхали даже о существовании людей, мечтающих о независимом армянском государстве. Пострадавшим армянам было очень далеко до такого рода мечтаний; для них, как и для соплеменников их, дело шло о простой охране жизни и [856] имущества. Не до широких политических проектов тем злосчастным обывателям Турции, которые должны постоянно дрожать за жизнь свою и своих близких; высшая их мечта, предмет их стремлений и надежд — обеспечение безопасности личной и имущественной. Весь армянский вопрос заключается в доставлении турецким подданным этих элементарных благ, в обеспечении этих первых условий правильного общежития.

Турки вообще — народ добродушный и симпатичный; они во многом симпатичнее подвластных им племен и в том числе армянского. В обыкновенное мирное время они обнаруживают терпимость и некоторое благородство; они не вмешиваются в дела и интересы подчиненных народностей, не стесняют их веры и совести, не претендуют на роль назойливых опекунов и руководителей, не задаются целью «отуречения» инородцев. Они смотрят на христианскую «райю» как на существа низшей породы, от которых надо держаться подальше; они относятся в ним равнодушно, не заботясь об их чувствах и идеях. Но те же спокойные турки озлобляются против христиан, когда видят в них причину политических волнений, связанных с иностранным вмешательством; они готовы тогда беспощадно осудить их на гибель, как зловредных «собак», которых позволяет истреблять и религия. Турецкие паши ничего не имели бы против того, чтобы какие-нибудь баши-бузуки раз навсегда избавили их от народностей, из-за которых Турция подвергается неприятным столкновениям с великими европейскими державами. Турецкое правительство было бессильно остановить периодические нападения курдов на армянские села; но когда вопли армян дошли до Европы и создали армянский вопрос, то сами турки прониклись ненавистью к армянам и охотно истребили бы их по мере возможности. Это настроение, переходя от высших к низшим, отражается и на действиях местных властей; оно объясняет их прямое или косвенное участие в тех взрывах холодного ожесточения, которые на первый взгляд кажутся столь несвойственными турецкому характеру. Традиционная фанатическая воинственность, поощряемая религиозным чувством, вырывается наружу из-под оболочки пассивного добродушия; кровавые стычки, бывшие прежде случайными и произвольными, становятся более частыми и систематическими; даже набеги курдов делаются из простых грабительских предприятий чем-то в роде добровольческих патриотических экспедиций. Проснувшаяся вражда к неверным распространяется, как эпидемия, в разных слоях мусульманского населения, направляясь не против одних армян, а против христиан вообще. Кризис перестает быть специально [857] армянским, а возростает на степень обще-турецкого; внутренняя связь различных частей империи слабеет, повсюду чувствуется шаткость государственного здания, и администрация не может справиться с элементами разлада, даже еслибы добросовестно этого желала.

Преобразовать турецкое управление в культурном западно-европейском духе — немыслимо, ибо это значило бы переделать самих турок, их вековые понятия и привычки, их отношения к побежденным туземцам и к чужим иноверным народам. Если дипломаты говорят о необходимых реформах в Турции и вырабатывают даже проекты таких реформ для сведения Высокой Порты, то они делают это больше из вежливости или по рутине, чем по убеждению. Сама Порта, согласившись принять предложенную великими державами реформаторскую программу, лучше всего охарактеризовала ее напоминанием о торжественных султанских указах 1839 и последующих годов, в которых были уже возвещены требуемые ныне благодетельные реформы; эти именно старинные обещания подтверждаются вновь турецким правительством. Будут ли так же исполняться эти хорошие указы и впредь, как исполнялись до сих пор, — это осталось, конечно, неразъясненным. Между тем кровопролития не прекращаются, и так или иначе надо положить им конец, не дожидаясь будущего применения благотворных и никогда не применявшихся реформаторских указов. Английские газеты настаивают на принятии более серьезных и положительных мер для водворения порядка в турецких землях; глава британского кабинета публично заявляет, что нельзя придавать значение турецким обещаниям и реформам, что следовало бы ближе заняться обеспечением насущных интересов жителей Турции. Англичане пришли наконец к сознанию, что постоянно повторяющиеся кризисы на Востоке не могут быть смягчены внешними полумерами; они признают теперь ошибочность и бесполезность односторонней охранительной политики, которой так долго придерживалась Англия по отношению в оттоманской империи. Мнение Гладстона о неисправимости турок и о необходимости покончить с владычеством их на Босфоре начинает решительно преобладать в Англии; оно разделяется отчасти и самим правительством. Что же мы видим в нашей печати? Те самые газеты, которые когда-то обвиняли англичан в бездушии за их отношение к бедствиям турецких христиан, нападают теперь на Англию за ее недоброжелательство к Турции и к турецкому султану. Англичанам ставится в вину их чрезмерная заботливость об армянах, как прежде им ставили в вину чрезмерную заботливость о турках. [858]

