МАРКОВ Е.

ЕВРОПЕЙСКИЙ ВОСТОК

ПУТЕВЫЕ ОЧЕРКИ.

VIII. — Семибашенный замок.

Мы едем в своей покойной коляске-корзинке по беспокойной мостовой стамбульских переулков, с неизбежным драгоманом на козлах. Проехали беломраморную резную мечеть Валиде, с ее точеными колонками и живописной позолотой, проехали ее роскошный мавзолей, с золотыми решетками в окнах, и опять мимо ворох Высокой Порты, мимо исторических святынь древнего византийского акрополя, нырнули в безысходный лабиринт константинопольских переулков, сначала еще сколько-нибудь прибранных и возможных, потом, подальше, совсем не прибранных и совсем невозможных.

Однако, везде неизбежная теперь конка ухитрилась протянуться и через эти узенькие, кривые, без конца вьющиеся и ломающиеся улицы, поминутно то сбегающие с холмов, то опять карабкающиеся на них...

В иных местах пешеход должен плотно прижаться в грязным стенам домишек или юркнуть в ближнюю лавчонку, чтобы его не задел вагон конки, продвигающейся сквозь эти теснины. Вагоны эти грязны, облезлы и вонючи до нельзя. Грязнее и вонючее их только разве оборванные кондукторы, торчащие с ослиным равнодушием и ослиным тупоумием на [518] задних приступках, и не обращающие ни малейшего внимания ни на конку, ни на пассажиров, ни на уличную толпу. Чем дальше уходят улицы от центра столицы, чем распущеннее и бесцеремоннее делается их и без того нецеремонная обстановка, тем чаще прорывается сквозь эти неисчислимые груды насыпанных друг на друга деревянных и каменных домишек, роскошная природа юга, — то ползучие лозы винограда, местами перекидывающиеся даже через улицу, то цветущая глициния, облепившая балкончики и стены домов лиловыми шпалерами своих нежно-лиловых мотыльков, то яркая, как свежая кровь, иудейская акация, еще не успевшая развернуть ни одного зеленого листва, но уже вся облитая сплошным пурпуром своих цветов...

Мы двигаемся, хотя и середи города, но вдоль берега моря, параллельно ему, к последним рубежам громадной столицы...

Далеко ниже нас, у самых волн Мраморного моря, светится вдоль того же берега, ныряя в лощины, вспалзывая на гребни холмов, уже полуразрушенная зубчатая стена старой Византии, когда-то защищавшая подходы от моря...

Мы любовались ею еще у подножие Серальского мыса, где она теперь начинается и где она когда-то примыкала в другой стене, перерезавшей, через волны моря до самого берега Галаты — вход в Золотой Рог...

Теперь залив Золотого Рога отделяется от Босфора только длинным мостом Валиде, а, в старое время, в эту обширную и безопасную гавань Византии корабли могли проникнуть только через громадные морские ворота, защищенные цепями, башнями и пушками...

Об этих воротах рассказывает, в своей паломнической повести, наш Стефан Новгородец, посетивший Константинополь еще задолго до взятия его турками...

"Влево от палат Константиновых (теперь Сераль) находятся чудные градские ворота, железные, решотчатые, весьма большие: этими воротами море введено внутрь города. Когда бывает волнение на море, здесь держат корабли, до 300 судов, а суда эти имеют по 200, иные же по 300 весел, на них войско ходит по морю”.

Тогда еще не существовало поэтического названия “Золотого Рога”, ставшего потом государственным гербом Турции, и наши бесхитростные летописцы просто именовали “илименью Галатской” исторический порт Византии, известный в века Олега и Ольги под именем Суда.

“Греци замкоша Суд, и град затвориша”, повествует [519] Несторова летопись, описывая набег Олега. Вероятнее всего, что и Олег “повеси щит свой во вратах града, показуя победу”, не у далеких “Золотых Ворот” Семибашенного замка, как обыкновенно предполагают, а именно у ворот этого “замкнутого Суда”, который прервал удалым кораблям Олега доступ к богатствам Царяграда, и на котором так бесцеремонно приучал к терпению нашу мудрую княгиню Ольгу византийский император. “Аще ты такоже постоиши у мене в Почайне, яко же аз в Суду, то тогда ты дам!”... воспомянула ему потом Ольга этот оскорбительный долгий карантин...

На одном конце стены ворота древнего “Суда», на другом Семибашенный замок “Еди-Куль”, с своими славными “Золотыми Воротами”...

Конка проводила нас до самых пустырей, окружающих эту покинутую твердыню старого Константинополя. Жизнь города уже совсем здесь замирает. Три громадные круглые башни и четыре меньших, квадратной формы, подпирают углы и середины высоких толстейших стен, образуя собою со всех сторон ощетинившийся неприступный замок, окруженный внизу от моря, и от Сан-Стефанской равнины еще двумя поясами стен, глубоких рвов и валов. Когда-то эти стены и башни были изукрашены мрамором и надписями, но теперь только изредка попадается на глаза полустертая узорчатая плита с греческими буквами, затерянная среди грубых серых глыб каменной кладки.

Пусто и грязно внутри...

Разрушение уже воцарилось повсюду... Огромный пустырь, когда-то полный жизни и движения, зарос высокою травою, которая прикрыла собою глубокие западни цистерн и водостоков, когда-то поивших крепость. Фонтаны теперь разбиты и высохли. Маленькая мечеть, посреди двора, полуразрушена и опустела... Крошечный серенький ослик с глубокомыслием философа-отшельника — один стоит среди пустынного зеленого двора, уставив в пространство свой неподвижный взгляд и, вероятно, задумавшись о суете земного величия. Белые и желтые бабочки тихо реют в этой безмятежной замкнутой пустыне. Мирный румелийский овчар откупает под пастбище овец эту историческую почву, улитую потоками крови, и добросовестно занавозил своими стадами все уголки когда-то грозного замка, не различая темницы от мечети и гробницы от фонтана... Божьи [520] травы и деревья доработали остальное, чего не успели сделать овцы... Они устлали мягкими зелеными коврами осыпавшиеся всходы, по которым когда-то взбегали на стены окованные железом воины и сносили со стен окровавленных раненых; они рассыпали свои яркие веселые цветы у дверей мрачных темниц, где десятками лет томились знаменитые узники; они расставили, словно бессменных часовых, на парапетах высоких башен в расщелинах зубцов, в амбразурах стен, свои тенистые смоковницы, свои остролистые лавры, великодушно увенчав ими каменное чело этого многовекового замка-воина...

Мы взлезли по не совсем удобной осыпи, сначала на стену, потом сквозь черное каменное нутро на самую верхнюю площадку самой высокой башни. Сквозь мертвые ребра ее удивительно пробились на солнечный свет, словно выступившие изнутри пятна когда-то пролитой здесь крови, густые пурпуровые шапки только что расцветшего иудейского дерева...

Эти кровавые отпрыски испестрили теперь всю древнюю стену, куда, ни глянет глав... Сверху башни открывается чудный вид на море, покрытое островами, на Константинополь, расстилающийся у ног, на далекий берег, что живописно убегает в белой игле Сан-Стефанского маяка. На горизонте уже чудятся каким-то бесплотным воздушным виденьем далекие Балканы, а сюда ближе, на широкой равнине, охватывающей с запада столицу, отчетливо видны линии окопов и укреплений, приготовленных, как последнее безнадежное усилие, на встречу нашим победоносным полкам, так бессмысленно остановленным перемудрившею дипломатией у порога сокрушенного Стамбула...

