КРЕСТОВСКИЙ В. В.

В ДАЛЬНИХ ВОДАХ И СТРАНАХ

(См. Русск. Вестн. №№ 1, 2, 4 и 6.)

VIII. В Индийском Океане.

Вид Океана. — Приготовления к шторму. — Первая трепка. — Океанская прохлада. — Молочное свечение моря. — Влияние качка на моральное а физическое состояние непривычного человека. — Араб спасенный от голодной смерти. — Участие ко мне С. С. Лесовского. — Закат солнца в океане. — Разница между температурой в Красном Море и в Индийском Океане. — До чего доходит скука на судне. — Летучие рыбки и их враги. — Особенности фосфорического свечения в океане. — Экзальтация во время бессонницы. — Купец-невежа. — Пожарная тревога на судне.

27 июля.

К шести часам утра уже сильно качало, и волны нередко хлестали на палубу. Поэтому пришлось закрыть люки. Вид моря, на всем его доступном глазу пространстве, испещрен бесчисленным множеством белопенных «барашков», словно гребни этих волн то и дело подымают на себе огромные хлопки пушистой ваты. Цвет воды глубоко-синий, как индиго. Небо заволокнуто сплошною пеленой белого тумана, сквозь который слабо просвечивает солнце; но на палубе, по влажности испарины собственных рук, замечаешь насколько жарко даже и в этом воздухе, на много уже освеженном и морем, и ветром. [72]

Сегодня в первый раз мы обедаем «со скрипкой». Так называется на морском языке особого рода приспособление, состоящее в том что вдоль стола туго натягивается с известными промежутками несколько рядов бичевок, под которые подкладывается поперек и потом ставится ребром, на некотором расстоянии друг от друга, ряд прямых и ровных линеек. Это отчасти напоминает кобылку под струнами скрипки; отсюда, по сходству, подучалось и самое название данного приспособления. Таким образом, продольные бичевки и поперечные линейки образуют ряды клеток и перегородок, куда вставляется посуда и разные принадлежности столовой сервировки для того чтобы придать им более устойчивости и предохранить от падения во время значительной качки.

В седьмом часу вечера, в ожидании неизбежно предстоящей тридцати-шести-часовой качки во время прохождения мимо острова Сокоторы, где никогда почти не обходится без формального шторма, матросы стали протягивать вдоль по палубе леера (веревки служащие во время бури поручнями при ходьбе); укрепили тент, набили с наветреной стороны на капитанскую рубку парус чтобы предохранить ее внутренность от вкатывающихся на палубу валов, — словом, по всем статьям приготовились к буре, которая и не замедлила разыграться около десяти часов вечера.

Это была мучительная для меня ночь. По соседству забыли закрепить какую-то дверь или решетку состоявшую из ряда железных выдвижных болтов, и она в течение всей ночи билась и хлопай обо что-то со страшным шумом и грохотом при каждом наклоне судна, не давая мне заснуть ни на минуту. Тело мое устало наконец от бессонницы и наболело от беспрестанного напряжения то тех, то других мускулов при качке, когда с непривычки все стараешься балансировать и удерживаться чтобы не вывалиться из койки. В особенности разболелась голова, словно ее налило свинцом, и почувствовалась ломота в затылке. Кроме того, каждый раз при ударе сильной волны в наш борт (правый) меня обдавало брызгами даже и сквозь закрытый иллюминатор.

Неприветливо, однако, встретил нас Океан чуть не на первом же шаге. [73]

28 июля.

Око до полудня вышел шатаясь на верхнюю падубу. Дул свежий юго-западный муссон, и на палубе, к удавлению моему, сделалось даже очень и очень прохладно. Море, как и вчера, было покрыто пенистыми «барашками», но приняло вместо синего какой-то зеленовато-серый оттенок. Шум волн и качка продолжаются. Идем теперь средним ходом, а ночь, во время «свежей погоды», шли только по десяти узлов.

Сегодня вечером в воде наблюдалось одно из замечательных явлений: все море окрест, доколе хватает глаз, представляло тускло светящуюся молочного цвета поверхность, напоминая снежные поляны озаренные светом, так что небо казалось гораздо чернее воды. Это была неизмеримая масса мелких, фосфорно-светящих организмов, сильно взбудараженных бурей.

29 июля.

Чувствую себя дурно. Скверный вкус во рту, ни малейшего аппетита, поминутная, чисто нервная зевота. Противны стали всякие запахи и в особенности столь любимый мною запах хорошей сигары. Полная апатия, не хочется двинуться с места, даже как будто тяжело лишний раз шевельнуть пальцем. Тем не менее я преодолел себя и вышел из каюты на палубу.

Качка все еще сильна, и ветер свеж настолько что пришлось надеть пальто и даже наглухо застегнуться. Или это во мне лихорадочное состояние?

Цвет воды стальной, цвет неба и облаков совершенно петербургский, как бывает там в сырую переменчивую погоду. Те же самые краски.

Но как надоедает этот вечный шум и плеск волн, этот монотонный глухой стук машины и визг в ней чего-то испортившегося или развинтившегося и, наконец, это вечное содрогание всего корпуса нашего судна! Какую тоску все это способно нагнать даже и на не особенно впечатлительного человека!.. Вероятно оно у меня со временем пройдет, когда образуется уже некоторая привычка, но сегодня я чувствую как порой становится ненавистным мне самый вид моря. А я ли не любил его... в особенности с берега или на картинах Айвазовского!.. Но более всего противен этот стоящий по всей палуб и [74] даже внизу залах прели и именно прелого белья, издаваемый, словно в прачечной, намокшим полотном тента и парусов которое испускает из себя испаряющуюся влагу. От этого ненавистного запаха я испытываю тошноту со всеми ее последствиями, но увы! от него некуда деваться на судне, он проникает повсюду и в особенности становится силен чуть только проглянет на несколько минут солнце.

Сегодня, в четыре часа дня, на пароходе произошло неожиданное открытие. Кому-то из рабочих понадобилось спуститься зачем-то в товарный люк, и там он открыл неизвестного Араба, полумертвого от голода. Оказалось что Араб нанялся еще в Адене для временной работы по нагрузке товаров на месте, да прикурнул между ящиками и заснул так сладко что не слыхал как товарищи его кончили работу и ушли, как захлопнулась над ним крышка люка и как пароход снялся с якоря. Еслибы не сегодняшний счастливый случай, вероятно мы привезли бы в Пуан-де-Галль один труп его. Когда этого несчастного вытащили на свет и привели в себя, а затем накормили, он первым же долгом — что бы вы думали?! — потребовал со своих спасителей «бакшиш». Такова уже арабо-семитическая натура! Поблагодарите его подачкой даже и за то что вы спасли его от ужасной, мучительной смерти.

30 июля.

Погода прекрасная, не жарко, качка умеренная. Увидев меня на палубе, наш добрый адмирал выразил мне большое участие, ободрил меня и взяв под руку довольно долго водил по палубе. Спасибо ему за это!.. Он говорит что мне необходимо приобрести себе «морские ноги» чтобы свободно ходить в качку по палубе, а это дается только навыком. Поэтому надо практиковаться, и вот сегодня он дал мне первый практический урок сему искусству. А после урока я уже и сам, без посторонней помощи, принялся ходить по падубе и ничего себе, дело идет на лад.

Ах, все было бы хорошо еслибы не этот противный, невыносимый запах прели!..

День прошел тихо. К вечеру, в шестом часу почти совсем заштилело, так что пришлось убрать паруса. Обедали сегодня в первый раз при свечах, — значит [75] спускаемся все ближе к экваториальным широтам, в область вечного равноденствия, где день всегда продолжается, минута в минуту, от шести часов утра до шести вечера, всецело предоставляя остальные полсуток царству ночи. Сегодня в шесть часов пополудни солнце стадо закатываться. Я ждал великолепной картины южного заката в океане и, увы! разочаровался как нельзя более. Солнечный диск был тускловатого бледно-желтого цвета, в роде так называемой белой меди, и сообщал окружавшим его облакам самую бледную окраску: на ближайшем плане заката они были перлово-серые, а на дальнейших — бледно-палевые. И говорят что закат в Океане всегда таков в это время года.

Сегодня капитан сообщил нам результаты девятидневных наблюдений над состоянием барометра и температуры по Реомюру, со дня выхода из Суэза. Привожу целиком этот интересный бюллетень.

20 июля (ст. с.), в Суэзском заливе, в полдень: баром. 762, темл. +34°, в полночь: баром. 760, темп. +30°.

21 июля, в Красном Море, в полдень: бар. 758, темп. +35°, в полночь +32°.

22 июля, там же, в полдень: бар. 759, темп. +37°, в полночь +33°.

23 июля, там же, в полдень: бар. 760, темп. +36°, в полночью +33°.

24 июля, там же, в полдень: бар. 760, темп. +36°, в полночь +33°.

25 и 26 июля, в Адене наблюдений не было.

26 июля, в Аденском или Баб-эль-Мандебском заливе в 10 часов вечера, бар. 758, темп. +30.

27 июля, в Индийском океане, в 10 часов утра, баром. 758, темп. +34°, в 2 часа ночи +24°.

28 июля, там же, в 6 часов утра темп. +25°, в полдень бар. 761, темп. +26°, в полночь +25°.

29 июля, там же, в полдень: бар. 763, темп. +26°, в полночь +25°.

Таким образом, в Океане, несмотря на то что приближаемся к экватору, мы пользуемся в полдень температурой от 10 до 11° ниже против Красного Моря. [76]

31 июля.

Полный штиль. Погода великолепная. Яркое солнце однако дает чувствовать жгучесть своих лучей даже и сквозь двойной тент растянутый над палубой. Цвет воды голубой, но все же не такой чистейший кобальт как в Средиземном море. Чувствую себя гораздо лучше, почти нормально, и только когда курю, то какой-то особый вкус табаку (но не в табаке, конечно, а у меня самого) доказывает что организм все еще не пришел в совершенно нормальное состояние.

Скука между пассажирами доходит до того что один из Немцев, тот который выдавал себя сначала за прусского офицера приглашенного на службу в Китай, но потом оказался просто пивоваром, целый день играет сам с собой в шахматы.

В пятом часу дня нагнали какое-то парусное судно (штилюет, бедное!), но прошли очень далеко от него: видны были над горизонтом воды одни только его мачты, но и это маленькое «событие» внесло на минуту некоторое оживление в среду скучающих пассажиров.

Единственное развлечение, кроме разговоров о нашем возвращении в Россию (а разговоры эти что-то начались у вас уже давно!) доставляли нам летучие рыбки, из которых иные залетали даже на палубу, где от удара с разлету об пол или об стену рубки, а также и от отсутствия воды умирали очень скоро. Интересно наблюдать как они вдруг выпархивают из-под носа судна и порывисто летят вперед над волнами точно вспугнутые птички. И действительно, по характеру своего полета, летучие рыбки очень напоминают ласточек-стрижей, когда те мелькают низко над уровнем воды. Но рыбки иногда подымаются и на несколько метров в высь, и вот в таких-то случаях иногда попадают на палубу. Летают они большею частию по две, одна вслед за другой, — вероятно самцы и самки, но — случаются перелеты и целыми стаями, штук по восьми, по двенадцати, в особенности при выпархиваниях из-под настигающей их громады корабельного носа. Белое брюшко и бока в соединении с темностальною спиной, горбоносою тупою головой и черными, длинными, остроконечными крыльями-плавниками придают издали этим рыбкам даже и наружное сходство с ласточками. В [77] сущности, это очень несчастные создания, обреченные вести ежеминутную борьбу за существование со своими многочисленными подводными и воздушными врагами: в воде их настойчиво преследуют хищные бониты, от которых они спасаются выпрыгивая на воздух, а здесь их уже зорко сторожат прожорливые морские птицы с необычайною быстротой и ловкостью подхватывающие на лету свою добычу. От бонита в воздух, от чайки в воду — и в этом, в сущности, вся задача, весь смысл существования маленькой, изящной летучей рыбки. Чайки, ради этой охоты, обыкновенно пускаются в открытое море, где их нередко приходится встречать за несколько сот миль от материка, и освобождается летучая рыбка от своих воздушных врагов только на очень больших расстояниях от берегов, в самых пустынных, центральных пространствах океана, куда чайка уже не залетает.

