МОДЕСТОВ В.

ОТ ОДЕССЫ ДО МАРСЕЛИ

(Путевые впечатления.)

Выезд из Одессы на французском пароходе. — Пароходные спутники. — Погода. — Двухдневная стоянка перед Бургасом. — Вход в Босфор. — Восхищение видами берегов пролива. — Приезд в Константинополь. — Первые впечатления. — День в греческом обществе. — Осмотр Св. Софии с новоприбывшими русскими знакомыми. — Впечатление храма. — На большом базаре. — Константинопольские проводники. — Отправление из Константинополя. — Новые впечатления. — Дарданеллы и берега Троады с близлежащими островами. — Плавание среди мест, полных преданий глубокой древности. — Пароходное общество и его развлечения. — Сильная качка в Ионическом море. — Впечатления берегов Южной Италии и Сицилии. — Буря между Корсикой и берегами Прованса. — Прибытие в Марсель.

В ясный, хотя и ветреный, майский вечер, французский пароход Тигр отвалил от Платоновского молла одесской гавани и бодро пошел к выходу в море. Тигр — самый большой пароход компании Messageries Maritimes из числа пароходов, плавающих между Одессой и Марселью. Его внушительные размеры были оценены по достоинству еще до отправления, и при солидном грузе (полторы тысячи тонн пшеницы), который пароход вывозил из Одессы и который должен был увеличиться вдвое на ближайшей станции, обещали нам плавание более спокойное, чем какое бывает на пароходах меньшего объема.

Пассажиров на пароходе было немного: нас двое, одна Француженка, бывшая более десяти лет гувернанткой в одном одесском семействе, и две Гречанки, одна из Одессы, [21] другая из Константинополя. Было еще несколько палубных пассажиров, едва ли не исключительно состоявших в штате при курах, клетки с которыми занимали почти всю палубу, отводимую для неклассных (по нашему, третьеклассных) пассажиров. Нам, впрочем, было известно, что все каюты будут заняты в Константинополе, что две трети их уже разобраны заблаговременно и что пароход не будет в состоянии принять всех желающих. Но, вместе с тем, было несомненно, что господствующую часть населения нашего парохода вплоть до самой Марсели будут составлять русские куры. Точного числа этих невольных переселенцев в чужие края, набитых в клетки, ради сокращения места, до того, что им трудно было пошевелиться, я не мог добиться, но, во всяком случае, оно заходило за добрый десяток тысяч. В последнее время вывоз кур за границу из южной и юго-западной России, как известно, принял огромные размеры.

Вот уже махание платками с пристани становилось все реже и реже, лица родных и знакомых стало различать все труднее и труднее; вот уже и осматривавший паспорта и провожавшей нас некоторое время жандарм как-то незаметно исчез с плывущего парохода, а мы все еще смотрели на берег, где виднелись уже нераспознаваемые человеческие фигуры, и когда повернулись лицом к морю, то увидели, что пароход наш уже вышел за брекватер. По мере нашего удаления в море, ветер, сильный в Одессе, стихал; волнение в море было незначительно. Раздался звонок, и мы спустились в салон для обеда.

За столом мы осмотрелись и несколько ознакомились с пароходным обществом, с которым нам предстояло в течете одиннадцати дней вести общую жизнь и разделять как приятности, так и трудности морского путешествия. Общество небольшое. Во главе стола сидит капитан (commandant), плотный, невысокого роста, мужчина лет сорока восьми, с загорелыми щеками и умным взглядом; он держит себя приветливо, но с достоинством. По обе стороны капитана сидят две Гречанки: они родственницы между собой и старые его знакомые. Константинопольская Гречанка, приезжавшая в гости к одесской, г-жа Д., очень красивая женщина за сорок пять лет, но на первый раз кажущаяся гораздо моложе, видимо пользуется особым вниманием капитана; она — замужняя [22] женщина, но с мужем не живет, имеет замужнюю дочь в Константинополе и сына, обучающегося в каком-то парижском лицее. Она прекрасно говорить по-французски и умеет поддержать разговор на всякие возникающие за столом темы: по всему видно, что женщина светская и много видавшая. Другая Гречанка, одесская, ее двоюродная сестра и носит известную в Одессе греческую фамилию, хотя, по-видимому, и не состоит в тесных отношениях с главными ее представителями. Это — пожилая, довольно некрасивая девица за сорок лет; она едет в Париж к своей замужней сестре, собирающейся разрешиться от бремени. Разговорчивый капитан старается главным образом занимать г-жу Д., но любезно обращается и к ее одесской кузине и находит, что борщ, который он ел вчера у нее за обедом, превосходен. У гувернантки-Француженки, едущей в Париж к своим родителям, как и у нас, нет никого знакомого. Но мало-помалу и у нас завязывается с соседями разговор, который по временам делается общим. Французская выставка в Москве является для этого темой удобною, к которой все, кроме Гречанок, относятся с интересом. Семь человек офицеров, начиная со старшего помощника капитана, который (помощник), в отличие от начальника судна, commandant, называется capitaine, и кончая лоцманом, pilote, люди общительные и веселые. Только мой сосед с левой стороны, по-видимому, механик судна, имеет несколько мрачный вид, не ест то того, то другого блюда и жалуется на катарр желудка. Помощник капитана, молодой, высокий и добродушного вида человек, обладает заразительною веселостью. Сидящий против него пароходный доктор, молодой, высокий и сутуловатый мужчина, имеющий вид человека себе на уме, говорит немного, но любит остроты, которые принимаются обществом с удовольствием. Младшие офицеры держать себя скромно и принимают участие в разговоре больше искренним смехом, когда слышится с той или другой стороны остроумная или забавная шутка. Молчаливее всех оказывается сидящий в конце стола старик лет шестидесяти пяти, но необыкновенно плотный и здоровый мужчина, обращающий больше внимание на подаваемые блюда и кушающий с видимым аппетитом. Это лоцман или кормчий судна: он не Француз, а Грек из Константинополя, человек бывалый и, видимо, большой специалист в своем деле. В продолжение плавания [23] мне часто приходилось обращатья к нему за теми или другими географическими или топографическими сведениями, и я убедился, что Черное Море, Архипелаг, да и все Средиземное море он знает, как свой карман, и недаром занимает свое ответственное место на службе одной из сильнейших пароходных компаний в мире.

Когда мы после обеда всем обществом вышли на палубу, погода была восхитительная. Было ясно, тепло и тихо. Западный берег Черного Моря был виден, как на ладони. Мы держались довольно близко к нему на том основании, что пароход наш, вопреки своему прямому назначению, должен был взять курс на Бургас и принять там такой же груз пшеницы, какой он принял в Одессе. Это было хорошо в том отношении, что хорошо нагруженный Тигр был больше застрахован от качки, но зато это неожиданное уклонение к болгарскому берегу сокращало для нас время стоянки в Константинополе, сокращало его на целую половину. Последнее обстоятельство было досадно, но неисправимо. И вот мы стремимся к Бургасу. Днестровский лиман разорвал видимую нами береговую линию. В восемь часов звонок позвал нас к чаю, которого французские моряки, однако, не пили. Чаю давалось по маленькой чашечке с марсельскими бисквитами. Порцию эту позволялось, впрочем, повторить, что мы, русские люди, и делали неукоснительно во все время нашего плавания.

На пароходах встают рано. Производившаяся в шесть часов чистка палубы разбудит самого упорного соню. Поднялись и мы раньше обыкновенного. Первое стремление у каждого из нас по выходе из каюты узнать, какова погода. Ясно, но сильный ветер. Пароход наш не качается, но волнение в море значительно. Когда, напившись кофе, я снова вышел на палубу, то мне показалось, что волнение усиливается. Около десяти часов утра солнце стало скрываться, а наконец и совсем скрылось за тучами. В это время мы шли почти на линии Варны. Сильный ветер видимо беспокоил пассажиров. Однако за завтраком угрюмый сосед мой говорит мне: «il n'y a pas de mer». На языке моряков это означает, что беспокоющее нас волнение не имеет значения. Пароход наш, действительно, идет спокойно, но резкий ветер и значительное волнение моря всех нас легко наводят на мысль о возможности во время нашего одиннадцатидневного плавания и не такого [24] волнения. Никому не хочется испытать сильной качки и морской болезни. Моряки успокоивают нас относительно настоящего, но не скрывают, что пароход наш может подвергнуться значительной трепке около мыса Матапана, то есть, когда мы будем огибать южный берег Греции и станем входить в Ионическое море (французские моряки называют его Адриатическим, как и настоящее Адриатическое море). Но мыс Матапан от нас еще далеко; да и кто знает, будет ли там качка. Пока для нас важно, чтобы настоящее-то волнение не причинило качки пароходу.

Пока, действительно, качки не чувствовалось. Однако, волнение усиливалось. В три часа дня берега уже не было видно. Погода прояснилась, но ветер крепчал. Наш Тигр стал как будто покачиваться. Но качка ли это? Я старался успокоить себя мыслью, что это только так кажется, и стал читать книгу де-Амичиса о Константинополе. Когда в три четверти пятого раздался первый звонок к обеду и я оглянулся кругом, то увидел гористый берег на юго-западе. Мы были пред выходом в Бургасский залив. Но, спускаясь по лестнице в обеденную залу, все мы замечаем уже не воображаемую, а действительную качку. Не отрицают ее и французские офицеры, но лишь слегка ухмыляются. Легкое tremolo чувствуется все время обеда. Одна из дам выбегает из-за стола; за нею бежит вон и другая. Начинает тошнить и меня, но я делаю усилие досидеть за столом до конца обеда. И, действительно, досидел; но лишь только вышел из-за стола и вошел в свою каюту, как тотчас оказалось, что я храбрился напрасно. Однако, неприятное состояние страдающих морскою болезнью пассажиров продолжалось недолго. Мы скоро вошли в Бургасский залив, качка прекратилась, и в девять часов вечера мы уже стояли перед Бургасом, но стояли в очень почтительном отдалении, так как после захода солнца не имели права войти в гавань.

