-

СОЛОВЬЕВ М.

ПО СВЯТОЙ ЗЕМЛЕ

XIV.

Обратный путь. Афины.

Я собрался уже ехать в Галилею, как вдруг пришло известие о холерных карантинах. Проехать в Галилею было возможно, но оттуда пред Яффой пришлось бы сидеть десять дней в карантине, что совершенно не входило в мои расчеты. Пришлось отложить посещение святынь Галилеи до другого раза, если Бог приведет меня вторично в Святую Землю. Нужно было спешить, так как ожидали с часу на час, что Яффа будет объявлена подозрительною и пароходы перестанут заходить в ее гавань.

Сказать правду, я был отчасти доволен, что не попал в Галилею. Посещенные мною места Иудеи проникнуты трагическим характером. Бедная природа, каменистые горы, безлюдье, бедность и запустение, палящий сухой зной и глубокое, прекрасное небо над сожженною землей соответствуют мрачному драматизму евангельских событий, совершившихся в Иудее. Здесь должна была вспыхнуть ожесточенная ненависть иудейских староверов против обновляющего мир евангельского учения; здесь прогремели грозные обличения Спасителя и предсказано было разорение Иудейства и упразднение обветшавшего закона; здесь любовь взошла на крест искупительною жертвой. Отсюда переход в Галилею, страну мирных чудес и притчей, преисполненных умилительною поэзией, в Назарет, где протекло в [795] смиренном городке детство и отрочество Христа, в Кану, на Тивериадское море, где так много кроткого и мирного, — только ослабил бы подавляющее впечатление Иудеи, нарушил бы цельность воскресших воспоминаний и действие их на душу. Я боялся не найти в себе расположения к светлому и тихому раздумью, без которого нельзя ходить по галилейским тропам. Я не сожалел о Галилее, не чувствуя в себе силы оценить ее идиллическую прелесть и проникнуться ее евангельским духом.

Воротившись из Хеврона, поклонившись Св. Гробу, на другой день рано утром я и мой случайный петербургский спутник, г. Б., оставили наш уютный и приветливый русский дом, нашу небольшую дружественную русскую семью, так хорошо сплотившуюся, вопреки распространенному мнению, что мы не можем жить без раздоров. Прощанье было самое сердечное и теплое. Тройка борзых коней бойко понесла нас по яффской дороге. Еще один прощальный взгляд на бурые холмы, на серые стены, на купол Св. Гроба и русскую белую башню, и Иерусалим обратился в воспоминание, которому суждено оставаться в душе навсегда у каждого, сподобившегося посетить его. Был прелестный осенний день, теплый, солнечный. Волнообразно змеилась дорога между холмами, постепенно понижаясь к приморской низине. Мы совершали теперь нисхождение от Иерусалима.

И вот святой город уже скрылся из глаз. Казалось, мы взяли все, что могли. Покидать его было не жаль. Лишь спустя много времени воскресает одно за другим виденное и пережитое в нем, и душа вновь начинает томиться по нем, проситься туда, а книги и беседы — подсказывать пренебреженное или забытое. Но на этот раз было довольно.

Стемнело, когда мы приехали в Яффу и после долгих блужданий по разным закоулкам добрались до гостиницы Гардена, американского вице-консула, принадлежащего к какой-то мудреной секте. Поужинав довольно плохо, — после русского подворья кухня г. Гардена показалась невкусною, — мы разошлись по спальням. В каждой две широких кровати с занавесами. Всех спален шесть и каждая посвящена двум патриархам. Я провел ночь у Дана и Иссахара. На другой день г. Гарден подарил мне на память книгу Pilules au tannin biblique. Книжечка помечена городом Симона Кожевника, т. е. Яффой, и [796] разделяется на 366 пилюль. Цель ее — укреплять нравственную семейную жизнь. Принимать по одной пилюле в день, и в это время следует воздерживаться от чтения беллетристики и от светских развлечений. Пилюли состоят из библейских текстов и размышлений г. Гардена. Курс лечения рассчитан на високосный год. Я не имел возможности проверить целебности этого лекарства.

На наше счастье в среду 15 октября русский пароход пришел. и мы могли ехать в путь. Утро мы провели в яффских садах. Сидя под развесистыми пальмами, среди апельсинных деревьев, отягченных гирляндами огромных зеленых апельсинов, с наслаждением потягивая холодную воду с апельсинным соком, под горячими лучами солнца, мы невольно вспоминали петербургское серое небо, слякоть, мелкий дождь, неизбежные простуды, насморки, кашель… и все-таки тянуло туда, где суждено нам трудиться каждому на своем месте, которое без нас пустовало, где мы признаны необходимою частицей общественного механизма. Исключительно индивидуальная жизнь, которую мы вели в Святой Земле, должна была придти к окончанию, против нее начинала говорить совесть.

Наш милейший вице-консул был так добр, что взялся доставить нас на пароход в своем баркасе. На сей раз море было непокойно и с пеной бурлило у каменного рифа, окружающего Яффу. Теперь мы могли любоваться ловкостью гребцов, как подведя лодку к скалам, они вдруг вскочили и перебросили лодку через камни с возвратною волной.

Мы шли прямо на Смирну, минуя Триполи и Бейрут. У берегов Крита мимо нас проплыла величественная вереница четырнадцати английских броненосцев, направляясь к Александры. Чем выше мы поднимались к северу, тем чувствительнее становилось осеннее время. По небу ходили серые тучки, а северный ветер, вырвавшись из лабиринта островов, бурно вздымал темные волны, обдавая нас сыростью и холодом. Пассажиров было немного ; кроме трех Русских с нами ехал параличный Грек-банкир с женой, племянницей назаретского митрополита Анфима. Потерпев неудачу на выборах, Анфим удалился в почетное изгнание в Афины, и к нему спешила племянница с мужем. Болтливые греческие газеты не преминули дать свои объяснения об этой родственной привязанности. Русские сведения о сем иерархе не особенно для него [797] выгодны. Разговорясь со мной, банкир рекомендовал Анфима как горячего сторонника России. По словам моего спутника, новый патриарх Герасим человек мягкий и просвещенный. Его правая рука — Фотий Синайский, талантливый и горячий патриот, но гордый и крутой. С негодованием отозвался мой Грек о Никифоре, митрополите Петри Аравийской, не лучше отзывался он и о прочих иерархах. Впрочем, то, что нам пришлось узнать из греческих газет о иерусалимских архипастырях, оставило далеко за собой рассказ его и наших иерусалимских старожилов. Мы не можем по-русски передать все эти гадости, но скажем только, что — увы! — далеко этим старцам до евангельских добродетелей, которые приписывает им автор Новых Поборников Православия! ¹ Другим спутником был французский аббат, принявший нас в Палестине за Ирландцев, потому что, садясь завтракать, мы перекрестились. Любезный и сообщительный, он охотно вступил в беседу о палестинских делах. О Греках он отозвался с худо скрываемым презрением, но выражал много симпатий к Русским светского звания. Палестинское общество, по его мнению, делает в Палестине много, слишком много, во вред католицизму. Заговорив о соединении церквей и не согласившись со мной насчет флорентийской унии, он заявил, что не в соборах дело, а в духе мира и любви, что только от этого можно ожидать воссоединения Востока с Западом.

Общности наших интересов в Европе не вполне соответствуют взаимные отношения Франции и России в Святой Земле. Протекторат над латинянами по старинным договорам принадлежит Франции, которая заинтересована в поддержании латинской пропаганды. Против Франции действуют итальянские и немецкие католические миссионеры. Коллегия пропаганды не благоволит к французским миссионерам и новоявленным святыням, изобретаемым ими. Францисканцы выставляют итальянское происхождение ордена. Французы обособляются, усиливают орден алжирских миссионеров и выставляют вперед ученых доминиканцев и иезуитов. Последние пока принимают горячее участие в собственно палестинских делах только пока путем печати (La Terre Sainte). Отдавая [798] должную справедливость набожности русских паломников, иезуитская литература, тем не менее, сильно ратует против Русских в Святой Земле.

