-

КРЕСТОВСКИЙ В. В.

В ДАЛЬНИХ ВОДАХ И СТРАНАХ

(См. Русск. Вестн. №№ 1, 2, 4, 6, 7, 9, 11, 12 1885 и 1, 2, 3, 5, 6, 7, 8, 10, 11 1886 года и №№ 3, 4, 5, 6 1887 года.)

XXXIV. Киото и озеро Бива.

Путь от Осаки до Киото. — Что значит Киото и Миако. — Очерк политической и культурной истории Киото. — Топография города. — Климатические и почвенные условия. — Отчего зависит красота киотских женщин. — Прогрессирующая убыль городского населения и причины. — Количество местных храмов. — Обилие всевозможных бонз. — Прежний киотский университет. — Школы. — Улица Санджо. — Центральный павильйон. — Роккакудо. — Мост Санджа-оохаси. — Бонзерия Ясака и «башня Долголетия». — Гостиница «Мару-Яма». — Холм душ и храм Кийомидзу-тера (девятиярусный). — Могила Тайко-самы. — Бонзерия Дайбуддса и киотский Царь-колокол. — Памятник Мими-дзука или ухорезка. — Храм 33.333 кванонов. — Тысячерукие гении. — Амида-многоручец и его священные аттрибуты. — Подразделения и степени божеств и гениев буддийского пантеона. — Образцы древнейшего ваятельного искусства. — Освященная вода и обычай самоокропления. — Образные лавки и их произведения. — Замечательный образ Неганзао (кончина Будды). — Дорога в местечко Фусими и ее достопримечательности. — Храм Ниси-Хонганджи. — Японо-буддийские секты. — Рационалистская секта Монтоо или Син-сиу. — Откуда идет традиция в расположении и устройстве японо-буддийских храмов. — Монастырский сад Ниси-Хонганджи. — Киотский сёогунальный замок Ниджо-но-сиро. — Храм Омуро или бывший дворец «отставных микадо». — Холмы Араси-Ямы и река Кацура воспетые в стихах. — Мацуноо, японский Вакх и празднества ему посвященные. — Сходство их с древне-эллинскими вакханалиями. — Кин-какуджи и Гин-какуджи, или «Золотая» и «Серебряная» палаты. — Гора, храм и дух Камо, как патрон Киото. — Киотские театры. — Изумительные фокусы. — Дешевизна общественных зрелищ.

22 мая.

От Осаки до Киото считается тридцать миль (52 1/2 версты). Первая станция на железнодорожном пути — Сиута. Здесь, на обширной равнине, поселения группируются в особые, притом довольно большие деревни, тогда как в холмистых и [53] горных местностях они разбросаны преимущественно хуторами. При каждой деревне непременно свой храм, а то и несколько. В этих местах разводится особый вид конопли, которая цветет метелкой и отличается более острым и крепким запахом чем наша. Выводится она в грядках, и главная масса окрестных полей почти сплошь занята конопляниками. Мы думали было уж не на опиум ли идет она, но оказалось что исключительно на выжимку масла.

Вторая станция — Ибираки. Дорога все время идет тою же широкою равниной. Это долина реки Йоды. Далеко в левой стороне видны горы. Конопля пики сменились рисовыми полями, на которых ходят красивые белоснежные иби и тсури с белыми хохолками, не обращая ни малейшего внимания на проносящийся мимо их поезд.

Третья станция — Такацуки. Дорога близко подошла к горному кряжу, что тянется изнутри страны слева; он глинисто песчан и покрыт сосенками и хвойными кустарниками — можжевельником и туйей. Между кряжем и дорогой, на узкой полосе земли, тянутся деревни. Поселяне там и сям пашут свои рисовые болота плугом, в который впрягается на постромках один буйвол: идут по колено в жидкой грязи. На каждом полевом участке красиво зеленеет в особом небольшом квадратике рисовая рассада нежного светлозеленого цвета.