Рано утром нас разбудили смешанные крики многочисленных голосов, раздававшихся кругом парохода на разных языках, с видимым, однако, преобладанием греческого. Это был шумный говор рабочих, с четырех часов начавших нагрузку парохода пшеницей. Под такой международный концерт спать было трудно, да и интересно было взглянуть, что такое делается, и что такое этот Бургас, который вечером, и [25] притом с далекого расстояния, нельзя было разглядеть хорошенько. Тихая и ясная погода, предвещающая, что день будет жаркий. Пред нами на самом берегу незначительное селение, называющееся Бургасом; кругом нас большой залив с гористыми берегами. Около парохода суета и барки с пшеницей, из которых зерно высыпается в нутро парохода лукошками переходящими из рук в руки; мужчины и женщины разного типа, в разнохарактерных костюмах, иногда в не совсем определенных одеяниях, как это замечается и среди торговых рабочих в Одессе, и каждый из них кричит кто во что горазд. Подходит новая барка с пшеницей: начинается перебранка с оборванцами, стоящими на барке, уже выгрузившей пшеницу, но не имевшей времени отойти в сторону. Около парохода пыль, пыль и внутри парохода, заходящая и в наш салон, который в то же время есть и обеденная зала. Рассыпавшееся зерно доходит до самых дверей этой залы, так что приходится ходить или, чаще, скакать по, нему, когда надобно спускаться с палубы в каюту, или подниматься из каюты на палубу. В таком положении приходится пробыть день, а может быть и два. Перспектива невеселая: стоять вблизи Бургаса и глотать пыль на пароходе. Между тем, день становился все более и более жарким. Спускаться на берег капитан не рекомендует, должно быть ради паспортных формальностей, да и видеть в Бургасе, прибавляют моряки, решительно нечего. Таким образом, мы все остаемся на палубе. После полудня агент компании Messageries maritimes приносит мне квитанцию на отправку депеши, которую я еще вчера вечером поручил ему отправить в Одессу. Сдачу с французской десятифранковой монеты он мне вручает левами и стотинками, как называются болгарские франки и сантимы. Таким образом, я имел удовольствие познакомиться с болгарскими деньгами, мне впрочем совсем ненужными.

Стоим мы пред Бургасом день, стоим другой. Первый день стоянки (понедельник, 27 мая) был очень жарок, так что с утра все оделись в легкие костюмы; второй день еще жарче. Капитан наш облачился на этот раз в пресмешной костюм из toile de Vichy и стал удить рыбу. За то же развлечете принялся доктор и кое-кто из других служащих на пароходе. Так как у нас не было орудий для ловли рыбы, то нам приходилось только смотреть. Для развлечения своих [26] знакомых дам капитан отправил с ними кататься в пароходной лодке по бургасским водам. Остальным дамам и мне предоставлялось развлекаться чтением, игрой на пианино и созерцанием бургасских посетителей парохода, для которых приезд французского парохода был, по-видимому, таким же событием, каким, помнится мне, лет тридцать слишком назад, для петрозаводских жителей был приезд петербургская парохода. Приходил, между прочим, статный солдат с женой и с премилою маленькою девочкой; приходила дама Гречанка с красавицей дочерью, чтобы повидаться с г-жей Д.; приходили не то Греки, не то Французы, имевшие к пароходу деловые отношения. Появилось на пароходе в числе палубных пассажиров полдюжины Евреев и послышался русский говор. С ними разговаривал по-русски какой-то молодой человек, как будто учившийся по-русски по старопечатным книгам. Меня очень подмывало спросить его, что он за человек и в какой стране говорят таким русским языком, но как-то не удалось. Появились, наконец, и толстые Турки со своими женами, которых они поместили под уставленными на палубе пологами. Население парохода заметно и разнообразно увеличилось.

А пароход наш все стоит, да стоит. Время нашего пребывания в Константинополе, следовательно, все сокращается, да сокращается, так как мы во всяком случае должны выехать из Константинополя по расписанию, то есть в четверг, 30 мая (по русскому стилю). Пассажиры высказывают нетерпение. Капитан и сам начинает сердиться на то, что погрузка пшеницы идет очень вяло и часть дня проходит даже совсем без работы. наконец, он объявляет, что кончится погрузка или нет, мы едем в пять часов вечера (28 мая). К пяти часам все нужное количество пшеницы было погружено, и пароход тронулся. В эту минуту кто-то заиграл на пианино польку. Капитан, забыв свои обязанности, схватил русскую даму, некоторые офицеры других дам. и начались танцы. Радость и оживление были всеобщие. В этом настроении все сошли вниз обедать, и разговоры приняли такой оживленный характера какого до тех пор не имели. В них выражалась не только общая радость по случаю того, что прекратилась томительная стоянка в не представлявшей интереса гавани, но и то, что пассажиры и команда успели за это время хорошо [27] ознакомиться друг с другом. Надо всеми разговорами царила мысль, что завтра мы въезжаем в Босфор и станем на якоре в Золотом Роге, словом, что мы завтра рано будем в Константинополе.

Легко сказать: завтра утром в Константинополе! Эта столица Востока с ее мировым значением в древней, средней и новой истории, с ее ослепительною панорамой, какой не имеет ни один город в свете, с ее архитектурными чудесами, с ее сказочными дворцами, с ее оригинальною жизнью, созданною сочетанием мусульманства с византийскими элементами и западноевропейскою образованностию, с необыкновенною пестротой ее населения. собравшегося изо всех стран Европы, Азии и Африки, этот дивный город, пользующейся несравненным местоположением, омываемый Босфором, Золотым Рогом и Мраморным Морем и издавна считавшийся ключом ко всемирному владычеству, крупнейшее яблоко раздора между великими державами и, как все говорят, заветная мечта, но вместе с тем и самый опасный камень преткновения русской политики, в ком он не пробуждает желания видеть его своими глазами? Горел и я нетерпением скорее видеть Константинополь и прежде всего насладиться видом Босфора, начиная от входа в него со стороны Черного Моря вплоть до Золотого Рога и Мраморного Моря. Капитан объявил, что для этого нужно быть уже в четыре часа утра на палубе. Что ж за беда? можно встать и раньше; и действительно, в среду, 29 мая, я поднялся уже в три с половиной часа и тотчас вышел на палубу.

На пароходе, двигавшемся медленным ходом, тишина. В едва начинающей проходить ночной темноте и в морском тумане нельзя разглядеть ничего, кроме суживающихся впереди берегов и нескольких судов, идущих с анатолийского берега, а также из северных портов Черного Моря. Я поднялся на капитанский мостик (passerelle). Капитана там еще не было, а ходил взад и вперед один из младших его помощников, которого я еще при первом знакомстве с ним назвал Римлянином (что было усвоено и другими).

Мы перед входом в Босфор. Прямо против нас идет к нему же большой пароход с восточной стороны. Меня занимает вопрос, кто из нас войдет раньше. Но шедший против нас пароход, замедляя свои ход, кажется, совсем [28] остановился. Мы тоже почти не двигаемся. Дело в том, что раньше восхода солнца вход в Босфор запрещается. Между тем, на Востоке едва брезжится заря, солнечных лучей приходится ждать полчаса или около того. Мы однако понемножку все-таки двигаемся, хотя шедший нам на встречу пароход несомненно остановился. Впереди еще почти ничего не видно от тумана. Но Римлянин обращает мое внимание на расставленные при входе в Босфор батареи с направленными к Черному Морю дулами пушек. — «Считайте,— говорить он, — одна, две, вот третья батарея, а там дальше будут еще другие». — Ведь это против нас? — говорю я, вопросительно обращаясь к собеседнику. Тот ласково улыбается. — «Наверное против вас»,— замечает он после некоторого молчания. Вот явился и сам commandant. По данному им сигналу пароход, наконец, остановился. Но едва мы остановились, как небольшой, но юркий английский пароход вдруг обгоняет нас и затем становится поперек пролива, загораживая нам дорогу. Это была дерзость, которая взбесила нашего капитана. Он велел дать свисток. Пароход наш сердито заревел, и я обратился весь в ожидание. «Вперед!» — закричал капитан. Не даром, подумал я, он носит историческую фамилию Ньеля. Мы двинулись вперед прямо против дерзкого парохода: тот видит, что с ним не шутят, и ловко отходит в сторону при нашем приближены. наконец, из-за Вифинских гор показались первые лучи солнца. Тигр бодро пошел вперед, открывая нашим изумленным глазам одну картину за другой по обе стороны пролива. Собравшиеся к этому времени на мостике в полном составе дамы-пассажирки заахали от удивления. Я тоже не мог не выразить вслух своего глубокого восторга. Помощник капитана объявляет нам, что подобное зрелище предстоит нам во все время пути по Босфору. Господи, как это хорошо!

