КРЕСТОВСКИЙ В. В.

В ДАЛЬНИХ ВОДАХ И СТРАНАХ

(См. Русский Вестник №№ 1, 2, 4, 6, 7 и 9 1885 года.)

XII. От Сингапура до Сайгона.

Уход из Сингапура. — Маяк на камне. — Южное Желтое Море. — Жара. — Новая картина заката. — Знойная ночь. — Покойник на судне. — Еще один закат. — Мыс Св. Иакова. — Устья Ме-Конга. — Прибрежные селения. — Характер берегов. — Джонгли и виды местной растительности. — Рукав Фок-Бинг-Конг. — Типы аннамских судов. — Извилистость реки. — Серые буйволы. — Хижины на деревьях и на сваях. — Рисовые поля. — Луга и рощи. — Административные сампанги. — Цвет воды и разный сор Ме-Конга. — Птицы. — Сходство Ме-Конга с нижним Дунаем. — Первое впечатление производимое видом Сайгона. — Капризная пушка. — Приход в Сайгон.

10 августа.

В семь часов утра приняли лоцмана и вышли из Сингапурского порта. Над зелеными водами рейда еще носился легкими слоями серебристый туман, в котором как сквозь вуаль вырисовывались стоящие на якоре суда и между ними наши военные: Забияка и Африка.

Плоские берега обрамлены пальмовыми лесами, за которыми виднеются там и сям одинокие холмы, по большей части полого-конического профиля. Лоцман вывел нас за урочную черту, получил свой гонорар, и сделав на прощанье характерно-английское shake-hands капитану, спустился в [130] свою паровую шлюпку, которая все время шла у нашего борта на буксире.

Прощай, Сингапур!..

Берега стали как бы расступаться и отдаляться от нас все более и более, открывая морю больший простор. Остров Бинтанг остался наконец далеко позади, и только слева в нескольких милях от нас тянулся еще в голубовато-серебристый дымке берег Малакки, усеянный рифами.

Вот проходим мимо высокой белой колонны маяка, одиноко брошенной среди открытого моря на маленьком камне, окружность коего едва ли превышает 12-15 метров. Это значит что отошли от Сингапура уже 32 мили. Но, Боже мой, какова должна быть скука жить на таком маяке вдали ото всего живого, на убийственном и вечном солнопеке, никогда не видя ни малейшей зелени, так как тут на совершенно голом камне не растет ни травинки, — жить среди бесконечного шума и плеска волн разбивающихся о крошечную скалу, где даже и прогуляться-то негде, потому что основание маяка занимает как раз всю ее поверхность, едва лишь на несколько футов приподнятую над водным уровнем... А ведь живут же люди!

Итак, мы вступили в Южное Желтое Море, пользующееся у моряков наравне с Восточным и Северным Желтыми морями весьма дурною репутацией благодаря своим рифам, пиратам и тайфунам (Так называются круговращательные ураганы китайских морей и Восточного Океана. Тай по-китайски значит Великий, сильный, фун — ветер.), в которых нередко погибают суда целыми сотнями. Но сегодня оно к нам милостиво, если только это не предательская ласка, и встречает нас полнейшим штилем. Водная гладь как растопленное стекло и неподвижно горит под вертикальными лучами солнца нестерпимым блеском, так что больно глядеть на нее: глаза режет и выступают слезы. Движение нашего судна как бы выдавливает эту стеклистую массу, гладкую поверхность которой слегка бороздят порой стаи маленьких летучих рыбок, выпархивающих из-под киля на воздух и снопами разлетающихся в стороны.

Но и жара же сегодня! Даже Красное Море напоминает... В половине шестого часа дня, то есть за полчаса до заката, Реомюр показывал 38° на солнце. [131]

Зато закат сегодня дивный! Горизонт на западе горит в тяжелых густо-лиловых тучах, из которых поминутно сверкают зигзаги молний, а из-за этих туч по ясному небу раскинулись радиусами до самого зенита снопы розовых лучей и от них вся поверхность моря приняла перламутровый отсвет.

Мы жадно ожидали ночи, надеясь что она принесет нам хотя сколько-нибудь прохлады, но увы! даже и к десяти часам вечера воздух еще не остыл, и было в нем что-то гнетущее. Жара продолжалась и позднею ночью. От раскаленных за целый день бортов и переборок в каютах установилась такая духота что несмотря на открытые, иллюминаторы почти вечем было дышать.

Нет, эти тропические жары, пожалуй, будут похуже наших северных морозов!..

11 августа.

С восходом солнца мы находились уже почти на половине пути между Сингапуром и Кохинхиной. Курс NNO. В десять часов утра Реомюр показывал 26° в тени под двойным тентом. Ужасная жара и ни малейшего дуновения в раскаленном воздухе. Чувствую как мне трудно работать, даже записывая в дневник мои краткие заметки. Не только что каждое значительное физическое движение становится в тягость, тяжело даже водить карандашом по бумаге, тяжело сосредоточивать свои мысли на каком-нибудь определенном предмете. Чтобы писать и думать, надо делать над собою большое усилие, да и то работа подвигается медленно, черепашьим шагом, со значительными и частыми перерывами: угнетенный мозг и тело изнеможенное жарой требуют беспрестанного отдыха.

Начиная с третьего часа ночи, на верхней палубе, где-то там на носу, стала вдруг завывать матросская судовая собака. Протяжный вой ее длился всю ночь, да и теперь продолжается, как ни цыкают на нее матросы. Проснувшись подымаемся на верхнюю палубу и видим пропущенный флаг на корме и накрест отопленные реи, знак траура. Узнаем печальную новость что у нас на судне покойник. В третьем часу ночи скончался от последствий солнечного удара один из пассажиров, молодой хромоногий Шотландец, только что сдавший в Англии экзамен на степень доктора медицины и ехавший в Гонконг [132] на службу врачом тамошнего гарнизона. Еще не далее как третьего дня утром мы его видели в Сингапуре совершенно здоровым и веселым, и вдруг... Что за причина? Отчего это с ним случилось? Один из его спутников, Англичанин, рассказывает что в Сингапуре покойный встретился с каким-то своим приятелем, который пригласил его позавтракать вместе в «Европейской гостинице»; за завтраком они выпили по бутылке шампанского, только и всего; а затем отправились осматривать город в два часа дня; то есть в самое неудобное для подобных экскурсий время, когда действие солнечных лучей достигает своего maximum. Вечером Шотландец возвратился на Пей-Хо со страшною головною болью, продолжавшеюся у него и весь вчерашний день с такою силой что он не мог поднять с подушки голову и поневоле должен был целый день вылежать в убийственно душной каюте, а сегодня в ночь и Богу душу отдал, бедняга... По словам судового врача, почти ни один рейс не проходит без того чтобы на судне не оказалось одной или двух жертв солнечного удара, и все больше в этих проклятых Красном и Желтом морях! Этот климат не прощает новичку ни малейшей неосторожности.

Труп вынесен теперь в одну из запасных кают, где двое матросов «обшивают» его в последнее странствие. В присутствии судового начальства и соотечественников почившего составлен врачом акт о смерти, а коммиссаром — инвентарь его наличного имущества, которое опечатано и положено на хранение в трюм до сдачи английскому консульству в Сайгоне. По исполнении этих необходимых формальностей, труп зашитый в холщевый мешок с привязанною к ногам трехпудовою баластиной положили на решетчатый трап вместо носилок и покрыли английским национальным флагом, а затем поднесли к открытому люку с левого борта, где один из Англичан прочитал над ним по книжке несколько молитв. В машинное отделение была между тем подана команда остановить ход, после чего четверо матросов подняли трап, выдвинув конец его за борт, и едва лейтенант успел сдернуть с покойного флаг, как внутренний конец трапа поднялся кверху, а вслед затем в море раздался плеск упавшего тела. Мгновение, и все было кончено... В машину тотчас [133] же дан сигнал полного хода, кормовой флаг поднят да обычное место, реи поставлены прямо, и Пей-Хо, как ни в чем не бывало, пошел себе далее... Осталось только на некоторое время общее грустное настроение и раздумье среди пассажиров.

И в самом деле, как мало нужно здесь чтоб это страшное солнце убило совершенно здорового и сильного человека!... Мне еще в первый раз в жизни пришлось быть свидетелем «морских похорон» во всей их суровой, но трогательной простоте, и на меня они произвели более грустное впечатление чем какие бы то ни было похороны «сухопутные», если будет позволено употребить такое выражение.

В три часа дня небо заволокло тучами и подул легкий северо-западный ветерок, а вскоре затем и небольшой дождик прыснул. Слава Богу, хоть чуточку освежило, есть чем дышать! А то этою ночью от недостатка воздуха я чуть было не задохся, проснувшись в четвертом часу ночи со страшною тяжестью в груди, шумом в ушах и головною болью, так что должен был на целый час высунуться в открытый иллюминатор, чтобы хоть сколько-нибудь отдышаться.

Дождик скоро прошел, но северо-западный ветер, к счастию, остался.

Закат опять великолепен и опять-таки являет собою новую совершенно оригинальную картину. На этот раз из-за громады облаков, которые в тропических странах всегда массивны, самого солнца не видно. Облака первого плана носят иссера лиловатую окраску, а дальнейшие, задние — совсем лиловую, и из-за них полнеба объято золотисто-розовым заревом. Рефлекс на воде — лиловый, местами с зеленым отливом, в роде того как бывает на шелковых «материях changeantes». Минут двадцать спустя, все эти тоны сгустились, тучи на западе приняли еще более темный лилово-серый оттенок, и сквозь них только в трех, четырех местах, как бы в маленькие дырья на громадной завесе, просвечивал огненно-багровый отсвет садящегося солнца. Хорошо, коли этот багровый свет не предвещает нам тайфуна... Капитан что-то с беспокойством поглядывает то на закат, то на барометр, и все как бы нюхает воздух. [134]

12 августа.

Ночь, однакоже, прошла спокойно.

В восемь часов утра подошли к мысу Св. Иакова (по-аннамски Муи-Вунг-тау), на девой оконечности устья Ме-конга. Мыс этот представляет холм около 480 футов высоты, поросший травой и кустарником, где на самой вершине устроен маяк, огонь которого бывает обыкновенно видим за 28 миль от берега. При маяке находится просторный дом колониального типа с небольшою вышкой, где помещается фонарь с рефлекторами и с семафорною мачтой, а впереди поставлена сигнальная пушка. Холмистый кряжик, на конце которого стоит маяк, тянется на протяжении около версты вверх по устью, до деревеньки Вунг-тау, где из прелестной рощицы выглядывают два — три европейские домика под черепичными кровлями, а выше, по ту сторону деревни — французская земляная батарея.

Вскоре к борту Пей-Хо пристал форменный катер с аннамскими гребцами, под флагом «Messageries Maritimes» и высадил к нам агента Общества, лоцмана и двух чиновников таможенной и санитарной службы, в какой-то полу-французской, полу-английской форме.. Они прошли в капитанскую рубку для осмотра судовых бумаг, после чего, спустя несколько минут, Пей-Хо получил разрешение тронуться далее.

Входим в устье Ме-конга. Оно покрыто лагунами, между которыми извивается бесчисленное множество рукавов и протоков, и занимает несколько десятков миль в ширину, в роде нашей Волги. Нам предстоит подыматься вверх по левому руслу, которое на местном языке называется Фуок-бинг-конг (конг или кианг значит река). При входе оно имеет до двенадцати миль ширины, но потом суживается до пяти миль. Правый берег его (от нас глядя — левый) представляет низменность покрытую кустарником и предшествуемую большими отмелями, по которым ходят буруны, а налево тянется ряд кудряво-зеленых холмов, перемежающихся низменными лощинками и небольшими равнинами, где в изобилии растут разнообразные кустарники и роскошные пальмы.

Лишь только вступили в устье, вода сейчас же стала мутно-желтою, как бы глинистою, а на отмелях, едва [135] прикрытых ею, она принимает охристо-красноватый отсвет. Со всех сторон видны рыболовные забойки, к которым иногда пристают парусные рыбачьи лодки чтобы забрать там свою добычу, наловившуюся на рассвете. Вот и рыбачьи деревушки видны, пройдя около пяти миль вверх по устью: одна вправо от нас, на мыске под холмом; другая несколько выше, влево, на низменности. Последняя называется Канджэ; при ней находится бухточка наполненная джонками и сампангами, и рядом маленькое укрепленьице, назначение коего, равно как и предшедшей батареи, обстрел устья Фуок-бинга, как первого доступа к Сайгону.

Против Канджэ разом обрывается цепь отдельных холмов отошедших от левого берега реки вглубь материка миль на десять, и оба берега становятся теперь низменно-плоскими, с совершенно одинаковым характером растительности: и тот и другой сплошь покрыты мелким кустарником со значительно обнаженными корнями, вследствие того что грунт под ними постоянно подмывается. Издали, на вид, эти кусты похожи на наш ольшанник и представляют огромные заросли, над которыми лишь изредка выделяются кое-где верхушки низкорослых деревьев, — тоже что-то в роде ольхи или осины, насколько можно судить опять-таки издали и на глаз. В последствии, когда в одном из самых узких мест реки мы подошли к берегу сажен на десять, то оказалось что между зарослями этого, скажем, ольшанника спорадически произрастают и чисто тропические виды, как перистые кустовидные пальмы, кокосники, юкки и драцены, ротанг и папоротники, бамбук и нечто похожее по листьям на олеандр, но все это отличается своею низкорослостью и, так сказать, тундристым характером: ни одно из пальмовидных не достигает развития полного дерева, а прозябает кустарником. Вся эта растительность на болотистой почве, это здешние джонгли, излюбленные места тигров и кайманов, которых, впрочем, мы не видели ни одного, хотя за убылью воды и пришлось простоять тут на месте более двух часов, в ожидании пока морской прилив не повысит на несколько футов речной уровень.