Вечером наблюдалось сильное фосфорическое свечение воды в областях ближайших к бортам парохода и за кормой. Судно наше временами наплывало как бы на целые оазисы или острова светящихся молюсков, так как они встречались нам периодически, то вдруг появляясь целыми массами, то совсем исчезая. Одни из молюсков светились яркими, но мелкими и притом мгновенными искорками, точно блестки; другие же представляли целые букеты или узоры более крупных искр, соединенных в разнообразные группы, прихотливо и как бы калейдоскопически менявшие свои очертания; наконец, третьи, коих свет был наиболее продолжителен, являлись в виде светящихся пятен неопределенной формы и большей или меньшей величины и яркости. Эти последние тела вообще светятся тусклее чем искровидные, но все же настолько сильно что свет их ясно заметен на поверхности воды, когда само животное находится на некоторой глубине, — так, по крайней мере, это представляется глазу.

Одно из существенных неудобств судовой жизни, это — отсутствие мускульного движения, моциона, и чтобы восполнить сколько-нибудь этот недостаток, я решил себе делать ежедневно по шести тысяч шагов, три тысячи утром и три тысячи вечером, гуляя вдоль по палубе. Но несмотря на такой моцион, нынешнюю ночь почти всю напролет промучился бессонницей, хота судно шло самым [78] спокойным образом, без малейшей качка. И что замечательно: не знаю почему, воображение мое в часы этой бессонницы работало необычайно быстро, живо и ярко, словно под влиянием гашиша. Представлялось мне, как дело совершенно возможное и легко осуществимое, как я по возвращении в Россию куплю себе клочок земли в Павловске, и какой на этом клочке сооружу себе дом, и какой сад разобью, и каким образом все это устрою относительно материальных средств и как уберу свой кабинет с помощью разных редкостей и изящных вещей какие накуплю себе во время этого путешествия в разных странах Азии. Такая работа воображения, и притом ни с того, ни сего, была по моей натуре совсем не нормальна. Не понимаю что это значит, тем более что решительно не знаю причины которая могла бы обусловить такое явление.

1е августа.

Ясно и тихо, как вчера. При таких условиях в морском путешествии есть своя прелесть если только вы можете помириться с тридцатиградусною жарой в полдень и с монотонным ходом жизни на судне. Впрочем, последнее неудобство мы стараемся по возможности облегчать себе интересным чтением. Я еще в Петербурге, готовясь к дальнему плаванию, накупил себе целую маленькую библиотечку разных «путешествий» и этнографических очерков тех стран где рассчитывал быть, и теперь, на досуге, поглощаю весь этот запас чтения и делюсь им с товарищами.

Около десяти часов утра мимо нас совсем близко прошел какой-то большой трехмачтовый пароход, который, не подымая своего флага, выкинул сигнал с вопросом «который час?» Капитан наш приказал оставить этот вопрос без ответа, на том основании что вопрошавшее судно предложило его не соблюдя предварительно требований морской вежливости, которые обязывала его выкинуть свой национальный флаг, что равняется рекомендации себя тому к кому обращаешься. По этой невежливости наши французские моряки-офицеры заключили что встретившийся пароход был наверное Купец-Англичанин.

В половине четвертого часа дня у нас было сделано по тревоге «пожарное ученье». Тревога подана особым сигналом, по свистку, а чуть раздался он, как все матросы и [79] судовая прислуга, не исключая лакеев и метр-д’отеля, обязательно выскочили наверх и принялись качать помпы, а часть матросов с топорами стала особо, в виде резерва готового к действию своим орудием. Четыре рукава в ту же минуту высокими фонтанами выбросили сильные струи воды, направленные помпьерами за оба борта, что доставило пассажирам развлекающее зрелище. Чрез четверть часа был подан отбой, и обычная пароходная жизнь опять пошла своею чередой.

Только такими-то случайными и неслучайными «событиями» и разнообразится несколько непроходимая скука нашего пароходного существования

IX. Цейлон

Признаки близости твердой земли. — Вид западных берегов Цейлона и что он нам напомнил. — Цейлонская, пирога и ее устройство. — Неприятная особенность Пуан-де-галльского рейда. — Первое впечатление тропической природы. — Светляки и ночные бабочки. — Эффекты лунного света. — Пуан-де-Галль, как город. — Кофейный рынок и городской базар. — Бетель. — Рыбный и фруктовый ряд. — Сингалезский кабачок. — Обстановка сингалезского дома. — Цейлонские баядерки. — Родии, цейлонские парии. — Отношения к ним буддистках и христианских миссионеров. — Невозможный патриот, — Здешние гостиницы и их цены. — Змеезаклинатели и фокусники. — жилища Европейцев и их обстановка. — Магазины редкостей и местных изящных произведений. — Старый голландский форт. — Сингалезский город. — Разнообразие и роскошь растительности. — Сингалезские хижины. — Европейские бенглоу. — Уличная жизнь в сингалезском городе. — Арбы и зебу. — Что такое кокосник для Цейлонца. — Сингалезы. — Покорители Цейлона. — Легенда о белом магарадже. — Каково живется Сингалезам под Англичанами. — Торгаши на палубе Пей-Хо. — Наш семейный праздник. — Вид южных берегов Цейлона. — Пик Адама. — Опять в Океане.

2 августа.

Погода прекрасная и море спокойно, так что нас почти не качает. Цвет воды зеленоватый, признак того что подходим к берегу, и точно: после полудня в прозрачном тумане стали обрисовываться легкие контуры Цейлона.

Сели за обед, по обыкновению, в пять часов дня, и в это время стадо покачивать все сильней и сильней. [80] Говорят что это также один из признаков близости твердой земли: глубина моря здесь уже значительно меньше, а потому и волнение сильнее.

После обеда мы вышли на палубу, и здесь, к общему удивлению и удовольствию, юго-западная оконечность Цейлона оказалась вдруг совсем на виду, позволяя любоваться множеством красивых деталей общего пейзажа, который действительно прелестен, и эту прелесть в особенности придают ему роскошные леса пальм что покрывают и низменности берегов и их возвышенности. Сильный прибой, местами ударяясь о скалы, бил так высоко что всплески белой пены походили на дымки пушечных выстрелов, а местами застилали некоторые части пейзажа точно серебристою пылью. Издали и в общем этот пейзаж отчасти напомнил мне наш Петергоф, когда подъезжаешь к нему со взморья. Один бенглоу, окаймленный белою набережной и балюстрадой, расположен почти так же как и наш Монплезир выглядывающий на взморье из-за куп роскошных деревьев. Вдали виднеется в синеватом тумане какая-то возвышенность, тоже напоминающая своими контурами Дудорову гору, и положение ее в общем пейзаже такое же как и Дудоровой горы в общем виде петергофского берега. Затем, вправо, как петергофский берег начинает несколько подыматься в направлении к Ораниенбауму, так точно и здесь плавно подымается берег на котором расположена часть сингалезского города. Это сходство не мало потешило нас своею неожиданностью. Некоторые путешественники, записки коих довелось мне теперь прочесть, говорят не иначе как с восторгом и восклицательными знаками об общем виде на Пуан-де-Галль и его прибрежье с моря, и они, разумеется, правы. А между тем не помнится мне чтобы кто-либо из печатавшихся путешественников не только восторгался, но даже упоминал бы о нашем петергофском побережьи, как о чем-либо замечательном. Это только доказывает что все в сем мире условно и относительно. Впечатление производимое картиной цейлонского берега действует так сильно потому, во-первых, что вы в течение нескольких суток не видели ничего кроме утомляющего своим однообразием Океана и неба, а во-вторых, потому что путник начиная с Суэза и до Адена видит только суровые и угрюмые очертания безжизненно [81] голых скал и песчаных равнин, где даже тощенькая пальмочка, являющаяся как редкость, и та уже ласкает до известной степени взор, ибо хотя и бедно, но все же напоминает о жизни среди мертвенности этих по истине Богом проклятых мест. А тут, с приближением к Цейлону, пред вами вдруг развертывается панорама зеленых берегов в изобилии унизанных тропическою растительностию. За все предшествовавшее время вы слишком уже отвыкли от красот растительной зелени и слишком утомились однообразием моря; поэтому внезапный вид зелени и заселенности берега действует на вас вдвойне чарующим образом. Отнимите все эти предшествовавшие причины, и очень может быть что вид Цейлона произвел бы на вас не большее впечатление чем заурядный берег Петергофа.

Вот приближается к борту Пей-Хо плоскодонная пирога, каких не увидите вы нигде кроме Цейлона. Устройство этого утлого суденышка чрезвычайно оригинально. Узкий и длинный корпус пироги вытесан и выдолблен из цельного куска дерева; к нему подставлены или, вернее сказать, пришнурованы пальмовыми веревками два высокие прямые борта, каждый борт выкроен из цельной широкой доски и скошен с обоих своих концов кверху таким образом что в пироге образуются два носа: промежутки между двумя бортами в их скошенных носовых частях забраны каждый цельною доской, служащею как бы надводным килем. Сравнительно со своею длиной, лодка эта и очень высока и крайне узка, так как расстояние между ее совершенно прямыми и параллельными бортами едва ли превышает полтора фута. Поверх бортов устроено несколько узеньких скамеек, на которых вполне свободно может усесться только ребенок, а взрослому человеку приходится балансировать. Но самою оригинальною частью в конструкции этой пироги является особый снаряд служащий для придания ей устойчивости на воде, потому что без него эта посудина сейчас же перекувыркнулась бы. Снаряд представляет собою длинный чурбан или поплавок, вытесанный в виде заостренной с обоих концов сигары из цельного бревна и по длине своей равный нижнему, то есть выдолбленному, корпусу пироги. Поплавок прилаживается параллельно судну, в расстоянии около шести или семи футов от одного из его бортов и [82] соединяется с ним посредством двух слегка выгнутых поперечин, в роде оглобель, которые одним концом своим прикрепляются веревками к верхнему краю обоих бортов, а другим к поплавку. Нижняя часть сего последнего находится в одной горизонтальной плоскости с внешним дном пироги и таким образом скользит вместе с ним по поверхности волн, почти безо всякой осадки. Такое устройство придает судну замечательную легкость, а благодаря тому что у него два носа оно может, не прибегая к поворотам, двигаться и в эту и в обратную сторону. На лодке три весла, и все они находятся со внутренней стороны, то есть между судном и поплавком, продеваясь в канатные ушки, по верхнему краю борта: одно из них заменяет руль, остальные служат для гребли. Весло состоит из короткого веслища и продлинноватой лопатки с двумя дырочками, в которые продевается деревенная петля, служащая для прикрепления лопатки к веслищу. Кроме того, пирога снабжена еще и косым парусом, для коего мачта прилаживается не внутри судна, а извне, будучи привязана за нижний свой конец к одной из поплавковых поперечин, так что центр ветрового давления на парус приходится между судном и поплавком, облегчая и уравновешивая движение того и другого. На всей этой посудине нет ничего металлического, все ее части сшиты между собой исключительно при помощи пальмового троса да деревянных колков и заклепок; поэтотму она легка настолько что на берегу два человека без особенных усилий могут ее поднять и перенести с места на место.

Пирога приставшая к борту Пей-Хо привезла к нам лоцмана-Англичанина который должен был ввести наш пароход на рейд. В ней сидело несколько голых матросов-Малайцев в испанских шляпах, коих форма сохранилась здесь вероятно по традиции еще со времен португальского господству

Спустя около получаса, Пей-Хо уже стал на якорь.

Пуан-де-Галль пользуется только открытым рейдом, который во время юго-западных муссонов неудобен и даже не безопасен для стоянки океанских судов. Так и теперь, например, ветра нет ни малейшего, а между тем пароход качает все сильнее и сильнее, и качка не [83] прекратилась даже после того как он стал на якорь, — напротив, с этой минуты она получила размеренную правильность маятника, что совсем неприятно даже и для людей не подверженных морской болезни. Широкая, громадная и спокойная волна, не встречая себе препятствия, мерно и плавно идет от запада, из пустынь Океана, и бьет в низменный песчаный берег порта, подкатываясь к нему по мели роскошно красивыми, громадными бурунами. Здесь вы словно чуете дыхание и пульс Океана. И что замечательно: в то время как правильность боковых размахов на пароходе сделалась несносною настолько что заставила нас поскорее бежать на берег, в лодке положительно не качало. Едва мы спустилась в нее, и отвалили от борта Пей-Хо, как уже не испытывали ни малейшего колебания волны и пристали к берегу самым спокойнейшим образом. А между тем лица следившие за нашею шлюпкой с падубы парохода говорили нам потом что она все время как бы ныряла по волнам, то совсем исчезая за валами, то взлетая на их гребни. Мы же ничего подобного не замечали, и это потому что океанская штилевая волна слишком велика, широка и плавно спокойна чтобы маленькая шлюпка могла ее почувствовать.

