ТЕПЛОВ В.

ПО МАЛОЙ АЗИИ

Из путевых записок.

I.

...Дорога, которую пробегает поезд, направляющийся из Смирны к Эфесу, проложена по стране цветущей, возделанной. Поля покрыты табачными и хлопчатобумажными плантациями, перемежающимися с садами оливковых и тутовых деревьев. Самые скалы приносят свою долю пользы: здесь устроены обширные каменоломни, доставляющие строительный материал для всей Смирны. Поминутно мелькают мимо нас деревни, из которых многие служат дачами для смирниотов, спасающихся там от действительно трудно выносимого в городе летнего зноя.

Лощину, которую мы пересекаем, и которая отделяет Пагус от равнины Буджи, называют долиною св. Анны; ее перерезывает средневековой водопровод с подковообразными арками.

Проехав чрез очень узкое ущелье в горах, составляющих водораздел между заливами Смирнским и Эфесским, называемое “дорогою крови", из-за многочисленных убийств, совершавшихся здесь в былое время, до проведения железной дороги, мы, чрез три часа по выезде из Смирны, остановились на станции Аясолук — нынешнее название Эфеса.

Полагают, что название “Аясолук” происходит от Агиос Теологос (святой Богослов) в честь св. Иоанна Богослова, который долго здесь жил и был даже будто здесь похоронен. Но, кажется, такое толкование слишком произвольно, и слишком мало сходства представляется между двумя такими словами, как Аясолук и Агиос Теологос. Не будет ли ближе [572] к истине допустить, что нынешнее имя Эфеса произошло от имени другого святого — св. Луки — могила которого сохранилась доселе и украшена мраморным крестом. Аиос Лукас, Аиос Лук (сокращенное, вместо Агиос Лукас, подобно Ая София, вместо Агиа София, или аязма вместо агиазма — источник святой воды) более похоже на Аясолук, чем Агиос Теологос.

При приближении к Аясолуку прежде всего привлекают внимание легкие арки древнего римского водопровода с большими гнездами аистов. Птица эта — неизменный спутник всех развалин: неподвижно стоит она на одной ноге и как будто зорко наблюдает за всею окрестностью; заметит аист змею — с быстротою молнии бросается он на нее и чрез несколько минут с торжеством спешит в гнездо с извивающейся добычею в своем длинном носу.

Отдохнув в небольшой гостиннице с английским прейс-курантом, но почти без кушаньев, я с кавасом (конвойным) пустился верхом осматривать огромные развалины Эфеса, занимающие долину реки Кайстра, обрамленную двумя рядами невысоких гор. Насколько хватает глаз, все пространство усеяно остатками древних памятников: немногие здания сохранили свои стены, большинство — в развалинах, огромные колонны, обломки фризов и фронтонов, капители, мраморные ступени, каменные глыбы, принявшие уже какой-то безформенный вид, — все это перемешано в страшном хаосе, явно свидетельствующем, что лишь одно землетрясение могло создать подобный беспорядок, подобный апофеоз разрушения. Это, действительно, поле смерти: по его могильным плитам можно судить о величии древнего города, некогда его покрывавшего. Далеко впереди, на холме высится небольшое здание — темница св. Павла; позади нас, тоже на возвышенности — турецкая средневековая крепость и развалины мечети, которую некоторые считали за церковь св. Иоанна. Недалеко от нас — большая четырех-угольная яма, наполненная стоячею водою, из которой выглядывают разные обломки и пожелтевшие уже от сырости капители колонн — вот и все, что осталось от знаменитого когда-то храма Дианы, одного из семи чудес древнего мира.

Территорию древнего Эфеса составляла большая долина, тянущаяся с востока на запад и во всю свою длину орошаемая рекою Кайстром. В былое время река эта славилась множеством лебедей (Илиада, II, 461): защитники теории славянского происхождения фракийцев сопоставляют это обстоятельство с именем города Лебедоса, находившегося в нескольких милях от впадения [573] реки в море, и пользуются этим созвучием как одним из аргументов в подтверждение их мнения (“Фракийские племена, жившие в Малой Азии", Черткова, стр. 128).

В настоящее время река Байстр известна по приготовлению на ее берегах авготарги (кефальной икры). В устье устроены передвижные камышевые заставы; в определенные сроки заставы открывают, и мириады рыб, в особенности один сорт кефали, устремляются в реку для метания икры; затем заставы запираются, и рыбаки приступают к улову.

Юго-западный угол долины занят холмом, который греки называли Прионом. Гора Корисс замыкает долину с юга и продолжается на восток до горы Месогис. С запада долина представляет широкое отверстие, в которое видны Самосское море, острова и горы Клароса.

Древний Эфес, несколько раз изменявший свое имя, семь раз переменял и место своего нахождения.

Время основания его теряется в глубокой древности и приписывается амазонкам — этому таинственному до сих пор для ученых народу, жившему на берегах реки Термодона, впадающей в Черное море, по соседству с кочевыми народами скифов и сарматов. Не будучи в состоянии объяснить мифа об амазонках, некоторые предполагали, что все рассказы о них — басни. Но всякое предание имеет в основе какой-нибудь действительный факт, которому народная фантазия придает своеобразную окраску. Предание же об амазонках, о сражениях, в которых оне участвовали, о городах, которые оне основывали, слишком упорно держалось среди древних греков, чтобы видеть в нем лишь один вымысел, и приходится допустить, что в глубокой древности было какое-то воинственное женское племя, быть может курдки, которое предпринимало, с целью завоевания, далекие походы.

Граф де-Форбен, в своем сочинении: “Voyage dans le Levant", упоминает о предложенной ученым Фрере этимологии слова: амазонка, как взятого из калмыцкого языка и составленного из двух слов: эме — женщина, и цаим, или саим — сильная, мужественная.

По Юстину, амазонки под предводительством своих цариц, Лампедо и Марпесии, завладели большими пространствами земли в Малой Азии и, во времена Тезея, две знаменитых амазонки, Смирна и Сизирбе, завоевали Эфес у лидийцев и лелегов, причем первая дала городу свое имя и ввела культ [574] Дианы, очень распространенный в Азии. Статуя богиня считалась упавшею с неба и признавалась подарком Юпитера. Первый храм Дианы, в который поместила Смира ее изображение, был не что иное как дупло дерева. Город, основанный Смирною, находился на горе Прионе и, вероятно, был малозначительным местом, так как Гомер не упоминает о нем ни слова.

О первых временах Эфеса имеется очень мало сведений. Предание лишь говорит, что когда Пелей и Андроил, сын Кодра, последнего афинского царя, прибыли, во главе ионийцев, в 1130 г. до Р. X. и основались в Малой Азии, то они покорили лелегов и карийцев, обитавших Эфес, впоследствии носивший также имя Птелеи и Ортигия. Ионийцы перенесли город на семь стадий расстояния от прежнего, туда, где потом был построен храм Минервы. Покоренным жителям была предоставлена нижняя часть города и окрестности храма, для служения в котором было оставлено несколько амазонок, сами же победители поместились на горе.

Для богини был уже в то время построен храм египетской архитектуры, длиною в 140 и шириною в 73 метра.

По смерти Андрокла эфесцы возмутились против его сына; последующий образ правления города неизвестен; предполагают лишь, что он несколько раз менялся, и город захватывали тиранны.

Когда Крез напал на ионийские города, Эфес был первым городом, который должен был испытать на себе силу лидийского оружия. Город был тогда во власти Пиндара, сына Меласа, и защищался отчаянно. Часть украшений была уже повреждена; одна башня, носившая имя предательницы, обрушилась. Пораженный этим зловещим предзнаменованием, Пиндар не мог придумать ничего лучше, как поставить город под непосредственную защиту Дианы, его древней богини-покровительницы. Для этого он велел соединить городские стены веревками с колоннами храма Дианы, отстоявшего от города на семь стадий, и в то же время отправил к Крезу посольство — умолять о милосердии.

Лидийский царь, тронутый верою, с которою эфесцы надеялись на помощь богини, назначил им легкие условия для капитуляции и позволил жить по их прежним обычаям; только самый город с этого времени придвинулся ближе к храму, где и оставался до Лизимаха.

Во время персидских войн Ксеркс овладел Эфесом, но [575] не тронул его памятников. В пелопенезскую войну эфесцы благоразумно держали всегда сторону победителя; в конце войны персы устроили в этом городе свою главную квартиру; персидские вожди и сопровождавшие их молодые персы, богатые, любившие удовольствия и пышность, распространили в городе вкус к азиатским нравам.

В то же время Кир Младший, бывший в Сардах, изумлял всех своею роскошью. В виду мягкого управления персами греков, эти последние все более и более изнеживались.

Когда Лизандр овладел Эфесом, все общественные работы были оставлены: в обитателях не было вовсе воинственности.

Лизандр, мечтавший сделать Эфес центром своего собственного владения, приложил все старания к возвышению города: он озаботился увеличением флота, устроил верфи для постройки галер, открыл порт торговле, отдал городские площади ремесленникам, поднял значение искусств и, увеличив такими способами городское богатство, заложил прочное основание будущему величию и великолепию Эфеса.

Мемнон, полководец Дария Кодомана, в свою очередь, считал Эфес своею главною квартирою и притеснял его жителей: он изгнал многих из них, на других наложил большие контрибуции и разграбил сокровища храма Дианы, по богатству бывшие почти равными сокровищнице дельфийской.

После победы при Гранике, Александр освободил Эфес от персов и заменил существовавшую там олигархию демократией. Один из его преемников, Лизимах, находя, что город занимает слишком низкое место, захотел перенести его в место более здоровое, на возвышенности, но жители упорно держались своих старых пепелищ. Чтобы победить их упорство, Лизимах прибег к хитрости: дождавшись периода дождей, он приказал закрыть все водосточные трубы; вода на низменности поднялась и произошло страшное наводнение, которое современниками было названо катаклизмами или потопом Эфеса. Тогда жители переселились на возвышенности; в этот новый город Лизимах переселил также жителей Лебедоса и Колофона, двух городов, которые он для лучшего успеха колонизации разрушил совершенно. Новому городу Лизимах дал и новое имя в честь своей жены — Арсиноэ. После его смерти оно было оставлено и заменено прежним.

На Эфес постоянно смотрели как на очень важный пункт. Египетские цари держали там войска для защиты торговли между Египтом и Малою Азией. Антиох Великий завладел в 196 г. [576] до Р. X. городом, и сделал его центром своих военных предприятий и переговоров. Здесь Сципион Африканский имел свидание с Аннибалом. Война с римлянами была закончена мирным договором, по которому Антиох уступал Эвмену, царю пергамскому и союзнику римлян, Эфес и многие другие города. В 130 году Эфесом завладели римляне.

Лукулл прибыл сюда после победы над Митридатом своею роскошью удивил жителей города, хотя и привыкших уже к пышности сатрапов.

С Эфесом соединяется, наконец, воспоминание о подвигах первых распространителей христианства. Пребывание в них св. апостола Павла и борьба, которую он должен был там вести против поклонников Дианы, — одно из наиболее замечательных событий в истории этого города.

Между разноплеменным населением Эфеса, стекавшимся туда для торговли, было несколько евреев, получивших крещение от Иоанна Крестителя и не имевших полного понятия об истинах христианского учения. По прибытии своем в Эфес, апостол Павел убедился в малых их познаниях таинств христианства; он окрестил их снова и начал в синагоге свои проповеди, предметом которых постоянно было откровение единого Бога и добродетели, которыми должны отличаться христиане. Греки, наравне с евреями, приходили слушать пламенные речи апостола, и многие из них каялись и обращались в новую веру.

В Эфесе существовал особый класс заклинателей, занимавшихся исключительно чернокнижием, несмотря на строгие законы, запрещавшие это. Некоторые из них были христианами. Напуганные анафемами, которые ап. Павел изрекал против волшебства, они принесли все свои черные книги на площадь и сожгли в присутствии народа. Потом уже был составлен перечень сожженных книг; некоторые были редки и очень ценны, так что общая стоимость погибших рукописей определялась в пятьдесят тысяч серебряных монет.

Молва об этом событии разнеслась по всему Эфесу, и к ап. Павлу стало стекаться все более и более слушателей. Таким образом он проповедовал там в продолжение двух лет, паства его увеличилась, и он основал здесь церковь, которая распространилась по всей прилегающей к Эфесу области, носившей название “Азиатской провинции" по преимуществу. В других городах были также основаны самостоятельные церкви, всего, с эфесскою, семь, которые почитались у первых [577] последователей евангелия как бы источниками света, долженствовавшего пролиться из них на весь мир. Главною была церковь эфесская. Евангелист Иоанн, в Апокалипсисе, обращаясь к семи церквам, именует ее первою, и воздает высокую хвалу жителям Эфеса, указывая на быстрые успехи евангелия среди язычников: “Кем твоя дела, и труд твой, и терпение твое, и яко не можеши носити злых”.

