-

СЕЛИВАНОВА А.

ПАСХА В ИЕРУСАЛИМЕ

(Из воспоминаний о поездках на Восток в 1881-1882 годах).

(Считаю необходимым оговорить, что несколько небольших отрывков из настоящих записок были напечатаны в «Московских Ведомостях»)

Отъезд. — Черное море. — Буря. — Босфор. — Константинополь. — Дворцы. — Долма-Бахче. — Белер-бей. — Старый сераль — Сокровищница султана. — Багдадский киоск. — Киоск Абдул-Меджида. — Золотой Рог. — Патриархия. — Его святейшество Иоаким III. — Церковь патриаршая. — Кафедра св. Иоанна Златоуста. — Константинопольские стены.

Пароход вышел в открытое море. Мы сидим, как в тумане, не можем еще придти в себя после суетни и шума, сопровождавших отъезд. Носильщики, пассажиры, матросы, так и мелькают в глазах; мне кажется, я еще вижу, как невозмутимо голубой офицер, стоя у трапа, отбирает паспорта. Прощанье с родными навело на меня уныние, хотя мы едем только на два месяца. «Берегите себя, не простудитесь, пишите чаще, счастливый путь» — все еще звучит в ушах, а также свистки и звонки!... Но вот начинает покачивать.

Какой-то странный холод пронизывает до костей; чувствую, что это начинается морская болезнь. Я не смею пошевелиться. Слышу сзади нетвердые шаги маленькой дочери капитана — она [412] надеется тут, на палубе, найти спасение. «Ведь тут лучше?» спрашивает она тоскливо. Я только отрицательно качаю головой. Больше оставаться невозможно; встаю и, спотыкаясь, бреду в каюту.... Что было дальше — хорошенько рассказать не могу. Весь переезд до Константинополя остался в моей памяти, как страшный кошмар.

Вспоминаю, как бы во сне, тускло освещенную каюту, — везде разбросанные вещи, мой маленький чемодан, перекатывающийся из одного угла в другой, стоны и вздохи несчастных жертв моря, раздававшиеся из всех кают, лязг разбивавшейся посуды и отвратительный скрип сильно раскачиваемого парохода, при чем мне беспрестанно казалось, что я то головой, то ногами лечу в бездну.

Наконец, после 40 часов муки, мы вошли в Босфор и пассажиры, зеленые, измятые, выползли на палубу. Чудные картины, постепенно развертывающиеся по обеим сторонам тесного пролива, заставили нас позабыть только что перенесенные невзгоды и окончательно рассеяли дурное расположение духа. Тут я сразу поняла, что описать Босфор невозможно и что все попытки известных мастеров пера — ни что иное, как бледная копия очаровательной действительности. О виде Константинополя с моря и говорить нечего. При ярком солнечном свете — это красота неописуемая; за то внутри города... Но об этом писано довольно...

В 11 часов ясного солнечного утра, на паровом катере Общества Пароходства и Торговли отправились мы большой компанией осматривать дворцы султана. Придерживаясь европейского берега, юркий катер пролетел среди полчищ всевозможных судов и остановился у пристани дворца Дольма-Бахче, где нас встретил адъютант султана — Ризад-бей, долженствовавший служить нам чичероне. Разумеется, мы очень обрадовались и один за другим начинали предлагать ему вопросы на разных европейских языках, но он только мычал; мы догадались, что он прислан собственно для почета, в виду того, что главой нашей компании состоял статский генерал С. Ризад повел нас к главным воротам дворца. Ворота эти монументальны, в роде наших триумфальных арок и сплошь резные; резьба такой тонкости, что невольно напоминает наши паутино-образные оренбургские платки. За воротами разбит необыкновенно чистосодержимый садик с бассейном по средине, в котором плавают черные лебеди. В этот садик выходит главный подъезд дворца, который фасадом обращен к Босфору. С первого взгляда Дольма-Бахче производит сильное впечатлиние и очень нравится. Эта мраморная громада, красиво выделяющаяся своей белизной на темном фоне сада. Но вглядываясь внимательнее, видишь, что [413] дворец не имеет никакого определенного стиля и состоять собственно из трех зданий, построенных вплотную и резко отличающихся архитектурным стилем. Разбирая Дольма-Бахче в подробностях, встречаешь множество ошибок против строительного искусства, например, несметное количество украшений, которыми дворец просто залеплен снаружи, хотя эти украшения сами по себе и очень красивы. Впрочем, мы имели мало времени для критики, так как наш молчаливый Ризад-бей повел нас по чудной мраморной лестнице во второй этаж Дольма-Бахче, где находятся бывшие покои зарезанного знаменитыми английскими ножницами султана Абдул-Азиса. Все внутреннее убранство — французское, даже ковры. Комнаты расположены неправильно; рядом с огромными залами ютятся крошечные каморки. Кабинет султана, где он так часто принимал графа Игнатьева, бывшего у него всегда желанным гостем, — небольшая комната, выходящая окнами на Босфор. Убранство ее чрезвычайно просто: письменный стол и плетеное перед ним кресло посредине, низкие диваны вдоль стен и несколько недурных картин, — вот и все. Кстати о картинах. Во дворце, в длинном коридоре расположена султанская картинная галерея, в которой есть несколько морских видов знаменитого нашего мариниста Айвазовская. Если бы судить об его таланте по этим произведениям его кисти, то не высокого о нем должны бы быть мнения, хотя ему заплачено страшно дорого. В той же галерее обратила на себя внимание большая картина, завешанная полотном, и мы полюбопытствовали узнать, что она изображает; оказалось — взятие Плевны, — чьей она работы и почему завешана, того наш чичероне объяснить, конечно, не мог. Особенно понравились нам в Дольма-Бахче: роскошная золотая наемная зала в два света, с чудным паркетом и массивным троном, мраморная баня султана и полукруглый зал, первый от входа; в нем чрезвычайно оригинальны громадные зеркала, составленный из граненых стеклянных кусочков, в роде подвесок к люстрам или бронзовым подсвечниками. При вечернем освещении зеркала эти горят неисчислимым количеством огней и, говорить, производить поразительный эффект. Очень хороши также вазы (большею частью французские), в огромном количестве украшающий дворец. Третья часть Дольма-Бахче занята гаремом покойного султана и потому мы ее не осматривали. Из Дольма-Бахче поехали мы к азиатскому берегу и пристали к мраморной пристани Белер-бея. Дворец этот, тоже из белого мрамора, поражает своим изяществом как снаружи, так и внутри. Султан отделал его для приема прелестной ех-импера-трицы французской Евгении и действительно лучшего не найти и в арабских сказках. Поразительно хороша внутренняя лестница, поддерживаемая тонкими колонками настоящего арабского [414] стиля, бесподобны потолки, разрисованные причудливыми яркими арабесками, с картинами посредине. Только приемная зала составляет диссонанс в этом волшебном дворце: убранство самое обыкновенное — французское, а раскрашенные под ляпис лазурь колонны, держащие потолок, — верх безвкусия и тяжеловесности. За то купальный зал в нижнем этаже — верх восточной роскоши. Он так и дышит прохладой. Бассейн из бел снежного мрамора занимает три четверти комнаты; пол его — из одного цельного мраморного куска, чтобы купающиеся там красавицы не ушибли своих маленьких ножек. Посредине большой фонтан. Кругом всего зала расположены крошечные комнаты с громадными диванами и мягкими, как вата, коврами; в них отдыхали прежде гурии Белер-бейского гарема; теперь он опустел: современный недуг — безденежье одолел даже владыку мусульманского мира. — Остальные комнаты бывшего гарема высоки и прохладны; везде огромные низкие диваны, в некоторых монументальные гардеробные шкафы, а в одной, к нашему изумлению, мы нашли пианино. Картин нигде нет, да оно и не нужно, когда каждый потолок — картина. Очень много везде великолепных китайских ваз. Вообще, во всем дворце проглядывав! Восток с его ленью и комфортом. Окна и балконы громадны а вид оттуда бесподобный. Сзади Белер-бея небольшой, но очень запущенный сад, расположенный террасами. В одном из отделений, в деревянных клетках, содержатся прекрасные королевские тигры; не то что хилые, сонные тигры наших зверинцев, нет — это истинные принцы королевской звериной семь. Надо сознаться, что мы недолго любовались грозными красавцам их свирепый рев, страшные прыжки и сомнительная прочность деревянных клеток чрезвычайно ускорили осмотр нами садами.

Из дворца Белер-бея нас повезли в старый сераль, к тому красивому холму, на котором теперь высятся нестройные здания Блистательной Порты. Когда-то на месте старого сераля красовался роскошный дворец византийских императоров, в котором был собраны сокровища всего света, чудные произведения живописи скультипуры Запада и всевозможные драгоценности Востока.

Вместо дворца на холме образовался теперь целый город стройных киосков, высоких, стрелообразных минаретов, свинцовых и золотых куполов, воздушных башен и мраморных фонтанов, а среди них, на большом дворе, была выкопана канава для стока крови казненных тут жертв султанского деспотизма.

