СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

СЕМЕНТКОВСКИЙ Р.

«БОЛЬНОЙ ЧЕЛОВЕК»

(Диагноз его недуга).

Освобождение болгар привело, как всем еще памятно, русское общество или, по крайней мере, часть его к довольно неожиданному выводу. Увлечение наше освободительною миссиею, понятно, предполагало крайне угнетенное и бедственное положение братского народа; но, когда мы лично ознакомились с его житьем бытьем, оказалось, что он живет, пожалуй, лучше нашего народа, и что поэтому о нем особенно жалеть не приходится. Вместе с тем и освободительная миссия приобретала какой-то своеобразный характер: живется нам хуже, чем «братушкам», а мы расходуем кровные русские деньги и жертвуем жизнию сынов России, чтобы помочь тому, кто счастливее нас.

Вывод этот значительно дискредитировал так называемую освободительную миссию в глазах нашего общества, тем более, что затем невероятная неблагодарность «братушек» проявилась во всем своем блеске, — и мы в душе решили, что война 1877-78 гг. была крупною национальною ошибкою, и что нам теперь благоразумнее всего воздержаться от всякого вмешательства в болгарские дела и, так сказать, махнуть на Болгарию раз навсегда рукою: живите, мол, себе, а мы с вами возиться уже не будем, да и знать вас вовсе не хотим.

Получилось таким образом оригинальное, чисто-русское явление. Сперва мы проливали потоки крови, тратили громадные суммы денег, подрывали наше благосостояние, увлекались громкою идеею, [685] шумели, восторгались, чувствовали себя героями, — и все это вдруг сменилось разочарованием, апатиею, прострациею: вчерашние герои оказывались жалкими людишками, не умеющими сообразить самых простых вещей.

Но хотя это явление и соответствует на первый взгляд слишком хорошо известной национальной нашей черте, оно на самом деле не имеет того общего характера, который ему многие склонны приписывать. Во-первых, совершенно неверно, будто бы Россия легко решилась на освободительную войну, увлекаясь только мыслью о несчастном положении братского народа; напротив, война эта была предпринята с очень тяжелым сердцем, и было сделано все, чтобы ее избегнуть. Во-вторых, говорить тут об увлечении вообще трудно: этого рода увлечения свойственны уже русскому народу и государству на протяжении целых двух столетий. В-третьих, если материальные условия, в которых жил болгарский народ до освободительной войны, и были, может быть, до известной степени лучше, чем окружающие наш народ, то и зверства, совершенные турками в Болгарии, засвидетельствованы столь авторитетно, что сомневаться в них нет возможности. Словом вопрос решается далеко не так просто. В самом деле, Россия уже втечение двух веков ведет войны с Турциею; каждое поколение выдерживало одну, а иногда и две войны с этим государством. Мы воевали с ним и при Петре Великом, и при Анне Иоанновне, и при Екатерине II, и при Александре I, и при Николае, и при Александре II, — и тем не менее мы все еще склонны думать, что каждая из этих войн вызывалась чисто-временными причинами, а не общими историческими условиями, неотразимо действовавшими при самом различном настроении как правительства, так и общества. Великие преобразователи России и государи, в царствования которых происходила приостановка в поступательном ее движении, одинаково воевали с Турциею, миролюбивые и воинственные правительства ей одинаково объявляли войну. Мало того, были периоды, когда руководящие сферы и общество, повидимому, менее всего увлекались восточною политикою и желанием вмешиваться в дела Балканского полуострова, и тем не менее мы начинали войну. Особенно интересно в этом отношении славянское движение второй половины семидесятых годов. Я тогда, помню, руководил политическим отделом одной из наших больших газет и, внимательно следя за ходом международных событий, ясно видел приближающуюся грозу. Но когда я стал высказываться в этом смысле в газете и открыл в ней специальную рубрику под заглавием «Босния и Герцеговина» (в 1875 г.), меня со всех сторон провозгласили шовинистом, без всякой надобности вызывающим тревогу. И неудивительно. В этот момент могло [686] казаться совершенно невероятным, чтобы возгорелись серьезные международные замешательства из-за Bischen Herzegowina, как выразился князь Бисмарк, заинтересованный в том, чтобы до поры до времени скрыть приближавшуюся опасность. Это было время разгара западнического направления, о славянах говорили с ирониею, публика с большим сочувствием читала произведения, в роде остроумного романа П. Д. Боборыкина: «Доктор Цыбулька». Словом казалось совершенно невероятным, чтобы именно в такой момент мы находились накануне новой турецкой войны. Но вдруг картина совершенно изменилась. В самом обществе к удивлению печати, воображавшей себя его руководительницею, произошел внезапный поворот в пользу славянских увлечений, и печати пришлось считаться с этим настроением, шедшим в разрез с недавними взглядами общества, или даже подчиниться ему. Мы не думаем ошибиться, сказав, что и для руководящих сфер возбуждение восточного вопроса в этот момент было неожиданностью, и что они были вовлечены в войну силою обстоятельств, а не собственным желанием: весь ход дипломатических переговоров убеждает в этом всякого компетентного исследователя тогдашних событий.