В дальнейший путь тронулись только за полчаса до полудня, держа курс по Фуок-бингу на речной маяк устроенный на расснащенной мачте старого мореходного [136] судна, над которым натянут сплошной белый тент в виде крыши.

За маяком, приняв в себя устье широкого протока Сонг-Виам-чу, река суживается до 360 сажен, но фарватер ее все еще стеснен частыми мелями и перекатами, благодаря чему пароход может пробираться между ними только с большою осторожностью, самым малым ходом. Местами берега прорезываются устьями протоков, речек, ручейков, дренажных и оросительных канав, от нескольких сажень до двух аршин шириной.

У берегов иногда попадались вам жилые лодки обыкновенного китайского типа с шалашами в виде полукруглых или двускатных ценовочных кровель, называемые сампангами. На корме у них курятся костерки, женщины варят обед, а их голые ребятишки собирают по берегу валежник; мущины же сидят на носу или под навесом и беспечно покуривают свои крошечные трубочки. Все это полуголое, темнокоричневое пловучее население занимается повидимому дровосечным и углеобжигательным промыслом: около таких сампангов на берегу постоянно видны были жиденькие дрова, сложенные в кубики, и кучки древесного угля.

Другой тип лодок, преимущественно рыбачьих, это узкий и низко поставленный нос и широкая, несколько приподнятая, на конце заостренная корма; посредине маленький шалашик и короткая мачта с одним квадратным парусом, прикрепляемым к ней сбоку как знамя к древку. При лодке пара тонких и узких весел почти без лопастей: одним гребут с носа по правому борту, другим — с кормы по левому. Лодки третьего типа, это длинные, узкие, плоскодонные челны в роде пирог с низкими бортами. Мачта с парусом на них не ставится, гребет же только один человек с кормы, стоя, двулопастным веслом. Главное назначение таких лодок ходить по узким ирригационным канавам обводняющим рисовые поля. Наконец, четвертый туземный тип, это большая каботажная лодка в роде китайской джонки, но с острыми и возвышенными носом и кормой. На вей три мачты, из коих передняя, самая низенькая, помещается на конце носа. На каждой мачте по одному цевовочному парусу с рейками; передний распускается прямо, средний вправо, а задний [137] влево, что издали придает судну вид летящей гигантской бабочки или летучей мыши. С носа спускается деревянный якорь в виде рогули, а за кормою косой руль несколько причудливого излучистого рисунка и долбленый челночек на буксире. Характерным украшением судна являются две черные полосы по обеим сторонам носа, в которых намалевано по одному белому глазу с черным овальным зрачком, «чтобы судно видело куда оно плывет и чтобы злые духи моря, воплощенные в акул и других чудищ, думали будто это не судно, а грозный, дракон с распущенными крыльями». Такова, по словам лейтенанта Пей-Хо, традиция сохранившаяся по преемственному завету у Аннамцев, как и у Китайцев, еще от времен первобытного мореплавания. На таких джонках обыкновенно бывает до дюжины матросов, и занимаются они перевозкой тяжелых грузов и туземных пассажиров не только по всей реке, но и по морскому прибрежию Кохинхины и Камбоджи. Суда всех названных типов встречались нам хотя и не особенно часто, но все же движение их придавало реке некоторое оживление.

Река чем дальше тем все излучистее, почему пароходу приходится делать беспрестанные и нередко очень крутые повороты. Извилины течения в особенности дали себя знать когда мы из Фуок-Бинга вошли в его рукав Монгом: здесь, при узости протока, приходилось беспрестанно давать самый малый ход, а то и вовсе останавливать машину и поминутно предупреждать себе на поворотах пронзительными свистками аннамские лодки. В совокупности, при ужасной жаре и однообразии берегов, все это выходит очень скучно и надоедливо.

В одном месте, уже по выходе из Монгома опять в Фуок-Бинг, берега по обе стороны реки явились очищенными от кустарников; лес был выкорчеван, и почва осушена настолько что служит теперь пастбищем буйволам. Здесь эти животные отличаются, кажется, преимущественно серою шерстью, нам по крайней мере попалось два стада: одно паслось, а другое купалось в зеленом болоте, и оба были серо-пепельного цвета.

На расчищенном месте построено несколько хижин. Строительным материалом, после необходимого дерева, послужили им главнейшим образом ценовки для стен и [138] тростник для крыши. Иные из таких жилищ имеют форму шалашей и нередко устраиваются как гнезда на толстых сучьях сухого ствола, по одному и по два на одном дереве, для чего между пологими ветвями кладутся жерди и плетневый помост, а самый шалаш строится на нем из тычин и кроется камышом. Такие гнезда висят иногда над самою водой, и под ними стоят на привязи челны.

С этих же расчищенных пространств открываются и рисовые поля, среди которых виднеются иногда на каналах хижины построенные на сваях, в роде сингапурских, и чем дальше плывем мы, тем все чаще встречаются или стоящие отдельно, или разбросанные там и сям небольшими группами хижины и сарайчики всех вышесказанных родов. Местность становится культурнее, попадаются небольшие луговины с густою, сочною травой, а в некотором отдалении от правого берега виднеются отдельные купы лесков и рощиц высокорослых деревьев. На рисовых полях идут какие-то сельские работы. Вот попались два-три сампанга под французскими флагами Это значит «административные лодки», где официальный флаг является привилегированным знаком того что судно принадлежит какому-нибудь участковому старшине в роде нашего волостного, или сборщику податей, или наконец речному либо сельскому полицейскому чину из местных уроженцев.

Чем дальше по реке, тем все желтее и мутнее становится вода, и плывет по ней разная дрянь, в роде клочков сена и сухих веток, обугленных головешек, дохлых собак, животных, рыбных отбросов и т. п. Странное дело, однако: водяных птиц совсем не видно, да и болотной дичи тоже. А уж тут ли, кажись, для нее не раздолье! Вообще, из царства пернатых пока замечаются только ястреба да коршуны парящие над джонглями, или отдыхающие на сухих ветвях над самою рекой.

В начале третьего часа дня, прямо пред носом парохода, из-за джонглевой низменности, впервые завидели мы вдали верхушки больших корабельных мачт и длинные красные кровли каких-то зданий. То Сайгон открывается.

Теперь уже на правом берегу реки виднеются огромные пространства рисовых полей, за которыми подымаются [139] большие дымы: то Аннамцы выжигают джонгли под новые посевы. Вот опять засинели вдали невысокие горы, в роде Добруджеских, на нижнем Дунае. Вообще, Ме-конг отчасти напоминает нижний Дунай, каким тот является в Добруджеских плавнях, со всеми его плесами и притоками, мелями и перекатами и с подобным же мутно-желтым цветом воды, которая здесь плывет теперь целою массой, так как с выходом из Фуок-бинга в Там-конг-Кад, берега вдруг раздались в обе стороны, расширясь, приблизительно, на 750 сажен. Без малого десять верст шли мы этим широким и почти прямым участком Ме-конга, а затем круто свернули влево, опять в извилисто узкий рукав Тан-бинг, на котором и стоит Сайгон. Здесь опять пошли дуга и рисовые поля, иногда залитые водой, и в разброд по ним те же свайные и надревные хижины. Город открывается все более и более, показываясь сообразно излучинам реки то с левого, то с правого борта нашего парохода. Желтые и белые стены несколько «казенного» характера, да красные черепичные кровли, за которыми виднеются кое-где зеленые верхушки садов, и да еще две колокольни католического собора, вот его общее и, на первый взгляд, далеко не картинное впечатление.

Подходя к Сайгону, пароходы Общества «Messageries Maritimes» всегда дают оповещательный выстрел из маленькой пушки, в знак того что почта идет. Но на этот раз пушка почему-то закапризничала: что ни приложат к ней фитиль — на затравке только пшик, а выстрела нет. Итак несколько раз. Коммиссар с двумя матросами на нее уже и рукой махнули, — войдем де и без сигнала, — и ушли прочь, даже сконфузясь, потому что столько раз предупреждали дам что вот-вот сейчас палить будем, а она все не палит. Нервные дамы только напрасно трудились уши себе затыкать. И только что они отошли, как пушка, сверх всякого ожидания, вдруг возьми да и выпали сама. Картина.

При входе в порт, река опять расширяется, образуя довольно большой бассейн, именуемый рейдом, где могут просторно располагаться военные суда и самые большие пароходы. Здесь она получает название Доннаи. Проходим мимо каких-то казенных магазинов и угольных складов, и ровно в три с половиной часа пополудни швартовимся наконец у пристани. [140]

XIII. Сайгон.

Губернаторский сампанг и приветствие С. С. Лесовскому. — Обиходное устройство аннамского сампанга. — Его символический знак. — Малозначительность Сайгонского порта. — Неудобство сообщения с берегом. — «Малабары» и туземные лошадки. — Сайгонские гостиницы. — Мускусные крысы и прочие враги человеческого спокойствия. — Гекко, его недостатки и заслуги. — Сайгонская сырость и лихорадки. — Предохранительная гигиена. — Злоупотребления спиртными напитками. — В местном французском обществе. — Скверный кофе и поддельное молоко. — Улица Catinat. — Характер европейских построек. — Растительность. — Ящерицы катке и древесные змеи. — Общественные скверы и памятники в честь кохинхинских героев. — Кафедральный собор. — Торговая часть города. — Господство Китайцев в местной коммерции. — Отношение местных Французов к колонизации Кохинхины. — Портовый канал и городской рынок. — Крокодилье мясо. — Аннамцы, как раса, их наружность, костюм, образ жизни, привычки и культура. — Музыкальные инструменты. — Терракотовые куклы и инкрустированные тонкинские изделия. — Сайговские мальчики-тащитки и их обычаи и нравы. — Мертвые часы дня. — Что стоит здесь иногда самый скромный завтрак. — Ботанический сад и его зоологический отдел. — Ароматический жук. — Дворец губернатора Кохинхины. — Военные и административные команды из туземцев. — Французские войска и их казармы. — Неудобное соседство со змеями. — Не состоявшаяся гроза. — Отсутствие вечерних развлечений в Сайгоне. — Выход из Сайгонского порта. — Восход солнца в Китайском море.

Продолжение 12 августа.

Еще не успели ошвартоваться, как к борту Пей-Хо подошел богато украшенный в китайском вкусе резьбой, лаком и золотом большой сампанг с роскошною каютой в зеркальных стеклах, занимающею самую середину лодки. Гребцы были одеты в форменные матроски и в маленькие китайские шляпочки, форму которых всего ближе сравнить с грибком. За кормой сампанга развевался большой французский флаг из шелковой материи, полоскавшийся в воде. Из каюты вышел и поднялся к нам на палубу адъютант сайгонского губернатора, лейтенант морской пехоты, в полной парадной форме, присланный приветствовать нашего адмирала от лица своего шефа по случаю [141] прибытия в порт и передать ему вместе с флаг-капитаном (А. П. Новосильским) приглашение на сегодня к обеду.

Пароход наш между тем сейчас же был окружен множеством сампангов, которыми управляли почти исключительно молодые девушки-Аннамитки, работая веслами — одна с кормы, другая на носу. Гребут всегда стоя, и для этого существуют особые приспособления: высокие, около аршина, уключины, и на борту особая приступка для упора ступни. Здесь я имел возможность разглядеть несколько ближе обиходное устройство сампанга. Каждая такая лодка покрывается в средней своей части сплошным навесом из ценовок или прошитого тростника, в роде нашей почтовой кибитки, только подлиннее. Корма и нос остаются открытыми и застилаются досчатыми полупалубами, под которыми устроены внутри маленькие чуланчики для всякого домашнего скарба. Переднее и заднее отверстия кибитки, в случае надобности, закрываются плетеными или матерчатыми сторками. На корме помещается кухня, где огонь разводится в небольшом переносном очаге из обожженой глины. Здесь женщины стряпают обед и приготовляют чай, и здесь же, в задней части кибитки, помещаются у них под рукой все принадлежности стряпни и вся утварь состоящая из нескольких фаянсовых чашек, одного или двух блюд, вертела, сковороды, пары горшков и холодильного кувшина. Дно под кибиткой плоско, покрыто досками и застлано ценовкой. У одной из боковых ставок помещается иногда небольшой алтарик с буддистским образом или какою-нибудь священною статуеткой, украшенный нарядными картонажами, павлиньими перьями, веерами, искусственными цветами и тому подобными предметами имеющими символическое или талисманическое значение. Внутренность сампанга освещается какосовою лампадой, а если нужно куда плыть вечером, то на носу выставляется бумажный фонарь. Тут живут целыми семьями, где самым деятельным и работящим элементом являются женщины. В носовой части каждого сампанга, с обеих сторон, по наружной стороне бортов, непременно нарисован особый символический знак: яйцо как зародыш всего сущего. Оно соответствует тем глазам что рисуются на мореходных джонках и составляет неизменную принадлежность жилых, семейных [142] сампангов. Рисунок этого символа имеет такую форму: белый ободок обозначающий скорлупку, и в нем две грушеобразные половинки, в роде запятых, — одна красная, хвостом вверх, другая черная, хвостом вниз, — мужское и женское начало.