Резкий свисток внезапно прервал наш осмотр. Катер подошел к отвратительной пристани из больших камней и мы не без труда выбрались на песчаный берег. Наш молчаливый чичероне провел нас через большие ворота Блистательной Порта [415] к небольшому зданию, в одном из внутренних дворов, с большой чугунной решеткой перед ним. Пришел какой-то любезный старичек-паша, отворил огромную железную дверь и ввел нас во внутрь этого скромного по виду здания, оказавшегося сокровищницей султана. И действительно — это сокровищница! Чего только в ней нет! В первой комнате, уставленной громадными стеклянными шкапами, собраны всевозможные драгоценности; красуются тут кинжалы и пистолеты, с самоцветными камнями, трубки и чубуки из янтаря и слоновой кости, тоже осыпанные брильянтами, драгоценные камни без всякой оправы, между ними громадный алмаз, правда, немного желтоватый, но за то в грецкий орех. В одном углу стоит трон султана Махмуда, безобразное кресло с высокой спинкой, инкрустированное перламутром и слоновой костью; в сиденье его вставлен кусок небесного цвета бирюзы — в ладонь величиной. По середине комнаты другой трон — персидский; он деревянный, формой похож на боб. Бока его сплошь усеяны жемчугом, а середина выложена бирюзой и драгоценными камнями. Против трона висит огромный шарообразный кусок прозрачного зеленого камня, который нам выдавали за настоящей изумруд. В соседней комнате любовались мы великолепными севрскими сервизами — столовыми и кофейными, из которых многие осыпаны бриллиантами, чудными вазами и всех сортов бриллиантовыми цветами, воткнутыми в пробки грошевых стеклянных чернильниц и прелестными, крошечными куколками из цельных жемчужин причудливой формы. Тут же стоят большие миски с грудами крупных красных и розовых кораллов, очевидно не особенно цёнимых турками; в темном углу одного из шкапов, мы приметили и родной самовар, к сожалению грубой работы. Затем по узкой лестнице провели нас на хоры этой комнаты, идущие вдоль всех четырех стен ее. Тут в больших стеклянных шкапах красуется ряд кукол в рост человеческий, плохо сделанных из картона; каждая из них должна изображать одного из умерших турецких султанов, самый парадный костюм которого на нее и надет, так как костюмы эти, по обычаю, никем, кроме своих владетелей, носимы быть не могут. Шелк, парча, золотое шитье и масса драгоценных камней украшают этих картонных повелителей правоверных; на одном наряд особенно роскошен: он так и блещет бриллиантами; на монументальной белой чалме сияют изумруд и два кровавые рубина, неграненые и без дорогой оправы, но чудной воды, и каждый в куриное яйцо; за широким вышитым поясом заткнуть кинжал с рукояткой из цельного куска изумруда. Из маленького ярлычка над головой куклы мы узнали, что этот костюм принадлежал Солиману Великолепному. Кроме куколь, на хорах [416] находятся парадные султанские седла и сбруя неописанного великоления.

Во время осмотра всех этих чудес, мы часто подходили к Ризад-бею, стараясь выразить ему наши восторги, но он молчал и только улыбался; впрочем, одному из нас удалось как-то с помощью одного слова «бурда» и необычайных жестов узнать от глубокомысленного адъютанта, что из сераля в Долма-Бахче проведен подводный телеграф. Из сокровищницы нас повели в Багдадский киоск, обложенный снаружи и внутри крупными, синими кафелями, чрезвычайно редкими и дорогими. Весь киоск, точно колпаком, одет крытой стеклянной галереей; широкие турецкие диваны и роскошные смирнские ковры составляют его внутреннее убранство. Фасадом своим он выходит на мраморную террасу с небольшим бассейном воды. Не далеко оттуда довольно большая библиотека старинных мусульманских книг в великолепных переплетах, с прелестными виньетками и необыкновенными минья тюрами, рисованными акварелью и украшенными золотом.

Из книгохранилища, не заходя в церковь св. Ирины, обращенную в арсенал, мы прошли мимо двух платанов — современников Греческой империи — в новый киоск, построенный Абдул-Меджидом. Киоск украшен роскошно, но во французском стиле. Громадные зеркальные окна открываются на мраморную террасу, с которой открывается вид, достойный тысячи и одной ночи; направо расстилается голубое Мраморное море, с сторожащей его башней Мандра и пестрый берег Скутари, увенчанный кипарисами; чуть-чуть левее синяя извилистая лента Босфора исчезает между цветущими холмами, а прямо перед нами кишащий кораблями и лодками, полной жизни — Золотой Рог с громоздящимися над ним Перой и Галатой. Мы долго любовались этим чудесным видом, куря настоящий султанский табак и лакомясь в тоже время розовым вареньем и душистым кофе, поданным в прелестных золотых с бирюзой чашечках, по распоряжение любезного паши — смотрителя сераля.

Наконец, настало время возвращаться на пароход. Мы распрощались с нашим чичероне и сели на катер.

На другой день, рано утром, когда Пера, Галата и Стамбул еще были закутаны туманом и только высоте минареты выступали кое-где из его дымки острыми верхушками, наш каик уже скользил по Золотому Рогу, усыпанному, не смотря на ранний час, массой разнообразных лодок и барок, по середине которых красиво выделялись щегольские станционеры некоторых европейских держав. Вдруг, солнечные лучи прорвались сквозь туман и осветили чудную панораму Константинополя; какой красивой и богатой кажется эта древняя столица, какая пестрота и [417] яркость красок. Правда, если вглядеться, то можно заметить, 470 эти пестренькие, веселенькие домики не все крепкие, не все богатые; многие с разбитыми окнами, с, обвалившимися трубами; вот один только потому и не развалился, что прислонен к громадной гранитной колонне — седому остатку древности, а другой стоит на мраморном фундаменте, тоже остатке какого-нибудь храма, а вместо двери — грязные лохмотья, но кому же охота приглядываться, когда воздух так нежен, а солнце так ярко. Больше часу мчался наш каик и, наконец, подъехал к маленькой, невзрачной пристани. «Фанар», проговорил наш лодочник. Мы вышли и вступили в узенькую, коротенькую улицу, круто поднимающуюся в гору.

Трудно вообразить, до чего грязна эта маленькая улица и какой грязный оборванный люд в ней обитает; в конце ее — греческая патриархия, цель нашей поездки. Патриархия помещается в нескольких зданиях, довольно приличного вида. Перед домом патриарха маленький садик, который мы обошли весь, пока патриарший слуга носил ему визитную карточку моего мужа. «Просят», объявил он, приглашая подняться на небольшую каменную лестницу. Пройдя несколько комнат, мы вошли в большой, но скромно убранный кабинета; у письменного стола сидим патриарх; — он тотчас встал нам на встречу и благословил нас. Наружность его замечательна. Высокого роста, брюнет, на вид лет 40 с небольшим (ему было тогда 48), седина только начинала серебрит его волосы, цвета вороньего крыла; большие черные глаза смотрели живо и энергично, на всей фигуре — отпечаток сильного характера, не чуждого хитрости; одет был патриарх чрезвычайно просто, без всяких видимых знаков своего высокого сана.

— Je viens, votre saintete, de la part de notre archeveque d'Odessa (Я являюсь, ваше святейшество, от нашего одесского архиерея).

— Ich verstehe nicht die franzoesische Aprache (Я но понимаю французского языка), перебил с любезной улыбкой патриарх. Увы! а мы только собирались сказать
ему самый витиеватый комплимент. Пришлось объясняться по-немецки.

Мы передали ему письмо одесского архиерея Платона, только что назначенного тогда Киевским митрополитом. Патриарх отозвался о нем в самых лестных выражениях. «Передайте ему пожалуйста, говорил он, что я бы очень желал получить его портрет для украшения моего скромного жилища. Давно ли вы в Константинополе, все ли осмотрели?» Мы распространились о красотах города и Св. Софии. «Тяжелое, говорим, впечатление [418] производит, что святыни эта в руках неверных». — «От вас же русских, зависит ее освободить», лукаво улыбнулся патриарх.

Затем разговор перешел на положение греческой церкви на Востоке. Патриарх жаловался, что не только с турками справляться трудно, но и с греками: «вера ослабела, только о наживе и думают, партий разных много, интриги постоянные». Когда мы стали прощаться, он предложил нам дать рекомендательное письмо к иерусалимскому патриарху; мы, конечно, не отказались. Пока сочинялось это письмо секретарем патриарха, мы осмотрели приемные комнаты патриархии, а затем получили благословение его святейшества; он пожелал нам счастливого пути, приглашал снова посетить его и на прощанье сказал нам даже по-русски: «до свидания». Из патриаршего дома мы прошли в маленькую старинную церковь патриархии. Вид ее не изящен, но в ней есть замечательные древности. Иконостас из почерневшего от времени дерева, неоцененен для любителя старины. Великолепны две мозаичные иконы, спасенный из Св. Софии. Они чуть-чуть попорчены огнем во время пожара Софийского храма. Тут же находятся — патриаршее место и кафедра (тоже из Св. Софии), с которой Иоанн Златоуст громил царицу Феодору; кафедра великолепно инкрустирована перламутром и слонового костью.

Домой мы возвращались по дороге, идущей вдоль стен города. Эти стены — самый поэтический из памятников Константинополя; они зубчатые и построены в три ряда; через известные промежутки возвышаются круглые башни. У подножия стен тянется широкий ров; он весь зарос зеленым кустарником, да и самые стены во многих местах покрыты мохом и обвиты плющем; нередко из-за развалившихся кирпичей выставляет молоденькое деревцо свою зеленую верхушку. Этот контраст свежей молодой зелени и седых мрачных твердынь производит чарующее впечатление. Стены бесконечно разнообразны в своем величественном разрушении; глядя на них, невольно обращаешься ко временам знаменитой Константинопольской осады. Развращенная, дряхлая империя, представительница европейской цивилизации и изнеженности, хранительница христианского учения, великая своим великим прошлым, не выдержала напора дикой орды фанатических рабов ислама и пала, погребя под своими развалинами послунияго великого своего защитника Константина Палеолога. Вот развалины башен Св. Романа, а вот Семибашенный замок; заметны еще следы его золотых ворот, но они заложены: суеверные мусульмане боятся, чтобы, по предсказанию, не вошел через них победитель, — особенно русский. Ведь раз уже был прибит щит русского князя на этих воротах и их завещал, вместе с Св. Софией, единоверцам своим последний император византийский. [419]

II.

Мраморное море. — Дарданеллы. - Мителен. — Сафо. — Смирна. — Базар. — Невольничий рынок. — Алекссндрия.-Порт-Санд. — Высадка в Яффе.

... Ночь. Пароход тихо скользит по спящему Мраморному морю. В бледных лучах луны море кажется массой жидкого серебра, заключенная в необъятную, причудливой формы чашу с высокими, неровными, зубчатыми краями; струя воды за пароходным винтом переливается и блестит перламутром. Вспоминается Сафо, родина которой уже недалеко от нас:

Перед диском сияющим месяца,
Над землей, объятой сном,
Со своим слабым мерцанием прячутся
Звезды на небе ночном.