Четвертая станция — Ямасаки, пятая — Мукомачи и, наконец, шестая — Киото. На станциях везде разбиты цветники и небольшие садики, где красуются великолепные розы и азалии, начинают румяниться персики и благоухают жасмины. Почти рядом с железною дорогой идет и шоссейная, по которой тянутся двухколесные повозки с продлинноватою платформой без боков, куда нагружены тюки каких-то товаров. Каждую такую повозку тащит один буйвол, которого в свой черед тащит за повод погонщик. На последнем переезде от Мукомачи до Киото долина опять значительно расширяется, и виднеющиеся на ней селения опять приняли характер больших, густо населенных, деревень. На межах встречается много сельских семейных кладбищ; в садиках почти у каждого хозяина стоит под деревом маленькая божничка с идолом святого Инари и парой его лисичек. Славный, бальзамический воздух, которым не надышешься!.. Но вот дорога пересекла три речки и врезалась в самый город. Мимо оков вагона мелькают белые дома и черные крыши, поперечные прямые [54] улицы и каналы; поезд идет все тише и тише, и наконец мы у станции, называемой Шти-джо (Седьмая линия), по месту нахождения ее в улице носящей то же название. Это двухэтажное кирпичное здание европейской постройки, с легкою часовою башенкой, окруженное со всех сторон крытою сквозною галлереей. Здесь ожидали нас коляски присланные по распоряжению правительства и чиновник от местного губернатора; он и препроводил нас на Никенчайя, где находится лучшая из здешних гостиниц «Мару-Яма», принадлежащая все тому же Джютеи который держит такие же гостиницы в Осаке и Нагасаки.

* * *

Киото значит столица. Ныне ее называют иногда Сай-кио, то есть Западною столицей, в отличие от Тоо-кио — Восточной столицы. Прежнее же название Миако, под которым все мы знавали ее в детстве из учебников географии, никогда не принадлежало ей как имя, а было лишь одним из эпитетов, столь же удобно применяемых ко всякому городу, местечку или деревне, если только в них находятся какие-либо особо чтимые предметы религиозного поклонения. Миако значит не более как священное место.

Впервые город этот сделался императорскою резиденцией в 784 году нашей эры. В древние времена почти каждый микадо выбирал себе новую резиденцию по собственному желанию, и это было тем легче что тогдашние императоры вели совершенно простую, неприхотливую жизнь, не зная ни дворской пышности, ни многочисленного чиновничества, и довольствуясь, вместо роскошных и обширных дворцов, небольшим деревянным домом, в архитектуре коего соблюдался лишь известный традиционный характер, отчасти сходный с синтоскими миа. Но и эти миа, как я уже говорил, всегда являются более или менее воспроизведением древнейшего типа прародительской хижины, стало быть, простота есть необходимейшее их условие. При таком роде жизни, совершенно понятны неоднократно упоминаемые в японских летописях факты освобождения народа от взноса податей в неурожайные годы. Тою же простотой жизни и ограниченностью потребностей императорского обихода объясняется и легкость перенесения резиденций. В VII веке, с началом сношений с Китаем, начались и заимствования от него по части культуры и государственности. [55] Так, были приняты системы военного и гражданского управления, судебные установления и правила придворного этикета. С этого же времени усложнилась и жизнь японских императоров; для правительственных учреждений потребовалась известная устойчивость, пребывание в известном, по возможности центральном пункте; равно и придворный этикет, необходимо соединенный с пышностию, потребовал известной обстановки, простора, блеска, величия, а для этого понадобились дворцы и многочисленный штат придворных лиц, стало быть, переносить резиденцию по своей прихоти стало для императоров уже не так легко и удобно. Поэтому 50-й микадо, Камму (в VIII столетии), отменив систему подвижных резиденций, выбрал в Ямасиро, одной из внутренних провинций, небольшое местечко Хейан, и основав в нем свою постоянную резиденцию, постановил чтоб она обязательно оставалась таковою и для его преемников. Хейан значит место мира или спокойствия, и действительно, для прелестей спокойной и приятной жизни, среди роскошной природы и здорового климата, трудно было бы выбрать что-либо более подходящее. Но Хейан (в последствии Киото) долго еще оставался только императорскою резиденцией; значение же столицы, с приданием оной титула миако, получил он не ранее последней четверти XII века, а именно в 1185 году, когда Йоритомо Минамото, впервые получивший от микадо Готоба титул сей-и-тай сёогуна. основал свою сёогунальную резиденцию в Камакуре. До этого времени все центральные правительственные учреждения по-прежнему сосредоточивались в Осаке.

