-

КРЕСТОВСКИЙ В. В.

В ДАЛЬНИХ ВОДАХ И СТРАНАХ

(См. Русск. Вестн. №№ 1, 2, 4, 6, 7, 9, 11, 12 1885 и 1, 2, 3, 5, 6, 7, 8, 10, 11 1886 года и №№ 3, 4, 5, 6, 7 1887 года.)

Глава XXXIV. Киото и озеро Бива.

(Продолжение).

Кингри-госё, древнейший дворец японских императоров. — Его местоположение и три ограды. — Хино-гомон или «Врата Солнца» и прочие ворота. — «Почетный двор». — Сери-готен, тронная зала. — Хранилище государственных реликвий. — Когосхо, приемная аудиенц-зала для удельных князей. — Ога-кумоншио, личный кабинет и библиотека микадо. — Ее литературные сокровища. — Цуне-готен, половина микадессы. — «Академия Цветочных Игр». — Обстановка апартаментов микадессы. — Нори-готен, купальный павильйон. — О-нива, главный и дворцовый сад. — Общий характер дворца и его обстановки. — Бронзовая статуя Тори-каме. — Киотские магазины шелковых изделий. — Устойчивость японских мод. — Киотские парчи, крепы, атласы и прочие шелковые материи. — Их цены. — Кванкуба, постоянная выставка и базар киотских изделий. — Особенности киотского творчества и вкуса в этих изделиях. — Металлургическое дело и его секреты. — Стремление к промышленной независимости. — Образцы японской лирики. — Одна из легенд о поэтессе Онано Комач. — Образцы народных песен. — Поездка к озеру Бива. — Путь от Киото до Оцу. — Гора розовых азалий. — Нечто об элементах японского языка по поводу станции «Баба». — Городок Исиба. — Гора и храм Иси-яма. — Нагахаши или «Длинный мост». — Чайные плантации. — Город Оцу или Огац и его местоположение. — Вулкан Ибуки-яма, японский «Ад». — Прежний и нынешний каботаж на озере. — Культура шелковичных червей и ее барыши. — Гора Гией-сан и монастырь Миидера. — Озеро Бива и его легенда. — Отвоевание земли для культуры от озера. — Межевые знаки. — Шоссе, мосты и оросительные канавы. — Довольство жителей. — Историческая сосна Кара аки и ее легенда. — Японское стихотворение о достопримечательностях Бивы. — Отъезд в Кообе.

23-е мая.

Сегодня поднялись мы рано, потому что нам предстояло еще осмотреть дворец микадо, постоянную выставку (она же и базар) предметов местной промышленности, некоторые из наиболее известных магазинов шелковых и парчовых материй и, наконец, совершить поездку по железной дороге в глубь страны, к знаменитому озеру Бива. [334]

Кинри-госё — так называется дворец микадо — находится в северо-восточной части города и занимает весьма значительное пространство. Кинри значит недоступное место, в некотором роде святая святых, и таковым оно остается и до сих пор не только для европейцев (не запасшихся особым разрешением), но и для японцев, не принадлежащих к числу высшего чиновничества и дворянства. Кинри-госё со своей внешней, соприкасающейся с городом, стороны, не представляет ничего особенного. Это просто огромный параллелограм, простирающийся в длину на 440 и в ширину на 200 саженей, обнесенный оградой, состоящей из тесаного каменного цоколя, на котором возведен несколько покатый деревянный забор, покрытый на всем своем протяжении узенькою двускатною кровелькой из аспидно-серой трубчатой черепицы. За первой или внешней оградой открывается, отступя в глубь двора, вторая, а за второю третья, и все они совершенно одинакового устройства. В первой из них проделаны семь открытых проездов и семь ворот, из коих шесть покрыты навесами, а седьмые — обыкновенное тори; итого четырнадцать входов. Вторая ограда носит название «ограды девяти ворот», а третья — «ограды шести ворот». В первой находятся жилища низших придворных чинов и дворцовых служителей; во второй — жилища кунгайев или высших чинов придворной аристократии, ютящиеся под сенью громадных плакучих ив и похожие на яски тоокийских даймио, только значительно меньших размеров. Около них разведены садики со всеми японскими затеями. Самый дворец Го-сё или Го-одсио находится внутри «ограды шести ворот» и там же собственный или семейный сад микадо. Ворота последней ограды следуют в таком порядке: на восток выходят Солнечные и Садовые, на север — ворота Кизаки или жен микадо, на запад — Кухонные и Чиновничьи и на юг — Полуденные. Все они напоминают собою храмовые портики с массивными, прихотливо изогнутыми навесами, украшенными фигурною резьбой и остатками позолоты; но ни лаку, ни живописи в них не [335] допускается. Исключение в этом отношении составляли одни лишь Полуденные ворота, которые еще в конце IX века были разрисованы знаменитым живописцем и поэтом того времени Козе Канаоко, украсившим их картинами исторического содержания. Восточные ворота, Хино-гомон (собственно, ворота Солнца) — считаются парадными. Фронтон их украшен под дугообразной аркой навеса изображением солнца, окруженного знаками китайского зодиака, где, среди разных завитков, арабесок и вырезанных из дерева струистых облаков, мы видим Мышь (Нэ), Быка (Уси), Тигра (Тора), Зайца (У), Дракона (Татс), Змею (Хеби), Лошадь (Мума), Козла (Осуно-мен-йоо), Обезьяну (Сару), Петуха (Ниватори), Пса (Ину) и Кабана (И).

И так, вот то «недоступное место», где некогда жил микадо скромнее любого своего удельного князя... Прошел целый ряд веков и поколений, но здесь ничто не изменилось, — по крайней мере, нас уверяют, что все остается решительно на том же самом месте и в том же самом виде, как было в IX и X веках и даже раньше. Отдельные части зданий, конечно, подновлялись, подгнившее дерево заменялось новым, чинились полы и крыши, освежалась порою окраска и штукатурка, но ни в характере, ни в плане, ни в рисунке зданий ни на иоту не было допущено отступления от первоначального образца. Даже циновки, устилающие полы, сохраняют те самые размеры и тот же узор, какие они имели в XII столетии. И так, вступая под сень Хино-гомона, мы смело можем перенестись за тысячу лет назад и вообразить себя в X веке нашей эры. Какая седая старина, какая почтенная древность!.. За «воротами Солнца» лежит большой «Почетный двор», окруженный крытою галлереей, окрашенною в белый цвет с темно-красными каймами. В глубине двора, как раз против ворот, возвышается одинокое продолговатое здание под массивною широкополою кровлей. Пол его приподнят от земли фута на три и держится на бревенчатых брусках, упирающихся в гранитные плиты низкого (не более пяти вершков) фундамента. Две симметричные лесенки в [336] пять ступеней ведут на наружную галлерею этого здания, окаймленную легкими перилами. Между лесенками, несколько ближе к левой из них, растет в решетчатой оградке молодое деревцо, — кажется, вишня, и проводники наши уверяют, будто оно «само выросло» в этом месте, не будучи никем посажено. Верхняя половина передней стены затянута бумажными ширмами в деревянных рамах, а нижняя совершенно открыта, и только несколько экранов с обоих боков отчасти заграждают внутренность залы. Это Сери-готен или тронная зала, где и императоры принимали визиты сёогунов и давали иногда аудиенции послам чужестранных держав. В старые годы сюда вводили на поклон голландских резидентов Децимской фактории и здесь же был в последний раз принят, в марте 1866 года, английский посол сэр Генри Паркс. С тех пор Сери-готен не видел более в своих стенах подобных приемов. В 1852 году он был реставрирован, а ныне завелось в нем даже и некоторое новшество, — именно, на внутренней стене, как раз против входа повешены в овальных золоченых рамах с воронами портреты нынешнего микадо и его супруги, писанные европейскою кистью. Император изображен в общегенеральском японском мундире, а микадесса в национально-придворном костюме. Что себе думает Камо, великий дух-охранитель, глядя со своей священной горы на такое нарушение тысячелетних установлений!..