В Смирне ждало нас печальное известие, что мы будем стоять трое суток и в Афины нас не пустят, а пойдем в Салоники и оттуда в Одессу. Однако в воскресенье пришла телеграмма с разрешением идти в Афпны, куда через четверо суток придет пароход прямого сообщения из Александрии и возьмет нас в Одессу. Лучшего ничего не могло быть. Смирна наскучила безмерно своей торговою, провинциальною сутолокой и грязными улицами. 21 октября в 4 часа пополудни мы снялись с якоря. Часов в десять пошел дождь и поднялся густой туман. Мы остановились не выходя из Смирнского залива и подавая время от времени сигнальные огни. Утром поднялась сильная качка. Мы переходили широкий проход между Спорадами и Кикладами, и ветер бурно гулял не сдерживаемый островами. Моросил дождь. Было сыро и неприветливо. Греки и Французы покинули нас в Смирне. Я стоял на палубе, уцепившись за мачту, пока беспрерывная качка и резкий ветер не заставили меня добраться кое-как до койки и заснуть мертвым сном, Как только мы вошли в средину Киклад, волнение стихло и пароход пошел среди живописных, красивых островов с разноцветными высокими скалами и скромною растительностью. Без всяких приключений мы пришли к 10 часам вечера в Пирей. Вход в гавань узок и небезопасен. За несколько часов до нашего прихода у самого входа один купеческий корабль сел на мель. В гавани было много пароходов Набережная была освещена очень скупо. Кроме портика таможни не было видно ничего. Аттики видеть было нельзя ранее рассвета.

Утром 23 октября мы вступили на классическую почву, в преддверие Афин. Куда не оглянешься, повсюду звучат имена, сроднившиеся с нами еще в детские годы. За нами стоял Саламин. Глаз тщетно ищет мраморных львов Пирея с руническою надписью, вырезанною на них Варягами Василия Болгаробойцы. Львы давно в Венеции. Отсюда к Афинам когда-то Фемистокл выстроил широкий путь, огражденный длинными стенами. По этому проходу прошли все великие люди древности. Их именами означены первые великие образы, которыми озарялась в отрочестве область нашего духа. Мы были в [799] отечестве, еще не в столице, нашего умственного и эстетического развития. Славное прошедшее совершенно подавляло невзрачную действительность. Великое послание, выполненное древнею Грецией, совершилось в такой полноте, что нынешним обитателям Эллады уже ничего не осталось, кроме пользования плодами завершенного дела древних предшественников, исчерпавших задачу своего племени и своей родины. Наука и искусство давно уже вышли за предел Аттики, им широко раскрыли свои двери, им воздвигли величественные храмы, им благоговейно служат народы, самые имена которых были неведомы мудрецам Эллады. Воспитанная древнею культурой духовная жизнь человечества пошла по новым путям, на которых нынешние Эллины последовали скромными спутниками за вождями иного племени и языка. Эллада осталась и останется для всякого образованного человека незабвенным местом нашего воспитания; где впервые пробудился наш ум, где зажглось сознательное отношение к изящному и прекрасному, где из области чувства, взлелеянного в семье, в церкви, мы перешагнули в мир идеи. Воспоминания здесь так грандиозны, что грязноватый приморский городок с суетливою толпой, с извощиками, с лавчонками является на великолепном прошлом каким-то случайным налетом, плесенью, которая должна исчезнуть при первых теплых днях.

Было приятно одно: мы почувствовали себя в Европе; не требовалось ни кавасов, ни бакшишей; вокруг нас были люди, не глядевшие на нас, как на заморское диво, как на людей иного мира. Нас выпустили скоро из таможни; без труда мы уселись в плохенькие вагоны и поехали в Афины, «блистательные, прославленные песнями Афины, столп Эллады (ElladoV erisma, kleinai Aqinai), как говорит Пиндар; «в запустелые Афины», как говорит Гораций (Vacuas Athenas). С одной стороны между желтыми холмами мелькало море, с другой — невысокие горы, покрытые местами скудною растительностью. Справа то показывалась, то исчезала желтоватая гора и стены Акрополя... Низенькие домики с небольшими садами не прерывались на всем пути. Иногда попадались фабричные трубы. Прекрасными классическими письменами вывески уведомляли о производстве шоколада, о складе дров, об увеселительных заведениях. Перед нами земляки Платона, Перикла, Эсхила сидели в пиджаках и котелках и курили [800] папиросы, прочитывая утреннюю газету, грязновато напечатанную на плохой серой бумаге.

Точно также и въезд в Афины не представляет ничего особенного. Улицы, дома, публика почти такая же, как где-нибудь в Рязани или Туле. Вы не подозреваете, что вы едете по Священному Пути (Via Sacra), по которому когда-то двигались великолепные процессы, по которому Сократ хаживал в Керамик, занимаясь гениально-остроумными разговорами, без которых мир не был бы тем, чем он стал. Мы останавливаемся на Площади Согласия (Plateia WmoniaV) в красивом и высоком отеле «Александр Великий», и ливрейный швейцар берет наш багаж, а быстроногий гарсон ведет нас в комнаты и приносит кофе. В открытия окна с улицы до нас долетают громкие голоса разнощиков, выкрикивающих свои газеты. Античные имена, греческие слова на улице, «варварская» современная обстановка сплетаются в то странное, арлекински-пестрое сочетание. Я точно во сне, когда ярко и выпукло то, чего уже нет, а то, что есть, врывается в виде ненужной, несообразной путаницы.

Октябрьский день был тепел и светел и звал нас на улицу, на асфальт, в эту странную толпу, которая говорит греческие слова и торгует пивом и парижскими изделиями под вывесками, писанными красивыми лапидарными буквами.

Утратив политическое значение, но сохранив важность как центр греческой образованности, как высшее проявление аттицизма и сокровищница непреходящих памятников высшей эпохи греческого искусства, в чем заключалось неоспоримое преимущество над ученою Александрией, Афины во времена Римской империи хотя и признавались свободным городом, но постепенно падали подобно всем некогда важным городам Эллады. Императоры и фавориты их относились с неизменным благоволением к столице Аттики, но город уже утратил внутреннюю жизненность и жил памятью прошлой славы. При Адриане вторично он пережил внешнюю блестящую эпоху, расширился, украсился новыми колоссальными великолепными постройками, но это было временным, искусственным оживлением. Закрытие языческих храмов, прекращение философского преподавания открываете собою долгую эпоху глубокого и неудержимого падения. Афины покрываются таким мраком, что некоторые историки предполагали, что с VI по X век [801] Афины были в полном запустении. Исследования Грегоровиуса опровергли это мнение. В христианскую эпоху значение Афин маловажно. Христианский эллинизм нашел себе твердыню в Константинополе, Антиохии, Александрии. Афины, как развенчанная царица, сторонились от новой веры, не заявили себя ни словом, ни делом на новом историческом пути человечества. Упадок Эллады и Афин наглядно выражается в том, что престол Константина занимают уроженцы Египта, Малой Азии, Армении, а из Афин и Эллады изредка берутся только императрицы (Евдоксия-Афинаида, Ирина, Феофано). С падением языческих школ Афины падают на степень незначительного провинциального городка и в этом виде становятся в XIII веке на целые четыреста лет столицей латинского герцогства. В оффициальных актах самое имя Афин исчезает и заменяется названием Сетина (Setines, Sethines), подобно тому как Фивы получают название Эстива (Estives). Непрерывный феодальные междоусобия, привилегированное положение Франков разгоняют лучших греческих жителей Афин. На смену французским жителям является наемная дружина Каталонцев и учреждает в Аттике и Виотии оригинальное солдатское государство, которое, однако, в силу внутренней несостоятельности превращается в итальянское герцогство под управлением флорентийского дома Аччаюоли. При этой династии Турки без усилий включают Элладу в число своих провинций. В половине ХVІ века Крузиус обращался с запросом в Константинопольскую патриархию: существуют ли Афины? Великий город представлял из себя жалкую деревушку среди развалин, влачившую существование под покровительством начальника султанских евнухов!