С перенесением резиденции в Хейан, правительство и склад жизни императоров приняли особый характер. Хотя сношения с Кореей начались еще с III века, но влияние их не отражалось на жизни Японии так сильно как отразились начатые в VII веке сношения с более культурным Китаем. Около полутора столетия шли одни только заимствования, но с утверждением резиденции в Киото началась самостоятельная переработка усвоенной у Китайцев цивилизации. С этого времени начинается правильное ведение государственной летописи, равно как и летописей или журналов по разным отраслям правительственной, религиозной, муниципальной, культурной и промышленной жизни, составляется уголовный и гражданский кодекс, чеканится государственная монета, учреждаются определенные степени государственных чинов, званий и сословий, — [56] вообще все функции государственной и даже общественной жизни вводятся в строго определенные, урегулированные рамки. Еще раньше этого времени в Японии уже существовали восемь министерств и должности губернаторов (кок-си), назначавшихся не более как на четыре года; теперь же было положено чтобы губернаторы ближайших к Осаке провинций представляли свои отчеты ежегодно, более дальние через два года, а самые отдаленные через три года: для этого они были обязаны лично приезжать в столицу и вносить в казну собранные ими подати. В это же время организовалось и нечто в роде военного министерства хиобу-сио. В прежние времена обыкновенно третья часть молодых людей всей Японии составляла действующую армию, и каждый был обязан прослужить на действительной службе четыре года, после чего увольнялся домой. Теперь же постепенно стала вводиться иная практика военно-служебного дела, а именно: зажиточным землепашцам было приказано предоставлять своим молодым сыновьям возможность и время у себя дома, не удаляясь из своей округи и не отрываясь от обычных сельских занятии, научиться необходимым воинским упражнениям: фехтованию, стрельбе из лука, верховой езде и проч., с тем чтобы по первому требованию правительства они являлись на службу уже совершенно готовыми воинами. Благодаря своему островному положению, Япония смело могла считать себя обеспеченною от неприятельских нашествий извне; поэтому все ее войны, за исключением экспедиций в Корею и неудавшегося вторжения Монголов в XIII веке, носили внутренний, междуусобный характер и заключались главнейшим образом в подавлении вспыхивавших там и сям местных восстаний. В подобных случаях правительство объявляло общий или частный (по округам) призыв, и все молодые люди приписанные к призывному округу немедленно являлись под знамена, причем допускались в ряды и добровольцы из округов оставшихся почему-либо на мирном положении. Кто мог, являлся со своим оружием, а неимущих правительство снабжало таковым из арсенальных запасов. По усмирении восстания, правительство обыкновенно награждало своих военачальников раздачею им земель с правом потомственного майоратного наследования оных, и такие лица получали название рио-сю, то есть владетелей. А те из земледельцев которые, отслужив по призыву в войсках под их начальством, не желали возвратиться к [57] прежним своим сельским занятиям, обыкновенно вступали по собственной охоте к этим рио-сю в вассальные отношения, и получая от них известное содержание натурой, составляли как бы их надворную гвардию. Рио-сю обыкновенно начинал с того что строил себе укрепленный замок, где и предавался со своими дружинниками почти исключительно военным упражнениям. С конца X столетия такие феодалы стали называться буке, то есть военными домами (в смысле рода), а их дружинники буси, военными людьми или военным сословием. В то время в особенности часто бунтовали жители северо-восточных окраин, заслужившие себе репутацию «шумливых и буйных людей». В таких случаях правительство находило наиболее удобным поручать укрощение их кому-либо из буке, который и занимался этим делом с буси своего дома, Точно также, если восставала против правительства одна из фамилий буке, оно приказывало другой фамилии укрощать первую. Такая политика была для правительства особенно выгодна тем что она ограничивала общую силу буке, не допуская их объединяться и сплачиваться между собою, что было бы для центральной власти крайне опасно, так как вся военная сила страны фактически очутилась в руках феодалов, и правительство уже не имело теперь достаточно могущества чтобы сразу и навсегда порешить с этою системой. Оставался, стало быть, путь компромиссов и интриг, целью которых было взаимное науськивание феодалов друг на друга. В XI веке из числа буке в особенности выдались два дома, Тайра и Минамото. В XII веке борьба их, о которой я уже говорил (Гл. XXX. «Кообе и Хиого». Русск. Вестн. 1887, № 5.), доставила сначала непродолжительное торжество первому (А именно, в течение первой четверти второй половины XII века.), но затем уже окончательно восторжествовал последний, в лице Йоритомо, первого сёогуна.