Я не стану, разумеется, описывать то, что тысячу раз было описано. Я передаю только впечатление, а впечатление это таково, что как бы ни был скептически настроен человек, он должен сказать, что ничего подобного тому, что он видит в течение двух часов плывя по Босфору, он в своей жизни не видел. Что же такое он видит! Он видит по обеим сторонам пролива, то суживающегося, то расширяющегося, но, вообще говоря, имеющего ширину Невы в наиболее широких местах этой красавицы-реки, не прерывающиеся группы строений [29] города и деревни, видит виллы, дворцы, башни, мечети, минареты, киоски, террасы, видит на каждом шагу здания такой легкой, красивой, нередко причудливой архитектуры, таких светлых, приятных и смеющихся красок, среди такой роскошной природы, среди такой светлой и обильной зелени лугов, парков, садов и боскетов, что то и дело переходит от изумления в восхищение и от восхищения к изумлению. Но так как эта неописуемая панорама чудных берегов с городами и селениями, с виллами и дворцами, с мечетями и киосками тянется без конца, с каждого минутой представляя новый интерес, то изумление и восхищение переходят, наконец, в какое-то очарование: даже наиболее бывалый и видавший виды путешественник начинает находить, что пред ним развертывается картина чего-то сказочного, чего-то волшебного, чего нет нигде на свете. Что может быть, по-видимому, очаровательнее усеянного старинными дворцами Большого Канала в Венеции? Что может быть восхитительнее Неаполитанского залива с его чудною природой и грандиозным видом на Неаполь? Как прелестны со своими городами, селениями, виллами и виноградниками берега Женевского озера? Но, странное дело, в сравнении с Босфором самые красивые виды в Европе теряют свою поэзию. Тут, на Босфоре, восхищает, опьяняет, очаровывает, коли хотите, не то, что вы видите живописные дома всех цветов радуги, с явным, однако, преобладанием белого, выстроенные в разных, иногда самых причудливых стилях, видите группы строений, то купающиеся в водах Босфора, то рассыпанные по холмистым берегам террасами, видите вверху и внизу множество роскошных вилл, загородных дворцов посланников, визирей, пашей, не мало султанских дворцов и киосков, и то там, то сям высоко поднятия головы мечетей, и минаретов, а то, что вы все это видите среди роскошной природы, среди необыкновенно могучей растительности, среди великолепного освещения южным солнцем, и, что всего важнее, видите на картине, которая тянется без конца и с каждою минутой дает вам все новые и новые перспективы. Вот Буюкдере с выступающим на первый план красивым летним дворцом русского посла; вот Терапия с импозантным видом дворца посла Великобритании, пред которым так много теряет тут же стоящий красноватого колорита дворец посла Французской республики. Все [30] эти дворцы, как и дальше стоящий в подаренном султаном парке, гордо подняв голову, загородный дворец посла Германского императора, без сомнения, могли бы послужить предметом продолжительная внимания и, пожалуй, восхищения во всяком другом месте; но здесь, на Босфоре, эти крупные постройки европейского вкуса, на которых взор путешественника тоже, разумеется, останавливается уже в виду важной роли, какую представители великих держав играют в Константинополе, само по себе не Бог знает как много придают красоты чудной панораме пролива. Панорама эта восхитительна именно тем, что, раскрываясь на протяжении более двух десятков верст, она кажется бесконечною тем, что она разнообразна, неожиданна, причудлива, весела, поразительна. Плывя на пароходе, вы смотрите на деревню, на город, на виллу, на дворец, на мечеть, на чудную зелень, окружающую дома, раскинувшуюся к долинам, на эти роскошные платаны, тополи, акации. кипарисы, лавры, сикоморы, смотрите на ряд причудливых и разноцветных домов, расстилающихся пред вашими глазами на берегу, смотрите вверх, смотрите вниз, смотрите на главы мечетей, на верхушки башен, смотрите на спускающаяся в воду мраморные лестницы, но вы не можете на чем-либо остановиться, так как впечатления меняются каждую секунду, вытесняя одно другое бесконечным разнообразием и все новою привлекательностью видимых предметов. Едва вы устремили взор на правую, европейскую сторону, как уже проехали мимо живописной деревни или города на левой, азиятской стороне, не успев взглянуть на них, и стремитесь, хотя на мгновение, оглянуться на то, что вы пропустили. Оглядываетесь назад, восхищаетесь тем, что было ускользнуло от вас, затем смотрите снова вперед и видите, что впереди на том или на другом берегу уже появились новые «картины, столь же или более восхитительные, а за ними еще новые и еще новые, одна другой привлекательнее. Вот что составляет несравненную прелесть Босфора, что придает его берегам истинное очарование. И это очарование все растет и растет, по мере того, как на горизонте выступает пред вами все больше и больше другая панорама, в которую вы невольно устремляете взор, чудная панорама громадного города с несравненным в мире местоположением, с необозримою массой блистающих на солнце зданий, над которыми господствуют башни, мечети и минареты, [31] с целым лесом судов всевозможных величин, судов, плывущих вам навстречу, стоящих на якоре, перерезывающих вам дорогу, идущих о бок с вами. Панорама эта так величава в своей совокупности, что вас, наконец, не останавливают и самые выдающиеся ее части. Вы даже едва замечаете и знаменитый мраморный дворец Чирагин, и настоящую резиденцию султана, дворец Дольма-Бахче, мимо которых вы плывете, и башню Леандре, на другой стороне пролива, пред Скутари. Вы всецело поражены ансамблем, который вас охватывает со всех сторон и держит вас под несравненным впечатлением, которому вы волей-неволей вполне отдаетесь.

Наш пароход делает поворот направо и врезывается в Золотой Рог, по обеим сторонам которого расположен Константинополь. Слева Стамбул, справа Галата и Пера. Впереди виден мост, за ним другой. Ближе к Галате стоят громадные пароходы с английскими названиями; посреди залива стоит Олег, немножко дальше вправо другой пароход Русского Общества Пароходства и Торговли, названия которого теперь не припомню. Тот и другой стоят смело, словно у себя дома; видимое дело, что воды эти русским пароходам хорошо знакомы и они не чувствуют себя ниже стоящих рядом английских колоссов. Тигр останавливается и безо всякой церемонии бросает якорь против самого Старого Сераля, самого главного места древней Византии, против ее Акрополя. — Где же храм Святой Софии? спрашиваю я. — Смотрите направо от Старого Сераля. — Но ведь это не Айя София? говорю я, указывая на колоссальную мечеть с многочисленным, поднимающимся один выше другого, куполами, с большим куполом посредине. — Нет, это мечеть султанши Валидэ; а вот смотрите ближе сюда, хотя Айя София и закрыта несколько другими зданиями. — Вижу, судя по куполу, это должен быть он, храм Юстиниана. Только что это он одет в какую-то пеструю материю, знаменитому византийскому храму не свойственную? — Это турецкие пристройки и украшения. — Досадно, тем больше, что совсем некрасиво!

Константинополь, читатель, теперь перед нами уже не в воображении, не в мираже, которым он окружен, когда к нему подъезжаешь, а в действительности. Мы скоро будем ходить по его улицам. Очарование исчезло.

Не без труда избавились от нахлынувшей на пароход толпы коммиссионеров, гидов, переводчиков, людей самого [32] подозрительного вида, между которыми особенною назойливостию отличается некто Федченко, сунувший мне свою безграмотную карточку на языках: русском, французском и турецком, и напившись кофе, мы вышли на палубу. Но едва успели подойти е борту парохода, как слышим обращенный к нам из подъезжающей к пароходу лодки голос знакомой дамы Гречанки, которая, уезжая месяцем раньше из Одессы, обещалась явиться к нам на пароход, как только мы приедем. Добрая женщина сдержала свое слово, хотя мы уже и не совсем рассчитывали на это, так как пароход наш прибыль в Константинополь не вовремя. Мы приехали в среду, а должны были приехать в понедельник.

— Я третий день подъезжаю к пароходам, а вас все нет,— кричит своим звонким голосом Афинянка, поднимаясь по лестнице. — Вчера мне сказали в агентстве, что пароход ваш прибудет к восьми часам утра, и вот я чуть не опоздала. Теперь как я рада, как я рада!..

Бойкая и словоохотливая женщина болтала без умолку. Наконец, она скомандовала нам собраться с нею в дорогу, так как мы еще раньше дали согласие на то, что она конфискует нас на целый день.

Мы сели в лодку и поехали к Галатскому мосту. Высадив нас на берег в Галате, лодочник от нашей распорядительницы получил приказание отойти к другой пристани и там ожидать нас. Мы пошли по улицам. Давно не бывши за границей, я был приятно удивлен, что никто не спрашивал у нас паспортов ни на пароходе, ни при высадке на берег; приехали словно в Англию или в Швейцарию. Итак, говорю я, пошли мы по улицам. Стоить мальчик с газетами: все оказываются вчерашние. Четвертый день не видав в глаза никаких газет, я был рад прочесть и вчерашнюю. Беру Stamboul, как совсем мне незнакомую газету. Смотрю в нее на ходу и ищу депеш. Но никаких депеш в Стамбуле нет, да, как оказалось, и не бывает; европейские известия, какие я там нашел, были очень запоздалы и уже доходили до моего сведения; известий из России почти никаких. Гречанка приглашает меня бросить газету и не отставать. Я охотно повиновался. Смотрю на улицу: грязновато, обдает сырым и неприятным воздухом; лежат собаки здесь, лежат дальше, некоторые из них копошатся в выброшенной на улицу нечистоте. Так вот они, [33] знаменитые константинопольские собаки! Но эти знаменитые собаки имеют очень жалкий вид: желто-грязноватого цвета, вялые, исхудалые, болезненные. К этому зрелищу всюду валяющихся грязных собак надо привыкнуть: так мало оно вяжется с понятием о чистоте и благоустройстве современного европейского города! Впрочем, жители Константинополя в один голос говорят, что собаки не уменьшают чистоты и благоустройства Константинополя, а поддерживают их: они укладывают в свои желудки те нечистоты, по которым иначе пришлось бы ходить. С этим надо согласиться, хотя не следует забывать, что нечистоты не остаются навсегда в собачьих желудках. Во всяком случае, не лишена оригинальности идея создать из собак санитарную полицию города.

Гречанка наша хотела показать нам Константинополь лицом. Она вводит нас в какую-то полутемную галерею и, ничего нам не говоря, берет там билеты. Мы садимся в вагон железной дороги. Едем и через две, три минуты вместо Галаты гуляем уже по Пере. Мы на главной улице Перы Grande rue de Pera: узкая и тоже не отличающаяся чистотой улица. Собак в ней мало заметно; но, несмотря на раннее время, большая толпа движущегося народа, а тротуары крайне узки. Заходим в большой магазин для нужных покупок. На вопрос о цене отвечают: восемьдесят семь пиастров. Турецкая денежная система так сложна, что нужно, мне кажется, не одну неделю прожить в Константинополе, чтоб освоиться с нею как следует. Поэтому слова восемьдесят семь пиастров для меня пока так же ничего не говорят, как турецкая грамота, а интересно знать, дорого ли этот французский товар продается в Константинополе, дешево ли. Мы спросили, и нам сказали цену на франки: оказалось, что очень недешево для города, где иностранные товары еще, благодаря Бога, не очищаются в таможне, как у нас, по запретительной системе. Завернули еще в одну улицу, завернули в другую, где находятся большие и хорошие магазины. Наша руководительница видимо хотела показать нам в Пере, так сказать, европейскую сторону города, чтобы мы могли сравнить эту сторону с таковою же в Одессе. Мне было неловко сказать, что магазины с выставленными в дверях во весь рост человеческими восковыми фигурами, да большие гостиницы меня интересуют очень мало, но я был очень рад, когда мы снова спустились по [34] железной дороге в Галату и затем сели в лодку, чтоб ехать в Фанар, где жила наша любезная руководительница.

На Большом Роге уже большое движение. Значительной величины пароходы, нагруженные публикой, то и дело направляются в Босфор и в Мраморное Море; другие, также нагруженные, идут им на встречу. Бесчисленные каики бороздят воду во всех направлениях. Эти узкие и длинные челноки коричневого цвета, в которых удобно сидеть только одному человеку, представляют собою несомненную примечательность Константинополя, как гондолы составляют одну из характернейших особенностей Венеции. Они летают по воде, как стрелы, и очень ловко управляются Турками. Нашим мужиковатым лодочникам на Неве относительно ловкости и грациозности движений очень далеко до турецких: видно, что для этих Босфор и Золотой Рог — своя стихия, а езда на каике — специальность, которую они культивируют до виртуозности. Каики, по-видимому, составляют исключительную принадлежность Турок; греческие лодочники, насколько я мог заметить, возят публику только в лодках, в обыкновенных лодках, но не столь легких, как невские ялики.