Древний этикет Даири не допускал никакой бросающейся в глаза пышности во внешней обстановке жилища микадо, который всегда обязан подражать первобытной простоте своих высоких прародителей. Тем не менее, эта простота стоит очень дорого и в ней есть великая роскошь, только роскошь совершенно своеобразная. Так, например, колонны, балки, полы и перила сделаны из цельного дерева драгоценнейших сортов; на них нет ни красок, ни лаку, — все оставлено в своем естественном виде, но на этих огромных кипарисовых и [337] кедровых балках нет ни малейшего сучка. — Извольте-ка отыскать дерево, которое удовлетворяло бы такому, почти невозможному условию и тогда вы поймете чего стоит каждая подобная балка! Кроме того, роскошь выражается в изящной чеканной работе и отделке бронзовых скоб, болтов, гаек и наконечников, коими скрепляются разные деревянные части этого здания. Тут же, по близости, находится особое помещение, где хранились государственные реликвии, ныне перевезенные в Тоокио. Эти древнейшие знаки верховной власти состоят из металлического зеркала Изанами, прародительницы японской династии, меча героя Ямато, кедрового опахала, заменяющего скиперт, и древних знамен Цинму, похожих на бунчуки, с тою разницею, что вместо конских хвостов, на них развеваются пышные пучки длинных бумажных лент. Все эти реликвии уже более двух с половиною тысяч лет переходят от одного микадо к другому.

Затем, нас привели в Когосхо, приемную даймио, которая выходит во внутренний сад. Здесь давались специально аудиенции кунгайям и удельным князьям, периодически являвшимся на поклонение микадо. Зала Когосхо, по мере удаления своего в глубину, делает три уступа, каждый на одну ступень выше предыдущего. На первом, ближайшем к наружной площадке, помещались при парадных аудиенциях младшие чины двора, на втором — князья второстепенного ранга, на третьем — высшие даймио и кунгайи. Выше третьего уступа находится еще одно возвышение фута в три, в роде концертной эстрады. Над ним, из-за высоких боковых ширм, напоминающих кулисы, опущена во всю высоту комнаты широкая зеленая стора, собранная из длинных и тоненьких бамбуковых спиц. За этой-то сторой и помещался микадо во время аудиенций, и когда он усаживался на свое место, окутанный пышными тканями широчайших одежд, стора медленно поднималась до высоты его груди, но так, что лицо «Внука Солнца» все-таки оставалось невидимым для [338] простых смертных; сам же он мог созерцать их, как чрез вуаль, из-за сквозящей сторы.

После Когосхо, нам было показано Ога-Кумоншио, — библиотека и кабинет микадо. В этой библиотеке, по словам наших путеводителей, собраны были истинные сокровища древнейшей письменности Китая и Японии, частию перевезенные ныне в императорскую библиотеку в Тоокио. Книгохранилище Ога-Кумоншио начало создаваться еще в VII веке. В особенности ценные вклады были сделаны в него императором-поэтом Тенцитен-воо (39-й микадо, во второй половине VII столетия). Будучи сам замечательным писателем и стилистом, он старался очистить и облагородить свой национальный язык и с этою целью учредил академию и много школ, введя в них обязательное преподавание японской литературы и стилистики. За услуги, оказанные им в этом отношении, японские языковедцы и критики поставили его во главе ста поэтов древнего Ямато (Так называется наречие провинции Ямато, почитающееся классическим языком старой Японии.). Тенцитен-воо обогатил свою библиотеку, сверх собственных сочинений, еще капитальнейшими произведениями его времени, каковы «Всеобщая Энциклопедия» по части наук, поэзии и технических знаний, составленная по китайским образцам, «Ниппон-Ки» или «Государственная Летопись», «Фу-Ту-Ки» — статистическое, географическое и этнографическое описание всех провинций тогдашней Японии, «Коци-Ки» — сочинение по части археологии страны, «Даири-Ки» — книга обычаев и установлений императорского двора и, наконец, сборник китайских стихотворений, присланный Сыном Неба Внуку Солнца в 815 году, с особым посольством, во внимание к успехам Японии по части литературы и утонченности нравов. Рукописные свитки хранятся, каждый особо, в продолговатых ящиках из соснового дерева, с плотно прилаженными крышками. Каждый такой ящик перевязан шелковым снурком с кисточками и снабжен [339] надписью, обозначающею название сочинения и его нумер по каталогу. Сочинения же, изданные обыкновенными книжками и брошюрами, сохраняются в папковых футлярах, заменяющих им обложку.

Затем, нас провели на половину кизаки, то есть микадессы, называемую Цуне-готен. Она отделена от половины микадо стеной и выходит в прелестный сад, клумбы которого наполнены разнообразными и красивейшими цветами. Именно здесь процветала некогда знаменитая в своем роде «Академия Цветочных Игр», коей председательницей была сама кизаки, а членами — остальные двенадцать жен императора и весь высший придворный штат императрицы. В известные дни члены собирались по особому приглашению в этом саду, куда приглашались также известные поэты, писатели, ученые, а равно и сановники императора. Подавалось роскошное угощение и председательница объявляла какую-нибудь тему для словесного турнира. Сначала шли темы отвлеченные, несколько сериозные, а затем легкие, веселые. Кто, например, расскажет наиболее забавный анекдот, кто придумает наиболее замысловатую загадку, шараду, остроумную шутку, или напишет экспромтом стихотворение на лирическую тему. Стихи и шарады обыкновенно писались на распущенном веере, который нарочно для этой цели делался из гладко отшлифованного кипарисового дерева, без лаку. Затем художники украшали такие веера каким-нибудь легким акварельным рисунком, в роде сливовой ветви, плюща, бабочки и т. п., после чего они поступали в академический архив или музей. Вместе с литературными турнирами происходили тут и музыкальные состязания придворных дам и кавалеров. Кроме того, при дворе состояли струнная капелла, балетная и драматическая труппы, цирк бойцов, гимнастов и жонглеров и, наконец, особым родом потехи были еще петушьи бои, — один из древнейших и любимейших спортов Японии.

Обстановка на половине кизаки роскошна. Там повсюду царит мягкий полусвет; нога неслышно ступает по [340] нежнейшим мягким ценовкам; парчовый и шелковые драпировки, с вышитыми на них цветами, драконами и райскими птицами, местами спускаются с потолка над дверным проходом или альковом; кое-где видны фарфоровые вазы, какая-нибудь лаковая этажерка, поставец, или низенький столик, но все это в очень умеренном количестве, как бы нарочно для того, чтобы взгляд посетителя, не рассееваясь по сторонам, мог сосредоточиться исключительно на одной или двух, наиболее достойных внимания, изящных вещицах. Говорят, что несколько лет назад вся прежняя обстановка Цуне-готена была перевезена отсюда в Тоокио, после чего апартаменты микадессы некоторое время представляли собою лишь голые стены; но затем, когда со стороны микадо последовало разрешение допускать в исключительных случаях некоторых европейцев к обозрению Кинри-госё, убранство Цуне-готена было восстановлено, по возможности, в прежнем виде.

Тут же, по близости, находится Нори-готен, — павильйон, куда микадо обыкновенно приходил отдыхать после ванны. Это небольшое помещение выходит в прелестный садик и отличается своими нежными, мягкими ценовками, таинственным полусветом, проникающим сюда из-за экранов и спущенных стор, и легкою, приятною прохладой, то есть всеми условиями японского комфорта для сладкого забытья и мечтательных грёз. В нескольких шагах от Нори-готена белеет среди цветов и зелени садика четырехугольное каменное здание ванны, облицованной снаружи блестящим цементом. Ванна приспособлена как для горячих, так и для прохладных купаний и замечательна особою системой вентиляции, устроенной внизу, над самым фундаментом, таким образом, чтобы ток свободного воздуха освежал во время летнего зноя все помещение, не делая сквозного ветра. У стен ванны протекает кристально чистый ручеек, вода которого, в случае надобности, наполняет ее резервуар.