В Эфесе был некто Дмитрий, ремеслом которого, вместе со многими другими, было изготовление небольших образков и статуй Дианы; они носились по городу в дни празднества богини. Проповедь ап. Павла, направленная против этих празднеств, в случае успеха могла уничтожить промысел Дмитрия, и потому он поднял вместе с другими мастерами целое возмущение против апостола, которое прекратилось лишь благодаря вмешательству римских властей; но все же ап. Павел вынужден был расстаться с своею паствою и уехать в Македонию.

Будучи уже обремененным узами в Риме, ап. Павел пишет послание в эфесской церкви, чтобы остеречь ее от лжеучений, которые уже начинали возмущать чистоту евангелия. В течение долгого времени эфесскою церковью управлял Иоанн Богослов, поставивший здесь епископом своего любимого ученика Тимофея, и предание говорит, что здесь кончили дни свои оба великие учителя, а также и сама Богородица, могилу которой показывают на горе Корессе, могилу же св. Иоанна Богослова — на горе Прионе. Эфес считается местом кончины св. Марии Магдалины. Здесь же, в гонение императора Деция, в 251 г., приняли мученическую смерть семь братьев, которых называют семью спящими братьями. Предание сообщает, что братья спрятались от гонения в пещере; узнав о том, император приказал заделать вход в нее камнем; чрез 157 лет, около 408 г., когда пещера была открыта, братьев нашли спящими.

Евангелист Лука, могила которого находится близ древнего эфесского порта, был родом из Антиохии, а по профессии — медик. Обращенный в христианство апостолом Павлом, он сопутствовал ему в путешествии по Троаде и Македонии в 51 г., а в 56 г. отправился уже один проповедовать в Коринф. В 61 г. он был вместе с ап. Павлом заточен в Риме в темницу и затем, проповедовал по многим странам. Составленное им евангелие и деяния апостольские замечательны, как известно, чистотою своего стиля.

Император Веспасиан, как преданный астрологии, в угоду эфесскому астрологу Барбиллу, дозволил Эфесу отправлять [578] периодически торжественные игры — преимущество, которым не пользовался ни один город. К этому же самому астрологу обращался Нерон во время появления кометы в 65 г., и по его совету казнил нескольких выдающихся аристократов, чтобы избавиться от опасности, будто бы угрожавшей ему с их стороны.

Эфес был родиною многих знаменитых людей: здесь родились величайшие греческие художники — Апеллес и Парразий, философы Гераклит и Гермодор, медик Руф, поэт Гипомакс, романист Ксенофонт, онеирокрит Артемидор.

Гераклит жил около 500 г. до Р. X. и занимал важную должность в Эфесе; сделавшись жертвою несправедливости, он отказался от деятельности, от общества и удалился на уединенную гору, где питался травами и корнями и, наконец, уморил себя голодом на 60-м году от рождения. Нрава он был мрачного, наклонного к мизантропии, что послужило причиной предания, что он постоянно плакал, в противоположность Демокриту, который постоянно смеялся.

Гермодор был изгнан из Эфеса и около 450 г. до Р. X. поселился в Риме. Он посоветовал римлянам заимствовать законы из Греции и сам принимал участие в составлении децемвирами законов, писанных на двенадцати досках и образовавших впоследствии основание римского права. Сам о себе он выражался так: “эфесцы заслуживают поголовного повышения за то, что они изгнали Гермодора, лучшего из людей, говоря: — Пускай никто не выдается среди нас; если же такой окажется, то пускай он живет в другом месте и среди других людей" (Страбон, XIV, кн. I).

Руф жил во времена Августа, а по другим источникам — во времена Траяна около 110 г. по Р. X.; от его сочинений дошли до нас лишь отрывки; он написал в стихах целую поэму о медицине, затем о болезни почек и, наконец, анатомический трактат, где описания сделаны по трупу обезьяны.

Ксенофонт — автор романа Эфесцы или любовь Аброкома и Анфии, — жил, надобно думать, около II века по Р. X.; некоторые предполагают, что имя это было чьим-то псевдонимом.

Знаменитейший из авторов, писавших в древности о снотолковании и пользовавшийся наибольшим авторитетом в этом отношении, был Артемидор, живший в царствование Антонина Благочестивого и Коммода. Артемидор извлек из работ своих предшественников все, что ему казалось наиболее существенным, [579] прибавил все материалы, собранные им лично с прихотливою заботливостью и неутомимою настойчивостью, присоединил разные сведения из существовавших устных преданий и создал из всего этого настоящий памятник древней онеирокритии, заключающий в себе наиболее полный перечень снов с их толкованиями. Повидимому, Артемидор исчерпал все источники, какими он пользовался, так как лишь его сочинение дошло до нас, все же остальные авторы как бы были заброшены, и книги их пропали как излишние, уже в древности. В свою очередь творение Артемидора послужило главнейшим источником, из которого заимствовали все последующие авторы, писавшие о снотолковании.

Главными представителями философии неоплатоников был Эдесий Пергамский и Максим Эфесский, непримиримые противники христианства. Юлиан Богоотступник ездил для них нарочно в Пергам и Эфес. Особенно сильное впечатление на него произвел философ Максим своим пламенным красноречием, ловкою диалектикою и своими познаниями в магии. Говорят, он предсказывал юноше, что древняя религия восторжествует над новою, и что главным орудием этого торжества сделается сам Юлиан. Юноша, при его пылком воображении, наклонности к мистицизму и почитании античного мира, был совершенно увлечен неоплатониками, и в это именно время, покинув христианство, перешел в язычество.

Чтобы пополнить перечень знаменитостей Эфеса, следует упомянуть об умершем в 380 г. до Р. X. в этом городе Филоксене, дифирамбическом поэте IV века, уроженце Киферы. Он долго жил при дворе Дионисия, тиранна сиракузского. Сосланный в каменоломни за то, что слишком правдиво высказал свое мнение о достоинстве стихов, сочиненных самим Дионисием, он по окончании срока был снова приглашен ко двору, и снова тиранн спросил его мнения относительно своего нового поэтического произведения. Вместо ответа Филоксен удовольствовался лишь словами: “пусть меня снова ведут в каменоломни". Эта выходка так понравилась Дионисию, что он простил поэта.

В 431 г. происходил в Эфесе третий вселенский собор, осудивший несторианство; в 449 г. императором Феодосием II там снова был собран собор, который вследствие бывших на нем бесчинств известен в истории под именем "разбойничьего" — judicium latronum: он кончил тем, что высказался в пользу ереси Евтихия, проповедовавшего монофизитизм. Чрез [580] два года после того собранный в Халкедоне вселенский собор осудил эту ересь.

Начиная с XIII в., славившийся своим богатством Эфес делается добычею то мусульман, то опять византийских императоров.

После битвы при Ангоре и взятия Смирны, Тамерлан направился к Эфесу, взял его приступом и положил начало нынешнему жалкому его виду. Он приказал явиться к нему всем мусульманским владетелям Малой Азии и в течение тридцати дней, проведенных им в этом городе, опустошал всю окрестную страну.

Наконец, город был окончательно захвачен турками при Магомете I, и торговля его перенеслась в Смирну и Скала-Нову.

Главною достопримечательностью древнего Эфеса был храм Дианы, где и хранилось древнейшее изображение этой богини. Диана эфесская, это пантеистическое божество, принесенное по преданию амазонками сюда из Азии, или Египта, не имела ничего общаго с Дианой греческою, сестрой Аполлона. Как олицетворение кормилицы-природы, Диана эфесская изображалась с тремя рядами грудей: всегда мать и всегда девственница, она покрыта девственным вуалем с тяжелою золотою короною на голове, в форме башни; руки ее распростерты и высоко подняты по бокам туловища, как бы тем выражая: “бери, все твое". Ног богини не видно; оне заключены как бы в чехле, сделанном в египетском вкусе из золота и покрытом чеканными изображениями разных четвероногих: быков, кабанов, львов, кошек, собак, коз, баранов.

Консул Муциан, который написал целый трактат о статуе Дианы, говорит, что она была сделана скульптором Пандением из виноградного дерева: в ней были небольшие отверстия, в которые наливали нардовое масло, помощью чего постоянно старались поддержать влажность статуи и не дать ей растрескаться. Каждая рука богини поддерживалась металлическою полосою, чтобы придать более устойчивости статуе, по обеим сторонам которой стояли изваяния оленей. На статую надевали великолепные одежды, а перед нею висела в святилище завеса, скрывавшая ее от посторонних взоров и поднимавшаяся лишь на время церемоний.

Служение при храме производилось жрецами и жрицами.

Жрецы, называвшиеся мегалобизами, были уроженцы разных стран, и все евнухи. Вообще греки, вначале относившиеся к евнухам с отвращением, потом стали пользоваться их [581] услугами, и этот живой товар сделался предметом оживленной торговли, причем центром ее был Эфес. Жрецы должны были быть безупречной наружности и носили красивую широкую полотняную одежду белого цвета. К их оффициальному наряду принадлежали венок и шерстяные повязки. В культе Дианы аттрибутом ее были посохи, обвитые оливковыми ветвями и шерстью.

Жрицы были из молодых, непременно красивых девушек, принадлежавших к самым знатным семействам, и все оне давали обет безбрачия и постепенно проходили три степени посвящения прежде чем получить звание настоящей жрицы.

Когда эфесцы задумали строить новый, более достойный, их богини храм, первою их мыслью было выписать необходимый мрамор из Фазоса, Проконнеса или Пароса, но их пугала громадность расходов по перевозке, которые им представлялись безсчетными. В то время, когда граждане рассуждали об этом деле, пастух пас стадо на горе Прионе. Два барана передрались между собою: один другому хотел нанести удар рогами, но промахнулся и удар попал по скале, от которой отскочил небольшой обломок, оказавшийся мрамором самого превосходного качества. Пастух побежал в город показать свою находку; граждане приняли известие с великою радостью и в благодарность переменили имя пастуха из Пиксодора в Эвангела (благовестителя). Ежемесячно происходили на том самом месте, где было сделано открытие, торжественные жертвоприношения, на которых обязательно должны были присутствовать городские власти.

Целый ряд архитекторов трудился над сооружением огромного мраморного святилища, имевшего 420 футов длины и 220 ширины. Над ним работали лучшие тогдашние строители Феодор, сын Рекха, Херзифрон (или Ктезифон) из Гноссы, сын его Метаген и, наконец, Дмитрий и Пеоний эфесские. По преданию, строители не могли справиться с своею задачею, и сама Диана явилась им на помощь. Несмотря на то, храм был закончен лишь после 220-лет постоянной работы, а для расходов по постройке потребовалось участие и пожертвования 127 царей, сатрапов и управителей независимых городов.

В честь этих жертвователей — в числе их был и Крез — в храме было 127 колонн вышиною в 60 футов; большинство из них были монолиты, а 36 были украшены фигурами и разными священными эмблемами. Для доставки этих колонн от каменоломен на Прионе до храма, Ктезифон придумал сгладить совершенно дорогу между этими местами и затем, заделав колонны и архитравы в цилиндрические клетки, [582]перекатывал их до храма, подобно огромным цилиндрам, которыми выравнивают шоссе; для поднятия верхних частей здания была применена система положенных в наклонной плоскости мешков, наполненных песком, которые опоражнивались постепенно.

Чтобы предохранить храм от землетрясений, он был поставлен на низменной, болотистой почве; но так как необходимо было укрепить эту последнюю, чтобы она могла выдержать такую страшную тяжесть, то под основания храма были заложены пласты толченого угля, переложенные бараньими шкурами (Плиний, кн. XXXVI).

Храм был в ионическом стиле, с великолепными изваяниями скульптора Скопаса; в украшении его принимали участие все лучшие артисты Греции.

В шестой день месяца гекатомбеона первого года стошестой олимпиады, т.-е. 22-го июля 356 г. до Р. X., храм этот был сожжен эфесским-же гражданином Геростратом, желавшим, как известно, увековечить свое имя и достигшим своей цели, несмотря на постановление ионийского совета, осудившего его на забвение.

Катастрофа эта взволновала всю Азию и, по объяснению восточных магов, запрошенных эфесцами, означала близкую гибель Азии, и легенда говорит, что в ту самую ночь родился в Македонии Александр Великий, который должен был уничтожить царство персидское и пронести славу греческого имени до крайних пределов восточного мира.

Эфесцы решили немедленно возстановить жилище своей богини, и под руководством архитектора Динократа храм был выстроен снова по прежнему плану, но с еще большею роскошью и на средства одних эфесцев и их жен, которые пожертвовали на постройку все свои драгоценные украшения.

Когда Александр В. посетил Эфес, он предложил жителям этого города возместить им все расходы по постройке под единственным условием изсечь на одной из колонн надпись, в которой он был бы назван основателен храма. Эфесцы отказались, говоря, что “неприлично божеству строить храм для богов”.

Храм стоял на искусственном возвышении, к которому вели десять ступеней: под ним были обширные подземелья, где хранились не только сокровища богини, но и наиболее драгоценные предметы, которые частные лица складывали сюда как [583] в самое безопасное место. Двери были из кипариса или из кедра, а ступени лестницы, ведшей в верхний этаж, из виноградного дерева. Алтарь был покрыт произведениями резца Праксителя. Между самым святилищем и колоннадою помещались залы, наполненные дорогими картинами, между которыми были произведения Апеллеса и Парразия: здесь, между прочим, помещался портрет Александра Македонского, работы Апеллеса. Бесчисленные изваяния наполняли портики; фризы и фронтоны были покрыты великолепными барельефами; тут же складывались богатейшие пожертвования, ex voto, разных азиатских властителей. Храм считался неприкосновенным на стадию в окружности; эта привилегия была уничтожена Августом.