До заката солнца оставалось еще слишком два часа, и этим временем надо было воспользоваться чтобы хоть сколько-нибудь познакомиться с городом.

Рейд, как я уже сказал, довольно обширен, но на нем далеко не пестрело столько иностранных флагов как в попутных вам английских портах. Для аннамских и китайских джонок отведено особое место, по ту сторону рейда, под берегом, который занят там почти исключительно туземными постройками на сваях, и по числу своему эти джонки далеко превосходили суда европейские. Несколько парусных шхун и «кораблей» под голландским, испанским и одно финляндское судно под русским флагами, пять-шесть пароходов средней величины, принадлежащих Англичанам, Французам и Американцам, да несколько малых и буксирных пароходиков приписанных к порту, вот и все что нашли мы на Сайгонском рейде, где чуть не на первом плане, точно некий допотопный мастодонт, высится трехдечный военный корабль Тильзит, — судно старинной конструкции, обращенное теперь в военную тюрьму, да за одно уже в портовый маяк и семафорный телеграф. Наибольшее оживление рейду придавали только сампанги, сновавшие по нем во всех направлениях, но, конечно, не эти утлые посудинки могли свидетельствовать о торгово-промышленном значении Сайгона. Как морская станция, он лежит слишком в стороне от прямых мореходных путей, а потому суда посещающие его заходят сюда разве по какому-нибудь особому случаю. Даже и пароходы «Messageries Maritimes» появляются в Сайгоне только потому что в силу своего условия с правительством Общество это обязано держать между Марселью и Кохинхиной правильные рейсы для доставления почты и казенных грузов. Вообще, сравнительно с английскими портами, Сайгон может пользоваться разве третьестепенным значением.

Станционная приставь и склады «Messageries Maritimes» помещаются на небольшом островке, не имеющем даже Мостового сообщения с городом (Англичане непременно устроили [143] бы мост), хотя островок отделяется от городской набережной ничтожным протоком в какие-нибудь десять, пятнадцать сажен ширины. Но чтобы добраться до этой набережной, надо нанимать сампанг, а по таксе это стоит полфранка с человека, то есть ужасно дорого, если вспомнить что на самых длинных невских перевозах в Петербурге место в общественном ялике стоит не более двух копеек. Начиная уже с таких мелочей, вы сразу чувствуете разницу между колонизационными режимами Англичан и Французов.

Прибытие срочного и почтового парохода всегда и во всех портах вызывает некоторую сенсацию: к нему тотчас же стремятся всевозможные разносные торговцы, кельнеры, коммиссионеры, репортеры, компрадоры, поставщики и тому подобный люд; но разве тень чего-либо подобного встретила в Сайгоне прибытие Пей-Хо. Повидимому, никто им не интересовался, и даже настолько что съехав на берег, мы не без труда докричались наконец «малабара» (так зовут здесь извощиков), уныло торчавшего в единственном числе на отдаленном углу набережной. Экипажами служат здесь каретки, в роде сингапурских, и особого вида двуколки с легким навесом, куда вы садитесь затылком в сторону движения, что называется, задом наперед. В те и другие впрягается по одной мелкорослой лошаденке туземной породы, всегда гнедой масти с червою полосой вдоль спины. Лошадки эти бегают хорошею иноходью, ни мало не утомляясь от здешнего солнца. Что до европейских лошадей, то в Сайгоне вы их не найдете: они не переносят здешнего климата и чахнут от изнурительной лихорадки, либо гибнут от солнечного удара.

В городе только два отеля. Лучший из них Hotel du Pape, где имеется и табльд’от, но, к сожалению, нет свободных нумеров: все заняты месячными «пансионерами» из местных французских чиновников и торговых агентов; а второй, Hotel de l’Univers, на улице Vannier до нашего приезда был закрыт за отсутствием постояльцев. Есть еще и третий отель, — de Paris, во этот находится в полном запущении, почти в развалинах: двери без петель, в окнах поломанные жалузи, на веранде разрушенные перила и перегородки, словом, «мерзость запустения». [144]

В Сайгоне путешественники так редки и даже приток Французов столь мал что, по местным отзывам, не стоит содержать гостиниц. В Hotel de l’Univers, где мы остановились, тоже было очень скверно, но за неимением лучшего пришлось довольствоваться тем что есть. Комнаты далеко не просторны, на стенах сырость, в воздухе затхлость, вентиляции плохая, в корридоре залах масляной краски и кокосового масла, обстановка убогая, в приспособлениях для умыванья полный недостаток, да и все остальное в самом ужасном, варварском виде, какой разве в Румынии можно встретить. Ванна устроена в сарайчике, куда от грязи и сырости даже заглянуть противно. Китайская прислуга плохо понимает и еще плоше изъясняется по-французски. Кроме голых стен и постелей с дырявыми мустикерами, в этом отеле нет ничего: не только поесть, но даже кипятку для чаю мы не достали. Пришлось посылать в чайную за кипятком, на базар за хлебом и в лавки за свечами, спичками и сахаром. При этом очень добросовестный, но бестолковый бой, вместо того чтобы закупить все сразу, берет у вас деньги и приносит что-нибудь одно вместе со сдачей, затем опять спрашивает деньги и отправляется за следующею покупкой и так далее. Одно только удобство и есть, это балкон-веранда, где можно посидеть в тени. Во внутреннем дворике гостиницы устроен убогий садик, где поразил меня сильный запах мускуса, который в особенности усилился с наступлением вечерней темноты, когда по этому дворику пошла ужаснейшая беготня и возня множества больших крыс, ящериц и толстых жаб скачущих высокими прыжками. Все это подпольное население находится в вечной войне между собою и не дает вам покоя своим писком и кваканьем. Вечерние часы, это по преимуществу время его сражений, ареной которых служит дворик. Я было думал сначала что поразивший меня мускусный запах издает какое-нибудь растение, но ни чуть не бывало: оказалось что это крысы, особая местная порода, так и слывущая под названием мускусной. Их тут великое множество.

Вообще, с наступлением вечера в наших комнатах оказалось много посторонних жильцов (впрочем, с их точки зрения, это вероятно мы были посторонними); черные [145] тараканы-исполины, с какими впервые мы познакомились еще в Египте, поползли по постелям и по полу, мускиты и мотыли, целыми эскадронами закружились около свечей, ящерки забегали по стенам и по потолку; одна из них даже шлепнулась ко мне в стакан и погибла в цвете лет, ошпаренная горячим чаем. Залетела в комнату летучая мышь, которую долго не могли выжить. Но это еще что! Иногда забираются в комнаты и более опасные гадины: черные скорпионы, желто-пятнистые сороконожки, укушение которых в иных случаях влечет за собою даже смертельный исход, и ядовитые змеи. Поэтому ложась в постель никогда не мешает предварительно осмотреть ее, а равно и вставая прежде всего освидетельствуйте внутри ваши туфли и осмотрите пол и углы комнаты; иначе вы рискуете неожиданно встретиться с очень неприятною гостьей. Бывают примеры что прибрежные и желтокожие водяные змеи, между которыми, как уверяют, есть и ядовитые, забираются на палубы судов и в каюты, почему не безопасно оставлять на ночь иллюминатор открытым. Но этим еще не кончаются неприятности которым вы случайно можете подвергнуться в Сайгоне со стороны разных кусак и кровопийц из мира животного: пауки-мигалы кусающиеся очень больно, черные пауки-телефоны с хвостом, испускающие отвратительный резкий запах, от которого вы долго не избавитесь, если заметив что паук пробегает по вашему телу или платью, захотите его смахнуть; наконец, муравьи нескольких видов, большие и малые, черные и красные, причисляемые положительно к бедствиям Кохинхины. Укус некоторых из них в особенности так называемого мелкого огненного муравья, оставляет по себе на несколько часов острую жгучую боль, и если такая рать нападет на вашу постель (что и случается нередко), то проснувшись от сильной боли вам остается только бежать поскорее от своего ложа и намазываться противным кокосовым маслом, которое, как уверяют здесь, хорошо утоляет боль и будто бы даже предохраняет от укушений муравьев и других мелких насекомых.

Чуть наступит вечерняя темнота, город уже оглашается громким соединенным концертом кузнечиков и лягушек. Последние мириадами населяют рисовые поля, и от их кваканья в воздухе просто стон стоит по всей [146] окрестности. А к этому присоединяется еще хриплое скрипенье гекко, напоминающее по звуку скрип наших коростелей, во только гораздо громче и резче. Стрекотанье кузнечиков и сверчков тоже весьма громко, но в его однообразной ноте есть своя музыкальность, тогда как эти гекко продолжительностью своего скрипенья неприятно действуют вам на нервы. А между тем, этот же гекко считается здесь благодетельным гением по тем услугам какие оказывает он жителям. Вот какими чертами описывает его французский натуралист доктор Морис: «Эта большая ящерица, говорит он, живет и в лесах, и в развалинах, точно так же как и в аннамских хижинах и во французских домах; она очень обыкновенна в Кохинхине и придает совершенно особенный характер фауне этой страны. Представьте себе громадную земляную саламандру; на ее иссера-голубоватой коже возвышается множество пупырышков, каждый в середине оранжевого пятна; ее большие глаза окружены золотистою радугой. Благодаря пластинке у подошвы ее лап, действующей как присасывающиеся банки, она может ходить по самым скользкими местам вопреки законам тяжести. Крик ее, давший ей название на всех языках, странно резок; слыша его в первый раз, можно испугаться. Дребезжащее ворчанье служит прелюдией, потом в пять, в шесть, в восемь различных приступов, правильно понижая голос каждый раз на полутон, большая ящерица выкрикивает слово гекко или иногда такке, и фраза заключается опять ворчанием довольства. Животное это оказывает вам истинные услуги, так как громадною пастью оно проглатывает множество противных мускусных крыс, которые портят провизию и вина (в бочонках); кроме того, оно ест тараканов, противное насекомое столь обыкновенное во всех колониях. Гекко по природе домосед и никогда не уходит далеко от избранного им места жительства. Не будь он так безобразен и не кричи так что действительно мешает, в особенности когда в доме их штук десять и они всю ночь перекликаются, он был бы безобидным сообщником человека и в этом отношении заслуживал бы уважение».

Мы хотели было выйти на прогулку в легких пикейных костюмах, но нас предостерегли не делать этого. [147] Местные Французы вечером не выходят из дому иначе как во фланели, предосторожность далеко не излишняя, так как сырость здесь ужасная: почта все дома покрыты грибовидными лишаями и зеленовато-черными потёками плесени, а в воздухе сырость отзывается тепличною прелью смешанною с запахом мускуса и каких-то пряно-ароматических растений. Эта сырость пропитывает все ваше платье и грозит такою лихорадкой от которой иные даже и возвратясь в Европу уже во всю свою жизнь не могут отделаться. Поэтому и французские солдаты, присылаемые сюда на службу не более как на полтора года, ходят всегда в суконном платье. Но какова же должна быть пытка носить грубое, тяжелое сукно в такой бане! Да и то, говорят, около четверти общего числа солдат становятся жертвами желтой и рисовой лихорадки и находят себе здесь безвременную могилу. Впрочем местные обжившиеся Французы, благодаря фланели, сохраняют здоровье и даже имеют весьма бодрый вид. Для этого надо только соблюдать известного рода диэту, например, пить воду и вино только во время завтрака и обеда; вода же как прохладительное, особенно в промежутке от завтрака до обеда, очень вредна, ибо грозит диссентерией; никогда не следует пить воду или вино холодные и тем более со льдом, а чтоб устранить вредоносность воды, должно подбавлять в стакан небольшое количество коньяку. Мы заметили однако что Французы обедавшие в Hotel du Pape за табльд’отом, злоупотребляют не столько водой сколько спиртными напитками, в особенности коньяком, который здесь предлагается посетителям gratis, именно в видах гигиенических, и для того откупоренные бутылки его стоят на каждом отдельном столике на веранде, приходи и пей кто хочет если только при этом спросит себе за буфетом что-нибудь из «консомаций». Здесь его пьют и с чаем, и с кофе, и с шипучими водами, и просто «голяком», последний способ даже предпочтительнее всех остальных. Но позволительно усомниться чтоб это могло быть особенно полезным в таком климате где жара на солнце нередко достигает 63° Реомюра.

13 августа.

В семь часов утра отправились мы пить кофе в Hotel de Pape, а коньяк на столиках уже стоял к [148] услугам посетителей, и многие Французы, являясь сюда к чаю, прямо с него и начинали. Кофе нам подали в китайских чашках, в роде наших полоскательных, во далеко не вкусный. Это был так называемый cafe au lait, но дело в том что настоящее молоко здесь очень дорого, так как местные коровы дают его только по одному литру в сутки, а европейские, дающие до четырнадцати литров, плохо выдерживают климат и потому они здесь вообще довольно редки. Кроме того, молочная торговля находится исключительно в руках Аннамцев и Малайцев, которые коровье молоко по большей части заменяют буйволовым, да и к этому в значительной мере подбавляют кокосовую эмульсию.