Отсюда провели нас в О-нива, или главный дворцовый [341] сад. Он невелик, в сравнении не только с сёогунскими парками в Тоокио, но и с некоторыми из частных тоокийских садов при дворцах бывших феодалов. С западной стороны О-нива примыкает к «ограде шести ворот», с восточной — к жилым покоям микадо и микадессы, а с северной и южной сторон его заполняют рощи красивых деревьев, между которыми не мало фруктовых. Вся средняя и при том главная часть сада занята озерком с прихотливо извилистыми берегами, где, по обыкновению, сгруппированы все особенности и вся прелесть японской садовой культуры, в виде мшистых и ноздреватых камней, крошечного островка с маленькими сосенками и нескольких причудливых мостиков, из коих один извилистый, другой иссечен из мрамора, а третий резной деревянный. Озерко местами красиво подернулось пловучею растительностию, среди которой виднеются чашечки лотоса, кувшинок и водяных лилий. В сравнении с роскошью сёогунских дворцов, все это очень скромно и содержится в довольно запущенном виде; но последнее отнюдь не вредит общему впечатлению; — напротив, эта запущенность придает саду японских властителей несколько грустную, но очень поэтическую прелесть, в особенности когда вспомнишь, сколько веков тут прожито...

Вообще, во всей обстановке дворца нет ничего яркого, поражающего, кричащего о своем великолепии. Скромность и простота, — вот самые характерные стороны жилища прежних «Внуков Солнца». Весь дворец состоит из нескольких отдельных построек или зал, которые можно бы скорее назвать балаганами. Единственная роскошь их, как уже сказано, заключается в драгоценных сортах кедрового дерева без сучка и задоринки. Все эти постройки соединены между собою закрытыми галлереями или корридорами и, по архитектурной своей внешности, носят характер синтоских миа, только без рогуль и веретенообразных вальков на гребне высоких нахлобученных кровель с широко и полого выступающими нижними краями. Между этими постройками и их соединительными [342] корридорами находятся несколько внутренних дворов и двориков разной величины и, по большей части, квадратной формы, обрамленных открытыми галлерейками и усеянных крупно зернистым тальковым песком, камешки которого, по месту их присутствия в сем священном обиталище, как уверяют, почитаются иными верующими людьми за талисманы от зубной боли и иных болезней. В одном из дворов находится, так называемая, Тори-каме, бронзовая статуя (вероятно, курильница) более двух аршин высоты, изображающая птицу Фоо, в смысле эмблемы вечного счастья. Хотя Тори-каме не отличается тонкостью работы, но она замечательна как одно из древнейших произведений киотского искусства. На ней окончились все показанные нам достопримечательности Кинри-госё, и мы, распростясь с его интендантом, поехали в торговую часть города, взглянуть на магазины шелковых материй, которыми славится Киото.

Магазины эти находятся в центральных кварталах; их тут несколько, но все они не велики, особенно в сравнении с тоокийскими магазинами фирмы Мицсуйя. Нас подвезли к одному из них, на углу двух улиц. Раздвижные рамы и ставни обеих передних стен его были убраны и потому вся его внутренность, как на ладони, открылась перед нами еще с улицы. Это магазин совсем японский, так сказать, старосветский, без малейшей примеси какой бы то ни было европейщины в своей обстановке. Сам хозяин и все прикащики ходят в киримонах, а мальчишки-бойи (Английское boy, в смысле нашего малый, молодец (относительно прислуги), вошедшее в употребление во всех языках крайнего Востока.) и совсем нагишом, по причине жаркого времени, — одно только длинное полотенце (фундуши), приличия ради, перетягивало их бедра. Вдоль обеих задних стен, от пола до потолка, тянулись клетки деревянных полок, наполненные свертками разных материй. Нас встретили очень любезно и пригласили [343] садиться, то есть опуститься на пол, покрытый безукоризненно чистыми ценовками. Тотчас же явились неизбежный табакобон с кизеру (Прибор для курения с крошечными металлическими трубочками.) и угощение чаем, причем сам хозяин, опустившись перед нами, для большого удобства, на колени, любезно заявил через переводчика, что он весь к нашим услугам и благодарит за честь, оказанную его магазину. Вслед затем, по мановению его бровей, двое расторопных банто (прикащики) быстро наложили вокруг его целую груду матерчатых свертков с разных полок, чтобы дать нам понятие об обширном и разнообразном выборе своих товаров. Каждый сверток был тщательно обернут сперва тонким клякспапиром, а затем, снаружи, непромокаемою бумагой в роде пергамента. Столы и прилавки здесь еще не привились и потому торговцы раскладывают и развертывают товар перед покупателем прямо на полу. Делом этим занялись двое банто, а сам акиндо (купец, хозяин) только нахваливал и объяснял достоинства своих товаров, но все это очень умеренно, с чувством такта и собственного достоинства. Когда он замечал, что нам понравилась та или другая вещь, это доставляло ему видимое удовольствие и на лице его отражалось чувство удовлетворения.

Здесь продаются только японские материи и притом исключительно киотского производства. Киото издавна славится своими шелковыми изделиями, между которыми парчовые камки (сая), бархаты {биродо) и крепы (ро) занимают первое место. Говорят, будто в прежнее время шелкоткацким и вышивальным делом не брезгали даже высшие придворные чины и представители самой родовитой киотской аристократии. Одни занимались им из любви к искусству, другие — по нужде, так как скромное содержание из ограниченных средств микадо не восполняло их семейных потребностей, и вот их-то изящному вкусу и артистической деятельности многие материи обязаны своим рисунком и [344] подбором красок. Мода в Японии: несравненно более устойчива, чем в Европе, а потому та или другая особенность какой-либо материи, или ее изящный узор, пришедшийся по вкусу потребителям, надолго переживают своего изобретателя, передаваясь в семьях ткачей из поколения в поколение. Из этого, однако, вовсе еще не следует, чтобы Япония довольствовалась исключительно старыми образцами, — нет, изобретательность и вкус ее ткачей не ослабевают и ныне, но эта изобретательность не вытесняет с рынка и материй, сотканных по старинным рисункам, если эти последние действительно хороши и изящны. Благодаря устойчивости моды, здесь нередко богатые парадные киримоны последовательно переходят по наследству от бабушек ко внучкам и правнучкам, и эти правнучки щеголяют в них по большим праздникам совершенно так же, как некогда щеголяли их прабабушки, давно уже покоящиеся на семейном кладбище.

Производство тут исключительно ручное и станок самого простейшего устройства; но тем-то и замечательны эти изделия, что вся чистота и тонкость их выделки достигаются при помощи самых простых, самых бедных средств и почти первобытных приспособлений. В каждом куске такой материи вы видите творческую руку, чувствуете, так сказать, душу ее производителя, то есть именно то, чего, при всей роскоши материала и богатстве технических средств, так часто не хватает европейскому машинному производству, — потому что оно машинное.

Японские парчи составляют совершенно самостоятельную отрасль ткацкого производства; они не похожи ни на индийские, ни на русские изделия этого рода. Узор их менее шаблонен, иногда менее симметричен и правилен, чем наш, и индийский, — мастер тут предоставляет более простора своей богатой, а иногда и очень сложной фантазии. Здесь мы нашли один сорт парчи, подобный которому видели до сего раза только в двух случаях: на столовой скатерти в полуевропейской приемной тоокийского императорского дворца и на парадной попоне верховой [345] лошади микадо; но в точности описать ее роскошный и затейливый узор, с какими-то сложными кругами, травами и зигзагами, решительно нет возможности: это какое-то неуловимое, но очень приятное для глава сочетание золота, серебра, пурпура, кобальта, фиолета и зелени в самых разнообразных оттенках и переливах. Второй сорт парчи представляет сочетание ткацкого искусства с вышивальным. Тут отчасти вытканы, а отчасти вышиты цветными шелками довольно крупные изображения священных драконов, летящих голубей, охорашивающихся петухов и фазанов, гривохвостых черепах, морских медуз или рыб, разных цветов, ветвей сосновых или сливовых и т. п. В рисунках этого рода шаблонная симметрия почти всегда отсутствует; мастер заботится тут лишь об общем художественном впечатлении своего рисунка и в особенности о тщательном выполнении отдельных предметных или животных изображений, которые могут и не повторяться в одном и том же куске материи, а ежели и повторяются, то почти всегда как-нибудь иначе, в другом положении, представляя собою те или другие варианты первоначального мотива, но никак не точное его воспроизведение. Такие материи, к числу которых относятся и некоторые сорта крепов, употребляются преимущественно на театральные костюмы для героических или фантастических пьес, и на парадные киримоны для самых шикарных куртизанок. Третьи сорта отчасти напоминают наш старинный одноцветный штофф, где узор выделяется лоснящимися контурами на матовом фоне, или наоборот. Такими узорами обыкновенно служат различные сочетания кружков, параллелограмов, ромбов, треугольников, квадратиков, или трав и цветов с разными фантастическими завитками, или же наконец подобия водяных струй и облаков. В этих сортах преобладают темные колера: черный, индиго, сепиа и т. п., и вот, по такому-то фону разбросаны кое-где, но при соблюдении известной правильности и соразмерности, особые небольшие узоры, затканные серебром или золотом. Такие сорта полупарчовых материй особенно [346] облюбили проживающие в Японии европейцы, употребляя их для обивки мягкой мебели в своих парадных гостиных, и действительно, лучшего употребления для подобных тканей нельзя было и придумать. Иногда золотая или серебряная бить, в разреженную перемежку с шелковыми прядками, проходит сплошь через весь кусок материи, как ее фон, или же в составе мелкого узора, и это уже низший сорт золототканных материй, употребляемый преимущественно на обтяжку домашних ширм и экранов, на оклейку книжных переплетов, футляров, бордюров на образах и картинах в свитках и т. п.