Рано утром показались Дарданеллы. Утро было свежее; облака укутывали вершины гор; море потеряло свой бирюзовый оттенок и посерело. Помощник капитана и несколько человек пассажиров, в том числе и я, спустились в шлюпку и поехали к маленькому игрушечному городку Чанаку, окруженному далеко не игрушечными батареями. Шлюпка пристала к отвратительному деревянному помосту; взобравшись на него, мы очутились перед деревянной дверью, закрытой деревянной же решеткой. Какая то феска просунула железные щипцы в одно из отверстий решетки, уцепила ими бумаги, поданные офицером, бросила их и небольшой ящик; потом вынула их обратно, оседлала свой длинный нос pince-nez, внимательно их прочла, велела отворить нам дверь и мы были впущены в святилище карантинного бюро. Святилище оказалось изрядно грязным и пока наш офицер получал «практику», я пошла в город, состояний всего из двух улиц с лавченками; войдя в одну из них, я увидала изделия из классической троянской глины, надо сознаться, отвратительные. И по каким это моделям готовят их потомки Гектора и Андромахи! особенно поразила меня одна, надо полагать, птица с собачьим хвостом; выкрашена она была в семь радужных цветов, а глаза были замазаны сусальным золотом. Потоптав землю Приама, мы вернулись на пароход, но он еще долго простоял в Дарданеллах, так как на «Чихачева» сажали 500 турецких солдат. От нечего делать я все рассматривала в бинокль генуэзскую крепость на европейском берегу, очень похожую на рассевшийся пирог….

Вот и Архипелаг. Налево темной полосой тянется берег злополучной Трои и невольно в памяти воскресают [420] воспоминания юношества. Воображение по отрывкам истории и Илиады старается восстановить картину священного Приамова города:

«Пал Приама град священный,
«Грудой пепла стал Пергам:

Направо тянутся обнаженные холмы Мителена, древнего Лесбоса, родины Сафо. Печален берег Мителена, но за то поэтический образ Сафо, как бы носился над островом, и ее колыбельная песенка звучала в ушах:

«Милая матушка, прясть не могу я,
«Мне не сидится. Ноя, тоскуя,
«Сердце томится, здесь в заперти.
«Ниточки рвутся, руки трясутся,
«Милая матушка, дай мня уйти».

Вечером, на палубе танцевали турецкие солдаты — бравые, высокие молодцы, под звуки трехструнной балалайки. Взявшись за руки и мерно припадая на одну ногу, они двигались, кружась по одному направлению; быстрее заиграла музыка и танцоры, присев на корточки, закружились быстрее, но все в такт, прищелкивая пальцами и припевая дикими голосами. Странное впечатление производили эти дикие люди, в военных мундирах, танцующие какую-то варварскую пляску на палубе парохода. Товарищи их засели кружком, некоторые играли в ташки, другие пили кофе, продававшийся ловким кафеджи, первым драгоманом парохода, за свои труды безданно-беспошлинно торгующим ракией и кофе...

Вот и Смирна. Южная красавица пестрым полукругом залегла у берега Смирнского рога. По обоим сторонам высятся горы «двух сестер» и «трех братьев» с серыми голыми вершинами оригинальной формы; над самым городом тоже небольшая гора с развалинами цитадели на вершине. В этой цитадели был растерзан св. Поликарп дикими зверями, клетки которых сохранились и до сих пор. Кипарисные рощи, пропасть садов, несколько высоких церквей, ярко окрашенные здания, наконец, прекрасная набережная, вымощенная плитами и сплошь застроенная гостиницами и кофейнями, придают родине Гомера чрезвычайно красивый вид. В Смирне, осматривая базар, который напоминает константинопольский, но несравненно меньше и грязнее его, мы увидели в первый раз караваны верблюдов, мерно выступающих под тяжелыми ношами, позвякивая колокольчиками. На этом же базаре какой-то оборванец, большой лингвист, привязался к нам, предлагая показать все достопримечательности города. Сколько ни изощрялись мы на всех известных нам наречиях, прося и приказывая ему удалиться, он не отставал и, наконец, соблазнил нас предложением показать невольничий рынок. [421]

Мы поддались на удочку, хотя бывший с нами капитан отлично знал, что торговля невольниками запрещена в Турции и консула всех держав обязаны строго наблюдать за недопущением такого торга. Наш чичероне провел нас через весь базарь к какому-то крытому двору и клятвенно уверял, что сидевшие там на корточках вдоль стен негры и арабы — невольники, и что купить каждого из них можно рублей за 200, 300, сохраняя конечно тайну. «Да спроси сам, ils vous dirons», твердил наш проводник, указывая на псевдо-невольников; плуг отлично знал, что мы арабского языка не понимали.

В 4 часа дня мы снялись с якоря и покинули Смирну, этот истинно греческий город, где процветает греческий язык и в особенности греческая торговля. При отъезде он казался нам очаровательным; может быть тому способствовала перспектива почти трехдневного плавания до Александрии.

…………..........................................................................................................................................

Наконец, мы в Африке. Пароход стал на Александрийском рейде. Для нас Александрия после долгого плавания показалась очень гостеприимной. С рейда она некрасива. Сероватый, голый берег почти сливается с морем. Белые дома тускло выделяются на грязноватом фоне. Растительности не видно. Внутри город разделяется на две части: одна — у самой гавани, поражает зловонием, грязью, необыкновенной узостью улиц и странной архитектурой домов, этажи которых выступают один над другим, чем увеличивают мрак и грязь этих несчастных закоулков и проходов (в некоторых почти невозможно разъехаться двум экипажам); другая — очень красива и оригинальна. Улицы широкие, великолепно мощенные, дома красивые, часто с садиками, где красуются пальмы и другие представители южной флоры. Лучшее место города — площадь консулов (Place des consuls), где прежде они и жили, посередине которой разбит очень большой сквер с громадными .мраморными бассейнами — фонтанами по концам и статуей Мехмета-Али верхом на коне в центре. Площадь обстроена огромными пятиэтажными зданиями, занятыми теперь по преимуществу гостиницами и магазинами со всевозможными товарами, большей частью европейскими. Долго катались мы в удобной парной коляске с черным кучером, одетым в белый бедуин, отлично понимавшим итальянский язык. Не даром издревле у египтян огромный процент населения был переводчиками, так как они замечательно легко выучивались иностранным языкам. Налюбовавшись вдоволь прекрасными, чистыми улицами, фонтанами и пальмами, впервые виденными нами под открытым небом, мы вернулись к пристани, откуда нас на парусной лодочке доставили на пароход... [422]

Всю дорогу от Александрии до Порт-Саида нас качало так страшно, что пришлось лежать в койках, да еще держаться, чтобы не очутиться на полу. Только что пароход остановился у Порт-Саида, мы съехали на берег и пошли бродить по городу. Он производил оригинальное впечатление; в чрезвычайно короткое время вырос он, точно гриб после дождя, на совершенно плоском песчаном берегу, без всякого признака растительности; куда ни посмотришь — всюду пустыня. Кажется, что город возник тут по мановению какой-нибудь капризной волшебницы; самые дома как будто перенесены откуда-то и поставлены совсем готовые на песчаный грунт; они точно игрушечные и поразительно похожи на спичечницы и игольники в виде домиков с зелеными ставнями, во множестве продающимися во всех уголках Швейцарии. В нижних этажах домов европейские магазины и довольно плохие; есть два, три, где продаются индейские и китайские вещи, который привозятся океанскими пароходами, проходящими чрез Суезский канал. Ходили мы смотреть на канал; — правду сказать вид у него очень неприглядный. Впоследствии, плавая по нем, мы убедились, что он везде одинаков и узкой полосой тянется в низких, песчаных, совершенно голых берегах целые сотни верст. По каналу из Порт-Саида ежедневно отправляются почтовые пароходы-лилипуты в Измаил и Суез...

Как страшно и грозно бушует море. Все пассажиры лежат. Я хотела было открыть окно (наша каюта на палубе в рубке) и взглянуть на море, но оно так сердито обрызгало меня холодной волной, что пришлось закрыть. Пароход прыгает, как резиновый мячик, но мерно, точно, по часам. Мы стоим на якоре в виду Яффы. Уже раз наш «Лазарев» уходил назад в море, не будучи в состоянии выдерживать напор волн. — Пожалуй, и теперь уйдет...

Наконец, от набережной Яффы отвалила первая лодка. Давно пора, — уже второй час, а в четыре «Лазарев» снимется с якоря и уйдет в Бейрут, — тогда прощай пасха в Иерусалиме.

Опять приходится ждать. Капитан не пускает нас на этой лодке: «если она дойдет до Яффы, то я пущу вас со следующей, а теперь не могу взять на свою ответственность». Море стало чуть-чуть тише; волны плещут на палубу, но не хватают до окна каюты. Какая страшная и красивая картина перед нами: море расстилается, как бесконечный огород с живыми грядами, которые вздуваются, растут, рассыпаются жемчужной пеной и снова растут, растут до чудовищных размеров. А за ними на горе красуется Яффа со своими белыми и пестрыми домами. Кажется, близко; только небольшая площадь разбушевавшейся воды, да груда громадных черных камней разделяют нас. — [423] «Батышка, родименький, оставь Христа ради»! вдруг раздался на палубе пронзительный старушечий вопль. Обернувшись, вижу преоригинальное зрелище: среди лежащих и сидящих на палубе богомольцев снуют только что приехавшие в своем узком баркале арабы, — черные, полунагие и мокрые; они, как нeприятель после штурма, накинулись на несчастных пилигримов, с дикими возгласами вырывают у них их узелки и котомки, швыряют их за борт в свою лодку, а затем также бесцеремонно бросают за ниши и них обладательниц. Несчастные богомолки, одурев от страха и дрожа за свое имущество, не смели никнуть и только одна, сидевшая у нашей каюты, увидя, что и к ней приближается один из этих демонов-обезьян, взмолилась так отчаянно, что ее услыхали. Пришел капитан и досталось же страшными перевозчикам. С этой лодкой уехало несколько богомольцев; они плыли до Яффы больше получаса. С каким замиранием сердца следили мы, как их скорлупка то взлетала на гребни волн, то исчезала в пучине — и казалось — на веки.