Напившись кофе, отправились знакомиться с городом. Надо было пользоваться утренними часами, пока еще гнетущий зной не согнал все живое с улиц в тень под закрытые навесы и в глубину закупоренных жилищ. Пошли по главной улице, носящей название Catinat, в честь тридцатипушечного корвета, принимавшего участие в Кохинхинской экспедиции, которая доставила Франции обладание этою колонией. Параллельная ей улица носит название Национальной, а прочие окрещены преимущественно именами начальствовавших лиц и разных героев экспедиции. Сайгон стоит на красной глинистой почве; шоссированные улицы то же кажутся красными, тем более что их широкие тротуары сложены из плиток обожженого кирпича, и красная пыль, покрывающая их, при малейшем ветре в изобилии садится на ваше платье и оставляет на нем грязно-красноватые следы. Дома на Catinat принадлежат, кажется, исключительно Европейцам; по крайней мере все они строены в европейском вкусе из обожженого кирпича, в один или два этажа, нередко с каменными аркадами и непременно с верандами и палисадниками, и все крытые черепицей. Кроме того, на каждом из них непременно торчат по два или по четыре громоотвода, так как грозы здесь очень часты и разражаются с неимоверною силой. Трехэтажные постройки являются уже как исключение, и то преимущественно на портовой набережной, как например, дом Вантаи, бывший «Космополитический отель». Вообще строения расположены правильными улицами и довольно просторно, без скученности. В садах и [149] палисадниках при них также нет недостатка: там мешаются между собою музы, бамбук, рицинники, бальзамины, датуры и манговые деревья, увитые лианами и диким виноградом. Тротуары на Catinat и на некоторых других улицах обсажены аллеями тамариндов и белых акаций, быстро достигающих здесь весьма почтенных размеров. Прогуливаться в тени под их ветвями очень приятно, но, говорят, не без того чтобы не испытать иногда невольного испуга при встрече с древесною змеей, которая, свесившись с ветки как хвост лианы, покачивается над вашею головой. Впрочем, говорят, они не ядовиты, хотя и кусаются. Змеи эти в особенности любят тамариндовые деревья, по той причине что на их ветвях всегда обитают зобатые, большегривые ящерицы катке (Calotes versicolor) — предмет их охоты. Водопроводные канавы, цистерны и даже фонтан все это встречается по сторонам главной улицы, на которой в то же время европейские обыватели не стесняются развешивать свое белье для просушки. Есть и общественные скверики, но мы нашли их в очень запущенном и неряшливом виде, с поломанными решетками и с разрушенными калитками, с сорною травой на заглохших дорожках. В одном из таких сквериков, близь нашего отеля de l’Univers, находится монумент в память адмирала Риго де-Жевульи, одного из главных деятелей Кохинхинской экспедиции, бронзовая фигура которого в полный рост и в адмиральском костюме стоит на возвышенном пьедестале; но и это обстоятельство, повидимому, никому не прибавило заботы содержать сквер в более опрятном виде. Другой памятник, небольшой обелиск в честь французских воинов павших в Кохинхине, стоит тоже в сквере, при конце портового канала, проведенного в город из Доннаи, но и этот не в большем почете чем сквер адмирала. При встрече за табльдотом с одним из местных Французов, который сам пожелал познакомиться с нами и оказался милейшим и услужливейшим человеком, разговор случайно как-то коснулся именно этого предмета, и знаете ли какое странное объяснение этой неряшливости дал нам наш новый знакомец?

— Что делать! сказал он со сдержанно грустным вздохом: — у нас теперь республиканское правительство, а герои [150] Кохинхинской экспедиции были люди режима империи, и этого совершению достаточно чтобы люди республики плевали на их заслуги.

Главная улица образует перспективу замыкаемую в конце двухбашенным фронтоном католического кафедрального собора, стоящего на площади. Мы зашли туда. Кроме хорошего запрестольного изваяния Богоматери и нескольких барельефов изображающих страсти Христовы, да нескольких образов на стеклах расписных окон, здесь не на что полюбоваться; оголенность внутренних стен производит впечатление чего-то недоконченного: на них нет ни фресок, ни скульптурных орнаментов: они только на чисто оштукатурены.

— Все что вы здесь видите, заметил старый сакристан, показывавший вам собор, — эта Святая Мадонна, эти окна, все это пожертвовано правительством еще во времена империи... После империи для храма никто и ничего более не делает... Поэтому он и стоит в таком виде, почти что вчерне: тогда его, к сожалению, не успели докончить, а теперь мы стараемся только содержать его в чистоте и кое как, на собственные скудные средства; уберегать то что есть от разрушения.

— А город? спросили мы, — ведь это же городской собор? Разве ваш муниципалитет не поддерживает его?

— Увы, сударь!.. У нас теперь республиканское правительство, и муниципалитет в оппозиции клерикализму... На собор не ассигнуется более ни копейки. Одни только прихожане уделяют кое-что из собственных средств в кружечный сбор, и это все что мы теперь имеем.

А жаль: собор начат был не без грандиозности и до сих пор еще служит лучшим архитектурном украшением Сайгона.

От собора направились мы в торговую часть города, расположенную близь порта, по набережной городского канала. Здесь большая часть домов двухэтажные, с верхними и нижними галлереями на колоннах или на аркадах. Нижние этажи сплошь заняты лавками и магазинами, с вывесками на китайском и французском языках, но в этих лавках, за исключением двух, трех компрадорских магазинов, полное царство китайских купцов и прикащиков. Малайцы и Аннамцы удержались только на городском [151] базаре, да и то на половину с Китайцами. Несколько французских имен заметили мы лишь на вывесках ремесленников, как, например, портных, башмачников, куаферов, часовщиков, да и в этих профессиях конкуррируют с ними Китайцы. Словом, что касается местной промышленности, ремесл и торговли, то здесь еще более чем в Сингапуре вы можете видеть как желтокожий человек оспаривает место у белого и даже мало-по-малу вытесняет последнего. В крупных же коммерческих делах Сайгона начинают играть выдающуюся роль Англичане и Немцы.

Француз в Кохинхине, это преимущественно чиновник, военный или агент какой-нибудь торгово-промышленной компании. Таких которые остались бы в крае навсегда, приобретя себе собственность, завезли какую-нибудь плантацию или какое-нибудь дело и лично занялись бы хозяйством, здесь пока еще немного. Даже и те что уже обзавелись кое-чем и выстроили себе дома, спешат продать их, — по большей части новоприбывающим на службу, а то и Китайцам, — если только судьба посылает им благоприятный случай возвратиться во Францию. Может быть в будущем все это изменится, и страна когда-нибудь увидит здесь настоящих колонистов-Французов, действительно заводящих и обрабатывающих французские плантации, а не устраивающих только компании на акциях или на паях, «для эксплуатации кохинхинских богатств», с «правлениями» и «директорами» в Париже, которые «управляют» своими кохинхинскими «предприятиями» за тысячи миль от Кохинхины; но пока еще не заметно чтобы дело твердо выступало на эту единственную практическую дорогу, и здешний Француз все еще продолжает считать себя как бы временным гостем этой страны, обязанным только пройти свой «термин», чтобы затем уступить место вновь пребывающему соотечественнику. Так, по крайней мере, характеризуют нынешнее положение дела те Французы с которыми довелось мне познакомиться в Сайгоне.

Портовый канал не широк: сажен около пятнадцати. Через него перекинуты два хорошие железные моста одинакового рисунка, на каменных устоях. Откосы канала выложены плитняком; по ним на известном расстоянии одна от другой спускаются к воде каменные лесенки; вдоль обеих набережных тянутся ряды деревянных тумб [152] с железными крючьями, за которые привязываются бичевы промысловых сампангов, причаливающих к откосам и выгружающих прямо на набережную дрова, кирпич, песок, щебень, ободья, мешки с рисом, бататы, ананасы и иные сельские продукты.

Сюда же, на набережную канала, выходит одною своею стороной и городской рывок, состоящий из шести сквозных продолговатых павильйонов (по три в ряд), под двухъярусными, высокими и широкими крышами, с отлично устроенною вентиляцией. Здесь на лотках, открытых столах и ларях, установленных правильными рядами, с продольными и поперечными проходами, продаются все необходимые для жизни припасы: живность, овощи, бакалеи, рыба, фрукты, а также свечи, посуда, дешевая мебель и пр. В числе живности, между прочим, фигурирует и крокодилье мясо, не имеющее здесь, как уверяют, мускусного запаха и несмотря на некоторую жесткость, очень любимое Аннамцами. Тут же помещается и своего рода «обжорный ряд» для туземной публики. Базар стоит на площадке обрамленной с трех сторон разнокалиберными домами торгового характера, где в галлереях под аркадами и под холщевыми навесами продаются разные «галантереи», ситцы и вообще мануфактурные товары, смесь европейской производительности с азиатскою и преимущественно, конечно, китайскою.

На базаре вы легче всего можете познакомиться со всеми представителями местного населения: Аннамцами, Малайцами, Китайцами и малабарскими Индусами. Все это тут толчется, покупает, продает, курит, закусывает, жует бетель и табак и узнает всевозможные новости дня, отчасти из местной газеты Gia-dinh-bao, читаемой некоторыми продавцами (Португальские миссионеры давно уже изобрели аннамитскую азбуку прибавив к китайским знакам латинские буквы. Французское правительство приняло эту систему и обязательно ввело ее во все городские начальные школы с бесплатным обучением, учрежденные для туземцев. Этими же буквами печатается и местная газета на аннамском языке — Gia-dinh-bao (Сайгонский Листок)), а больше все из устной передачи у чайных и закусочных ларей, служащих для туземцев своего рода клубами. [153]

Аннамцы — мелкорослый и худощавый, что называется, жиденький народ, с выгнутою, как бы седлистою поясницей. Судя на взгляд, они должны быть слабосильны. Цвет кожи у простого народа темно-коричневый, у зажиточных людей более светлый, с разными оттенками, но преимущественно оливковый и всегда бледный; глаза узковаты и тусклы, лицо приплюснутое и без растительности, которая появляется уже в преклонном возрасте, да и то весьма жидкая; за то волосы у них на голове, черные от природы, и длинны, и густы; губы очень крупны и всегда кажутся окровавленными от привычки вечно жевать бетель. Тот же склад лица преобладает и у женщин, но конечно несколько смягченнее, нежнее, даже до такой степени что между ними встречаются иногда и недурные собою (хорошенькими назвать их было бы слишком много). Они еще меньше ростом чем мущины, так что кажутся даже девочками. Костюм их состоит из панталон и широкого косоворотого балахона-рубахи с широкими рукавами. Преобладающие цвета — либо белый, либо черный, а материи — шелковый ластик или коленкор. К этому присоединяется иногда какой-нибудь яркий пояс. Густые и длинные волосы гладко зачесываются назад и укладываются несколько сбоку двумя или тремя буфами в шиньйон, заколотый шпилькой. В ушах они носят особого рода серьги, в виде пуговки или головки гвоздя плотно сидящей на ушной мочке, а ожерелья их состоят из янтарных и каменноугольных бус и из серебряного или медного кольцеобразного ошейника се колечками. Кроме того, всегдашнюю принадлежность женского убора составляют ручные и ножные браслеты в виде колец — у зажиточных серебряные, а у простых из каменного угля или из желтого стекла. Обувь, состоящую из остроносых загнутых кверху туфлей, носят на босую ногу только богатые женщины, все же остальные предпочитают ходить босиком и ног себе не уродуют по китайской моде. Наряд Аннамитки дополняется иногда маленькою плоскоконическою шляпкой из бамбука или рисовой соломки, с длинною шелковою кистью которая болтается сзади почти до поясницы. На базаре, как и на сампангах, нередко встречаются женщины с маленькими ребятами, которых они носят совершенно своеобразно, нигде еще невиданным мной способом, а именно: [154] ухитряясь какими-то судьбами усаживать младенца верхом к себе на бедро и поддерживая его за спину рукой. При этом не употребляется решительно никакого приспособления, в роде мешка или перетяжки, и как эти дети не соскальзывают и не расшибаются, я решительно не понимаю. Мне даже случилось видеть что мать стоя на корме сампанга, одною рукой работала веслом, а другою придерживала своего малютку, который, держась за ее рубашку и откинувшись к ней на ладонь, преспокойно себе спал убаюканный мерным качанием ее корпуса при гребле. Доктор Морис говорит, между прочим, что им совсем не известен поцелуй: матери не целуют своих детей, а только дышат на них поднося к своему носу.

Костюм мущин тоже весьма не сложен: на голове черная небольшая повязка, в роде чалмы, прикрытая соломенною шляпочкой грибком или плоскоконическою, как у женщин, только без большой кисти; затем черный или синий балахон, но с узкими рукавами и белые панталоны; на ногах плетеные китайские туфли. Это костюм людей зажиточных, а рабочие обыкновенно носят короткую безрукавую кофту, в роде еврейского лапсардака, с боковыми прорезами, и коротенькие штанцы выше колена; то и другое из белого коленкора; ноги всегда босы, на голове плетеный грибок или плоскоконическая шляпка. Питались они на базаре преимущественно рыбой и сырыми овощами: редькой, огурцами, чесноком, заедая все это стручковым перцем.