Заимствования у Китая в особенности сильно отразились на придворной жизни. Очевидцам пышности китайского двора не нравилась прежняя простота быта и обстановки микадо, и они всячески старались подвигнуть императорскую власть к необходимым, по их мнению, реформам. В этом отношении более всех угодил им Тэнджи, 39-й микадо (в половине VII века), который, вместе со своим первым министром Каматари, постарался все преобразовать по китайским образцам, [58] не справляясь особенно с духом своего народа. Введенный им придворный этикет отличался чрезмерною тонкостью и церемониальностью. Придворные реформаторы полагали что «внуку Солнца» неприлично самому командовать войсками и флотом или считать доходы государственной казны, что достоинство его, напротив, повелевает предоставить все эти низменные заботы доверенным лицам, а сам он должен как можно более уклоняться от взоров толпы, недостойной созерцать его божественное величество. Мало того: самая жизнь микадо, по их понятию, долженствовала быть подчиненною строгим уставам церемониала, доводящего этикет до таких мельчайших подробностей что они распространялись даже на малейшее движение «внука Солнца» и замыкали его как бы в заколдованный круг, недоступный никому кроме придворных. Конечно, тут было не без своекорыстных олигархических побуждений; но как скоро императоры согласились на такое обожествление своей личности, они тем самым обрекли себя на полное отчуждение от народа, от живой государственной жизни, обезличили себя и обратились в какой-то отвлеченный принцип. Это и было началом упадка их власти. С перенесением резиденции в Киото, вся жизнь не только дворца, но и прикосновенной к нему аристократии приняла чуждый народному характеру оттенок китайщины, в особенности во всем что касалось пышности и этикета, а вместе с этим люди высшего класса стали предаваться всем излишествам роскоши, изнежились, избаловались в своих утонченных прихотях и привычках и совершенно забросили военные занятия и упражнения, относясь к ним с полным презрением, как к «делам варварским». Прежде, до VII века, при каждой войне пост главнокомандующего занимал непременно сам микадо или же его наследник; бывало даже что командовали и микадесы, если они сидели на престоле; в должности же помощника и советника, соответствовавшего нынешнему начальнику штаба, всегда являлся первый министр, у которого подручными были его товарищи, правившие во дни мира министерствами. Такая организация считалась тогда наилучшею, так как постоянной специально военной службы в Японии еще не было и каждый способный гражданин, в случае надобности, являлся воином. С переселением двора в Киото, все это изменилось. Родственники министра Каматари, а затем и их потомки (род Хадживара), присвоили себе как бы монополию на занятие высших придворных и [59] административных должностей, заполняя ряды второстепенных и прочих более или менее значительных мест своими родными и приверженцами. Словом, это было то же что повторилось позднее с родом Тайра. Было даже постановлено чтобы микадо избирал себе супругу не иначе как из рода Хадживара. Придворные сановники, пропитанные духом китайской пышности, стали считать всякий труд, а тем более военное дело, ниже своего достоинства; за то они усиленно принялись «наслаждаться луной и цветами». Киото обратилось в гнездо любовных интриг и похождений; любимейшими занятиями придворных сделались стихотворство и музыка, для дам на струнных инструментах, для кавалеров на флейте. Все сочиняли стихи, нежные мадригалы, замысловатые шарады и т. п., и если при этом упали военное дело и доблести, за то развились и процвели изящные искусства, в особенности стихотворство. Часто достаточно было составить одно какое-нибудь удачное стихотвореньице чтобы приобрести себе в придворном кругу литературное имя. Таким образом, явились поэты риса, поэты бабочки, клена, журавля, луны, раковин и т. п. Стихотворство в особенности процветало среди придворных дам и бонз.