После ожесточенной борьбы за независимость, во время которой, в 1827 году, город был совсем покинут христианским населением, Афины были объявлены в 1834 году резиденцией эллинского правительства; Навилия и Коринф оспаривали у них эту честь, но Афины, как столица, были такой же необходимостью для Греции, как Рим для Италии. Имя Афин было знаменем, водруженным на величайшем из уцелевших памятников Эллады — развалинах Парфенона, — около которого могли собраться наследники древних граждан Эллады. Здесь, среди великих теней, между величественных развалин прошлого закипела работа возрождения греческой [802] национальности и взлелеяна была «великогреческая идея», в сущности совершенно чуждая настоящей Элладе, в особенности же историческому характеру аттических Афин, так как сторонники ее мечтают о македонском эллинизме и о византийской империи, о всем некогда эллинизованном Востоке и о Константинополе: не на почве Эллады взойдут такие семена.

Прошло с небольшим пятьдесят лет, и Афины превратились в город с сотней тысяч жителей, заняв улицами и площадями такое пространство, какого не занимали даже в эпоху наибольшего процветания при Антонинах. Украшение города сделалось обязанностью греческих патриотов. Банкиры и купцы, обогащаясь за пределами Греции, не щадят крупных издержек на построение учебных и общественных зданий или приезжают с накопленными капиталами оканчивать в Афинах остаток своей жизни. Афины сделались таким же международным центром для археологического изучения греческого мира, как Рим для исследования латинских древностей. Французы, положившие в XVII веке начало изучению Афин, учредили здесь такую же Ecole d'Athenes, как и в Риме. Их примеру последовали Немцы и Американцы, заведя подобные же правительственные институты для молодых ученых эллинистов. Важные открытия в области античных и средневековых древностей оправдали уже сделанные затраты. Из великих держав одна Россия блистает своим отсутствием на этом благородном состязании. Говорят, что Византия нам ближе, но что же подобное имеем мы даже там?

После многолетних потуг мы завели, наконец, в Константинополе — элементарную школу! Молодые русские ученые начинают заглядывать в Афины, но отдельные командировки всегда будут иметь временный и случайный характер и не образуют такой традиции, какая существует во французских институтах Афин, Рима и Каира. Как бы хорошо ни относились к нашим ученым дипломатические представители России, они не заменят ученого братства, могущего дать приезжему молодому ученому совет, указание и помощь.

Замечательно, что в нынешних Афинах можно найти или что-нибудь античное, или что-нибудь самоновейшее. Ни Византия, ни Франки, ни Турки, не оставили решительно ничего. Древние Афины оставили так много зданий, что все последующие пришельцы приспособляли только их к своим религиозным [803] миросозерцаниям к своим политическим потребностям, довольствуясь незначительными пристройками и не возводя ни соборов, ни готических храмов, ни узорчатых мечетей. К Парфенону был пристроен минарет, к Пропилеям — крепкая башня и дворец Аччаюоли, но эти наросты исчезли без следа. Четыреста лет в Афинах жили франкские вельможи и рыцари, веселились, слушали трубадуров, управляли Аттикой, но в языке не осталось почти ни одного французского или каталонского слова, а среди Афинян нет потомков этих властителей греческой земли.

Афинские улицы красивы, широки, окаймлены асфальтовыми тротуарами и шоссированы. Осенние дожди наделали, впрочем, немало грязи. Дома, редко выше трех этажей, выстроены из белого камня, с обилием мраморных украшений и, если претендуют на красоту — непременно в ионическом стиле. Венский пряничный ренессанс, вошедший теперь повсюду в такую тошнотворную моду, здесь незаметен. Больших зданий немного, а потому скромный, изящный ионический стиль применяется очень уместно, но, встречаясь на каждом шагу, немного надоедает, становится шаблонным. Чувствуется, что этот стиль уже не составляете живого продукта почвы, свободно не раскрывается, как живая, родная речь, но вычитывается из школьных руководств, не дерзающих шагнуть за пределы форм, уже освященных употреблением и памятниками. Нигде ни малейшего проблеска оригинальности, всюду чувствуется повторение задов. Не говоря уже о современной готике и ренессансе, даже мотивы русской архитектуры у нас разрабатываются с большею жизненностью, хотя и не особенно удачно, нежели применяется классический стиль в Афинах.

Все улицы окрещены именами знаменитых мужей Эллады. Аристиды, Гермесы, Аристотели — пестреют на всех перекрестках, но этим и ограничиваются знаки почтения. Лес статуй и бюстов, украшавших столицу Аттики, исчез безвозвратно. В целом городе мы видели только пять статуй, вдохновленных древностью: Афину, Палладу и Аполлона на прекрасных ионийских колоннах, Платона с Сократом пред академией барона Сина и прелестную группу Одиссея с собакой в саду наследного принца. Затем перед университетом прекрасные статуи патриарха Григория и поэта Риги, одного из коноводов в борьбе за независимость, которого Австрийцы выдали [804] Туркам, а Турки с него содрали кожу; да, кроме того, на краю города статуи братьев Варвакки, из коих один в русской генеральской форме. Здание, украшенное двумя последними статуями, называется Варвакион и назначено для выставок. Оно выстроено из белого мрамора, как университет и академия, и колонны его — коринфского стиля, но с той особенностью, что капитель не отделяется пояском от стержня колонны и аканфы растут прямо из него: это отнимает у капители ее законченность и монументальность.

Пресыщение ионийским стилем отчасти препятствуешь отдать надлежащую справедливость превосходному учреждению барона Сина (греческого банкира в Вене), академии. Широкая мраморная лестница, на которой стоят статуи Платона, Сократа, Афины и Аполлона, ведет в залу публичных собраний, от которой на улицу выступают флигеля с помещениями библиотеки и кабинетов для ученых занятий. Зала расписана прекрасными фресками, изображающими миф Прометея и битву Олимпийцев с Гигантами. Фрески очень хороши и писаны иностранными художниками. В портике университета фризы украшены живописными изображениями героев Греции с древних времен до освобождения от Турок. Фигуры, довольно аляповатые, писаны на золотом фоне, вероятно, в видах примирения классицизма с византийскою иконописью. Фреска также писана иностранным, кажется немецким, художником.

На площади Конституции стоит королевский дворец, строенный Немцами в дорическом стиле. Высокое трехъэтажное здание бедно и мрачно, несмотря на мраморную облицовку стен. Неведомо зачем, мрамор оштукатурен и покрашен желтою краской. Убийственно-скучную плоскую стену дворца разнообразие только мраморный портик, не выступающий за линию стен. Парламент помещается на другой улице и напоминает наружностью театр провинциального города.

Афинские церкви немногочисленны и незначительны. От множества языческих храмов, обращенных в церкви, от множества христианских церквей, сохранилось немного жалких остатков. Собор удивляет своим безвкусием и странным механическим сочетанием западной и византийской архитектуры. Самая интересная церковь — Старый Собор, или Панагия Горгонико, низенькое, темное купольное здание, сложенное из античных и византийских камней с рельефами и [805] надписями. Наибольшим изяществом внутри и снаружи отличается русская церковь св. Никодима, отделанная заново в 1852 году и окончательно украшенная арх. Антонином. Основание ее приписывают известной императрице Афинаиде, афинской уроженке, жившей в V веке, но достоверных сведении об этом нет ². Церковь пятиглавая, средний купол на высоком тамбуре, внутри расписана по золотому полю орнаментами и медальонами. Живописные и архитектурные работы исполнены, конечно, немецкими мастерами: работают дешево и прилично, а попробуйте обратиться к своим — заломят несметную сумму или совершенно неспособны к стильной работе. Греческая королева нередко присутствует при совершении литургии. Служба происходит с редким благолепием и стройностью.

Я не буду останавливаться на немногих остатках античных сооружений в городе: всем известны памятник Лизикрата, Башня Ветров, адриановские арка и колоннада Олимпиона. О последней скажу, впрочем, что ничего более грандиозного, как эти уцелевшие колонны я не видал. Представьте себе ряд колонн из белого мрамора, с коринфскими капителями, позолоченных солнцем, имеющих сажень в диаметре и сажень десять в высоту, и таких было в храме 132!