Я ничего не могу сказать о нравах и характере этого народа, так как слишком мало был в Кохинхине чтоб иметь право судить о них, разве положиться на авторитет Dr. Мориса, который говорит об Аннамцах что рабство, невежество и лень сделали их расу бедною, нелюбознательною и трусливою. По его словам, это народ вялый, лживый и трудно поддающийся влиянию, но при всем том у него есть и достоинства подающие большие надежды: веселость, часто весьма остроумная, необыкновенная способность к учению и к пониманию и какая-то национальная гордость, по крайней мере у некоторых. Образ жизни самый неудобный и антигигиенический: они пьют очень много простой неочищенной воды, изредка чай и рисовую водку сам-шеу или сам-шум, но особенной склонности к [155] вину не имеют; едят иногда свинину как праздничное блюдо, но это мясо там крайне опасно тем что пораждает ленточных глистов; при еде употребляют китайские палочки. Одежда их, которую они меняют только тогда когда она падает лохмотьями, нисколько не предохраняет их во время сырых и, относительно, холодных ночей проводимых под открытым небом, точно так же и в декабрьские или январьские утра, когда Аннамцы действительно дрожат от холода при температуре в 18° Цельсия. Поэтому очень много детей умирает у них в первом возрасте от легочных и желудочных болезней. Хижины у Аннамцев всегда строятся на сваях и стоят на половину в воде, наполовину на земле или на грязи, и потому тоже очень вредны для здоровья. Разведение риса и рыболовный промысел сделали из этого народа нечто в роде амфибий. Вода нередко покрывает пол в хижине Аннамита, в особенности во время сильных приливов, и тогда туземец сидит на семейном столе или качается в своем грубом гамаке, напевая унылою песню и покуривая папироску (Табак употребляемый Китайцами в сигарах и трубке или в особого рода маленьком кальяне курится Аннамцами в папиросах. Бумага у них чрезвычайно плотная, а самый табак (лучший из Лон-танга) пахнет так что его тотчас же слышно. Говорят что при приготовлении его поливают мочей буйвола. Доктор Морис не выдает этого за верное, но замечает что из Европейцев мало кто курит его.). Замечательна также способность Аннамцев грести без усталости в продолжение десяти часов и при этом терпеливо переносить свое жгучее солнце. Признавая в них расу очень способную, Морис говорит будто ей не достает чувства художественности, хотя сам же свидетельствует что в некоторых настенных рисунках живая природа в виде цветов, птиц и насекомых изображена очень искусно, но что скульптура им почти неизвестна, поэзия бедна, танцев нет, а о науках нечего и говорить, так как литературные знания их ограничиваются изучением нескольких китайских знаков. Что до музыки, то она очень монотонна и резка и, по словам Мориса, не нравится Европейцам, как и европейская, в свою очередь, не понравилась бы Аннамцам. Насколько мне довелось видеть на базаре аннамских музыкантов, могу [156] сказать только что инструменты у них китайские, то есть: двухструнные скрипицы, гитары, мандолины, торбаны, флейты, дудки, маленькие гонги, тамтамы и барабаны. Но в чем окончательно не могу согласиться с доктором Морисом, так это в его мнении о недостатке в Аннамитах художественного чувства. Мы зашли в два, три магазина где торгуют почти исключительно тонкинскими произведениями (Тонкин — северная провинция Аннама.). Фаянсовые чашки, в виде рыбачьих плетеных корзинок, по которой с наружной стороны рассажены раки, краббы и шримпсы; затем куклы из терракоты, пройденные цветною поливой и изображающие представителей и представительниц разных общественных слоев и профессий в разных провинциях южного Китая, Аннама и Камбоджи, и наконец совсем миниатюрные фигурки из серой глины представляющие птичек, разных животных и человечков (большею частию типы из низших классов населения), — все это исполнено с такою естественностью, с такою простотой и жизненною правдой, а последние фигурки даже с оттенком такого милого, добродушного юмора что я их ставлю положительно выше чисто китайских произведений этого рода, так как в последних, несмотря на большую степень совершенства их техники, всегда есть нечто натянутое, утрированное, так или иначе кричащее вопреки чувству простоты и естественности. Наконец, возьмем аннамскую мебель и иные столярные и токарные вещицы Тонкинского изделия, продающиеся в этих же магазинах. Все эти шкафчики, поставцы, шифоньерки, этажерки, шкатулки, веера и подносы из черного и красного дерева, — пройденные чрезвычайно искусными и тонкими инкрустациями из перламутра, изображающими драконов, бабочек, птичек, жучков и цветочные гирлянды, — во всем этом столько изящества и вкуса что достаточно только взглянуть на них чтобы никогда больше не сомневаться в художественном чувстве аннамитской расы. жаль только что все эти Тонкинские инкрустации в продаже стоят весьма не дешево; желая приобрести один экземпляр для своей коллекции, я выбрал очень красивый овальный поднос длиной в 13 и шириной в 9 вершков; купец как назначил на него цену в 20 долларов, так и не спустил ни одной копейки, а [157] разные шкафчики и поставцы идут от ста и до трехсот долларов. Правда, за то и вещи!...

Чуть только я сторговал поднос и несколько статуеток, около меня завертелось трое или четверо длинноволосых мальчишек, лет десяти, двенадцати, весь костюм которых состоял из одних белых штанцов да пояса, на которых прикреплена была спереди кожаная сумочка с медными бляшками, служащая вместо порт-моне и кармана. На плече у каждого из этих мальчуганов, словно щит, висела круглая плетеная корзина. Едва прикащик завернул мои покупки, как к ним разом протянулось восемь рук, на перебой старавшихся перехватить добычу. Купец было цыкнул на мальчишек, но они обступили меня, строя умильно просящие рожицы и, показывая на свои корзины, лепетали: «Capitaine, une corbeille!... Bon capitaine! Voyez quel panier,capitaine!» Нам объяснили что это особый тип сайговских уличных мальчишек-Аннамитов, которые промышляют единственно тем что носят за Европейцами их покупки; поэтому они всегда толкутся пред лавками и на базарах, валяясь на земле около аркад и навесов, не взирая на ужасный солнопек, или сидя в своих корзинках играют друг с другом в орлянку, пока не завидят европейского покупателя. Они страстные игроки, и орлянка это их любимейшее занятие, причем нередко спускается весь заработок. Все такие мальчишки непременно болтают кое-как по-французски и могут служить для иностранца отличными проводниками по городу. Этот тип — совершенно то же что наши ташкентские «тащишки», сартовские мальчуганы, вечно торчащие на базаре и предлагающие Русским свои услуги донести до дому их покупки, с тою только разницей что у Сартенков вместо корзины служат полы их собственного халата заворачиваемые сзади на плечи. Как эти по-французски, так и те болтают все по-русски и даже обогатили наш лексикон словом «тащишки» (от глагола тащить) их собственного изобретения.

Из четырех мальчуганов окружавших меня в Тонкинской лавке, надо было отдать предпочтение которому-нибудь одному, — но какому же? Сайгонские «тащишки» живо разрешили этот вопрос сами: каждый из них вынул из своей сумочки по одной монетке с какою-нибудь особою, известною им меткой и бросил ее к одному из товарищей [158] в конец пояса сложенный мешочком. Тогда один из «тащишек» запустил туда руку и живо выудил первую попавшуюся монетку. Все остальные зорко наблюдали за ним чтобы при этом не было какой-нибудь плутаи, и чуть только монетка была вынута как все бросились к ней рассматривать метку, чтобы собственными глазами удостовериться кому именно принадлежит она. Собственник монетки и явился в этом случае уже бесспорным обладателем права тащить наши вещи. Тотчас же нагрузив ими свою корзину, они поднял ее к себе на голову и с важностью понес впереди нас в гостиницу.

С десяти часов утра и до трех пополудни в городе прекращается всякая деятельность: не только люди, но и домашние животные, изнеможенные зноем до полнейшей апатии, погружаются в спячку, скрываясь за тщательно закрытыми жалюзи и опущенными ценовками. Магазины и лавки, за исключением нескольких китайских мелочных лавчонок, в это время тоже запираются, а на улицах редко-редко когда видны только рабочие-кули, не знающие, кажись, ни отдыха, ни усталости, да еще реже провлачит свои ноги Европеец в салако (Трехъярусная белая круглая шляпа, в виде трех толстых выпуклых колец большой, средней и малой величины, наложенных одно на другое и обтянутых легкою, но плотною материей; внутри ее есть особый венчик надеваемый на голову и соединенный проволокой с концами шляпы, сидящей на человеке как колокол, под которым свободно может циркулировать воздух. Такие салако носят Европейцы в Сайгоне.) и под белым зонтиком, выгнанный из дому разве какою-нибудь крайнею, безотлагательною необходимостью. В кофейнях и ресторанах в эти часы с величайшим трудом достанешь даже сифон содовой воды, и то для этого надо будить боя, который не хочет вставать и всячески отговаривается невозможностью добыть требуемое. Чтоб уломать его, надо употребить особую настойчивость в соединении с обещанием дать ему на водку. И тогда только еле-еле сдвинется с места и принесет вам тепловатой шипучей водицы.

Желая позавтракать, мы около трех часов дня зашли в одну французскую кофейню. Нам подали небольшой белый хлеб, два тоненькие ломтика ветчины, по которой ползали белые черви, успевшие вдосталь отведать ее гораздо [159] раньше нас, три чашки холодного черного кофе, сифон сельтерской воды и две бутылки самого легкого французского пива, и взяли за это восемь с половиною долларов. Не дурно?! Сорок два франка за такое удовольствие. Положительно надо иметь бешеные деньги чтобы путешествовать по европейским колониям крайнего Востока.

Около четырех часов дня вам привели коляску, и мы поехали подышать воздухом в Ботанический сад, которым справедливо гордятся сайговские Французы. Директор его г. Пьер с большим искусством и знанием успел сделать из него не только роскошный и изящный уголок для прогулок местных жителей, но и учреждение весьма полезное для науки, так как в нем собраны, по возможности, все представители тропической флоры не только азиатской, но и других стран света, и над многими растениями постоянно производятся опыты акклиматизации и обращения их из дикого состояния в культурное. В саду устроены зверинец и птичник. В клетках первого содержатся дикие звери обитающие в Кохинхине. Тут мы нашли несколько тигров, между которыми была одна пара малорослых, причисляемых местными жителями будто бы к особенной породе этого зверя, водящейся в западных частях Кохинхины. Рядом помещены были гиены и шакалы и преинтересный экземпляр маленького малайского медведя, что не мешает ему быть очень свирепым. Тут же содержатся: дикий буйвол, как говорят, одно из самых злых и опасных животных в Кохинхине, мускусный олень и безрогий олень-пигмей, ростом не выше обыкновенной левретки, — премилое животное. В отделении обезьян собраны все местные представители отряда четвероруких, между которыми в особенности обращают на себя внимание яркостью и разноцветностью окраски своей кожи павианы. Отделения амфибий и пресмыкающихся здесь мы не заметили; за то в птичнике, который весьма богат видами местной куриной породы, вдосталь можно было налюбоваться на красавцев-фазанов, кохинхинских петухов, павлинов и так называемых султанских кур с голубоватым брюшком и красными хохолками.

В то время как мы любовались на этих красивых птиц, подошел к вам какой-то аннамитский мальчишка, осторожно державший двумя пальцами небольшого [160] голубоватого жука с длинными усами и, повидимому, предлагал купит его. Мельком взглянув на насекомое, мы оставили было мальчишку без внимания, но он не отставал и, продолжая показывать нам своего жука, беспрестанно подносил его к носу и обнюхивал с очень комическою гримасой полного упоения его ароматом, после чего жестами своими приглашал понюхать и нас. Это наконец меня заинтересовало, — в чем тут дело? В полной уверенности встретить что-нибудь похожее на острый или мало приятный запах испускаемый и нашими северными жуками, в роде некоторых жужжелиц, я нагнулся к подставленному мне голубому длинвоусу и потянул к себе воздух. Но представьте же неожиданное и приятное удивление, когда вдруг разлился предо мною прелестный аромат цветущей розы. Сначала даже как-то не верилось чтобы какой-то жучек мог испускать такой нежный запах, но приобретя его у мальчишки за несколько су, я убедился в несомненности этого факта и выпустил своего пленника на волю. Не знаю, какое ученое название носит он у энтомологов, но в числе отличительных его признаков должно отметить желтую полоску идущую вдоль металлическо-голубоватой спинки.