Переоценка собственного влияния и сил тем более свойственна данному обществу, чем менее оно зрело в политическом отношении. Забываются или игнорируются условия, в которые поставлена страна, вековые ее исторические задачи, народные традиции и интересы, — словом вся совокупность сил, средств, стремлений, создающих историю, и незначительная горсть интеллигентных людей воображает, что она-то и делает историю. Очень странное, но вместе с тем и очень распространенное заблуждение! Мы видим, например, что движение шестидесятых годов в широком значении этого слова, то есть на сколько в нем приняли участие все факторы народной жизни, признается чем-то исходившим исключительно от небольшой группы лиц, стоявших во главе либо тогдашнего правительства, либо общества. Это особенно можно сказать о центральной реформе того времени: об освобождении крестьян. А между тем компетентные историки не решатся утверждать, что эта реформа, а вместе с нею и остальные, менее существенные, возникли вдруг, как Минерва из головы Юпитера, а не были подготовлены втечение очень продолжительного времени сменявшимися поколениями. Не будем говорить уже о нашем правительстве, как известно, озабоченном со времен Екатерины более или менее жгучим вопросом об отмене крепостного права. Тут преемственность исторической задачи бросается в глаза. Но и общество прониклось сознанием в необходимости этой реформы только после длинной подготовительной работы. Опыт всех народов убедил нас в [687] неизбежности обновления основ нашего экономического и социального строя, и поэтому было бы, конечно, совершенно неверно смотреть на реформы прошлого царствования, как на произвольное и следовательно отменимое действие той или другой группы общественных и государственных деятелей. То же можно сказать и о веденных нами с Турциею войнах. Возлагать ответственность за них на то или другое поколение значит упускать из виду, что эти войны постоянно повторялись втечение двух веков и следовательно составляют явление, обусловливаемое какими-то общими причинами, которым вынуждены подчиняться сменяющиеся поколения даже тогда, когда они к этому вовсе не расположены. Это, однако, не фатализм. Боже, нас избави от подобного взгляда на дело! Нет, мы хотим только сказать, что в таких огромных вопросах, как создание внешних и внутренних условий, благоприятствующих нормальному развитию и процветанию целого народа, усилия одного поколения не могут быть решающими, что требуется дружная и целесообразная работа тем большого числа поколений, чем сложнее и труднее данный вопрос. Если реформы прошлого царствования могли осуществиться только после продолжительной работы нескольких поколений, то и окончательное прекращение наших войн с Турциею состоится лишь тогда, когда усилия многих поколений, направленные к созданию общих международных условий, устраняющих необходимость в этих войнах, увенчаются успехом. Понятно, что цель эта тем скорее будет достигнута, чем энергичнее и искуснее примутся за ее достижение сменяющиеся поколения. Поэтому деятели, проповедующие полную индиферентность в восточном вопросе, совершают крупную ошибку: они этого вопроса не устранят и достигнут только того, что мы окажемся совершенно неподготовленными в тот момент, когда не зависящие от нас события его вновь поставят на очередь и выдвинут с неотразимою силою. Думать же, что таких событий быть не может, что они находятся в нашей воле, — значит ставить всю историю в зависимость от одного поколения: дескать, захотим, и все пойдет иначе. Это иначе составляет уже самомнение, не оправдываемое ни здравым смыслом, ни историческим опытом. Даже такие крупные перевороты, совершенные одним поколением, как великая французская революция, в сущности подготовлялись целым рядом поколений, а результаты их оказывались устойчивыми лишь на столько, на сколько эти результаты сами встречали подготовленную почву. Если основною целью этой революции считать, например, установление политической свободы, то она, как известно, не была достигнута, и потребовалась еще работа нескольких поколений, чтоб достигнуть предположенной цели.

С этой точки зрения нам представляются весьма наивными [688] и рассуждения лиц, которые, исходя из того факта, что «братушки» пользовались в 1877-78 гг. бóльшим благосостоянием, чем наш крестьянин, делают вывод, что нам нечего было оказывать помощь Болгарии, и что тогдашняя война была крупною национальною ошибкою. Еще наивнее представляются нам все рассуждения, в основании которых лежит мысль, что Турция в некоторых отношениях является государством, довольно благоустроенным и что мы не только не имеем права гордиться перед нею, но, наоборот, должны чуть ли не поучаться у нее. Эта мысль была вызвана, как известно, тем обстоятельством, что у турок были магазинные ружья, да и военная их организация оказалась будто бы более совершенною. Во всех этих рассуждениях сквозит все то же непонимание общих исторических условий. Когда мы решились на последнюю борьбу с Турциею, мы, конечно, не наводили справок относительно материального благосостояния болгар, — не наводили потому, что этот вопрос имел разве весьма отдаленное отношение к истинным причинам, заставившим нас обнажить меч. Не задавались мы им и тогда, когда содействовали освобождению греков, румын, сербов, когда втечение веков освобождали постепенно от турецкого владычества на собственную и чужую пользу много земель в Европе и Азии. Тут действовала совокупность общих причин, вызвавших постепенное разложение или крушение многих других государств. Уж на что, например, благосостояние Рима или Византийской империи было значительнее благосостояния тех варварских народов, которые вызвали их крушение, а между тем они не уцелели и распались, не смотря на все их культурное и военное могущество. Сопоставлять в этом отношении Турецкую империю с Римом и Византиею, конечно, нельзя, но и Турция была чрезвычайно могущественным государством и внушала всей Европе страх своими военными подвигами. Остатки этого могущества, правда, довольно скромные, сохранились и до сих пор и выразились в силе сопротивления, оказанного нам во время последней русско-турецкой войны. Вопрос тут, понятно, далеко не исчерпывается снабжением некоторых частей турецкой армии магазинными ружьями на английские деньги. Это вопрос сравнительно второстепенный, по своему значению далеко уступающий вопросу о тех общих условиях, которые позволяют России постепенно развивать и расширять свое государственное могущество и, наоборот, приводят Турцию роковым образом к разложению. В виду этих общих условий, конечно, более чем наивно приурочивать наши войны с нею к вопросу о большем материальном благосостоянии болгар, указывать на более совершенную военную организацию Турции или советовать нам брать с нее пример. [689]