Афинские музеи небогаты. Их три: Центральный с отделением для шлимановского собрания микенских и др. древностей, акропольский и зарождающийся христианский. Мраморное здание Центрального музея великолепно, но памятники его имеют более археологическое, чем художественное значение. Первоклассные произведения искусства со времен Римлян силой и обманом расхищались из Афин. Хотя каждая раскопка дает более или менее интересные находки, но до сих пор почва Эллады не внесла в музей крупных сокровищ искусства. Наиболее замечательными представляются три плиты с рельефным изображением состязания Аполлона с Марсией. Сатир с архаическою заостренною бородой, расставя ноги, играет на флейте (средина плиты), справа сидит Аполлон, задрапированный от пояса, спокойный, но строгий, слева стоит раб с ножом. На двух плитах — превосходные изображения шести муз в разнообразных позах. Этот прекрасный рельеф найден в Дельфах. Полагают, что именно он описан [806] Павсанием, который помещает его на подножии статуи Аполлона, работы Праксителя. Другой барельеф пользуется широкою известностью и относится к V веку: Персефона, Тринтолем и Деметра, подающая Тринтолему ячменное или пшеничное зерно. Эта стела найдена в Элевзисе, где совершилось и мифическое событие. Строгое изящество композиции и религиозность, которыми проникнуты все три фигуры, производят такое же впечатление, как образа Мантеньи или Перуджина. Главное и оригинальное богатство Центрального музея заключается в огромном количестве надгробных плит, стел. Прежде всего упомянем о наиболее важных для истории искусства — украшенных живописью. В настоящее время уже нет сомнений о высоком состоянии античной живописи. Античные художники, будучи прекрасными рисовальщиками, знали линейную и воздушную перспективу, разрешали трудные задачи ракурсов и в совершенстве владели колоритом. Если б их произведения были пощажены временем, новое искусство не было бы принуждено в течение столетий упорным трудом шаг за шагом добиваться технических результатов, уже приобретенных художниками Эллады. От одноцветных фигур, известных нам по вазам, греческие художники перешли к раскрашенным. Стела Лизея представляет умершего в широком пурпуровом плаще, с каймой. Под ним — он же на коне. Раскраска плоская; контуры наведены черною краской, ею же означены складки плаща. Такую же манеру письма видим на другой стеле, изображающей петуха. Краски сильно поблекли и осыпались; на петухе осталось только несколько пятен. Таким образом писал еще один из величайших художников Греции — Полигнот. Употребляя только четыре краски и не прибегая к моделировке фигур, но только раскрашивая рисунок, он достигал полной экспрессии одним рисунком. Содержание картин его, украшавших Дельфы и Афинскую Пинакотеку, известно по древним описаниям и отрывкам на вазах. Полигнот жил в V веке до Р. Хр., но Павсаний видел его картины во II веке по Р. Хр. и восхищался ими, хотя живопись ушла вперед в техническом отношении. Полигнот писал так, как писали до него во всех культурных странах, в Египте и Месопотамии. Но в том же музее находится полустертый диск тоже V века, изображающий бородатого мужа, и здесь заметны следы света и теней, в красках. — Переход к моделировке от плоской [807] раскраски составляет громадный прогресс в живописи, которая этим средством приобретает возможность состязаться с ваянием в жизненности своих образов.

Стелы, украшенные скульптурными изображениями, доставляют высокое наслаждение. Несмотря на то, что они изготовлялись, вероятно, ремесленниками-монументщиками, художественное значение их очень высоко и свидетельствует о влиянии искусства на тогдашних ремесленников и о способности последних пользоваться назиданием прекрасных произведены искусства. Но, кроме этого, стены вводят зрителя в круг тех представлений, которые Афинянки классической эпохи имел о смерти, о загробном мире. Эллин встречал смертный час как неизбежное событие, спокойно, с тихою грустью, не впадая в отчаяние и пафос. Умирающий расстается с родными и друзьями, как бы отправляясь в далекий путь. Его провожают и родные, и друзья и слуги. На редкой стеле нет маленькой домашней собачки, печально свернувшейся у ног, или под стулом хозяина. Женщина нередко отбирает из шкатулки какое-нибудь украшение, в котором ее, вероятно, и хоронили. Смерть не пугает и не повергает в безнадежное горе: она только переход к иной жизни, более спокойной и, быть может, более счастливой. Печальны лишь провожающие; только на одной стеле Поликсена грустно задумалась, расставаясь с этой жизнью; ее, видимо, беспокоит одиночество покидаемого сына-ребенка, около которого нет взрослых родственников, а только одна служанка. Интересно изображение атлета, умершего в юных годах. Он стоит лицом к зрителю и в задумчивой позе пристально смотрит вперед. Позади стоит пожилой отец, как бы в недоумении пред неожиданною раннею смертью. Маленький слуга печально съежился у ног атлета, держа в руках ненужный более стригилл (скребок для очистки от пота). Здесь чувствуется иное настроение: умерший как будто бы отвернулся от земли, отрешился от земных отношений, и живет иною жизнью, при которой нет места ни сожалению, ни памяти о прошедшем. На большинстве собранных стел преобладаешь идея разлуки с близкими, на этой — ожидание новой жизни.

Сценами прощанья не ограничивается содержание надгробных стел. На трех плитах мы видим афинских воинов. Один из них гоплит Аристион, павший при Марафоне, дает [808] полное представление о вооружении в эту героическую эпоху Аттики и очень напоминает по композиции кафельные изображения стражей персидского царя, открытые недавно Двелафуа в развалинах Сузы. Другой гоплит изображен в сильном движении, как бы во время нападения, с тяжелым круглым щитом и в шишаке, а не в изящном коринфском шлеме. Наконец стела Дексилея составляет превосходное произведение лучшей эпохи скульптуры, которое не посрамило бы себя даже среди всадников парфенонского фриза. Дексилей, изящно посаженный на вздыбившегося коня, поражает опрокинутого врага. Фигуры, конь, драпировка, общий рисунок композиции — верх совершенства. Сцена выполнена в условном характере, как принято в чисто-художественных произведениях. Дексилей в легкой тунике и коротком гиматии, красиво развивающемся, без панцыря и шлема; поражаемый совсем без одежды, чтобы не скрывать красивых изгибов тела и движения мускулов. Стела Дексилея — перл между надгробными плитами музея.

На всех стелах лучшей эпохи мы видим примиряющие сцены. Усопшие умирали в момент подвига, или сопровождаемые до могилы близкими людьми, которые не забудут их и за могилой, помянут их жертвой и после разлуки и сохранят их память в родном городе. Гений жизни тихо гасил свой факел, и дух мирно отлетал в Елисейские поля. Однако есть стены иного рода. Простенький плоский рельеф изображаешь высокую надгробную урну, заменявшую иногда стены; на вазе вырезано одинокое изображение молодой женщины, играющей на лире. Нет ни родных, ни друзей вокруг. Одна надежда, что кто-нибудь из поклонников таланта, украшавшего умершую на земле, взглянет, вспомнить и помянет ее душу благодарностью за испытанное когда-то художественное наслаждение, доставленное ее музыкой и пением. Кажется, что до сих пор, спустя двадцать столетии, кроткая художница по-прежнему просит о сочувствии к себе от проходяших поклонников изящного. Но вот памятник, идущий в совершенный разрез с общим мягким и гуманным настроением аттического кладбища. Он лежит до сих пор на своей могиле в Керамике (за городом) и напоминает не Элладу, а жесткие надписи латинских кладбищ. Изображен огромный, сильный пес. Он лежит на плите и приподнял свою морду к небу. Изваяние [809]превосходно, и обошлось, вероятно, недешево. Присутствие его на кладбище, месте священном, указывает, что под псом погребен его господин. Ни надписи, ни символа, ни друзей, ни родных. Один громадный пес воет о покойнике. Одного этого друга имел умерший при конце жизни и желал видеть на своей могиле. Люди, очевидно, были в его глазах хуже собаки. Едва ли даже Тимон Афинский доходил до такой мизантропии.

Мир невидимый, священная иконография отсутствует на могильных памятниках, хотя на стелах другого назначения божества встречаются нередко. Умерший идет предстать пред Аидом и Корой, Миносом, Эаком и Радомантом и увидит их, как и те, которые провожают его, в свое время; зачем же поднимать завесу, скрывающую от живущих страшный тайны Аида? Так, вероятно, рассуждали современники Перикла, великих художников, трагиков и философов. Но в более раннюю эпоху думали иначе. На древнейших стелах мы видим странных грифонов и чудовищ. На одной изображен юноша-Харон, перевозящий умершего через Стикс на парусной лодке.