Мы плывем долго, ближе к стороне Стамбула, направляясь все к западу. Движение на Золотом Роге становится реже и реже, в воздухе все тише и тише, дома на берегу все беднее и проще. Наконец мы пристали к стоящему у берега плоту. Никакого подобия набережной. Поднимаемся мы по улицам очень плохо мощеным, кривым и почти безлюдным. Это Фанар, квартал Стамбула, населенный потомками покоренных Византийцев, местопребывание вселенского патриарха. Наша Гречанка подходит к лавочке с фруктами, делает там покупки и кричит: баба! На этот крик двигается от забора молчаливый Турок, берет закупленную провизию в мешок и несет вслед за нами. Мы поднимаемся все выше и выше. По улицам, — если только можно назвать улицами их неправильные и как-то странно прерывающиеся подобия, — валяются те же собаки, что и в Галате. Идет высокий, худощавый Грек в черном сюртуке, с феской на голове, и ни с того ни с сего ударяет палкой по лежавшей на дороге желтой собаке. Бедное животное начинает жалобно визжать, словно плачет, жалуясь нам на этого грубого человека, причинившая ему обиду безо всякой причины. — Я слыхал,— обращаюсь я к Гречанке, — что [35] в Константинополе собак не бьют. — Не бьют Турки, а Греки бьют, — отвечает она. Мне неловко было сказать ей, что мне в этом случае стыдно за Греков.

В доме греческого ученого, куда мы шли, нас ожидало самое радушное гостеприимство. Через несколько минут после нашего прибытия нам подали, по восточному обычаю, сласти с холодною водой и потом кофе, сваренный по-турецки. Затем, так как день был жаркий и предполагалось, что мы устали с дороги, нам было предложено до обеда отдохнуть, чем мы охотно и воспользовались. В отведенном нам для отдыха верхнем этаже, в очень чистом, простом, но удобно обставленном помещении, была прохлада и было много воздуха. Из отворенных окон был великолепный вид на Золотой Рог, на Перу и на ее западные окрестности. Можно было наслаждаться этим видом не только стоя и сидя, но и лежа, и я действительно наслаждался. Обед, к которому был приглашен один молодой ученый, преподаватель в греческом национальном училище, был приготовлен по преимуществу в греческом вкусе: тут была и мастика, чисто греческая водка и чирус, сухая рыба для закуски, и жареные мидии, и яурта (кислое молоко), и санторинское вино, и много е другое, чего я не припомню. Приготовлено все было очень вкусно и, по-видимому, с особенным старанием. Говорили, разумеется, много: о Константинополе, о Турках, о Греках, о греческом языке, об его произношениях в нашим школах, о России, об ее отношениях к Европе, говорили о настоящем, говорили о будущем. У нас были в России общие близкие знакомые; поэтому речь о нашей стране то и дело возобновлялась. После обеда мне было предложено осмотреть греческое училище.

Огромное новое здание, находящееся в двух шагах от дома, где я был так радушно принят, занимает превосходное положение: оно стоит на очень высоком месте, и из окон его можно видеть чуть не весь Константинополь, как на ладони. Нас принял директор училища, архимандрит Клеовулос, духовное лицо скромного и приветливого вида и, по мягкости выражения фигуры, более похожее на русского, чем на греческого монаха. С ним сидели два другие монаха. Оказалось, что все они доканчивали свое образование в германских университетах. Таким образом разговор вместо французского языка пошел на немецком, который до известной [36] степени был знаком всем присутствующим. Не знаю, много ли учились и многому ли выучились эти духовные лица в Германии, но все они говорили о своем пребывании в Гёттингене, Эрлангене, Мюнхене с любовию. Впрочем, все охотно признавали, что Византию и в Германии знают мало и судят о ней несправедливо. Я указал на то, что в настоящее время небольшой круг русских ученых с особенною ревностию занимается Византией, и что работы русских ученых чужды западного нерасположения к ней и предвзятых мнений, источником которых служит известная вражда латинской церкви к греческой. Собеседники мои выслушали мое сообщение не без удовольствия, но о работах русских ученых, касающихся Византии, они до сих пор еще не слыхали. Я забыл сказать, что и тут, как только я вошел в кабинет директора училищ, немедленно появились сласти и кофе. Совершенно отказаться от угощения было бы неприлично, но и принять его во всей целости для меня было бы тоже неудобно. Поэтому, извинившись, что избегаю сластей, я взял чашку кофе. Один из собеседников повел меня осматривать училище, в котором в этот час не было никаких занятий. Здание училища, как я уже сказал, велико и имеет вид очень внушительный. Но внутри оно чересчур просто, можно даже сказать — бедно. У нас такая простота и бедность школьной обстановки существует теперь разве в духовных учебных заведениях. Так как училище восьмиклассное, соответствующее по программе нашей классической гимназии, то там есть и кабинеты — физический и естественноисторический. Есть и библиотека, составившаяся из пожертвований, но она невелика, а главное — не приведена еще в порядок. Учителей в училище достаточно, и они получают хорошее содержание. На мой вопрос одному из учителей о количестве приходящаяся на его долю содержания я получил в ответ, что он, как учитель, настолько обеспечен в средствах, что, в соединении с гонораром из женского греческого училища, он получить в общем сумму, которая будет равняться 3.600 рублей наших бумажных денег. Относительно качества преподавания в греческом национальном училище ничего не могу сказать, но знаю, что училище это составляет гордость константинопольских Греков и есть лучшее, что они имеют в Турции для образования своих единоплеменников. [37]

Когда, осмотрев училище и насладившись из его окон и балкона одним из лучших видов на Константинополь, я сошел вниз и опять зашел в кабинет начальника заведения, чтобы проститься с ним, то немедленно опять явился слуга с подносом. На этот раз я решительно отказался это всякого угощения. В кабинете были уже новые люди. Высказав свое впечатление от осмотра училища в возможно благоприятных выражениях и пожалев только о неустройстве библиотеки, с чем и директор, и другие присутствовавшие вполне согласились, я поблагодарил отца архимандрита за любезность и оставил училище, о котором так много слышал еще в Одессе.

По составленной нашею радушною хозяйкой программе мы должны были в тот же день посетить одну из первостепенных достопримечательностей Константинополя — Большой Базар, где было предположено сделать некоторые покупки, затем посетить центральный пункт греческой жизни в Константинополе — патриархию и в заключение сделать вечером прогулку на лодке за город. Осмотр храма Св. Софии, без чего мне не хотелось уехать из Константинополя, я предоставлял себе сделать уже самостоятельно, на следующий день. Так как этот следующий день был день отъезда нашего парохода, то необходимо было торопиться за эти два или, лучше, полтора дня осмотреть что можно. Но, как это обыкновенно бывает, человек предполагает, а Бог располагает. День 29 мая до того был жаркий, что от посещения Большого Базара пришлось единодушно отказаться. Вместо того мы отправились на небольшой, происходящий лишь по известным дням, базар по близости, где Турки, поджав ноги, продавали дешевые предметы одежды, обуви и тому подобные предметы домашнего обихода. Картина своеобразная, но слишком мелкая, чтобы заменить вид того огромного рынка, пред которым и петербургский Гостиный двор, и московский Китай-город кажутся торжищами, занимающими пространство незначительное. На поверку вышло, что без посещения Большего Базара нам обойтись нельзя, а посещение этого маленького базара было лишь тратой времени.

Наступал вечер. Было время отправления за город. Спускаясь к Золотому Рогу, мы подходим к монастырю Св. Гроба, для занятий в библиотеке которого довольно часто стали приезжать в последнее время русские ученые богословского [38] образования (профессора: Дмитриевский, Красносельцев), а затем совершенно незаметно мы очутились пред резиденцией вселенского патриарха. Эта, окруженная обыкновенною у нас церковного оградой, резиденция не имеет никакого внушительного вида, какой должно бы иметь местопребывание столь важного в целом христианском мире лица, не говоря о греческом мире, живущем в пределах Оттоманской империи. Спутники мои были люди хорошо знакомые в помещении патриарха, завели разговор с монахами, смотревшими из окон галереи патриаршего жилища. Самого владыки Дионисия V не было здесь: он был болен и жил на даче. Нам можно было осмотреть его оффициальное помещение, но по недостатку времени мы предпочли заглянуть лишь в патриаршую церковь. Древняя церковь была интересна и стоила, конечно, более подробная ознакомления с нею. Но мы должны были ограничиться беглым обзором и остановились подольше лишь перед находящимся направо от алтаря образом Спасителя дивной византийской мозаики, да перед украшенною крупным жемчугом проповедническою кафедрой, пред тою самою кафедрой, с которой во время оно раздавались красноречивые поучения Иоанна Златоуста. Показывавший нам церковь монах обратил наше внимание также на столб, к которому, по преданию, был привязан Христос для бичевания. Выходя из церкви и смотря на ворота, на которых был повешен во время Греческого восстания 1821 года патриарх Григорий, мы невольно обратились мыслию к кровавым сценам, которые разыгрывались в этом году в Фанаре, и вспомнили, что мы ходим здесь по почве, упитанной греческою кровью. В таком именно настроении мы сошли к Золотому Рогу, где у греческой кофейни, угощающей посетителей на плоту, поместились в лодку, которая уже давно нас ожидала, чтобы повезти нас вверх к отдаленным частям и предместьям города, туда, где по левую сторону находятся еврейский квартал Балата, Влахерны, знакомое русскому уху название, Эйзоб с его особенно священною для Турок мечетью и с его знаменитым турецким кладбищем, а по правую — Гаскиёй, другое еврейское гетто, арсеналы, казармы, и после довольно продолжительного плавания повернули направо в речку, по которой, как в одном с нами направлены, так и навстречу нам, плыли в лодках компании то одних молодых людей, то семейств турецких и не турецких. [39]

По этой речке плывем мы довольно долго, все отыскивал настолько уединенное место, чтобы можно было высадиться на нем и приняться на свободе есть и пить то, что было запасено нашею гостеприимною Гречанкой. Такого места мы не находили долгое время, когда, наконец, увидели налево какую-то, довольно мрачного вида, харчевню, к площадке которой и пристали. Хозяин харчевни подал нам тарелки, стаканы и горшок яурт; привезенная в лодке корзина доставила нам все остальное, что требовалось. Вечер был восхитительный. Вслед за нами подъезжали одна за другою новые лодки; пассажиры некоторых из них не высаживались, а принимались за угощение в самых лодках. Вся картина, которая находилась пред нашими глазами, была очень незатейлива, даже местность, сдавленная горами, не представляла ничего особенно живописного, но это не лишало нас возможности провести время в веселой и приятной беседе, и мы даже не заметили, как почти совершенно стемнело и нам пора было отправляться обратно.