Три часа; наконец-то пришла наша лодка.

Из классных пассажиров с нами вдуть только супруги С. Пароход раскачивается так, что идти невозможно; меня ведут под руки. С ужасом вижу, как г-жа С. усаживается на трап и вдруг исчезает, затем пропадает также муж ее. Но раздумывать некогда: меня влекут к тому же трапу и усаживают; пароход сильно накреняется, два араба хватают меня за руки и я лечу в бездну, приметив только, что где-то внизу под трапом пляшет неуклюжая лодченка; в нее-то, пролетев сажени две, я и попадаю, прямо в руки сторожившим мой полет арабам. Бедная С, совершая свой сальто-мортале, сильно ушибла ногу. Но это еще ничего: при таких выгрузках и совсем ноги ломают. Через 20 минут беспрерывного, отчаянного нырянья по громадным валам, благополучно миновав гряду яффских камней, мы подошли к пристани, где пестрая толпа народа встретила нас шумными восклицаниями. Очнулись мы только в русском странноприимном доме, где нас ожидали две чистые комнаты и родной самовар.

III.

Яффа. - Дорога в Иерусалим. - Рамля. - Латрон. - Горы Иудеи - Эмаус, - Иерусалим. -Русское подворье. - Церемония омовения ног. - Храм. - Голгофа.

Яффа, чуть ли не самый древний город в мире, построена была Иафетом и много вытерпела на своем веку. Массы войск видела она под своими стенами: Маккавей, Помпей, Константин, [424] крестоносцы, Салах-Эдин (Саладин) и далее Наполеон 1-й осаждал ее. Яффа же видела и величайший во всей истории крестовых походов подвиг короля Ричарда — Львиное Сердце. Узнав о нападении Саладина (Салах-Эдина) на Яффу, Ричард двинулся туда, но корабли его подошли к городу, когда он был уже во власти мусульмане. Не дожидаясь перевозочных судов, король со свитой бросился в воду и напал на турок так неожиданно, что те растерялись и начали отступление, Ричард с десятью рыцарями бросился их преследовать и обратил в бегство. Яффа же была свидетельницей подвигов апостолов; и теперь еще легковерным богомольцам показывают место, где апостол Петр воскресил Тавифу, и место, где прежде стоял дом Симона Кожевника, в котором жил апостол Петр и где ему было известное видение. Теперь тут католически монастырь. Остатков от древних укреплений города и следа нет. Вообще Яффа по внешности не интересна. С моря город не дурен, — он расположен террасами на горе, но внутри — невообразимая грязь, мизерные постройки и коридоры вместо улиц. Сады все за городом. Для христиан Яффа была всегда преддверием Св. Земли и поклонники, выйдя на берег, прежде всего целуют землю.

Отдохнув немного — в три часа утра мы отправились в путь в ужаснейшем фургоне, нечто в роде эшафота на колесах, с белобрысым кучером немцем; их около Яффы целая колония. Дорога шла сначала великолепными садами. Заборы из кактусов в рост человеческий охраняли целые леса апельсинных, лимонных, померанцевых и гранатных деревьев и бананов. Полная, яркая луна серебрила ландшафт, и самые причудливые тени ложились кругом. А за нами бесконечная поверхность моря казалась сотканной из серебра и лазури, и ветерок доносила до нас порою ласкающий ропот волн. Незнакомые звездочки приветливо мигали нам с теплого, южного неба; попадавшиеся по дороге, полуразрушенные водоемы и сторожевые башни под волшебным лунным светом принимали самые фантастические очертания. Воздух был пропитан запахом померанцев. Какая-то сладостная истома овладевала нами, голова не работала, все заботы житейские уходили далеко, и страстно хотелось, чтобы эта чудная ночь тянулась до бесконечности. В пять часов утра на востоке засветлелась узенькая полоска и стала разгораться сильнее и сильнее; предметы получили свой обыденный отпечаток; пахнул свежий ветерок и из-за тучки выкатилось красное солнышко, осветив розовым светом лежавшую перед нами Саронскую равнину. Равнина эта одна из плодороднейших в Палестине; далеко расстилаются по ней поля пшеницы, усеянные кринами сельными, между которыми особенно много тюльпанов; тут пас когда-то стада царь — поэт Сатрай Саронитянин. На право, [425] на пригорке, виднеется селение Язур — отчизна Маккавеев; память о них доселе живет в народных воспоминаниях. Жалею, что не могла узнать, сохранился ли Саронский лес, описанный Тассо под именем волшебного. За равниной, серой громадной массой высятся горы Иудеи. — Часа через три, по выезде из Яффы, показались первые масличные насаждения, никогда составлявшая вместе со смоковницами большую часть доходов царям израильским. За маслинами белеются домики Рамли, древней Аримафеи, родины Никодима и благообразного Иосифа. У самого селения красиво рисуется на безоблачном небе высокая башня времен крестоносцев. В Рамли мы остановились кормить лошадей и отдохнули немного в плохенькой гостинице. — Еще три долгих часа ехали мы до Латрапа, где ловкие янки Howard устроил хороший hotel; впрочем, наша возница не заблагорассудил тут остановиться и мы отдыхали, уже простясь с Саронской равниной, в какой-то жидовской корчме у подошвы Иудейских гор.

Горы Иудеи поражают своим диким величием: крутые, голые, почти без признаков зелени, с бездонными пропастями, они носят на себе печать смерти:

«Безглагольна, недвижима
Мертвая страна».

Порой издали кажется, что они покрыты грязноватым снегом, но вблизи снег оказывается светло-серыми камнями, которых такое множество, точно здесь шел каменный дождь много, много дней.

Подъемы на скалы круты; дорога ужасна я лепится, по самому краю пропастей. Лошади едва передвигают ноги; жара страшная; бока и спина болят — к жестким спинкам нашего эшафота невозможно прислониться. Картины самые безотрадные сменяют одна другую. Скука томящая. Минуем деревушку Кариет-эль-Енаб, плотно приставшую к скале. Какая-то процессия спускается с горы; смуглые арабы, тонкие, стройные, в пестрых дырявых одеждах, несут разноцветные флаги, слышится что-то похожее на музыку. Пришлось переждать. Подивились на невиданное зрелище и потащились дальше. За, деревней, на отвесной почти скале, видны развалины рыцарского замка; монументальные ворота еще хорошо сохранились — от них так и веет средними веками. Дорога становится все хуже; повороты чрезвычайно круты, спускаемся с гор оригинальными зигзагами, так как спуски почти отвесные. На одном из поворотов вдруг открылся вид на хорошенькую долину, густо засаженную маслинами и виноградниками; над ней белеется на горе большое поселение — это горюй град Иудин, родина Иоанна Крестителя, — а перед нами уже Эммаус, где Христос, по воскресении Своем, явился двум ученикам. Еще часа два пути и мы увидим Иерусалим. Увидеть [426] Иерусалим! У кого не было этого желания. Кому из нас с самого раннего детства он не был близок и родствен? Страшное нетерпение овладевает нами, даже флегматичный немец погоняет лошадей, но время тянется нескончаемо; усталость и голод сильно дают себя чувствовать, а подъемы все круче, спуски все отчаяннее и сколько их — без конца. Но вот въезжаем снова на гору; какие-то только что отштукатуренные высокие строения закрывают горизонта; дорога превращается в шоссированную улицу, по бокам красуются кабаки и харчевни. Удивленные смотрим друг на друга, но возница выводить нас из оцепенения: «это новое предместье Иерусалима». Если бы крестоносцы в первый раз вместо высоких стен и башен увидели такое предместье, не упали бы они ниц и не стали бы целовать эту землю. Всякое молитвенное настроение исчезло и с горечью в сердце подъехали мы к русским постройкам, расположенные в нескольких саженях от самого Иерусалима. Тут только увидали мы древние, серые стены и громадный железный Яффские ворота, сквозь который виднелась узенькая улица и толпа богомольцев, сновавших по всем направлениям.

После долгих поисков за каким-нибудь помещением, и найдя ни одного номера ни в одной гостинице, по случаю громадного наплыва путешественников, мы разместились кое как в русском приюте; дамы внизу, в дворянских номерах, где нм отдали столовую, а мужчины с адмиралом С. на верху, в комнатах архимандрита. Только что начали чайничать, как посланный от о. Антонина пригласил адмирала и моего мужа в русскую баню; они, конечно, обрадовались такому приятному предложению и поспешили принять его. На горячем полке муж мой имел удовольствие познакомить С. с отцом Антонином...

Чудное безоблачное утро. Нас разбудили рано; еще с вечера было решено, что все мы, обитатели русского приюта, пойдем смотреть церемонию омовения ног. В 9 часов, все наше общество было в сборе и отправилось в город под предводительством первого драгомана. Пройдя Яффские ворота и небольшую площадь, мы вошли в узенькую улицу, обстроенную высокими, до нельзя грязными домами, с зелеными жалюзи и кривыми балкончиками. Толпа народа совсем запрудила этот темный коридорчик; турки, торговавшее и кричавшие у своих лавок, и арабы, и богомольцы, спешившие на церемонию, невыносимо толкались, а идти и без того было трудно по скользкой мостовой, отшлифованной сотнями тысяч ног прошедших по ней пилигримов. Впрочем, путь наш был очень короток: сделав поворот в другую, не более широкую улицу и спустившись в конце ее по большой каменной лестнице, мы очутились среди тысячной толпы на громадной площадке перед храмом Гроба Господня; оттуда по другой [427] лестнице нас провели на обширный плоский балкон греческого Гефсиманского монастыря. Любезные монахи усадили нас у самой решетки, и, мы могли спокойно любоваться невиданными нами, чудесным зрелищем.