Под этими общими условиями скрывается прежде всего полная политическая несостоятельность Турции, подтвержденная историею этого государства. Разложение его прогрессирует чрезвычайно быстро. Что сохранилось от прежней Турции, владевшей недавно еще всем Балканским полуостровом? Жалкие остатки. В этом историческом явлении никак нельзя усматривать исключительно последствие стремления России или других европейских держав расширить свои териториальные владения на счет Турции и приблизиться к Константинополю. Конечно, это стремление существует, но оно встречает решительное противодействие не только со стороны Турции, но и со стороны всех держав, не принимающих в данный момент участия в нападении на Турцию. Таким образом последняя всегда находит себе могущественных союзников, и при таких условиях она могла бы, конечно, не только с успехом поддерживать свое политическое существование, но и жить в полной безопасности без особенного напряжения своих боевых, а вместе с тем и финансовых средств. На самом деле она истощается, потому что ей необходимы громадные и, можно даже сказать, непосильные военные средства не только для отражения внешних врагов, но и для ограждения внутренней безопасности против собственных народов, христиан и мусульман в равной мере. Возмущения, восстания, заговоры, вооруженные беспорядки, составляют обычное явление в Турции и повторяются ежегодно, а иногда и два-три раза в год. Приписывать всю эту внутреннюю безурядицу, всю эту административную и финансовую несостоятельность иностранным наущениям, подпольной интриге врагов Турции — просто смешно. Чем, например, виноваты другие государства, что на острове Крите то и дело происходят беспорядки, и что Турция никак не может с ними справиться? Не видели ли мы, что в позапрошлом и прошлом году, когда опять чуть было не разразилось одно из кандиотских восстаний, все кабинеты с одинаковым усердием совершенно искренно старались умиротворить остров и убедить его несчастное население в полной бесцельности восстания, так как при настоящих обстоятельствах Европа заинтересована в устранении всего, что только может служить поводом к новому возбуждению восточного вопроса? Тем не менее Порте пришлось послать на остров очень значительные военные силы. А прошлогоднее восстание в Счастливой Аравии, в Иемене, потребовавшее также большого напряжения военных сил Турции и вызвавшее опасный министерский кризис? А вечные беспорядки курдов, бесчинствующих в Армении? Порта решительно не в состоянии справиться с этим разбойническим племенем и даже вынуждена торжественно перед лицем всей Европы оправдывать в верховном суде атамана [690] бесчинствующих разбойнических шаек, чтоб не вызвать общего восстания. Но довольно и этих примеров, чтобы составить себе ясное представление о внутренних порядках, царствующих в Турецкой империи, и убедиться, что если она разлагается, то далеко не только вследствие иностранной интриги, вызываемой стремлением европейских держав к завладению наследством «больного человека».

Однако, как с турецкой стороны, так и со стороны многих европейских публицистов постоянно делаются попытки изобразить дело в ином свете и убедить общественное мнение Европы, что в сущности Турция управляется прекрасно и что еслиб не европейская, в том числе, понятно, и русская интрига, то страна эта процветала бы и оправдывала бы мнение тех русских публицистов, которые утверждали, да и до сих пор склонны утверждать, что турецкие порядки во многих отношениях, пожалуй, лучше наших. Это стремление извращать истинное положение дел объясняется разными побудительными причинами. С турецкой стороны имеется в виду убедить Европу, что Оттоманская империя представляет собою жизненный организм, вполне способный к культурному развитию, и что поэтому нет никакого основания для постороннего вмешательства в ее дела. В Европе же доказывают полную государственную состоятельность Турции всякий раз, когда ожидается вмешательство той или другой державы в турецкие дела с тем, чтобы предупредить это вмешательство, пока остальные державы не сочтут нужным сами приступить к действию для ограждения своих собственных интересов. Наконец, в России, как мы видели, одобряют турецкие порядки из желания оказать мнимую услугу торжеству либеральных начал, не понимая, что такой образ действий наносит значительный ущерб внешним задачам нашего отечества на Востоке. Но как бы ни были разнообразны побудительные причины этого очевидного извращения истины, результат получается один и тот же. Европейское общественное мнение сбивается с толку, и нормальное решение восточного вопроса, встречающее и без того столь значительные препятствия, еще более затрудняется. В самом деле, если Турция представляет собою жизненный организм, вполне способный к нормальному развитию, то, очевидно, иноземное вмешательство в ее дела не может быть оправдано ни с точки зрения справедливости, ни с точки зрения международного права. В таком случае Европе не оставалось бы ничего другого, как предоставить Турцию самой себе и избегать всякого вмешательства в ее дела. Словом, над всей восточной политикой европейских держав был бы произнесен очень жестокий приговор, и она должна была бы подвергнуться коренному пересмотру, потому что в [691] основании ее лежит именно принцип, что с точки зрения общечеловеческой справедливости и международного права Европа несет прямую обязанность побуждать Порту нравственным воздействием и даже, в случае надобности, вооруженною силою к исполнению требований гуманности и нормального управления народами, от исполнения которых Турция отказывается вследствие своей неспособности к усвоению себе европейской цивилизации. Следовательно, мы имеем тут дело с вопросом громадной принципиальной и практической важности, и все попытки осветить его авторитетно с полным знанием дела и с возможною обективностью заслуживают полного внимания.

Новая интересная попытка этого рода принадлежит сотруднику «Economiste français» и редактору издававшегося в Париже журнала: «La Turquie contemporaine», г. Дмитрию Георгиадесу, натурализованному во Франции греку. Натурализация его состоялась отчасти вследствие горячей и умелой защиты интересов Франции на Востоке, которые он признает во многих отношениях совпадающими с интересами его бывшего отечества. Его, однако, нельзя назвать туркофобом; напротив, он относится к Турции сочувственно и очень серьезно взвешивает те реформы, которые могли бы если не увековечить политическое существование Турции, то, по крайней мере, значительно продлить его. Книга г. Георгиадеса ¹ старается нам выяснить, на каких условиях могли бы быть ограждены интересы Франции на Востоке помимо крушения Турецкой империи, то есть при надлежащей ее реорганизации. Такова непосредственная задача, которую поставил себе автор. Но само собою разумеется, что он, обсуждая этот сравнительно менее широкий вопрос, должен был коснуться и общего положения Турции, причем оказалось, что последнее и заключает в себе решение вопроса, которому он собирался посвятить главным образом свою книгу. Таким образом мы в его книге находим много данных, освещающих современное положение Турции, и эти данные тем более интересны, что автор, как человек, долго живший в Турции и внимательно следивший за ее общественною и государственною жизнью, сообщает нам далеко не одни книжные и газетные сведения.

К какому же он приходит выводу? Во-первых, верит ли он в долговечность Турции, или же признает ее безнадежнобольною? Повидимому, он не отчаивается в возможности спасти Турцию, но, всетаки, признает ее трудно больною и поэтому требует радикальных средств лечения.