Мы еще не успели доехать по речке до Золотого Рога, как было уже совсем темно. Ни та, ни другая сторона предместий не была освещена; вдали, по крайней мере, со стороны Стамбула, не было видно также почти никакого освещения. Виднелось освещение на стоящих пароходах, на едущих туда и сюда лодках и капках, но, говоря вообще, на Золотом Роге царствовала темнота. Мы зажгли фонарь и тем обеспечили себя от столкновения с другими лодками (езда пароходов, к счастию, в это время уже прекратилась). Ехать нам в этой темноте нужно было, однако, не менее часа. И вот мы едем на своем бренном судне по водовместилищу, наполненному разнообразнейшими судами с целого света. Тут и несколько бесполезно стоящих у адмиралтейства турецких броненосцев, и суда пароходных компаний Европы, Азии и Африки, и громадные купеческие суда, пришедшие из океанов, и многочисленная флотилия пароходов, плавающих по Босфору и Мраморному Морю, наконец, и простые лодки и быстроходные каики, поддерживающие сообщение во внутренних водах Константинополя. Долго ли, думаешь, до греха? Долго ли до столкновения? Да и трудно ли встретиться с лихими людьми, которыми, как мы привыкли думать, кишмя кишит столица султанов и которые, пользуясь темнотой, особенно в отдаленной от города части Золотого Рога, могут причинить Бог знает какую неприятность? Однако, никакой беды, [40] даже и намека на нее не случилось. Становилось только на воде свежо, и тем свежее, чем было ближе к Босфору, а мы все были одеты слишком по-летнему. Наконец, в три четверти десятого наша лодка, огибая одно страшилище за другим, подъехала к совершенно молчаливо стоявшему Тигру. В ответ на наше извещение, что подъехали к пароходу свои, нам спустили лестницу, и мы, после четырнадцатичасового отсутствия, очутились дома, утомленные и переполненные впечатлениями.

На другой день я проснулся с мыслию о том, как нам осмотреть Св. Софию. Пароход должен был отправиться в дальнейший путь в пять часов вечера. Следовательно, времени до четырех часов (по правилам, все пассажиры должны быть на пароходе за час до его отхода) было достаточно для того, чтоб осмотреть и то, и другое, и третье. Но как это сделать? Кто будет нашим путеводителем? Наша гостеприимная Гречанка обещалась приехать на пароход сегодня только для того, чтобы проститься с нами. Надо, значит, похлопотать, чтобы нам доставили проводника, надежного человека.

Утро было великолепное. Было немного более половины восьмая, когда я вышел на палубу и, глядя то на стены Старого Сераля, то на мечети Стамбула, обдумывал, так сказать, план кампании. Я и не заметил, как с только что приехавшего из Одессы парохода подплыла к Тигру лодка, из которой, в сопровождены проводника, вышел человек, поднялся на наш пароход и спустился в столовую залу. Прихожу и я туда и вижу г. Т., Одессита, который, думая, что я еще не поднимался с постели, отыскивал мою каюту. Он тоже собирался ехать морем во Францию, но не поспел управиться с делами к отходу Тигра из Одессы и, зная, что наш пароход не уйдет раньше четверга из Константинополя, сел во вторник на русский пароход в Одессе с тем, чтобы пересесть в Константинополе на французский. Место же на этом последнем пароходе он просил оставить для себя по телеграфу при помощи одесского агентства Messageries Maritimes. В качестве моего знакомого, он имел в виду воспользоваться моим знакомством с французским языком, как для удобства путешествия, так и для пребывания в Париже. Теперь я ему был нужен для того, чтобы съездить с ним в константинопольское агентство Messageries Maritimes и взять там билеты на [41] два места, удержанные им по телеграфу. Приехавший с пим с русского парохода проводник должен был нам указать местопребывание этого агентства. Проводник этот был тот самый Федченко, от навязчивости которого я насилу мог отделаться, когда наш пароход бросил якорь в воды Золотого Рога.

Мы втроем сели в лодку, заехали на минуту на русский пароход, на котором еще оставалась жена г. Т., и поехали в Галату, хотя проводник и предупреждал нас, что раньше девяти часов контора французского агентства не открывается. Оказалось, что он говорил правду. Временем, которое нам еще оставалось, мы воспользовались, чтобы походить по городу, причем мы зашли в одно из подворий русских Афонских монастырей, Пантелеимоновское. Когда мы поднимались по лестнице, то по ней спускался народ, бывший у обедни, которая кончилась. Нас попросили зайти к заведующему подворьем иеромонаху. Он только что собирался с братией пить чай. Приветливый отец иеромонах думал, что мы ищем помещение в его странноприимном доме. В кратком разговоре со мною он назвал несколько знакомых мне профессоров русских университетов и духовных академий, которые пользовались гостеприимством этого дома, и предлагал мне таковое по возвращении моем в Константинополь. Я искренно поблагодарил за любезность и не отказался от предложения. Оттуда мы зашли в агентство Русского Общества Пароходства и Торговли, чтобы взять почтовую марку этого агентства для отправления письма в Одессу. Привыкши в былое время в русских посольствах и консульствах, когда до них имелось дело, встречаться лишь с лицами не говорящими по-русски, я был приятно удивлен, что в русском пароходном агентстве я встретил и русскую речь, и сам мог объясниться по-русски. Знакомому моему, все время, когда мы бродили по Галате в ожидании открытия конторы французского агентства, казалось, что в Константинополе «очень много России», что ему не особенно нравилось. Чтобы много было России на берегах Босфора, я не скажу, но что Царьград близок к России, это чувствуется. Это доказывает прежде всего Федченко, который мог легко укрыться здесь, спасаясь от какого-то преследования; это доказывает частое прибытие и отбытие русских пароходов, равно как и оживленная торговля между Одессой и [42] Константинополем; это доказывает, наконец, немалое количество встречающихся русских простолюдинов, останавливающихся здесь проездом на Афон или в Палестину. Но, с другой стороны, кого и чего нет в Константинополе? Галата и Пера наполнены иностранцами.

Билеты для г. Т. и его жены на проезд от Константинополя до Парижа были получены, и наши одесские знакомые тотчас же перебрались с русского парохода на французский. Решено было после завтрака отправиться осматривать Св. Софию и Большой Базар в сопровождении Федченко, который не хотел покинуть г. Т. и предложил свои услуги для этой экскурсы. Захватив с собою Француженку-гувернантку, которая, не будучи по своей фигуре и летам интересною для соотечественников, вчера целый день просидела безвыходно на пароходе, мы около полудня сели в лодку и высадились прямо на мысу Старого Сераля. Медленно и тяжело среди жаркого дня поднимались мы в гору вдоль высокой зубчатой стены, окружающей огромное пространство, внутри которого в древней Византии помещался Акрополь и значительная часть города, а при византийских императорах тут было н мало церквей, дворцов вельмож, и сюда же выходила часть дворца самих императоров. Местоположение, занимаемое Старым Сералем одно из лучших в мире. Он смотрит разом на Босфор, Золотой Рог и Мраморное Море; вся панорама Константинополя по обеим сторонам Золотого Рога и расположенный на азиятской стороне Босфора Скутари пред пим, как на ладони. Немудрено, что Магомет II избрал это несравненное место для своей резиденции, хотя задолго до турецкого завоевание оно было оставлено византийскими императорами, отдавшими предпочтение еще до нашествия и разорения крестоносцев Влахернскому дворцу, от которого в настоящее время не осталось и следа. Но в нашем столетии отказались от этого дивного местоположения и турецкие султаны. Абдул-Меджид перенес свою резиденцию на Босфор в Дольма-Бахче, откуда и не думают уходить его преемники. Наконец, пожар 1865 года истребил или обезобразил лучшие здания Старого Сераля, не пощадив и роскошных садов, доставлявших столь приятную в южном климате негу его обитателям. Рассуждая о судьбах места, внутренность которого скрыта от нас высокими стенами, мы поднимаемся среди старых платанов все [43] выше и выше. Проводник нам сообщает, что мы можем, если желаем, проникнуть внутрь стен и осмотреть помещение Старого Сераля, занятое теперь казармами, госпиталями, военными училищами и т. п., мало интересными для нас учреждениями. Наша цель идти прямо к храму Св. Софии. Но мы принимаем предложение проводника завернуть в музей древностей, лежащий вправо от дороги, по которой мы двигаемся. Музей невелик, наполнен по преимуществу предметами греческого искусства и керамики, найденными на подвластных Турции греческих островах, в малоазиятских городах и отчасти в самом Константинополе, с добавлением предметов древности египетского и халдемского происхождения.

Из музея мы выходим на Серальскую площадь и видим мечеть с византийским куполом, но с разными к ней пристройками. Пристройки эти закрывают здание так, что настоящей его характер, идея архитектора не видны. Что по четырем углам храма стоят высокие минареты, это понятно, хотя такое украшение не входило в идею строителя; но что ко храму прилеплены четыре стены, раскрашенный белыми и красными полосами, это приводить зрителя в недоумение. Чем больше всматриваешься в здание, подходя к нему, тем больше и больше видишь, что на нем много чего-то лишнего, что у него как бы нарочно старались отнять его грандиозность, построив кругом его разные ничтожные здания, который лишают его перспективы. Как бы нарочно слева пред ним стоит очень игривое здание из белого мрамора, разукрашенное самым фантастическим образом и невольно останавливающее на себе внимание своего оригинальностью чисто восточного, и именно турецкого стиля. Это знаменитый Ахмедов фонтан, на который Турки смотрят с таким же восхищением, с каким Москвичи на своего Василия Блаженного. Но нас занимает все-таки колоссальная мечеть; стиснутое, сдавленное, ободранное, варварски обезображенное древнее здание. Это обезображенное здание есть, однако, величайшее создание греческого искусства христианского времени: это храм Св. Софии. Его более тринадцати столетий тому назад строили под руководством Анфемия Тралльского и Исидора Милетского, как говорят, сто архитекторов, в распоряжении каждого из которых находилось по сту каменьщиков. Приказал его строить император Юстиниан, с явным желанием воздвигнуть нечто такое, что [44] должно затмить собою все, что создано было до тех пор в зодчестве человеческим гением. Для того, чтобы главный храм тогдашнего христианского мира приводил зрителя в изумление не только величием и смелостью архитектурной идеи, но и великолепием, которому не было бы ничего равного, он должен был блистать золотом, мрамором, порфиром и драгоценными колоннами, принадлежавшими знаменитейшим языческим храмам в Европе, Азии и Африке. Афины, Ефес, Пальмира, Александрия, греческие острова и пр. должны были отдавать свои архитектурные сокровища для украшения храма, лучше которого ничего не должно было быть создано на служение христианскому Богу. — «Я победил тебя, Соломои»,— сказал, говорят, Юстиниан, освятив храм Премудрости Божией. Но куда же девалось это несравненное величие Юстинианова храма? Снаружи мы его не видим: войдем внутрь его.