Пренебрегая военным делом и передав его исключительно в руки буке, императорское правительство не предвидело тех гибельных для него последствий которые, ко времени Йоритомо, подготовили переход действительной верховной власти, не только в военном, но и в гражданском отношении, в руки сёогунов. Итак, перенесение императорской резиденции в Киото было важнейшим по своим последствиям актом в истории Японского государства. До того времени императоры пользовались полною самодержавною властью; затем, до времени Йоритомо, власть микадо была в известной мере ограничена вмешательством олигархов из рода Хадживара; начиная же с первого сёогуна Йоритомо, микадо окончательно выпустил из рук верховную власть, продолжая считаться верховным владыкой только номинально. Преемники Готоба обратились в отвлеченный принцип, так что стало совершенно безразлично сидит ли на месте микадо младенец или старец, добрый или злой, умный или безумец, лишь бы только был микадо, лишь бы народ знал что он есть, что он существует где-то там в Киото, в золотом дворце, за тремя таинственными, недоступными стенами, и затем сёогун мог делать решительно все что ему угодно. Если народ всегда почитал микадо как [60] «сына богов» и «внука солнца», то и сёогуна он стал со временен считать чуть не неземным существом, каким-то полубогом, который «может все что захочет».

* * *

Киото лежит среди небольшой продолговатой долины, которая имеет пологий скат от севера к югу, где и сливается с долиной Йодагавы. Город окружен с трех сторон холмистыми кряжами гор, представляя собою как бы естественную крепость, валами которой служат эти самые горы. Поэтому и провинция где находится Киото еще с древнейших времен получила название Яма-сиро, что значит «гора и крепость», или «крепость состоящая из гор». С восточной стороны почти к самому городу примыкает Хигаси-яма, то есть Восточная гора: на северо-востоке — Курама-яма, силуэт которой напоминает спину оседланного коня, от чего произошло и самое ее название (Курама значить оседланный конь.), на севере — Камо-яма, имеющая особо священное значение для города, и наконец, на западе — Атого-яма и Араси-яма. Высота восточного кряжа не превышает 1.000 футов, западные же горы, отходя от города на несколько верст, достигает до 3.000 футов. Северную, восточную и юго-восточную части города орошает река Камо (Камо-гава), протекающая вдоль подошвы холмов Хигаси-ямы, а западную часть — Кацурагава, под западными холмами. Обе реки сливаются за юго-западным углом города и впадают одним устьем в Йодагаву; но кроме их, западная часть долины прорезывается в том же направлении (с севера на юг) еще двумя незначительными речками, впадающими в Камо-гаву, названия которых я не помню. Все эти водные артерии питают проточною водой пруды, каналы и оросительные канавки города и его окрестностей.