Долго мы стояли с женой молча, глубоко взволнованные мыслями и воспоминаньями, над расстилавшимся кругом нас многовековым историческим мирком, растроганные чудною неописуемой картиною этой роскошной природы, этих удивительных мест... Прекраснейший уголок мира, — эта жемчужина, выросшая на рубеже двух светов, азиатского и европейского, у предела райской земли, у ворот теплых голубых морей, льющихся на восток и запад, — лежал теперь у наших ног, видный нам как с крыльев орла, понятный нам отсюда во всех своих подробностях, поразительный, околдовывающий глаз и мысль...

Да, это настоящая, природная столица земного шара, призванная судьбой в владычеству над странами и народами, самая удобная по положению, самая прекрасная по красоте, естественный центральный увел торговли, богатства и власти. [521]

Не даром гениальный мечтатель Фурье смотрел на Константинополь тем же взглядом, как и гениальный практик Наполеон.

Да, это истинный Царь-город среди всех городов земли. Древние греки не хотели верить, что такое удивительное место могло быть избрано смертными.

По преданию их, орел, посланный Юпитером, схватил сердце жертвенного быка, приносимого Вивантом, предприимчивым сыном Нептуна, и бросил его на том прелестном скалистом мысе, омываемом с трех сторон Босфором, Пропонтидою и Золотым Рогом, где Визант основал потом, по этому божественному указанию, свой первый городов, древний Акрополь Византии. И долго потом поэты и прародители греков называли “богозданными” неприступные стены этого богом основанного города...

И Константин Великий основал потом свою всемирную столицу, свой “Новый Рим”, на месте “богозданной" Византии тоже по божественному указанию своего рода. Знаменитое видение святого креста с надписью: “сим победиши!” явилось ему, как говорят, на азиатском берегу Босфора, в ближайших окрестностях Византии, в которой он осаждал своего сокрушенного соперника Лициния...

Наша летопись Несторова тоже приписывает божественному вмешательству учреждение Константином столицы в Византии.

“Сице помышляющи царю во дни и в нощи, слыша во сне глас: “в Византии подобает Константин-граду создатися”, и абие царь возбудися от сна, вскоре посылает в Византию магистров и градских делателей готовите место.

“И тако начата делати церкви Божии, и двор царский, и иные домы славны велможам и мегисталом и всем сановникам, и воды сладкие приводите.

“Създа же царь и палату великую, иподрому предивную и две поле устои, сиречь улицы покровены на торгование, и назва град Новый Рим. Потом же созда церкви преславные Святая Софея, и святых Апостол, и святые Ирины, и святого Макея, и святого Архангела Михаила, и ины мнози.

“Такоже иные вещи предивные и достохвальные принесе из многих стран и градов и, преукрасив град, возда ему честь велию обновлением и праздники и торжествы великими на многие дни; и тако устави да ся зовет град той царь градом и бысть радость велия во всех людех”.

Смиренный инок Андрей Критский выражался потом о [522] чудесах Царяграда: “в истина у град сей выше слова и разума есть”.

Мы сорвали на память несколько веток с лаврового дерева, выросшего на Камнях башни, и спустились, погруженные в свои мечты, опять на зеленые поляны замка.

Мы хотели проникнуть в подвалы башни, служившие в течение веков темницею знатных пленников всякого рода, в том числе и наших русских послов, Обрезкова и Булгакова. Перед черною пастию, мрачно зиявшею внизу круглой каменной громады, расцвела, словно в насмешку, белая, как невеста в своем венчальном уборе, дикая яблоня. Она рассылала кругом в неподвижный знойный воздух целые волны медового запаха, побеждавшего даже острый дух овечьего навоза, которым был плотно убит и вход в темницу, и весь глубокий подземный провал ее...

Пчелы хлопотливо сновали и жужжали в этом душистом и пушистом снегу весенних цветов...

Эта темница — действительная темница, безо всяких прикрас и иносказаний... В нее действительно, во всей буквальности слова, ввергали узников, как картофель в картофельную яму, и заточали их под замки и засовы, не заботясь более ни о каких пустяках. Кругом тьма кромешная, под ногами грязная земля, кишащая всякой нечистью, над головою глухой и слепой каменный свод... В этом состояла вся тогдашняя пенитенциарная система, все санитарные и гигиенические приспособления старого юридического быта. В такой темнице узники томились не ради одной красоты слога, и выход из такой темницы казался воскресением из мертвых не в виде одной только поэтической гиперболы.

Посмотрите, с каким благоговейным чувством радости и благодарности к Богу чертили на стенах покинутой темницы свои старательно вырезанные латинские, немецкие и итальянские надписи освобожденные пленники. “Captus anno 1668, occasione belli, liberatus anno 1682"... коротко, но выразительно.

Среди этих многочисленных плит мы разобрали и немногие уцелевшие русские надписи: “военачальник... Данила ...тищев 1774 года”.

Ртищев ли, Татищев ли, я не поинтересовался справиться, и ведь всего только 1774 год! “Свежо предание, а верится с трудом”...

Мы покинули замок через славные когда-то Золотые [523] Ворота, которыми, бывало, возвращались в триумфе, после долголетних кровопролитных воин, столько победоносных цезарей и полководцев Восточного Рима. Здесь ликующий народ встречал запряженную слонами триумфальную колесницу Феодосия Великого, сюда вводил пленные толпы готов и вандалов непобедимый Велизарий.

Ворота теперь заложены, потому что досадная древняя легенда до сих пор тревожит подозрительных османов. Христиане опять должны войти теми же воротами, у которых пал, в отчаянной битве, последний герой — император, безуспешно защищавший от неверных святыни Царяграда, и святыни эти опять должны возвратиться в победоносные руки христиан... Еще при Константине Великом, основателе Царяграда, создалась эта легенда. Летописцы говорят, что при начале постройки Константинополя, император и весь народ были напуганы неожиданным появлением огромного змея. Вдруг из поднебесья упал на него орел, схватил змея и опять поднялся в высоту. Долго боролся он с ним в облаках, наконец, змей осилил, и орел вместе с змеем рухнулись на землю. Жители убили змея и освободили орла. Созванные императором мудрецы, как передает наша летопись, так объяснили это знаменательное событие: «орел есть знамение христианское, и змий знамение бесерменское, и понеже змий одоле орла, являет яко бесерменство одолеет христианство, а понеже христиане змия убита, а орла изымаша, являет, яко напоследок паки христианство одолеет бесерменство, и Седьмохолмого приимугь и в нем воцарятся".

После взятия Царяграда Магометом II, легенда эта ожила и перенеслась уже прямо на турок.

Тогда вспомнили, что при Льве Премудром епископ Патраский Мефодий пророчествовал: Русский же род с прежде создательными всего Измаилта победят, и Седьмо-холмого примут с преждезаконми его и в нем воцарятся».

Пророчество это засело глубоко в сердца восточных христиан; до сих пор они верят, не сумняся, точно также как верят сами турки, что вопрос этот — только вопрос дня. И если окинуть мыслью историю Турции и историю России за последние века, то даже люди, не привыкшие верить пророчествам, должны будут признаться, что старое пророчество Мефодия осуществляется с какою-то роковою последовательностию...

Я не знаю, где видел счастливый составитель константинопольского путеводителя — остатки позолоты когда-то роскошных [524] Золотых Ворот и латинскую надпись ее о победах Феодосия Великого...

Только две греческие колонны с капителями можно различить снаружи в заложенных камнях и замазанных белою известью исторических воротах; почтеннейший же иеромонах Антоний, не мудрствуя лукаво, буквально списал из книги Муравьева подробности, которые существовали в 20-х годах, и которые, повидимому, давно уже уничтожены...

Одних только реликвий христианской древности не могла до сих пор уничтожить варварская рука в старых стенах своего Еди-куле.