Любопытная перемена ролей замечается вообще в современной политике и журналистике по восточному вопросу. Англичане и австрийцы, бывшие до недавнего времени главнейшими защитниками Турции, выступают против нее с неменьшею энергиею во имя поруганных прав человечности; они не останавливаются пред мыслью о насильственной охране турецких подданных, избиваемых мусульманами. Туркофильский противник России в Константинополе и на берлинском конгрессе, маркиз Сольсбери, открещивается от солидарности с турецким султаном и выражает готовность действовать против туров в защиту бедствующих христиан; а часть нашей печати, жаждавшая прежде разгромить Турцию и с наибольшим усердием занимавшаяся обличением коварного туркофильства англичан и австрийцев, сделалась сама туркофильскою и старается теперь умалить и оправдать «турецкие зверства», взваливая ответственность за них на самих потерпевших. В пользу Турции и против Англии повторяются теперь некоторыми нашими патриотами такие же точно аргументы, какие приводились в свое время англичанами и австрийцами против России и ее заступничества за болгар. Тогда балканские волнения приписывались агитации славянских комитетов, поощряемых закулисною русскою дипломатиею; теперь у нас во всем обвиняются армянские комитеты, поддерживаемые англичанами. Тогда говорилось о честолюбивых русских замыслах, побуждающих Россию заступаться за болгар; теперь речь идет об английских планах и интригах, объясняющих заступничество Англии за армян. Тогда за границей толковали о славянских революционерах и агитаторах, которых турки должны были по неволе укрощать суровою военною расправою; теперь у нас говорится об армянских мятежниках и честолюбцах, навлекших на свою народность заслуженное возмездие со стороны турецкой власти. Заграничные туркофилы восставали тогда против освобождения болгар; наши новейшие туркофилы восстают теперь против оказания активной помощи армянам. Как австрийские и английские консерваторы проявляли тогда холодное равнодушие к избиениям болгарской «райи», так теперь некоторые наши газетные публицисты пренебрежительно отзываются о сообщаемых цифрах вырезанных армян.