Познакомимся, однако, сперва с его диагнозом недуга «больного человека». Чем же он болен? Берем наудачу некоторые [692] места из книги нашего автора. «Только десятая часть плодороднейших земель обработывается. Остальные девять десятых лежат впусте. Самая прекрасная страна в мире превратилась в пустыню: население могло бы жить в довольстве и даже богатеть, а между тем оно на самом деле по большой части голодает... Эта обширная империя представляет собою исполинскую развалину, а ее столица беспорядочное столпотворение мусора, соединение неслыханной роскоши и полнейшей нищеты... Народная масса коснеет в полнейшем невежестве... Она смотрит на труд, как на наказание Божие или на бесчествие... Невежество турецкой женщины равняется разве ее фанатизму. Дети воспитываются рабами или наемною прислугою... Незначительная горсть людей, изучающих экономическое положение страны, одни понимают, что дело клонится к страшному катаклизму... Народ, задыхающийся в тисках эксплоататоров, не может ежегодно выплачивать сотни миллионов пиастров налогов для удовлетворения ненасытного Ильдиз-Киоска, не получая взамен ничего в смысле поднятия экономического уровня страны, ни для восстановления государственного кредита... Когда видишь, что банкротства беспрерывно повторяются, что во всей администрации царствует полнейшая анархия, а цивильлист султана поглощает почти все доходы страны; когда убеждаешься во-очию, что жалование всех должностных лиц задерживается иногда целых восемь месяцев из двенадцати, нельзя сомневаться, что банкротство неизбежно, и на этот раз банкротство самое ужасное и окончательное... Две трети всего бюджета поступают во дворец, и ежегодный дефицит превышает половину всех государственных доходов... Во время последней русско-турецкой войны из дворцовой прислуги был образован целый полк, и тем не менее эта громадная убыль даже не была заметна: так значителен дворцовый служебный персонал... В Турции существуют целые провинции, например, Сирия, где мусульмане и христиане не задумались бы вступить в союз с европейцами, чтобы свергнуть власть султана: так она невыносима... Нет существа более несчастного, чем турецкий крестьянин; он даже несчастнее своего товарища христианина, потому что страдает не менее последнего, а вступиться за него некому...».

Потребовалось бы слишком много места, чтоб выписать все характеристические данные из книги нашего автора, свидетельствующие о безотрадном положении Турецкой империи. Но уже и сделанные нами выписки убедят читателя, что Георгиадес прав, утверждая, что Турция находится накануне страшного и, быть может, окончательного банкротства. Она, в полном смысле этого слова, является не только «больным», но и прямо «умирающим» человеком, и спрашивается только, какою она страдает [693] болезнею, излечимою или неизлечимою? На этот счет показания нашего автора не вполне точны и определенны. Повидимому, он усматривает источник болезни преимущественно в организации и деятельности центрального правительства.

«В прежнее время, — говорит историк Турции виконт де-ла-Жонкьер, — оттоманское правительство было властью, умеряемою фетвами муфтиев и восстаниями армии. Теперь шейк-уль-ислам — первый из слуг падишаха, а турецкая армия возвела в основной принцип теорию пассивного повиновения. В прежнее время отсрочка в уплате жалованья на несколько дней вызывала возмущение, которое колебало престол и заставляло султана смиряться. Теперь офицеры и солдаты испытывают неслыханное промедление в выдаче жалованья уже втечение трех лет, часто даже ничего не получают. Солдаты ходят в лохмотьях, не имеют обуви, и тем не менее они не жалуются и повинуются безропотно. Бюрократия заменила собою и улемов, и янычар. Она одна стоит лицом к лицу с всемогущим султаном». При такой неограниченной власти можно думать, что от султана и зависит процветание или упадок государства, что если оно находится в полном разложении, то виноват в этом преимущественно сам султан, и что еслиб он пожелал, то Турция легко и скоро вышла бы из своего теперешнего отчаянного положения. Но наш автор этого мнения не придерживается. Он возлагает главную вину за царящие в Турции неурядицы на приближенных султана. Эти приближенные систематически обманывают своего повелителя и, чтобы заручиться влиянием над ним, возбуждают в нем чувство недоверия постоянными указаниями на подготовляемые заговоры. Они образовали олигархию временщиков, фаворитов и тунеядцев, живущих исключительно беспощадною эксплоатациею угнетаемых народов. Следуя их примеру, и остальная администрация представляет собою картину страшной продажности и неслыханного нравственного упадка. Даже лица, в частной жизни безусловно честные, вынуждены, когда они поступают на службу, либо присоединиться к общему течению продажности, либо выйти в отставку. Поэтому «турецкий чиновник, будь он турок, грек, армянин, еврей или европеец, является, вообще говоря, самым презренным представителем рода человеческого». Бакшиш, как известно, процветает на всех ступенях турецкой административной иерархии. Не даром уже Фридрих Великий говорил, что турок за деньги продаст даже своего пророка. По этому поводу рассказывают следующий анекдот: Схемси-паша, потомок одного из тех сельджукских князей, которых османы лишили владетельных прав, возвращаясь однажды домой, с радостным видом сказал своему старому слуге: «Я отомстил наконец династии [694] османов за все обиды, причиненные моей династии, и подготовил ее гибель». «Как же вам это удалось?» — спросил удивленный слуга. «Я заплатил султану сорок тысяч червонцев за дарование мне одной из своих милостей. Впредь сам султан будет подавать пример продажности, и она приведет его к гибели». Пророчество Схемси-паши сбылось: продажность процветает в турецкой администрации, и последствия ее ужасны. «Когда открывается какое нибудь место, начинается конкурренция, а вместе с нею бесконечные интриги. Каждый кандидат запасается покровителем, которого он подкупает, и тот принимается за дело. Трудно себе представить, сколько хитрости и пронырливости он пускает в ход в то время, как проситель осаждает его с утра до поздней ночи». Но как только кандидат получил место, он с своей стороны принимается проводить кандидатов или вымогать бакшиши, а исполнение возлагаемых на него законом обязанностей представляется ему делом как бы побочным, от которого он отделывается всеми правдами и неправдами. «Нерадивость и леность турецких чиновников вошли в поговорку, — пишет один турецкий публицист, — и хорошо известны всем европейцам, имевшим несчастие вести дела в турецких присутственных местах. Турецкий чиновник заставит просителя придти к нему десять раз, чтобы только избавиться от труда написать записку в десять строк. Простые дела тянутся в Турции по целым месяцам и годам. Я лично двадцать три раза ходил в одно из министерств, чтоб добиться пустого распоряжения, которое по прошествии тридцати месяцев ожидания, всетаки, не было сделано». О порядках в турецких таможнях нечего и говорить. Турецкий чиновник не имеет понятия об английской поговорке, что время — деньги. Сохранность имущества, доверенного таможне, нисколько его не заботит. Без бакшиша он не тронется с места и считает себя вправе делать вам всякие неприятности, потому что чувство долга в нем совершенно отсутствует. Вследствие этого, чтобы получить из таможни какой нибудь несчастный чемоданчик или сундучек, вы должны потерять, даже щедро наградив чиновников бакшишами, день или два. С товарами дело обстоит еще хуже. Сколько приходится выкурить папирос и выпить чашек кофе с разными эффенди, прежде чем они отрешатся от своего утреннего машмурлука (заспанности), и вы будете допущены в таможню для отыскания своего товара, сваленного в полнейшем беспорядке с грудами другого товара. Приходится с очевидною опасностью для целости своих костей лазить по тюкам и ящикам, нагроможденным целыми горами. Когда наконец все эффенди задобрены и товар отыскан, предстоит задобривать весовщиков и их многочисленных помощников, пока они наконец [695] согласятся достать и взвесить товар. Когда же вся эта процедура окончена, то есть товар добыт, свешан, оценен, начинается новая пытка. Вы попадаете в руки нового, неумолимого и жестокого начальства — артели носильщиков, установивших совершенно произвольную и баснословно высокую таксу за свое право «громадными железными крюками рвать, терзать и уничтожать ваш товар». Тут бесконечные бакшиши опять необходимы, но, всетаки, вам приходится безропотно переносить порчу вашего товара. На все ваши предостережения вы услышите только один ответ: «Зарар йок» (ничего). Кроме таможенной пошлины, приходится уплатить восемь сборов: арама параси (осмотр товара), амбар параси (помещение его в склад), чикартма параси (выпуск его из склада), ачма параси (открытие кассы), капама параси (закрытие кассы), тартма параси (взвешивание), манела параси (дополнительный сбор за взвешивание), наконец пусула параси (отпускной билет). И, заплатив все эти поборы, вы еще подвергаетесь неприятностям со стороны крючников, ожидающих вас у выхода из таможни, требующих, чтобы вы им за баснословное вознаграждение позволили доставить вам товар на дом, и, если вы им в этом отказываете, осыпающих вас градом ругательств, а ваш товар — градом ударов крюками.