Большие празднества Дианы происходили в месяце, носившем ее имя — Артемизии. Все работы тогда приостанавливались, для народа устраивались разные увеселения: лидийские певцы пели гимны в честь богини; фокусники, эквилибристы, волхвы собирались сюда со всех концов Азии и представляли из себя чрезвычайно пеструю толпу. На стадии устроивались бега, а в театрах — представления, на которые народ сбегался с наслаждением. В то же время народ угощали даровыми обедами, расходы на которые покрывались богатыми гражданами. Так как месяц Артемизий приходился весною, то весь город бывал в цветах.

Во втором веке по Р. X., хотя язычество подвергалось сильному напору со стороны христианства, эфесский храм продолжал оставаться наиболее посещаемым в Азии местом поклонения. Софист Дамиан построил мраморный портик, который на протяжении стадии шел от Магнезийских ворот до храма. Тот же гражданин построил отдельную залу для пиршеств, даваемых во время праздников Дианы. Зала эта была редкого великолепия: стены ее были покрыты досками из фригийского и синнадийского мрамора, который в то время ценился еще очень высоко.

Нерон не подражал своим предшественникам в уважении к Диане эфесской: он захватил все сокровища, сложенные в ее подземельях, и перенес их в Рим. Пример этот был роковым для Эфеса. В 263 г. его разграбили скифы; готы в царствование Галлиена сделали набег на Ионию, и храм был снова опустошен.

Когда христианство было объявлено государственною религиею, языческие храмы, оставленные без поддержки, стали мало-по-малу разрушаться. Эфесский храм был в особен [584] ности ненавистен христианам, так как там они встретили наибольшее сопротивление со стороны жрецов. Поэтому лишь только позволили разрушать древние храмы, все, что только можно было взять и вывезти — колонны, статуи, мраморные плиты — все это было растащено и употреблено на постройку частных домов. Императоры сами подавали тому пример: Константин опустошил Азию, забрав оттуда разные художественные произведения и перевезя их в свою новую столицу. Когда Юстиниан стал строить храм Премудрости Божией, Эфес явился для него как бы каменоломней, где находились уже вполне готовые материалы: двенадцать колонн, которые украшают ныне св. Софию были вывезены из Эфеса. Близость моря облегчила возможность увоза разных остатков древности; быть может даже, что великолепное сооружение Динократа было разрушено нарочно до основания, под влиянием реакции против старой, поверженной уже в прах религии.

До последнего времени храм был засыпан землею так, что даже не знали, где он находится. Англичане прислали сюда ученого Вуда с очень большими денежными средствами. Беспрерывные восьмилетния раскопки под руководством Вуда привели, наконец, к открытию в 1871 году фундаментов храма Дианы, погребенных на глубине более шести метров. В своих поисках этот исследователь руководился межами полей для определения направления древних дорог: он, оказалось, был совершенно прав, вверяясь в этом случае консервативному духу поселян; древние памятники разрушены временем, а проложенные к ним тропинки существуют и до сих пор.

Вуд истратил огромные деньги, перерыл землю во всех направлениях, но зато и извлек оттуда все, что только, кажется, было можно. Множество найденных им драгоценных остатков древности были пересланы в Британский музей (Вritish Museum), для чего специально приходил в ближайшую в Эфесу гавань — Скаланову — английский фрегат. Таким образом, чтобы видеть великолепные фрагменты храма, дающие возможность составить понятие, каково было это седьмое чудо света, следует ехать в Лондон, где они теперь сохранены для науки; в Эфесе же не осталось почти ничего, кроме изломанных статуй и груды мусора.

В настоящем своем состоянии храм, помещенный на низшем против окружающей местности уровне, — так как кругом наносная почва, — представляет, как я уже сказал ранее, [585] квадратную яму, при всяком дожде наполняющуюся водой, из которой выглядывают обломки разрушенных колонн.

В июле 1882 года в Лондоне в Mansion-house происходил митинг, под председательством лорда-мэра, с целью обсудить вопрос, как добыть необходимые средства для того, чтобы закончить раскопки храма Дианы эфесской, начатые Вудом в 1863 г. Сочувственное движение, направленное к осуществлению этого проекта, имело за себя поддержку в лице принца Уэльского, герцога Конваут, архиепископа Кентербэрийского, кардинала Маннинга, лорда Шефтебёри и многих выдающихся лиц из мира артистов и археологов. Митинг постановил резолюцию, одобряющую открытие общественной подписки для сбора 5.000 фунтов стерлингов, которые, как полагают, достаточны для полной раскопки всей местности храма.

На горе Прионе ныне стоят развалины замка позднейшей конструкции, построенного мусульманскими эмирами из материалов, извлеченных из древних зданий; интереса этот замок представляет довольно мало, да в добавок доступ к нему от наваленных камней чрезвычайно труден. Над воротами этой крепости в былое время красовался барельеф, изображавший смерть Гектора или Патрокла. Изваяние это долго принималось за изображение страстей христианского мученика, почему и ворота эти были названы “вратами гонения". Англичане увезли к себе и этот барельеф.

Внутри замка, башни которого четырех-угольные — небольшая мечеть, несколько жалких лачуг и груды обломков.

Насупротив замка около того же Приона, поднимает свой беломраморный фасад развалина главной мечети Аясолука, построенной из древних материалов: колонны из египетского мрамора, мраморные плиты, украшающие ее внутренность, все взято из древних зданий.

Мечеть эта по своей архитектуре, по богатству и замысловатости арабесок, по тонкости резца, считается одним из лучших памятников мавританского искусства и, по словам знатоков, превосходящим даже памятники Альгамбры.

Вход в мечет идет крыльцом, имеющим десять ступеней, украшенным узорами, надписями и зубцами, изсеченными по образцу каирских мечетей. Дверь приводит на большой двор, усаженный большими деревьями и окруженный легкими аркадами, поддерживаемыми колоннами в 45 футов высоты.

Крыши в мечети уже не существует; сохранившийся лишь в одном месте купол прекрасен своими голубыми изразцами. [586] Великолепный мрамор покрывает стены, но там, где толпились некогда правоверные, — там разрослись уже огромные деревья. На всем лежит печать могильного покоя, и ничем не нарушаемое молчание невольно внушает уважение к этим остаткам седой старины.

Многие предполагали, что эта обширная мечеть была прежде церковью св. Иоанна, о которой говорит арабский путешественник Ибн Батута. Но мнение это было потом опровергнуто. По всей вероятности, на этом месте и была церковь; быть может даже, из нее извлекли строительный материал для сооружения мечети, но тем не менее многие признаки показывают, что существующая развалина строена мусульманами и для мусульманского храма. Стоит взглянуть на план мечети, чтобы убедиться, что она была построена вся в эпоху Селима I.

В одной из зал мечети выкопанная под большим деревом яма напоминает о разыгравшейся в этом месте трагедии.

Несколько лет тому назад начальник местной полиции с своим помощником пришли в этому дереву в надежде найти тут клад, сведения о котором дошли как-то до них.

Была глухая ночь; работа кипела при свете одинокого фонаря. Негр, проходивший в это время случайно мимо мечети, вошел в нее, привлеченный светом в такой неурочный час.

Испуганные кладоискатели не долго думали, что делать с непрошеным гостем. Они связали ему руки и хотели зарезать, как негру посчастливилось достать завязанными уже руками пистолет, которым он тут же и наповал убил начальника полиции. Помощник его ударился в бегство.

Народ говорит, что по ночам в недоконченной яме горит всегда огонек.

За исключением откопанных остатков храма, все видимые ныне в Эфесе развалины принадлежат к эпохе римлян.

Входя в город со стороны турецкой крепости, мы видим громадные груды развалин, покрывающих небольшой холм — это наиболее сохранившаяся часть древнего Эфеса, все здания которой принадлежат эпохе первых двух столетий нашей эры. Здесь расположены стадия, театр, термы.

Левая сторона стадии прислонена в горе; правая поддерживается каменными сооружениями, в которых видны обширные комнаты, служившие либо стойлами, куда ставили коней, принимавших участие в беге, либо складами, где хранились разные принадлежности для игр.

В югу от стадии лежит огромный театр, построенный [587] из больших камней, соединенных между собою без цемента; архитектура его чисто римская, Места для зрителей еще хорошо сохранялись, но proscenium — целая гора обломков.

В былое время самые знаменитые философы и даже сами проповедники христианства приходили в театр, чтобы объяснять свое учение.

Кай и Аристарх были арестованы именно в эфесском театре в ту минуту, когда они возвещали слушателям евангелие. Какое грандиозное зрелище должен был представлять вид театра, где более 25.000 (а по другим источникам более 56.000) зрителей собирались на скамьях, поднимающихся уступами, и под перистилем верхней колоннады!

От театра до порта храмы, имена которых сохранились на медалях, следовали один за другим без перерыва; статуи, теперь разбитые в куски или превращенные в цемент, стояли тысячами по сторонам широких улиц.

Портики, которые окружали театр и стадию, вели в термам (баням) и агоре (площади). Своды терм обрушились, а по остаткам стен можно судить, что они были оштукатурены и покрыты живописью. Недалеко от терм небольшой, но очень красивый круглый театр, весь из белого мрамора, вероятно Одеон: некоторые кресла, отлично сохранившиеся, покрыты прекрасными скульптурными украшениями. Гимназия (гимнастика), некоторые залы которой были расписаны живописью, хотя и лишена мрамора и всех своих архитектурных украшений, тем не менее сохранила свой общий вид и план, и может считаться одним из наилучше дошедших до нас памятников этого рода.

Гимназии играли в жизни древних важную роль, и обучение в них разным упражнениям и играм составляло необходимую часть тогдашнего воспитания.

Упражнения в метании заключались в бросании копья или чечевицеподобного кружка-диска. Диски — металлические или каменные — были очень тщательно отшлифованы, а иногда даже покрыты украшениями. На диске Ифима, виденном Павзанием в храме Геры олимпийской, был вырезан спиральными строками текст перемирия, которое элейцы объявили на олимпийских играх. Бросающие становились на особо устроенное возвышение (balbis), упирались правою ногою, а левую отставляли немного вперед, копье брали посредине и, подняв его горизонтально до уха, бросали, подаваясь туловищем немного [588] назад или наперед. Диски поднимали только до плеча и кидали их дугою.

Прибор, употреблявшийся при обучении прыганью, состоял из двух пар свинцовых шаров, соединенных ручками, с которыми ученик прыгал вдаль, вверх и вниз. Учились также прыгать через столбы, натянутые веревки и сквозь обручи. Был еще один прибор — скаперда, состоявший из двух столбов, вышиною в рост человека, с перекинутою поверх столбов веревкою. Один из играющих ухватывался за конец веревки, а другой играющий, перекинув противоположный конец веревки себе чрез плечо, тянул ее, стараясь поднять своего противника вверху.

Было несколько родов борьбы: пале-орфе, прекращавшаяся, когда один из борцов был опрокинут на-земь; галинфезис — когда борцы продолжали бороться и упавши; дилькистинди, — в ней боролись рядами, и каждый борец старался притянуть в себе своего противника из противоположного ряда; гиппас и кибетинда: один борец складывал руки на спине, обернув их ладонями вверху; другой, упершись коленом в подставленные руки противника, охватывал ему сзади голову и закрывал глаза; затем то же самое делал первый и т. д. по очереди.

Кулачный бой, как забава, редко проходящая без важных телесных повреждений, не был любим греками и завелся у них только в позднейшее время. Бойцы для усиления ударов обматывали себе кулаки толстыми ремнями, нередко усаженными свинчатками, шипами т. п. (caestus).

Так как при занятиях гимнастикой раздевались до нага и натирались маслом, то понятно, что от пота, масла и пыли тело грязнилось; поэтому каждый приносил с собою особый прибор, состоявший из нескольких металлических скобелей, которыми, по окончании упражнений, счищали грязь с кожи. Эти скобели для удобства обыкновенно вздевались на кольцо вместе с губкой и сосудом с маслом.

Следуя широкою улицей, вымощенною плитами, на которых явственны глубокие колеи, выбитые колесницами, мы прошли мимо любопытной гробницы св. Луки и достигали подсохшего уже болота, прежде бывшего обширного порта Эфеса — Панорма, средоточия торговли передней Азии. Порт древнего Эфеса состоял, собственно говоря, из двух частей большого порта и городского бассейна, соединенных между собою каналом. Большой порт назывался также “Священным”, потому что он находился в соседстве храмов: ныне его можно узнать только по [589] крутому изгибу, который делает в этом месте река Кайстр. Немного далее было устье Кайстра; здесь видны остатки плотины прекрасной работы, построенной царем Атталом. Вдоль соседней горы расположены бывшие помещения для галер и для рыбачьих лодок.