В обширном парке, часть которого составляет Ботанический сад, находится обширный и великолепный в архитектурном отношении дворец французского губернатора Кохинхины. Это три высокие двухэтажные павильйона, соединенные между собой двумя корпусами, вдоль которых, как в верхнем так и в нижнем этаже, идут под аркадами широкие галлереи-веранды. Широкая каменная лестница и два боковые полукруглые въезда с балюстрадами ведут к крыльцовой террасе центрального павильйона, уставленной самыми красивыми из роскошнейших тропических цветов и растений. Над этим павильйоном возвышается, в виде четырехсторонней усеченной пирамиды, массивная кровля, в роде луврских, а на венчающем ее фонарике развивается большой французский флаг. Две женские фигуры под фронтоном, по бокам циферблата больших часов и лепные работы прочих фигур, колонн и карнизов, а также высокий ажурный гребень крыши и все остальные детали исполнены с чисто французским вкусом и шиком — если позволено так выразиться. Словом, эффект этого [161] дворца должен служить в глазам Аннамцев видимым и внушительным доказательством величия, роскоши, вкуса и богатства Франции, хотя, скажем в скобках, собственно французских денег на него не потрачено ни копейки: вся постройка, как говорят, произведена, по примеру Англичан, исключительно на счет местных источников. Вообще Французское правительство весьма благоразумно старается не только всю местную свою администрацию, но и войска содержать на средства извлекаемые из самой колонии, из ее податных сил и других источников, не обременяя впрочем население налогами как Англичане своих Индусов, и от этого в населении незаметно никакого враждебного или недоброжелательного отношения к своим покорителям; так, по крайней мере, уверяли нас на Пей-Хо и в Сайгоне наши французские знакомцы. И я этому охотно готов верить, хотя бы уже только потому что у Французов нет того высокомерия по отношению к туземцам какое составляет самую характеристическую и препротивную черту Англичан в Индии. Французы вообще проще, гуманнее и, так сказать, демократичнее Англичан — относятся к своим Азиятам, и в этом они много напоминают наши собственные отношения к нашим кавказским, среднеазиятским и сибирским инородцам.

Пред фронтом дворца лежит обширный шоссированный двор, в центре которого находится большой газон, обсаженный кустовидными пальмами, агавами и другими растениями. Двор огражден бронзированною решеткой изящно-легкого рисунка с такими же воротами и фонарями по средине. Караул у ворот содержат местные милиционеры. Этот оригинальный род воинства заслуживает чтобы рассказать о нем несколько подробнее.

Вскоре после приобретения Кохинхины, Французы организовали из туземцев двоякого рода милицию: линтап и мата. Первая пополняется посредством вербовки и образует так называемые «туземные роты», состоящие под командой французских офицеров. Это в некотором роде войско регулярное, вполне обученное по французскому уставу, носящее и форму, и вооружение такие же как у французской морской пехоты и подчиняющееся всем условиям французской военной службы и требованиям солдатской внешности, даже до необходимости обрезывать свою роскошную [162] косу и стричь под гребенку волосы. Вторая же, мата, составляет род гражданской стражи, несущей вместе с тем и полицейские обязанности. Милиционеры этого рода конвоируют арестантов, держат караулы при тюрьмах, казенных складах, магазинах и при управлениях территориальных инспекций (в роде наших ставов). У каждого инспектора есть подчиненная ему команда мата, численность коей находится в зависимости от величины инспекции и потребностей местной административно-полицейской службы. Люди поступают в мата не на какой-либо определенный срок, а по вольному найму, за известное жалованье, в роде того как у нас полицейские городовые, и им присвоена известная форма, приспособленная к их привычкам и климатическим условиям. Они ходят всегда босиком, так как обувь, даже самая легкая, стесняет непривычного к ней Аннамита-простолюдина; кос своих могут и не срезать, если не желают, и потому почти вся мата носит их шиньйоном под небольшою головною повязкой из черной или синей крашенины. Головной убор их состоит из маленькой плосковато-конической шляпки с медною шишечкой, к которой иногда прикрепляется красная или черная кисточка из конского волоса, рассыпающаяся по окружности всей шляпки, что, кажется, служит известным отличием их чинов и званий, каковы суть каи и даи, соответствующие капралу и сержанту, и толаи — то же что курьеры или рассыльные. Мундир заменяет светлосиняя распашная рубаха, обшитая по бортам и на рукавах желтым басоном, что также служит отличием чинов, если басов нашивается на рукавах мысом кверху в один, два и три ряда. Носится эта рубаха поверх исподней белой сорочки или фуфайки без воротника и стягивается кожаным ремнем, на котором надеты с левого бока штыковые ножны. Остальной наряд дополняется длинными, по щиколку, штанами из белого коленкора и широким красным шерстяным поясом. На этом поясе, под мундирною рубахой, всегда висит кисет с табаком или бетелем и китайский столовый прибор, состоящий из двух костяных палочек и небольшого ножа, помещенных в узеньком футляре. Вооружение мата, состоит из ударных ружей, носимых на заплечном ремне, и иногда из короткой малайской пики, а снаряжение дополняется кожаною патронною [163] сумкой на портупее, надеваемой через левое плечо. Такие-то мата, в виде парных часовых, держат караул и у ворот губернаторского дома.

Остальные, уже чисто французские войска состоят исключительно из морской пехоты, одетой в синие жакеты из грубого сукна и широкие шальвары зуавского покроя с гамашами; головным убором служит легкая белая каска английского образца; вооружение; — шасспо и ятаганы (sabrebaionnette). Этого рода войск в мирное время находится здесь не более трех тысяч, распределяемых казарменным порядком в нескольких, наиболее важных пунктах колонии. В Сайгоне находится один баталион, и мы видели его казармы, расположенные невдалеке от Ботанического сада. Это — прекрасное трехэтажное здание на широком кирпичном фундаменте, опоясанное трехъярусною галлереей на тонких железных устоях и с решетчатыми подзорами, выкрашенными белою краской. Как снаружи так и внутри, казармы эти содержатся в величайшей чистоте и порядке; в помещениях достаточно света и воздуха, а благодаря широким наружным галлереям с подзорами и хорошей вентиляции, в них никогда не проникает солнце и постоянно ощущается легкая прохлада. На черепичной кровле размещены три громоотвода, а пред галлереями, для большей тени, рассажено несколько больших густолиственных деревьев. Здание это помещается внутри упраздненного редута с запущенным валом и рвом, густо поросшим всякою болотною растительностью, где, как говорят, в изобилии водятся кобры и другие змеи, между которыми попадаются и большие удавы. Соседство, надо полагать, не из особенно приятных.

— Но почему же в таком случае не распорядятся очистить ров, уничтожить всю эту сорную поросль? спросили мы у сообщившего нам об этом обстоятельстве Француза.

— Как его очистить? пожал он плечами: — выжечь? все эти гадины расползутся, а отчасти пожалуй еще переселятся и в самые казармы. Выкосить и выполоть; но это еще опаснее: во время такой работы они могут перекусать Бог знает сколько народа... Нет уж лучше оставить их в покое, как есть. В этом болоте они менее опасны, и если когда выползают из него, то это лишь случайность; притом выползают поодиночке или парой, так что убить [164] их ничего не стоит. Впрочем случаи укушения между солдатами до сих пор бывали весьма редко.

Еще во время прогулки по саду, над Сайгоном стали собираться тяжелые, грозные тучи, что и заставило нас поспешить домой, пока еще не хлынул тропический ливень. Но на сей раз, слава Богу, обошлось без грозы: ветер отогнал тучи в сторону, и мы благополучно доехали до Папского отеля, поспев туда прямо к обеду за табдь-д’отом. Вечер провели на веранде гостиницы, по неволе слушая концерт гекко, цикад и лягушек и глядя как Французы потягивают коньяк с кофе и просто целиком, или устраивают себе из него особое питье со льдом, подмешивая в него лимонного соку и мелкого сахару, а затем сосут его чрез соломенку.

Ни концертов, ни театра в Сайгоне на сей день не было, да кажется и давно уже там ничего подобного не бывает, а потому купив, при помощи местного аптекаря, весьма любезного и обязательного человека, несколько фотографических видов и типов Сайгона, мы предпочли доскучать остаток вечера на Пей-Хо чем коротать его попусту на папской веранде, к тому же и опустевшей час спустя после обеда. Сайгон, как видно, ложится спать рано: в девять часов вечера все улицы уже пусты, и только кое-где мелькает свет одинокой лампы из-за зелени палисадника.

В три с половиною часа ночи пароход наш отошел от пристани и тронулся в дальнейший путь, при помощи отлично опытного лоцмана, который без особых приключений, хотя и черепашьим ходом, благополучно вывел его мимо всех мелей и перекатов в устье Меконга. К шести часам утра мы подходили уже к мысу Св. Иакова. Здесь пристала к нашему борту казенная шлюпка с форменными аннамскими гребцами из команды мата и приняла от нас исполнившего свою обязанность лоцмана.

Утро вставало ясное, спокойное, величественное. Пурпурно-огненное солнце, испуская столпы розоватого света, расходящиеся радиусами по холодному еще небу, подымалось к нам на встречу из-за серо-стальной глади спокойного моря, чуть подернутого вороненою предутреннею рябью. Холодные тени ночи как бы не успели еще совсем слететь с него, а белые чайки и рыбачьи паруса уже там и сям мелькали вдали над водами. [165]

XIV. От Сайгона до Гонконга.

Явления морской сырости. — Китайская колония на палубе Пей-Хо. — В ожидании тайфуна. — Грозовое кольцо. — Ждать или не ждать в Гонконге. — Русское чаепитие. — Шу-Киангский архипелаг.

14 августа.

Зеленый цвет Желтого Моря у берегов напоминает своею изумрудностью цвет воды Босфора. Благоприятная погода, легкий прохлаждающий ветерок. Идем в виду холмистых берегов Кохинхины, где ярко желтеют полосы прибрежного песку.

Весь день стояла над морем весьма ощутительная сырость: руки, белье и платье были совершенно влажны, и это тем страннее что небо было ясно, почти при полном отсутствии облаков, даже на горизонте, что в этих широтах крайнего Востока составляет довольно редкое явление. С нами едет из Сайгона целая колония Китайцев, возвращающихся на родину, в окрестности Кантона. Они заняли всю носовую часть верхней палубы, устроили у бортов из ценовок разные шалашики, расположили под ними свои постели (та же ценовка подбитая легким войлоком) и весь походный скарб, состоящий из чемоданов, саков, узелков, картонов и сундуков, и благодушествуют себе под этими «кущами»: валяются по нескольку часов подряд, не вставая с места, жрут чеснок и вяленую рыбу, распивают чай, курят свой противный табак смоченый опиумом и пропитанный свечным салом, и азартно играют в кости да в орлянку, а главное, успели уже заразить всю палубу своим специфическим китайским запахом до такой степени что просто с души воротит!

15 августа.

Ужасная жара, в тени 33° Реомюра. Кажись еще жарче чем в Красном Море. Отошли от берегов, и цвет воды опять изменился: вместо изумрудно-зеленого стал светло-синим, как кобальт, в роде Средиземного моря, только не такого безукоризненно чистого оттенка. Ветер попутный и потому почти нисколько нам не заметен. Приближаемся к зоне тайфунов, свирепствующих в закрытых [166] китайских морях во дни равноденствий и почти в каждое новолуние. Хотя небо сегодня яснее даже чем в предшествовавшие дни, тем не менее, в ожидании возможности тайфуна, на Пей-Хо сделаны некоторые приготовления: паруса не ставятся, верхние реи спущены и с кормовой палубы снят верхний тент, вследствие чего там стало жарко почти невмоготу. Попытались мы было спуститься в каюты, но там, несмотря на открытые иллюминаторы, такая духота что просто смерть. Солнце до такой степени накаляет борта что пропекает насквозь все обшивки судна. Приложить днем руку к наружной стене своей каюты и чувствуешь как тепла эта стена, словно вчера истопленная голандская печка. К ночи она едва охладится, а к десяти часам утра опять уже голандскую печь напоминает.

Нет, тяжела ты, благодатная полоса тропиков!...

Солнце закатилось спокойно. Закат был совершенно ясен, и запад окрашен в золотисто-желтый ровный цвет безо всяких красивых тонов и оттенков. Но едва наступила вечерняя темнота, как по всему горизонту, а в особенности на западе, над китайскими берегами засверкали частые и сильные молнии. Порою они вспыхивали одновременно в разных концах горизонта и почти без промежутка во времени и пространстве. Все небо как бы вздрагивало озаряемое их трепещущим светом. Мы шли охваченные сплошным кольцом грозы, которая повидимому была ужасна, в особенности над китайским материком, но у нас все было в высшей степени спокойно: и неподвижный воздух, и стеклянистое море. А ясное небо вызвездилось над нами как будто еще ярче обыкновенного: Млечный Путь, в особенности в своей южной половине, был замечательно ярок, и от некоторых крупных звезд ложился по спокойным пространствам вод бледно-серебристый столб отраженного света. Это сверкание перебегающих молний продолжалось далеко за полночь. Я долго наслаждался на палубе ночным воздухом, не столь сырым сегодня как вчера, и любовался на фантастическую игру молний, но не дождавшись конца грозы, которая вероятно длилась до рассвета, ушел спать в свою душную каюту.

16 августа.

Жарко по вчерашнему: те же 33° в тени.

Есть предположение, заявленное нашим адмиралом, что быть может мы не пойдем теперь далее Гонконга и потому [167] велено быть готовым, на всякий случай, к оставлению нашего парохода завтра же утром. Эта предполагаемая остановка должна находиться в зависимости от политических известий какие рассчитывает адмирал получить от нашего гонконгского консула и от телеграммы Морского министра, которую быть может мы там застанем. Если же наш, как говорится, «политический горизонт» будет ясен, то можно надеяться что через 36 часов пойдем на этом же пароходе и далее до Шанхая.