Проводник наш провел нас кругом храма и ввел в весьма невзрачную дверь с северной стороны. Небольшая лестница ведет вниз к двери самого храма. Сквозь эту последнюю виднелись там и сям, как в ближайшем приделе, так и в главном корабле храма, молящиеся мусульмане; из отдаленных частей храма, соответствующих помещению алтаря, до нас доносились звуки негромкого пения или речитативного чтения. Проводник наш сказал нам, что следует подождать, и мы стояли в этих сенях турецкой пристройки, похожих на спуск в винный погреб, минуть десять в ожидании, что будет дальше. Наконец, выходить к нам стройный и ловкий молодой Турок, который уже давно украдкой посматривал на нас из придела храма, продолжая однако свою коленопреклоненную молитву Аллаху. Он что-то тихо сказал нашему проводнику, очевидно человеку тут знакомому, и возвратился опять на свое место. Затем он удалился внутрь храма и возвратился оттуда с другим Турком, который посмотрел на нас и также удалился! Первый Турок вышел опять к нам и сказал Федченко, что скоро кончится молитва, и что нам остается подождать лишь несколько минут. Через минут пять действительно выходить его товарищ с целою ношей безобразных калош. Но прежде, чем мы надели их, выбирая каждый пару по своей ноге, Федченко вручил целую горсть денег принесшему калоши и объявив нам, что отдал столько-то медужидиев, что составляет по пяти франков [45] с человека. Мы двинулись к двери храма, причем оказалось, что калоши у некоторых из нас слишком велики и то и дело падали с ног. Тогда Турок принес нам пары две новых калош, при помощи которых мы пошли удобнее, хотя все это наше шествие представляло вид довольно комический.

Мы вошли в пределы и остановились. В храме было еще много Турок, которые входили медленно, издали продолжало доноситься до нас прежнее пение. Мы, по знаку проводника, двинулись было вперед в главный корабль вымощенного белым мрамором храма, но молодой Турок, о котором я говорил, сделал резкое движение в нашу сторону, и мы должны были остановиться. Верующие все продолжали выходить. Какую-то духовную особу, с выкрашенною красною краской бородой, с важным видом, напоминавшим мне вид кардинала Барромео, которого я однажды видел в храме Св. Петра при богослужении, два человека вели или, скорее, тащили под руки. — Это наш казанский, замечает Федченко. Постояв немного, наш проводник двинулся вперед, несмотря на запретительные знаки, подаваемые молодым Турком, мы за ним, и скоро очутились почти на самой середине храма. Занятые до того времени Турками и их отношением к нам, мы теперь в первый раз могли взглянуть, как следует, на внутренность святилища. Боже мой, какое величие раскрывалось пред нами! Это громадное пространство, полное света и воздуха, эта колоссальная глава, сидящая с непостижимою, на первый взгляд, легкостью, это множество драгоценных колонн из разного мрамора и порфира и между ними восемь из так называемого ver de antico, принадлежавших знаменитому храму ефесской Дианы, эти колоссальных размеров арки, эти, усеянные драгоценными колонками, галереи, новые колонны и колонки, новые своды и сводики с культурными украшениями, этот вид чего-то необыкновенно колоссального по объему, необыкновенно смелого по исполнению, бесконечно разнообразная по художественным деталям и, вместе с тем, проникнутая в целом и в частях невыразимою гармонией, охватывает душу зрителя с такою силой, что нужно время, чтобы собраться с мыслями и осмелиться относиться к созерцаемому величию с какою-либо критикой. С критикой можно и даже следует относиться ко всему на свете, но в художественных созданиях все-таки главная сила принадлежит непосредственному впечатлению, ими производимому. [46] Произведение написано, изваяно, нарисовано, сооружено не совсем по тем правилам творчества, которые вы признаете законными и обязательными. Но не забывайте, что идеал красот безграничен: поэтому и выражению его не может быть поставлено пределов. Никто не может отрицать в храме Св. София сочетания грандиозности с высшею гармонией: под этим впечатлением вы находитесь и выйти из него вы не можете Эти обветшалые и загрязненные стены, эта полинявшая и закрашенная мозаика, эти арабские надписи, явные признаки обращения христианского храма в мусульманскую мечеть, не в состоянии подавить общего впечатления о поразительном архитектурном величии. Таково впечатление храма Св. Софии. С ним я вышел, его и передаю читателям. Прибавлю к этому лишь одно. Только греческий гений, достигший в лучшую пору своего развития до выражения в искусстве вечной красоты, мог создать, хотя и в пору своего упадка, такой изумительно величавый дом божий, каким остается до сих пор храм Юстинианов.

Мы вышли из храма Св. Софии в сознании, что видели одну из важнейших достопримечательностей на земле. И это сознание делало нас невнимательными к тому, что непосредственно затем попадалось нам по дороге. Я решительно не помню, как мы шли к Большому Базару. Помню только, что улицы, которыми мы шли, были довольно пустынны для такого важного пункта, как путь от главной мечети Стамбула к его главному торжищу. Помню, что попадались по дороге военные Турки офицерских рангов, но не помню, чтобы мы встретили хоть один экипаж.

Большой Базар есть колоссальных размеров крытый рынок, где в бесчисленных рядах или, быть может, правильнее, в проходах продаются всевозможные предметы восточной роскоши, и где происходит толчея, какая у нас бывает на ярмарках. Массы товаров по разным специальностям и в особенности в рядах, где торгуют материями, платьем и обувью, поразительны. Товары развешаны, разложены, навешаны на плеча продавцов, поднимаются ими на руках. К нам то и дело обращаются Турки с поджатыми ногами, Евреи и другие более или менее восточные люди, указывая на свои товары. Обращения делаются на всевозможных языках: на русском, на французском, на английском и проч. Впрочем, это только отдельные слова и отрывки фраз, которые заучены торговцами [47] на поименованных языках, а говорить на этих языках они обыкновенно не умеют. Мы заходим сначала в какую-то очень чистую кофейню, где прислуга без труда объясняется по-французски, а оттуда прямо устремляемся к тем рядам, где продается женская обувь. Одной из наших дам непременно хочется купить турецкие башмаки и турецкие туфли. Нами руководит все тот же Федченко. Без него мы в этом бесконечном лабиринте рядов и проходов и среди массы толпящаяся народа не знали бы куда и двинуться. Заходим в лавку, заходим в другую. Наконец выбираются туфли, выбираются башмаки. — Что стоит все вместе? — Восемнадцать франков, отвечает не без труда по-французски молодой Турок в феске. Наш проводник говорит ему, что он напрасно заламывает такую цену, и заявляет, что десяти франков достаточно. Вместе с этим, не обращая внимания на то, согласен ли Турок, или нет, он объявляет ему, что вещи куплены и велит их завернуть. Покупательница раскрывает портмоне, чтобы заплатить деньги. Федченко говорить, что он сам потом расплатится с купцом, и выходит из лавки. Мы следуем за ним. Однако мне кажется все-таки странным такой способ расплаты. И почему, в самом деле, Турок имеет к этому проходимцу такое доверие? Ясное дело, что этот способ торга и расплаты между Турком и нашим проводником практикуется не в первый раз. Наш проводник очевидно в сделке с тем или с другим продавцом. Продавец нарочно заламывает цену; наш проводник резко сбавляет чуть не целую половину. Те, для кого он покупает, в восторге от его хлопот в их пользу, а он имеет в виду исключительно свою пользу. Он все-таки заставит вас переплатить лишнее, что идет прямо в его карман, а вам, если вы недостаточно проницательны, внушает к себе доверие, которым сумеет при другом случае воспользоваться уже очень выгодным для себя образом.

Мы вышли наконец из-под кровли Большего Базара, бесспорно оригинальнейшей достопримечательности Стамбула, и спешили к лодке, так как уже было время возвращаться на пароход. По дороге наши дамы решились запастись рахат-локумом в кондитерской, которую наш проводник называет султанскою. Он не дал нам возможности узнать настоящей цены товара, сказав, что мы потом с ним [48] рассчитаемся. Сели, наконец, в лодку и едем. Но вдруг мы замечаем, что лодка наша, по команде нашего проводника, проезжает мимо нашего парохода. В ответ на наше удивление Федченко спокойно объявляет нам, что нам следует ехать на берег Галаты и показать наши паспорты полиции. — Зачем на берег, и какое нам дело теперь до полиции, когда мы живем на пароходе и через час отправляемся из Константинополя? заговорили мы все в один голос. — Полиция, продолжаем мы, — если это нужно, могла бы потребовать от нас предъявления паспортов в то время, когда мы высаживались на берег, или когда ходили по городу; но теперь, когда мы к Константинополю не имеем уже никакого отношения, осмотр наших паспортов не имеет смысла. — Федченко настаивает на своем, а лодочник продолжает грести к Галате. Мы делаем ему знаки, чтоб он повернул к пароходу, но объяснить ему словами этого не можем. Таким образом, он везет все ближе и ближе к берегу. Я объявляю Федченко напрямик, что он просто хочет дать заработать на наш счет полиции, с которою он видимо в сделках, что мы на берег не сойдем и паспортов не покажем, тем более, что они у нас на пароходе. Пусть полиция отправляется с нами на пароход. Федченко заявляет, что он исполняет лишь свою обязанность. Мы пристали к берегу, но протесты наши не прекращаются. Выходит к нам полицейский и спрашивает нас по-французски в чем дело. Я отвечаю, указывая на Федченко, что вот этот человек, будучи нашим проводником, вместо того, чтобы доставить нас на пароход, на котором мы через час отправляемся, заставил лодочника привезти нас сюда: прикажите отвезти нас к пароходу. Полицейский чиновник, ничего не возражая, сказал что-то своему подначальному, который сел в нашу лодку и довез нас благополучно до Тигра. Никаких паспортов у нас не спрашивали.