Уже смеркалось когда мы вышла на пристань, от которой ведет на берег длинная сквозная галлерея под дощатою крышей. Между большими ящиками и бочками разных мускателей, готовых к нагрузке, отдыхало лежа и сидя несколько десятков почти совершенно голых портовых носильщиков. Они кинулись было к нам с предложением донести наши саки до гостиницы, но сделали это без малейшего гвалта, без нахальничанья и толкотни, — не то что неотвязные, назойливые Арабы, — а затем, чуть увидела что наш багаж уже сдан двум из их сотоварищей, все остальные тотчас же расступились и отстали, не напрашиваясь более со своими услугами, — и это одно уже с первого шага расположило нас в пользу Сингалезов.

От порта к городу ведет превосходное шоссе обсаженное роскошными тенистыми деревами, и так как у пристани не оказалось ни одного извощичьего экипажа, то нам поневоле пришлось совершать по этому шоссе небольшую пешеходную прогулку до Oriental Hotel, где мы решала занять себе комнату до следующего утра, чтобы хотя [84] одну ночь провести без качки. Вообще, должен сказать что нужно прокачаться несколько суток в Океане чтобы достойно оценить «сухопутное положение», то есть твердую почву, и понять то внутреннее довольство какое доставляет человеку ощущение ее под собою. Да мне кажется что и сами-то моряки если любят море, то едва ли ради его самого, а чуть ли не за то только что оно дает им удовольствие съезжать при первой возможности на берег.

Пока мы шли к гостинице, на дворе совсем уже стемнело и луна показалась из-за деревьев. Массивные каменные стены старой голландской крепости, красиво обросшие ползучими растениями и лишаями; старинные здания тяжелой архитектуры, под черепичными кровлями; террасы убранные редкостными цветами; колонны на верандах и балконах обвитые льянами и иными вьющимися растениями, между которыми в особенности одно бросилось мне в глаза своими пышными звездами больших лиловых цветов, в роде belle de-jour; ярко освещенные окна и настежь раскрытые двери в некоторых домах, где за приподнятыми драпировками, в полосе света, мелькают порой силуеты женских головок; китайские и японские расписные фонари под потолками на верандах; клумбы в палисадниках залитые пестрыми цветами и сады наполненные роскошными тропическими деревьями; наконец, оригинальная наружность Сингалезов с их женскими прическами и женским костюмом — все это, озаренное как бы фосфорически ярким светом луны, походило скорее на прекрасную и несколько фантастическую декорацию из какой-нибудь оперы или балета чем на действительность.

В воздухе был разлит аромат мускуса и еще какой-то острый азиатский запах напоминающий духи Chypre. В первые минуты, с непривычки это подействовало на мои нервы одуряющим образом, и я, испытывая головокружение почти до полной дурноты, едва мог дойти до гостиницы Oriental, к счастию, оказавшейся поблизости. Первым же делом, освежась сельтерскою водой и отдохнув на веранде — где, между прочим, я не воздержался от соблазна купить себе у подвернувшегося разносного продавца за две рупии красивую инкрустированную палку из эбенового дерева, мы заказали себе в отеле комнату с постелями и холодный ужин, а сами, сдав свои вещи кельнеру, [85] отправились, под водительством приглашенного из гостиницы гида, осматривать город.

И вот опять развертывается пред нами та же декорация из волшебного балета, только теперь она стала как будто еще фантастичнее. Луна поднялась уже высоко и обливала своим светом громадные нежные листья бананов и кроны высоких пальм, которые целым лесом, словно зачарованные, склонялись над водой по ту сторону бухты. Внизу, под кущами садов и леса, лежала совсем черная тень, в которой лишь местами проступали кое-где небольшие пятна и полосы лунного света; за то на выдающихся выпуклостях ветвей, озаренных этим светом во всю его силу, листва увлаженная легкою росой не казалась неопределенно-серою, как у нас на севере, а напротив, сохраняла свой зеленый цвет, не только с несколько фантастическим оттенком, какой бывает у ночной зелени когда на нее падает слабый отблеск белого бенгальского огня или смягченный луч электрической лампы.

В воздухе, то вспыхивая, то мгновенно потухая носились по всем направлениям огнистые точки светящихся насекомых, быстрый полет коих оставлял в глазу впечатление как бы прерывчатых нитей фосфорического света мелькавших в темном пространстве. А некоторые густолиственные деревья, как например сулера, были так изобильно усеяны ими с низу до верху что дерево стояло словно бы облепленное маленькими горящими свечечками, напоминая отчасти наши рождественские елки, и это искрящееся дрожанье и миганье огнисто-голубых, зеленых и золотых точек на листьях производило необычайный, просто сказочный эффект.

Но вот нечто еще чуднее: быстрою и легкою походкой вдруг проскользнули мимо нас две молодые девушки-Сингалезки, одна из них с большим красивым попугаем на пальце — и у каждой над головой точно ореол сияла дуга такого же фосфорического света, и этот свет как бы дышал и реял над ними, то усиливаясь до полной яркости, так что даже бледно озарялись их смуглые лица, то замирая до слабого мерцания. Это было и красиво, и поэтично, и как-то призрачно, точно райские пери в сияющих венцах промелькнули пред нами... Гид объяснил нам что у здешних девушек еще с незапамятных [86] времен существует обыкновение украшать свою прическу светящимися жучками. Для этого они устраивают себе из кисеи, либо из тюля тюрбан в роде кишки, куда напускают несколько жучков и затем, в виде венка или повязки, надевают его себе на голову. Но до чего это кокетливо, еслибы вы знали!...

Летучие мыши и ночные бабочки, сфинксы и бомбиксы крупных размеров, точно маленькие птички, летали неровным блуждающим полетом, купаясь в лунном свете и нередко присаливались на наши белые жакетки и шляпы трепеща своими узорчатыми крылышками. Большие темные жуки проносились мимо гудя как струна контрбаса; мириады цикад стрекотали в траве, сливаясь всем своим хором в одну бесконечную музыкально-звенящую ноту. На белом песке прибрежья тускло светились под луной блики разных морских ракушек, и мелких, и крупных, играя кое-где искрами своего перламутра, и тут же мерно вал за валом набегал на берег могучий океанский прибой. кипящий кудрявою пеной. Шумно ударяясь о камни, он взметал вверх целые столбы всплесков и водяной пыли пронизанной лунными лучами, и рассыпаясь с шипеньем и грохотом, отливал вспять, до нового кипучего набега.

При виде этой необычайной красоты и прелести невольно как-то приходили на память стихи из роскошной Фантазии Фета — помните?

Расписные раковины блещут
В переливах чудной позолоты,
До луны жемчужной пеной мещут
И алмазной пылью водометы;
Листья полны светлых насекомых,
Все растет и рвется вон из меры -
Много снов проносится знакомых
И из сердце много сладкой веры.
Переходят радужные краски
Раздражая око светом ложным.
Миг еще — и нет волшебной сказки.
И душа опять полна возможным

Да, это был миг, один только миг, этот чудный вечер на Цейлоне и наслаждаясь им всем существом своим, переживая его как упоительное сновидение, я с [87] чувством некоторой щемящей боли в душе сознавал что он, увы! никогда, никогда уже больше для меня не повторится... Никогда — потому что разве приведет меня судьба сюда вторично?...

* * *

В Пуан-де-Галле нет собственно того что называется в строгом смысле слова «европейским кварталом», хотя главная часть европейских зданий, присутственные места, казенные магазины, военные казармы, помещения официальных лиц и некоторые гостиницы расположены еще с прежних времен внутри крепости. Но за всем тем, значительное число домов принадлежащих Европейцам, все так называемые «бенглоу» с их садами, миссионерские учреждения, часть казенных зданий и складов, некоторые казармы, равно как и базарные постройки вынесены за пределы крепостных стен и перемешаны с плантациями, домами индийских купцов и скромными хижинами туземцев. В крепостной части города лавки и магазины были уже заперты, да и не они собственно нас интересовали. Гораздо любопытнее было нам взглянуть на базары, где развертывается туземная жизнь и промышленность и где в этот час вечера шла еще бойкая торговля при свете лампад наполненных кокосовым маслом.

Прежде всего посетили мы кофейный рынок. Это обширное длинное здание, в роде манежа, на каменных устоях, промежутки между коими забраны большими стекольчатыми рамами. В середине, вдоль всего здания оставлен довольно узкий приход, по сторонам которого сидят в несколько рядов над мешками и плетеными кошелками сингалезские женщины и девушки, занятые сортировкой кофейных зерен. Снаружи к этому зданию примыкает обширный двор, где происходит насыпка кофе в мешки, а в соседних сараях — его укупорка, взвешиванье и складыванье в бунты для хранения впредь до отправки за море. Грандидье говорит (См. соч. его Индия и Цейлон, гл. VIII.) что хотя кофейные плантации бесспорно способствуют развитию на Цейлоне богатства, но всеми выгодами от того торгового развития пользуется не туземное население, так как рабочие прибывают сюда обыкновенно из чужих мест и спешат возвратиться на родину тотчас [88] как только им удастся скопить сколько-нибудь деньжонок; сами же владельцы плантаций, Англичане, приезжают на Цейлон на время, для того только чтобы разжиться, и потом возвращаются обратно в Англию. «Таким образом, замечает тот же путешественник, не только произведения цейлонской почвы потребляются вне острова, но и сбыт их обогащает исключительно иностранцев». Что до собственников здешних плантаций, то замечание Грандидье, бесспорно, вполне справедливо; относительно же рабочих должен сказать что быть может в 1863 году, когда Грандидье посетил этот остров, оно было и так, но теперь в числе работников и работниц кофейного рынка в Пуан-де-Галле мы видели почти исключительно туземных жителей. Хотя первые плантации кофе были заведены на Цейлоне Голландцами уже более двухсот дет назад, но действительно промышленная культура этого растения развилась здесь только в половине сороковых и в пятидесятых годах текущего столетия, а в настоящее время кофе составляет важнейший предмет здешнего вывоза, наравне с корицей, которую вывозили отсюда индийские и арабские купцы-мореходы еще в глубокой древности.

С кофейного рынка прошли мы на городской базар, где помещаются ряды: рыбный, мясной, овощной, фруктовый, рисовый и т. д. Здесь тоже горели лампады с кокосовым маслом, а торговля, повидимому, только что входила в полный разгар. Теперь именно был час когда множество всякого рабочего люда из порта и с плантаций, по окончании дневных трудов, спешило сюда к закусочным лавочкам чтобы перекусить чего-нибудь на сон грядущий. Холостые мущины и одинокие женщины-работницы толпились пред закусочными ятками, ларями и лотками и ели стоя, либо присев на корточки, а то и на ходу; люди же семейные спешили купить какой-нибудь провизии, в роде рыбы, каракатицы, рисовых лепешек и т. п., и завернув покупку в свежий банановый лист, бережно несли ее к себе домой чтобы там поужинать с семьей. Голые продавцы и едва одетые торговки только поспевали обирать деньги и наделять покупателей съестными продуктами. Стручковый перец, помидоры, финики, лук, чеснок, мускатные орешки и готовый бетель, все это, поделенное на порции, разложено было маленькими симметричными кучками [89] просто на фиговых листках и выставлено на лотках и прилавках для приманки туземных потребителей, поедающих подобные пряности как лакомство. Тут же бродило не мало нищих питающихся объедками и босых английских полисменов из Малайцев и Индийцев-магометан, одетых в низенькие круглые шапочки с нумером и с неизменным жезлом констабля в руке. Полисмены нередко заходили в лавочки и там, по знакомству, получали от хозяина gratis угощение бетелем или рисовою лепешкой, и все это как давалось так и принималось вполне благодушно.

Курят здесь мало, но за то жуют бетель все, от мала до велика, и мущины и женщины, и потому, кроме отдельных продавцов торгующих исключительно этою жвачкой, бетель вы найдете и в съестных, и в кофейнях, и в любой лавке, где покупателю предложат его как угощение для оказания любезности и почета. Вообще Сингалезы любят жевать всякую всячину, лишь бы она пряно щипала и жгла во рту, но бетель предпочитают всему на свете.