Но не будем останавливаться на этой картине таможенных порядков. Мы ее привели только для того, чтобы иллюстрировать турецкие административные приемы. Возьмем другую сферу. Турция является страною почти исключительно земледельческою. Торговля при только что нами указанных административных приемах, понятно, не может получить сколько нибудь значительного развития. Обработывающая промышленность по той же и по многим другим причинам также находится в зародышном состоянии. Следовательно, население живет почти исключительно земледелием. И тем не менее Турции приходится покупать за границею громадное количество земледельческих продуктов, именно на 190 миллионов пиастров, что составляет 35% всего ее привоза. Наш автор не указывает на этот факт, а между тем он чрезвычайно рельефно выясняет нам положение турецкого сельского хозяйства. Итак, богатейшая по плодородию страна, притом с редким населением, вынуждена покупать у иностранцев необходимые ей жизненные припасы. Отсюда ясно видно, на каком низком уровне стоит ее земледельческая промышленность. Мы пока оставим в стороне личные качества населения, вызывающие такое печальное явление, и остановимся опять-таки на деятельности администрации.

«Одно из самых ужаснейших препятствий к процветанию земледелия, — пишет наш автор, — заключается в способе взимания десятинного сбора. Земледелец сеет, но когда он [696] надеется собрать жатву, то оказывается, что это невозможно. Он должен выждать появления сборщика десятины, ибо раньше не имеет права убрать хлеб. Но сборщик, как все турецкие чиновники, одолеваемый машмурлуком, беспечный, нерадивый, склонный к взяточничеству, заставляет себя долго ждать. Наступает дождливое время, и жатва гниет на корню. Таким образом население несет громадные потери. Случается, что земледелец ожидает пять и шесть недель появления сборщика податей». Само собою разумеется, что при таких административных приемах земледельческая промышленность должна сильно страдать, и поэтому, не смотря на плодородие почвы, население бедствует, часто голодает, а вместе с тем финансы страны приходят в окончательное расстройство.

Отсюда наш автор делает вывод, что необходима коренная реформа центрального правительства, тем более, что неустройство Турецкой империи подвергает опасности престол султана. Недовольство царствует во всей империи, возмущения и вооруженные восстания вспыхивают поминутно; кроме того, европейские державы, подчиняясь отчасти чувству человеколюбия, отчасти, стремлению обеспечить свои интересы на Востоке, пользуются этим неустройством для постоянного вмешательства во внутренние турецкие дела и вызывают этим международные усложнения, которые столь же опасны для господства османов, как и поминутно вспыхивающие внутренние беспорядки.