Эта история заставляешь меня сказать, что константинопольские гиды составляют одну из крупнейших неприятностей для путешественников. Эта стая Евреев, Греков и назойливых проходимцев разных других национальностей, которая обступает вас, как только пароход ваш стал на место, и от которой вы не знаете, как избавиться, состоит, но словам знающих людей, по большей части из настоящих негодяев, живущих эксплуатацией неопытных [49] путешественников. Они с первых же слов, без малейшего с вашей стороны повода, предлагают вам всевозможный услуги, как бы грязны они ни были, уверяя при этом, что вы останетесь довольны, и не отстают от вас, пока вы на них не закричите, или не покажете энергическим жестом, чтобы нахал убирался прочь. Федченко был рекомендован моему одесскому знакомому капитаном парохода, как «один из наиболее добросовестных негодяев». Все эти, как добросовестные, так и недобросовестные, негодяи находятся однако в руках у полиции, которая не только знает их, но и пользуется их услугами. Они не только платят полиции дань, но и состоят ее тайными агентами. Из действий Федченко и из разговоров с ним я убедился, что его связь с полицией очень интимна. Но с другой стороны эти гиды — такая язва, без сношения с которою путешественнику на первых порах почти нет возможности обходиться в городе, где нет названий улиц, где господствующей язык мало кому известен, где такая запутанная денежная система, где так много вторгающегося в вашу жизнь всякого сброда, где вообще так легко попасть в затруднительное положение. Так или иначе путешественнику с этими людьми нужно быть как нельзя более осторожным и без явной необходимости не пользоваться их услугами. Наши расчеты с Федченко показали, что в деле эксплуатации ближнего этот господин охулки на руку не кладет. Чтобы скорее отвязаться от него, мы ему без разговоров дали все, что он ни просил: но впредь ходить по Константинополю с таким «русским проводником и переводчиком», как он титулует себя на карточках, наверное никто из нас не стал бы ни в каком случае. Расставаясь с нами, он убедительно просил нас не жаловаться на него рекомендовавшему его капитану русского парохода. Мы не жаловались.

К пяти часам вечера палуба Тигра кишмя кишела народом. Каюты были заняты все без исключения; для многих из желавших ехать с нами не хватало в каютах места. Среди стоявшей на пароходе публики была масса провожающих. Приехали проститься и с нами наши греческие знакомые; но любезной Гречанки, доставившей нам так много приятного в первый день нашего пребывания в Константинополе, к сожалению, не было. Она в этот день страдала жестокою мигренью, которая посещала часто и мучила ее и во время [50] пребывания ее в Одессе. Появился на палубе и раскланялся с нами и греческий лодочник, который возил нас всюду в день нашего приезда. Пред самым отходом парохода к нам подходить какой-то восточный молодой человек в феске, уже обративший на себя наше внимание своими беспокойными манерами, и просит у нас спички, хотя никто из нас не курил и, следовательно, не давал повода обратиться к нам с подобною просьбой, Потом оказалось, что этот молодой человек — Армянин, что он сел на пароход без билета и, не имея буквально ни копейки денег, хотел доехать до Марсели. Не знаю, как он успел проехать Дарданеллы и избежал опасности быть там высаженным; но затем капитан дал приказание накормить его и уже высадить на острове Сире, что и было исполнено.

Мы выехали из Константинополя при такой же прекрасной погоде, при какой и въехали в него. Но въехали мы с севера, из мрачного и негостеприимного Черного Моря, а теперь мы направлялись в моря и страны южные, мы должны были плыть по водам, омывающим острова и берега полные исторических воспоминаний, который нередко сливаются с глубокими мифологическими преданиями, служившими темой для эпопей и для трагедий греческих поэтов. Константинополь, который нас очаровывал при приближении к нему чудным миражем восхитительных видов, мы, под впечатлением его действительности, оставляли без грусти, без сожаления. Мы оглядывались на его дивную панораму, которая все больше и больше скрывалась от нас, но очарования уже не испытывали. Нас уже больше интересовало то, что лежало впереди. Мы всматривались в лежащую в отдалении налево группу Принцевых островов, смотрели на близко лежавший правый берег по направлению к Санстефанскому полю, откуда нашим войскам, по-видимому, было рукой подать до Старого Сераля с его живописным мысом.

На другой день (31 мая) в восемь часов утра я писал в своей записной книжке: «Только что вышли из Дарданелл. С правой стороны острова Имврос и Лемнос, с левой — берег Троады и пред ним остров Тенедос, как и Эней сообщает у Виргилия: Est in conspectu Tenedos... Вдали горная цепь Иды. Вода Эгейского моря удивительно синяя».

В три часа дня я писал: «Уже проехали Лесбос (ныне [51] Митилини) и едем близь Хиоса; значит, не очень далеко и Смирна. По правую сторону — остров Псара, а за ним высматривает Антипсара. Налево в отдалении виден Самос, за которым на берегу не виден, но лежит Ефес».

Итак, в течение каких-нибудь семи часов мне удалось видеть, хотя и издали, столько исторических местностей, что едва глазам верилось, что это действительность, а не иллюзия. Все время этого путешествия я почти не отнимал бинокля от глаз, сообщая своим русским спутникам названия местностей и время от времени поднимаясь на капитанский мостик, чтобы заглядывать в разложенную там в рубке подробную карту. Впечатления, получавшиеся при виде этих исторических меси, при превосходной погоде, среди чистейшей небесной лазури, с одной стороны, и среди глубокой синевы вод Эгейского моря — с другой, были до того приятны и так успокоительны, что в эти минуты — искренно говорю — я чувствовал себя совершенно счастливым. Очень довольны были и мои русские спутники, которые чувствовали себя особенно приятно потому, что при ярком солнце ощущалась живительная морская прохлада, и посылали упреки Одессе за ее адскую летнюю жару, от которой в крытых железом домах и подверженных всей силе солнечного зноя широких (не по южному) улицах нет никакого спасения.

Темы для разговоров среди публики, как русской, так и иностранной, были теперь уже другие. Проезжая мимо берега Троады, все говорили о древней Трое, об Илиаде, о раскопках Шлимана; по поводу Лесбоса охотно говорили или слушали о процветании здесь когда-то греческой лирики, вспоминались имена Алкея и Сафо. — Что вы читаете? спрашиваю я одну французскую даму, с которою уже приходилось обмениваться впечатлениями, — Гомера? — Нет, Эврипида. — Какую трагедию? — Ипполита. — Вы и прежде читали Эврипида? — О, да, я с ним хорошо знакома. — Любите читать и других греческих писателей? — Очень люблю. К тому же у нас есть такие хорошие переводы... Конечно, это не то, что читать в подлиннике, но все-таки получаешь понятие…

Говорившая это дама была директриса французской школы в Константинополе, основанной одиннадцать лет тому назад на частные средства, но уже несколько лет получающей субсидию от правительства. Она еще довольно молодая женщина, очень скромная и чрезвычайно симпатичная. По смерти мужа она [52] предалась делу воспитания и служит одним из орудий французского влияния на Востоке. С нею вместе ехала небезызвестная в педагогической литературе женщина, тоже вдова, старушка m-me С., которая возвращалась во Францию из путешествия по Востоку, где она, по поручению своего правительства, осматривала французские школы, получающие правительственную субсидию. Она знакома не только с литераторами, но и со многими учеными. Один из них, которому я затем в Париже сообщал об этой встрече, говорил мне об этой почтенной женщине с большою симпатией. В нашем обществе и даже в литературе ходят о французских женщинах вообще довольно нелепые представления. У нас, обыкновенно, думают, что они мало образованы и отличаются или набожностью, или легкомыслием. Хотя известно, что никакая история не представляет такого ряда высокообразованных и блестящих по уму женщин, как французская, тем не менее у нас, по крайней мере, в литературных кругах невысокого разбора, принято думать, что наши женщины — куда образованнее французских. А я бы, например, спросил: есть ли у нас хоть одна женщина, которая прочла Эврипида? Что есть немало русских женщин, которые прочли Зола, это я охотно допускаю, но прочитавших Эврипида или Софокла я совершенно не знаю.

Вы может быть думаете, что встреченная мною директриса — явление исключительное во Франции? Поверьте мне, совсем нет. Даже среди, по-видимому, самых обыкновенных женщин я этим летом то и дело встречал прекрасно образованных. Даже в эти дни, когда я пишу о своем путешествии, я несколько раз разговаривал с дамой из Дижона, которая так хорошо изучила Италию в археологическом отношении, что вероятно огромное большинство наших учителей, хотя и вышедших из лейпцигской семинарии, не могут выдержать никакого сравнения с нею по своим археологическим познаниям. Что же касается дам и молодых девушек, знакомых с русскою новейшею литературой, то я их постоянно встречаю в нынешнем своем путешествии. О том, что между Француженками есть дамы, знакомые с английскою или итальянскою литературой в подлиннике, и говорить нечего. И сколько в этом изучении чужих литератур у них ревности, сколько способности к ясному пониманию, к серьезной оценке! Но я, впрочем, уклонился от предмета. [53]

Дамское общество на нашем пароходе, начиная от Константинополя, довольно разнообразное и многочисленное, состояло из представительниц разных национальностей. Тут были русские дамы, Француженки, Англичанки, Гречанки, Левонтинки. Относительно Англичанок нельзя сказать ничего интересного, кроме, пожалуй, того, что две из них, пожилые дамы, ежедневно напивались иногда буквально, как говорится, до положенья риз. Одна из них, феноменально дурная собой, в каком-то комическом головном уборе, имела еще привычку в этом случае плакать за обедом, после чего была обыкновенно уводима из-за стола своим компанионом. Из Гречанок интереснее всех была та, которая села на пароход на острове Спре. Она была красива собой, со вкусом одета и имела подагрика мужа, который большею частью пребывал в каюте. Она была женщина образованная, как можно судить потому, что она все время читала Revue de deux Mondes. Но истинным украшением дамского общества были две барышни Француженки, обе из Константинополя. Одна из них ехала с матерью в Виши, где мать ее ежегодно лечилась от болезни печени; другая ехала с отцом, директором одного из константинопольских банков, очень молчаливым и больным человеком, который отказался от дальнейшего ведения финансовых операций и ехал на жительство в свое имение, находящееся где-то в центральной Франции. Обе были девочки лет 16—17. Дочь банкира была очень красива и казалась тем привлекательнее, что ее стройная и грациозная фигурка имела довольно хрупкий вид, хотя и нельзя сказать, чтобы барышня была чем-нибудь нездорова. У нее была гувернантка, пожилая Немка из Богемии, женщина умная и симпатичная. Нельзя было без душевного удовольствия смотреть на нежные отношения, какие существовали с одной стороны между отцом и дочерью, с другой — между дочерью и гувернанткой. Видно было, что барышня была в своем доме идолом, около которого сосредоточены были все заботы и попечения: но за то и она в своей чистой детской привязанности к окружающим ее этими попечениями была восхитительна. Другая барышня, с которою эта последняя очень подружилась и которую я долгое время принимал за Гречанку, не была очень красива, но она была восхитительна своею живостью и необыкновенно умными глазами. Как-то однажды они обе подходят ко мне вместе и просят, [54] чтоб я написал что-нибудь по-русски в альбом, принадлежащей той из них, которую я принимал за Гречанку. В альбоме этом были записи, как уверяла меня живая и умная девушка, на двадцати семи языках, но не было ничего на русском. Я охотно согласился и тотчас же пошел вниз, чтобы наполнить ту половину страницы, которая, по требованию барышни, должна была быть непременно мною написана. Я написал кое-что по адресу обеих девиц, но отказался от перевода, говоря, что за этим они могут обратиться к другим. Перевод, наконец, им был сделан, и обе остались довольны. Впоследствии я встретился с обладательницей альбома в Виши, причем она сообщила мне, что получила две заметки в альбом от бывшего Бразильского императора дом-Педро, который написал одну из них на санскритском языке, что сегодня она послала свой альбом к приехавшему на днях в Виши знаменитому живописцу Пюви де-Шавань, и что в Париже надеется достать несколько строк для своего альбома и от monsieur Карно, президента республики.