Обычай жевать бетель распространен по всему югу Индии, на Цейлоне, в Индо-Китае, на всех Малайских и отчасти Полинезийских островах. Здесь ни один человек не позволит себе говорить с высшим лицом не положив предварительно в рот эту жвачку; даже люди равного положения, встречаясь друг с другом, начинают свои приветствия и разговоры с того же приема, так как иначе они рисковали бы обнаружить свою неблаговоспитанность или сделать невежливость относительно друг друга. Вообще кодекс местных приличий требует чтобы бетель всегда находился за щекой порядочного человека, и многие даже ложась спать кладут его себе в рот на ночь. При посещении Малайца или Сингалеза хозяин первым же делом предложит своему гостю бетель, как у нас предлагают папироску, и повторит то же самое при прощании. У Малайцев взаимный обмен бетелем считается даже символом вечной дружбы. Главным ингредиентом входящим в состав этой жвачки служит кислый орех арековой пальмы, которая по наружности похожа на кокосовую, только листья ее несколько короче и окрашены в более яркий золеный цвет. Тонкий ствол ареки подымается в вышину на сорок футов, и плоды ее, величиной с каштан, [90] свешиваются из-под кроны большими кистями Арековый плод стружится или растирается в крупный порошок на терке и завертывается в. ароматический листок бетелевого перца, растение, которое подобию плющу нередко обвивается вокруг ствола арековой пальмы. А чтобы листок не развертывался его обливают снаружи составом хинам, который есть ни что иное как известь из пережженых раковин, подкрашенная слегка кошенилью, вследствие чего она получает очень приятный бледно-розовый цвет. Приправленный таким образом бетель подается после стола в качестве средства помогающего пищеварению и продается на всех перекрестках и базарах. Я было рискнул его попробовать, но тотчас же выбросил вон, так как раньше еще чем успел разобрать его аромат и вяжущий вкус, он уже сильно обжег мне рот и стянул на внутренней стороне губ всю кожу. Суда по такому опыту, могу сказать что это лакомство вполне достойное Люцифера, и удивляюсь каким образом жуют его малые ребята, начиная с пяти, шестилетнего возраста, а жуют они эту мерзость с видимым удовольствием.

С непривычки даже неприятно смотреть на жующего бетель человека, когда он говорит с вами. Губы и десны его раз навсегда принимают темный, буровато-красный цвет и кажутся окровавленными, словно с них содрана кожа, а так как бетель возбуждает обильную слюну и окрашивает ее в такой же цвет, то вся полость рта жевальщика представляется как бы наполненною кровью. Сверх того, от бетеля сильно чернеют а разрушаются зубы, так что здесь вовсе не редкость встретить тридцати — летнего мущину или молодую женщину совершенно беззубых. Но укоренившийся веками обычай столь силон что некрасивые и печальные его последствия никого не останавливают, и человек однажды уже приучившийся и бетелю не может отстать от своей привычки.

Прошлись мы по рыбному ряду, где были выставлены на показ всевозможные «дары Океана», в виде крупных и мелких рыб, омаров, крабов и каракатиц: некоторые экземпляры невольно бросались в глаза своими размерами и оригинальными формами, но запахи... запахи совершенно напоминали мне нашу Сенную с ее лавками вяленой и сушеной рыбы. Отсюда попали мы в овощной и фруктовый [91] ряд, где были навалены груды бататов и ямса (Батат или сладкий картофель (Convolvulus batata) из семейства вьюнковых., с пурпуровыми ветками и угловатыми заостренными листьями. Клубни батата содержат в себе много крахмала и достигают значительной величины: нередко от 40 до 50 клубней висит на одном растении. Что же до ямса, то корень этот получается от двух вьющихся растений — диоскорей: Dioscorea sativa и alata. Корни диоскореи дланевидны, в один фут и более шириной, внутри белого, а снаружи темно-бурого, почта черного цвета и вкусом напоминают картофель. Диоскореи встречаются везде по лесам Цейлона. Большие, гладкие стреловидные листья их сидят по длине нежного, достигающего до 20 футов вышины стебля, при основании коего развиваются мелкоцветные колосья. Плантации ямса встречаются во всех тропических странах.), больших кокосовых орехов, бананов, ананасов и падок сахарного тростника. Мы купила за один шиллинг громадный ананасище, величиной в роде снаряда восьмидюймового орудия, за который у нас в Милютиных лавках надо бы заплатить рублей 25 (да я и не видал там подобных), а здесь, заметьте, с нас еще что называется содрали в три дорога как с иностранных путешественников, — что запросили, то мы и дали без торгу. Тут же впервые познакомился я со вкусом банана и мангустана. Бананы продаются здесь как у нас огурцы, на которые они и похожи величиной и формой. Совершенно дозрелый плод облечен нежною желтою кожурой которая сдирается с него очень легко; у недозрелого же кожура зеленая. Цвет самого плода желтовато-белый, матовый как захоложенное сливочное масло, а по вкусу на первый раз он мне не особенно понравился: очень нежный, мучнисто маслянистый с легким привкусом Ландринских, так называемых «ананасных» карамелей. Впрочем, в банан надо въесться чтобы вполне оценить и полюбить его, и это в последствии испытал я на самом себе когда десерт из бананов сделался для меня просто необходимостью. Но здесь он служит не одним только лакомством, а по своей питательности заменяет для бедняков и хлеб насущный. Едят его и в сыром, и в вареном, и в поджареном виде. Поджаривают обыкновенно на угольях недозрелый плод по снятии кожуры, после чего его смазывают коровьим или оливковым маслом и большинство [92] работников на базаре питалось именно этим кушаньем, тут же и приготовляемым; а в вареном виде подают его как овощь, вместе с мясом. Кроме того, на здешнем базаре можно найти в продаже банановую муку похожую с виду на наше толокно; выделывается она из сушеных плодов которые толкут, а затем размалывают в стуле и наконец просеивают сквозь сито; Англичане обыкновенно употребляют ее для пуддинга. Здесь, во фруктовых и овощных лавочках вы встретите целые пучки или гроздья банановых плодов, подвешенные под потолок, и эти большие гроздья кругло-конической формы, на основном стебле которых нередко сидит до трехсот штук бананов, весят от 60 до 70 фунтов каждое. Плоды развиваются тесно примкнув один к другому и лежат спиралью ряд на ряде как черепицы, но дозревают они не одновременно и когда верхний ряд, при основании стебля, начинает уже чернеть и загнивать от перезрелости, нижние, ближайшие к вершине конуса, ряды только еще наливаются и зеленеют. Поэтому гроздье обыкновенно срезается со стебля чуть только верхний ряд пожелтеет и затем его подвешивают в тенистое место, где оно могло бы проветриваться, что способствует скорейшему дозреванию; снимают же ряды плодов со стебля по мере того как они желтеют.

Но верх гастрономического наслаждения доставляет, без сомнения, мангустан, этот, по выражению Малайцев, «царь фруктов», который дарит обитателям ближайшим к экватору стран гарциния, дерево с листьями похожими на листья лавра и известное в ботанике под именем Garcinia mangostana. Плод, величиной с яблоко средних размеров, окрашен снаружи в буро-гранатовый цвет и снабжен довольно толстою рыхлою, кожурой того же цвета, только более частого оттенка. Кожура осторожно взрезается в поперечнике, после чего верхняя половина ее легко снимается прочь и тогда пред вами открывается как куполок красиво расположенный, шестидольный, снежно-белый студенистый плод, напоминающий с виду порцию отлично захоложенного лимонного мороженого. Он очень сочен, слегка ароматен, приятно кисловат и сладок, причем отлично освежает вкус и утоляет жажду, даже прохлаждает, потому что имеет свойству всегда сохранять в себе под [93] экваториальным солнцем холодную внутреннюю температуру. Во рту мангустан тает как мороженое, и лакомиться им в знойный день действительно одно из величайших наслаждений. Полной зрелости достигает этот плод только под экватором и в ближайших к экватору широтах северного и южного полушария. Вы найдете его на Суматре, в Сингапуре, в южной части Малаккского полуострова, на Яве, но на Цейлоне уже не найдете, так как здесь, между 6° и 10° северной широты, мангустан, как уверяют меня, хотя и растет, но уже не вызревает и его привозят сюда из Ачина и Сингапура, причем значительная часть плодов не выдерживает перевозки, и в течение пятисуточного пути портится еще в дороге.

Тут же на базаре заглянули мы в сингалезский кабачок, соединяющий в себе и кондитерскую. Раскрытые окна и длинная стойка этого заведения были заставлены разнокалиберными флаконами и бутылками с разноцветными жидкостями, преимущественно ликерами и лимонадами местного производства. Не было недостатка из английских араках, бранди, уиски и джинах, но туземцы предпочитали всем этим спиртуозам свой каллью, хмельной напиток из перебродившего сока кокосовых орехов. Рядом с флаконами на стойке были выставлены в виде закусок финики, сотовый мед, рахат-лакум и какие-то сладкие печенья, а над ними в двух китайских вазочках возвышались большие раскидистые букеты лилий и еще каких-то крупных пунцовых и желтых цветов, из-за которых, словно некий буддийский идол или китайский бог благополучного богатства и благоутробия, выглядывало безбородое, луноподобное лицо и дородный обнаженный торс хозяина этого заведения. Судя по женской прическе, перехваченной высоким черепаховым гребнем, и по дородству персей мы было приняли его сначала за представительницу здешнего прекрасного пола и потому даже слегка сконфузились, подумав что своим приходом учинили в отношении ее некоторую нескромность: но мнимая сингалезская матрона, ни мало не смущаясь откровенностью своего туалета, приветствовала нас совершенно мужским и даже несколько хриплым басом, что и обнаружило тотчас же нашу невольную ошибку. Этот китайский божок очень любезно предложил нашему выбору свои ликеры, [94-95] (Страницы 94-95 в сканах пропущены, текст для них взят из интернета. — OCR) бренди и сласти, но от первых мы отказались, предпочтя выпить по стакану содовой воды с несколькими каплями коньяку, так как уверяют, будто неподкрепленная некоторою дозой алкоголя она в этом климате небезвредна для желудка. Что же до разных рахатов и печений, то они оставили нам по себе не совсем-то приятное впечатление, так как при чрезвычайной приторности в них есть еще какой-то противный привкус кокосового мыла. По всей вероятности они изготовляются на кокосовом масле.

Проводник, между прочим, предложил взглянуть на танцы здешних баядерок. (Это, кажется, единственное развлечение, каким пока угощают нас на Востоке.) Отчего не взглянуть! Очень даже любопытно, если вечером ничего другого не увидишь, и мы отправились в один из прибрежных кварталов, населенный, кажется, исключительно туземцами. Привели нас в какой-то дом очень легкой постройки, так как часть его стен была забрана просто тростниковыми чиями (Род циновок составленных из ровно обрезанных длинных (около 2 1/2 аршин) тростинок, которые по концам и посередине простегиваются суровою ниткой и вплотную прилегают друг к дружке.). Тут, по-видимому, попали мы в какое-то семейство, кружком сидевшее на полу за вечернею трапезой при свете кокосовых лампад. Пожилой отец семейства, самой почтенной наружности, в кофте и юбке, как подобает приличному человеку, поднялся нам навстречу и, нисколько не удивясь приходу незнакомцев, самым любезным образом предложил нам садиться. Инструментом для сиденья служила продолговатая четырехугольная рама на ножках, с туго натянутою на нее веревочною сеткой из кокосовых волокон, — нечто вроде саратовской кровати, какие находятся в повсеместном употреблении в Средней Азии и очень хорошо знакомы русским жителям Ташкента. Эластичная сетка этой кровати была покрыта барсовыми шкурами. Проводник объяснил отцу семейства цель нашего прихода, которою тот, по-видимому, остался очень доволен и тотчас же отдал какие-то приказания девочке лет десяти, вероятно, своей дочери. Девчоночка живо вскочила с места и побежала куда-то из дому. Несколько минут спустя, она возвратилась и привела с собой двух девочек-подростков, лет по четырнадцати, которые, наскоро поздоровавшись со всеми, полезли вместе с хозяйскими дочерьми и племянницами вверх по крутой, почти вертикальной лестнице, упиравшейся в край проделанного в потолке открытого люка. Перед лестницей висела, спускаясь из этого люка, толстая веревка с несколькими узлами, за которую карабкавшиеся девушки хватались руками, как за поручень, а некоторые из них взбирались и прямо по веревке гимнастическим способом, не прибегая к помощи лестницы, что совершенно напоминало обезьяньи манеры лазанья. Но представьте наше затруднение, когда вслед затем почтенный отец семейства предложил и нам совершить тем же способом путешествие на антресоли. Нечего делать, пришлось покориться и этой комической необходимости.

Верхняя комната была такой же величины, как и нижнее помещение, с тою разницей, что здесь уже не одна, а все четыре стены были забраны тростниковыми чиями по бамбуковому каркасу, а вместо потолка над головой простирался прямо скат кровли, крытой пальмовыми листьями. Убранство состояло из трех придвинутых к стенам кушеток, точно таких же, как та, что внизу, с накинутыми на них барсовыми шкурами. Последнею влезла наверх пожилая особа, вероятно, мать семейства, которой хозяин подал снизу тебуни, инструмент вроде двухструнной гитары, и затем вскинул туда же там-там, очень ловко подхваченный на лету одною из девушек.