Перехожу ко креповым тканям (crepe de Japon). На мой взгляд, японские крепы, по добротности и мастерству выделки, не уступают китайским, хотя иные знатоки и считают их — не знаю почему — ниже последних. По виду, те и другие одинаковы и выделываются одинаковым же способом. Здесь они бывают двух сортов: набойчатые и ординарные. На первых, прежде окраски фона, набиваются какие-либо рисунки или узоры, тем же способом как и на ситцах, и к этим рисункам, местами, прибавляется иногда вышивка шелками или золотою битью, в особенности если это будут цветы, или птички, или яркие бабочки; вторые же не имеют рисунка и всегда получают однотонную окраску, в которой преобладают светлые цвета, от самых ярких, до самых бледных и притом необыкновенно нежного тона. Креп этого последнего сорта вывозится и в Европу, где, впрочем, он известен в продаже под именем китайского (crepe de Chine).

Наконец, нам были показаны японский атлас (шюсу и нумэ) и несколько сортов материй в роде европейского файя, рипса и фуляра. Тут окраска уже самая разнообразная, начиная от самых темных и кончая самыми светлыми цветами. Впрочем, преобладающими являются средние тона. На некоторых из материй этих сортов есть и рисунки, как набивные, так и затканные; сюжетами их обыкновенно служат японские человечки, жучки, бабочки, летящие гуси и т. п. Цены вообще очень умеренны: от [347] 8-ми до 20-ти иен за кусок около 16-ти аршин. Материи, затканные золотом ценятся дороже, а именно от 20-ти до 60-ти иен; парта же, сравнительно, очень ценны: есть куски до 200 иен и более; но принимая во внимание роскошь и замечательную искуссность выделки высших сортов этого рода, нельзя не сказать, что даже и такие цены не особенно высоки, — они только соответственны затраченному I труду и материалу.

После шелковых магазинов, посетили мы Кванкуба — постоянную выставку специально киотских изделий, которая в то же время служит и базаром, где все эти articles de Kyoto покупаются по цене самой сходной. Вход бесплатный. Кванкуба находится среди прекрасного городского сада, полного разных лавочек и яток, мелких ресторанчиков и чайных домов, беспритязательно ютящихся под сенью роскошно разросшихся японских кленов, гигантских криптомерий, камфарных, перечных и иных старорослых деревьев весьма значительной высоты и почтенного объема. С утра уже народу здесь пропасть; повсюду самое оживленное и веселое движение. Много красивых женщин, еще более прелестных детей. Все это снует по выставке и по аллеям сада, закусывает, пьет чай и с детски простодушным удовольствием любопытно рассматривает выставленные предметы, или толпится пред ходячими диорамами, фокусниками и расскащиками народных сказок.

Выставка сгруппирована по отделам и помещается в нескольких деревянных бараках, соединенных проходными корридорами и галлереями с главным павильйоном. Я уже описывал подобные учреждения, говоря о Кванкуба в Тоокио и Киосинкване в Кообе; поэтому нет надобности повторять знакомое. Скажу только, что киотская выставка отличается преимущественно изящными изделиями, имеющими для Японии то же значение, как знаменитые articles de Paris для Европы. Превосходные cloisonnees (особенно черной эмали) на меди и фарфоре, дивные сальвокаты и вообще лаковые вещицы, всевозможные веера и зонтики, мозаика и точеные из кости фигурки, фарфоровые [348] блюда и вазы, оксидированная бронза с инкрустациями, искусственные цветы, куклы и тысячи иных подобного рода безделушек и солидных objets de luxe, — все это заставляет посетителя жадно разбегаться глазами во все 4 стороны и все это выразительно носит на себе печать киотского вкуса и киотской традиции, по которым сразу узнаёшь произведение древней столицы в числе однородных с ним изделий, вышедших из мастерских иных городов и провинций. Я не скажу, чтобы они были лучше или хуже других изделий, хотя бы тоокийских, но на них лежит яркая печать своеобразности. Так, например, в живописи здесь преобладает миниатюра, и это потому, что она была в большой моде при киотском дворе и всегда пользовалась особым поощрением со стороны императоров. На самом доступном по цене кипарисовом или пальмовом веере вы можете иногда любоваться здесь необыкновенно отчетливо исполненным рисунком, где, на пространстве каких-нибудь двух квадратных вершков, сгруппировано около сотни человеческих фигурок в полтора сантиметра величины, из коих каждая имеет свой характер и даже свое выражение лица. Киото издревне славится своими миниатюристами, работы которых, по замечанию Эме Эмбера, очень часто напоминают церковные служебники средних веков; в них такое же употребление пергамента или веленевой бумаги, то же изобилие позолоты по краям и та же роскошь красок. Изумительная миниатюрность и отчетливость работы проявляется и в мелких рельефно-чеканных изделиях из стали, бронзы, серебра и иных металлических сплавов и инкрустаций, какими украшаются запонки, черенки ножей, рукоятки и наконечники сабель и небольшие деревянные шкафчики, так называемые secretaires. О киотской традиции в искусстве я довольно подробно говорил уже раньше (Гл. XXIX, «Нагойе».); остается разве отметить стремление к символизму, которое составляет одну из особенностей киотского творчества вообще. Так, зеленые сосновые ветви [349] служат условным выражением неувядаемой красоты, ветвь цветущей сливы — соответствует радостям весенней любви, дракон Дсжа — эмблема могущества, гривохвостая черепаха Мооки — долговечности, священный журавль О-тсури — бессмертия, птица Фоо — вечного счастия и т. д. Подобные изображения и встречаются чаще всего на всевозможных киотских изделиях. Кроме того, следует еще отметить, что в деревянных и лаковых изделиях киотские мастера, по традиции, избегают резких контуров и остроугольных форм, стараясь всегда их срезывать или округлять. Мне кажется, что во всех этих особенностях, за исключением последней, сказывается традиционное влияние Китая, от которого древний Ниппон восприял первые плоды своей «заморской» цивилизации; что же до стремления к округленности углов и конечностей, то тут, вероятнее всего, является не менее древнее влияние Кореи. На эту мысль меня наводит то обстоятельство, что на домашней утвари корейцев, на их постройках, плетнях и вообще на всех изделиях — насколько я успел познакомиться с ними в корейских поселениях нашего Южно-Уссурийского края — замечается то же самое избегание не только остроугольных форм, но даже прямых углов, и стремление всегда как можно более сгладить и округлить их.

Следует еще сказать несколько слов о киотских инкрустированных бронзах. Эти металлические инкрустации отличаются совершенно оригинальными цветами, эфект которых необычайно усиливается на темном оксидированном фоне. Тут все дело в уменьи мастеров составлять различные сплавы, посредством прибавки к металлу большого или меньшего количества другого приплава. Так, например, сплав в известной пропорции меди и антимония получает превосходный фиолетовый цвет; затем, специально японский металл шаку-до, весьма искусно приготовляемый из меди, серебра, золота, свинца, железа и мышьяка имеет розово-пурпуровый оттенок, а другой металл шибу-еши, при общем его серебристо-сером оттенке, отсвечивает всеми цветами радуги. Кажется, можно смело [350] сказать, что японские бронзовые мастера — единственные в свете знатоки оттенков металлов в металлических сплавах при различной толщине последних. Они этим пользуются для вкрапления в сосуды и вазы инкрустаций и для приготовления очень редких и красивых рисунков на металлических зеркалах, где каждый цветок и листик, или каждая часть костюма изображенного лица отливает тем или другим оттенком, смотря по тому, какой металл и какой толщины был употреблен на изображение.