Священные легенды Византии живут в нем прежнею таинственною жизнью, не смотря на турецкие мечети и темницы, не смотря на забитые ворота и засыпанные тайники...

Безымянная зеленая могилка примкнута как раз к башне Золотых Ворот, во дворе крепости. Сиротливо торчит над ней печальный кипарис да старый платан расстилает свою курчавую сень.

Грек-овчар рассказал нам благоговейно стихшим голосом, что из могилы этой выходит старец в архиерейском облачении с крестом в руке. “Засветите надо мною хоть лампаду, — говорит он сторожам, — а то мне темно так лежать в сырой земле”. И грубый овчар покупает на свои скудные гроши масла и ежедневно зажигает тайком лампадку над темною могилою неведомого святителя...

IX. — Стены Византии.

Поучительна и интересна прогулка вокруг древних стен Византии, до сих пор опоясывающих сплошным кольцом столицу султанов...

Мы сделали ее от самого берега моря, от угла, защищенного Семибашенным замком, до последних следов старых укреплений, повертывающих, сквозь тесноту константинопольских предместий, несколько севернее Фанара в Золотому Рогу. Только небольшая часть столицы вдоль верховья Золотого Рога, кончающаяся кварталами Эюба, не вошла в пределы древних стен...

Был прекрасный солнечный день, и хотя утомленные лошади нашего мальтийца не особенно охотно катили покойную коляску по узкому шоссе, которое устроено турками по всему кольцу прежнего наружного вала, охватывавшего стены, однако, мы, люди севера, с наслаждением впивали в себя [525] непривычное южное солнышко, обратившее наш сырой и холодный апрель в настоящий развал петровок. К тому же эта трехчасовая ленивая прогулка на деревенском воздухе так кстати дает вам вздохнуть от слишком непрерывных впечатлений при осмотре одна за одной городских примечательностей...

Мне не приходило в голову, чтобы где-нибудь еще могли уцелеть до наших дней в таком характерном живье и на таком необозримом пространстве старые памятники истории. Та самая средневековая Византия, что приводила в неописанное удивление и в неописанный ужас приближавшиеся к ней орды варваров, на которую благоговейно любовались наивные полчища первых крестоносцев, смотрит и теперь на нас теми же своими грозными башнями и зубцами стен, что тянутся на целые версты от моря до моря бесконечною каменною змеею, вспалзывая на холмы, ныряя в долинах...

Этих круглых и четырех-угольных башен — многие сотни... Большая часть совсем еще целы и невредимы, но некоторые уже треснули, пошатнулись, расселись на двое, широко распахнули свое черное нутро. Вот у одной передняя стенка отделилась, будто ножем отрезанная, и не рассыпавшись, вся целиком соскользнула в глубокий ров... Так крепок цемент старинной кладки, так несокрушимы постройка древних. Неприступные и громоздкие воротные башня, все эти Псамато-капу, Селиври-капу, Эдрене-капу, сохранились превосходно; их, повидимому, никогда не переставали поддерживать, потому что сквозь их несокрушимые толстейшие ворота под темными сводами, одетые, как древнею бронею, грубо склёпанными циклопическими полосами ржавого железа, до сих пор проезжают в город, мимо укрепленных караулов...

Ниже главной стены, за широким рвом, другая стена, не такая высокая и не такая толстая, с редкими круглыми башнями, и уже гораздо больше разрушенная. Она следует за всеми изгибами большой стены, составляя ей вторую ограду. Ниже ее еще ров, облицованный третьею стеною, и, наконец, по сю сторону рва, почти у самого шоссе, следы еще четвертой ограды, которая, вероятно, стояла на последнем наружном валу, теперь обращенном в невинное шоссе...

Только на старинных наивных гравюрах, изображавших какой-нибудь Вавилон или Ниневию, приходилось мне до сих пор видеть такую длинную и такую живописную перспективу древних стен и башен, исчезающих от взора и впереди, и назади... [526]

Мы останавливали в безмолвном удивлении нашего возницу и подолгу любовались на характерные силуэты этих зубчатых каменных твердынь, что целым воинственных полчищем вырезались по изгибам византийских холмов на глубоко-синем полуденном небе...

Ни мечетей, ни домов Константинополя не было нам видно за этими высокими оплотами, и воображение создавало непобедимую иллюзию, словно мы действительно объезжали кругом древнюю Византию Юстинианов и Цимисхиев, в те далекие века, когда ее могучие стены чуть не ежедневно отражали босоногие толпы славян, защищая в своих священных оградах от этого надвигавшегося варварства весь разум, искусство и роскошь тогдашнего просвещенного мира...

Весна одела своею яркою жизнью этот необъятный каменный остов почивших столетий...

Густой, свежим лаком сверкающий, плющ мохнатыми шапками, ползучими шпалерами, широкими сплошными коврами убрал крупные выступы башен, зубцы стен и контрофорсы рвов; красный мак пробрызнул кое-где каплями свежей крови среди этой темнозеленой листвы, а цветущие яблони и груши, буки, платаны, то по одиночке, то целыми букетами деревьев, торчат на стенах, из стен, под стенами, со дна глубоких рвов, в пустоте покинутых башен, в амбразурах и расселинах...

Широкие русла рвов обращены теперь в садики, огороды, сенокосы. И по ту сторону шоссе, тоже сплошные огороды да поля. Артишоки и салат, бобы и перец, чередуясь с абрикосами и шелковицею, укрыли своею мирною плодоносною сетью это историческое поле многовековых ужасов и кровопролития, а целая армия поливательных колодцев, медленно крутящих на своем колесе глиняные черпачки, заменила собою камнеметные машины, тяжеловесные тараны и всякие “стенобьенные козни и хитрости”, когда-то осаждавшие эти стены...

В глубокой серединной долинке мы остановились долее, чем где-нибудь. Стены и башни тут почти сбриты до лица земли и только беспорядочные кучи камней напоминают об укреплениях...

Не здесь ли, не в этом ли “полом месте” летописи и совершилась роковая катастрофа, перевернувшая судьбы стольких царств и народов, эта долго зревшая кровавая отместка мусульманской Азии — христианской Европе за мимолетное торжество ее крестовых походов? [527]

Несомненно, что это то самое “хуждьшее преступное место града», на которое, по словам нашей Воскресенской летописи, были устремлены все усилия турок, и которое испросил себе у императора для защиты герой Джустиниани, “Зеновианин, князь, именем Зустунея», как величает его летопись.

Над этою долиною действительно высится холм Топ-капу, те самые грозные “ворота Святого Романа”, против которых с таким яростным упорством целых два месяца сряду бился всеми своими избранными силами, каменными ядрами, пушками, осадными башнями, — неистовый Магомет II, и которые с тех пор стали носит историческое имя “ворот пушки», Топ-капу.

Я читал много описаний падения Византии, и в греческих хрониках, и у европейских историков, но ни одно из них не рисует так ярко, так потрясающе геройства и ужасов этой исполинской борьбы, как простые и глубокие строки Воскресенской летописи...

Это был действительно бой на жизнь и на смерть, бой титанов, а не людей. Развращенная и изнеженная Византия XV-то века возродилась на мгновение в своих предсмертных судорогах и прикрыла свою могилу богатырскою доблестью Спарты и древнего Рима. Последний Палеолог, последний Цезарь Римский, свил геройский и мученический венок своему, когда-то славному, посрамленному отечеству...