Костюм их состоял из длинного ситцевого полотнища, обернутого в виде юбки вокруг бедер и затем перекинутого через левое плечо на спину, где конец его затыкался в юбку у поясницы; грудь и плечи были в обтяжку прикрыты коротенькою белою кофточкой с короткими рукавами; на шее болтались ожерелья из разных металлических подвесок, монет и амулетов; обыкновенная прическа с пробором по середине украшалась металлическою чешуйчатою повязкой вроде обручика, которая закреплялась на висках двумя серебряными выпуклыми розетками филигранной работы, и, кроме того, с этой же повязки спускалась на лоб в виде звездочки такая же розетка, лишь [96] несколько меньших размеров, украшенная самоцветными камнями, а вернее просто стеклышками; в ушах болтались тяжелые крупные серьги с бахромчатыми подвесками, и сквозь обе ноздри тоже были продеты маленькие сережки, соединенные между собой тонкою серебряною проволокой, на которой обыкновенно болтается над верхнею губой либо маленькая золотая монетка, либо жемчужина. Коса, закрученная в узел на затылке, прокалывалась черепаховою или серебряною шпилькой с бульками, и кроме того в волосы каждой девушки было еще заткнуто по одному большому цветку: у одних магнолия, у других что-то в роде махровой астры. На руках и на ногах были надеты браслеты, которые носят здесь все вообще женщины, как молодые так и старухи. Ноги у всех были босые. Дополнением к атому костюму обыкновенно служит либо складной китайский, либо индийский из павлиньих перьев, либо же наконец простой круглый веер из молодого засушенного листа зонтичной пальмы.

Все молодые танцовщицы на вид казались не старше лет пятнадцати, хотя в действительности им могло быть и гораздо больше. В их худощавых недоразвившихся фигурках сказывалось что-то детское и, как говорится, субтильное; все они были небольшого роста и отличались тонкими чертами лица, с каким-то задумчивым, кротким и отчасти даже робким выражением глаз и улыбки. Манеры и движения их полны были скромности и природной грации, а танцы не только не заключали в себе чего-либо цинического, но и просто страстного; в них даже не было особенной живости, и весь характер танца главным образом состоял в плавных покачиваньях корпуса из стороны в сторону и как бы в ленивых движениях рук, плеч и стана с медленным прихлопываньем в ладоши; ноги менее всего участвовали в танце: их роль заключалась только в мерном переступании в такт мотива со ступни на ступню, в приподнимании на носках, да иногда в кружении на одном месте.

С понятием о баядерке у Европейцев всегда соединяется представление о жрице разврата, и конечно такое убеждение сложилось не без основания, но я должен заметить что к тем плясуньям которые теперь стояли пред нами, менее всего могло бы быть применено в этом смысле название баядерок: до такой степени вся их наружность, выражение лиц, [97] манеры и танцы отличались безукоризненною скромностью. Глядя на них, скорее всего можно бы было подумать что нам являют свое искусство благовоспитанные девицы из очень почтенного и благочестивого семейства. А между тем на самом деле это были несомненные баядерки. Значит естественная скромность, по всей вероятности, составляет врожденную черту в характере сингалезских женщин. Потом мы узнали что все это семейство принадлежит к числу родиев, цейлонских парий, переселившихся в Пуан-де-Галль из Кандийского округа. О родиях, между прочим, находим несколько весьма интересных сведений у Грандидье, сообщающего что местные традиции ведут происхождение этих отверженцев от принцессы Наваратна-Валли, которая допустила себя до незаконной связи с человеком низшей касты и случайно избежала смертной казни, коею по закону должна была искупить свое преступление. Отверженная обществом, она бежала вместе со своим ребенком в пустыню, где к ней присоединились все благорожденные Цейлонцы униженные и изгнанные из общества за измену или святотатство. Родии разделяются на две группы, тирриигас и галпагай, которые хотя и живут вместе, но не вступают между собой в браки из опасения унизить себя таким союзом, ибо каждая из названных групп ведет свой род непосредственно от царей. До перехода Цейлона под владычество Англичан, родии находились в самом униженном положении. Всеми презираемые и объявленные вне закона, они не имели права ни владеть землей, ни заниматься торговлей, ни селиться иначе как только особняком, вдали от жилищ других Цейлонцев. Им запрещалось черпать воду из колодцев и рек по близости городов и селений и даже жить в хижинах обыкновенного местного устройства: для них допускались только шалаши. Питаться они могли продуктами лишь собственной своей охоты и ловли и не имели права прикрывать одеждой ни ног своих, ни груди, а для прикрытия чресл разрешалось им носить только кусок грубого полотна. При выходе из своего шалаша родия обязан был опоясывать себя сухими пальмовыми листьями, шелест которых предупреждал бы прохожих о приближении отверженца. Кроме того, он должен был предупреждать [98] прохожего своим криком, дабы тот мог приостановиться и выждать пока родия скроется. Во время господства туземных раджей одним из самых тяжких наказаний для женщин высшего класса считалось получение бетеля из руки родия. На этих париях лежала обязанность очищать дороги от животной падали и доставлять раджам ежегодную дань ремнями для содержания на привязи диких, недавно изловленных слонов, и это был единственный промысел которым они могли заниматься невозбранно. Даже скот принадлежавший родиям считался нечистым и должен был в виде отличительного знака носить на шее скорлупу кокосового ореха. Англичане однако установили полнейшую равноправность между всеми жителями острова, и под их владычеством родии могли наконец вздохнуть свободно и зажить по-человечески, не стесняясь ни в образе жизни и жилища, ни в роде занятий, ни в пище и одежде. Тем не менее сила презрения к ним со стороны туземцев столь велика что родии всеми благами равноправности могут свободно пользоваться только под крылом Англичан, под их непосредственным покровительством, в тех местах где Англичане имеют свою оседлость; но за глазами их, особенно внутри страны, окруженные одними туземцами, родии доселе продолжают влачить некоторые особенности своего прежнего существования. Поэтому каждый из родиев, кто только может, стремится переселяться в города, поближе к Англичанам. Но, к сожалению, целые века жизни исполненной уничижения и лени давно уже убили в них энергию и охоту к труду. Самые трудолюбивые из них приготовляют плети и ремни или возделывают небольшие поля, за право пользования коими обыкновенно обязываются доставлять владельцу известное количество ремней. Большинство же родиев чувствует решительное отвращение к какой бы то ни было работе и предпочитает легкие и темные профессии, в роде прошения милостыни, — мелкого воровства, рассказыванья сказок или пения и плясок в публичных местах. В особенности охотно промышляют они в портовых городах баядерством своих жен и дочерей, на чем некоторые сколачивают себе даже порядочные состояния. Тем чуднее кажется мне в этих людях сочетание столь некрасивых нравственных качеств с такою повидимому патриархальною семейственностью их [99] домашнего быта и в особенности, с безупречною наружною скромностью их женщин. Родии исповедуют буддизм, искаженный, впрочем, самыми грубыми суевериями и обходящийся безо всяких обрядов; ни браки, ни похороны у них не сопровождаются никакими обрядовыми церемониями: о предстоящем или состоявшемся браке не уведомляют даже ближайших родственников, а покойника просто завертывают в ценовку и зарывают в землю на седьмой день по смерти. Родиям возбранен доступ даже в храмы для молитвы; тем не менее бывали примеры что к ним отправлялись буддистские монахи для религиозной пропаганды. На упреки раджей миссионеры эти отвечали что буддизм не делает никакого различия между отверженцами и сильными мира сего. Но увы! далеко не так поступают миссионеры христианские не только католической, но и англиканской церкви. Эти тоже не допускают родиев в храмы, оправдываясь тем что если де мы не станем изгонять их из наших церквей, то тем самым изгоним оттуда все другие касты которые никогда не захотят находиться под одним кровом с париями. Замечательно как хорошо, не мешая одно другому, уживаются вместе пресловутая английская «равноправность», дозволяющая родиям свободно селиться где угодно и еще свободнее торговать своими женами, и фарисейское лицемерие английских миссионеров, изгоняющее тех же родиев из церкви даже и в том случае когда отверженец искренно ищет единственного прибежища и утешения в лоне веры Христовой. Кто же кого тут дурачит? И ради чего все это?

А вот еще случайно подмеченная маленькая картинка, не лишенная однако большой характерности.

В то время как баядерки плясали пред нами под тихий аккомпанемент тебуни и там-тама, с соседнего двора доносился к нам какой-то гомон, смешанный шум громких разговоров и нестройного пения с визгом и ударами в там-там, на что сначала мы было не обратили внимания, но затем этот шум стал положительно мешать нам слушать сингалезскую музыку. Желая узнать что там такое, я раздвинул тростинки настенного чия, и что же? — заглянув во двор вижу под раскидистым деревом сидят за столом при свете нескольких фонарей наши пароходные Немцы и наслаждаются пивом. Пред [100] ними пять или шесть баядерок, взявшись за руки, составили хороводный круг и движутся то вправо, то влево, подплясывая и напевая какую-то песню, а в середине их круга толчется чуть не в костюме праотца Адама тот усатый Немец что облыжно выдавал себя за прусского офицера едущего в Китай инструктором, и ударяя в ладоши поет, или вернее сказать, орет с великим энтузиазмом все ту же свою неизменную «Heil dir im Siegerkranz», переходя затем к «Wacht am Rhein» и путая ее с какою-то «Wir sind Deutsche, Deutsche, Deutsche...» Остальные ему апплодировали и время от времени кричали «Hoch» и «Hurrah!»

Патриотизм конечно дело похвальное, но Боже мой, зачем, они повсюду и кстати и некстати, так назойливо тычут им в глаза всем и каждому!...

Здешние гостиницы рекламируют себя, кроме газет, еще и особыми карточками, которые со всех сторон суют вам в руки проворные коммиссионеры, раньше всех появляющиеся на палубе, чуть лишь пароход станет на якорь. Вот, например, каким образом был расписан на карточке тот отель где пришлось нам остановиться (привожу рекламу с буквальною точностью):

«Ce large et confortable Hotel est place dans un des plus jolis endroits de la ville, en face du port, et jouissant d’une fraicheur continuelle a cause de la brise de la mer. Les chambres sont larges et meublees avec toute elegance. A des prix moderes. Vins choisis. Prix et conditions tres reduits».

Чем же однако оказались в действительности эта «chambres larges et meublees avec toute elegance», и в особенности эти «prix moderes et tres reduits?» Общая столовая (она же вместе с тем и буфетная, и биллиардная, и гостиная, и читальная), действительно очень просторна и обставлена хотя просто, — но не без комфорта. А главное ее достоинство — это чистота и обилие воздуха. Но затем вся «elegance» этим и кончается. Комната же которую мы заняли на ночь была о двух окнах, но окна без стекол с одними жалюзи, в щели которых свободно могли пробираться не только комары и мустики, но и всякая другая гадина; пол был кирпичный, а потолок... потолка совсем не было: вместо потолка была прямо крыша состоявшая из положенных на стропила ценовок, что пожалуй и не [101] дурно, так как этим увеличивается в комнате количество воздуха; но беда в том что по этой крыше и по стенам ползает множество маленьких ящериц которые то и дело падают к вам на стол, на постель, на платье, на голову и вообще куда ни попало. Положим это и совсем безобидное животное, но все же с непривычки как-то неприятно когда неожиданно шлепнется оно к вам на голову и побежит по лицу своими холодными лапками. Убранство комнаты состояло, во-первых, из двух железных кроватей, обыкновенного больничного типа и даже без пружинных тюфяков, но с мустикерами; во-вторых, из двух табуретов и простого стола, на котором стояли умывальная плошка с кувшином и обыкновенный стакан с кокосовым маслом и светильней, заменявший лампаду. Вся эта обстановка напоминала скорее какое-нибудь помещение для «благородных» арестантов чем нумер в порядочной гостинице и тем не менее за одну ночь проведенную там взяли с нас двадцать франков, не считая утреннего чая, а за ужин, состоявший из шести ломтиков ветчины толщиной чуть не в листок бумаги, четырех костлявых кусков холодной курицы, ананаса нами же самими купленного на рынке и бутылки шампанского, заплатили мы по счету ровно шестьдесят франков. Это называется «по уменьшенным и умеренным ценам». Каковы же были не «уменьшенные»!?

3 августа.

Долго не слалось нам в нашей «благородной арестантской». Воздух ли этот напоенный пряными ароматами, картины ли цейлонской природы при эффектах лунного освещения, или невозможно крепкий английский чай возбудили до бессонницы наши нервы, уж не знаю. Ночью два раза принимался барабанить по крыше дождь со всею силой ливня и каждый раз утихал менее чем чрез пять минут времени. Здесь такие короткие дожди являются истинною благодатью, освежая по нескольку раз в сутки сильно нагретый воздух.