На месте прежнего городского бассейна, среди страшной суши, довольно странно видеть теперь огромные кольца, к которым привязывали суда и которые показывают до какого места доходило море в прежнее время. Благодаря песчаным заносам Кайстра, море удалено теперь от Эфеса на три версты, где и построен небольшой торговый городок Скала-Нова, некоторое время игравший довольно значительную роль, а теперь почти совершенно покинутый.

Отсюда мы направились на запад к темнице св. Павла, далеко впереди поднимающейся на отдельном холмике и резко выделяющейся на голубом фоне ионийского неба. Путь лежал чрез весь город и был очень труден: почва вся завалена обломками, лишь изредка поросшими мелким кустарником; иногда мы объезжали огромные каменные глыбы, преграждавшие наш путь, иногда взбирались на груды мусора и разбитых, исковерканных статуй, чтобы тотчас же почти затем спуститься снова или, вернее, сползти по голому камню, на что способны лишь здешние лошади. Такая дорога с постоянными спотыканиями, непредвиденными задержками, страшно утомительна и разбивает человека, и привыкшего к перенесению усталости.

От городских домов, сквозь которые мы проезжали, не осталось решительно ничего, кроме груди развалин.

Ионийский дом состоял из мужской (андронитис) и женской (гинеконитис) половин, занимавших продолговатый четыреугольник; чрез ворота переднего двора, или где двора не было, прямо с улицы входили в некрытые сени, по обеим сторонам которых были расположены покои, служившие для разных хозяйственных нужд; тут же было помещение и привратника. Эти сени вели непосредственно в большую, четыреугольную, некрытую же залу, вокруг обнесенную крытым портиком (аула). Это был главный покой мужской половины; по средине его стоял алтарь, посвященный Зевсу-домохранителю, а с боков к нему примыкали жилые покои мужчин. Каждый из них имел дверь, выходившую в залу, а иные кроме того соединялись с соседними покоями внутренними дверями.

У главного входа в дом, дверь которого по старинному обычаю должна была отворяться внутрь, находится алтарь, и [590] подле него столбообразный символ Аполлона Эгиея вместе с посвященным этому божеству лавром.

Прямо против главного входа лежавший коридор (метаулос) вел в женское отделение дома. Оно состояло также из залы с колоннами, подобно мужской, и боковых покоев для жилья, в числе коих были кладовые, кухня и расположенные одна против другой спальни.

За женским отделением был еще род залы (простас) и за нею помещения для прислуги, выходившие на улицу позади дома или в сад, так что, заперев внутреннее сообщение — метаулос, можно было совершенно отделить женское помещение от мужского, не мешая движению прислуги.

Если дом был двух-этажный, то в верхний этаж (гипероон) вела лестница, очень часто прямо с улицы. Этот этаж строился очень легко из тонких досок и служил помещением для рабов, или если в доме не было особых гостиных, то спальнями для гостей. Надобно полагать, что только верхний этаж освещался окнами, нижний же получал свет чрез двери. Архитектурная отделка дома шла изнутри кнаружи. Почин в этом отношении принадлежит, без сомнения, малоазийским ионянам, которые первые начали обделывать внутренние балки прямоугольно. Нововведение это прививалось в самой Греции очень медленно; противниками его были особенно лакедомоняне, продолжавшие держаться старинной простоты. Рассказывают, что около 490 г. до Р. X. спартанец Леотихид, увидав в зале одного коринфянина, у которого он был в гостях, прямоугольно обтесанные балки, насмешливо спросил его: разве у них в Коринфе деревья ростут четыреугольные?

Сначала дома были очень просты и некрасивы. Даже во время самой блестящей эпохи греческой архитектуры, создавшей столько великолепных общественных сооружений, и долго спустя после вся, частные жилища отличались простотою и отсутствием всяких украшений. Главным украшением покоев был алтарь различных божеств — Гестии в мужской зале, пенатов во внутренних комнатах, богов-покровителей брака — в спальнях и т. п. Стены были выбелены снаружи и внутри; полы были земляные или глиняные, иногда выложенные камнем. Занавеси служили отчасти вместо внутренних дверей между комнатами, отчасти вместо крыши над дворами во время непогоды или сильного жара.

Уклонения от простоты построек начались в эпоху после смерти Перикла. Не изменяя почти вовсе расположения домов, [591] знатные и богачи стали строить их, вместо дерева и кирпича, из плитняка. Деревянные колоннады вокруг дворов были заменены мраморными, место глиняных и земляных полов заняли мозаичные, вместо простых занавесей стали развешивать вышитые персидские и индийские ковры. Стены покоев покрылись живописью и лепными орнаментами.

Несмотря, однакож, на пышное внутреннее убранство домов, наружный вид их оставался по прежнему прост, или если и стал несколько красивее, то украшения внешние шли далеко не так быстро, как украшения внутренности домов.

Свойственная даже и позднейшим грекам боязнь против хотя бы случайного и непреднамеренного оскорбления святыни не дозволяла им применять к простым жилищам те художественные формы, которые были созданы искусством для зданий религиозных. В особенности избегали они переносить на свои дома существенное украшение храма — его предсение (предхрамие) с колоннами и фронтоном, украшенным изваяниями.

Соответственно возростанию роскоши отделки домов возростала и пышность внутренней обстановки.

В комнаты ставили богато отделанные стулья с пластическими украшениями, иногда со спинкою, изваянною в виде животного; они походили на древне-восточные троны и назывались тронос или клизмос. Проще, хотя также с отделкою и резьбою, были общеупотребительные в домах зажиточных людей кресла с ручками в ассирийском вкусе. В среднем быту употреблялись стулья со спинкою, обитые цветными подушками или просто накрытые узорчатыми коврами или звериными шкурами; табуреты были либо складные, либо с прямыми, неперекрещивающимися ножками. К креслам и стульям приставляли скамейки для ног, того же стиля, как и сиденье.

Восточный обычай лежанья вместо сиденья на стульях распространился прежде всего между малоазийскими греками и изгнал из мужской половины стулья и всякие сиденья в женскую, заменив их в первой диванами или ложами. Ложе состояло из станка о четырех ножках, сделанного в виде рамы, переплетенной тесмами, и тюфяка с подушками и покрывалами. У деревянных станков остававшиеся незакрытыми части выкладывались фигурами из золота, серебра, слоновой кости, янтаря и цветного дерева; у бронзовых станков были пластические орнаменты. Тюфяки сначала набивались сеном и морскою травою, а в позднейшее время шерстью и перьями. Подушки были круглые для головы и четыреугольные, которые клали за спину и [592] облокачивались на них при еде левым локтем. Подушки делались из узорчатых материй, а на ложе расстилали пестрые ковры, края которых обшивались бахромою и даже оторачивали пухом.

Такого же устройства были и постели у богатых. Небогатые спали на овечьих и козьих шкурах, а рабы и простонародье — на рогожах.

Вместо шкафов употреблялись сундуки, нередко весьма богатой отделки.

Хотя у греков и были приборы для измерения времени, а именно солнечные и водяные часы, употреблению которых они научились у вавилонян, однакож эти приборы не были так распространены, чтобы входить в число обыкновенной домашней утвари. Солнечные часы (полос), усовершенствовашем которых особенно много занимался Анаксимандр (его считают даже изобретателем их), ставились преимущественно в публичных местах. Водяные часы (клепсидры) удержали свою старинную форму — несколько сплющенного полого шара с короткою шейкою и с отверстием, чрез которое капала вода.

Ничего не осталось от этой роскоши, от этого великолепия в проезжаемых нами частях Эфеса. Рука времени и людей стерла с лица земли былую пышность древнего “светильника Азии".

А было время, когда эти пустынные стогны, загроможденные ныне лишь мусором, были полны шумною толпою; пестрые массы направлялись в гавани, где корабли со всех концов света привозили товары и редкости, находившие постоянный сбыт в городе богатом и с развитым художественным вкусом. Мужчины были одеты в льняной хитон, поверх которого был накинут гиматий, плащ из тонких милетских шерстяных материй. Одежды эти не выкраивались, а изготовлялись каждая из цельного куска ткани, имевшего форму продолговатого четыреугольника, и были покрыты рисованными, вытканными, вышитыми или нашитыми узорами. В толпе видны были еще несколько представителей старины, крепко державшиеся древних обычаев: волоса у них были заплетены и связаны в пучок — обычай, оставленный уже в эпоху персидских войн; гиматий их точно также, по древнему закону приличия, доходил лишь до колена. Большинство же было в гиматиях настолько удлиненных, что нижний край его тащился по земле. Так как с увеличением объема одежды увеличивалась и трудность драпироваться ею, то упражнение в этом искусстве составляло [593] существенную часть воспитания. Притом благопристойность требовала, чтобы в покойном положении обе руки были под одеждой, а при движении по крайней мере правая рука была бы закрыта. Чтобы удобнее было удовлетворять подобным требованиям, к углам одежды были пришиты небольшие, обтянутые материею, гирьки в виде кистей, отчего накинутый на плеча гиматий не только ниспадал свободными и упругими складками, но и яснее обрисовывались формы тела.

В толпе по тому можно было различить состояние, в которому принадлежали прохожие: густые и длинные волоса и полная борода были лучшим украшением и отличительным признаком свободного мужчини. Короткие волоса были признаком убожества и низкого происхождения.

Среди толпы можно было заметить, хотя и немногих, женщин, одетых в платье покроем одинаковое с мужским, только, разумеется, несколько наряднее; обувь была цветная, с металлическими украшениями; несколько щеголих были обуты в крепиды с очень высокими каблуками; на головах были сетки из шнурков; у некоторых — цветные ленты и обручи, прямые и вырезанные полумесяцем; обручи эти были из позолоченой, раскрашеной и тисненой кожи; иные — металлические из бронзы, золота и серебра.

Расталкивая толпу, пробирались дюжие рабы с носилками, в которых несли знатных дам, тоже торопившихся взглянуть на заморские новинки. Кругом себя они распространяли благоухание от благовонного масла и очень дорогих эссенций, которыми оне натирали себе кожу и волоса.

Одежды их сделаны из драгоценных узорчатых персидских, финикийских пурпуровых и серийских или шолковых тканей; закутаны оне в вуали с золотыми полосками или шитые цветами. На голове замысловатая прическа, покрытая золотою пудрою или шафрановым порошком. Но как ни изменялась прическа греческих женщин, она постоянно сохраняла свойственную ей особенность — оставлять лоб по возможности меньше открытым. Дамы эти, с подрисованными глазами и бровями, были нарумянены и набелены керузой и покрыты ожерельями, браслетами, перстнями и серьгами, на которых блестели самоцветные камни.

А какое движение бывало в этих улицах, когда месяц Артемизий рассыпал над городом пышный покров из цветов и когда чествовалась разными общественными церемониями богиня-покровительница Эфеса! С какими шумными ликованиями [594] и радостными возгласами стремились граждане к храму, откуда разносились торжественные звуки благодарственного гимна; сколько в эти дни бывало развлечений, начиная с общественных пиршеств и кончая играми и представлениями в цирке, театре и навмахии, — развлечений удовлетворявших потребности в зрелищах, без которой немыслимы подвижные, увлекающиеся жители юга!

Но вот повеяло новым духом: в утомленных душах многих стали возникать сначала смутные чувства неудовлетворенности, желания несколько приподняться, отрешиться от забот исключительно мирских, — чувства, облекшиеся скоро в более определенные формы недовольства существующим строем и искания новых путей, которые могли бы доставить большее удовлетворение духовной природе человека, не находившей прежнего содержания в одряхлевшей уже религии многобожия. И снова бегут толпы по улицам, но на этот раз уже к синагоге, где проповедует пришелец новое высокое учение, призывающее к участию в царстве божием, в вечном загробном блаженстве, именно тех, которые несчастны на земле, обременены здесь и унижены, — учение, которое все основано на любви в ближнему. Бегут, торопятся оне, чтобы не пропустить проповеди, так как молва разнесла уже по городу, что убежденное, пламенное слово Христова апостола потрясает всех слушателей, проникая их до глубины души, до самых сокровенных тайников человеческого сердца...

Строение, расположенное на ю.-в. Эфеса на возвышенности, составляющей один из отрогов Корисса и известное под именем темницы св. Павла, состоит из двух тесных помещений с толстейшими стенами и узкими окнами. Лишь крыша обрушилась, а самые стены, покрытые черною копотью, сохранились довольно хорошо. Собственно говоря, башня эта никогда не была темницею апостола Павла, а была лишь одною из составных частей укреплений, построенных Лизимахом для обороны Корисса. По всему гребню горы идет на протяжении двух верст великолепно построенная из тесаных камней стена того города, куда Лизимах выселил эфесцев, живших до того времени по низменности, прилегающей к храму Дианы. Стена эта на известных промежутках прерывается башнями с бойницами и соединяет горы Корисс и Прион в местности в югу от развалин гимназии.

С холма, на котором высится предполагаемая темница св. Павла, развертывается обширный вид на развалины Эфеса, [595] нынешнее состояние которого являет грустную и резкую противоположность с первобытным блеском былого “торжища всего мира". Печальный, болотистый берет реки, при устье занесенной песком; далее стелется низкий кустарник, убежище волков и шакалов; еще далее когда-то плодоносная долина, по которой вьется Кайстр, теперь же гнилое болото, испещренное тинистыми прудами, на которых плавают целые стаи водяных птиц, — и повсюду развалины, одне развалины...