При осмотре киотской выставки, у меня утвердилось убеждение, первые проблески которого зародились во мне еще во время прогулок по тоокийской Кванкуба, — это именно то, что Японцы и в деле промышленного производства, как в деле военной, морской и медицинской техники, стремятся усвоить себе от европейских учителей только их основания и приемы, дабы затем сказать им «farewell» и, давши полный «Abschied» с приличным вознаграждением за труды, идти в дальнейшей практике уже собственными силами, вполне самостоятельно и не только независимо от европейцев, но даже в некоторый подрыв их знаниям, производительности и сбыту. Япония стремится отпускать в Европу и Америку своих произведений как можно больше, а брать от этих стран как можно меньше, и это вполне похвально. Привыкнув находить в своей стране все предметы, необходимые для собственного потребления, Японцы спрашивают у иностранных производителей только то, чего нельзя найти у себя дома; теперь же, не только в местах открытых для иностранной торговли, но и внутри страны, как слышно, заведены и уже действуют бумаго- и шерстепрядильные мануфактуры на европейский лад, с паровыми машинами, ситцевые и суконные фабрики, образцы произведений коих уже находятся на постоянных столичных и провинциальных выставках. Мы видели в киотской Кванкуба несгораемые шкафы, стенные и карманные часы, стеариновые свечи, мыло, духи, папиросы, сигары, стеклянные изделия и хрусталь, стальные и ножевые изделия, двустволки и револьверы, даже так [351] называемые «шведские» безопасные спички, вышедшие непосредственно из местных мастерских и сработанные исключительно японскими руками. И Японцы не только не скрывают, но напротив, с гордостью заявляют, что все это делается ими для того, чтобы освободить свое отечество от коммерческого гнета Англии и вообще сделаться независимыми в торговом, как и во всех других отношениях, от Европы. Дай Бог! Не могу не пожелать им от всей души полного успеха в этом направлении, как не могу не желать его и для России... Не даром Японцы говорят, что «будущность народа заключается в нем самом, как орел в скорлупе своего же яйца». Мысль верная и красиво выражена.

На выставке я приобрел несколько фарфоровых и костяных фигурок для своей коллекции ницков, да несколько деревянных вееров и женских зонтиков, разрисованных акварелью по шелковой материи, для подарка петербургским родным и знакомым, а также купил мимоходом маленький сборник стихотворений, из которых привожу некоторые на выдержку, в подлиннике, транскриптируя его русскими буквами и сопровождая подстрочным переводом, чтобы дать читателю некоторое понятие о японской поэзии. Чаще всего небольшие японские стихотворения носят характер или пословицы, или каламбура, заключающегося в игре слов и понятий, вследствие чего многие из них почти не поддаются переводу, или же утрачивают в нем весь свой букет, так как главное достоинство их состоит в строго определенном количестве слогов и в блеске щегольской отделки изящного языка. Тем не менее, сделаем маленькую попытку. Вот, например, стихотворение поэта Кино-Цураюки, принадлежащего блестящему периоду древней литературы:

Хито ва иза
Кокоромо ширазу
Хурусато ва
Ханазо мукашино
Кани нивои керу

Это значит: «Когда, после долгого отсутствия, ты [352] посетишь место своей родины, ты ощутишь там тот же самый запах цветов, который был знаком тебе еще в детстве, — лишь сердца земляков твоих изменятся».

Должен заметить, что перевод мой не совсем буквален; но это потому, что для надлежащей передачи и пояснения сжатых выражений подлинника, русский язык требует гораздо большого количества слов.

Следующее стихотворение принадлежит знаменитой поэтессе Ононо-Комач, фрейлине киотского двора, о которой я уже упоминал однажды (Гл. XXVIII, «Среди высокопоставленных».). Вот оно:

Хана но иро ва
Уцури ни кери на
Итазура ни
Вагами йо ни хуру
Нагаме сеси мани!

«Если уж и цветы изменяются в продолжении своего цветения, то что же удивляться на себя и мне, любующейся ими!»

Следует заметить, что японские стихотворцы в своих произведениях чаще всего говорят о цветах, луне и снеге. Имя Ононо-Комач и до сих пор служит синонимом женской красоты и даровитости. Не смотря однако на свою необыкновенную красоту, она всю жизнь осталась девственницей. Существует легенда, будто один молодой повеса, даймио, влюбившийся в нее до безумия, долго добивался ее взаимности. Не веря его любви и считая ее в данном случае, не более как настойчивым побуждением фатовского тщеславия, Ононо-Комач сказала ему наконец, что согласна отдать свое сердце, если только он докажет постоянство и серьозность своего чувства на каком-нибудь испытании, которое представило бы значительные неудобства и затруднения для молодого человека, изнеженного воспитанием и образом жизни. В надежде, что не выдержав заданного искуса, даймио оставит свои домогательства, она назначила ему являться под ее окно в продолжение ста ночей сряду, оставаясь каждый раз на этом посту до [353] рассвета. Даймио принял ее вызов, но так как время клонилось к зиме, то суровая красавица была уверена, что он не выдержит и одной ночи. Случилось однако же иначе. Девяносто восемь ночей отстоял молодой человек неотступно на указанном ему месте, и Ононо-Комач начала наконец убеждаться, что он действительно ее любит. На девяносто девятую ночь установился сильный моров, сопровождавшийся жестокою вьюгой. Тем не менее, влюбленный даймио явился в урочное время на свой пост и в течении нескольких часов стоически переносил непогоду. Девушка наконец над ним сжалилась и чувствуя, что собственное ее сердце уже побеждено любовью, решилась прекратить в эту же ночь суровое испытание. Было за полночь, когда она отодвинула ставню своего окна и нежно позвала к себе будущего мужа. Тот не отвечал ни слова. Она и повторила свой призыв, говоря, что довольно уже терпеть и ждать, что теперь она верит его любви и сама его любит и зовет согреться в своих объятиях. Опять никакого ответа, — верный своему слову даймио сидит неподвижно, подперев голову руками. Думая, что он заснул, она поспешно зажгла фонарь и вышла к нему на двор, чтобы разбудить и обрадовать его счастливым концом испытания. Она зовет его, она дотрогивается до его плеча, толкает его, — даймио падает навзничь. Девушка подносит фонарь к его лицу и с ужасом убеждается, что перед нею труп. Бедняга замерз от сильной стужи. Это так подействовало на Ононо-Комач, что она решилась никому не принадлежать более в своей жизни, а вскоре за тем целый ряд интриг и клевет заставил ее удалиться навсегда из придворной сферы.

Вот три образчика народных песен:

Иро ке наи тоте
Куни сену моно йо,
Мияре бара ни мо
Ханага саку.

«Не унывай, что не встречаешь пока сочувствия в любимом человеке; взгляни, на стебле, полном шипов, все же расцветают розы». [354]

Кои сезуба
Тама но саказуки
Сокото наку
Моно но аварева
Йомо сираджи.

«Не будь любви, не видели бы мы дна взаимной наши, полной сладкой отравы».

Оки но тайсен
Икари де томеро,
Томете томарану
Кои но мичи.

«И среди буйных волн можно остановить корабль, бросив якорь; — нет средств остановить течение страстной любви».

* * *

После легкого завтрака в нашей гостинице «Мару-Яма», мы поспешили на железную дорогу, чтобы отправиться в город Оцу, расположенный внутри страны, в самом сердце Ниппона, на берегу классического японского озера Бивы, которое неоднократно было воспеваемо и лирическими, и эпическими поэтами, как за красоту своего местоположения, так и потому, что берега и окрестности его полны великих исторических воспоминаний.