Разбудили нас, как было приказано, в пять часов утра на рассвете и принесли вместо чаю какой-то английской бурды с Молоком которая на вид казалась шоколатом, а на вкус оказалась очень терпким декоктом с некоторым запахом сильно перепрелого чайного настоя. Наскоро [102] совершав свой туалет и отведав этой бурды, мы тотчас же отправились осматривать город при лучах восходящего солнца, пока еще было не жарко. Пред гостиницей, на небольшой площадке уже торчало несколько Сингалезов в своих женских костюмах. Одни из них продавали эбеновые палки и разные точеные вещицы из дерева и слоновой кости, другие — плетеные изделия из рисовой соломы и пальмовых листьев, а два-три человека с маленькими обезьянками на плече держали в руках тщательно закрытые деревянные лукошки и кожаные торбы с кобрами и другими змеями. Это были индийские фокусники и змеезаклинатели, которые за самое пустяшное вознаграждение показывают вам здесь же, не сходя с места, такие изумительные вещи пред которыми невольно пасует всякое человеческое разумение, и ум отказывается объяснить каким образом это может быть сделано если не впутывать сюда факторов в роде «четвертого измерения» и вообще участия какой-то неведомой нам чертовщины. Об этих фокусах многое и многими уже было писано, и я не стану повторять рассказа хотя бы о ячменном зерне, — как оно, будучи посажено в горшок с землей, чрез несколько минут, под влиянием разных магнетических пасов и манипуляций фокусника, уже дает росток, который через четверть часа постепенно развивается в стебель с листьями и так далее, до полной зрелости колоса. Тут еще, хотя и с большими натяжками, могут быть допустимы предположения или объяснения в роде существования какого-нибудь особенного, неизвестного вам химического состава почвы, в которую бросается зерно, в соединении с действием на него тоже неизвестной пока, особенной теплотворной силы и т. л. Но попытайтесь объяснить хотя бы следующий фокус: в руках у фокусника вы видите слабо смотанную в большое кольцо бичевку, в роде морского линя, толщиной с мизинец и длиной в несколько сот футов. На одном ее конце закреплен деревянный костылек служащий ручкой, а на другом привязан обыкновенный бубенчик, величиной с яблоко. Раскачав этот последний конец до сильного вращательного движения бубенчика, фокусник с силой пускает его вверх и затем только обеими руками живо помогает бичевке разматываться. Конец с бубенчиком между тем все выше и [103] выше стремится вверх, в совершенно вертикальном направлении, словно его тянет туда какая-то посторонняя внешняя сила. Но вот, наконец, все кольцо размотано, и фокусник, словно опасаясь как бы бичевка совсем не ускользнула из его рук и не улетела бы в небо, быстрым движением пропускает конец ее между средним и безыменным пальцами левой руки, которую при этом вдруг рвануло кверху как бы действием все той же внешней силы; но он успел зажать костылек в кулак и через несколько мгновений, с некоторым усилием, но плавно опускает руку до высоты своей груди. Совершенно вытянутая бичевка так и остается в вертикальном положении, а верхнего конца ее с бубенчиком даже нельзя разглядеть в блеске воздушного пространства, пропитанного яркими солнечными лучами. Тогда фокусник правою рукой снимает со своего плеча маленькую макаку и подносит ее к бичевке, за которую обезьянка тотчас же хватается всеми четырьмя руками и быстро лезет вверх, подбодряемая словами и жестами свободной руки фокусника. Чрез несколько минут в воздушной вышине она едва виднеется уже как чуть заметная точка. Выждав некоторое время и не выпуская костылька из руки, фокусник начинает сматывать бичевк попрежнему в кольцо, но уже гораздо медленнее чем шла размотка и не без некоторого напряжения ручных мускулов. Проходит еще несколько времени, кольцо бичевки наматывается все больше и больше, а вертикальная часть ее становится все ниже, и вот вы видите как на самом конце ее преспокойно сидит себе верхом на бубенчике маленькая макака, очевидно давно уже привыкшая к такому роду воздушных путешествий, и только старается покрепче держаться задними руками за бичевку. Через минуту она опять уже гримасничает на плече у своего хозяина, а бичевка сослужившая ему такую изумительную штуку бросается в мешок как «вервие простое». Вот и весь фокус, но объясните, если можете, как это делается вопреки закону тяготения и вообще что это такое?

А здесь это один из самых обыкновенных фокусов, который охотно покажет вам любой уличный фокусник за несколько пенсов.

Для скорейшего осмотра города (так как времени в [104] нашем распоряжении оставалось немного) наняли мы себе экипаж — продлинноватую карету типа маленьких дилижансов, в которую запряжена была пара тату (tatouh), малорослых туземных лошадок, отличающихся замечательною силой и энергией. Извощик (по здешнему, виндиагар) запросил было сначала по рупии с человека (нас было трое), но по врожденной мягкости сингалезского характера тотчас же согласился повезти вас вокруг города за одну рупию (Индийско-персидское слово от санскритского rupya — серебро. Англо-индийская рупия равняется 59,26 коп. мет.). Сели поехали, и сначала в крепостной квартал. Здесь европейские дома строены большею частию в один и редко в два этажа, но не выше. Строения почти исключительно каменные, старинной солидной постройки, с открытыми верандами, на которых, против входной двери, обыкновенно ставится заслон от посторонних любопытных глаз в форме большого экрана, обтянутого красным кумачом, либо тростниковою плетенкой. Принадлежностью каждой веранды непременно являются цветы в горшках и тропические растения в кадках, за которыми разбросано несколько плетеных бамбуковых кресел, устроенных так чтобы можно было растянуться на них с ногами; тут же всегда стоит большой круглый стол, иногда с мраморною доской, а около него обыкновенные кресла, стулья и табуреты красного дерева, на которых, впрочем, мягкие матерчатые сиденья и сливки являются как редкое исключение: они всегда здесь либо досчатые, либо из плетенки, по климату, чтобы не так жарко было сидеть. Вообще заметно что в домах много комфорта специально приспособленного к местным климатическим условиям.

Зашли в один из сингалезских магазинов с весьма неказистою внешностью. Здесь продается множество самых разнообразных предметов, начиная с разных драгоценных камней в отделке и без отделки и кончая английскою ваксой и персидскою ромашкой. В особенности хороши были камни азиатской отделки (неграненые) вправленные в перстни, серьги и колье в сингалезском вкусе. Затем очень интересен был отдел так называемых изящных произведений местного производства и характера. Тут были бювары и шкатулки из черного и кокосового дерева; украшенные [105] резьбой сосуды из кокосовых орехов в серебряной и бронзовой оправе; узорчатые коробка очень искусно сплетенные из пальмовых листьев, таким образом что они в числе от шести до двенадцати штук свободно укладываются одна в другую; женские рабочие ящики составленные из игол дикобраза; резные эбеновые трости, узорчато-инкрустированные перламутром и слоновою костью, с ручками в виде змеиной или слоновой головы; пресс-папье в образе слонов из эбенового же дерева или в виде плиток выпиленных из слонового зуба и великолепно отшлифованных, так что сначала вы легко можете ошибиться приняв их за светлую яшму с прелестными молочными жилками зубчатого рисунка; наконец тут же продавались очень искусно сделанные разной величины модели местных пирог со всеми их мореходными приспособлениями. Накупив несколько наиболее характерных вещиц, мы зашли в другой магазин, где я приобрел фотографическую коллекцию видов Пуан-де-Галля и других мест Цейлона и типов туземных жителей. Отослав все это с носильщиком в гостиницу, поехали мы наконец взглянуть на сингалезскую часть города, где впрочем хижины туземцев, как уже сказано, перемешаны с домами индийских купцов и дачами (бенглоу) Европейцев.

Путь лежал чрез крытые крепостные ворота, на фронтоне коих был высечен какой — то герб, вероятно оставшийся еще от Голландцев построивших эту крепость. Каменные стены форта в изобилии покрыты лишайными ползучими и иными растениями, нашедшими себе место в рассевшихся швах каменной кладки; многие из растений еще в цвету, и это придает серым стенам очень красивый вид. Миновав мост перекинутый через крепостной ров, мы выехали на эспланаду в виде обширной зеленой луговины, по другую сторону коей укромно ютится среди садов и пальмовых рощ сингалезский город и выглядывают из-за верхушек зелени две изящные белые башни и белый купол католического костела, который, как нам сообщали, остается еще памятником владычества Португальцев. Отсюда, из-за моста, я еще раз бросил взгляд на наружную часть форта. По стенам на барбетах и в амбразурах виднелись кое-где старинные чугунные пушки, а на одном из исходящих углов торчал английский [106] часовой, весь в белом костюме и в белом пробковом шлеме. Стоя на часах он преспокойно покуривал себе сигару, что, как видно, здесь допускается. На Цейлоне английских войск всего два баталиона пехоты и одна батарея артиллерии, разбросанные по разным пунктам острова для содержания гарнизонов; но при спокойном, миролюбивом характере Сингалезов, пожалуй, больше и не требуется. По луговине маршировали куда-то команда белых пехотинцев и отряд босых полисменов в синих мундирных блузах и красных шапочках с медным на них нумером.

Миновав оштукатуренную ограду голландского кладбища, сооруженную, как значится в наворотной надписи, еще в 1783 году, мы поехали по набережной дороге, мимо мясного ряда. Жемчужно белый бурун красиво катился по белому песку отлогого, почти плоского берега и отпрядывал назад у самой дороги, оставляя на ее окрайке массу мелких ракушек и много раковин крупных и нередко очень красивых. Затем мы въехали, как показалось нам с первого взгляда, в тропический лес, но это была одна из улиц сингалезского города. Какая масса и роскошь растительности и что за разнообразие растительных форм!.. Не даром же у Индийцев есть предание что рай наших прародителей был именно здесь, на Цейлоне, и что в память его сохранился на вершине горы Адама в диком камне след гигантской пяты первого человека. Все то на что Петербуржцы любуются в миниатюре в Императорском Ботаническом Саду или в теплицах какие были у покойного В. Ф. Громова, здесь обретается в диком виде, в гигантских размерах и в громадном изобилии. Все эти тамаринды, корнепуски, пламенники, мангу, баобабы, бананы и разнообразные пальмы образуют над улицей как бы сплошной зеленый свод и так высоки что не только люди, но и домики в сравнении с ними кажутся карликами. Здесь, по выражению поэта, действительно «все растет и рвется вон из меры», и все это перепутано висячими гирляндами и хвостами лиан и ротангов, цветущими вьюнками, ползучими розами и виноградом, и все живмя-живет, — живет всем радостным трепетом и свежестью утренней жизни и дышет негой, омытое за ночь дождем и исполненное ярких красок, теплой прозрачной тени и целой музыки разнообразных звуков, шелестов [107] и «зеленого шума», среди мелодических высвистов, трелей, щебетанья и криков разных пташек и красиво оперенных сиворонков, попугаев, фазанов и павлинов, глядя на которых вам опять-таки невольно вспоминаются все те же стихи нашего поэта:

На суку извилистом и чудном
Пестрых сказок пышная жилица,
Вся в огне, в сияньи изумрудном
Над водой качается жар-птица.