Рядом с этим средневековым паладином христианства, воскресившим в себе Готфрида и Танкреда, стоит другая колоссальная фигура — генуэзца Джустиниани... Его подвиги — это блестящая страница из жизнеописаний Плутарха, его образ — это античная статуя классического героя... С 600 человек верной дружины, на четырех небольших галерах, он один изо всей христианской Европы явился на призыв христианского императора — умереть за христианство. Он пробился через разгромленные им флотилии турок и вошел в осажденный Константинополь. С этого дня он стал его мечом, его знаменем, его душою. Везде, где только грозила опасность, везде, где гремело оружие, где нужно было ободрить войска, изобрести и приготовить средства отпора, опрокинуть ворвавшегося врага, — везде первым являлся “Зустунея»... Ночью он строит башни и разрушенные стены, взрывает минами стенобитные машины турок; днем он в советах царя, на зубцах бойниц, во главе защитников, “рыща по стенам, укрепляюще и понуждаше люди». Мужи, крепкие духом, крепкие мышцами, бились на стенах христианской столицы, но их была ничтожная горсть [528] сравнительно с несметными полчищами победоносных варваров, облегших кругом столицу, с яростным фанатизмом умиравших тысячами во славу своего пророка.

“Един бияшеся с тысячью, а два с тмою”, говорит летописец.

“Кий язык может исповедати или изрещи тоя беды и страсти! падаху бо труша обеих стран, яко снопы со забрал и кровь их течаше яко реки. И наполнишася рвы трупия человеча до връху, яко чрез их ходите туркам, аки по степенем, битися, мертвые бо им бяху мост и лествица ко граду: такоже и потоци и брега вокруг, града наполнишася трупиа, и илименю Галатскому кроваву быти: тако сильно и нещадно сечахуся...

35,000 турецких трупов насчитано было во рвах и на стенах только после одного приступа. А что ни день, то новый приступ, то новая кровь!..

“Турки на всех местах биахуся без престани, день и ночь пременяющеся, не дающе ни мало опочинуте градскым людем”.

“И бысть сеча зла и преужасна; от пушечного бою и от пищального стуку, и от зуку звонного, и от гласов воплей, и от кричания от обоих людей, и от трескоты оружий, такоже от плача и рыдания градских людей, и жен и детей, яко земли колебатися и не бе слышати друг друга, что глаголеть; бысть яко гром велий; от множества огня и стреляния пушек и пищалей обеих стран дымное курение сгустився покры град и войско все, яко не видети друг друга, с кем ее бьет, и с зелного духу многим умрети, и сечахуся имаяся на всех стенах, дондеже нощная тма их раздели”.

Более двух месяцев сряду возобновлялись без отдыха отчаянные приступы Магомета. Он приказал вылить две новые громадные пушки, и заряжал их каменными ядрами: “едино ядро в колено, а другое в пояс”; он построил перед стенами неприступную осадную башню, обитую сырыми кожами, наполненную землею... Эта пушки и машины свои направлял разгневанный султан все против своего заклятого врага “Зустунеи”, все против того “приступного полого места”, “где стена, бе градская ветха и низка”, и где его полчища во всякий час дня и ночи встречали неотразимый меч этого ненавистного, неутомимого и вездесущего итальянца. Но “Зустунея” сжигал в ночных вылазках его неприступные башни и разрывал своими меткими ядрами жерла его гигантских пушек.

Много раз турки овладевали стенами, врывались в улицы, гоня перед собою утомленных и оробевших воинов... [529] Навстречу бросался Зустунея с горстью храбрецов или являлся на своем “фарисе” неустрашимый богатырь — император, и опять город очищался от поганых, и рвы наполнялись их трупами.

“Бе страшно видети обоих дерзости и крепости!» — повествует летописец. “Постигшу же царю и нападаше на турки с избранными своими и сечаше их нещадне и ужастно, ихже бе достизаше, рассекаше на двое, а иных пересекаша на полы... турки же скликахуся противу крепости его, и друг друга понюкаше на нь, и всяким оружием суляху его, и стрела бесчислены! нань пущаху. Царь же, один имея меч в руке, сечаше их, и бежаху от него из града в разрушенному месту”.

Напрасно убеждали его патриарх и сановники покинуть тайно столицу, которой угрожала явная гибель; император не хотел ничего слушать, и рубился как простой воин, готовый умереть рядом с ними... Гибель Зустунеи — была гибелью Византии... Еще 27 мая “прилетев из пушки ядро каменное на излете и удари Зустунея по персем, и паде на землю”. Его отнесли в дом, панический ужас овладел без него всеми; но и тяжко раненый Зустунея думал только об одном. На утро он приказал опять нести себя в проломам стены, на “полое место”; еще раз вдохновленные им византийцы выбили ворвавшихся турок.

“Турки бо великою силою одолеваху граждан. Стратиги же и вельможи, вкупе с Зустунеем мужествоваху крепко, и падоша множество от обоих стран. Но еже Бог изволи, тому не прейти: прилетевшие бо и излете пушка и удари Зустунея, и срази ему десное плечо, и паде на землю аки мертв; и падоша над ним боляре его и все его люди, кричаще и рыдающе, и отнесоша его прочь”.

Услышав смятение, турки снова массами ринулись в город и погнали все перед собою.

Император-витязь опять остановил своей богатырской рукой победоносных варваров. “Турки же, видевше крепость и мужество царево, бежаша от него, и тако прогнаша турок к полому месту и оступившимся ту множество народа, побита их граждане бесчислено, закалаху бо их аки свиней”.

29 мая наступил наконец роковой последний день Византии.

Магомет II, приведенный в ужас непобедимым геройством императора, ежеминутно опасавшийся его вылазок и приближавшейся по морю помощи, ночью под 20 мая уже собрал было военный совет, чтобы начать отступление...

Но тут случилось нечто чудесное. Над спящим [530] Цареградом повисла черная туча и из ее кровавых глаз стали капать крупные слезы...

Муллы султана объявили ему, что это “знамение великое есть и граду пагуба”, и Магомет II вместо отступления велел начинать приступ... Видели это кровавое видение и патриарх, и все граждане Византии. Еще за несколько дней случилось на их главах другое грозное знамение: ангел божий, охранявший Святую Софию, в оде пламени огненного, поднялся из Великой Церкви и ушел в небо. Это Дух Святой покидал осужденные на позор и гибель святыни Византии...

Весь синклит с патриархом во главе явился умолять царя: “светлейший царь! Изыди из града, да не все вкупе погибнем, Бога ради изыди!” — “Воля Господня да будет!» — отвечал царь и непреклонно остался на своем посту...

С утра двинул Магомет в сокрушенным уже стенам Византии все свои полчища, прикатив пушки и тараны в злополучному “полому месту”... Защитники были сбиты, рвы завалены, и победоносные толпы ринулись в город...

“Беглербей же восточный, велик бе телом и мужествен, вскричав, всею силою восточною нападе на греки и размеси полки их и прогна, и взем копие напусти на царя: царь же, подав ему щит, отведе копие, и ударив его мечем в главу и рассече на двое до седла, и абие возопиша туркы многы гласы”... Магомет, разъяренный смертью своего любимца, бросился в ворота со всеми своими силами; он велел наводить все пушки и пищали на неодолимого вождя христиан и отрядил 3,000 отборных всадников во что бы то ни стало пробиться до царя и покончить с ним, хотя бы весь отряд лег головами.

“Балтацлию же приспевши с многими плъкы, сретоша его на полом месте, но не возмогоша его удержати, и вниде в град со всеми плъкы и наиде на граждан, и бысть сеча крепчайшая всех прежних, и падоша стратеги, и мегисталы, и все вельможи... избиенных же граждан и турок не бе числа”...

А царь, между тем, молился слезною молитвою в храме Премудрости Божией и, покаявшись в грехах своих, причастившись от патриарха святых тайн, прощался с своим* народом.