Четырехугольная площадка св. храма, обставленная с одной стороны зданиями храма, а с других башней Омара, греческим монастырем и высокой стеной, представлялась глазам нашить дном громадного каменного колодца. Внизу, у наших ног, как море, волновалась сплошная толпа. Черные платочки, высокие гречишники и картузы наших богомольцев, чалмы и платки арабов, красные турецкие фески и белые чадры местных женщин — ярко пестрели на солнце. Не только окна, но и крыши были буквально унизаны народом; едва на одной из них становилось тесно, как тотчас приносилась деревянная лестница и арабы, цепкие как кошки, взбирались по ней выше, на соседнюю крышу. Часто способ путешествия избирался простейший: бросят с какого-нибудь выступа кровли вниз веревку, ухватится за нее [428] черномазый сын Салима и дюжина проворных рук усердно тащить его кверху; шумная толпа тотчас обращает внимание на смелого воздухоплавателя, кричит, поощряет его и неистово хохочет, когда одна из его стоптанных туфель, не удержавшись на худой, голой ноге, летит на головы богомольцев. На колокольне и куполе — везде люди; несколько человек прилепилось к самому кресту, другие, свесив ноги, сидели на карнизах; два, три смельчака, привязав себя поясом к решетке окна, висели в воздухе, чуть-чуть придерживаясь рукой за подоконник. Вся эта масса любопытных волновалась, кричала, спорила (часто до драки) перебрасывалась апельсинами и с восхищением оглядывала приготовленный для церемонии высокий деревянный помост, покрытый ковром, горделиво красовавшийся среди площадки; на нем стояли: патриаршее кресло, скамьи с 12 подушками для священников и большой серебряный умывальник. Несколько монахов в плоскодонных широких клобуках толпилось у помоста, беспрестанно оглядываясь в ту сторону, откуда должен был появиться патриарх. Турецкие солдаты, с трудом очистившие для духовенства узенький проход, наскучив ждать, сонно глядели по сторонам, а иные так и совсем дремали, облокотившись на ружья. Долгое ожидание утомило и нас, не смотря на то, что гостеприимные монахи развлекали нас, угощая вареньем, кофе и ликером. Наконец, раздался колокольный звон. Толпа дрогнула; русские богомольцы, обнажив головы, стали истово креститься. Среди двух рядов смуглых мусульманских солдат показалось греческое духовенство в дорогих ризах. Два красавца дьякона поддерживали бодрого и тоже чрезвычайно красивого старика-патриарха, усердно благословлявшего на обе стороны. Процессия взошла на помост; патриарх занял свое кресло; по обе стороны его сели три архиерея: Петры Аравийский, Иорданский, Вифлеемский — и отец Антонин. Остальные места заняли иеромонахи. Церемония началась чтением Евангелия на греческом языке, продолжавшемся довольно долго; затем патриарх встал, снял митру и омофор, опоясался полотенцем и, подошел к одному из иеромонахов, грузно опустился на колени; дьяконы подставили серебряный таз с водой, иеромонах стыдливо выставил громадную голую ногу, и патриарх добросовестно вымыл ее и вытер тонким полотенцем. Перед каждым иеромонахом повторялось тоже; видно было, с каким трудом тучный старик вставал и снова опускался на колени. Дойдя до отца Антонина, патриарх хотел и ему омыть ноги, но архимандрита, изображавший апостола Петра, произнес ему известный отказ. «Если не умою тебя, не имеешь части со мной», медленно произносит патриарх (Иоан. глав. 13). «Господи, не только ноги мои, но и руки и голову», отвечает о. Антонин. — Они говорит по-гречески, но знакомые [429] слова Евангелия невольно отгадываешь и понимаешь — и Тайная Вечеря, во всей ее величественной простоте, рисуется возбужденному воображению. Высокая, устланная, приготовленная горница в Сионе, длинный стол с иудейской пасхой и вокруг него вдохновенная лица учеников, благоговейно внимающих божественным словам своего Учителя; мрачная физиономия Иуды, решившего измену и кроткая фигура Иоанна, припавшего к груди Спасителя и боязливо вопрошавшего «Господи, кто это»? Все воскресает в памяти. А церемония продолжается; уже и архиереям всем и иеромонахам омыты ноги; патриарх, опять в митре и омофоре, сел в свое кресло, тяжело переводя дух. Молодой монах, склонившись к его ногам, что-то тихо спрашивает — он повторяет вопрос апостола Иоанна. Патриарх, обращаясь к одному из иеромонахов, произносит слова Спасителя: «Что делаешь, делай скорее» — и несчастный, импровизированный Иуда поспешно удаляется. Церемония закончилась греческой проповедью, сказанной молодым монахом с крошечного, едва держащегося в стене балкончика. Патриарх, кропя народ с великолепного букета, медленно удалился со всем духовенством. На опустевший помост со всех сторон полетели платки; два монаха проворно смочили их в оставшейся от омовении ног воде и бросили в толпу; вырывая их друг у друга, загорелые руки схватили и спрятали их: народ считает воду эту освященной. Вся эта церемония невольно напомнила нам описания средневековых мистерий. Площадка опустела, и мы отправились в храм. Чувство особенной радости овладевает сердцем перед входом в это святилище, к которому стремится всякая душа христианская. В нескольких шагах от нас живоносный Гроб Господень, к которому, как источнику жизни, искони стекаются христиане всех наций без различия пола, возраста и состояний. Никакой труд, никакая опасность пути не останавливали паломников и при одном только вид стен иерусалимских все перенесенные невзгоды забывались, и чувство блаженной радости охватывало их сердца. Личные наши ощущения при приближении к святыням иерусалимским описывать не будем; они дороги нам одним, да и не поддаются описании. Храм, впрочем, производит на всех громадное впечатление. Снаружи вида он не имеет, так как весь обстроен домами и на площадку выходить только северной своей стороной; его фасад состоит из двух поставленных друг на друга двойных арок, в левой — нижней арке — входные двери, а в верхних по окну. Храм на столько обширен и неправильно расположен, что без чертежа трудно себе составить о нем отчетливое понятие. При входе первое, что бросается в глаза — это большой камень миропомазания; он закрыть мраморной плитой, несколько возвышающейся над полом; над [430] камнем висят огромные матовые лампады. Кругом стоят высокие подсвечники. Рядом с камнем, на полу, мраморный круг, огражденный решетчатым колпачком. На этом месте, сказали нам, стояла Богоматерь, когда пречистое тело Спасителя обвивали плащаницей. Направо от входа — Голгофа; на нее поднимаются по узкой лестнице в 28 ступеней; церковь тут маленькая и темная, разделенная аркой на две части. Правая половина принадлежит грекам, левая католикам. Место, где был водружен крест — у греков; оно обложено серебряным окладом с чеканным изображением страстей Христовых. Над ним открытый престол, перед которым стоит чудное, громадное распятие с фигурами Богоматери и Иоанна по бокам. Около престола показывают трещину в скале, открывшуюся в минуту смерти Христа. Алтарь католиков на месте пригвождения Спасителя к кресту. Под Голгофой часовня Адама. Налево от входных дверей храма — ложа турецких привратников, где они пьют кофе и курят трубки, а против нее, рядом с лестницей на Голгофу — диванная греческих монахов.

Пройдя мимо камня миропомазания и повернув налево, через небольшой темный коридор вступаем в огромную ротонду с куполом, имеющим до 65 фут в поперечнике: не далее как двадцать лет тому назад, купол этот находился, по свидетельству Норова, в самом печальном положении, но теперь он прочен и красив. В середине ротонды находится часовня Гроба Господня, по-гречески Кувуклия. Известно, что Христос погребен был в скале; часть этой скалы с гробом Спасителя осталась нетронутой, остальную же снесли и на месте ее построили храм. Кувуклия снаружи украшена иконами и множеством дорогих лампад и обложена желтым мрамором; внутри она тоже покрыта мрамором и разделена на две части: первая от входа называется приделом Ангела и имеет около 5 квадр. аршин, по средине стоить мраморная ваза с частью камня, отваленного Ангелом от гроба; на нее во время службы кладется серебряная доска, пожертвованная Мазепой, которая служить престолом; отсюда узенькая и низенькая дверь ведет во вторую половину часовни, где находится Святой Гроб. Саркофаг закрыт мраморной доской в 6 футов длины при 3-х ширины. Над гробом, образ Воскресения, несколько ваз с цветами и подсвечников; с потолка спускаются 36 лампад; во второй половине часовни места так мало, что более 4-х человек не могут войти за раз, причем иначе, как согнувшись, или на коленях, войти нельзя: так низок вход в пещеру. С наружной стороны Кувуклии, противоположной входу, пристроен бедный алтарь коптов, а против него придел сириян с гробами Иосифа и Никодима. Налево от придела коптов мраморным кругом означено место [431] явления Спасителя Марии Магдалине после воскресения, а против него католически храм явления Христа Богоматери, в котором за решеткой хранится часть столба, к коему будто бы привязывали Христа во время бичевания. Здесь показывали нам меч и шпоры Готфрида Бульонского. Могила его и его брата, Балдуина, находятся тут же, но наверно неизвестно где: греки нарочно скрыли следы их, потому что они напоминали о правах католиков. За этим храмом есть еще приделы Логина Сотника и Разделения Риз и друг. Эти приделы уже не в ротонде гроба Господня, а расположены вдоль левой стены греческого храма Воскресения, находящегося прямо против входа в Кувуклию и отделенного от ротонды широкой Императорской аркой. Церковь Воскресения очень велика и украшена иконами и лампадами, присланными в огромном большинстве из России. Посредине — мраморная урна с крестом, которую наши поклонники считают за пуп земли.