Наш автор рисует очень мрачную картину положения центрального правительства. Султан постоянно опасается, что он будет свергнут. Поэтому он, сосредоточив в столице огромное число войск, не решается посылать их туда, где этого требует безопасность государства. Когда вспыхнула революция в Восточной Румелии, великий визирь Саид-паша был уволен в отставку за то, что посоветовал послать туда столичные войска, а Киамиль-паша был назначен великим визирем потому, что придерживался противоположного мнения. Враги Саида, пользуясь вечными опасениями султана, уверили его, что великий визирь, вступив в соглашение с внешними врагами Турции, старается удалить войска, чтобы свергнуть султана с престола. Этим же объясняется, что Турция так долго усмиряет всякого рода восстания: ей обыкновенно не хватает вооруженных сил, удерживаемых султаном в столице. Опасения за прочность престола заставляют султана регламентировать всю жизнь своих подданных, вмешиваться во все их дела, жертвовать иногда очень серьезными международными интересами ради династических соображений. Тот же мотив заставляет его нередко прибегать к жестокостям не только по отношению к той или другой части населения, к простым подданным, но иногда даже и по [697] отношению к высокопоставленным личностям и к членам своей семьи. Известна трагическая участь брата султана, несчастного Мурада, который признан помешанным, не смотря на противоположное мнение известного венского диагноста г. Лейдесдорфа, держится в заточении и даже, как носятся слухи, подвергается разным истязаниям. Турецкий посол при венском дворе Саадула-паша кончил жизнь самоубийством вследствие того, что султан воспретил ему приехать в Константинополь к умиравшим жене и дочери, подозревая в нем сторонника своего брата. Для обеспечения престола образовано тайное общество с отличительными значками и сложными обязанностями. Члены этого общества клятвенно обязуются охранять личную безопасность султана. По их доносу, без всякого суда арестуют и ввергают в темницу всякое подозрительное лице, а одним из главных членов этого общества является государственный деятель, поступивший на службу во дворец без гроша денег и имеющий теперь состояние более чем в десять миллионов франков.

Словом, надо во что бы то ни стало реорганизовать центральное правительство. В чем же, однако, должна заключаться эта реорганизация? Вот на этот счет соображения нашего автора очень противоречивы. Пока он нас знакомил с настоящим положением Турции, мы могли только соглашаться с ним и в свою очередь знакомить наших читателей с интересными фактами, которые он приводит в пользу того мнения, что положение Турции безотрадно и угрожает катастрофою. Но когда он от диагноза болезни переходит к средствам лечения, он начинает сильно себе противоречить и даже, как нам кажется, предлагает совершенно негодные средства.

Тезис его тот, как мы видели, что зло заключается почти исключительно в неудовлетворительном управлении, сосредоточивающемся в руках центральной власти, которая все регламентирует и всем распоряжается. Читая соображения автора по этому поводу, можно подумать, что султану стоит только захотеть, и он будет назначать более умелых и честных министров, а те в свою очередь будут избирать себе более дельных и честных помощников и т. д., так что весь состав администрации изменится, а вместе с тем исчезнут все злоупотребления и неустройство страны. Но допустим, что султан этого не хочет, хотя это гипотеза совершенно невероятная, потому что сам автор нам разъяснил, как опасно и тяжело положение султана. Как же его заставить захотеть? Надо ограничить его власть, — совершенно последовательно отвечает автор. Прежде власть султана умерялась фетвами муфтиев и восстаниями армии, и османы создали могущественную империю. Но неужели отсюда следует, что надо восстановить прежнюю власть [698] духовенства и опять превратить Турецкую империю в царство преторианцев? Понятно, что это немыслимо. В таком случае как же быть? Повидимому, наш автор придерживается мнения, что Турция должна последовать примеру западно-европейских государств и ввести у себя конституционную систему правления. Но вот тут и начинается противоречие автора. Он видимо сочувствует и злополучному Мураду, о котором почему-то думают, что он был склонен к реформам в либеральном духе, и не менее злополучному Мидхаду, кончившему жизнь так трагически вследствие попытки облагодетельствовать свое отечество парламентаризмом. На странице 117 автор действительно приходит к выводу, что единственное средство спасти Турцию заключается в том, чтобы отнять у султана неограниченную светскую власть и предоставить ее национальному собранию, достойному этого названия. Собрание это должно состоять из просвещенных членов, избираемых провинциальными советами, которые в свою очередь должны избираться населением разных вилайетов. Исполнительная же власть, по мысли автора, должна быть вверена ответственным министрам, состоящим под контролем народного представительства, но, понятно, подчиненным верховному авторитету монарха, который сохраняет право отвергать законы.

Это, как видят читатели, буквальное воспроизведение западноевропейского конституционного режима. Но вот что странно: в то же время автор ссылается на авторитет историка Турции, виконта де-ла-Жонкьера, решительно заявляющего: «Оттоманская нация еще не созрела для парламентского режима, который может только стеснить правительство, искренно и серьезно добивающееся прогресса. В Турции султан — все; он может с гораздо большим основанием, чем великий король, сказать о себе: государство — это я. Всякая реформа, которая не исходила бы от него, была бы обречена на бесплодие; но надо, чтоб он серьезно пожелал реформ и чтобы он применил их прежде всего к себе и к своим приближенным». Сам же автор еще резче высказывается о парламентском режиме по отношению к Турции. В нескольких местах своей книги он проводит мысль, что надо во что бы то ни стало избежать, как он выражается, «буффонады парламентаризма». Ведь нельзя же в самом деле предоставить курдам и бедуинам избирать себе представителей и снабдить азиатских и африканских кочевников правом всеобщей подачи голосов.

Итак, автор с одной стороны не хочет предоставить турецким народам представительство, а с другой требует, чтобы власть султана была ограничена народным представительством Это очевидное противоречие, которого автор так таки и не примиряет. Но не трудно понять, почему он его примирить не [699] может. Хотя он нам дает очень обстоятельную и верную картину общего положения Турецкой империи, но, как нам кажется, сам должным образом в эту картину не вдумывается, не взвешивает условий социальной, экономической и государственной жизни, не отдает себе отчета в силах, обеспечивающих процветание государств или вызывающих гибель даже весьма совершенных цивилизаций. Нет спора, что то или другое политическое устройство играет немаловажную роль в деле обеспечения процветания и могущества страны; но, к сожалению, этому фактору придают по большей части чрезмерное значение, и вследствие этого внимание отвлекается от той работы, которая может быть названа основною в деле прогресса и цивилизации. Наш автор останавливается не исключительно на печальной картине турецкого административного неустройства. Он часто возвращается к вопросу о тех социальных и экономических условиях, которые зависят от самого населения. Допустим, что от правительства зависит очень много, но, конечно, не все. Кое-что зависит и от самого народа, и мы находим этому не мало доказательств в самой книге г. Георгиадеса.