“И абие възопиша весь клирик, и весь народ сущий ту, и жены, и дети, имже не бе числа, рыданием и стенанием, [531] яко мнетися церкви оной великой колебатися, и гласи их, мню, до небес достигаху! ”

— За мною все, кто хочет пострадать за церковь Божию, за веру Христову! — крикнул император, и вскочив на коня, бросился к Золотым Воротам, где кипела злая сеча... Больше 600 человек врагов поразил на смерть своею могучею рукою венчанный богатырь, и сам наконец пал под грудами изрубленных им тел... “И сбысться реченное: Константином създася и паки Константином и скончаси!» — замечает летописец.

Какой-то сербин принес ликующему Магомету голову его геройского врага.

Жестокосердный Осман облобызал ее с глубокою жалостию и отослал к патриарху, чтобы обложил ее золотом и серебром и хранил как святыню... Одни говорят, что драгоценная реликвия скрыта до сих пор под престолом Святой Софии; другие уверяют, что тело героя императора тайно похоронено в Галате. Турки показывали мне в глуши старых базаров и переулков Стамбула в вонючем лабиринте мелких лавченок и ткацких мастерских, грубую каменную плиту, глубоко вросшую в землю... Они убеждены, что в этом грязном заброшенном углу похоронены благочестивою рукою останки последнего римского цезаря...

Несколько шагов в сторону от этой нищенской могилы — за железною решеткою — другая могильная плита, неумело убранная цветущими растениями... Мусульмане до сих пор приходят сюда поклониться праху того турецкого воина, который убил в последней кровавой схватке богатыря императора и которого Магомет II, по преданию, велел казнить за то, что он не привел византийского императора живым к победителю-султану...

X. — Среди турецких кладбищ.

Мертвая Византия окружена таким же громадным кольцом мертвой Турции: кипарисы мусульманских кладбищ, тесными траурными полчищами, как когда-то орды грозных варваров, обступили кругом безмолвные древние стены, за вьющеюся нитью шоссе. Не выедешь из них, не проминешь их! Густые леса черных деревьев-монахов непрерывною чередою провожают вас слева, и под их безжизненною сенью бесчисленное каменное население белых и росписных памятников, в [532] зеленых чалмах, в старинных высоких тюрбанах, в красных плоских шапочках, тесною нивою торчат из каменистой земли, словно земля, слитком обильно усеянная человеческими трупами, не могла поглотить в свои недра все эти мириады скелетов, и ощетинилась теперь как будто во все стороны пошатнувшимися каменными зубцами...

Два стана старых врагов честно легли костьми друг против друга — разрушенные стены, защитники, и против них, кругом них, — их грозные победители...

Покойтесь оба сном мира!

Нельзя не любоваться турецким кладбищем... Тут столько благоговейного уважения к отошедшему в вечность, столько человеческого достоинства и приличия...

Даже бедняк старается почтить отца или брата своего непогибающим куском мрамора и разукрасить, как только может, этот мрамор, напоминающий ему дорогого покойника...

Сюда приходите изучать турецкие головные уборы всех веков — это самое почтенное и самое характерное для мусульманина наружное украшение человека, которого он не снимает даже перед священными лампадами рихраба, перед которыми он падает ниц, босоногий и коленопреклоненный. Везде позолота и яркая краска! И особенно много красной и красно-зеленой... Золотые солнца нередко венчают вместо уборов памятники женщин. Золотые строки корана то-и-дело живописно пестрят белый фон мраморов...

Турецкая гробница — это каменный саркофаг с двумя высокими столбами, увенчанными шапкой, в головах и ногах... Но бедные ставят только два столба или две узкие плиты торчком... Они натыканы густо как частокол, погнулись, повалились в разные стороны, и когда охватываешь рассеянным взглядом в полусумраке вечера эти несчетные толпы разноцветных тюрбанов и белых остовов, то мерещится тебе, будто все мертвецы кладбищ вылезли из своих могил полюбоваться с безмолвною скорбью из-под своих меланхолических кипарисов на бегущую мимо живую жизнь...

Кипарис — дерево гроба, дерево смерти. Нетленный целыми столетиями в своей набальзамированной древесине, неподвижный как свернутая в гробовые свивальники египетская мумия... Ни зелени, ни цветов, ни отрады взору... Когда они теснятся печальным дружным строем вокруг какой-нибудь старой могилы, тебе кажется, что это стоит ряд гигантских погребальных свечей, укутанных в черный креп, или хор монахов в [533] траурных мантиях, отпевающий мертвого... Стоит рассмотреть поближе их характерные стволы, их неподвижные изгибы ветвей, словно вылитые из темносерого чугуна. Нигде нельзя так хорошо изучить кипарис, как в этих многовековых, а может быть, и тысячелетних кладбищах Константинополя... Они тут толсты, мшисты и дуплисты, как башни древнего замка...

Каждый такой могучий ствол свить и слить из целой пасмы тонких стволов, перевитых между собою как пряди железного каната. Это дает несокрушимую крепость стенкам ствола, хотя бы время давно выгрызло его утробу. Листва кипариса — такая же железная, такая же неподвижная. Она ощетинивается наружу плоскими и жесткими метлами, сквозь чащу которых трудно протиснуться даже птице, а внутри — совсем пусто и свободно в этой зонтиком собранной метле... Там безопасно гнездятся, ползают, прыгают, как в наглухо запертой клетке, всякие зверки, птицы и гады, от белки и крысы до ящерицы... Оттого-то самые, повидимому, массивные и плотные кипарисы просвечивают насквозь, когда смотришь на них против освещенного неба, оттого-то их своеобразная листва дает столько поразительных световых эффектов живописцу-пейзажисту...

Эти живописные рощи Турции заняли-таки нас! Ни у какого другого народа, даже гораздо более цивилизованного, нет столько внимания к умершему. Живой Цареград весь, со всех сторон, окружен этими тенистыми жилищами мертвых, не только Стамбул, но и Пера с Галатой, и громадный Скутари... На самых видных господствующих холмах — везде прежде всего торчат эти черные рощи кипарисов. Кипарисы дают физиономию великолепной столице ислама, и без кипариса своих кладбищ Константинополь перестал бы быть Константинополем. Откуда берется, откуда взялось у него столько мертвых — просто диву даешься!.. Необъятный город кажется потонувшим в могилах.

Могилы не только везде кругом охраняют входы и выходы живого Стамбула, облегают его твердыни как осаждающая армия; могилы и внутри его, по всем старым улицам, по всем крупным артериям, по которым протекает наиболее деятельный ток его жизни, за решетками садиков, в двориках “тюрбе” и мавзолеев, в обширных оградах его бесчисленных мечетей. Везде, на каждом шагу, назойливо торчит этот мраморный частокол, сверкающий позолотой и красками своих тюрбанов, везде мертвая Турция словно торжествует над живой... Сейчас видно страну, где нет выше клятвы как гробом своих отцов, где нет обиды более кровавой, как оскорбление праха предков... [534]

Тут не забывают, как кости издохнувшего пса, дорогие сердцу останки и не поганят землю, освященную гробами.

Недалеко от Эдрене-капу, теперешних адрианопольских ворот, мы наткнулись на похоронную процессию...

Мы осторожно приблизились к ней, прикрываясь колоннадами кипарисов, чтобы не возмутить религиозного чувства правоверных.

Ярко разряженные люди несли на носилках ящик, покрытый разноцветными платками, в предшествии бородатых белых чалмоносцев, гнусивших священные песни... Муллы проворно уселись на корточки вокруг свеже-зиявшей могилки и еще проворнее вываливали из гроба на приготовленное ему сырое ложе плотно увитого покойника... Ящик-гроб служит у расчетливых мусульман только в качестве носилок...