Город, заключенный в пространстве между двух названных рек, представляется на плане громадным параллелограмом, разбитым на множество совершенно правильных участков, образующихся от пересечения под прямыми углами всех городских улиц, из коих продольные идут от севера к югу, а поперечные от востока к западу. Насколько спутана и затруднительна для нового человека топография Тоокио, настолько же ясна и легка она здесь: надо только не сбиться со счету, и вы, даже не зная города, всегда попадете в ту улицу [61] куда вам надо; это тем легче что все улицы называются здесь по порядку нумеров, от левой руки к правой, то есть продольные — от востока к западу, а поперечные — от севера к югу. Но не зная счета, легче легкого потеряешься в этом математически правильном городе, потому что большинство его улиц как две капли воды похожи одна на другую. Нейтральная поперечная улица Санджо, или Третья (Главных поперечных улиц считается шесть: остальные же поперечные, более узкие, ведут счет своих нумеров по участкам (в каждом участке особо, начиная с № 1), границами которых служат шесть главных улиц. Такой же порядок соблюдается и относительно продольных улиц, которые, впрочем, имеют еще и свои частные, так сказать, неофициальные названия.) делит весь город на две половины, северную и южную, из них первая называется Верхним, а вторая Нижним (Ками-Кио и Симо-Кио) (Кио и Киото все равно значит столица.). Все без исключения улицы отличию шоссированы, освещены, кроме обязательных у каждого дома японских, еще и европейскими фонарями, и снабжены с обеих сторон узкими, но глубокими дренажными канавками, выложенными внутри и снаружи гранитными брусьями. Все это содержится в замечательной чистоте и порядке, — словом, благоустройство полное, которому мог бы позавидовать не один из городов Европы. Но если однообразен и даже скучен своею геометрическою правильностью киотский параллелограм, за то его предмостья, или заречные части, прелестны. В особенности хороши восточные и юго-восточные части, лежащие на холмах Хигаси-ямы. Это царство садов, священных рощ и кладбищ, монастырей и храмов, загородных дворцов и киосков, уютных дач, красивых ресторанов, чайных домов и роскошных парков. Тут, сейчас же за Камо-гавой, расположены вечно украшенные флагами, цветными фонарями и гирляндами, вечно оглашаемые звуками самсинов и песнями геек, кварталы Гион и Шимабара, обладающие всеми прелестями и приманками для Японцев эпикурейского направления. Тут же, за Гионом, еще выше в гору, находится и наша гостиница «Мару-яма», лучшая в Киото.

Долина Ямасиро издревле славится своим мягким, здоровым климатом и, как уверяют Японцы, она менее всех других мест подвержена землетрясениям и тайфунам. Здесь, в ближайших окрестностях, сосредоточены, как бы на образец, [62] все виды японской агрикультуры: рис, кукуруза, пшеница и ячмень, шелковица, хлопчатник, чай, виноград, все виды фруктовых деревьев, огородных овощей и лекарственных растений. По холмам зеленеют разнообразные хвои, до кипариса включительно, клопы, лавры, бамбук и каштаны. Вода в изобилии; по лощинам много студеных ключей; везде ручейки, каскадики, фонтаны, оживляющие собою тишину уютных, поэтических уголков. Кроме того, Японцы уверяют что Киото «производить много грациозных, хорошеньких женщин», — именно «производит», потому что нигде будто бы не родится столько красавиц. У них есть и объяснение на это: Киотянки потому де отличаются белизной и нежностью своей кожи, а равно и свежим румянцем, что им благоприятствует Камо, особый дух обитающий на соседней, горе того же имени и специально охраняющий Киотскую долину от проникновения в нее северных ветров и морских туманов. В других местах, особенно в приморской полосе, которая подвержена постоянным «соленым» ветрам с моря и «соленым» же морским туманам, женская кожа не может быть так бела и нежна, потому что де эти ветры и туманы исподоволь разъедают ее, делают грубою и темною. Последнее в особенности является следствием «соленых солнечных ветров» дующих в ясные холодные дни, при ярком солнце: образуется на лице такой загар свести который почти нет возможности, — разве только надолго переселиться в благодатное Киото.