Живые элементы этого международного дамского общества скоро сблизились между собою и мало-помалу создали для себя и для других целый ряд развлечений. Начались эти развлечения танцами: впрочем, дамское общество скоро отстало от них и перешло к играм, в которых принимали участие и молодые мужчины. Игры эти были довольно разнообразны и заканчивались обыкновенными жмурками. Смеху и крику на пароходе было вдоволь, несмотря на погоду, и только в тех случаях, когда почти всех одолевала морская болезнь, обычное оживление и веселье прекращались. Кто не принимал участия в этих забавах, для того большое удовольствие было смотреть на них, слышать звонкие голоса едва расцветающих созданий, следить за увлечением в среде играющих. Интерес к играм сделался, наконец, до того общим, что офицеры парохода спешили воспользоваться свободным от занятий временем, чтобы пристать к группе играющих, и сам капитан вмешивался по временам в эту группу, поддерживая царствовавшее в ней оживление личным участием и изобретательностью.

Утром 1 июня мы выходили из группы Цикладских островов, направляясь к Малейскому мысу. Накануне, около полуночи, пароход наш причаливал к Сире, где он имеет [55] обычную кратковременную стоянку, но я был тогда уже в постели и потому не был свидетелем этого момента. Когда же я, на другой день, в семь часов утра вышел на палубу, то сзади нас был остров Серфо (древний Сериф), по левую сторону Милос, Антимилос и целый ряд других Цикладских островов, а впереди остров Чериго (древний Кифера), лежавший против Малейского мыса (иначе мыс Св. Ангела), который нам предстояло обогнуть, чтобы потом, прошедши мимо мыс Матаиана, войти в Ионическое море.

По мере нашего приближения к Малейскому мысу, восточный берег Пелопоннеса раскрывался пред нами все более и более. Наконец, стали видны и снежные вершины Тайгета. К полудню море стало очень сердито. Погода была ясна, но по небу начинали ходить там и сям облака. В час дня мы проходим между мысом Малеей и островом Чериго (Киферой) при сильнейшем ветре, как раз в это время проявившем особую силу. На пароходе раздался сильный звонок, и на мысу показался на балконе своей хижины пустынник, хорошо известный морякам, плавающим вокруг южной оконечности Греции. По знаку капитана взвился тотчас на мачте флаг, которым наш пароход приветствовал греческого пустынника. Последний отвечал на это приветствие благословением.

Благословение пустынника было нам кстати. Море становилось все более и более бурно, и когда мы огибали мыс Матаиан (древний Тенар), то на пароходе чувствовалась уже настоящая качка. К ночи эта качка увеличилась до того, что утром уже почти ни один пассажир не выходил из каюты. Целый день 2 июня мы лежали ничего не ели и не пили. Только к девяти часам вечера качка стала уменьшаться, и я попытался встать на минуту и выйти на палубу, чтобы несколько освежиться но должен был тотчас же вернуться в каюту от бессилия держаться на ногах, при все еще продолжавшейся, хотя уже и значительно уменьшившейся, качке. Когда я проснулся утром 3 июня, то пароход шел так спокойно, как только можно. Я тотчас встал с постели и пошел на палубу. Было пять часов утра. Мы шли Мессинским проливом, который, как известно, отделяет Италию от Сицилии. Пролив такой же ширины, как и Босфор. Мы проходим мимо лежащего на итальянском берегу города Реджо. Виден приближающийся к этому городу поезд железной [56] дороги. На Сицилийском берегу ясно, как на ладони, распложена Мессина. Оба берега имеют вид живописный и цветущий, не то, что виденнные мною берега греческих островов и Пелопоннеса, почти всегда голые и пустынные. Обрадованные прекращением качки и спокойным ходом парохода, и другие пассажиры, несмотря на раннее утро, мало-помалу высыпали на палубу. Всем особенно хотелось видеть Этну, которая то скрывалась, то снова показывалась со своим дымом. Наконец, она совсем скрылась, так что некоторым из запоздавших и совсем не удалось видеть знаменитый вулкан, после многих столетий покоя в последние годы снова пришедший в тревожное состояние. Но восхитительная погода и вид прекрасной страны, которую многие видели в первый раз в жизни, видимо доставляли всем чувство удовлетворения после только что перенесенной и длившейся в течение почти полутора суток отвратительной морской болезни. Наше удовольствие было бы еще полнее, если бы злодей капитан не предсказывал нам новой бури между Корсикой и Марселью.

Вышедши из Мессинского пролива, мы направились к Липарским островам. На Сицилийском берегу лежал пред нами город Милаццо с мысом этого названия, а впереди слева виднелась цепь Липарских островов, и прежде всего ближайший к Сицилии, знаменитый в древности, остров Вулкана, прямо пред нами был остров Фанария, а направо Стромболи. Итальянский берег, от которого мы все больше и больше удалялись, был долго еще виден. Мы плыли теперь в открытом Средиземном море, направляясь к проливу Бонифачио, разделяющему острова Сардинию и Корсику.

Плывем мы день при превосходной погоде: на пароходной палубе веселые разговоры и почти не прекращающиеся игры молодежи. Морское волнение значительное, но для нашего парохода не страшное. Спать легли мы спокойно. Но следующее утро (4 июня) встретило нас уже не так приветливо. Море было бурно и слегка нас качало. Тем не менее многие пассажиры храбро спешили на палубу и оставались на ней. Я тоже решился держаться на палубе до последней возможности и, поместившись в Chaise longue, занялся чтением. Солнце светило, но небо было довольно-таки облачно. Настроение пассажиров становилось однако все серьезнее и серьезнее: видимо никому не хотелось пережить мучения, испытанные нами во [57] время переезда через Ионическое море. Весело болтают на палубе только две барышни-Француженки, о которых я говорил раньше. Такие наблюдения сделаны были мною еще в семь часов утра. Но в половине первого я уже писал в своей записной книжке: «приближаемся к проливу Бонифачио. Пред нами остров Капрера, столь прославленный продолжительным пребыванием на нем Гарибальди и подаренный ему Виктором Эммануилом». Ветер становился очень сильным; море взбунтовалось. К трем часам с половиной пополудни у меня записано: «плывем мимо совершенно отвесных берегов Корсики. Волны большие, но боковой качки нет, и потому я сижу на палубе, как и большая часть пассажиров. Pilote сказал, что эту погоду мы будем иметь вплоть до Марсели».

Действительно, на нас дул крепкий северный ветер, в этих местах называющийся мистралем. На этот раз он дул с особенною свирепостью. Как ни тяжел был для нас переезд по Ионическому морю, но теперь, в ночь на пятое июня, чувствовалось, что пароход наш борется с гораздо более бурною погодой. Лежа в койке, чувствовалось, что все нервы нашего Тигра находятся в крайнем напряжении: то его как-то сжимает, то бросает вверх и вниз с остервенением, слышится всюду треск, паруса воют, вода хлещет в окна так, что не имей они таких плотных запоров, залила бы каюты в одну минуту. Более бурной ночи мне еще не приходилось переживать на море. И действительно, как впоследствии мы узнали, в эту ночь было в этих водах много несчастий; одно судно, нагруженное каменным углем, совсем было разбито. Но к утру погода стала стихать. Поднявшись в семь часов (5 июня) на палубу, можно было видеть, как много вынес Тигр за ночь. Пароход еще не имел обычно чистого вида, один из парусов был наверху порядочно истрепан. По лицу капитана было видно, что он провел ночь далеко не спокойную. Однако, земли еще не было видно. Вместо одиннадцати часов, как предполагалось, мы могли прибыть в Марсель не раньше двух часов пополудни.

Но пароход все идет и идет. Он идет уже пятый день безо всякого отдыха. Капитану и его помощникам видимо хочется придти скорее: их ожидают семьи, родной кров. Они то и дело смотрят в трубу, чтоб увидеть, наконец, землю, которой однако все невидно. Но вот показались Гиеры, а [58] вскоре затем и берегов материка. Проходит еще часа два или больше, когда мы наконец вошли в Лионский залив и увидели скалы, защищающие с двух сторон вход в чудную гавань, еще 2.500 лет назад избранную выходцами из Фокеи для основания в глубине ее города. А вот уже и церкви, и башни, и огромные дома гордо поднимающейся вверх и живописной Марсели. При приближении к городу мы должны были сойти с капитанского мостика, на который, по правилам, вообще не позволяется входить пассажирам. Пароход медленно входит в гавань и наконец останавливается в некотором расстоянии от пристани. Его окружает масса лодок, некоторые с родственниками и знакомыми пассажиров. Сначала спускается доктор и едет к берегу, чтобы дать, где следует, отчет о санитарном состоянии парохода. Тем временем раздаются письма, адресованные пассажирам через посредство пароходной компании. Доктор возвращается, но нам все еще не позволяюсь высаживаться: потребовали на берег самого капитана. Наконец, и он возвращается и подает знак, что можно высаживаться. Как бешеные бросаются на пароход лодочники, и, Боже мой, что за суматоха! Хватают вещи, хватают нас самих, чтобы бросить в лодку. С берега прямо в таможню: из масс сундуков и чемоданов заставили раскрыть два, три, да и то больше для соблюдения формальности. Через час мы уже гуляли по Кансбьере. О, какой это славный город Марсель! Какие дома, какие кофейни, какое движение!

В. Модестов.

Текст воспроизведен по изданию: От Одессы до Марсели. (Путевые впечатления) // Русское обозрение, № 7. 1892

© текст - Модестов В. 1892
© сетевая версия - Тhietmar. 2016
© OCR - Андреев-Попович И. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русское обозрение. 1892