Вся толпа турок и турчанок хлопотливо уселись около могилки, громко болтая между собою, и их красные фески, их щегольские женские уборы так весело пестрели между черными стволами кипарисов и мраморными скелетами кладбища, словно эта разряженная толпа пришла сюда не на похороны, а на ни весть какую радостную прогулку...

Фабрики мраморных изделий, заваленные сотнями готовых гробниц, тянутся рядом с погребальными рощами по адрианопольской дороге, но нам нужно было свернуть в сторону, еще дальше за город, в область армянских и греческих кладбищ, к знаменитому «живоносному источнику Бануклы”

К Бануклы поворачивают от Селиврийских ворот... Роща старых платанов и буков, издавна обращенная в христианское кладбище; окружает этот маленький монастырек... Роща эта — остаток исторического леса, стлавшегося вокруг древней Византии.

Легенда говорит, что еще в V-м веке христианства Лев Великий, будущий император, обрел на лесной охоте своей, по таинственному голосу, чудотворный источник. Он исцелил его струею глаза слепца, заблудившегося и умиравшего в лесу; потом, когда стал императором, он воздвиг над целебным ключем великолепный храм Богоматери. С тех пор “Живоносный источник” стал одною из популярнейших святынь Византии. Чудеса его разносятся по всему свету. Император Юстиниан исцеляется его водою от опасной каменной болезни [535] и строит над ним новый храм, не уступающий богатством своим знаменитейшим храмам Царяграда.

Василий Македонянин переносит к этому храму свой летний дворец. Все цари Восточного Рима ежегодно в день Вознесения отправляются торжественным шествием из Византии в рощи Бануклы, к “Живоносному источнику”, и совершают у него священное омовение...

Разрушение Византии турками разрушило, конечно, и святыню Бануклы... Благочестивая легенда повествует, будто некий старец, живший у источника, услышав роковую весть о падении Царяграда, отказался верить ужасному слуху. “Тогда поверю, когда мои изжаренные рыбки оживут и уйдут опять в воды святого ключа!” объявил он. И вдруг, к ужасу его, рыбки сошли и плеснулись в воду...

С тех пор они вечно живут там, не исчезая и не увеличиваясь ростом, уверяют вас проводники. Нам тоже монахи показывали, хотя и не совсем уверенно, этих таинственных крошечных рыбок, сновавших в прозрачном мраморном бассейне Святого источника, внутри маленькой полу-подземной церкви, под огромною иконою Богоматери... Церковь эта устроена недавно, после турецкой войны 1829 года, главным образом усердием русских...

Графиня Анна Алексеевна Орлова одна пожертвовала 50,000 пиастров... Кроме маленькой часовни источника есть тут еще другая, довольно большая и богато убранная церковь, сияющая свежестию своих лаков и красок как-то слишком неуместно для возобновленной древности V-го века... Но еще неуместнее и досаднее целая выставка огромных, как золото вычищенных, медных блюд для сбора денег, расставленных целыми рядами, как сети на рыбу, предусмотрительными монахами во всех входах и выходах церкви. В церкви, впрочем, есть любопытные образцы старой греческой живописи по золотому фону, особенно оригинальная икона Ивана Крестителя с крыльями херувима и собственной отрубленной головой на блюде в руках.

К другой, совсем полинявшей иконе с неразличимым рисунком, очевидно, выкопанной из-под развалин прежних храмов, благочестивые богомольцы прикладывают монетки, которые, к утешению их, сами собою прилипают к иконе... Грешная рука и неугодная молитва не в силах произвести этого чуда, как уверял нас красивый черноволосый монах, не по-монашески сверкавший огнем своих черных глаз и яркими ланитами своего южного лица, живописно оттененного [536] черною греческою камилавкою. Обращает на себя внимание и богатейшая плащаница с рельефными, художественно вышитыми колотом, фигурами Христа и апостолов, дар и работа нашей Арзамасской женской общины...

Вокруг церкви, среди мраморного помоста двориков, великолепные беломраморные саркофаги константинопольских патриархов Иоакима и других, украшенные резьбою и императорскими двуглавыми орлами, наследием низвергнутых деспотов Византии, которые завещали ее духовным вождям свой пышный титул и свои торжественные одежды. Есть и несколько частных гробниц, богатых греков Фанара, влиятельных патронов порабощенной церкви, удивительного великолепия и удивительного вкуса...

Гораздо более отрадное впечатление произвел на нас другой священный источник, лицом в лицу с древними стенами Византии.

В зеленой заманчивой долинке, среди старых буков, предприимчивый армянин выставил под открытом небом кучку бесхитростных скамеечек и несколько десятков соблазнительных для правоверного “наргиле”, рядом с походной кофеенкой... Приезжие, утомленные тряскою рысцою своих осликов, и запыленные прохожие с наслаждением протягиваются под этою идиллическою тенью, и проглотив неизбежную чашечку горячего кофе, так кстати предлагаемого услужливыми кафеджи, садятся покалякать в дружелюбный кружок, потягивая сквозь воду дым кальянов.

А тут, всего в десяти шагах, черная дыра подземелья. Старый грек молча сводит вас под его сырые своды и в глубине земли дает вам зачерпнуть медным ковшичком прозрачной, как слеза, воды из источника Святой Троицы... Убогие свечечки прилеплены к закопченным стенам, перед облезлыми от сырости черными древними иконами, и одна скромная кружечка собирает скудные подаяния... Турки почитают эти священные “агиазмы” древних греков столько же, сколько и христиане, и ни один благочестивый правоверный не пройдет мимо источника Святой Троицы, не опустив в нее медный пари... Мы тоже были рады отдохнуть от зноя в тени дерев, и близ церкви мы развалились на зеленой полянке, наслаждаясь провожавшею нас непрерывною перспективою стен и башен и кипарисовыми рощами кладбищ. Перед нами сейчас же вырос, словно по щучьему велению, чистенький [537] подносик с крошечными чашечками кофе и стаканами холодной воды из святого ключа...

Эта душистая струя черного турецкого кофе незаменима в минуты усталости. Один глоток его возрождает силы человека лучше, чем стакан вина.

Проводники наши тоже подкрепили себя, и мы, совсем ободрившись, повернули теперь через Эдрене-капу, в тесные переулки города. Нам хотелось посетить самую отдаленную и самую древнюю святыню ислама — мечеть Эюба, сподвижника пророка...

Эюб был знаменоносцем пророка и еще при первой семилетней осаде турками столицы императоров в конце VII века, пал в битве под ее стенами...

Магомет II овладев через 800 лет Византиею, велел отыскать могилу святого мусульманского воина, и построил над нею, за старыми стенами Византии, из развалин ее дворцов и храмов мраморную мечеть... В мечети этой издревле хранится величайшая святыня ислама — меч пророка. Турецкие султаны, вступая на престол, опоясываются в мечети Эюба мечом пророка, как наши русские императоры венчаются на царство в Успенском соборе Москвы.

Турки так высоко чтут эту древнюю святыню свою, что ни за какие бакшиши не позволяют осквернить ее нечестивым лицезрением гяуров... Только с недавнего времени европейцы, добились позволения входить в открытый двор мечети, осененный древнейшими неохватными платанами, может быть, современными Эюбу.

Что мы ни делали, к кому ни обращались, сколько ни сулили, чтобы проникнуть ценою презренного злата под недоступные своды мечети, везде встречали только суровый отказ, и негодующе-враждебные взоры. Сановитые, бородатые муллы: в зеленых чалмах словно постигнуть не могли, как осмеливаемся мы даже мечтать о таком неслыханном кощунстве.