Из алтаря этой церкви есть ход на Голгофу. У подножии Голгофы, за алтарем придала Разделения Риз — начинается широкая каменная лестница, по которой спускаешься в маленькую церковь, построенную св. Еленой на месте обретения Животворящего Креста. Тут прежде был городской ров, в который и сбросили крест. На хорах помещается церковь армян. Содержится храм чрезвычайно неопрятно: запах в нем такой, что иногда около Кувуклии стоять невозможно, — грязь пола превосходит всякое вероятие. Это объясняется тем, что во время страстной недели в храме ежедневно ночевало около 1000 человек русских богомольцев, нечистоплотность которых легендарна. Не надо забывать при этом, что храм всю ночь заперт. При осмотре храма, а также и других святынь Палестины, нас поразила та точность, с которой указывают места, ознаменованный евангельскими и даже ветхозаветными событиями, точно все они происходили не тысячелетия назад и Палестина ни разу не меняла своих властителей и не испытывала никаких изменений.

Несомненно, что ни одного здания, современного Спасителю, в Иерусалиме нет, кроме некоторых подземных сооружений, а потому о них и говорить нечего. Что касается мест, то немногие из них достоверны и обширная о них литература сделала сравнительно мало, что вполне и понятно: во времена Спасителя общество христиан было так малочисленно, что дорогие им события никак не могли запечатлеться в памяти народной. И Голгофу, в гроб Господень удалось открыть только благодаря счастливой случайности. На за то теперь все доводы лиц, доказывающих, что Голгофа находится в другом месте, — опровергнуты. Главное их доказательство, что Голгофа, находясь за городом, не могла очутиться в средине города — опровергается тем, что, как [433] несомненно доказано, иерусалимские стены имели форму вдающихся и выдающихся углов (об этом говорит Тацит, hist. V, II) и Голгофа была в одном из вдающихся углов, вне стен; когда же стены были перестроены прямоугольником, то она вошла в городскую черту. Еще доказательством того, что Голгофа была вне города, служить ее известковый каменный грунт, в котором не осталось никаких следов построек, что видно отлично из часовни Адамовой и с места обретения креста.

Открыть Голгофу св. Рулене помогло то обстоятельство, что римляне на месте распятия и погребения Спасителя поставили храмы Венере и Юпитеру, места которых сохранились в памяти народа; говорить, даже нашелся один старец, бывший очевидцем этих храмов; он и помог св. Елене. Что касается гроба Господня, то он, несомненно, был вблизи Голгофы. Не надо забывать, что Спаситель скончался в пятницу вечером, и евреи, празднованные субботу (особенно пасхальную), должны были похоронить тело до наступления ночи, так как с наступлением субботы они обязаны были оставаться в покой по заповеди, а, следовательно, и похоронили они Христа как можно ближе к Голгофе, за неимением времени куда-нибудь дальше отнести тело — в конечно в готовой уже могиле.

«Когда же настал вечер, пришел богатый человек из Ареимафеи, именем Иосиф, который также учился у Иисуса; он, пришедши к Пилату, просил тело Иисусово».. и положил Его в новом своем гробе. (Еванг. от Матфея). Гроб же был у подножия Голгофы, в саду, где потом был поставлен надгробный памятник первосвященника Иоанна, между стеной Агриппы и другой стеной, с которой император Тит хотел осадить город. Об этом саде упоминает Иосиф Флавий и его следы видел св. Кирилл иерусалимский в половине IV века. «На том месте, где Он был распят, был сад и в саду гроб новый, и котором еще никто не был положен. Там положили Иисуса ради пятницы иудейской, потому что гроб был близко». (Еванг. от Иоанна гл. 19 стр. 41 и 42).

IV.

Патриархия. - Патриарх Иерофей. — Ризница. — Двенадцать Евангелий. — Гора Елеонская. — Гробница Богоматери. — Геосимания. — Место Вознесения. — Монастырь. — «Отче наш». — Русская постройка. — Поток Кедронский. — Могила Авессалома.

Осмотрев храм, мы отправились к патриарху. Вход довольно приличный. Чугунная сквозная лестница ведет во второй этаж и выходить на очень широкую площадку с целым [434] рядом дверей в жилые комнаты; чрез одну из них нас провели в приемную патриарха. Эта довольно большая квадратная комната, устланная плохенькими коврами; вдоль стен кресла и диваны, на стенках портреты патриархов и лубочные изображения наших государя и государыни; посредине большой круглый стол. Когда мы вошли, сидевший в переднем углу на низеньком кресле патриарх Иерофей, ныне уже покойный, поднялся нам на встречу; приветливая улыбка осветила и смягчила несколько суровые и крупные, но очень красивые, черты его лица. Он производил чрезвычайно приятное впечатление и когда мы познакомились с ним поближе, то от души полюбили этого доброго человека. Что касается его деятельности, то я о ней ничего не скажу, памятуя пословицу: «de mortuis aut bene, aut nihil». Передав патриарху письмо его святейшества, мы просили его не оставить нас своим вниманием в Иерусалиме; он любезно обещал и действительно до самого нашего отъезда мы ежедневно имели удовольствие видеть какой-нибудь знак особого его к нам внимание. Мир праху твоему, добрый человек!

Но вообще греческое духовенство грешно похвалить. Старое замечание А. Н. Муравьева, что церковно и священнослужители греческие видят в храме дом свой, а не церковь — верно и до сих пор, как и то, что эктении их быстры, невнятны и заглушаются беспрерывным «кирие — элейсон», выходы поспешны и вся служба не соответствует своему значению; всего же ужаснее их пение. Нет человеческих нервов, кроме, конечно, греческих и турецких, которые бы не расстроились от этого козлогласия. Обыкновенно регент затягивает в нос пронзительную ноту, все певчие её подхватывают и тянут до бесконечности. Не угодно ли прослушать подобную музыку в продолжение нескольких часов. Что же касается нахальства, вымогания денег, всевозможных обманов и неприличного отношения к святыне, — то иерусалимские монахи всяких других поучать. Например: случилось нам осматривать ризницу в храме Воскресения, где, к слову сказать, кроме великолепной бриллиантовой митры из Парижа, ничего изящного мы не видали; какой-то монах открыл дверцы громадного, вделанного в стену шкафа, в котором хранятся в кованных серебряных ящичках частицы св. мощей и начал нам их показывать. «Вот палец Св. Стефана», забормотал он, открывая крошечный ящичек и вытаскивая грязными руками из ваты маленьких кусочек почерневшей от поцелуев кости. — «Вот рука Св. Магдалины, которую посылали в Петербурга к покойной императрице», продолжал он тем же монотонным голосом, тыча нам в лица открытый ящик, где покоилась совершено сохранившаяся рука со сморщенной, коричневой от времени кожей. — «Вот мощи святого» еще и [435] еще! Не могу вспомнить без отвращения эту кощунственную вы ставку частей тела усопших святых.

Вечером, в великий четверг, чтение двенадцати Евангелий мы слушали в русском приюте. Вот бы где грекам поучиться благолепию и благочинию службы...

Утро только что настало, свежее и ясное; мы пошли на Елеон. Гора Елеонская самая высокая из гор окрест Иерусалима и самая красивая из них. Выйдя из города Гефсиманскими воротами, мы спустились по ужасной дороге в узкую лощину — это высохшее русло потока Кедронского, который показывается теперь только в зимнее время и гораздо выше Иерусалима; над ним возвышается Елеон; у подошвы его — Гефсимания, трехдневная гробница Богоматери. Слово Гефсимания происходит от еврейских слов «гет-мимани», что значит — гнет масличный, и имя это было дано некогда находившемуся на горе Елеонской селении, известному по массе приготовлявшегося в нем оливкового масла. Гробница Богоматери находилась прежде на поверхности земли; царица Елена построила над ней храм; но теперь это здание почти совсем засыпано землей, от него остался только готический фронтон и входная дверь, стены же и погребальный вертеп под землей. Широкая лестница в 50 ступеней ведет в мрачное подземелье; в правой его стене три гробницы, по уверению монахов — в них покоились святые Иоаким и Анна и Иосиф обручник, но, кажется, справедливее мнение, что могилы первых находились на месте их дома, в скале, к которой прислонено их жилище (это место принадлежим французам). В глубине подземелья гробница Богоматери; она высечена в скале, вокруг ее вырублена небольшая галерея, так что скала имеет вид часовни, вся наружная часть которой обвешана лампадами, чрезвычайно ценными, но греки зажигают из них очень немногие, отчего и темнота в храме порядочная.

Внутри часовни находится гроб, покрытый белой мраморной плитой с синими жилками; на ней совершается литургия; стены украшены образами; между ними замечателен только что присланный из Москвы — образ Успения, сплошь шитый жемчугом. С южной стороны часовни отведено особое место для мусульманских женщин, которые чрезвычайно чтут гробницу Пресвятой Девы, а за гробом находится пещера, где, по уверению католиков, Христос молился о чаше. Прежде обе эти пещеры были даже соединены и принадлежали грекам, но однажды католические монахи воспользовались доверчивостью одного из хранителей малой пещеры, выманили у него ключ от нее и завладели ею силой, а затем купили у турок фирман, удостоверивший принадлежность пещеры им, а не грекам. По Евангелию же и по изысканиям русских писателей, в этой пещере, вероятно, сдали апостолы [436] в то время, как Христос молился в саду, именно там, где был и есть вертоград Гефсиманский. Теперь этот вертоград — огороженное место, напротив погребального вертепа Богородицы, с весьма старыми, корявыми маслинами, между которыми разбит цветник, обнесенный, как и каждое отдельное дерево, — деревянной решеткой.

К внутренней стороне наружной ограды приделаны крошечный часовенки; одна впрочем довольно большая — в ней стоить прекрасная статуя коленопреклоненного Христа; в других крайне аляповато изображены крестные страдания Спасителя; тут лее и Апостолы, и воины в виде безобразных деревянных кукол. Трудно более испортить суровый сад Гефсиманский. Какое грубое непонимание истинной красоты! Как соответствуют полному высокого трагизма, бывшему тут молению о чаше — эти мещанские цветочные клумбы и эти ужасные рельефные картины, профанирующая всякое религиозное чувство. Нечего и говорить, что от маслин, под которыми молился Христос, могли остаться разве одни корни, так как они были срублены еще Титом Веспасианом. С тяжелым чувством вышли мы из Гефсиманского палисадника и начали подниматься на гору. Подъем очень крут, но это неудобство вполне выкупается чудным видом, открывающимся сверху на Иерусалим. Окруженный стенами, башнями и бойницами, он кажется средневековой твердыней, до которой не смело коснуться все губящее время. Как много говорит сердцу этот святой город. С лет самой ранней юности знаем мы о нем; сколько тысяч раз рисовало нам его воображение — и вот он воочию перед нами.