В последние годы эфесская равнина сделалась излюбленным местом пребывания турецких разбойников; никакие старания турецких властей не могут выжить их оттуда. Терроризируя окрестных жителей, разбойники всегда находят себе верное убежище, и их всегда во-время предуведомляют о движениях турецких отрядов.

Впрочем разбойничество уже издавна составляло одну из язв Турции, и, кажется, ни в одной стране правительство не относится к нему так странно, чтобы не сказать более.

Когда какой-нибудь губернатор долго и безуспешно воюет с какою-нибудь разбойничьею шайкою, и ему, наконец, надоедает подобное толчение воды, он посылает своего агента предложить разбойникам компромисс, заключающийся в том, что они поступят на службу правительства в качестве полицейских и будут получат такое-то жалованье; что касается их прошлых прегрешений, то, конечно, все это будет предано забвению. Чаще всего разбойники принимают предложенный компромисс, и вот вчерашний грабитель преображается в защитника мирных граждан и облекается в жандармский мундир. Иные так и остаются до конца своих дней верными слугами правительства; иные же не выдерживают искушения и, томимые тоскою по вольному простору родных гор и полей, сбрасывают с себя давящий их могучие плеча узкий турецкий мундир и снова принимаются за старое ремесло — до тех пор, пока снова не устанут и не войдут с правительством в новый компромисс.

Один французский путешественник прелюбопытно описывает один из подобных компромиссов между требизондским генерал-губернатором и шайкою разбойников, в продолжение восемнадцати лет опустошавших городские окрестности и убивших множество людей.

Когда сделка состоялась, паша пригласил атамана, армянина родом, сделать ему визит; с утра город пришел в движение; вот в городских воротах показался и знаменитый атаман с своими товарищами, все вооруженные с головы до [596] ног. Толпа почтительно теснилась, чтобы поглядеть на тех, кто столько лет безнаказанно хозяйничал близ города и был ужасом проезжих и прохожих купцов, торговцев и просто зажиточных людей.

Приветствуемая всеми, шайка прошла чрез весь город и вступила в губернаторский конак (дворец).

Паша принял их отменно, угощал табаком и кофе и долго беседовал с атаманом, в которому он, повидимому, чувствовал непритворное уважение. Между прочим, он осведомился, как же это так он загубил столько душ, — ведь это грех, и он должен пойти за то в ад. Атаман пояснил ему, что он предусмотрел подобную неловкость, а потому когда надо было убивать мусульманина, то это исполнялось всегда христианским членом шайки; если же, наоборот, жертвою должен был быть христианин, то палачем его являлся мусульманин. Так как мусульмане и христиане взаимно не признают души у своих противников-иноверцев, то, в сущности, и выходит, что шайка не погубила ни одной души, и потому может без всякого угрызения совести или страха смотреть в будущее и не считать испорченным свое загробное существование.

Паша вполне согласился с неотразимою логикою подобного рассуждения и осыпал разбойников всевозможными любезностями (Voyage en Orient, par Fontanier. 1884).

За последнее время эфесскую равнину выбрали своим притоном шайки Мехмед Чолака и Пехлевана Али (богатыря Али).

Первый вступал уже в компромисс с властями, бывал жандармом и снова делался разбойником.

Пехлеван Али никак не давался в руки; жаловались на него самому султану, и тот приказал во что бы то ни стало уничтожить эту шайку. Пришла о том телеграмма смирнским властям.

Чрез несколько дней летит в Константинопол ответная телеграмма о том, что во исполнение повеления падишаха (“да будет имя его благословенно во веки") злоумышленники были рассеяны, а сам Пехлеван захвачен живым.

К несчастию смирнских властей, султан пожелал лично видеть захваченного разбойника, и его в кандалах отправили в Стамбул. Все же принимавшие в поимке участие офицеры и солдаты получили ордена и щедрые денежные награды.

По прибытии пленника в Константинополь, оказалось, однако, [597] что это был совсем не Пехлеван, а просто какой-то несчастный, которого схватили, заковали в кандалы и отправили под видом пойманного разбойника к султану.

Узнав о том падишах рассердился, приказал отобрать пожалованные ордена и награды и выдать пособие пострадавшему.

Эта история, повергшая смирнские власти в порядочный конфуз, происходила не далее как в 1888 году.

Но возвратимся к древностям.

Какой красивый вид должен был открываться 21-го июля 356 г. до Р. X. с той самой башни, которой присвоено теперь имя темницы св. Павла: под темно голубым небом, сияющим лучезарным светом, далеко, далеко тянутся зеленеющие долины Ионии, по которым серебряными нитями змеятся маленькие речки и ручьи, почти пропадающие в чаще олеандров и масличных дерев. Местами поднимались кипарисы, платаны, колоссальные клены и кедры, темная листва которых выделяется на более нежных оттенках пространств, занятых пажитями и виноградниками. Горизонт замывается поднимающимися уступами горных цепей Дракона, Тлюла и Месогиса, многочисленные отроги которых идут до Троады, соединяясь там с горным кряжем Иды.

Направо, к югу, у подножия Корисса, Пактия и Приона, раскинулся Эфес с своими маленькими белыми домиками с плоскими крышами, с своими великолепными общественными зданиями, храмами, дворцами, монументальными термами, большим портиком агоры и театром, полукружие которого врезывается в бок Корисса.

Слева, у правого берега Кайстра, пересекающаго всю эфесскую долину, открывается верхняя часть гавани, усеянная триремами, ладьями и пендеконтерами, щетинящимися целым лесом мачт. Далее в северу поднимаются уже утесистые кручи Галисса.

Прямо пред нами на первом плане высится одно из семи чудес света — храм Дианы, построенный на левом берегу Кайстра, близь его устья, в самой глубине ефесского залива. Он весь из белого мрамора, подобного слоновой кости — “candore proximo ebori et quadam similitudine"; окружает его двойyной ряд колонн; восемь колонн возвышаются пред портиком; огромное отверстие, проделанное в кровле храма позволяет находящимся в святилище видеть над собою синее, безоблачное небо. Сквозь одну из полуотворенных кипарисовых дверей с золотыми вставками, видна часть внутренности жилища богини: там виднеются массивные, золотые короны — дар [598] знаменитого царя лидийского, Креза; там же стоят четыре безценных вазы греческого чеканщика Ментора, жившего в век Перикла и искусные работы которого по золоту, серебру и бронзе вследствие своей редкости ценились в неслыханные суммы денег; там, наконец, виднеется и главнейшая святыня храма — своеобразное изваяние самой Дианы.

В одном из домиков, затерявшихся в общей массе Эфеса, жил Герострат. Кто был он — историки молчат, презрительно называя его quidam (некто). Повидимому, это был либо раб, либо вольноотпущенник, либо, наконец, какой-то темный гражданин, зараженный пламенною жаждою известности, который, несмотря на настойчивое его желание и постоянные усилия, не мог выйти из тени, его душившей, и в которой он должен был влачить свое существование. Тогда, переходя от желания к желанию, от разочарования к разочарованию, Герострат доходит до мании гордости, смешанной с бредом бешеного честолюбия. “Я прославлюсь сожжением храма Дианы!" восклицает он, наконец, в порыве безумия.

Тьма уже накинула свой покров на спящий город. Герострату, с скрытым факелом в руках, удалось пробраться в храм. Скоро густой дым заволок все части огромного строения. Вот побежали по потолку огненные змейки, запылала завеса; с шипеньем и свистом вырвались, как вихрь, огромные языки пламени, которые стали лизать фризы, фронтон и мраморные колонны. Двери из кипариса, деревянные лестницы, статуя богини, разные вещи, необходимые для служения, одеяния жрецов, предметы повешенные в храме, как ex voto — все это дает страшную пищу огню: стены рушатся и увлекают за собою и колонны, и архитравы. Преступление совершилось. Внутренность храма — один пламенеющий востер, внешние его стены — лишь груда развалин.

Утренняя заря освещает пожарище своими розовыми лучами. Эфесцы толпами сбегаются в месту несчастия. Полицейские стрелки задерживают виновного, который вовсе и не думает скрываться. Его роль сыграна — что ему теперь до жизни, когда он достиг безсмертия!

Собирается общий совет ионийских городов. Герострата пытают, принуждают сознаться в истинной причине преступления. Он с гордостью отвечает, что поступил так, чтобы прославиться навсегда. Святотатец приговорен к смерти, и, как справедливое возмездие, ему читают пред отправлением на казнь постановление ионийского собрания, определяющее [599] смертную казнь тому, кто произнесет или напишет зловещее имя Герострата.

Осужденный, но не раскаявшийся преступник мог бы в действительности гордиться своим ужасным злодеянием и предсказать членам собрания, что время лишит их постановление всякой силы, он мог бы сказать им: “мое имя начертано теперь огненными буквами на развалинах храма Дианы. Пройдут века; Эфес великолепный обратится в заброшенный пустынный морской берег; богиня будет изгнана из всех храмов — а я буду все-таки знаменитейшим между знаменитыми. До тех пор, пока сохранится воспоминание об эфесском храме, о богине Диане и о древней Элладе, до тех пор не умрет имя Герострата".

II.

Дорога от Эфеса до Айдина, древних Тралл, очень живописна.

Поезд карабкается по крутым утесам, отрогам Тавра, несется над обрывистыми, глубокими оврагами и пробегает даже два туннеля, из которых последний в семь минут длины. Силы одного локомотива здесь не хватает, а потому сзади поезд поднимается вторым паровозом.

Но раз взобравшись на плоскую возвышенность, глаз наслаждается лежащею впереди прекраснейшею долиною, покрытою масличными деревьями и виноградниками, и в глубине которой серебряною змеею извивается Меандр. Самый город Айдин расположен при подножии холма продолжении Месогиса, на котором стояли Тралли.

Траллы, древний лидийский город, на маленькой речке Эвдоне, притоне Меандры, занимая очень выгодное для транзитной торговли положение между Эфесом и внутренними городами, рано достигли цветущего состояния и были, по словам Страбона (Кн. XIV, гл. 1), густо населены богатыми людьми, как немногие азиатские города; один из местных жителей, Пифодор, обладал состоянием в 2.000 талантов (3.000.000 руб.); отсюда, как говорит Ювенал, изнеженные жители приезжали в Италию портить нравственность римлян.

Аттал I, царь пергамский, очень любил это место и [600] построил здесь великолепный дворец, украшенный многими редчайшими произведениями искусства: между ними была картина художника Аристида, за которую, как сообщает Плиний (кн. VII), царь заплатил сто талантов (150.000 p.).

Щедро покровительствуя искусствам, Аттал много содействовал также развитию местной промышленности: при нем достигла высокого совершенства выделка богатых ковров и тканей; а так как царь, посылая в Грецию и Рим дары, выбирал по преимуществу предметы местного производства, то этим содействовал в распространению вкуса к ним и в других странах, жадно стремившихся украсить свои дотоле бедные по убранству жилища разнообразными произведениями богатой Азии, что в свою очередь способствовало расширению и усовершенствованию производства таких предметов в самой Азии.

Затем в Траллах был храм победы, где стояла статуя Юлия Цезаря; историки Цезаря рассказывают, что здесь произошло чудо в день фарсальской битвы: несмотря на то, что пол храма был вымощен мрамором, в этот день из него вдруг выросла пальма, обвившая пьедестал статуи. В царствование Августа город был совершенно разрушен землетрясением. Обстроившись вновь, город еще несколько раз подвергался такому же бедствию.

Нашествия мусульман, пожары и землетрясения обратили древние Траллы в груду развалин. Император Андроник, сын Палеолога, заехав сюда, был прельщен красотою местоположения и решил восстановить город. И действительно, как только были построены городские стены, жители во множестве стали в них стекаться, и город начал принимать свой былой вид, как вдруг его осадили мусульмане.

Перехватив русло Эвдона, турки оставили город без воды. Тем не менее Траллы продолжали защищаться геройски, но, наконец, были взяты приступом, и все их жители перерезаны поголовно,

Когда сельджуки овладели Каппадокией, все их вожделения устремились к захвату западной части Малой Азии; города, господствовавшие над долинами, стали один за другим переходить под их власть.

Слабые византийские императоры не могли уже защищать вновь поднявшиеся Траллы, и они были взяты эмиром Айдином, который получил этот город в удел от иконийского султана.

Траллы были родиною Флегона, греческого историка II-го столетия, вольноотпущенника Адриана, умершего при Антонине [601] Благочестивом. Из его сочинений дошли до нас: “De rebus mirabilibus", “De longaevis" и “De Olympiis"; остальные два: описание и история Сицилии и трактат о празднествах римлян — утрачены.

Здесь же в VI веке, в царствование Юстиниана, родились две знаменитости: строитель Анфимий и доктор Александр.