Словом, вся изумительная роскошь, все чудеса растительного мира, какие только можете вы себе вообразить на фантастичной декорации, или какие мерещились вам порой в поэтической грезе, здесь всецело пред вами на яву, во всей своей реальной действительности; вы их видите, осязаете, рвете их пышные цветы, обаняете их аромат, испытываете всеми нервами чарующие красоты их форм, благоухания и красок. Это какой-то сон наяву, или волшебная сказка осуществленная в действительности. На сто футов от земли поднимается стройный цилиндрический ствол кокосовой пальмы и завершается в вышине пышным букетом трехсаженных листьев, из которых нижние красиво выгибаются и клонятся к земле как султан из страусовых перьев, и из-под этих роскошных крон свешиваются громадные гроздья плодов, от двадцати до тридцати орехов в каждом и притом во всех степенях развития, начиная с разветвленного початка белых цветов и до вполне созревшего плода. Тут же растет и зонтичная пальма, которую Сингалезы называют талиподам и пользуются ее листьями как дождевыми зонтиками. Рост талипода не превышает шестидесяти футов, но крона — это в своем роде верх красоты. Представьте себе громадный листовой черешок от четырех до пяти аршин длины, на котором развертывается исполинский диск зубчатого листа, а чтоб определить вам величину этого диска, достаточно сказать что под ним двенадцать человек могут укрыться от дождя и зноя, и вот из таких-то листьев состоит роскошная крона зонтичной пальмы, покрывающая ее как шапка или купол. Гартвиг рассказывает что простояв в таком виде от тридцати до сорока лет, талилод испытывает странную метаморфозу: из центра кроны вдруг появляется [108] глянцевито-белая цветочная ось, которая чрез три, четыре месяца достигает тридцати футов высоты. На это явление как бы истощается вся растительная сила пальмы: листья спадают, и голый ствол стоит среди зеленого леса как обнаженная громадная мачта. Но жизнь кипит в цветочной оси, и в три месяца вырастают из нее гладкие длинные ветви (нижние до 20 футов длины) как огромные канделябры. Из ветвей развиваются веточки обсаженные множеством маленьких белых цветков, что придает им весьма красивый вид. За цветками развиваются маленькие ягоды, после чего початки вянут и дерево умирает, а количество его плодов, из которых здесь точат шарики для браслетов, ожерелий и четок, достигает до двадцати тысяч. Тут же вас поражает своим исполинским ростом ствол священной смоковницы (Ficus religiosa), предмет благоговейного поклонения цейлонского буддиста, так как под одною из таких смоковниц родился Вишну и проповедывал Сакья-муни, то есть сам Будда. Вот и другой вид смоковницы, только вышина ее не более обыкновенного человеческого роста; она угловата и как бы спаяна из нескольких стволов, а широкие ветви ее далеко расходятся в стороны и изгибаются самым причудливым образом, сплющиваясь между собой в горизонтальном положении до такой степени плотно что на образуемых ими площадках ходят домашние козы и щиплют молодую листву. Эту извилистую смоковницу чаще всего вы встретите во дворах, около сингалезских хижин, где под сенью ее ветвей стоят маленькие буддийские божнички. В некоторых садах видны небольшие темнозеленые рощицы коричневого дерева, и как красивы на темном фоне их листвы бледно-желтые и огненно-красные листья молодых побегов корицы! Здесь не допускают коричневых деревьев до полного роста, так как кора старого дерева менее ценится. В настоящее время на коричневых плантациях, которые наиболее распространены в окрестностях Коломбо, работают около пятидесяти тысяч Сингалезов, коим впрочем не грозит теперь смертная казнь за тайную продажу корицы с плантации хотя бы даже не более одной трубочки, как было во время Голландцев, когда торговля этим продуктом составляла правительственную монополию. [109]

Сингалезские хижины, по местному «каза», вы ходят прямо на улицу своими небольшими верандами. Дверей и окон у них нет, а свет проникает внутрь в разборчатую переднюю стену, которая на ночь забирается деревянными или ценовочными ставнями. Строятся эти казы на бамбуковом или тростниковом каркасе, с наугольными устоями и венцами (нижним и верхним) из пальмовых бревен. Под нижний венец иногда подкладывается булыжный или плитняковый фундамент. Задняя а две боковые стены облепляются изнутри и снаружи глиной, смешанною с коровьим пометом и резкой из рисовой соломы, и этот цемент, быстро высыхая под лучами здешнего солнца, получает плотность и твердость камня. Передний фас казы поддерживается и разгораживается на два или на три прохода деревянными стойками, в роде колонок, утвержденными между нижним и верхним венцами; к ним-то и прислоняются ставни когда нужно защититься от зноя или непогоды. Крыши у хижин четырехскатные, совершенно в том роде как у нас на малороссийских хатах, и кроются либо тростником, либо сухими ветвями кокосовой пальмы. Некоторые, впрочем, кроют и черепицей, но это уже роскошь которую позволяют себе люди более или менее зажиточные, ведущие в своих домах какую-либо торговлю. Рядом с сингалезскими казами ютятся за глинобитными, бетоновыми или сырцово-кирпичными заборами европейские одноэтажные домики, исключительно под черепичными кровлями, сохранившие в некоторых наружных украшениях карнизов и фасадов и в закругленных изгибах очертаний своих фронтонов вполне голландский тяжеловатый характер, сказывающийся точно так же и в массивных, тумбообразных, четырехсторонних столбиках с шарами или конусами наверху, что служат в заборах пролетами для ворот и калиток. Да я думаю что и уцелели-то они еще с прошлого столетия, со времен голландского владычества. Англичане таких домов не строят, потому что у них для своих бенглоу вполне выработан собственный тип колониальной архитектуры, в котором отсутствие художественного стиля восполняется избытком комфорта. Но всем равно и даже сингалезским хижинам придает прелесть это обилие и разнообразие окружающей их растительности. [110]

В туземном городе, когда мы проезжали по его улицам, дневная жизнь уже вступила в период своей деятельности. Сингалезские дети и женщины, сидя на корточках над небольшими полоскательными чашками, пред своими казами, тут же на улице совершали свой утренний туалет, мылись, чистили себе зубы и расчесывали волосы. Матера семейств у порога варили на очагах в глиняных горшках какую-то похлебку на завтрак, другие крошили овощи, третьи потрошили и мыли рыбу; везде шла очень деятельная стряпня которою были заняты исключительно женщины. Мущины тоже давно уже были за работой, одни в порту, другие на плантациях. Ремесленники обнаженные до пояса, а другие и вовсе голые (если не считать за одежду так называемый шомику, кусок полотна для обвертывания бедр), стругали доски, пилили бруски и стучали своими молоточками в открытых снаружи мастерских. Бочары (одна из важнейших здешних профессий) наколачивали обруча на разнокалиберные бочки служащие для вывоза сахарного тростника, кофе и кокосового масла. Мущины и женщины из окрестных селений легкою походкой торопились на рынок, неся на продажу молоко, ключевую воду, яйца, кур а разные овощи, цветы и фрукты. Рыбаки и рыбачки поспешали туда же с разными продуктами своей предрассветной ловли, неся на голове в плетеных кошелках омаров, крабов и шримсов, каракатиц и разнообразных океанских рыб. На встречу нам часто попадались туземные двухколесные возы в роде среднеазиатских арб, только с более низким ходом, прикрытые сверху от солнца ценовочною кибиткой, с запряженною в ярмо парой горбатых малорослых волов (зебу). Все эти возы была нагружены мешками с рисом, ячменем и просом. Несколько в стороне, множество почти совсем голых работников толпилось у складов кокосового масла, где они накачивали его посредством ручных насосов в бочки положенные правильными рядами и затем нагружали этими бочками плоские двухколесные платформы, для отправления в порт. Маленькие, совершенно голые ребятишки с любопытством встречали и провожали нас глазами, но замечательное дело — ни один из них не протянул руку за подаянием и ни один не побежал за нашим экипажем. А будь это Арабчата, тут бы их бежала целая арава. [111]

Но вот прелюбопытное зрелище: молодой парень лет двадцати лезет на пальму громадной вышины чтобы добыть с нее несколько кокосовых орехов. Делается это очень оригинальным способом, на который стоит обратить внимание, тем более что он одинаков как у Индийцев с Сингалезами, так и у Малайцев с Полинезийцами. Одежда парня, для наибольшего облегчения при значительной мускульной работе, состоит из одного только шомику да из бумажного полотенца которым он в роде чалмы обернул себе голову чтобы предохранить ее во время своего гимнастического путешествия по открытому стволу дерева от непосредственного действия вертикальных солнечных лучей. Усевшись на землю пред самым стволом, парень связывает себе щиколотки ног веревкой из лыка кокосовой же пальмы таким образом чтобы перемычка между ними была около пяти, шести вершков. После этого поднявшись на ноги, он руками притягивается к стволу и вспрыгивает на него, стараясь попасть перемычкой на одно из рубчатых колец образующихся по стволу на местах прикрепления прежде бывших ветвей; эти кольца, задерживая перемычку, служат ему как бы ступенями. Таким образом, постепенно притягиваясь руками по шероховатой коре дерева и перенося движением ног перемычку с кольца на кольцо, парень достигает наконец самой вершины, которая эластически гнется и раскачивается под его тяжестью. Там, под самою кроной, ухватясь левою рукой за один из надежных листовых черенков, он срывает орех за орехом и кидает их на землю, повернув наперед острым концом вниз для того чтобы плод не раскололся при ударе о почву.

Здесь нет той хижины которая не имела бы несколько собственных кокосников и бананов, нередко служащих для ее обитателей единственным средством пропитания и в зеленом, и в спелом, и в сыром, и в вареном или жаревом видах. Плод кокосника не только доставляет пищу и вкусное освежающее питье, но из него добывается еще и масло идущее в твердом состоянии на выделку свеч, а в жидком — горящее без копоти и запаха в лампадах. Гартвиг говорит что кокосовое масло стало известным в Европе только с начала текущего столетия и в настоящее время приобрело [112] уже сериозное торговое значение. Наибольшее количество этого продукта доставляется Цейлоном, где за галлон (4 1/2 литра) платится от 30 до 35 копеек. Кокосовые выжимки составляют прекрасный корм для свиней и домашней птицы; из твердой скорлупы выделывают разные домашние сосуды, как например, ложки, сулеи, кальяны. Чашки и стаканы обыкновенно делаются из недозрелой скорлупы, причем их оскабливают почти до прозрачности. Из самых листочков Сингалезы плетут прекрасные корзины и ценовки или так называемые каджаны употребляемые для подстилки, обивки стен и для изгородей, а ствол доставляет им строительный материал для хижин, ветви же для покрытия кровель; дерево это хорошо полируется, а потому идет и на столярные поделки. Самые молодые и нежные листочки в поджареном или вареном виде составляют для Сингалезов даже одно из лакомств, но только очень дорогое, так как от обрывания их гибнет все дерево. Влагалища поддерживающие листовые черешки образуют плотную, волокнистую, эластическую сеть похожую на грубое сукно, которая может сниматься большими кусками. Из этой ткани приготовляют рыбаки плащи, мешки и паруса для пирог, а из волокнистой оболочки плода, известной в торговле под именем койра (koir) высучивают легкие, упругие и очень прочные веревки и морские канаты. Цейлон в особенности промышляет такими канатами. Из кожистой оболочки прикрывающей цветы, прежде чем она раскроется, посредством надрезов добывается сладкий сок который до своего брожения действует как укрепляющее и кровочистительное средство; когда же под влиянием солнечных лучей сок этот начинает бродить, то Сингалезы приготовляют из него тодди или пальмовое вино, а из перебродившейся жидкости ореха, как уже сказано выше, выделывается хмельное калью. Таким образом, вот сколько проку и разнообразных применений и средств для жизни приносит обитателю тропиков одна только кокосовая пальма. Уже она одна, сама по себе, в состоянии удовлетворить всем главнейшим потребностям его неприхотливой жизни. И удивляться ли после того что Сингалез по своей натуре наклонен к некоторой лени? Для меня, напротив, удивительно то что он, относительно говоря, еще много работает, ибо для [113] чего бы ему особенно трудиться если в его распоряжении всегда найдется несколько никому не принадлежащих благодетельных кокосников, бананов, смоковниц и кириагумов или так называемых «молочных деревьев» (Gymneura lactiferum), которые дают превкусный млечный сок, употребляемый Сингалезами как у нас молоко. Щедрая природа доставляет Сингалезу все что нужно и даже более того сколько нужно для безбедной жизни.

Общий тип Сингалезов очень симпатичен; они отличаются стройным средним ростом, тонкостью стана и гибкостью членов, недостаточно впрочем развитых в мускулатурном отношении. У них прекрасные, умные и очень добрые глаза, нередко серого и даже голубого цвета, что производит весьма своеобразный аффект при черных как смоль волосах и темно-бронзовой коже. Тихая, кроткая улыбка, веселый мелодический говор, гибкая, легкая и грациозная походка, несколько ленивая плавность манер и замечательная вежливость, простирающаяся до того что ни один Сингалез не пропустит вас при встрече на улице без приветствия которое выражается в прикладывании правой руки ко лбу, — все это делает их красивыми и очень приятными в общежитии людьми. Жакольйо говорит что Цейлонцы робки и кротки как дети и до такой степени безобидны что можно проехать весь остров одному и без оружия не встретив и тени опасности. По его словам, вас везде ожидает самый ласковый прием, и каждый окажет вам гостеприимство сообразно своему положению: бедный разделит с вами свою казу и станет служить вам, а богатый предложит свой дворец и целый полк слуг для предупреждения малейших ваших желаний. Но Грандидье несколько иного мнения на счет характера Сингалезов. Так, например, он говорит что живое воображение своеобразно соединяется в них с редкою солидностью, что в них нет и следа того резвого увлечения которое мы привыкли встречать у Европейцев, что недостаток энергии весьма ощутителен в них, являясь естественным результатом климатических условий страны; ленивые, трусливые и беспечные, они вместе с тем отличаются замечательною хитростью и сообразительностью; на Цейлоне вы будто бы не найдете ни искренности, ни предупредительности, ни великодушия, но недостатки эти нельзя де приписывать [114] исключительно влиянию почвы и климата, обусловливающих питание и физическое сложение жителей: тяготевшая над ними вековая правительственная тиранния оказала де не малую долю влияния на образование их характера, а постепенно пробуждавшееся сознания своего полнейшего бессилия пред энергическим Европейцем сделало Цейлонский народ еще хитрее, обратив все силы его ума на изощрение в себе этого качества. Живое воображение Цейлонца, легко переносящееся от одного предмета к другому, приучает его безропотно покоряться судьбе и в суждениях его высказываются не столько доводы разума как впечатления минуты. Сингалезы исповедуют буддизм, но у них нет в сущности никаких строго выработанных религиозных правил, и они меняют религию с невероятною легкостью. Таково мнение Грандидье. Что до меня, то я слишком мало был на Цейлоне чтобы составить себе свой собственный взгляд на народный характер Сингалезов и судить который из двух цитованных мной Французов в этом случае правее. Скажу только что на меня лично Сингалезы произвели самое приятное впечатление.