На высокой, гористой площади, 2400 футов выше уровня моря, заложил священник Бога Вышнего, Мельхиседек, великий город и назвал его Салимом, что значить «мир». Но не суждено ему было наслаждаться миром; 17 раз он был завоеван и разорен.

В 70 году по Р. X. Иерусалим выдержал страшнейшую в истории осаду. Возмущенные притеснениями римских наместников, иудеи восстали и перерезали всех римлян, бывших в их столице. Подавить возмущение явился римский полководец Веспасиан с тремя легионами регулярного войска; будучи вскоре избран императором, он оставил войско сыну своему Титу, который весной 70 г. обложил Иерусалим. Положение иудеев было отчаянное: в городе царствовал такой ужасный голод, что жителям приходилось питаться человеческим мясом. И все-таки иудеи не сдавались, до последней минуты ожидая появления Мессии. Титу приходилось брать приступом не только каждую укрепленную позицию, но каждую стену, каждую башню. Иерусалимляне геройски, отчаянно защищали каждую улицу, даже [437] каждого залу в храме Соломоновом — и все-таки погибли, а чудесный храм был сожжен и разрушен до основания.

После взятия города 11 тысяч жителей умерло от голода, а все пленные, не старше 17 лет, были проданы в рабство. 1019 лет спустя, Иерусалим снова выдерживал осаду, но защищали его не иудеи, а мусульмане, а осаждали не язычники, а христиане. 5 недель длилась осада и, наконец, 15-го июля 1099 г., крестоносцы, после двухдневной битвы, взяли город приступом. [438] Мусульмане бросились в Омарову мечеть, построенную на месте храма Соломонова и защищались с геройским мужеством, но были разбиты. Невероятны жестокости, произведенные крестоносцами в побежденном городе: они резали неверных всю ночь, даже детям не давали пощады, а на следующий день отправились босые, с непокрытой готовой, в церковь Воскресения, чтобы принести покаяние в грехах. Чего, чего не натерпелся несчастный Иерусалим и теперь «слезы его на ланитах его и несть утешаяй его» (Иеремия). Как хорошо видно с горы Елеонской Омарову мечеть. Во время «оно» на месте ее красовался храм Соломона. «И нача Соломон созидати дом Господень в Иерусалиме». За 1008 лет до Р. X. заложил он фундамент этого дома, фундамент, которого своды и столбы до сих пор целы под землею. Площадь храма равнялась одной пятой города и до 200 тысяч человек работали над его построением; все, что было лучшего и драгоценного на Востоке было употреблено на украшения; не только утварь была золотая, но и кедровые стены и даже пол в некоторых местах — были покрыты листовым золотом с разными украшениями. Бесчисленные торжества сопровождали освящение храма, подобного которому не видел древний мир. Сколько знаменательных библейских событий совершилось на этой горе Мории. Тут, говорит предание, Авраам хотел принести в жертву сына своего, Исаака, сюда Ангел-истребитель приходил наказать Давида; тут же на помосте, покрытом листовым золотом, стоял Кивот Завета. Здесь воспитывалась Богоматерь и сюда принесла Она Свою скромную очистительную жертву. В том же храме 12-ти летний Божественный Отрок поучал учителей еврейских; в него торжественно вступил Он при кликах «осанна» и здесь же, через несколько дней после того, разодралась церковная завеса во время Его Голгофских страданий. Исполнились слова Спасителя — и камня на камне не осталось от этого храма. Вот холм Сиона, на котором когда-то стоял дворец царя-поэта; здесь пел он свои импровизации под аккомпанемент арфы. И велико значение Сиона для нас христиан: тут установлено таинство причащения. Куда ни посмотришь, всюду места, освященный пребыванием на них Великого Учителя. Эти же горы, эта же мрачная юдоль плача, долина Иосафатова, были и перед Его очами, когда Он «по обычаю» ходил на гору Елеонскую. Здесь раздавались Его поучения. Возвращусь к описанию горы Елеонской; не без усилий взобрались мы на ее вершину; какая-то арабская деревушка приютилась тут; обойдя ее, мы вступили за ограду небольшой группы строений, посредине, которых возвышается четырехугольная мечеть с не сведенным куполом, построенная на месте Вознесения Спасителя. Св. Елена воздвигла тут храм, но теперь он [439] заменен мечетью, с грубыми, испещренными надписями стенами, без всякой внутренней и внешней отделки. На полу мечети лежит камень с отпечатком стопы. Предполагают, что с этого камня Спаситель вознесся. Отпечаток другой стопы перенесен мусульманами в мечеть Эль-Акса. Недалеко отсюда, на месте, где, по преданию, Христос научил учеников молитве Господней, княгиня Латур д'Овернь построила богатый Кармелистский монастырь. На стенах наружной колоннады его церкви написана молитва Господня на тридцати трех языках, между прочим, по-русски, и замечательно безграмотно. В этом же, знаменитом строгостью своего устава, монастыре показывают подземную комнату, где апостолы составили Символ Веры. В ней когда-то была православная церковь, от которой остался нетронутым крошечный иконостас. За монастырем «Отче наш» расположена русская постройка. Начатый отцом Антонином прекрасный храм доведен до половины, дальше турки не позволили строить, но наши дипломаты уже три года обещают выхлопотать разрешение на его окончание. Бог поможет, и выхлопочут. За церковью — отличный сад и приют, с террасы которого открывается чудный вид на Иудейские горы; за ними ясно виднеется голубая лента Иордана и синеет Мертвое море. До них, кажется, рукой подать, а они очень далеко. Отдохнув в приюте, мы спустились с горы к памятнику непокорного сына Давидова — Авессалома; за ним тянется юдоль плача. Тысячи надгробных памятников усеяли ее; сюда приедет Вечный Судья судить живых и мертвых, говорить предание. Гробница Авессалома довольно красива, но евреи ненавидят его, и до сих пор, проходя мимо, бросают в нее каменьями. Почти тут же показывают гробницу Захарии, отца Предтечи, а близь нее очень древний мост, чрез который, по преданию, проезжал Христос, во время своего торжественного въезда в Иерусалим. За мостом, при соединении Мории и Сиона — купель Силоамская, а над нею село Скудельничье. Против купели — Кедронский поток круто поворачиваете на юго-восток и идет вдоль горы «Злаго совещания», мрачной и изрытой пещерами, без всяких признаков растительности; на ее вершине развалины загородного дома Каиафы, где Иуда согласился предать Спасителя, отсюда и название горы.

Via dolorosa, — Вифлеем и церемония погребения Христа.

Начну настоящую главу с описания Страстного Пути, который мы осмотрели в подробности» после горы Елеонской. Путь, по которому вели Спасителя на казнь, известен лишь от дома [440] Пилата до ворот Судных; но где тел Спаситель от сада Гефсиманского (где Он был предан) до дома Пилатова достоверно неизвестно. Считают более вероятными, что из сада Христос был веден вдоль Кедронского потока до гробницы Авесалома, — здесь чрез мост Он перешел поток и вошел в Иерусалим через Гнойные ворота (ныне заложенные). Прежде всего, Его привели к первосвященнику Анне, жившему около теперешнего армянского монастыря; затем к Каиафе на Сион, где Он и провел ночь, а на утро, чрез весь город, Он был препровожден к Пилату. Для того, чтобы осмотреть Страстной Путь, мы вернулись к Гефсиманским воротам, пройдя мимо того места, где по преданию был побить каменьями первомученик Стефан. Пройдя Гефсиманские ворота, мы вышли на довольно широкую улицу; на правой ее стороне, у самых ворот, находится Овчая купель, построенная Соломоном, в которой омывали овец и других животных, назначенных для жертвоприношений. По-еврейски купель эта называется Вифезда — дом милосердия, так как существует предание, что Ангел сходил в эту купель через известные промежутки времени и возмущал в ней воду и первый, затем в нее вошедший, получал исцеление от всех болезней. Теперь купель — огромная мусорная яма. Миновав купель, на правой стороне той же улицы мы увидели прекрасное двухэтажное здание, оказавшееся французским монастырем, построенным на развалинах дома Богоотец Иоакима и Анны. Чрез маленькую калитку огромных, окованных железом ворот проникли на небольшой дворик, в конце которого возвышается величественный храм, еще неокончательно достроенный; пока в нем помещена школа. Широкая каменная лестница ведет в находящуюся под храмом пещеру, в которой по преданию родилась Богоматерь. Пещера очень не велика; в ней поставлен алтарь. Судя по пещере, домик Иоакима и Анны был прислонен одной своей стороной к скале и отличался более нежели скромными размерами. Почти против монастыря — турецкие казармы, построенные на развалинах дома Пилатова. Уверяют, что во времена крестоносцев была еще цела лестница, ведшая в Преторию, по которой Спаситель сходил на казнь. Ступени ее перенесены в Рим и находятся в церкви La santa scala. Нижняя ступень этой лестницы видна и теперь, она вошла в составь уличной стены. Никаких остатков старины в казармах нет, но А. С. Норов, в своем известном путешествии по Св. Земле, говорит, что прежде в одной из комнат Пилатова дворца, на стене, был изображен суд над Христом и имелись две латинских надписей, содержания в себе, как предполагают, приговор Пилата над Иисусом; первая гласила: «Иисуса Назорея обольстителя народа, закона Моисеева разрушителя, первосвященниками [441] обвиненного, разоблачите, снижите и накажите»; а вторая: Иисуса Назорея, мужа мятежного, презрителя Кесаря, как-то доказано старейшинами народа, изведите но среди двух разбойников на обычное Место казни и за поругание царского величия посреди двух разбойником, распните». Дворец Пилата соединен небольшою аркою со строением, находящимся на другой стороне улицы.