Так, наш автор, перечисляя успехи, достигнутые греками под турецким господством, указывает, между прочим, на распространение среди них образования и на их замечательные торговые успехи. Все это позволило им в конце концов начать победоносную борьбу с бывшим своим властелином и свергнуть с себя турецкое иго. Чрезвычайно интересен в этом отношении Ампелакийский союз, образованный двадцатью тремя фессалийскими деревнями и достигший такой степени процветания что он возбуждал зависть самых крупных европейских фирм торговавших на Востоке. Этот союз образовался в 1795 г. с капиталом в 100 000 франков, а в 1810 г. его капитал составлял уже 20 миллионов. Кончилось, однако, дело тем, что турецкое население в один прекрасный день напало на эти деревни и разграбило все их богатства. Что касается болгар, то они под турецким владычеством достигли материального благосостояния, которое, как мы уже напомнили читателям, удивило нашу армию во время последней русско-турецкой войны. Подобных примеров можно привести не мало. Они доказывают, что и под властью султана известная степень материального и духовного благосостояния возможна, что она может быть даже очень значительна и иногда заслуживает прямо названия богатства. Но с другой стороны столь же очевиден факт, что сами турки решительно неспособны или проявляют крайнее нерасположение заработывать себе хлеб производительным трудом. «Люди, хорошо знакомые с турецким народом, — говорит наш автор, — признают его невежественным, ленивым и фанатичным... В [700] плодородных мало-азиатских провинциях сельское хозяйство не делает никаких успехов и жатва зависит исключительно от сил природы. Человек бездействует... Жить на счет государства — вот идеал турка. Он признает только четыре профессии: чиновника, солдата, священника и земледельца (но какого земледельца!). Мечта его, однако, быть чиновником. Он знает, что ему будут плохо платить и что ежегодно у него будут удерживать треть его жалованья. Но это ничего не значит; он, всетаки, стремится попасть в администрацию из честолюбия и лени, а главным образом потому, что, будучи чиновником, он другим способом вознаградит себя сторицею за то, что ему не доплатит казна».

Итак, жить на счет государства — вот идеал турка! Все его прошлое приучило его к этому. Османы жили завоеваниями на счет покоренных народов. Они никогда не могли проникнуться тем основным социальным началом, что источником благосостояния является труд. Для них источником благосостояния является организованный грабеж, то есть завоевания и труд подвластных гиауров. От этого представления турки не могут отрешиться до сих пор, не смотря на все превратности их истории. Турок рожден для войны и для наслаждений. Труд его заключается в военном ремесле: тут он проявляет самоотвержение, невероятную выносливость, мужество, отвагу. Но как только война кончена, он требует добычи, плодов всех им перенесенных лишений. Государство представляется ему не иначе, как военным станом, расположенным среди подвластного народа, обязанного доставлять победителям османам, правоверным, средства к наслаждению жизнию. Труд же во всех его формах, за исключением военного ремесла, представляется ему чем-то недостойным: он его чуждается, он его всячески избегает, трудится только под гнетом горькой нужды и предается праздности, где только возможно. Но без труда прогресс не мыслим; он обеспечивает успехи промышленности и просвещения. Там, где нет труда, царит невежество и бедность. Турок же склонен посвящать себя только войне и Богу. Путем завоеваний могли сложиться богатства, которые вызвали расцвет науки и искусства. Так было в Афинах, Риме, у арабов; но все это были пышные цветы, возросшие на худосочной почве, только временно достигшей необычайного плодородия путем искусственного удобрения. Плодородие этой почвы скоро истощилось, и пышные цветы стали хиреть, вянуть и засохли. В высушенном виде они и теперь поражают своею красотою, но опыт всех времен и народов окончательно нас убедил, что цивилизация, коренящаяся в эксплоатации одним общественным классом других, не может быть прочною, что она искусственна и недолговечна. [701]

Наш автор делает крупную ошибку, упуская все это из виду и строя свой план спасения Турции на административных реформах, на ограничении власти султана, на установлении в Турции конституционного режима по западно-европейскому образцу. Он сам, впрочем, в некоторых частях своего труда приходит как будто к выводу, что корень зла заключается в социальных понятиях турецкого народа. «Что бы там ни говорили некоторые космолиты, — замечает он мимоходом, — коран не позволяет предоставить христианам равные права с мусульманами... Предрассудки, нравы, привычки турок втечение веков не подвергались никакому изменению, исламизм оказался неспособным следовать общему движению цивилизованного мира... Труд в глазах турка — клеймо рабства»...

Исламизм составляет неопреодолимое препятствие для успехов европейской культуры в Турции. Этот факт прекрасно отмечен в известном труде покойного фельдмаршала Мольтке. «Бесконечный спор между государством и церковью, который тянется через всю историю Запада, менее всего коснулся Турции, где глава государства — в то же время глава церкви. Подобная борьба между светскою и духовною властью была бы чрезвычайно опасна в стране, где столько различных народов: турки и арабы, курды и болгары, арнауты и славяне связаны только узами веры, и где половина всех поддданных находится в духовном родстве с соседнею державою. Султан, правда, в то же время и калиф; но именно поэтому он с двойным рвением должен поддерживать магометанскую веру. Как и законодательство Моисея, она распространяется на множество внешних предметов. Полицейские постановления возводятся кораном в религиозные догматы, препятствующие умственному развитию, цивилизации народа и обеспечению материальных интересов. Вскрытие трупа составляет преступление: хирургия, следовательно, не может делать успехов, а фатализм противится принятию санитарных мер против чумы и холеры. Живопись не допускается, потому что люди и даже животные потребуют отчета от того, кто их изображал. Роковое значение месяца сифера и понедельника тяготеет над военными предприятиями: время года и температура не принимаются в расчет. Религиозная обязанность совершать омовения в определенное время избавляет мусульманина от необходимости исполнять служебные обязанности, а пост, предшествующий Рамазану, не допускает заключения каких либо сделок. Мусульманин весьма неохотно соглашается, чтобы ему пустили кровь, а вино строго воспрещается даже выздоравливающим в больницах. Громадное число мусульман слепнет, потому что правоверный не может употреблять зонтик и, когда он молится, должен прикладывать лоб к земле. Обувь [702] солдата мешает ему ходить, ибо она приноровлена к тому, чтоб он мог ее пять раз в день сбрасывать для своих омовений». Между тем султан обязан в качестве калифа быть стражем всех постановлений корана. Он является верховным его блюстителем и охранителем. Даже еслиб он хотел отвергнуть те постановления корана, которые не мирятся с успехами цивилизации, он бы этого не мог, потому что в таком случае дни его власти были бы сочтены. Все Турецкое государство держится кораном; отречься от него значит вызвать крушение Турецкой империи. Нашему автору легко провозгласить, что пока турецкий султан является калифом, истинные успехи турок в области гражданственности немыслимы; на самом же деле турецкий султан перестанет быть султаном в тот самый момент, когда он перестанет быть калифом.