Но между тогдашними обстоятельствами и нынешними есть огромная разница, которой напрасно не принимают во внимание наши патриоты. То, что было позволительно друзьям Турции в семидесятых годах, совершенно непростительно со стороны наших газет в настоящее время. В ту эпоху существовал непримиримый антагонизм между отдельными державами, заинтересованными в восточном вопросе; Англия и Австро-Венгрия стояли решительно [859] против России, и самое вмешательство русской дипломатии в пользу балканских народностей было по существу своему одиночное, опиравшееся на соображения религиозного и племенного родства. Недоверие иностранцев к целям и стремлениям тогдашней русской политики вызывалось прямыми заявлениями наших газет о правах России на Константинополь и о необходимости устранить Англию и Австрию от участия в разрешении восточного вопроса; недоверие поддерживалось не только действиями славянского комитета, речами Аксакова и движением добровольцев, но и преждевременными оффициозными проектами раздела Турции. Ничего подобного не оказывается в настоящее время: ни одна из великих держав не заявляет особых прав на устройство судьбы турецких христиан, ни одна не связана чем бы то ни было с армянами, и едва-ли не в первый раз в текущем столетии установилась действительная солидарность между всеми европейскими кабинетами относительно Турции. Никакого принципиального разлада не существует между представителями Европы, действующими теперь в Константинополе. Если Англия выделялась на первых порах, то только своею настойчивостью по отношению к Порте; точно так же Австро-Венгрия, в лице своего министра иностранных дел графа Голуховского, готова была идти против Турции дальше, чем находила возможным Россия: венский кабинет предлагал предоставить посланникам великих держав в Стамбуле принимать, в случае надобности, чрезвычайные меры по общему между собою соглашению, т.-е. призывать крейсирующие невдалеке европейские эскадры для входа в Дарданеллы. Русская дипломатия советовала не давать такого простора действий послам, имеющим всегда возможность подучить надлежащие инструкции по телеграфу, и этот совет благоразумия был принят всеми кабинетами, включая и венский, — разногласие, очевидно, касалось здесь только способов известных решений, а не преследуемых целей. До последнего времени в Константинополе действовали совместно по армянскому вопросу три державы — Англия, Франция и Россия; остальные только поддерживали их, когда это требовалось обстоятельствами; теперь же действуют все, подписавшие берлинский трактат, и ни один серьезный шаг не будет сделан без единодушного их решения. Лорд Сольсбери еще недавно, в своей речи на банкете лондонского лорда-мэра (9-го ноября, нов. ст.), категорически указал на это общее согласие держав, и еще сильнее подтвердил полную солидарность их на банкете в Брайтоне (19-го ноября), при чем особенно выставил на вид безусловную необходимость совместного действия на Востоке и полное взаимное доверие между кабинетами в политике их относительно [860] Порты. Никто не думает теперь о войне из-за армян или из-за турок, и самая мысль об этом казалась бы странною и даже дикою; все сознают, что нужно сделать что-нибудь для прекращения повальных убийств в стране, где нет разумной власти и порядка, и что скромные преобразования, обязательные для Турции в силу международных договоров, должны же быть когда-нибудь приведены в исполнение. В прежние годы дипломатическое искусство Порты заключалось лишь в проволочках и обещаниях, рассчитанных на взаимное соперничество между державами; теперь существует единство, не только внешнее, формальное, но и внутреннее, основанное на действительном отсутствии предметов раздора и на бесспорном миролюбии народов и государств. Нет и речи о чьих либо односторонних притязаниях на Константинополь или на власть над армянами; армяне никому не нужны, а на Босфоре нельзя себе представить ничего прочного без общего соглашения Европы, так как в случае падения турецкого владычества ни одна держава не могла бы сама по себе удержать наследство в своих руках против всех других европейских наций. Если в последнюю войну мы с победоносною армиею остановились в почтительном расстоянии от Константинополя под влиянием простой угрозы Англии, то мыслимо ли, чтобы мы когда-нибудь стали воевать с целою западно-европейскою коалициею ради сомнительного и непрочного счастия водвориться самостоятельно в древней столице Византии? Такой случай, какой представился нам в 1878 году, не повторится больше, и ни едва-ли будем когда-либо стоять с войском, в качестве победителей, почти у ворот Царьграда; рекомендовать же вновь подобный опыт было бы безумием, на которое вероятно не решились бы самые предприимчивые из бывших славянофилов. По общему убеждению, в Константинополе могла бы заменить турецкое господство только нейтральная международная власть, покоящаяся на точном соглашении заинтересованных государств, и предвестником и в то же время доказательством возможности такого соглашения является нынешнее единство европейской дипломатии в области турецких дед. Порта испытывает на себе практические последствия этого единства; для нее это новый и крайне неудобный факт, к которому она не приспособилась, — а наши газетные патриоты, вместо того, чтобы радоваться этой перспективе энергического воздействия на Турцию в интересах ее христианских подданных, выбирают именно настоящий момент для усиленных нападений на Англию и на армян. В этом случае они выказывают такой же недостаток политического понимания и чутья, как и в знаменитом походе в защиту берлинского трактата после «незаконного» [861] осуществления одного из главных пунктов нашего же Сан-Стефанского договора — объединения Болгарии с Восточною Румелиею. По существу вполне несправедливо утверждать, что англичане только из-за корыстных рассчетов интересуются участью армян; наши газеты уже забыли, какую роль играл Гладстон в возбуждении западно-европейских симпатий к болгарским бедствиям и как красноречиво, громил он турок за творимые ими безобразия; забыли также ваши патриоты почтенные имена Мак-Гахана и Арчибальдса Форбса, корреспондентов английских газет, оказавших великие услуги делу освобождения балканских народностей от турецкого гнета. Неужели и тогда Гладстон и его единомышленники в Англии руководились своекорыстными политическими мотивами, разоблачая все ужасы турецкого управления и башибузукских зверств? Или наши газеты полагают что мы одни способны увлекаться «сантиментальными» побуждениями, и что у нас не было или не могло быть никаких особых намерений и планов при начале вмешательства в балканские дела? В действительности чувство человечности одинаково воодушевляло тогда Гладстона и Мак-Гахана в болгарском вопросе, как вдохновляет и теперь горячих защитников армян. При всей житейской рассчетливости англичан, нигде идея справедливости и гуманности не встречают такой общей поддержки и сочувствия, как в Англии. Когда возник вопрос о притязаниях Австрии на занятие Боснии с Герцеговиною, то Гладстон публично обратился к австрийцам с резким возгласом: «руки прочь!» — а потом мы же сами отдали босняков и герцеговинцев в руки Австрии, не справляясь с желанием их самих, восставших против турок с надеждою приобресть свободу от иноземного владычества. Чем руководствовались мы, предавая босняков и герцеговинцев, — чувством человеколюбия или какими-либо посторонними рассчетами? После ошибок и уроков прошлого следовало бы быть осторожнее в обвинениях и нападках, не имеющих ни смысла, ни цели. В коротком письме к г-же Новиковой, обнародованном в лондонских газетах, Гладстон повторяет свое старое мнение, что надо покончить с Турциею раз навсегда, и это он высказывает, стоя уже почти на краю могилы, на что он сам ссылается в трогательной заключительной фразе. Наши патриоты несколько раз коренным образом меняли свои мнения относительно Турции со времени войны, подчиняясь впечатлениям минуты и разным внешним обстоятельствам; — не нашим поэтому газетам уличать англичан в непоследовательности и своекорыстии. Англия действует с нами рука об руку в восточном вопросе и проявляет к нам полное доверие; она не берется [862] предпринимать что-нибудь сама, без согласия остальных держав, и заподозривать ее побуждения и намерения при таких условиях — значило бы только вредить тому единству, без которого ничего нельзя достигнуть в Константинополе.