Любопытны оффициальные акты, высеченные на стелах, например, союзный договор Афин с островом Коркирой, отчет казначея, закон о даровании гражданства. Они иллюстрированы изваяниями в заголовке акта. Афины представляются своею богиней с обычными атрибутами; Коркира — своею богиней; Афина-Дева принимает от нового гражданина какой-то предмет, похожий на крылатую победу; Афина, как царица города, благосклонно протягивает руку общественному казначею, сдавшему безукоризненно свой отчет. Надписи вырезаны замечательно изящными письменами, строгая красота которых вполне гармонирует с прекрасными изваяниями.

В отделе бронз и терракот мы отметим только частое повторение Фрикса с бараном. Эти нехитрые подобия наших тверских пряников найдены в могильниках и, вероятно, принадлежали людям, плававшим по Геллеспонту в Византию и черноморские колонии.

Акропольский музей составляет нераздельное целое с Акрополем, потому о нем после, а теперь скажем несколько слов о христианском музее. Несколько древних глиняных лампад с крестами, круглая ваза с дельфинами и кой-какие [810] мелочи занимают витрину в Центральном музее Теперь учреждается особый христианский музей. Он невелик. В двух небольших комнатках собраны старинные образа, облачены, несколько рукописей, кресты, посохи. Между образами особенно замечательно распятие из Чериго XV или XVI века. Тело Спасителя чрезвычайно выгнуто вправо, тогда как голова, с мертвенно висящими волосами, низко повисла налево. Следы итальянского влияния несомненны в рисунке, моделировке и сером колорите. Фресковое изображение Богоматери с Младенцем относится к эпохе франков; на поле написаны два герба. Фреска, по-видимому, взята из прежней латинской капеллы и напоминает сиенскую икону Дуччио. Крылатый Предтеча и др. образа не представляют особенностей от обычных изображений этого рода. Отрывки евангелия XIII века содержат несколько миниатюр на золотом фоне, но краски сошли, оставя несколько пятен, и сохранились одни контуры, сделанные красными чернилами. Старая грубая гравюра изображает св. Георгия, поражающего язычество, олицетворенное драконом. Отрок с сосудом, означающий спасенную душу, сидящий на крупе коня, одет в костюм турецкого кафеджи, и самый сосуд похож на кальян. Из вещей интересен костяной жезл, скрепленный металлическими кольцами, на одном из которых написано: Иоасаф. Так как жезл доставлен из Метеоров (фессалийских горных монастырей), именно из монастыря св. Стефана, то полагают, что он принадлежал императору Иоанну Кантакузину, в иночестве Иоасафу, который, отрекшись от треволнений политических, там окончил свою бурную жизнь, среди подвигов благочестия и трудов над историей своего времени.

Афинский акрополь — заветная святыня европейской цивилизации. Высший момент художественно-религиозного сознания Эллады нашел себе великолепное выражение в Парфеноне, жилище Девы-Афины, покровительница Афин. Ее беломраморный храм до сих пор составляет прекраснейшее создание архитектуры всех времен и народов; там же стоит Эрехфион, лучший образец изящного ионического стиля, и его портик с неподражаемо-прекрасными кариатидами-канефорами. В священную ограду вводит великолепная мраморная галерея — Пропилеи. Одни эти имена уже воскрешают воспоминание о золотом веке афинской славы и древне-эллинской жизни, о веке великого демагога Перикла-Олимиийца, Фидия, Иктина, Полигнота, Софокла. [811] Ежегодно афинский народ торжественно приносил божественной деве драгоценное покрывало, изготовленное руками благороднейших матрон и дев Аттики. Величественная процессия двигалась по улицам, переполненным жителями и иноземцами, отовсюду стекавшимися на праздники Панафиней, проходила по Пниксу, холму народных собраний, между скалой Ареопага и строго-дорическим храмом древнего царя и героя Фисея и поднималась по ступеням Пропилеев к Парфенону. Передаче покрывала предшествовало жертвоприношение на площади пред храмом. Это всенародное торжество Фидий избрал темой для украшения внутренности Парфенона. Невидимые смертным, олимпийские боги уже прибыли и, сидя на тронах, с благосклонным вниманием взирают на приготовления к жертвоприношению, обмениваясь замечаниями. Идеально-прекрасные боги отличаются от смертных не только величавым видом, но и размерами. Этот художественный архаизм в эпоху Фидия, когда искусство вполне подчинило себе природу и было в силе извлечь идеальную сущность из видимых форм, чрезвычайно замечателен. Фидий и Рафаэль (Преображение, Диспута, Мадонна Фолиньо) переживали такие моменты творческой жизни, когда общепризнанные условия естественности являлись стеснением для выражения их идеи и смело переступали за пределы их. Глубиной мысли и красотой ее пластического выражения они заставляли признать вечную жизненность тех образов, непосредственно созерцать которые вне условий обыденной действительности дано было только их творческим очам. Между тем из храма уже вышли жрицы-богини, чтоб произнести всенародно молитву за весь народ афинский, и жрец. Последний заранее снимает гиматий, стесняющий движения его при заклании жертвы, и отдает его отроку-прислужнику. Две девицы подают стулья жрецу и жрице. Процессия понемногу приближается. Во главе идут сановитые старцы, за ними юноши, степенные, полногрудые жены в длинных и широких туниках, падающих красивыми складками, девы-канефоры, грациозно поддерживая на головах корзинки, неся жертвенные принадлежности, сосуды, изящные гидрии, зонтики. Далее юноши в полном цвете молодых сил ведут массивных быков и упитанных баранов, присланных в дар богине Афинянами, живущими за пределами Аттики. За ними толпой идут музыканты, оглашая воздух звуками флейт и кпфар; несут чаши [812] и сосуды, едут нарядные колесницы, запряженные горячими конями, и шествие заключается изящною группой всадников: их ретивые скакуны нетерпеливо рвутся, потрясают мускулистыми шеями с короткою гривой, становятся на дыбы; дар могучего Посейдона рвется на простор и свободу, но разумная воля, главное свойство Афины-Паллады, мощно укрощает дикую вольную силу и подчиняет ее закономерному стройному порядку. Запоздавший юноша спешит сесть на коня и присоединиться к товарищам, уже легким галопом вошедшим в линию. Спокойно-величавые движения головной части процессии с высоким художественным тактом уравновешиваются оживленными группами всадников и коней, благороднее которых искусство никогда ничего не создавало ³.

Красота типов, благородство выражения, изящество драпировок — поразительны. Род человеческий никогда и нигде не выступал в искусстве, как масса, в более достойном и прекрасном представительстве, как эти мраморные современники Перикла, чествующие свою национальную богиню. Под ясным небом Аттики, на фоне изящно очерченных гор, кое-где в меру украшенных скромною зеленью оливковых садов, среди беломраморных прекрасных зданий и стройных колоннад эта торжественная процессия блистала не варварским изобилием золота, тканей, оружия, но тем художественным изяществом. которое достоинством внутреннего содержания дает высшее освящение своему материалу, как бы скромен он ни был.

Эту несравненную сцену изобразил Фидий с своими сотрудниками на длинном и широком фризе, огибавшем внутри Парфенона верхнюю часть стен. Группа богов находилась на восточной стене; ианафинейский ход начинался на юго-западном углу и оттуда двумя линиями направлялся по южной и северной стене на восток. Многое погибло при взрыве здания в 1687 году венецианскою бомбой, пущенной немецким артиллеристом Кенигсмарка; большую часть уцелевшего лорд Эльджин обманом увез в Англию, испросив у султана разрешения взять «несколько плит с барельефами и надписями»; все это находится теперь в национальной галерее Лондона; [813] кое-что осталось на стенах. Слепки и рисунки, позволяющие восстановить до некоторой степени этот чудный скульптурный гимн, собраны в скромном музее Акрополя.

Акрополь стоял среди древних Афин; ныне он находится на юго-восточном углу: — город передвинулся к северу, оставя среди пустырей прежние центры городской жизни: Пникс, Ареопаг, Фисион. Высоко вздымается скалистый, обрывистый холм, окруженный крепкими стенами, изрытый пещерами, в которых в древности были капища, впоследствии же в пещере Пана поместилась небольшая церковь Пещерной Божией Матери. Мы видели небольшой водоем родниковой воды и отсыревшую стенную живопись позднего византийского стиля. Ныне Афины примыкают к подножию скалы бедными и грязными кварталами. Путешественник огибает по отличной дороге скалу с севера и подъезжает к крутой пешеходной дороге, ведущей к Пропилеям, на западном углу Акрополя.