После завтрака, благодаря М. А. Поджио, мы отлично устроились на площадке жилой палубы, рядом с нашими каютами, между двумя открытыми бортовыми дверями, где продувает легкий сквозной ветерок. Можно дышать не изнемогая от зноя. Здесь нам поставили небольшой столик, вокруг которого мы, в своей маленькой компании, уже несколько дней в эти часы совершенно по-русски «прохлаждаемся» чаем, так что французская прислуга, глядя на нас, видимо изумляется — какое количество кипятку могут поглощать в такую жару эти господа Русские!.. Впрочем, некоторые пассажиры, кажись, даже завидуют немножко нашему комфорту. Сегодня мистрисс Санномийа с мужем нарочно пришли полюбоваться как это мы устроились на прохладе и повидимому они остались очень довольны остроумным изобретением Поджио. Чай, благодаря все ему же, у нас свой, русский, предусмотрительно взятый им в достаточном количестве еще в Петербурге. Как человек бывалый, он знал что ни на французских, ни на английских пароходах, а равно и в гостиницах, ихнего чая пить не возможно: он и плох сам по себе, да и заваривать его не умеют; русский же чай, приготовленный по нашему, очень нравится и Японцу Санномийа, и его супруге, и Англичанину Эллиоту (пресимпатичному между прочим человеку), и Бельгийцу Мишелю. Поэтому М. А. Поджио каждый день в два часа пополудни очень любезно угощает их всех этим «прохладительным» напитком. Санномийа даже находит что хотя чай и принадлежит Китаю, где его пьют уже с незапамятных времен, но если кто «создал» его как действительно вкусный напиток, то это отнюдь не Китайцы, а Русские. [168]

17 августа.

В шесть часов утра Пей-Хо поравнялся с находящимся в устьях Шу-кианга архипелагом шхеристых островов предшествующих Гонконгу. Острова эти вообще не велики. Иные из них не более как надводные камни и балки, другие выпуклы как хребет черепахи, третьи конусообразны, и все вообще покрыты кое-где скудною травкой; некоторые достигают нескольких миль в окружности, другие можно обойти вокруг пешком не более как в полчаса. Общим же видом и характером своих обнаженных каменистых вершин они напоминают скорее всего острова Эгейского архипелага и расположены двумя грядами: восточная вправо от нас тянется в направлении ONO, делясь на две большие группы, Кийпонг и Лема, а западная распадается на несколько мелких групп, пока не завершается наконец большим противолежащим Гонконгу островом Лентао, который окружен целым ожерельем из небольших островов и камней. Пароход идет между этими грядами как бы водным корридором, встречая и обгоняя массу китайских джонок.

XV. Гонконг.

Вид острова Гонконгу. — Пик Виктории и пик Альберта. — Общий вид пика и города Виктория с рейда. — Закрытое положение города. — Встреча с русским коммерческим консулом. — Гонконгская набережная и ее пристань. — Паланкины. — Характер европейских построек в Гонконге. — Сады и красивые уголки. — Благоустройство города. — Hotel de l’Univers и его обстановка. — Услуга со стороны солнца моим сигарам. — Ботанический сад. — Воскресный день у гонконгских Англичан. — Городские храмы. — Костюм католических монахов и православный звон колоколов. — Гонконгские клубы и их значение в местной жизни. — Интерес здешних Англичан к нашим делам с Китаем. — Улица Королевы и характер ее построек. — Магазины китайских изделий и их нарядная внешность. — Проявления художественного чувства в Китайцах. — Лавки без запроса и лавки с запросом. — Как Китайцы любят торговаться и какого покупателя они уважают. — Китайские подделки старого фарфора.

Продолжение 17 августа.

В 8 1/2 часов утра подходим к массивному гранитному кряжу составляющему остров Гонконг, на котором, по другую сторону горы, на ее северном склоне расположен [169] город Виктория. Гора эта в 1.825 футов вышины, также носит имя королевы Великобританской, ее называют здесь «пиком Виктории». Остров тянется от запада к востоку на протяжении 16 километров, имея в ширину от трех до восьми километров, при очень прихотливом очертании берегов, в особенности южных, врезающихся в глубь его заливами и выдающихся длинными мысами. Кряж его, от 500 до 600 метров высоты, представляет целый ряд вершин и вершинок, соединенных между собой седловинами, и спускается к береговой линии постепенно понижающимися холмами и террасами, а в некоторых местах и крутыми утесами. Пик Виктории находится на западном конце острова, а на восточном высится пик Альберта, несколько ниже первого (1.711 футов); на обоих виднеется по одному семафорному флагштоку и несколько домиков. На Виктории, кроме того, устроено что-то в роде укрепления, насколько можно судить снизу и там развевается национальный английский флаг. Гранитный пик Виктории местами покрыт довольно скудною травой и кое-где искусственно разведенными садами, среди которых отдельно и широко друг от друга стоят несколько белых домов уже знакомого нам англо-колониального типа, принадлежащих местным богачам, переселяющимся на лето повыше чтобы пользоваться более чистым и прохладным воздухом. Между этими бенглоу указывают и дачу гонконгского губернатора, которым теперь состоит некто Генесси, известный в 1863 году полонофил и заклятый враг России.

В девять часов утра, пройдя узкостью между берегом Гонконга и маленьким островком Зеленым (назван так потому что весь покрыт травой), на котором в полугорье выстроен невысокий маяк, входим на Гонконгский рейд. Здесь приближается вышедший к нам навстречу паровой катер под русским консульским флагом и, описав дугу, идет бок о бок с нами. Вот открывается город расположенный амфитеатром по склону пика Виктории до половины его высоты; а внизу ряд каменных зданий, по большей части коммерческого характера, унизал собою весь берег слегка вогнутою широкою дугой. С этой стороны пик Виктории представляется в виде тупого, неправильного конуса с закругленною вершиной. На первый взгляд [170] город не показался мае особенно красивым, быть может потому что очень уж нам его нахвалили, именно со стороны картинности, и тем заставили ожидать чего-то необычайного. В общем, это несколько горизонтальных линий образуемых большими трехэтажными каменными домами с широкими окнами и аркадами по всем этажам; линии эти местами пересекаются зеленью деревьев, а задние планы тонут в садах, из которых там и сям выглядывают крыши и верхние этажи отдельно разбросанных домов более уютного характера. На первый взгляд кажется что город стоит точно в котле: с тылу закрыт он Гонконгским кряжем и пиком Виктории, а с фронта, по ту сторону рейда, и с боков — Каулунским берегом китайского материка и другими островами. Говорят что вследствие такого положения он мало проветривается и страдает от ужасной жары, какою пышут раскаленные скалы.

Чуть только бросили якорь, пароход по обыкновению был окружен массой разнообразных лодок, среди которых преобладали китайские сампанги. В подобных сампангах живет на рейде целое население. Первым пристал паровой катер, из которого поднялся к нам на палубу русский коммерческий консул, г. Реймерс (германский подданный) и тотчас же представился С. С. Лесовскому. Он должен передать адмиралу некоторые сведения, и в беседе с ним решается теперь важный для нас вопрос: останемся ли пока в Гонконге или пойдем далее? Десять минут спустя было уже известно что здесь не остаемся. Адмирал с супругой съехал на берег в консульском катере, который вскоре возвратился опять к нашему борту чтобы забрать свиту адмирала и вещи.

Плывем к прекрасной набережной Беддар, облицованной бетоновою стенкой и гранитными плитами. У пристани толпится много сампангов, но суеты между ними нет ни малейшей и порядок поддерживается самими лодочниками, так что присутствие здесь одного полицейского, рослого и красивого Индуса в красной чалме и белом кителе с нашитыми на воротнике медными нумерами, оказывается, повидимому, более для парада чем по необходимости. Пристань весьма удобна и находится как раз против дома нашего консула. Рядом с ним идут вдоль набережной такие же трехэтажные с аркадными верандами дома других консулов и [171] пароходных компаний; над каждым из них развевается на флагштоке свой национальный или компанейский флаг. Набережная полна оживленного, чисто портового движения.

Только что мы высадились, к нам подошло несколько носильщиков-Китайцев с плетеными бамбуковыми паланкинами. Каждый паланкин устроен только на одного пассажира и подымается двумя кули, носящими его на длинных шестах повидимому без труда, очень легкою, согласною и довольно быстрою походкой, которая замедляется несколько лишь при подъеме в гору. Экипаж этот, испытанный мною здесь впервые в жизни, оказался очень удобным. Прежде всего он очень легок, представляя собою кресло утвержденное на маленькой платформочке, служащей ему дном или полом, и защищается от солнца зеленым клеенчатым навесом, полы которого, смотря по надобности, вы можете спустить и с боков, и спереди, и сзади. Тут вы со всех сторон прикрыты от солнечных лучей, а сквозной ветерок достаточно освежает вас во время движение. Паланкины заменяют в Гонконге извощиков. (Кстати: я говорю «в Гонконге», а не в «Виктории» потому что город называется Викторией только на официальном языке, а в просторечии все и даже сами Англичане, зовут его Гонконгом.) Поэтому на каждом паланкине с обоих боков четко выставлен крупными цифрами его нумер, и паланкинщики более или менее все известны полиции. Их однако тут больше тысячи человек, судя потому что мне довелось быть несомым в № 555. На набережной, пред отелями, пред клубом и на всех перекрестках, вы всегда найдете группу нескольких поставленных в ряд паланкинов. Это для них уже определенные места, все равно как у нас извощичьи биржи. Внутри каждого паланкина прибита такса, где обозначены цены за конец и по часам, вообще недорогие.

Мимо четырехугольной башни с городскими часами поднялись мы в гору по отлично шоссированной улице; тротуары по обеим сторонам ее обсажены высокими ветвистыми деревьями, которые сплошь покрывают шоссе своею приятною тенью. Дома, обрамляющие с обеих сторон эту улицу, все выстроены весьма фундаментально, в три и четыре этажа и кажутся очень массивными, благодаря своим каменным террасам, верандам и галлереям [172] на толстых каменных аркадах и гранитным фундаментам, из коих те что стоят на склонах горы высятся на несколько аршин вверх и имеют вид крепостных стен покрытых ползучими растениями и папоротниками, вырастающими из расщелин и швов их камней. Каждый дом имеет свой сад или цветник, с несколькими тенистыми деревьями, разведенный на террасе, которая служит продолжением того же гранитного фундамента, так что в Гонконге вы почти везде видите сады как бы нависшие одни над другими, и из зелени этих садов выглядывают где угол какого-нибудь дома, где балкон или крытая галлерея, где вышка или башенка, и все эти morceaux de tableau очень-красивы каждый в отдельности. Поэтому, должен сознаться, насколько не понравился мне вид города с рейда, настолько же самый город внутри своих улиц сделал на меня приятное по своей оригинальной красоте впечатление. На всех улицах вы встречаете великолепное, всегда начисто подметенное и вспрыснутое шоссе и широкие мощеные тротуары; везде проложены подземные сточные трубы, везде цистерны и краны водопровода и газовое освещение, словом, здесь соединены все условия для самой взыскательной в отношении общественного комфорта городской европейской жизни. И надо сознаться что так жить и так устраиваться умеют одни только Англичане: это их преимущество, это дело их национального гения, что в особенности бросается вам в глаза после французского Сайгона: там тоже и газ, и шоссе, и водопроводы, но в устройстве самых жилищ уже далеко нет такой основательности и такого всеобъемлющего комфорта как здесь. В Сайгоне, например, нет даже вполне порядочной гостиницы, тогда как здесь Hotel de l’Univers на Wyndham street в котором мы остановились это в своем роде дворец: широкие прохладные сени, широкие, вылощенные и покрытые коврами лестницы, обширная прохладная столовая, кабинет для чтения, гостиная, веранда для послеобеденного отдыха; видно что на устройство всего этого средств не жалелось, а главное, видно уменье устроиться. Помещения для постояльцев тоже отличаются простором: стены в восемь аршин высоты, широкие и высокие окна дающие много света и воздуха, а стоит лишь надавить в раме пружину и вы, благодаря жалюзи, [173] моментально очутитесь в приятном полумраке. Вдоль каждого этажа устроены снаружи широкие крытые галлереи и особые балконы-веранды, где вдосталь можно валяться в длинных плетеных креслах, наслаждаясь видом кудрявых соседних садов с выглядывающими из них зданиями и любоваться ребрами гор или рейдом с его сампангами, драконовидными джонками, пароходами и пестреющими на мачтах многочисленных судов флагами чуть не всех приморских стран и народов. Благодаря этим галлереям и балконам, солнце никогда не заглядывает в самые комнаты, так что в них нет надобности даже и в панке. Об обстановке нечего и говорить: она полна чисто английского, самого требовательного комфорта и блещет не только чистотой и лоском, но даже роскошью. Везде громадные ковры, чугунные камины, накаминные бронзовые вещи и фарфоровые вазы — произведения китайских и японских фабрик. Что же мудреного если после сайгонской пародии на гостиницу, какие вы встретите разве в некоторых из наших захолустных городов, Hotel de l’Univers в Гонконге показался нам просто дворцом и не оставил желать ничего лучшего! А это еще, говорят, не лучшая гостиница в городе и относительно цен даже довольно дешевая. Двое суток проведенных в ней обошлись каждому из нас со столом и разными «консомациями» средним счетом по десяти долларов. Двадцать пять франков в сутки за весь этот комфорт и обильный стол, как хотите, не дорого.