Анфимий, зодчий, ваятель и математик, имел глубокие познания в физике и химии и по всей вероятности был знаком с составом пороха. По крайней мере, по словам древних, он нашел средство подражать землетрясению, грому и молнии; между прочим, он устроил замечательное зеркало, которым объяснялось, как мог Архимед сжечь с помощью своих зеркал римские корабли. Он, по приказанию императора, начертал план св. Софии, но смерть помешала ему завершить самую постройку, доведенную до конца уже Исидором Милетским.

Александр занимает почетное место между лучшими врачами. Главное сочинение его — “библия ятрион” — дошло до нас вполне. В двенадцати книгах оно представляет полное описание всех болезней, кроме хирургических: Александр первым стал употреблять гортанное кровопускание и железо в лекарствах.

В сочинениях своих Александр беcпрерывно внушает врачам не увлекаться авторитетами и системами, но при лечении больных обращать постоянно внимание на состояние организма, возраст и пр. Советы эти были далеко не лишни там, где против укушения бешеной собаки считали возможным употреблять изобретенные Антеем пилюли, приготовляемые из черепа человека, умерщвленного посредством повешения.

С слову сказать, турецкие города вообще кишат врачами, может быть, потому, что до последнего времени в Турции был предоставлен широкий простор всем, кто желал врачевать страждущее человечество: с них не требовали ни дипломов, ни экзаменов, и они могли лечить, не спрашивая даже никакого позволения от местных властей. Впрочем требование диплома в действительности не давало бы никаких существенных гарантий в том, что обладатель его имеет все необходимые по его профессии познания, так как некоторые европейские университеты и поныне, за известную сумму, с большою легкостью выдают желающим дипломы на доктора, с прибавлением лишь слов: “для Востока".

Рассказывают, что в былое время, объявляя войну султану, венецианская республика начинала обыкновенно неприятельские [602] действия против Турции посылкою в Константинополь нескольких сотен подобных специально-восточных докторов.

Нынешний Айдин, расположенный несколько к востоку от древних Тралл — небольшой, довольно грязный город с 35.000 жителей, из которых 24.000 турок, а остальные распределяются между армянами, греками и евреями. Над городом, являющимся центром значительной торговли смоквами и тканями, доставляемыми из внутренности страны, поднимается гора Торакс, на которой виднеются развалины турецкой крепости, местоположение которой так высоко ценилось турками, что они дали ей название Гюзель-Хисар (красивая крепость).

Нынешнее имя города, перенесенное и на весь вилайет, административным центром которого является Смирна, напоминает одного из наиболее известных мусульманских владетелей Малой Азии, эмира Айдина, жившего в конце XIII и начале XIV столетия, — одного из тех, которые наиболее потщились исполнить завет Магомета о распространении владений ислама.

Пророк постоянно говорил правоверным, что на него возложена задача воевать с неверными (т.-е. с немусульманами) до тех пор, пока они не произнесут мусульманского символа веры: “нет божества кроме Бога, и Магомет пророк его". Он разделил всю вселенную на две части: одна Даруль-Ислам (обиталище ислама) и Даруль-Харб (обиталище войны), и увещевал своих последователей: “Завершите мое дело, распространите повсюду обиталище Ислама. Обиталище войны, земля неверных, принадлежит Богу, и он отдает вам его". Всякий мусульманин, по Корану, не что иное, как воин, служащий Богу; он вступает в службу по совести; владение оружием для него — дело веры.

“Сражайтесь, — повторяет Магомет, — до тех пока, пока вы не истребите неверных. Некоторые из вас падут в борьбе: тем, кто погибнет — рай; тем, кто останется в живых — победа. Впереди вас рай, позади — геена огненная", и этими словами наследники и преемники Магомета повели правоверных к победам над Востоком и Западом.

Проникнутые пламенною верою в исполнение пророчества основателя их религии, турки были и остались лишь воинами ислама. Распространив Даруль-Ислам почти до сердца Европы, турки стали в этой стране лишь военным станом: покоряя себе христиан, они довольствовались исключительно внешнею властью, нисколько не желая обращать внимания на внутреннюю [603] жизнь покоренных народностей; они помнили лишь слова Магомета II, обращенные к райям: “работай, молись и плати, как ты сам знаешь, но главное — плата, так как все ответственны за всех”. Заботясь сами только о войне, турки пренебрегли другими государственными задачами, и потому не могли претворить в себя ни одной из порабощенных ими национальностей, где внутренняя жизнь продолжала идти самостоятельно и притом в направлении враждебном по отношению в завоевателям. Конечный результат такого порядка вещей было не трудно предвидеть: по мере того, как крепли входившие в состав оттоманской империи христианские народности, сама Турция все слабела, и чем дальше, тем быстрее теряла в тоже время одну христианскую область за другою.

В Айдине туркам более простора; они здесь дома, не то что в Европе, где, по гнездящемуся в самой глубине души убеждению каждаго мусульманина, они — лишь гости. На улицах встречаешь лишь почтенные, патриархальные фигуры. истых турок в чалмах, шубках и ситцевых кацавейках канареечного и фисташкового цвета: полуевропейского стамбулина почти не видать, сожалеть о чем, впрочем, не приходится. Жизнь течет здесь тихо, мирно, вполне по мусульманскому строю. Не смотря на железную дорогу, европейцев совсем не видать, так что их случайное присутствие не нарушает безмятежный кейф местного обывателя.

Видя меня бродящим по городу, жители разевали рты от изумления, хотя мусульманские правила благоприличия требуют не удивляться ничему; самые собаки не знали, как отнестись к моему появлению, хотя и склонялись скорее на сторону наступательных действий.

Город вообще довольно грязный; смотря на сор, навоз, спокойно валяющийся по улицам, невольно вспоминаешь, что ненавистью к уличной чистоте заражены не одни турки: в XVIII ст. в Мадриде, когда король Карл III запретил бросать на улицах навоз, муниципалитет возмутился и подал королю длинную петицию, где доказывал, что чистый воздух слишком резок для легких, и что испанская уличная грязь будто бы смягчает его. Курьезный документ этот сохранился в мадридском архиве и поныне.

Турки, повидимому, держатся такого же взгляда относительно вреда слишком чистого воздуха. Будучи прекрасным семьянином, турок никогда не идет по улице рядом с своею женою: это было бы слишком большим унижением своего собственного [604] достоинства; дома, в гареме, мусульманин обращается с женою очень мягко, как бы искренно убежденный в ее безграничной слабости. В своих поступках он руководствуется впрочем словами пророка, заметившего с отменною справедливостью, что необходимо бить снисходительным к женщине, так как она сделана из ребра, и что, следовательно, еслибы мы захотели выпрямить такую изогнутую кость силою, то неминуемо сломали бы ее. Но в виду этой самой слабости женщины, ее неизмеримо низшего положения по сравнению с положением мужчины, мусульманин и не покажется вместе с нею публично, или же она пойдет за ним следом, а он сделает вид, что она совершенно посторонняя, ему незнакомая, женщина.

Зато с детьми своими турок очень любит выходить погулять и ведет их за руку. Детей мусульмане обожают; необходимо допустить, что лишь искренно любящий детей мог выразиться в Коране, что “поцелуй, даваемый ребенком своей матери, одинаков по своей сладости с тем поцелуем, который мы напечатлеем на пороге рая". Турецкие дети вообще прехорошенькие, с ясными, черными глазками. Девочек зачастую, пока они маленькие, одевают мальчиками в платье на европейский лад, в курточки из ярко-зеленого или ярко-лилового цвета.

Главное прибежище турок, их клуб, это — кофейня. Здесь турок не спеша тянет свой кальян, целыми часами упиваясь бульбульканием воды, поднимающейся в кальяне при каждой затяжке табаком. Изредка сосед сообщит какую-нибудь, уже обыкновенно не первой молодости, новость, обратится с вопросом, но не ждет скорого ответа, зная, что собеседник его, как и он сам сделал бы на его месте, не будет торопиться отвечать: к чему торопливость, все и без того придет в свое время! Арабская пословица не даром сказала: “слово — серебро, молчание — золото". А молчать иногда так приятно; глаз лениво следит за голубыми струйками дыма, как оне из маленьких делаются все больше и больше, белеют и, наконец, совсем расплываются в воздухе. Голова не томится усиленною работою; мучительные мысли, терзания, все это уходит куда-то далеко; час за часом проходит в этом созерцательном настроении, и правоверному начинает казаться, что он уже добирается до седьмого неба.

По воззрениям мусульман, небо — это пары, производимые морскими испарениями, которым Бог дает зеленоватый цвет, извлекаемый из изумрудных рудников, скрытых в горе Каф, [605] служащей осью для всей тверди небесной. Всех небес семь: первое, ближайшее в земле, состоит, как сказано выше, из зеленой воды, второе — из воды чистой, третье — из изумрудов, четвертое — из золота, пятое — из гиацинта, шестое — из облаков и седьмое — из огня. Все же эти небеса окружены обширным океаном.

Но были для курильщиков и черные дни во время султана Мурада IV (1623-1640), который издал указ о запрещении кофе, опиума и табаку, и резал губы курильщикам, пойманным на месте преступления; иногда их даже обезглавливали.

По рассказу Дмитрия Кантемира, одному закоренелому курильщику, по имени Тириаки, удалось избежать смерти, несмотря на то, что он был изловлен самим султаном. Этот Тириаки никак не мог примириться с указом, который лишал его любимой трубки; с другой стороны, его мало прельщали суровые наказания нарушителям указа. Поэтому, чтобы избежать преследования, он придумал выкопать у себя в саду яму, прикрытую дерном, куда он и влезал, чтобы накуриться. Все предосторожности, кажется, были приняты, чтобы не быть открытым — тем не менее, его выследили, обратив внимание на дымок, выходивший из земли, и донесли султану, который явился сам и накрыл преступника. В таких неприятных обстоятельствах Тириаки, однако, не потерялся и, не выходя из своей ямы, закричал султану: “Вон отсюда, сын рабыни! новый указ относится в живущим на земле, а не к находящимся под землею". Выходка эта спасла ему жизнь: Мурад нашел ее настолько забавною, что особым повелением было разрешено одному Тириаки курить сколько ему вздумается.

Султан этот, столь строгий по отношению к кофе и табаку, был, в противность предписаниям Корана, чрезвычайно снисходителен в пьяницам и сам подавал своим подданным наилучший пример.

Коран установил свое запрещение вина на примере двух ангелов, Арота и Марота, которым поручено было прежде управление всем человеческим родом. Однажды ангелы эти были приглашены в дом одной добродетельной красавицы, чтобы быть посредниками в ссоре, происшедшей между этою последнею и ее мужем. Во время обеда, ангелов угостили вином; попробовав и очень одобрив неведомый им дотоле напиток, ангелы, под влиянием винных паров, стали ухаживать за хозяйкою дона. Та, наконец, обещала уступить их желаниям, если они научат ее словам, которые они сами употребляют, чтобы [606] возноситься на небо. Эта хитрость избавила ее от преследований, так как не успела она произнести кабалистические слова, как была перенесена к престолу самого Бога, который, в награду на ее целомудрие, тотчас же превратил ее в звезду.

Арот же и Марот, в наказание за их безнравственность, были приговорены оставаться до самого страшного суда повешенными за ноги на толстых железных цепях в колодце, называеиом Бабиль.

Питтак, как мы видели выше, тоже сурово относился к пьяницам, совершавшим преступления, наказывая их вдвойне и за проступок, и за то, что они напились.

Апостол Павел увещевал эфесцев не пить вина: “в вине бо блуд”.

Вообще древние выражались, что виноградная лоза производит три кисти: первая — кисть удовольствия, вторая — пьянства, третья — кисть плача, печали и ссор.

Любимым напитком турок остается вода и кофе, который здесь умеют приготовлять особенно хорошо. Им восхищался еще Pietro delia Valle, итальянский путешественник первой половины XVII столетия. Кофе не был еще тогда известен в Италии; выхваляя разные прекрасные качества этого напитка, delia Valle высказывал предположение, что непент, привезенный, по Гомеру, Еленой из Египта (Одис. 4), не что иное как кофе (Viaggi di Pietro delia Valle, il pellegrino Romano. 1650. 154-155).

Среди курящих в кофейне, на самом краю площадки, прикрытой трельяжем, обвитым жасмином и виноградом, обыкновенно примощается общественный писец с своею огромною медною чернильницею, формою похожей на кинжал; к довершению сходства, чернильницу эту при ходьбе затыкают за пояс.

Здесь он, надев большие круглые очки в серебряной оправе, выводит строчку за строчкой на желтоватой бумаге, которую он держит просто на ладони — турки никогда не пишут на столе. К нему близко придвинулась какая-то турчанка в темно-зеленой ферадже и быстро, быстро рассказывает то, что писец должен изобразить на бумаге: быть может, это письмо к мужу в Константинополь; быть может, жалоба на невысылку им денег, — а откуда ему самому, бедному, их взять, когда, по установившемуся обычаю, всем служащим в Турции не выдают жалованья месяцев по пятнадцати?!