В упомянутой выше речи на банкете лорда-мэра, лорд Сольсбери заговорил об этом единстве действий великих держав еще с другой точки зрения, чрезвычайно важной и интересной; он высказал мысль, что «в этом сознании необходимого совместного действия, вызываемого опасностями и требованиями нашего времени, мы найдем решение некоторых важнейших задач, тяготеющих над нами, и, быть может, мы в состоянии будем в надлежащее время ограничить и изменить то положение вооруженного мира, которое угнетает теперь экономическое интересы народов». Вместе с тем британский премьер выразил свое сомнение в серьезности предположенных турецких реформ, указал на необходимость требовать преобразования в пользу всех вообще подданных Турции, а не только христиан, так как все население империи одинаково страдает от злоупотреблений и непорядков администрации; заступничество же за последователей одной религии несправедливо само по себе и ослабляет притом нравственное значение и влияние европейского вмешательства. Обе эти идеи заслуживают большого внимания; они как бы расширяют традиционные основы текущей международной политики и свидетельствуют о той важности, которая придается согласию держав руководящими государственными людьми Англии.

Между прочим, намеки лорда Сольсбери на бесплодность реформаторских попыток при нынешнем турецком режиме имели один совершенно неожиданный результат. В следующей своей речи, в Брайтоне, премьер счел долгом прежде всего сообщить о полученном им письме весьма высокопоставленного лица — самого турецкого султана. Султан Абдул-Гамид нашел обидным для себя недоверие к его реформам, выраженное лордом Сольсбери на банкете лорда-мэра, и он просил его поэтому произнести другую речь, более согласную с всегдашними симпатиями британского премьера к Турции и к ее повелителю. Лорд Сольсбери счел долгом исполнить желание султана и с этою целью прочитал его письмо, с некоторыми пропусками, оговариваясь, что он должен был обнародовать это послание только из уважения в личности писавшего. Султан дает честное слово, «что он исполнит реформы»; он «возьмет в себе бумаги, заключающие в себе их текст, и будет сам следить за точным исполнением каждой статьи». В конце письма султан прибавляет, что он «будет с [863] нетерпением ждать результата своего послания». Лорд Сольсбери из вежливости не сделал прямых комментариев к этому оригинальному документу, но объяснил, что Англия есть только одна из держав, согласившихся действовать совместно, и что она сама по себе не может дать такое или иное направление событиям; все должны держаться условленного единогласия, и британское правительство не отступит от этой почвы. Косвенный ответ на письмо Абдул-Гамида содержится в дальнейших словах премьера, по поводу безнадежной болезни турецкого посланника в Лондоне, Рустема-наши. Чтобы привести реформы в исполнение, недостаточно изложить их на бумаге я предписать их в руководство подданным; необходимо еще, чтобы были подходящие и добросовестные исполнители, подобные Рустему-паше. Такие люди были в Турции тридцать или двадцать пять дет тому назад, и к их числу принадлежал именно Рустем-паша (теперь уже умерший), бывший губернатор на Ливане во время тяжелых замешательств в этой области. В последние годы не видно таких людей около султана, и лорд Сольсбери не считает удобным вдаваться в объяснение причин этого печального факта. Причины эти, однако, ясно видны из рассказов и сообщений газет о том, что происходит при дворе Абдул-Гамида. Султан лично заправляет государственными делами, и дворцовая политика зависит от случайных, переменчивых влияний, которых никто предусмотреть не может. Не успели назначить Киамиля-пашу великим визирем, как его постарались оклеветать соперники, и он был не только смещен, но подвергнут замаскированной ссылке в Смирну, куда его поспешно перевезли, больного, с назначением на пост губернатора. Его место завял Рифат-паша, человек другого закала, едва ли склонный к реформаторству в европейском духе, и долго для продержится он среди различных интриг, доносов и сплетен, господствующих в Ильдиз-киоске, — угадать не трудно. Политические заботы султана нередко заменяются совершенно другими, по доброй воле усердных слуг: стоит кому-нибудь шепнуть ему об открывшемся заговоре, и тотчас всякие реформы бросаются в сторону. При такой системе управления пессимизм лорда Сольсбери как нельзя боле основателен, и «честное слово» султана тут, к несчастию, помочь не может. Замкнутая дворцовая обстановка не годится для сознательной государственной деятельности, и одни добрые желания в этом случае бессильны.

© текст - ??. 1895
© сетевая версия - Thietmar. 2020
© OCR - Андреев-Попович И. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1895