По костюму вы почти не отличите мущину от женщины. Как те так и другие носят в ушах серьги и приподнимают на затылке свои длинные, никогда не подстригаемые волосы в виде шиньойна, заколотого высоким черепаховым гребнем; другой, меньший дугообразный гребешок употребляемый только мущинами отводит волосы назад ото лба, и это составляет единственное отличие мужской прически от женской. Одежда состоит из длинного куска миткаля или ситца, который охватывает в два или три оборота поясницу и ниспадает до пят в виде юпки или, вернее, малороссийской плахты; затем, открытый спереди белый жилет или кофточка, а у зажиточных жакет европейского покроя, и вот вам весь костюм мущины, придающий ему такую женоподобность. Голова покрывается иногда какою-нибудь белою повязкой, но никогда никакою шляпой. Вообще Сингалезы предпочитают вовсе не носить головного убора чтобы не скрывать красоты своих причесок, а от солнца защищаются листьями зонтичной пальмы. Женский костюм разнится от мужского только легкою кофточкой, и потому-то так легко ошибиться приняв один пол за другой, тем более что женатые мущины в силу обычая [115] не носят ни усов, ни бороды, предоставляя это украшение исключительно холостым; поэтому последние кажутся в своих женских юпках и шиньйонах какими-то Юлиями Пастранами, с тою лишь особенностью что это все очень красивые Пастраны. Костюм и прическа Сингалезов, без сомнения, являются у них наследием глубокой древности, так как еще за 1700 лет до нашего времени Птоломей называл жителей Цейлона «людьми с женскими волосами».

Сингалезы говорят на своем самостоятельном и столь же древнем языке как и санскритский, из которого впрочем в него вошло не мало слов. Так все понятия касающиеся области философии и науки выражаются словами санскритскими, а все что относится до религии — палийскими. Кроме того, сюда вошли еще слова тамульского (южно-индийского) языка, который везде на Цейлоне понимают довольно хорошо. Письмо у Сингалезов фонетическое, и таковым оно было еще в глубокой древности. В разговоре они любят употреблять кудрявые выражения вместе со множеством тропов и метафор. Нынешние жители городов все более или менее понимают, а многие и говорят по-английски, как отцы и деды их говорили по-голландски, а прапрадеды по-португальски. Теперь, разумеется, эти языки позабыты за исключением может быть нескольких слов, да и сами Англичане постарались стереть здесь всякую память о своих предместниках, кроме каменных стен форта которые и им, конечно, годятся.

Цейлон, прекрасное наследие магараджи Кандийского, был завоеван сперва Португальцами, первоначально прибывшими сюда в 1505 году. Затем, полтораста лет спустя, в 1656 году Португальцы были изгнаны Голландцами, а этих в свою очередь изгнали в 1795 году Англичане, которые в 1802 году освятили свое владычество на этом острове Амиенским трактатом. Будут ли со временем изгнаны и Англичане и кто их изгонит, это пока еще вопрос будущего. Но, странное дело! у Цейлонцев, как и у всех народов Индии, есть неведомо когда и как сложившееся убеждение или верование что освобождение от европейского ига должно придти к ним с Севера, что принесет его белокурый народ, у которого испокон веков живет все один и тот же, никогда не умирающий, белый магараджа и что по слову этого магараджи все и совершится: стоит только сказать ему это [116] заветное слово, и тогда, освободив Цейлон от рыжих варваров, белый магараджа восстановит в прежнем достоинстве наследников магараджа Кандийского.

Каково живется Сингалезам под Англичанами, об этом хотя и кратко, но достаточно веско свидетельствует Жакольйо, долго живший в Индии. По его словам, до знакомства с Европейцами, Сингалезы работали мало. Азиатская роскошь их раджей обходилась гораздо дешевле чем можно предположить: священные слоны уже целые столетия до того времени владели своими золотыми и рубиновыми украшениями; трон Кандийского магараджи, весь из золота и слоновой кости, тоже сделан был давно уже и все коронные сокровища собраны были постепенно в течение многих предшедших веков; подати взимавшиеся магараджей и высокими кастами с земли и с труда судров (земледельцев) далеко не достигали до чересчур высокой цифры нынешних податей. Но вот появились Европейцы, сначала Португальцы, потом Голландцы и вместо подати натурой стали брать ее деньгами: надо было больше обрабатывать землю, рубить пахучие деревья, коричневое дерево, гвоздичное и удвоить количество риса для вывоза, но это была еще небольшая беда что пришлось работать и платить. Настал день когда во всей Европе вспыхнула война; Французская республика боролась против коалиции всех народов. Это была очень удобная минута чтобы под шумок европейских событий найти предлог к ссоре с теми кто был не в состоянии защищаться. Потому-то Англичане (которых в 1782 году французский флот, пришедший на помощь к своим союзникам-Голландцам, прогнал из Тринквемале) порешили в 1795 году что настала благоприятная пора овладеть Цейлоном, на который они давно уже точили зубы. В Галле, Коломбо и Негомбо они раздавили Голландцев в такой борьбе где со стороны Англичан приходилось пятеро на одного, а затем мало-помалу с помощью своей политики, добросовестность коей известна всем, поистребляли разными способами раджей во внутренних странах острова. С нашествием Англичан Цейлонцы окончательно простились даже и с тенью свободной жизни. Надо было усиленно удобрять почву, усиленно работать чтобы наполнять золотом карманы Джон-Буля. Сборщик податей не церемонится: ничто так не [117] развязывает кошелька как палочные удары и истязания, и Цейлонец платит... «Мне не поверят, говорит Жакольйо, еслиб я рассказал каким способом некоторые английские чиновники собирают подати на Цейлоне и в Индии; интересующийся этим должен прочесть прения Британского парламента относительно азиатских колоний за целое столетие; он найдет там такие откровения каких я не осмеливаюсь передать здесь, даже опираясь на авторитет Фокса, Шеридана и Борка». После этого становятся вполне понятны чаяния Сингалезов своего спасения от отеческой опеки «просвещенных мореплавателей» и «всесветных филантропов». Непонятно только почему это спасение, в силу их чаяния, должно придти к ним с Севера от белокурого народа, по магическому слову белого магараджи? И кто вложил в них эту чисто стихийную надежду и мысль насчет «Севера»? А она там очень давно уже обращается среди народа. Так по крайней мере уверяли А. П. Новосильского люди знающие и солидные, конечно только не Англичане. Но об этом я расскажу в своем месте несколько позднее.

* * *

Возвратясь на Пей-Хо, мы застали на верхней палубе множество торгашей-Сингалезов, Мавров, Евреев и Индийцев. Одни из них продавали очень изящные шкатулки, ящички, несессеры и вообще различные точеные и резные изделия из эбенового, кокосового и сандального дерева; другие — сосуды из скорлупы кокосового ореха, запонки, медальйоны и разные украшения из перламутра, черепахи и слоновой кости, браслеты, колье и четки из зерен талипода, пресс-папье в виде полированных плиток из слоновых коренных зубов; третьи предлагали попугаев и других редких красивых птиц, живых черепашек и жуков-великанов из породы оленей и носорогов, а также обезьян-павианов, мартышек и макак, четвертые показывали мастерски плетеные изящные ценовки, коробки и корзинки. Евреи соблазняли поддельными рубинами и всевозможными драгоценными камнями, которыми Цейлон снабжается из Лондона чтобы сбывать их доверчивым туристам в качестве «настоящих цейлонских» и «неподдельных» драгоценностей. Индийцы развертывали свои ткани, шали, ковры и вышивки по сукну и атласу золотом [118] и цветными шелками. Иные совали вам красивые громадные букеты, другие предлагали роскошные тропические плоды, между которыми преобладающую роль играли ананасы, гуява, мангу, бананы и фиги. Цены при этом конечно запрашивались невозможные, но я должен однако заметить что Сингалезы далеко не так назойливы как Евреи и Арабы, а торговаться с ними, несмотря на первоначальный запрос, почти не приходится, так как по врожденной мягкости и уступчивости своего характера Сингалез отдает вам вещь с трех, четырех слов если только вы предлагаете ему мало-мальски подходящую цену, а за большим барышем он не гонится, он не любостяжателен и не жаден.

Борты нашего парохода были облеплены лодочками этих торгашей, и тут-то можно было и надивиться и налюбоваться какими судьбами ухитряются они не только сами по нескольку человек умещаться в таких невозможно узких и неустойчивых посудинах, но еще и привозить с собою кучу товаров.

В 10 1/2 часов утра Пей-Хо снялся с якоря, и я навсегда простился с Пуан-де-Галлем.

Сегодня мы отпраздновали день именин нашего адмирала, хотя, собственно говоря, этот день был вчера, и ради именинника заказали повару особенное пирожное. Обедали за отдельным столом одни только мы, Русские, и повар за десертом вполне явил свое искусство, представив нам целый киоск из каленых и засахаренных орехов, увенчанный сахарною фигуркой Беллоны с мечем, держащей в руке высоко поднятый вице-адмиральский флаг. Вечер провели все вместе, своим кружком, болтали и немножко пели под аккомпанимент пианино, но шум волн и стук винта таковы что заплутают звуки, а духота в кают-компании и без того заставила вскоре прекратить это занятие.

До самого вечера с левого борта виднелись мягкие очертания берегов и отдаленных внутренних гор Цейлона. Сначала по выходе с Галльского рейда нам ясно была видна изжелта-белая песчаная полоса окаймлявшая окраину берегов; непосредственно над ней тянулась зеленая полоса пальмовых лесов, а над ней — синеватые контуры возвышенностей, в которых не заметно ни одной резкой или [119] зубчатой линии суровых гор, с какими познакомил нас Аден. Напротив, здесь волнистые линии идут так плавно и мягко что их неровности нельзя даже назвать изломами, а только закруглениями. Иногда встречались у берегов скалистые места и рифы, но верхушки и склоны этих скал всегда покрыты кудрявою зеленью пальм и ползучих растений, да и самое присутствие их в этой зелени обнаруживалось только благодаря хлеставшим в них жемчужно-белым бурунам, которые у некоторых утесов бьют очень высоко, достигая даже до вершин и рассыпаясь на них радужною пылью. В тех же местах где невысокие рифы занимают вдоль берегов более или менее значительное пространство в длину, брызги прибоя стояли сплошным серебреным туманом, который то уляжется на несколько мгновений, то вновь подымается. Дальние горы, наполняющие внутренние страны острова, тоже были подернуты дымкой голубовато-серебристого тумана, как и всегда бывает здесь в это время года; порой эта дымка начинала все более и более сгущаться, так что горы совсем исчезли в ней, и казалось будто весь остров состоит из громадной низменной плоскости покрытой сплошным пальмовым лесом; но иногда этот туман поднимался вверх, или ветром относило его несколько в сторону, — и тогда из-за него, словно из-за театральной завесы, вдруг открывались кокетливо мягкие очертания вершин и возвышенностей. В одну из таких благоприятных минут пред нами открылся и пик Адама — наивысшая точка Цейлона; но увы! любоваться на него в бинокли удалось нам лишь несколько мгновений, так как досадная пелена тумана опять спустилась на него, подобно театральной завесе, сокрыв от нас его конус совершенно и уже навсегда... Конечно, я никогда не увижу его более.

В начале шестого часа дня узкая полоска берегов Цейлона окончательно исчезла вдали, как бы испарилась на наших глазах, и снова, плавно покачиваясь, неслись мы среди пустыни вечно волнующегося Океана...

(Продолжение следует.)

ВСЕВОЛОД КРЕСТОВСКИЙ.

Текст воспроизведен по изданию: В дальних водах и странах // Русский вестник, № 7. 1885

© текст - Крестовский В. В. 1885
© сетевая версия - Thietmar. 2018
© OCR - Иванов А. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1885