Меня, по правде сказать, всегда занимал этот вопрос: [607] как могут существовать в Турции бедные чиновники с семействами, не получая своего жалованья по нескольку месяцев. Офицерам все-таки отпускается паек натурою, и они не рискуют, по крайней мере, умереть с голоду, а несчастные чиновники не имеют даже этого источника: жизнь их возможна лишь благодаря системе широкого мелкого кредита, которым они пользуются у лавочников, поставщиков предметов первой необходимости, и из кабалы которых они, разумеется, никогда не могут выйти, разве лишь посчастливится получить хотя бы на время какое-нибудь хлебное местечко, которое и позволит отложить деньгу на черный день.

При таких условиях нечего и удивляться, что продажность, взяточничество, проходят красною нитью по всей турецкой администрации, которая вся поголовно поставлена в необходимость брать взятки, чтобы не умереть с голоду До какой степени разнообразия доходят эти взятки, можно, напр., видеть из того, что когда турецкие жандармы проездом бывают в христианском селении, то они не только едят и пьют даром, но при отъезде требуют еще от своих хозяев так-называемые дишъпараси (зубные деньги) — вознаграждение за труд зубов, которые должны были жевать предлагаемую им пищу.

Зная эту слабую сторону турецкой администрации, турецких судов, новые клиенты не перестают осаждать писца своими делами: еле успела турчанка получить свое послание, как уж ее место занял какой-то юркий субъект и стал излагать писцу материалы для арзухала (прошения), которое должно было быть представлено судье и которое должно быть особенно крючковато.

Некоторые решения мусульманских судей, произносящих свои постановления на основании шариата, хотя и относящиеся в былому времени, довольно любопытны, и подобные им повторяются и поныне.

Молодой турок, слишком метивший получить наследство, убил своего отца и, на основании сильных улик, был приговорен в смерти.

Между тем один из приятелей осужденного принес судье большую сумму денег, но опоздал и явился, когда уже решение было произнесено; не теряя все-таки надежды, он принялся упрашивать судью поправить дело. У судьи уж разгорелись глаза на золото, и, подумав немного, он сказал: “я не могу оправдать твоего приятеля до тех пор, пока у меня не будет доказательств его невинности — более сильных, чем те, которые установили его виновность: поэтому, если у тебя хватит [608] мужества признать себя убийцею его отца, и если ты представишь мне двух свидетелей в подтверждение твоих слов, то я приговорю в смертной казни тебя. Тогда твой приятель войдет снова во все свои права и, как сын убитого, будет иметь право простить тебя". Несмотря на некоторый риск, приятель убийцы исполнил мудрый совет судьи, и все устроилось к обоюдному их удовольствию.

В другой раз турок убил христианина ударом палки; родственники убитого пошли в суд. Судья потребовал к себе палку, которою было совершено убийство, и, внимательно рассмотрев ее и определив, из какого она была дерева, постановил решение, что палка была слишком легка, чтобы христианин мог быть убитым от удара ею. Если же смерть произошла, то лишь вследствие прямой на то воли провидения, противиться велениям которого людям не надлежит.

Иногда турецкие законники придумывают действительно ловкие приемы, чтобы выйти из затруднительных обстоятельств, не нарушая формально закона.

Султан Солиман, приступая в постройке нынешней мечети Сулеймание, выбрал для нее место и скупил все входившие в состав его земельные участки; один только еврей, владелец крошечного домика, не соглашался продавать своего. Все дело приостановилось, так как еврей из упрямства не хотел уступать своего дома, несмотря на то, что ему предлагали сумму более значительную, чем была действительная стоимость его недвижимости.

Все ожидали, что упрямец будет казнен, но мудрый Солиман предпочел сначала спросить фетвы (заключения) главы мусульманского духовенства, муфтия или шейх-ул-ислама, и написал ему запрос в третьем лице, как это всегда и поныне делается в подобных случаях: “Один человек желает воздвигнуть храм для божества; все мусульмане, владельцы земли, спешат принять участие в богоугодном деле и продают свои участки, — лишь один, и тот еврей, отклоняет всякие предложения; какого заслуживает он наказания?" — “Никакого", — ответил муфтий: “собственность священна, кому бы она ни принадлежала, и нельзя создавать храма Богу на нарушении закона столь священного. Закон за еврея, который, по всей вероятности, стремится сохранить за своими детьми недвижимую собственность, предчувствуя, что деньги, которые он мог бы за нее взять, могут быть растрачены. Но возможно взять участок еврея в наймы — это неоспоримое право государя когда ему предстоит [609] надобность в каком-нибудь доме. Следует, поэтому, заключить бессрочный контракт с евреем и его потомками: таким образом недвижимая его собственность остается неприкосновенною, а дом его можно сломать и затем на его месте построить мечеть, не опасаясь уже, что молитвы в ней будут отвергнуты Богом”.

Предание говорит, что фетва муфтия была приведена в исполнение, и потомки еврея получали каждый год известную сумму, как плату за их дом, давно уже несуществовавший.

Взяточничество издавна уже внедрилось в мусульманские нравы, и в былое время пример в тому исходил с высоты султанского престола. Некоторые султаны прямо и открыто продавали места и должности за известную, определенную сумму; другие из конфузливости прибегали к поборам побочным. Один из видов таких поборов заключался в выдаче замуж маленьких султанш за богатых пашей, которые до достижения своими женами совершеннолетия обязаны были ежегодно на содержание их высылать султану крупные деньги. Такой способ оказания яко бы чести некоторым видным сановникам, в действительности иногда являлся причиною их разорения. Принцесса Обейдулла, сестра султана Селима, была выдана замуж шести месяцев от роду за одного губернатора, который принужден был высылать ежегодно по 100.000 пиастров (в то время равнявшихся 100.000 франков) на расходы по содержанию двора своей крошечной супруги,

Султаны обыкновенно смотрели сквозь пальцы на все притеснения их пашей; с неподражаемым притворством, которое характеризуется турецкою пословицею: "целуй руку, которую не можешь отрезать", они спокойно наблюдали до тех пор, пока не убеждались, что награбленные пашею сокровища достаточно уже значительны, чтобы с честью занять место в личной сокровищнице султана; тогда, придравшись в какой-нибудь мелочи, пашу казнили, а имущество его забирали в казну. Нигде, кажется, Капитолий и Тарпейская скала не находились и не находятся в таком близком расстоянии друг от друга, как в Турции.

Султану Мустафе очень хотелось завладеть несметными сокровищами багдадского паши, и вот он отправил к нему своего капиджи баши (камергера), под предлогом передачи ему подарка в ознаменование особенного своего благоволения, но в действительности с тайным письменным повелением к багдадскому дивану, которым предписывалось немедленно же отрубить голову паше, как изменнику. [610]

Паша, в свою очередь, очень внимательно следил за всеми приезжающими из Константинополя; по прибытии капиджи-баши в Багдад, он, не теряя ни минуты, обыскал его, нашел султанское повеление, отрезал голову посланцу и, вместо всякого ответа, послал ее падишаху.

Но такой поступок мог позволить себе только паша багдадский, так как пашалык этот со времени Ахмеда-паши, защищавшего его против Надир-шаха, пользовался почти полною независимостью; султан лишь утверждал пашу, избираемого народом и по преимуществу войском в самом Багдаде, и не получал никаких доходов с этой обширной области. Под предлогом необходимости содержать войска на границе государства, чтобы защищать ее от нападений арабов и персиян, паша багдадский имел свою собственную армию, по его словам, поглощавшую все доходы области, и в подтверждение того паша ежегодно присылал в Порту роспись доходов и расходов, которые взаимно уравновешивались и не оставляли ни копейки для султана.

В настоящее время приемы турецкой администрации, без сомнения, несколько изменились, но скорее по форме, чем по сущности; любимым средством правительства остался яд, который без шума убирает сановников слишком опасных, либо почему-нибудь неприятных.

В кофейнях иногда собирается турецкий оркестр. Наиболее употребительные музыкальные инструменты: род небольшой виолы о трех струнах; мандолина, на которой играют гусиным пером; род гуслей, которые держат на коленях, и по которым ударяют легкими молоточками из пробки; бубны и тарбуна — род литавр, по которым колотят оконечностями пальцев. Аккомпанимент начинается обыкновенно sotto voce и идет crescendo, переходя в какой-то гул. Один из музыкантов — они же и певцы — выкрикивает несколько звенящих и гнусовых нот и смолкает. Чрез некоторый промежуток, другой голос дает свою реплику и тоже смолкает. Гул в аккомпанименте все усиливается, приударяют во все инструменты, очерчивая мелодию, которую подхватывают все голоса, выводя каждый свою собственную, какая ему придет в ту минуту в голову, вариацию, что все вместе образует оглушительный, бренчащий и звенящий шум; спустя некоторое время все это заканчивается либо новым decrescendo smorzando, либо торжественным allegro.

Турецкие мелодии — обыкновенно в минорном тоне и [611] испещрены бемолями и диэзами. Ритм их прерывистый, способен к передаче сильной страсти и действует на турецких дилеттантов поразительным образом: нестройная эта музыка производит у них постоянные покачивания головы в такт, как у змеи, слушающей дудочку заклинателя, вздохи и полный экстаз, тогда как благозвучнейшая европейская мелодия на этих самых слушателей не производит ни малейшего впечатления.

Турецкие военные оркестры в Константинополе, обученные итальянскими капельмейстерами, Дюсапом и Гвателли, играют очень недурно, за исключением отрывков из опер, которые им решительно не удаются: уже не говоря о тонкости оттенков, для турецких музыкантов вовсе не существующей, они как-то все переиначивают на свой лад, да иногда так, что слушаешь, слушаешь, видишь, что мелодия как будто знакома, а откуда она — догадаться очень трудно; особенно в этом отношении не везет Вагнеру.

Недурная картина турецкого оркестра нарисована Муравьевым, слова которого я и позволю себе здесь привести: “Во время бала, данного австрийским посланником, бароном Оттенфельсом, играл турецкий оркестр. Короткие танцы обходились довольно хорошо, но в бесконечных котильонах турки теряли терпение, и по мере того, как каждый музыкант уставал, он, без дальних околичностей переставал играть и клал инструмент свой в сторону, так что под конец оставался в действующих лицах один тромбон, под нескладными и прерывающимися звуками коего превращались и танцы" (“Русские на Босфоре в 1883 г." Муравьева, стр. 172).

Наиболее оживленная улица в Айдине, как и во всех турецких городах, это улица, ведущая к базару, обсаженная здесь красивыми деревьями. На ней масса лавок и лавченок ремесленников и мелочных торговцев — баккалов (откуда происходит и русское слово — бакалейная торговля). В былое время около некоторых лавок можно было видеть людей, уши которых были приколочены гвоздем в дверям: то были хозяева лавки, уличенные в употреблении фальшивых мер и весов; их даже иногда и вешали за это преступление, по всей вероятности, тут же пред лавкой. Вообще в Турции вешают без больших церемоний и где попало: первое попавшееся дерево, фонарный столб, все при случае обращается в виселицу, причем вешают обыкновенно очень низко; в Константинополе принято вешать более на мосту, хотя знаменитого черкеса Хасана, [612] убившего в 1876 г. — в отмщение за низложение Абдул-Азиза — главного заговорщика Хусейн-Авни-пашу, вместе с Решидом-пашею и еще девятью лицами, повесили просто на дереве, так что ноги его почти касались земли. Этот Хасан — личность вполне дикая по энергии, с которою он совершил свои убийства, войдя прямо в дом Митхада-паши. Достаточно сказать, что когда после сделанной им бойни он был поднят сбежавшимися солдатами на штыки, то и тут энергия не оставила его: он сам вонзил в себя поглубже один из штыков, чтобы только достать из голенища пистолет, которым он наповал убил начальника отряда, молодого офицера — свою одиннадцатую жертву.

Несколько лет тому назад один болгарин поправлял себе в Адрианополе дом; одну из балок не успели с вечера обрубить, и конец ее несколько высовывался на улицу. Утром турки вели на казнь мимо этого дома какого-то приговоренного в смерти, увидели выдавшуюся наружу балку и, недолго думая, тут же закинули петлю и повесили преступника, а потом уже, по привычке, в течение долгого времени вешали на этой балке и других, не обращая внимания на то, что дом был жилой, и не позволяя хозяину срубить импровизированную виселицу.

Ремесленники в Турции вообще пользуются уважением: в былое время сами султаны считали своим непременным долгом изучить какое-нибудь ремесло; в этом они видели исполнение одной из религиозных обязанностей, возложенных Богом на человека словами: “в поте лица будешь отныне добывать хлеб свой". Сулейман II был искусен в делании башмаков; Ceлим II делал маленькие полумесяцы, которые турки прикрепляют к своим кубышкам, когда отправляются на богомолье в Мекку; Мурад III делал стрелы; Мурад IV — кольца для лука; Ибрагим — разные мелочи из черепахи; Магомет IV — пуговицы; завоеватель Константинополя, Магомет II, занимался огородничеством и на деньги, выручаемые от продажи плодов, приказывал покупать провизию для своего стола. Раз случилось, что пропала одна из дынь, которые султан сам разводил в саду своем. Подозрения его пали на ичь-огланов, дворцовых пажей, и так как они в том не сознавались, то Магомет велел у четырнадцати у них вырезать при себе желудки, чтобы открыть виновного.