Даже в нынешнем разрушенном состоянии Пропилеи поражают своею величавою красотой. Серые стены кремля расступаются, чтобы дать место мраморной лестнице между маленьким возвышенным храмом Победы и Пинакотекой. Дорога по натуральной скале разрезает лестницу посредине и ведет к среднему широкому пролету Пропилей. Мраморные ступени слева разрушены; справа они возобновлены известным археологом Бёле (Beule). Лестница приводить к прекраснейшей дорической колоннаде; шесть колонн тончайшей отделки, несколько укорочены, сравнительно с колоннами Парфенона, а это придает им массивность и выражение серьезной силы. Из-за красот размеров, из-за настроения, навеянного величавостью зодчества, входящий сначала не замечает, что постройка выведена из огромных мраморных глыб. В стене Плача в Иерусалиме внимание сразу приковывается к размерам гигантских камней, положенных в стену; здесь только случайно замечается механическая сторона архитектуры. Составляя с Парфеноном идеально прекрасное выражение дорического стиля, вместе с тем Пропилеи только снаружи имеют дорический характер. Они занимают 58 футов в ширину и между наружными и внутренними проходами стоит два ряда колонн ионического стиля. Архитравы, отчасти сохранившиеся, удивляют величиной огромных и великолепно [814] отполированных мраморных плит. Пропилеи были построены при Перикле зодчим Мнесиклом в 436-431 годах.

За Пропилеями стояла знаменитая Афина-Воительница, колоссальная (9 метров) бронзовая статуя Фидия, известная по древним воспроизведениям и монетам. Покровительница города держала шит и копье и, слегка склонив многодумную голову, осененную шлемом, взирала из-за высоких стен на возлюбленный город, лежащий у ее ног. Византиец Зосима, шествуя о нашествии Алариха, говорит, что Готы, поднявшись по лестнице Пропилеев, отступили в ужасе, встретив Афину на пороге Акрополя.

Площадь Акрополя теперь расчищена до скалистой почвы. Все обломки подобраны, вставлены на место или сложены в музей. Она поката и покрыта нарезками, чтобы не скользить. На юго-восточной стороне ее стоит Парфенон, на северной — Эрехфион, величайшие образцы дорической и ионической архитектуры.

Несмотря на страшные повреждения, Парфенон производит необыкновенно цельное впечатление. Исчезли драгоценные фронтоны, выше которых скульптура не произвела ничего, кроме Зевса Олимпийского, исчезли метопы, разрушенные или похищенные Англичанами, но колонны и стены стоят в прежней спокойной красоте, восхищая изяществом линий и пропорций, покрытый янтарно-золотистою патиной, которую мрамор пил в течение двух тысяч лет из ярких лучей аттического солнца.

Помост храма на несколько ступеней возвышается над площадью и занимает пространство в 101 ф. ширины и 227 ф. в длину. Храм окружен колоннами дорического стиля в 34 ф. высоты и 6 ф. толщины у основания; обыкновенная высота дорической колонны 5 1/2 поперечников. На узких сторонах прямоугольника по 8 колонн, на длинных — 17. Одни бусы над триглифами смягчают строгость дорических линий. Мы поставили шляпу на одном конце лестницы, и с другого конца шляпа была не видна; прямые, по-видимому, линии ступеней оказались кривыми, поднятыми посредине. В Парфеноне нет прямых линий. Незаметная для глаз кривизна оказывается повсюду, в стенах, карнизах, фронтоне, не говоря о колоннах, все […] несколько утолщенных в нижней половине. Тонко развитому эллинскому глазу прямая линия [815] казалась неподвижною, сухою, мертвенною; он всюду видел жизнь, выраженную в движении, которое в природе всегда совершается по кривой линии.

Внутри перистпля стояло жилище богини, целла, 63 фут. в ширину и 98 ф. в длину. Храм был обращен входом на восток. Гелиос, поднимаясь из-за Гиметских гор, посылал свои первые лучи в открытые врата храма и озарял прежде всего чудные изваяния фронтона, изображавшие рождение богини. Внутри храм распадался на две неравные части. Статуя Фидия стояла в продолговатой зале, разделенной двумя рядами колонн на три нефа. Западное отделение храма, описфодом, было ризницей и государственным казначейством и имело особый вход с западной стороны. Ни потолка, ни крыши теперь не существует. Предполагают, что средний неф был открыть и стоял без крыши.

Постройка Парфенона началась в 453-452 до Р. Хр. и окончена в 438-437. Созданием этого храма и переводом в него союзной казны Перикл завершил гегемонию Афин в островной Греции. Во главе работ стоял величайший из ваятелей, Фидий, друг великого демагога. По его указаниям и под его наблюдением, Иктин и Калликрат вели архитектурные работы, Агоракрит и Алкамен, соперники Фидия, Кресил, Колот и множество менее известных ваятелей исполняли скульптурные украшения храма; фронтон, метоп, фриз, кровельные украшения, отчасти по рисункам Фидия. На фронтоне были 52 статуи, всех метопов, т. е. плит вставленных снаружи между колоннами в пояс триглифов, лежавший на колоннах, было 92. Внутри бесчисленные фигуры фриза шли по верху стен лентой, длиной в 522 фута, от которой уцелело до 400 футов. На себя взял Фидий создание главной статуи внутри храма: материалом для нее должны были служить слоновая кость и золото. Статуя имела 40 футов высоты. Кость и золото были укреплены на дерево. Очевидно, вооружение и волосы были из золота, руки и лицо — из слоновой кости, глаза из драгоценных камней. Высокий шлем богини был украшен сфинксом посредине и двумя грифами по бокам. На груди богини висела чешуйчатая эгида с костяным изображением медузиной головы. Правою рукой Афина поднимала изображение Победы, шести футов вышины, в левой — держала копье и щит, опущенный на землю. Снаружи на щите [816] изваяно было сражение с Амазонками, на внутренней стороне — гигантомахия. Даже на подошве сандалий были скульптурные украшения, изображавшие битву с кентаврами. На базисе статуи изваяно было рождение Пандоры. Таким образом строгие линии лика богини и ее широкой величественной одежды сочетались с богатством детальных украшений, нимало не нарушавших серьезности целого произведения. Древние признавали эту статую таким же чудом искусства, как и главное творение Фидия — статуя Зевса Олимпийского. Когда исчезла статуя — неизвестно, но бесчисленные подражания ей, более или менее отдаленные от оригинала, известного по описанию, свидетельствуют о глубоком впечатлении, произведенном Афиной Фидия на весь древний мир; лучшее понятие о возвышенной красоте этой статуи могут дать фрагменты статуи, украшавших фронтоны Парфенона, увезенные в Лондон. Древняя эпиграмма сравнивает Фидиевскую Афину с Книдской Афродитой Праксителя и обзывает Париса настоящим пастухом за то, что он отдал яблоко Киприде.

Целый мир блистательных образов был сведен с Олимпа и воплотился перед очами современников Перикла в бесчисленных изваяниях, которыми Фидий и его сотрудники покрыли фронтон, метоп и фриз Парфенона. Детски радостное миросозерцание Гомера и туманно колоссальные представления Гезиода отжили свое время. Наивные мифы сменились возвышенным представлением об Олимпийцах, как о существах мудрых, благосклонных и прекрасных. Их величавая красота обусловлена возвышенным нравственным характером; этим они отличаются от веселых богов Гомера, но, с другой стороны, индивидуальною жизненностью они резко отличаются от позднейших аллегорий, в которые обратили их философы. Философский анализ еще не коснулся греческого многобожия, еще не подорвал индивидуальной жизненности богов, еще не положил пропасти между философски образованными людьми и массой, верующей в своих старых богов. Глубокая вера и высокое умственное развитие руководили Фидием, и в его произведениях выразилось столько же блистательное состояние искусства, сколько и прекраснейшее выражение религиозной мысли древнего мира: Фидий был провозвестником и пророком высшей эпохи политеистического богопознания. Без искренней и глубокой веры в божественное мироправление [817] не мыслимы были бы ни Фидий, ни Рафаэль, ни Микел Анджело, а этими именами исчерпывается все искусство.