Так называемая Молодая Турция, с болью в сердце присутствующая при быстром разложении своего отечества и воодушевленная горячим чувством патриотизма, добивается коренных реформ по западно-европейскому образцу и готова жертвовать собою для достижения высокой цели спасения своего отечества. Но до сих пор она ничего не достигла и вряд ли достигнет. Европейские державы даже в те моменты, когда они искренно заботятся об облегчении участи подвластных Порте народов и не преследуют своекорыстных целей, тщетно стараются побудить Порту к реформам. Результат получается, по свидетельству нашего автора один, более деятельное вмешательство Европы в турецкие дела не только не исцеляет «больного человека», но приводит его здоровье в окончательное расстройство. Намерения Порты могут быть искренни, но она бессильна сдержать свои обещания. Не даром у самих турок сложилась поговорка: «обещания пади-шаха имеют силу только втечение семи дней», то есть быстро забываются. При таких условиях ни внутреннее, ни внешнее давление не может оказать существенной пользы, и все реформы, как бы они ни казались целесообразны, желательных результатов не дают. Они встречают отпор не столько со стороны центрального правительства, сколько со стороны самого турецкого населения. Турецкая история знает смелых реформаторов. Таким был знаменитый Махмуд II, турецкий Петр Великий, как его часто называют; но его реформы, его стремления пересадить на турецкую почву европейские порядки ограничивались преимущественно переустройством турецкой армии на европейский лад, а остальные его реформы не увенчались сколько нибудь заметным успехом. Народ не только не усвоивал их, но оказывал им непреодолимое пассивное сопротивление.

Быть может, ни одна страна в мире не представляет такого красноречивого образца бессилия центральной власти, вооруженной [703]

неограниченными правами, как именно Турция. Пади-шах, властитель мусульманского мира, не в силах провести самые настоятельные реформы. Он, конечно, может издавать законы, какие ему заблагоразсудится; но эти законы, когда они не соответствуют религиозным и социальным понятиям турецкого народа, остаются мертвою буквою даже тогда, когда они проводятся с неумолимою строгостью. Они напоминают собою здание, построенное на песке: велика ли сила песчинки, а она все засасывает, все разрушает. Так и в жизни народов: правительство, воодушевленное наилучшими намерениями, может отстроить великолепное здание народного благополучие; но если почва оказывается зыбкою, если сам народ не в силах придать ему устойчивость, то все труды правительства-архитектора пропадут даром. С другой стороны, история представляет нам не мало примеров, что при весьма неискусном правительстве сам народ отстроивает себе здание своего благополучие и прочным образом обеспечивает свою судьбу. Другими словами, цивилизация, прогресс, народное благосостояние имеют наибольшие шансы на успех там, где совместное действие обоих главных факторов проявляется с надлежащею силою и в должной гармонии; но центр тяжести, всетаки, лежит в самом народе. Турецкий народ вследствие всех своих традиций, исторических, религиозных, социальных, желает жить на счет христиан, но теперь почти совершенно лишен могущества для удовлетворения этого желания. Вот почему он обречен на постепенное, но неизбежное государственное разложение, длящееся уже века и прогрессирующее весьма быстро. Неизбежность такого исхода предвидится всеми сколько нибудь проницательными людьми. Крушение Турецкой империи составляет таким образом лишь вопрос времени, и притом не особенно отдаленного. А империя эта имеет своею столицею пункт, который служит ключем к Черному морю и к безопасности нашего южного прибрежья. При таких условиях нетрудно понять, почему наше вмешательство в турецкие дела повторяется, каких бы политических теорий или настроения ни придерживалась в данное время наша интеллигенция, передовая или отсталая. Законы истории делают свое дело. Наше отрицательное отношение к основам русской народной жизни, внутренней и внешней, наше равнодушие к этим основам, наша склонность жить в мире идей отвлеченных и часто порожденных чуждою нам почвою, свидетельствует только о нашей политической незрелости. Апатическое отношение к самым жгучим вопросам русской действительности, в том числе и к восточному, навеянное на нас так называемыми передовыми и социальными теориями, составляет великое зло. Если же иноземное имеет уже для нас такую привлекательность, что мы даже хвалим турецкие порядки, то [704] вдумаемся, по крайней мере, серьезно в эти порядки и извлечем из них урок, который они содержат. Урок же этот заключается в том, что не только правительство, но и народ двигает прогресс, что и он, следовательно, несет ответственность за его достижение, что необходимым условием народного процветания является производительный труд, направленный к обеспечению материального и духовного благосостояния на почве реальной, обнимающей всю совокупность непосредственных народных нужд, что при нормальном общественном строе один класс не может и не должен жить на счет другого или других, отводя себе исключительно роль сомнительного двигателя идей научных и художественных, в отличие от народа в тесном смысле, осужденного на черную работу, и что общество, идеал которого заключается в том, чтобы жить на счет государства, напоминает собою Турцию и обречено на бессилие, подготовляя гибель своего отечества.

Р. Сементковский.

Комментарии

1. Demetrius Georgiades. La Turquie actuelle. Paris. C. Lévy. 1892.