От Киото до Оцу около восьми английских миль, и на этом небольшом расстоянии железнодорожный поезд делает пять промежуточных остановок. Первая станция — Инари, в киотском предместьи того же имени, где находится храм, посвященный гению-покровителю рисоводства, о котором упомянуто выше. Вторая станция — Ямасина, большое местечко, лежащее почти на перевале той горной цепи, что отделяет киотскую долину от котловины озера Бивы. На пути между Ямасиной и третьей станцией Отоми, влево от дороги, среди чрезвычайно живописной местности, приютилась под горою прелестная деревенька Обра. Весь склон горы над нею, сверху до низу, как бы покрыт всплошную одним ковром розового цвета. — Это все кусты дикой азалии, которая в настоящее время цветет, и цветов на ней такое множество, что кроме их на всем скате положительно ничего не видно, — ни сучьев, ни зелени. Подобной прелести я нигде еще не встречал в своей жизни. [355] Отходя от Отоми, поезд сейчас же вступает в длинный туннель, по которому мчится ровно три минуты, и затем, мгновенно вылетая из полного мрака на яркий свет чудесного солнечного дня, вы сразу поражены внезапно раскрывшимся широким и красивым видом на озеро Бива, окаймленное со всех сторон холмами, из коих дальнейшие по ту сторону водного бассейна, почти сливаясь со светло-голубым горизонтом, являют собою силуэты отдельно стоящих конусов, точно бы маленькие Фузи-ямы. Тут следуют еще две промежуточные станции, — Баба и Исиба. По созвучию первого имени с русским словом, я пожелал узнать, что значит по-японски баба? — Оказалось то же что и по-русски: баба значит старуха. Когда я выразил некоторое удивление такому странному совпадению не только звуков, но и смысла этих слов, то наш переводчик заметил на это, что в японском языке, не смотря на всю его самобытность, встречаются слова, напоминающие то санскрито-европейские, то туранские корни. Меня это очень заинтересовало и я просил его припомнить хоть несколько таких слов, чтобы занести их в свою записную книжку. Он охотно согласился, и вот что мы с ним записали потом на обратном пути из Оцу. Например, понятие «отец» по японски обозначается двояко: чичи, в уменьшительном значении, как наше «тятя» или «папа» и отатс-сан, (сербское «отац») в смысле серьезном и особо-почтительном, как наше «родитель» причем приставка сан равнозначуща слову «господин». «Голова» (как член тела) по-японски — атома, что по созвучию весьма блиpко к туранскому и нашему, заимствованному у татар, слову «атаман», в смысле «главный», «начальствующий». «Бог» по-японски дай (турано-китайское «тай», «тау» и латинское «deus»). «Чистый» — ки-рейна (германское «rein»). «Черный» — курой (туранское «кара»). Союз «ибо» — кара (французское «car»). «Милый», «любезный» — кирей (латинское «carus»). «Нет» — най и йе (германское «nein» и турецкое «йок»). «Бить» — буцу, «бей!» — буте! (латинское «batuere», румынское «a bate», русское «бац!» и «батог», [356] туранское «батырь», в смысле «боец», «герой»). «Полночь» — йо-нока (латинское «nox», греческое «nicta»). «Сердце» — кокоро (латинское «cor», французское «coeur»). «Болезнь» — ямаи (туранское «яман»). «Идти», «ходить» — идеру. «Закон», «право» — гатто (турецкое «гатти»). «Имя» — намае (латинское «nomen», германское «Name»). «Мыло» — сабонь (туранское «сабын», турецкое «сапун», латинское «sapo», французское «savon») и т. д., и т. д. Подобных корнесходных слов можно бы, подумав, набрать гораздо больше, но я записал только те, которые тут же пришли нашему переводчику на память. Что же доказывает это корневое сходство? — Мне кажется, что оно подтверждает догадку Эме Эмбера, который полагает, что по самому очертанию своих берегов, Япония, еще до появления ее первого исторического императора Санно (Цинму), который вторгнулся в нее с войском извне, с архипелага Лиу-Киу, должна была служить театром разных вторжений еще с древнейших времен; что Айны, составлявшие первоначальное ядро населения Ниппона, в эпоху завоеваний Санно были уже покорены или отчасти вытеснены предводителями предшествовавших нашествий, которые, в свой черед, должны были испытать закон последнего нашествия, имевшего перед ними все преимущества высшего образования, и что из этих различных элементов, вероятно, и образовался национальный характер Японцев. Эмбер склонен думать, что японская цивилизация является, таким образом, результатом не одних переселений, а скорее следствием слияния туземного элемента с иностранными, причем смешение рас произошло без поглощения природных, особенностей, подобно тому как у островитян крайнего Запада, обитателей Британских островов, слияние дало новый тип, совершенно оригинальный. К этому мнению можно добавить, что, по свидетельству японских летописей, в эпоху вторжения Санно, население Японии состояло из крепостных рабов и господствующего класса самурайев. Если разложить это последнее слово на его составные части — саму или сама т, е. господин, повелитель, и [357] райя или раджа — благорожденный, то его санскритское происхождение обнаруживается совершенно ясно, и мне кажется, что ближайшее знакомство европейских ученых исследователей с японским языком современен вполне подтвердит остроумную догадку a priori Эме Эмбера.

Городок Исиба находится совсем в стороне, вправо от прямого нашего пути, и, чтобы зайдти туда, поезд передвигается на другой путь и следует до станции Исиба задним ходом. Городок этот расположен близ верховья и вытекающей из озера реки Йоды, которая однако здесь называется еще Сета-гавой, а затем, вступая в пределы округа Уджи, принимает название Уджи-гавы, и лишь по выходе из сего округа получает свое главное имя Йода-гавы, что значит Ленивая река. Городок замечателен не сам по себе, а тем, что близь него, на горе Иси (Иси-яма — Каменная или Гранитная гора) находится храм того же имени, посвященный богине Кваннон, построение которого относится к глубокой древности. У подножия горы пролегает Токаидо, знаменитая государственная дорога, которая переходит через реку Сета по длинному мосту, или, вернее сказать, по двум его половинам, так как, в самой середине, мост разделяется на две части маленьким островком Иси-сима, лежащим почти в самом истоке Сета-гавы. Этот мост, называемый «Длинным» (Нагахаши или Нага-баси), составляет одну из достопримечательностей озера Бивы.

От Исиба до Оцу, предельной нашей станции, считается пять миль. Поезд все время идет в виду озера, мимо цепи домиков полусельского, полугородского характера, которые иногда то скучатся вместе, в тесную группу, то раздадутся в стороны, открывая между собою правильные квадраты и параллелограмы чайных плантаций. Уход за кустиками чайного деревца в здешних местах тщателен, можно сказать, до скрупулезности; грядки вытянуты в струнку, заботливо разделаны, уравнены, выполоты, в меру орошены, и каждый кустик непременно подстрижен в форме грибка, либо шарика. Местные чайные плантации [358] считаются лучшими в Японии; городок Уджи в особенности славится ими, как первоклассными во всех отношениях. В государственной летописи Великого Ниппона говорится, что первый опыт разведения чайного деревца, вывезенного из Китая, был сделан именно здесь, на берегу озера Биво; опыт удался, и с тех пор слава местных плантаций упрочилась на столько, что пальма первенства остается за ними и до наших дней. А ведь с того времени протекло, по крайней мере, двенадцать столетий!...

В настоящее время отпуск чая из Японии простирается ежегодно на сумму более 400,000 иен (слишком 22,000,000 франков) и главная масса его вывозится в Америку, где он особенно пришелся по вкусу потребителям.

Наконец мы прибыли в Оцу, иначе называемый Огоц, главный город провинции или губернии (кен) Сига (прежний кен Ооми). Собственно говоря, я неправильно называю его главным городом, потому что в данной провинции таковым считается оффициально Гобессио, где и помещается местный административный центр со всеми его учреждениями; но дело в том, что самое-то Гобессио есть не более как посад или предместье Огоца, прилегающее к нему с севера.