Греки уверяют, что эта-та самая арка, в одно из окон которой Пилат показал Христа народу, сказав: «Се человек». Как эта арка могла сохраниться, когда дворец, к которому она примыкала, давно разрушен — того греки не объясняют. Около арки маленькая дверь ведет в католическую церковь, построенную на месте бичевания. Она не велика и под алтарем черным кругом обозначено предполагаемое место бичевания. Шагах в 150 от места бичевания, если идти в верх по улице, лежит мраморная колонна, обозначающая Место первого падения Спасителя под тяжестью креста. Затем указывают: дом того богача, о котором Спаситель упомянул в притче место встречи Христа Симоном Киринейским, дом Вероноки, место второго падения и, наконец, остатки Судных ворота, которыми и кончается Via dolorosa; дальнейшее ее продолжение застроено домами. С тяжелым чувством вернулись мы домой — под влиянием грустных воспоминаний.

После обеда мы решились съездить в Вифлеем и попросили драгомана консульства нанять нам проводника, на которого бы можно было положиться. Привели пару осликов и медно-красного юнца в белом тюрбане и длинной рубашке, с глуповатым, но чрезвычайно добродушным лицом. Заботливый драгоман посоветовал моему спутнику положить в карман револьвер для подкрепления, в случае надобности, мимических объяснений с проводником, пли могущим попасться на встречу грубияном, даль какие-то наставления нашему чичероне на не понятном нам языке и мы тронулись.

Сначала мы спустились к нижнему водоему Гигонскому, а затем поднялись к горе Злаго Совещания и поехали по равнине, расстилающейся между этой горой и другими. Дорога тут порядочная и можно проехать в экипаже. По сторонам тянулись поля с зелеными всходами, и масса народа попадалась нам на встречу. Вифлеемские женщины в синих хитонах с открытыми шеями, увешанными монетами, невольно останавливали внимание правильными чертами лица и прекрасными черными миндалевидными глазами. Даже синяя татуировка на лбу, щеках и подбородке не портила этих библейских красавиц. Мужчины — куда хуже, но и между ними были черноглазые, стройные, точно из одних мускулов сбитые красавцы. Большинство женщин имели на головах кувшины или корзины, а у мужчин часто сверкала [442] в руках длинные, допотопные ружья с узкими ложами и широкими медными сковами, прикрепляющими ложе к стволу.

День был не жаркий и мы быстро подвигались по долине Рефаимской, до которой некогда достигли соглядатаи Моисеевы, донесшие ему, что тут жили превысокие люди. Здесь же побеждал Давид филистимлян; — какая седая древность! Незаметно доехали мы до огромного здания монастыря Св. Илии, против которого расположено нынешнее здание, если не ошибаюсь, странно-приемного дома австрийского генерального консула, Кабога де Церва. Монастырь стоит на горе, а внизу, недалеко от него, виднеется колодез трех волхвов. Проехав немного и спустившись с горы, мы увидели магометанскую часовню, как говорят, покрывающую собой гробницу Рахили, а за нею, на половине горы, арабскую деревушку — Рама. «Глас в Раме слышан, плачь и рыдание и вопль великий» (Матфей. 2. 18). Налево возвышается гора Давидова; масличные деревья в изобилии растут на гребнях ее седых скал; за ней выступают холмистый, суровые возвышенности Иудеи, с разбросанными по ним кое-где стадами, насомыми заботливыми пастырями. Века не изменили их костюмы, и мы совершенно также представляли их себе по иллюстрациям к Ветхому завету. Но вот Вифлеем; узкая улица обстроена новыми домами, многие даже и не окончены, в нижних этажах почти везде устроены мастерские, где потомки Соломона вырезывают, первобытными инструментами перламутровые образа, крестики и четки, десятками тысяч штук раскупаемые ежегодно нашими богомольцами. Режут арабы прекрасно; мне случалось видеть ажурные кресты тончайшей и изящнейшей работы. Берут, смотря по времени года и покупателю, но не особенно все-таки дорого. Улица привела нас на широкую площадь, среди которой возвышается серое здание, похожее на солидную крепость — это монастырь, построенный над вертепом Рождества. Едва успели мы выехать на площадь, как к нам подскочил черномазый араб, в щегольском желтом платке на голове, и на языке, составляющем смесь полдюжины наречий, предложил свои услуги, объяснив, что он первый торговец перламутром в свете. Мы обещали посетить его магазин по осмотре монастыря, но он предпочел для верности сам показать нам достопримечательности Вифлеемсние. Узкая дверь, не лишняя предосторожность на случай бедуинского набега, ведёт в величественную базилику. Четыре ряда мраморных колонн поддерживают ее потолок из огромных балок ливанского кедра; на серых стенах виднеются следы мраморной обивки, а на некоторых колоннах следы живописи (прежде они все были расписаны); у одной из них стоит мраморная купель необъятной величины, примерно, человек на пять. Храм построен (одни говорят Юстинианом, другие [444] Константином), в форме креста и алтарь находится в верхней его частя. С обоих сторон алтаря мраморные лестницы ведут в вертеп Рождества. Вертеп в 5 сажень длинны и 1,5 - ширины, вырубленный в природной скале и обложенный мрамором. С правой стороны от входа, (если войти по правому спуску) ярко освещенная ниша, на полу которой серебряная звезда с надписью: «Hic ge Virgine Maria Jesus Christus natus est» обозначает место рождения Бога-человека. «И родила Сына Своего первенца и спеленала Его и положила в ясли, потому что не было им места в гостинице». (Ев. Лука. 2. 7). Над звездой мраморная доска, служащая престолом во время литургии. Невдалеке другая пещера, где стояли ясли. Над этим местом остановилась путевая звезда волхвов, принесших Младенцу богатые дары: злато, ладан и смурну. Тут два престола, один на месте яслей, которые перенесены в Рим, другой на месте поклонения волхвов, — над ним великолепный образ работы Иакова Пальмы «Поклонение Пастырей».

Жаль, что бархат, золото и мрамор скрывают от нас суровость этого близкого всякому христианину места. Все эти суетные украшения, которые и «ржа и моль истребляют и воры подкапывают и крадут», — только затемняют поучительную бедность и величие этой пещеры.

Из вертепа мы прошли в другие пещеры; в одной из них погребен знаменитый св. Иероним, рядом убогая келья, где он переводил Ветхий Завет на латинский язык. Осмотрев монастырь и школу св. Иеронима, мы ходили еще в так называемую Молочную пещеру, где будто бы Св. Семейство провело несколько дней перед бегством в Египет. Пещера разделена на две части — одна устроена в виде часовни, а другая оставлена в первобытном виде. Затем, посетив магазин нашего чичероне, накупив образов и освежившись апельсинами, мы оставили Вифлеем (дом хлеба), в который, по словам апостола, сошел с неба хлеб жизни (Иоанн 6-35) и вернулись в Иерусалим.

Вечером мы пошли на церемонию погребения Христа. Было темно и холодно, улицы спали; яркий свет громадного факела в руках шествовавшего впереди нас араба причудливо играл на стенах мрачных домов Иерусалима, придавая им странный вид; только мерный стук булавы каваса, да топот ног нарушали тишину; общество наше молчало или переговаривалось шепотом, невольно подчиняясь воспоминаний той страшной ночи, когда в этом самом городе хоронили Христа. Храм был полон народа и нас провели в диванную греков, где мы просидели довольно долго и имели удовольствие познакомиться с нашей землячкой Б., чрезвычайно симпатичной женщиной. Во время нашей с ней беседы, любезные монахи угощали нас кофе и [445] вареньем с водой. От угощения отказаться невозможно; впрочем, мы и не сетовали: свежая вода и душистый кофе помогали нам одолевать беспрестанно нападавшую на нас от усталости и ожидания дремоту.

Было уже 11 часов. Наконец, какой-то монах пришел сказать, что церемония начинается и провел на Голгофу, где уже собралась громадная толпа богомольцев. Едва успели мы разместиться, пробираясь поближе к Св. Кресту, как появился патриарх со всем духовенством и началась служба. Страшная давка, духота, жар, незнакомое наречие и противное гнусливое пение греков — мешали молитвенному настроению; боясь поджечь друга друга огромными свечами, мы не смели пошевелиться. К счастью, служение длилось не долго; после ряда молитв и эктений, отец Антонин с маленькой кафедры, вделанной в стену, произнес не особенно понравившуюся нам проповедь об упадке веры — и затем духовенство подняло с престола Св. Плащаницу и понесло ее с Голгофы к камню Миропомазания. Мы отправились туда же и стали к сторонке. Странное зрелище представилось глазам нашим: в громадном храмовом притворе со сводами и стенами, почерневшими от времени, вокруг крытого мрамором камня двигалась мрачная процессия; впереди шли четыре маститых старца в черных бархатных, шитых серебром ризах, в высоких блестящих митрах, они несли роскошную, усеянную цветами Плащаницу, с прекрасно вышитым изображением Христа в заунывно пели. За ними мирно двигались ряды монахов в черных одеждах с зажженными свечами, колеблющийся свет которых придавал процессии фантастический вид.

Погребальное пение, темные монашеские фигуры, таинственный, наглухо запертый храм, суровые лица вооруженных турок, охранявших порядок, глухая ночь — все это сильно действовало на нервы, не говоря уже о близости Голгофы. Даже арабский проповедник, отчаянно кричавший и жестокулируюший, не испортил впечатления. Церемония окончилась третьей проповедью, сказанной греческим иеромонахом, против часовни Св. Гроба, куда и положили Плащаницу. Сильно усталые вернулись мы домой...

А. Селиванова.

Текст воспроизведен по изданию: Пасха в Иерусалиме. (Из воспоминаний о поездках на Восток в 1881-1882 годах) // Исторический вестник, № 11. 1884