Великий зодчий в такой же степени, как и ваятель, Фидий придал храму то внутреннее художественное единство, без которого невозможно истинное художественное создание. Храм был посвящен Афине и Афинам, потому его изваяния представляли миф Афины и афинские предания. На восточном, главном фронтоне была многоличная сцена рождения Афины, от которой уже в конце XVII века сохранились только шесть угловых фигур; на западном фронтоне были дары Посейдона и Афины городу: Посейдон дал коня, символ воинского могущества; Афина — маслину. В XVII веке французский художник Каре (Carey) нарисовал все, что было еще налицо из скульптур Парфенона. Западный фронтон еще был почти весь в целости. Видна была могучая фигура морского бога, его кони, обезглавленное тело богини. Теперь от него остался только безрукий, безногий и безголовый корпус речного бога, (Илисса или Кефиса). Сохранившиеся обломки пышно драпированных женских фигур и обнаженное тело Фесея так величавы по композиции, благородны по движению и прекрасны формами, что не имеют себе равного во всей области скульптуры. Метопы южной стороны изображали любимый миф о битве Кентавров с лапифами. На свадьбе Пирифоя, где был и царь афинский Тезей, кентавры посягнули на похищение лапифских женщин, и пир кончился жестокою битвой. Чтобы разнообразить повторение парных фигур лапифа, борящегося с кентавром, которых могла вместить каждая плита метопа, скульпторы вводили между ними изображения подвигов Иракла. Фигуры метопов были горельефами, фриз внутри храма, напротив, очень слабо выступал из плоскости, дыры у ноздрей и ртов коней указывают на металлические украшения; может быть на фризе были и краски.

Совершенство дошедших до нас обломков дает идею о высоком достоинстве произведений самого Фидия. Если статуи, метопы и фриз до сих пор признаются величайшими образцами ваяния, то каковы же были собственноручные статуи Фидия, возбуждавшие единодушное восхищение всех древних писателей, видевших эти создания и как мало передают их многочисленные статуи Афины, до сих пор открываемый в [818] афинской почве и фигуры богини на монетах, признаваемые за воспроизведение Фидиевой статуи.

Долгое время Парфенон стоял в полной неприкосновенности. Римляне и варвары относились к нему с почтением. Впервые наложили на него руку христиане. Неизвестно в точности, когда Парфенон был обращен в христианскую церковь. Святилище должно было перейти с запада на восток. Описфодом был обращен в притвор, нарфикс; в промежуточной стене устроили широкие двери в церковь. Восточный вход был закрыт, перестроен в алтарную апсиду с возвышенною солеей. В апсиде появилась мозаичная икона Афинской Богоматери, в виде оранты или нашего Знамения Пресвятыя Богородицы. Престол (трапеза) был покрыт балдахином на Корирфских порфировых колоннах с капителями из белого мрамора. Посреди церкви стоял возвышенный амвон и престол епископа, для чего, по мнению Грегоровиуса ⁴, было взято мраморное седалище из театра Диониса: оно было открыто в 1836 г. в мусоре, покрывавшем пол Парфенона. Наконец, для освещения алтаря в восточной стене было пробито окно, для чего одна плита фриза с изображением Афины была вынута и сохранилась за церковными вратами до половины XVII в., потом бесследно исчезла. В таком виде является Парфенон в конце ХVІІ века нашей эры. Еще большим переменам он подвергается в XI веке.

Сокрушив после долголетней борьбы болгарское царство, Василий II Болгаробойца посетил в 1018 году Афины. Это был последний император, побывавший в Афинах. Обремененный несметною добычей, Василий с царскою щедростью украсил кафедральный собор. В это время внутренность церкви разделялась двойным рядом колонн, по 23 в каждом, на три нефа. Над боковыми нефами был устроен гинекей, хоры для женщин. Василий снял плоский, расписной потолок и кровлю и покрыл церковь сводами. Колонны наружных портков были связаны одна с другою невысокою стеной и в проход были устроены приделы. Мраморные внутренние стены были покрыты живописью, следы которой уцелели отчасти до наших дней: на западной стене, направо от входа, видны медальоны с неясными изображениями святителей; около этого на [819] северной стене две фигуры: женщина в красном покрывале со свитком в руках и царица. Медальоны почти совсем исчезли, обе фигуры сильно стерлись и вылиняли. Они писаны на мраморе, кажется, без штукатурки. Не прошло сто лет, как в 1205 году бургундский рыцарь Отто де-ла-Рош делается афинским герцогом, начиная для Парфенона новую эпоху, в которой звуки греческого богослужения сменяются латинскими. Через четыре века с половиной (1458 или 1460 года) Парфенон делается добычей Турок и превращается в мечеть. Фрески и мозаики были изглажены или заштукатурены и на юго-западном углу нарфикса был выстроен высокий минарет, следы которого видны и до сего дня. Скульптуры Парфенона пережили все эти перемены до 1687 года, когда в одну из войн с Турками Венециане осадили Афины с моря и суши. Бомба, пущенная в Парфенон, где Турки устроили пороховой магазин, взорвала его на воздух. Почти вся средина, целла, была разрушена и с нею большая часть фриза; восемь колонн северного портика, шесть колонн южного были разбиты вместе с архитравами. Овладев Акрополем, Морозини приказал снять с фронтона статуи, сохранившиеся в неприкосновенности две тысячи лет: при снятии они упали и разбились в дребезги. С тех пор Парфенон не подвергался разорениям до пришествия Англичан, которые из развалин унесли двести футов фриза, почти все статуи фронтонов и семнадцать метопов, наиболее сохранившихся, не пощадили даже колонн, капителей и архитектурных фрагментов. Ободранный, полуразрушенный Парфенон, давно переставший служить мечетью, в 1832 году, наконец, вновь перешел во владение Греков после 627-летнего плена.

30 марта 1833 года турецкий гарнизон навсегда покинул Афины. Новое правительство вскоре приступило к упорядочению Акрополя, задавшись мыслию, по возможности, восстановить его первоначальный античный вид. В течение тысячелетий он сильно изменился. Массивная башня была выстроена Франками у Пинакотеки, которая была обращена в капеллу и жилье. Пропилеи вошли в состав флорентийского дворца Аччаюоли. Минарет еще поднимался над полуразрушенным, заваленным обломками и мусором Парфеноном. В портике канефор был гарем афинского аги, площадь была наполнена жилыми строениями турецкого гарнизона и покрыта толстым слоем щебня. [820] Теперь все расчищено: нет ни башни, ни минарета, ни франкских построек, ни жилых строений. Все обломки подобраны, разбросаны и сложены в акропольском музее. Раскопки обнаружили многое, принадлежавшее Акрополю в эпоху до разорена его Мидянами. Фронтоны храма Паллады украшались тогда архаическими, ярко раскрашенными изваяниями тритона в борьбе с Ираклом: другой фронтон представляет победу того же героя над Лернейскою гидрой. Скульптурные изображения животных, чудовищ и сфинксов архаического стиля из местного камня, вообще, встречались в значительном количестве. Уже до персидского нашествия Акрополь, был украшен множеством статуй, покрытых пестрыми красками. Большая часть их была бережно зарыта в землю при обновлены Акрополя и дошла до нашего времени в замечательной сохранности. Большая часть этих статуй представляет стоящих женщин, одетых в хитон и гиматий; левой рукой они приподнимают хитон; волосы разделены посредине пробором и заплетены в косички, спущенные на грудь и спину, на голове повязка, украшенная пальметтой или меандром: правая рука согнута и держит что-то вроде гранаты или яблока. На голове их в череп вбит бронзовый гвоздь, укреплявший, как полагают, зонтик, предохранявший от дождя статую. Лица значительно круглее, чем в классическую эпоху. Глаза помещены слегка наискось, а уста сложены в улыбку, приподнявшую углы рта, как на всех женских изваяниях архаической эпохи. Статуи раскрашены сверху до низу — четырьмя красками: зеленой, красною, голубою и серой. По краям хитона и гиматия идет кайма из красного и зеленого меандра; по одежде писаны розетки и пальметты; волосы были красного цвета, глаза тоже были разрисованы, а на одной статуе вставлены и сделаны из стекловидной массы. Руки и ноги обломаны; из четырнадцати статуй у восьми сохранились головы. Физиономии различны. Художник, очевидно, принимал в соображение индивидуальный особенности оригиналов. Несомненно, что статуи изображают афинянок VІ века.