Город Оцу не велик, но он широко и привольно раскинулся со своими предместьями, садами и чайными плантациями, частию по склону горы Гией-сан, частию по прибрежной низменности. По переписи 1873 года, в нем считается без малого 18,000 жителей. Панорамой ему с северной и западной стороны служат горы, отошедшие несколько вдаль, и спускающиеся в котловину пологими скатами, которые мало по малу переходят в низменную плоскость, образуя собою берега, далеко вдающиеся в озеро несколькими узкими и длинными мысами. С юга же и востока облегают город невысокие холмы, покрытые зарослями лавра, бамбука, и клена, а за ними выглядывают вершины обнаженного хребта Сигаракидан, среди которого находится самая высокая из гор, окружающих Биву, — вулкан Ибуки-яма (1,250 метров высоты), название которого значит «гора, [359] извергающая желчь». Удивленный несколько таким необыкновенным названием, я попросил нашего переводчика объяснить, что оно собственно значит и почему именно желчь? Оказалось, что Ибуки-яма — это, в некотором роде, японский Ад, гнездилище всякого зла, мерзости и нечисти. В древности вся Япония была-де убеждена, что в кратере Ибуки-ямы находится спуск в подземное царство огня и мрака, населенное демонами и «ползающими» презренными и злыми духами. Говорят, что далее, вдоль восточного берега Бивы, хребет Сигаракидан подходит к самому озеру и спускается в его воды отвесными скалистыми мысами, из коих одни венчаются суровыми пиками, другие же образуют своды естественных арок, но разглядеть все эти особенности сквозь серебристо-голубоватую воздушную дымку не представляется никакой возможности, даже и с помощью бинокля.

В прежние времена по озеру плавало множество каботажных судов, которые украшали его гладь своими белыми как чайки парусами; но с проникновением так называемых «лучей европейской цивилизации», какие-то местные предприниматели составили компанию на акциях, обзавелись тремя пароходишками и прибрали в свои руки весь каботаж самого большого озера Японии; с тех пор все прежние суда исчезли с его поверхности, и теперь даже рыбачьих челноков на ней почти незаметно. Озеро, покоящееся, как зеркало, под лучами солнца в широко раздвинутых берегах, просто поражает своею пустынностью, столь непривычною для глаза в Японии.

На северном берегу Бивы, начиная с окрестностей Гобессио и далее, жители занимаются преимущественно разведением шелковичных червей и выделкой лаковых вещиц, сбываемых за границу через Осаку и Хиого. Весь вывоз шелка (в виде коконов, сырца и, частию, тканей) из Японии в Европу и Америку простирается в настоящее время без малого до миллиона килограммов и из этого количества четвертая часть, как говорят, приходится на долю окрестностей Бивы. Так, например, в 1878 г. было [360] вывезено 925,000 килограммов на сумму 22,046,600 франков; стало быть, из этого количества окрестности Бивы дали, приблизительно, 231,250 килограммов, представивших собою стоимость в 5,501,625 франков, которые составляют почти чистый доход жителей, принимая во внимание, что уход за шелковичным червем не требует почти никаких материальных издержек. Самый город Оцу, кроме чайных и шелковичных плантаций, составил себе известность еще и специальною выделкой так называемых сарабанов (особые японские счеты, в роде наших), которые если и не имеют сбыта за границу, за то пользуются широким распространением по всей Японии.

На взгорьях Гией-сана, подле нескольких синтоских миа, раскинулся среди роскошнейшего древнего сада обширный монастырь Миидера, принадлежащий монахам буддийского братства Тендэ. Но чтобы добраться туда, надо с немалым трудом преодолеть несколько крутых каменных лестниц. Еще недавно это был один из самых богатых монастырей Японии, получавший около 22,000 иен (более 120,000 франков) годового дохода; но говорят, что правительство наложило руку на львиную долю оброчных статей Миидера, посредством выкупа оных, а равно и на большую часть монастырских зданий, приспособив последние под разные нужды своей администрации и сократив ради этого до трех сот человек число монашествующей братии. Возникновение Миидера бонзы относят в IX столетию нашей эры, основывая это показание на свидетельствах не только своей монастырской хроники, но и государственной летописи. В прежнее время там жило до трех тысяч монахов, главное назначение коих состояло в том, чтобы денно и нощно читать молитвы в главном монастырском храме Кимон, бить в большой барабан и звонить в большой колокол, и все это ради отогнания от Киото, расположенного за горою Гией-сан, дурных веяний злых духов с вулкана Ибуки-ямы. В числе монастырских достопримечательностей они первым же делом и показывают этот огромный [361] колокол, висящий на особо построенной для него высокой колокольне, Надписи, отлитые на нем, свидетельствуют, что он существует уже около шестнадцати столетий, Затем, рассказывают бонзы о том, как их предшественники-монахи в XVI веке вели в этом самом монастыре упорнейшую войну с известным покровителем св. Франциска Ксавье, диктатором империи Ода-Нобунагой.

Распростившись с бонзами, мы отправились в дженерикшах вдоль берегов озера, к знаменитой исторической сосне Карасаки.

Легенда повествует, что озеро Бива образовалось в 286 году нашей эры, в течении всего одной ночи и притом в один и тот же час, как выросла из земли гора Фузи (знаменитый вулкан Фузи-яма). Оно лежит в обширной котловине. Кряж невысоких гор, отделяющийся на севере от цепи Сиро-яма, облегает озеро двумя ветвями, в южном и юго-западном направлении, а с востока, как уже сказано, котловина обрамляется цепью Сигаракидана, и таким образом вокруг Бивы как бы смыкается кольцо гор и возвышенностей, из коих самые дальние, на северо-востоке, имеют очертания отдельно стоящих конусов.

Озеро носит название Бива по сходству его очертаний на плане с четырехструнною японскою гитарой, имеющей форму разрезанной пополам груши. Протяжение его в ширину около сорока восьми, а в длину свыше ста миль. Берега, сравнительно с другими местностями южного Ниппона, населены не густо, хотя, по свидетельству японских источников, они и усеяны «восемнадцатью сотнями деревень»; но это количество населенных мест, вероятно, надо относить не к самым берегам, а разве ко всему кону Сига, где, по переписи 1873 года, считается 738,211 жителей, и частию к другим округам, прилегающим к Биве с севера и востока. Поверхность озера лежит на сто метров ниже уровня моря, а наибольшая глубина его доходит местами до 86 метров. Озеро, между прочим, замечательно и тем, что ныне это, кажется, единственное [362] место в мире, где еще водятся саламандры — большие и довольно безобразные тупорылые ящерицы со склизкою кожей.

По дороге к Карасаки, идущей почти все время вдоль Бивы, внимание наше привлекли к себе кучи намытой с озера дресвы, равно как и кучи озерных раковин, в роде мидий, только вчетверо больше. В каждую из куч того и другого рода непременно была воткнута палочка с билетиком, где обозначено имя владельца кучи. Оказалось, что оба материала идут частию, в переработанном виде, на удобрение полей, а частию на образование самой почвы во вновь создаваемых земельных участках. Последнее обстоятельство меня заинтересовало в особенности и мне объяснили, что местные поселяне с каждым годом отвоевывают себе у озера все новые и новые участки на мелководных прибрежных местах. Для этого они выдвигают в озеро плотно сложенную цепь больших булыжных каменьев, ограждая ею со всех сторон, за исключением сухого берега, участок, намеченный к завоеванию. Камни кладутся, смотря по глубине, грядою в два и три ряда, как в ширину, так и в высоту, и таким образом получается род стенки, к наружной стороне которой постоянно наносит с озера ил, дресву, карчи, раковины, песок и т. п. Все эти озерные отбросы, плотно прибиваясь волнами к стенке, заполняют собою мало по малу все промежутки и скважины между камнями, так что, по прошествии известного времени, огражденный участок озерного дна совершенно изолируется от остального озера: вокруг него образовалось нечто в роде весьма прочной плотины. Тогда начинается самый процесс превращения его в способную к обработке почву. Во-первых, если условия местности позволяют, то проводится к ближайшему оросительному каналу выводная канавка для скорейшего сгона с участка оставшейся на нем воды; если же этого нельзя, то остается ждать удаления ее более медленным процессом естественного выпаривания под солнечными лучами. Ускоряется удаление [363] воды еще и тем, что на отмежеванный участок каждый день сваливают и затем разравнивают на нем кучи дресвы, водорослей и прочих органических и неорганических отбросов, ежесуточно прибиваемых с озера к берегам. — Для этого надо только хозяевам не лениться собирать их, — и вот те-то кучи с билетиками, что мы видели, и служат складами такого материала для осушения, и, в то же время, удобрения почвы. Но кроме этого материала, безвозмездно доставляемого самим озером, сюда же валится все, что попадется под руку из домашних и огородных отбросов: стебли бурьяна и других сорных растений, навоз, осенние сухие листья и сучья, зола, угли и сор, рыбьи башки и внутренности, равно как и вся дохлая рыба и молюски, выбрасываемые озером. Дохлая собака, птица или крыса попадется, — и ту сюда же. Из всего этого, в течении трех-четырех лет, образуется перегной, из которого жгучее солнце, помогая скорейшему разложению, в то же время вытягивает лишнюю влагу. Тогда, чтобы перемешать искусственный слой с лежащею под ним почвенною землею, приступают ко вскапыванью участка мотыгами, что соответствует нашему вспахиванию. Процесс мотыженья должен захватывать как можно более в глубь не только нанос, но и самую почву, и повторяется он от двух до трех раз в лето, после чего почва считается уже достаточно подготовленною для обработки ее под рисовое поле. Нам и показывали на пути подобные поля, из коих ранее отвоеванные для культуры лежат несколько выше последующих широкими, но низенькими уступами, что в данном случае зависит от известной покатости озерного дна и что всегда необходимо в видах наиболее удобного и правильного орошения, когда вода, после достаточного напоения верхнего участка, перегоняется на нижележащий и т. д.