Пришлось волей-неволей полюбоваться только на фонтан притвора, на наружные мраморные украшения мечети. За томи насмотрелись на пеструю мусульманскую толпу, наполнявшую этот обширный, мрамором вымощенный двор. Мы попали, как нарочно, на целую вереницу похорон. Из резных ворот мечети выносили, одного за другим, каких-то богатых покойников в гробах, укутанных дорогими шалями, увенчанных фесками и цветами, провожаемых тесными толпами родных. Все эти правоверные мусульмане кидали на нас [538] изумленные огненные взоры, очевидно, считая наше присутствие при похоронах правоверного столь же уместным, как мы, христиане, считаем уместным присутствие на наших церковных службах пса смердячего.

Делать нечего, повернули с досадой оглобли, не солоно похлебавши у интересного Эюба, проперевши понапрасну Бог знает куда, и отправились в другую, не столь священную, но гораздо более доступную мечеть.

Кахрия-Меджиди, неподалеку от Адрианопольских ворот... Кахрия-Меджиди совсем спрятана в ямке, в тесноте домов, в лабиринте перепутанных переулков. Ее мало кто знает, даже из жителей Константинополя, и туристы редко посещают ее...

Мы пробрались к ней пешком, через камни развалин, крутые спуски, проулочки, калиточки, потому что проезда в ней решительно нет...

Если бы не минарет, проткнутый сбоку, не маленький полумесяц на верху прекрасного круглого купола, вам и в голову не пришло бы, что это магометанская мечеть, — до такой степени неприкосновенно сохранился в этой спрятанной в глуши древней христианской святыне обычный византийский характер пятиглавого храма. Мечеть, посещаемая очень редко, была заперта, и пришлось ждать не менее получаса, пока добровольцы посыльные, турецкие уличные мальчишки, основательно рассчитывавшие на бакшиш франков, привели целою толпою заспанного муллу, хранителя заповедного ключа...

Невозможно понять, каким чудесным образом могли сохраниться в такой целости в магометанской мечети, среди столицы ислама, ожесточенно истреблявшего всякие следы древних святынь христианства, те чудные мозаиковые картины, перед которыми мы остановились изумленные в паперти Бахрия-Мединди. Своды куполов и верхние части стен притворов сплошь покрыты ими. Яркость красок и блеск полировки этой вековечной каменной живописи так свежи, как будто только сейчас отодвинулась от них рука художника. А между тем это работа первой четверти XIV века, пять с половиною веков тому назад! Даже все греческие надписи словно сейчас напитаны. Рисунок строгого и возвышенного средневекового стиля, бесценный для любителя византийских образцов. Он исполнен какого-то торжественного и вместе с тем умилительного благочестия... Целые многолюдные сцены из священной истории покрывают мягкими ласкающими тонами своих нетленных [539] красок, будто драгоценною парчею, неописанного вкуса, внутренность старинной паперти; особенно хороши лучше всего сохранившиеся мозаиковые фигуры святых, на золотом мозаиковом фоне маленьких круглых купольчиков ее...

Но в самок святилище мечети, мозаик уже следа нет. Верхняя половина маленького древнего храмика, очевидно, состоявшая из сплошной мозаиковой живописи, густо побелена известью, как стены солдатской казармы; за то нижняя до сих пор сверкает своими изящными панелями и медальонами разноцветных красок чередующихся мраморов редкого узора; только на немногих скульптурных изображениях этой мраморной облицовки тщательно стесаны лики святых...

На что глядит сквозь пальцы фанатизм магометанина, ради грешных земных расчетов, у входа в магометанскую святыню, то не терпится им ни под каким видом в самых пределах святыни...

Бахрия-Меджиди называлась у Византийцев “обителью Хоры”, то есть загородною, и была одною из древнейших церквей Константинополя. В день последнего приступа, в этот dies irae Византии в нее была принесена из Акрополиса знаменитая икона Одигитрии, писанная Евангелистом Лукою и считавшаяся покровительницею Царяграда. Местность “Хоры” находилась в самом жерле боя. Уверяют, будто первая пол-сотня турок, проникшая в осажденный город, пробралась в нее именно в ближайшем соседстве с обителью Хоры, через роковую калитку Кервопорта, заложенную в течение многих веков и открытую только в ночь последнего приступа для вылазок войска, по злополучному совету некоторых стариков, знавших ее тайну... Калитку забыли запереть в хаосе битвы, и толпа турок, нечаянно наткнувшаяся на нее, вдруг зашла в тыл храбрецам, защищавшим ворота св. Романа.

Обитель Хоры была, конечно, разграблена первою, и драгоценная икона Одигитрии рассечена в куски мечами варваров.

Мы находились вблизи древней Влахерны, в ее когда-то богатых и населенных кварталах; кстати было посетить ее развалины. Крепостная стена, начиная от адрианопольских ворот, поворачивает в город и идет уже до самого Золотого Рога в тесноте построек; дома теснятся к ней, под ней, захватывают себе ее и отрывают ее кусками.

По соседству с адрианопольскими воротами, не доезжая [540] Эгрикалу, других исторических ворот, игравших важную роль в дни византийской осады, показали нам грандиозные развалины “дворца Велизария”, который турки величают теперь “Текур-Сарай”.

Это суровый замок в виде громадной четырех-угольной башни, окруженной аркадами, грозно нависший над стенами Византии, опустевший с самого дня ее падения.

Очень может быть, что это остатки того Влахернского дворца императоров, в котором провел свою последнюю ночь, в молитвах покаяния, последний из Константинов, и который первый запылал при взятии города.

От знаменитого Влахернского храма, изумлявшего наших старинных богомольцев своим неизреченным богатствам и своими всемирными святынями, давшего но преданию начало нашей Киево-Печерской Лавре, — остался теперь один обломов каменной арки. Влахернский квартал был первым на пути ворвавшихся в Византию магометанских варваров и до сих пор еще более всех других местностей Константинополя полон развалин и разрушения...

Христиане еще не выстроили на этих славных развалинах Дома Богородицы, где хранились некогда ее пояс и священные ризы, погружавшиеся в волны моря против разбойничьих ратей Аскольда и Дира и носимые как знамя императорами Византии в их бесчисленных походах на варваров.

Только временная стеклянная часовня, наскоро сволоченная и аляповато разукрашенная цехом греческих скорняков, с целью собирать деньги на постройку церкви, стоит в глубине маленького садика, в черте этих исторических развалин и в неуместном соседстве с турецкою кофейнею.

В часовне все сверкает безвкусием, новизною и греческою корыстию, так что всякое подобающее настроение, поэтическое, историческое или религиозное, разлетается как дым... Под огромною серебряною иконою Влахернской Богоматери с только что нарисованным свежею краскою ярким ликом, в мраморном бассейне — Священный ключ, где в былые времена византийской славы, императоры, вступавшие на престол, совершали торжественное омовение... Икона обвешана амулетами и жертвами всякого вида, а на дне прозрачного источника и на огромных, окружающих его медных блюдах скудно разбросаны монетки богомольцев...

Лучше вовсе не заходить в эту казенно-торговую часовню и ограничиться несколькими минутами одинокого размышления [541] над подданными развалинами славного храма, среди грязи и запустения, так характерно окружающих ее.

XI. — Вертящиеся дервиши.

Монастырь “вертящихся дервишей" странным образом помещается не где-нибудь в сердце старого мусульманского Стамбула, а среди модных европейских магазинов главной улицы Деры; мы прошли пешком в узкие ворота глубокого дворика, в задней части которого прячется молельня дервишей. Это был обычный час службы, и посетители входили в молельню впереди и позади нас...