Чтоб убить как-нибудь время пока не спадет дневная жара мы слегка закусили, напились чаю, который приготовили себе сами, ибо английскому приготовлению больше не доверяем, и предались полному кейфу, то есть лежанью в широких, длинных эластических креслах на прохладной веранде. Жгучие лучи солнца касались только ее каменной балюстрады, которою я воспользовался в это время чтобы высушить свои сигары купленные в Сингапуре и отсыревшие за несколько суток плавания до такой степени что ни одной из них не возможно было раскурить. Солнце, сделало свое дело, и менее чем через час мы уже наслаждались прекрасными, вполне сухими гаванскими сигарами. Но увы! наслаждение это будет продолжаться лишь до выхода в море, до новой ночи проведенной в душной каюте, в ее воздухе перепрелом от всепроникающей теплой сырости. [174]

Около четырех часов дня мы спустились вниз, уселись в паланкины, услужливо поднесенные к самой лестнице носильщиками, и отправились осматривать город.

Зимний губернаторский дом с вышкой и флагштоком, на котором гордо развевается английский флаг, стоит отдельно в полугорье, окруженный великолепным Ботаническим садом, где роскошь тропической растительности спорит с английским желанием придать ей еще более красоты самым устройством и расположением сада, с его широкими граничными лестницами, ротондами, фонтаном, балюстрадами и пестрыми цветниками.

Так как день был воскресный, то все английские конторы и правительственные учреждения, разумеется, были закрыты. Даже в частных домах занятых Англичанами жизнь затаилась где-то внутри, невидимая для постороннего глаза, да и на улице какой-нибудь джентльмен, весь в белом фланелевом костюме, с неизменным пробковым шлемом на голове, являлся в виде редкого исключения. И если в этот раз мы встретили несколько десятков Европейцев, то достаточно было взглянуть на их физиономии чтобы подержать пари что по крайней мере 9/10 из них не Англичане, а Немцы, Французы, Голландцы, да и те-то на половину были моряки или туристы переселившиеся сюда, подобно нам, на несколько часов, прямо с пароходного борта.

В городе есть англиканская церковь, вся белая, в готическом вкусе, с трехъярусною башней, без шпиля, в замен которого на верху ее торчат четыре шпилька наугольных башенок. Кроме того, есть еще католический монастырь, большое здание с двумя колоколенками по бокам главного фасада. Монахи его бород себе не бреют и носят сандалии, широкополые шляпы из черного плюша и белые сутаны с капюшоном, что очень красиво. По случаю вечерней службы, на этих колоколенках звонили и, что меня особенно удивило, колокольный перезвон был вовсе не католический, а скорее наш, православный; и колокола здесь не самозвоны, то есть не раскачиваются на осях, и звонят в них дергая не за рычаг, а прямо за язык как у православных; притом сочетание их звуков представляет очень искусно подобранную музыкальную гамму дающую полный аккорд. [175]

В Гонконге имеются два клуба: английский и немецкий; оба помещаются в больших, прекрасно и специально с этою целию построенных домах. Для холостых и одиноких своих членов эти клубы представляют то удобство что в них можно пользоваться особыми комнатами для постоянного житья на полном пансионе, за умеренную плату. Здесь же главный резервуар всех коммерческих и политических новостей, которые получаются в Гонконге весьма быстро, благодаря телеграфному кабелю соединяющему этот город с Лондоном. Редакция местной газеты иногда по нескольку раз в день вывешивает в клубах печатные бюллетени с самыми свежими новостями и самыми последними биржевыми ценами Лондона, Парижа, Берлина и Шанхая. В настоящее время здешние Англичане с особенным интересом следят за ходом наших переговоров с Китаем, и все правительственные мероприятия как с нашей, так и с китайской стороны касающиеся «конфликта», все распоряжения и назначения, перемещения военных судов, частей войск и начальствующих лиц, все это спустя не позднее суток уже становится известным в Гонконге и подвергается очень оживленным обсуждениям в клубах, которые, за отсутствием театра и других общественных развлечений, кроме бегов на гипподроме, являются единственными местами соединяющими в себе здешнее европейское общество.

Опустясь с горы, мы повернули мимо английского клуба налево на Queen’s Road (Королевскую улицу), идущую параллельно набережной. Это главная улица города Виктории. С обеих сторон ее тянутся многоэтажные каменные дома с глубокими по всем этажам галлереями на колоннах, с массивными балюстрадами и плоскими кровлями, на которых, подобно тому как в Александрии, устроены на деревянных стойках холщевые навесы в роде балдахинов и цветники, где в больших китайских горшках и расписных вазах культивируются разные редкие цветы и растения, с которыми китайские садоводы делают что им угодно, превращая карликов в гигантов и гигантов в карликов.

Галлереи нижних этажей под арками сплошь заняты магазинами. Европейские, то есть английские магазины были, разумеется, заперты; зато китайские, японские и индийские [176] полны торговой деятельности. Что за роскошные и оригинальные выставки товаров! И как поневоле разбегаются глаза, глядя на всю эту роскошь, где изящество и восточная пестрота, споря между собою, дают своими красками и формами богатейший материал для художника! Индийские и китайские шелковые ткани, шитье по сукну и атласу шелками и золотом, китайские парчи и крепы, японские вазы и бронзы, кантонские изделия, фарфоровая расписная посуда, фаянсовые блюда и тарелки, игрушки точеные из слоновой кости, причудливые веера и фонари, акварели на шелку и на рисовой бумаге, ажурно-резная и инкрустированная мебель из черного дерева, экраны, этажерки, шкафчики, фарфоровые табуреты в виде бочонков, модели джонок и пагод из кости, деревянные, бронзовые и фарфоровые куклы и бурханы (идолы) и тысячи иных вещиц и безделушек, все эти «chinoiseries» блещут на виду разноцветными яркими красками, серебром и позолотой; все это картинно расположено на столах и в витринах, и расставлено на полках так ловко и красиво что каждый магазин со всею обстановкой, с этими полуобнаженными мускулистыми кулиями и одетыми в белые кофты, длиннокосыми, гладкими, выхоленными хозяевами и прикащиками, сам по себе составляет целую картину которую прямо бери и пиши, а уж раздолье тонам и краскам будет! Уже насколько придают улице оригинальности и какой-то праздничной нарядности хотя бы одни эти наружные вывески китайских магазинов, спускающиеся с высоты вторых и третьих этажей в виде разноцветных лент испещренных золотыми, красными и черными китайскими надписями. А эти легкие, прорезные, лакированные двери ведущие в магазин, эти божницы с зажженными свечами и лампадами, ютящиеся где-нибудь в почетном месте, заднего плана каждой китайской лавки, эти узорчатые раззолоченные решетки из кедрового и красного дерева, отделяющие, подобно алькову или театральным кулисам, заднюю часть лавки от передней, все это прелесть как хорошо и оригинально!... Достаточно взглянуть на устройство хорошей китайской лавки, на выставочную группировку и расстановку ее товаров, не говоря уже об их достоинстве и отделке, чтобы признать в Китайцах людей с большим артистическим, хотя и крайне [177] своеобразным вкусом. Своего рода художественное чувство Китайца проглядывает даже и в том как продает он вам какую-нибудь хорошенькую вещицу, с каким наслаждением сам любуется ею в это время. На его лице ясно отражается насколько сам он чувствует и глубоко понимает всю ее китайскую прелесть.

В одном из рекомендованных нам магазинов, № 62, мы сторговали на выбор несколько кантовских тарелок за 20 долларов. Хозяин сначала было уступил их, но затем самому вдруг стало жалко своего товара. Уж он и вздыхал, и рассматривал каждую тарелочку, указывая на достоинство и тонкость ее рисунка и фарфора, и бормотал что-то себе под нос, и высчитывал, — словом, видимо не хотел выпустить красивый товар из своих рук, и наконец попробовал даже сказать что он ошибся в цене, на что ему, впрочем, было заявлено нами что это, мол, уже не по-джентльменски. Тогда, нечего делать, полюбовавшись в последний раз своими тарелками, купец махнул рукой и со вздохом приказал кули завертывать их и упаковывать. Тут, очевидно, соединялось в нем два чувства: одно — артистическое любование хорошею вещью, с которою просто жаль расстаться, а другое — простая жадность к деньгам и сожаление зачем продешевил товар покупателю-варвару который, может быть, дал бы за него и дороже еслибы поторговаться с ним поупорнее.

Лавка № 62 была рекомендована нам за такую где торговля идет без запроса, но испытав ее на деле, я не возьму на себя отстаивать именно это ее качество. Приценясь к подобным вещам в других лавках, мы убедились что «Китаец без запроса» все-таки запросил и получил с нас против действительной цены только на том основании что у него якобы «без запроса». Между тем в некоторых других лавках где торгуют «с запросом» можно было бы приобрести такие же точно вещи доллара на три, на четыре дешевле. С Китайцами, как и вообще со всеми Азиятами, можно и должно торговаться. Китаец любит продать, но и поторговаться тоже любит. Ему повидимому нравится самый процесс торгованья, выторговыванья и уступки. Это торгаш не только по профессии, но и по натуре, и если он назначает вам цену, смело давайте ему одну четверть того что запрошено. Он непременно [178] начнет вас убеждать и божиться что меньше взять никак невозможно, но не обращайте на это никакого внимания и, пожалуй, уйдите из лавки. Можете быть уверены что не только на возвратном вашем пути, но и завтра, и послезавтра, даже несколько дней спустя, если вам придется проходить мимо, Китаец (он уже хорошо и притом сразу заметил вашу наружность) встретит вас у дверей своей лавки не иначе как вежливым поклоном, с самою любезною улыбкой, и приветливо попросит зайти к нему напомнив что вы тогда-то торговали у него такую-то вещицу. Заходите к нему смело. Вас усадят на бамбуковый или фарфоровый табурет, предложат чашку чая и манильскую сигару, и вновь поставят пред вами интересующую вас вещь. Тут уже начинается новый торг как со знакомым. Китаец хотя и старается самым любезным образом убедить вас в невозможности цены дешевле той какую он запросил, тем не менее по всем его приемам вы замечаете что внутренно он расположен к уступчивости. Тогда начинайте ему набавлять, но отнюдь не сразу, а понемножку; он же понемножку будет спускать и, наконец, ко взаимному вашему удовольствию, вы сойдетесь на половине, или немного более чем на половине цены первоначально запрошенной. Некоторые из Русских думают что торговаться вообще «неприлично», — не барское, мол, дело, — и дают «разу цену какую бы с них не запросили. Но этим они только портят цены и совсем напрасно воображают будто Китайцы, понимая такую барскую тенденцию, уважают их за это. Увы! что хорошо в петербургских ресторанах с Татарами, совсем неуместно с китайскими купцами на крайнем Востоке. Напротив, подобного покупателя Китаец вовсе не уважает, и если продает ему вещь, — да и как не продать когда тот сразу дает что ни запросишь! — то продает безо всякого удовольствия. Именно «без удовольствия», потому что такой покупатель самого его лишает приятности пройти лишний раз весь любезный ему процесс торгованья, выторговыванья и уступки. Неудобство при этом, разумеется, то что вам приходится терять много лишнего времени, и Китаец чувствует это, а потому-то и старается, показывая товар лицом, всячески быть любезным и утонченно вежливым с вами, всячески занимать и, пожалуй, даже развлекать вас, [179] так сказать, сдобрить, умягчить вашу душу, для того чтобы вы подались на его цену. Но отвечая любезностью на любезность, все-таки будьте тверды и стойки, хотя отнюдь не упрямы: набавляйте не увлекаясь, понемножку, если хотите купить выгодно и унести с собою уважение китайского купца. В этом случае он сам наблюдет за особенно тщательною укупоркой ваших вещей, и не беря денег в лавке, сам будет сопровождать своих кули с этими вещами к вам на квартиру, где и получит за них по счету.

Китайский фарфор вообще очень хорош, как старый так и новый; но здесь как и в Европе существуют подделки старого фарфора, в особенности так называемых craquelees, то есть вещей на которых глазурь от времени и долгого употребления дала трещины в мелкую клетку. Неподдельные craquelees и в самом Китае ценятся очень дорого, и для того чтобы купить их по большей части нужен хороший случай, значит прежде всего нужно время, которого у таких путешественников как мы очень мало, а во-вторых, большие деньги и, наконец, в-третьих (что всего важнее), опытность, потому что на отлично подделанных craquelees очень легко можно быть надутым. Поэтому новички поступят гораздо благоразумнее если станут покупать вещи заведомо новой фабрикации, тем более что сами по себе они вполне могут удовлетворить как изяществом своей формы так и красотой рисунка, да и надуть на них нельзя, так как цены на такие вещи всегда известны и доступны.

(Продолжение будет.)

ВСЕВОЛОД КРЕСТОВСКИЙ.

Текст воспроизведен по изданию: В дальних водах и странах // Русский вестник, № 11. 1885

© текст - Крестовский В. В. 1885
© сетевая версия - Thietmar. 2018
© OCR - Иванов А. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1885