Здесь же заметили мы на некоторых межах высокие бамбуковые шесты о небольшими флагами красного цвета, или красного с белым и т. п. Нам объяснили, что это [364] межевые знаки для передела земли, или для разграничения владений одной сельской общины от другой.

Дорога все время идет по шоссе, которое хотя и узко, так что на нем только-только в состоянии разъехаться две дженерикши, но за то содержится великолепно, и катишься по нем без малейших толчков и колебаний, словно бы по паркету. Время от времени приходится переезжать плоские каменные мостики, переброшенные через оросительные канавы, — и эта часть оказывается тоже в величайшем порядке, какому могла бы позавидовать любая страна Европы. Все канавы заботливо вычищены и обложены камнем и дерном, так что незамучонная вода струится по ним с прозрачною чистотою горного потока. Чистота, аккуратность и даже изящество отделки — это, как видно, отличительные качества всякой японской работы, будет ли то драгоценная лаковая вещица, или огородная грядка. На дороге прохожих встречается не много, но на прилегающих полях, и вблизи, и вдали, — повсюду видны группы работающих поселян обоего пола. Вглядываясь в лица всех этих встречных людей, я заметил в них одну наиболее характерную особенность, — это именно, общее их выражение спокойного довольства и веселости. А «ясное спокойствие духа», — это, по выражению народной японской мудрости, — есть идеал земного счастия. Часто ли найдете вы что-либо подобное в Европе!..

Наконец, мы прибыли к цели нашей поездки. На самом берегу озера стоит древняя корявая сосна, широко раскинув во все стороны могучие суковатые ветви. Она покрывает собою площадку шагов около семидесяти в поперечнике, а некоторые ветви ее даже выступают за пределы площадки, простираясь над водою. Чтобы дерево не рухнуло от старости и непогоды, его со всех сторон поддерживает целая система деревянных подпорок, косых, прямых и поперечных, высоких и низких, снабженных скрепами и деревянными подушками, так что одни эти подпорки образуют под деревом, около главного ствола и вдоль всех ветвей, внутри и снаружи, довольно [365] густую чащу лесин и балок. Площадка со стороны озера ограждена высоким гранитным цоколем циклопической кладки, чтобы предохранить почву от подмыва; с сухого же пути она обнесена деревянной оградой, в центре которой поставлено священное тори с двумя фонарями по сторонам, ведущее к маленькой синтоской миа, где встретил нас почтенный кануси (синтоский жрец) с двумя своими коскеисами (прислужниками) и сам пошел показывать нам знаменитую Карасаки, объясняя великое значение этого исторического дерева для всего государства. Оно вверено правительством заботливости и попечениям этого почтенного человека, который обязан со своими помощниками ежедневно осматривать всю Карасаки с полным вниманием, принимая немедленные меры к исправлению малейшей неисправности и к удалению всего, что могло бы так или иначе повредить ее благополучию и долгоденствию. О состоянии дерева и всех переменах в оном, органических и искусственных, канусси периодически доносит местному губернатору.

Надо заметить, что местность, прилегающая к Биве и ее ближайшей окрестности, — это колыбель японской национальности. Здесь произошло первое зарождение Японии, как государства, и с тех пор вся эта местность полна великих и священных для каждого Японца исторических воспоминаний. Предание, относящееся к Карасаки, говорит, что посадил ее собственноручно сам великий Цинму (Санно), первый исторический микадо, основатель Японского государства, в день провозглашения себя императором всей страны Восходящего Солнца, в 667 году до Рождества Христова. Стало быть, Карасаки — ровесница самой Японии, как государства, и если считать предание достоверным, то в настоящее время этой современнице Навуходоноссора и Тулла Гостилия должно быть 2,548 лет, и старше ее из исторических деревьев остается разве один Мамврийский дуб. Торжественно сажая в землю молоденький росток сосны, Цинму изрек пророчество, что пока стоит и цветет эта сосна, будет стоять и процветать Империя Восьми [366] Великих Островов (Давая своему отечеству название Ого-я-сима (восьми великих островов) Японцы к четырем своим большим островам причисляют еще острова Садо, Цусиму, Ики или Оки и Авадзи, не считая Иесо (Матсмай), который еще недавно был для них чужою страной.). — Вот почему с тех пор и до сего дня так рачительно оберегают и поддерживают Японцы существование этого дерева.

Почтенный канусси предложил нам на память сосновую шишку от этой самой Карасаки, а также ее портрет, отпечатанный на тонком листе японской бумаги, и листок с одним старинным стихотворением, где воспеваются, или, вернее сказать, перечисляются все восемь достопримечательностей озера и прилегающей к нему страны Ооми (Аво-уми значит пресноводное море, под которым в древнейшие времена подразумевалась Бива. Аво-уми сократилось в произношении в Аоми и, наконец, в Ооми и Оми, Таким образом, вся прилегающая к Биве страна, в переводе, может быть названа Пресноводьем или Пресноморьем.). Привожу это стихотворение в подлиннике и в переводе:

Наниши Ооми но
    Хаккей ва:
Цуки каге кийёки
    Иси-яма я.
Касу мизо комеши
    Миидера но
Ири-ае цутуру
    Кане но кое.
Ватару хуна бито
    Махо хиките
Ябасе ни каеру
    Момо чи буне.
Нами но Авазу но
    Кумо харете
Хая иухи сасу
    Ура-ура но
Кешики мицуцу
    Ватару ни ва
Сета но Нагахаши
    Нага ка разу.
Хира но такане ва
    Шира юки ни.
Мада хада самуки
    Ура кадзе ни, [367]
Оцуру Кататано
    Кари га не я,
Кае мо харукани
    Саийо хкете
Саби шиса масару
    Карасаки но
Мацу косо аме но
    Ото су наре.

«Вот перечень восьми достопримечательностей в Ооми:

«Чистый свет луны на горе Иси.

«Среди вечернего тумана гудящий звон колокола во храме Миидера возвещает о наступлении сумерек.

«Тогда, плывя по озеру, в глазах у тебя множество лодок, возвращающихся под всеми парусами в пристани Ябасе.

«Уже созерцая ясное небо на стороне Авазу и любуясь отражением лучей заката на берегах озера, «Длинный мост» в Сета кажется не длинным.

«На вершине горы Хира еще белеют остатки снегов, — оттого и береговой ветер ощутительно прохладен.

«Вот, длинная вереница диких гусей спешит на ночлег к колокольне Катата, откуда издаваемые ими криви сливаются в полночь с шумом дождя под исполинскою сосною Карасаки».

В этих стихах не трудно заметить тонкое чувство изящного понимания природы и умения схватывать ее наиболее красивые стороны и характерные моменты. В общем они производят впечатление очень хорошо написанной местной картинки.

В этот же день, с первым отходящим поездом, мы возвратились в Кообе, не заезжая более ни в Киото, ни в Осаку. Надо было спешить к ожидавшей нас на Кообийском рейде «Европе».

ВСЕВОЛОД КРЕСТОВСКИЙ.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: В дальних водах и странах // Русский вестник, № 11. 1887