Эти статуи, впервые познакомившие с состоянием аттической скульптуры в эпоху предшествующую деятельности великих классических ваятелей, составляют главное богатство акропольского музея, выдающегося, впрочем, массой и других любопытных предметов, на которых мы, однако, не считаем [821] себя в праве останавливать внимание наших читателей; упомянем только об архаическом изображении Афины. Оно вырезано на двух бронзовых пластинках, скрепленных гвоздями. Изображение плоское; это первый шаг к скульптуре. Когда статуи были изгнаны из православного искусства, подобный вырезные иконы вновь появляются (в силу атавизма) например в изображении Распятия с предстоящими, в Гефсиманской иконе усопшей Богоматери.

Любители археологии, столь популярной в наше время, конечно, останутся очень довольны раскопками и очисткой Акрополя. Мы теперь можем видеть в сохранном и очищенном виде все, что только сохранилось от времен Перикла. Кроме слабых следов живописи в Парфеноне ничто не напоминает о тысячелетней христианской эпохе Акрополя. Вычеркнуты целые периоды исторической жизни, прекращена вся жизнь Акрополя; он оставлен за штатом и лежит в таком же запустении, как пальмира или Луксор. Развалины его храмов вызывают восторженное удивление, но с ним закрадывается в душу чувство скорби и сожаления, как бы о дорогом покойник, на которого смерть явно наложила свою разрушительную руку. Между тем жизнь не прерывалась здесь до самого исхода Турок. Священнослужители, правители, епископы имели местопребывание в Акрополе. Первоначальный проект выстроить королевский дворец там был преждевременным, — нужно было расчистить Акрополь, что теперь и сделано, — но сам по себе вполне правилен, ибо избавлял священную гору Афин от нынешнего печального запустения. За гимнами великих Панафиней, здесь прославляли Деву Марию, здесь по-своему молились Турки Аллаху. 2270 лет Парфенон служил храмом для жителей Афин. Самая непрерывность его назначения служит доказательством высокого художественного достоинства его, признаваемого политеистами, христианами и даже мусульманами: все они посвящали его божеству, как лучший из даров человеческих, как лучшее место, в котором душа человеческая молитвой может воспарить к Богу. Равносильно ли этому любопытство, влекущее к Парфенону и Эреффиону немногих специалистов и толпу праздных туристов? Акрополь стал исключительно ареной археологических изысканий, но не развенчивает ли древнюю славу храмов такая секуляризация? Нынешний Акрополь уже не национальная [822] святыня, а пустынное кладбище, забытое теми, которые считают себя потомками великих мужей, витающих грандиозными призраками над развалинами древних святилищ. В Акрополе мы видели иностранцев и не встретили ни одною Грека, кроме сторожей и гидов. Весьма почтенные люди уверяли меня, что даже среди образованная афинского общества есть такие, которые от роду не бывали в Акрополе!

Но позволительно ли так решительно вычеркивать из истории Акрополя ее долгий христианский период?

Под знаменем креста началась и ведется борьба турецких христиан, начатая Греками, и победы ее — победы евангелия над кораном. Нынешние Греки потомки не перикловых Афинян, а клефтов и паликаров, и античные традиции для них далеки и чужды наравне с классическим языком Аттики. Протянуть руку древним нынешние Эллины не могут, минуя христианство, непосредственно примкнувшее к древней эпохе, без которого нет законной, исторической преемственности. Освобождение от Турок равносильно возвращению Парфенона христианской церкви, ибо не язычники же боролись с Турками и Божие должно быть отдано Богу, а не сдано в археологию. Силой просветленных потребностей духа народы, оставляя прежних богов, обращались ко Христу и чтили Его в древних храмах, получавших новую святость и тем удерживавших жизненное свое значение. До сих пор Santa Maria Rotonda дорога массе Римлян, молящихся Богоматери в Пантеоне Агриппы.

Секуляризация Акрополя, победа археологии над религиозным чувством свидетельствуют о бессилии христианских начал в современной греческой интеллигенции и открывают ее внутреннюю несостоятельность. Претендуя на византийское наследство, на первенство среди православных народов, она забывает, что Византия прежде всего была христианскою державой. В политическом отношении между классическою Аттикой и Византией нет никаких точек соприкосновения. Омертвелому Акрополю возвратит жизненную силу только христианство: он обновится и займешь свое место в национальной жизни Эллады, когда вновь станет тем, чем был четыре века тому назад, то есть собором Божией Матери Афинской, и снова сделается живоносною святыней христианского царства. Объединенная Эллада процветает в экономическом довольстве, скромно [823] подвизаясь в науке и совсем уже не блистая в искусстве: да не возомнит она, что одна археология восстановит ее родство с отдаленными предками, молившимися Афине-Палладе, презрев ближайших, рожденных древними и славословивших в Парфеноне Приснодеву!

Живое чувство веры влечет на поклонение святыням Иерусалима и Палестины. Стряхнув с себя греховное бремя, странник удаляется оттуда, как из церкви после молитв и богослужения, с обновленными силами, чтобы вновь, после отдыха, пойти на предлежащее жизненное дело. Путешествие в Святую Землю, при современных удобствах, всегда сохранить за собою значение подвига потому, что не паломнику, а разрядному туристу она представляет чрезвычайно мало привлекательная: природа не красива и не приветлива; пестроту восточной жизни, величественные памятники древности и старинного мусульманского искусства удобнее и шире наблюдать в Египте, Константинополе и других местах; туземное население чуждо по языку и враждебно европейским гостям. В Иерусалиме лишь тот иноземец на своем месте, которому Иерусалим делается своим, как Град Бога Живаго, как заветная святыня общехристианская. Для всех восточных христиан он остался духовною столицей: у Латинян его значение умаляется Римом. Богатство веры, раскрываемое в Иерусалиме, дает этому городу реальное значение в среде верующих, поддерживает их силы, передается в устных рассказах и силой непосредственного воздействия паломников на своих земляков, по возвращении домой, другим не бывшим у Святых мест, и затем неизбежно, хотя и неуловимо отражается в различнейших сторонах их деятельности.

Другое дело — Афины. Как благоустроенная, зажиточная столица маленького государства они, конечно, не могут интересовать никого. Туда едут, главным образом, ради эстетических интересов и то очень немногие, ибо удовлетворение эстетического чувства совершается в тесном кругу немногих сильно изуродованных памятников, сохраняющих одну тень прежнего величия, память о котором мы усвояем с отроческих лет и сквозь призму ранних радужных представлений созерцаем то, что осталось в действительности. Большинству из нас, простыть смертных, Афины дороги тем, что с их именем соединяются не только исторические воспоминания, но и наша [824] юность в ее чистых и возвышенных сторонах. Из Иерусалима выезжаешь глядя на будущее с надеждой и верой: в Афинах с улыбкой оглядываешься на прошедшее. Оттого и расстаешься с ними, как бы со старым другом юности, после доброй и веселой беседы о старых друзьях, учителях, юношеских иллюзиях, приключениях, после такой беседы, которая никогда не исчерпывает всего, что нужно припомнить, и при разлуке заставляет жалеть, что много е осталось забытым и незатронутым. Такие встречи случайны, могут повториться, могут и не повториться: необходимости в них нет и, в качестве удовольствия, от них отказаться не трудно.

Покидая Афины, я как бы расставался с таким другом. Я не отходил от окна, ловя мгновения, когда из-за холмов на синеве неба показывался желтый Акрополь с своими стенами, колоннами и фронтонами. День сиял, поезд, мчался вперед, священная твердыня скрылась навсегда... Прощай Парфенон!

М. Соловьев.

Комментарии

1. Neai Ideai,1883 № 1611, статья: Эллинисты или шарлатаны? (Ellinietai h agurtai).

2. Gregorovius. Geschichte der Stadt Athen. I, стр. 63.

3. Один из наших коннозаводчиков сообщил мне, что лошади этого фриза — высший тип конской красоты.

4. Gregorovius, 1. с. 97.

Текст воспроизведен по изданию: По Святой земле // Русское обозрение, № 12. 1892