Наш драгоман пошептался что-то с дервишем, стоявшим у двери, и провел нас боковою дверочкою в красиво убранную осьмиугольную залу с редкою колоннадою кругом... Помост колоннады отделяется решоткою от середины залы; и посетители-европейцы, и турки-богомольцы в одних чулках остаются за этими решотками, вокруг пустой круглой арены, где молятся дервиши. Ничто здесь не напоминает мечети. Ни михраба, ни кафедры, ни паникадил, никаких надписей и священных изображений, даже ни одного корана. Зала совсем мирская и даже нисколько не восточная, украшенная лепною работою, сверкающая необыкновенною чистотою полов и стен. Публики уже набралось довольно, главным образом, европейской, служба уже шла.

Дервиши сидели в разброс, кто где пришелся, по всему середнему кругу, поджав под себя босые ноги и опустив изнуренные головы...

Все они были в своих характерных высоких колпаках из верблюжьего войлока и в легких разноцветных мантиях, накинутых поверх зеленых курток и юбок...

Худенький и маленький шейх, с зеленым тюрбаном пророка вокруг рыжего колпака, стоял впереди, лицом к молящимся, на своем коврике из крашеной шкуры газели; он читал молитвы каким-то уныло-усталым, смиренно-кротким голосом, закрыв свои земные вежды и вперив духовные очи свои в кончики тощих ладоней, которые он держал перед своим лицом, словно открытую книгу, то-и-дело низко кланяясь молящимся. Заунывно и протяжно, словно сонные, отвечают ему изредка дервиши.

Они тоже закрыли глаза и бессильно поникают почти до колен своими бритыми головами на худых смуглых шеях, [542] будто одолеваемые дремотой... Некоторые уже давно лежат ничком на земле, не шевелясь ни одним мускулом... Но вот на хорах передней колоннады дервиш затягивает песню... Незаметно присоединяется к нему еще более жалобная турецкая свирель, и, переплетаясь с живым голосом, наполняет залу своими бесконечно извивающимися плачущими звуками...

Эти звуки ударяют будто бы смычек по скрипке, по растроганным чертам неподвижно сидящих, ушедших в себя фигур с закрытыми глазами, и отдаются в них судорожными нервными вздрагиваньями...

Изредка к поющим завываниям “жилейки” начинают присоединяться там на верху глухие удары барабана...

Словно какою-то постороннею силою, помимо воли своей, поднимаются одна за другой все эти бессильные дремлющие фигуры и двигаются медленным церемонным шагом вокруг своей молельни. Теперь уж они без мантий, все зеленые с ног до головы, в зеленых куртках с длинными спалзывающими рукавами, в широчайших и длинных зеленых юбках, и в своих полуаршинных колпаках сами кажутся бесконечно длинными...

Важно и плавно, будто тени, а не люди, скользят они неслышною поступью босых ног вслед за своим маленьким благочестивым шейхом, не поднимая глаз, неподвижно перекрестив на своих плечах распростертые руки, с изящною легкостию по очереди перепрыгивая через священный коврик шейха и каждый раз при этом оборачиваясь друг в другу с глубоким церемонным поклоном...

Три раза обошли они залу этой торжественной процессией, шейх отделился от них и стал опять на свой молитвенный коврик... Между тем, на верху на хорах невидимая музыка и пенье разростались все неудержимее... Уже много голосов с силою инструментов приняли в них участие...

Все быстрее и возбудительнее становился лихорадочный темп жилейки. Все громче и настойчивее, словно увлекаемый собственными звуками, стучал барабан, все торопливее, напряженнее и страстнее разливались поющие голоса... Они поднимались и вспучивались, как волна в бурю, и наконец разразились какою-то неистово жалобною, безумною увлекаемою плясовою мелодией...

Постепенно и неудержимо, вместе с звуками, лившимися с хор, разростались и учащались движения дервишей... Они уже [543] не падают больше, громко стуча лбом о пол, при каждом ударе барабана...

Они текут теперь друг за другом, мимо стоящего шейка, и отвесив ему глубочайший поклон, вдруг словно подхватываются каким-то всесильным вихрем, невидимо наполнившим молельню...

Сначала тихо, чуть заметно, потом, сильнее и сильнее, начинают они кружиться один за одним на кончиках ног... Сами собою распадаются постепенно скрещенные на плечах руки, и будто роковою силою вытягиваются дальше и дальше, при каждом новом повороте, расстилаясь наконец во всю свою длину, как крылья летящей птицы... Вот уж вся зала полна этих быстро крутящихся живых волчков... Зеленые юбки поднимаются вверх от этого вихря и стелятся широкими плоскими кругами, безостановочно мелькающими в глазах вокруг торопливо вертящихся ног...

Безумная круговая пляска наполняет собою все: пляшет музыка там на верху, с своими барабанами и свирелями, пляшет все здесь в круглой молельне, и даже, кажется, у нас в головах и в глазах начинается тоже заразительная нервная пляска...

Но это не пляска земного веселья, к какой привык человек, какая радует человека. Это пляска какой-то фанатической замогильной грёзы, невидящей земли и людей, погруженной в исторический экстаз только о небе и о небесном...

Я с замираньем сердца, с глубоким психологическим любопытством всматривался в лица вертевшихся мимо меня дервишей. Всего сильнее поразили меня дервиши-юноши.

Один, худой, длинный, непомерного роста, трепетал как в лихорадке всеми своими нервными жилками, и в неистовой быстроте своего круженья, казалось, разом хотел охватить всю залу в разгоряченные объятия своих далеко вытянутых громадных рук... Другой, совсем почти ребенок, с чуть пробившимся пухом над верхнею губою, с жгучими и томными глазами, далеко откинул назад свою красивую смуглую голову и двигался плавными изящными кругами в каком-то восторженном забытье, словно в упоении горделивого счастия, ему одному теперь зримого и ему одному доступного... Этот был несомненно не на земле, а на небе, среди журчащих фонтанов и гурий магометова рая... Пот градом лил с его лица, и каждый мускул его дрожал как лист в этом страстном припадке минутного сомнамбулизма. [544]

Только один старый дервиш, не скидавший ни мантии, ни обуви, не принимал участия в кружении, а двигался между этими бесшумно и безумно вертевшимися живыми волчками, не задевая ни одной вытянутой руки даже складкою своих одежд, степенно и чинно, изумительно рассчитывая свои шаги, будто он не шел, а плыл по скользкому полу, с растроганным кличущим выражением своего кроткого лица... Повидимому, и у него на душе, как в душе этих кружившихся фанатиков, стояло тоже яркое сладостное сновидение, заслонявшее от его глаз и нас всех, праздно глазевших на его молитвенные восторги, и все, что было теперь кругом него, живого и действительного... Три раза совершал свой медленный круг по молельне старый дервиш, и после каждых трех раз отдыхали и снова пускались в этот страстный религиозный вихорь обливавшиеся потом дервиши... Несколько старых дервишей, стоявших за колоннами, накинули наконец на дрожавших плясунов их верхние мантии и пляска окончилась...

Маленький шейх растроганно поклонился порадевшим братиям сначала низко в пояс, потом в землю, и после церемонного всеобщего “селяма”, вся процессия дервишей, со старцем шейхом во главе, с важною и бесшумною медленностию стала уходить, будто уплывать в настеж открывшиеся вдруг двери молельни...

© текст - Марков Е. 1886
© сетевая версия - Thietmar. 2015
© OCR - Бычков М. Н. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1886

Мы приносим свою благодарность
М. Н. Бычкову за предоставление текста.