Все эти царственные ремесленники продавали свои изделия очень дорого: они посылали сделанную ими вещь кому-либо из богатых людей и сами назначали цену, за которую они должны были купить ее. Цены эти были иногда громадны, что и [613] заставило одного турецкого историка сказать, что как бы ни были сладки дыни Магомета II, оне казались горькими тем, кто имел честь их пробовать, а черепаховые уховертки Ибрагима разрывали уши его придворных.

Около айданского базара, по обыкновению, скопление всех национальностей: тут и солидные турки, и армяне, бойкие греки и вертлявые евреи, причем, собственно говоря, лишь эти последние и производят весь шум. Встречаются здесь и турки совсем старого закала: головы у них бритые, как у всех правоверных, но на макушке оставлена прядь волос; обычай этот происходить, как говорят, от искреннего убеждения мусульман, что прядь эта необходима для того, чтобы ангел мог их вытащить из могилы в день страшного суда.

На том же почти соображении основан обычай здешних евреев погребать своих покойников стоя: в таком положении, по мнению евреев, их покойники скорее всех других народов успеют выскочить из земли в ту минуту, когда прозвучит последняя призывная труба ангела, возвещающая наступление дня страшного суда.

Турецкие евреи имеют много предрассудков, из коих некоторые, кажется, не разделяются прочими их единоверцами. Так напр., они очень почитают ласточек, считая их священными птицами, так как, по их мнению, ласточки носили воду, чтобы загасить пожар иерусалимского храма в день разрушения этого города. Бедные птички почернели от копоти и дыма пожара и сохранили лишь одно белое пятно, доказывающее их первоначальный цвет.

Айдин славится красотою своих женщин и преимущественно евреек, в чем легко убедиться лично, пройдясь по улицам этого города. Много красы придает еврейкам их своеобразный костюм со множеством золотых украшений, оставляющий весь бюст совершенно обнаженным.

Армяне пользуются репутациею более хитрых, чем сами евреи, и пословица говорит, что один армянин стоит трех евреев. В подтверждение рассказывают следующее происшествие.

Так как случается, что при дырявом кармане монеты проваливаются в подкладку, то скупщики старого платья имеют обыкновение предварительно ощупывать незаметно подкладку платья и, соответственно результату осмотра, предлагают уже потом свою цену.

Один армянин положил нарочно несколько мелких медных монет в подкладку своего старого халата и позвал еврея. [614] Тот, ощупав монеты и по величине их предполагая, что оне не что иное как золотые лиры, купил халат за сравнительно высокую цену. У себя дома он тотчас же распарывает подкладку и убеждается в своей ошибке. Вернувшись к продавцу, он признается, почему дал такую высокую цену за негодный халат, и настаивает, чтобы армянин возвратил ему часть уплаченных денег, как выманенных обманным образом. Вместо того армянин обращается в суд и заставляет еврея возвратить ему и найденные в подкладке медные деньги, основываясь на том, что он продал еврею халат, а не деньги, которые могли в нем находиться.

На улицах Айдина встречаешь также воинственного вида личности, которые по своей одежде и обычаям совершенно отличаются от остального населения: это — зейбеки, составляющие особую общину, имеющую своих начальников и свои особые правила. Костюм их невольно бросается в глаза: белые шаравары их подобраны очень высоко и оставляют ноги голыми; на голове высокие чалмы, совсем особенной формы, и за широким поясом целый арсенал оружия: по нескольку ятаганов, кинжалов, пистолетов; тут же заткнута и трубка, и железные щипцы для угольев. Зейбеки — торговцы и в особенности хорошие проводники караванов; от них невозможно добиться никаких сведений об их происхождении; они сами не знают, почему они называются зейбеками, но, судя по чертам их лица и по их обычаям, не подлежит сомнению, что они не принадлежат в оттоманской народности. Живут они в деревнях, разбросанных в горах Тмола и Месогиса, и составляют, по всей вероятности, остатки древних народов, первоначальных обитателей этих гор. Быт может, зейбеки были первыми основателями Тралл.

По крайней мере, Страбон говорит (кн. XIV), что город этот был основан фракийцами, которые имели обыкновение предлагать свои услуги тем, кто искал наемных убийц.

Когда древние траллиоты не находились в войсках какого-нибудь владетеля, то занимались разбоем; в наше время зейбеки отличаются теми же качествами, и греки трепещут при их имени.

В 1877 г. зейбеки были призваны на помощь турецким войскам во время русско-турецкой войны, но пользы никакой не оказали, отличившись лишь страшными безчинствами, как в Константинополе, так и в Болгарии, где они входили в состав [615] отрядов башибузуков и неистовствовали над беззащитными христианами.

В Айдине нет ни одного сколько-нибудь замечательного памятника древности: город никогда не был центром прочного и сильного государства; эмиры его были либо в глухой вражде, либо в открытой войне с султанами, и им было не до того, чтобы помышлять о возведении зданий на продолжительное время. С другой стороны, частые землетрясения вынудили айдинцев строить дома исключительно деревянные, что, в свою очередь, влечет за собою страшные пожары, зачастую опустошающие весь город.

Моим проводником по Айдину был наш местный нештатный вице-консул Балонари, в доме которого я даже останавливался. Этот радушнейший из хозяев, ныне уже покойный, был типом грека старого закала, питающаго к России чувства безграничного уважения и преданности, которые встречаются не так часто в нынешних эллинах. Возможность быть представителем могущественнейшей православной державы ценилась покойным действительно как несказанная честь, и он делал все, чтобы быть ее достойным.

Нештатные консульские агенты в Турции и их помощники-драгоманы представляют из себя класс совершенно особый и во многих отношениях любопытный.

Выбираемые из местных, наиболее влиятельных и богатых, христианских жителей, агенты эти, исполняющие свои консульские обязанности безвозмездно, являются как бы половинными представителями Европы, но тем более охраняют они свои прерогативы, тем ревнивее требуют они от местных властей соблюдения всех внешних условий почета, поднимая целую историю в случае кажущагося им умаления их достоинства.

Всем посольствам в Константинополе хорошо знакомы подобные истории, которые им приходится улаживать нередко путем долгих, прямых переговоров с Портою.

Так как в маленьких городках выбор подходящих лиц, могущих быть назначенными вице-консулами, очень ограничен, то обыкновенно одно и то же лицо представляет несколько европейских государств, и сообразно с тем настолько же поднимается его консульская щепетильность и требовательность. Иногда такое совмещение имеет забавные последствия; рассказывают, что к вновь назначенному губернатору Метелина, тотчас по прибытии в город, явился засвидетельствовать свое почтение греческий консул. Паша принял его очень любезно, [616] осведомился, сколько времени живет он на острове, и т. п. Греческий консул откланялся; чрез четверть часа докладывают: “испанский консул”; входит лицо, очень схожее с тем, что только-что вышло. Паша предполагает, что это, вероятно, брат предыдущаго, удивительно на него похожий, и делает ему те же любезные вопросы. За испанским следует австрийский консул, а затем и голландский, и все появляется, повидимому, то же самое лицо. Тогда паша не выдержал, спросил прямо о причинах столь поразительного сходства, и тогда лишь оказалось, что это был один и тот же грек, представлявший несколько государств и нашедший вполне естественным являться к новому губернатору в каждом из своих качеств отдельно.

Француз Tancoigne видел одного грека, вице-консула в Тиносе, который нашел средство внешним образом показывать, каких государств являлся он представителем: он был одет в русский мундир, с австрийскими эполетами и с шведскою кокардою на круглой шляпе.

Впрочем, относительно оффициальных принадлежностей костюма, на Востоке существовал всегда известный простор: еще сравнительно в недавнее время наши штатные консулы — и даже, по рассказам, один из наших посланников в Афннах — считали нужным, для придания себе большего блеску, добавлять к своему мундиру густые эполеты, кавалерийскую саблю и шпоры.

По этому случаю не могу не припомнить рассказа одного из высокопоставленных путешественников наших, бывшего в Сирии вскоре после известной дамасской резни.

Путешественник наш посетил, между прочим, проездом Сайду (древний Сидон), где и был встречен нашим консульским агентом, на груди и шее которого красовался какой-то необычайный орден круглой формы, причем один был с чьим-то портретом.

Путешественник поинтересовался узнать, что это был за орден, и агент очень наивно объяснил, что этот орден он сделал сам из двух половинок табакерки с портретом графа фландрского, которую тот подарил агенту в благодарность за услуги, оказанные ему во время путешествия его по Палестине.

Нештатные драгоманы нештатных вице-консульств в захолустьях играют тоже значительную роль, являясь, в малом масштабе, столь же важными лицами, как и первые драгоманы посольств в Константинополе. Хотя нужно сказать, что значение и этих последних ныне не то, что было, напр., в [617] начале столетия, когда не знавшие французского языка турецкие министры не могли входить ни в какие объяснения с иностранными дипломатами, и все переговоры и переписки производились по-турецки и не иначе, как чрез посредство первых драгоманов, выбираемых из местных жителей. Эти лица, ходившие в восточном костюме, действительно, пользовались огромным влиянием и соответственным тому почетом. Все это теперь отошло уже в область воспоминаний, все изменилось, а потому не безъинтересно иногда припомнить, какие были прежде порядки. Недурною иллюстрациею служит отзыв о былых драгоманах одного из тогдашних французских дипломатов, который позволю себе привести в подлиннике, так как в переводе он несколько утратил бы часть своей оригинальности: “aux reunions diplomatiques on voit figurer les drog-mans dans leur costume oriental dont le kalpak ou bonnet a quatre cornes n'est pas la piece la moins essentielle. Son plus ou moins d'ampleur et la maniere negligee de le poser sur l'oreille ou tout-a-fait sur le derriere de la tete, denotent presque toujours le degre d'importance du personnage« En soirees il est du bon ton 'chez quelquesuns de ces messieurs, de lacher en marchant a des temps marques, et avec une noble nonchalance, leurs papouches ou sandales jaunes. On peut d'apres cela se faire une idee de la tenue de plusieurs drogmans de Pera" (Vogage a Smyrne, par Tancoigne).

______________________________

В том месте, где кончается Айдин, т.-е. на закраине холма, господствующаго на западе над ущельем ручья Айдин-чая, начинался некогда город Траллы. Терраса, на которой они стояли и бока которой спускались крайне обрывистыми, почти отвесными склонами, соединялась с горами Месогиса легко защитимым перешейком; она составляла естественную крепость пространством от 2 до 2 1/2 квадратных верст, каменные же стены делали ее почти неодолимою.

Остатки древних Тралл находятся в получасе от Айдина, на горе, где разбросано много развалин, или, вернее, обломков, потому что, за исключением остатков дворца Аттала, с многочисленными массивными колоннами и сводами, все прочия здания — амфитеатр, стадия, гимназия — не что иное, как груда разбросанных по земле обломков; тут неоднократно делали раскопки, и все найденные предметы оказались принадлежащими [618] к лучшей поре древнего искусства; неудачны лишь были старания разыскать место, где находился храм Эскулапа, о котором говорит Витрувий.

С этой горы чрезвычайно красивый вид на долину Меандра, имеющую здесь от 20 до 25 верст ширины; вся она заполнена виноградниками и фиговыми и оливковыми садами.

Имя реки Меандра во многих языках принимается за синоним излучистого потока, и действительно, русло его делает такое множество поворотов, что издали нельзя отличить реку от впадающих в нее ручьев; поэтому можно поверить словам древних, что река эта, служившая границею между Лидией и Карией, делала шесть сот поворотов от своего истока, близь города Келены, и до устья в Эгейском море, между городами Приеною и Милетом.

______________________________

Возвратный путь из Айдина в Смирну ознаменовался внезапною остановкою поезда. Всеобщее изумление. Оказалось, что паровик поврежден; любопытные могли даже видеть, как машинист сам соскочил на путь и колотил паровоз что есть мочи молотком.

Увидя подобные обстоятельства, вся публика вылезла из вагонов и разбрелась по соседнему винограднику, собирая чужой виноград, но не оставляя при этом под лозой денег за съеденные гроздья, как это, по преданию, делали, из честности, первые мусульманские воины, проходившие чрез неприятельскую землю. Когда паровоз кое-как зачинили, много труда стоило собрать в вагоны разбежавшихся пассажиров; наконец, созывавшие их тревожные свистки локомотива примолкли, и мы снова тронулись в путь, запоздав прибытием в Смирну на целых два часа.

Все это дает некоторое понятие о патриархальности, царствующей на турецких железных дорогах, приноровленых к национальному характеру турок; для них понятия о пространстве и времени не представляют никакой важности, вернее, не существуют вовсе, благодаря чему можно понять то, что до самого последнего времени на этих дорогах не было ночного пассажирского движения, и поезд, шедший, напр., из Константинополя в Филиппополь, останавливался ночевать в Адрианополе, как какая-нибудь усталая почтовая лошадь.

В. Теплов.

Текст воспроизведен по изданию: По Малой Азии. Из путевых заметок // Вестник Европы, № 6. 1890

© текст - Теплов В. 1890
© сетевая версия - Thietmar. 2012
© OCR - Бычков М. Н. 2012
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1890

Мы приносим свою благодарность
М. Н. Бычкову за предоставление текста.