В настоящее время в этой древней столице считается 331.000 жителей (По переписи 1874 года собственно 331.300 человек.), тогда как прежде, до удаления нынешнего микадо в Тоокио, их было свыше четырехсот тысяч. Замечательно что в Киото, несмотря на все благоприятные условия его климата, число жителей, хотя и медленно, но постоянно упадает, тогда как в Тоокио и других открытых для торговли приморских пунктах оно все растет и растет с каждым годом. По свидетельству Кэмпфера, например, в конце XVII века (1693 года) постоянное население Киото, за исключением двора, состояло без малого из 530.000 душ, причем свыше 52.000 душ приходилось на одно духовенство. Стало быть за 188-летний период число жителей уменьшилось на 200.000 душ. Соответственно этому уменьшилось и количество киотских храмов. При Кэмпфере их было 6.020, из них [63] 3.893 буддийских и 2.127 синтоских; ныне же остаюсь только 1.045, причем число синтоских миа сократилось до одной сотни (По статистическим сведениям 1874 года, во всей Японии в означенном году считалось 88.377 буддийских и 123.705 синтоских и смешанных (риобу-синто), а всего 212.082 храмов.). В этом отношении более всего, конечно, влияли истребительные пожары, от которых неоднократно выгорал чуть не весь город, а затем уменьшение числа жителей, да наконец и некоторое равнодушие, из-за которого, после пожаров, многие сгоревшие храмы не восстановлялись, так что теперь в самом городе остается их лишь незначительное число, не более четырнадцати; остальные же разбросаны по холмам и лощинам, на окраинах и в предместьях города, где, благодаря своим рощам и разобщенному положению, древнейшие религиозные памятники наиболее сохранились. И все-таки, несмотря на этот упадок религиозного рвения и уменьшение количества храмов, Киото по-прежнему считается «священным городом», в некотором роде японским Римом. Может быть поэтому в нем и до сих пор значительно больше чем в других городах встречается на улицах всяких бонз, желтых, серых, черных и лиловых, в широкополых шляпах и без оных, но за то с заткнутым за шиворот распущенным веером, который предохраняет от жгучего солнца их бритый затылок. Не менее бонз попадается тут и слепцов-массажистов, из числа членов обширного братства Бу-Сетцу, с длинным посохом и тростниковою свистулькой, и паломников с Фузи-Ямы, и нищенствующих монахов-странников, или так называемых «горных отшельников» (шоонен), в белой хламиде, в знак вечного траура и покаяния, с четками и колокольчиком в руке или с медною звенящею тарелочкой на шнурочке, в которую они ударяют металлическим пестиком чтоб обратить на себя внимание прохожих. Они же продают иногда бумажные свитки с разными религиозными изображениями и молитвенными надписями, четки, ладонки и талисманы, в роде католических «скаплержей», предохраняющие от всяких зол, недугов и дурного глаза. Но кого вы почти совсем не видите на улицах Киото, так это новых чиновников в европейских костюмах. Их здесь очень мало, так как, за исключением губернского правления и городской управы, да еще почты и телеграфа, в городе нет [64] никаких административно-гражданских правитель огненных учреждений.

В прежние времена здесь процветал университет, учрежденный по китайскому образцу еще в VII столетии. Сверх изучения китайской литературы, в нем в особенности занимались астрономией, для чего при университете имелась и особая обсерватория. Астрономические таблицы изданные Киотскою обсерваторией еще в отдаленной древности пользовались большею славой и распространением по всей Японии. В последствии они пополнялись ежегодно издаваемыми календарями (по китайской системе), куда заносились все новые открытия и предсказания киотских астрологов. В настоящее время университет уже не существует, за переводом его в Тоокио, где он устроен теперь по европейской системе; но во всей целости сохранилась еще Дай-кио-коодо, буддийская духовная академия при монастыре Ниси-Хонганджи, в южной части города. По части народного просвещения, в Киото имеется ныне до семидесяти школ, в том числе специальная школа для изучения английского языка, две мужские и одна женская гимназии, ремесленное и техническое училища и школа шелководства, при которой устроен в широких размерах образцовый шелковичный питомник.

* * *

От железнодорожной станции нас повезли вдоль по одной из главных продольных улиц, которая прорезывает весь город с юга на север, проходя в конце своем мимо западной стены императорского замка. В самом центре города она пересекается улицей Санджо; последняя хотя и носит название «Третьей», но считается первою, как лучшая и центральная. Как раз в месте их пересечения, на площадке, возвышается шестигранный павильйон в японо-китайском стиле, с затейливыми портиками и двухъярусными крышами, с разными капризными выступами и уступами лишенными, повидимому. всякой симметрии, что не мешает однако этому зданию в общем своем рисунке отличаться своеобразною красотой. Это так называемый Роккакудо (шестиугольник), по которому определяется центр города. Буддизм не преминул, конечно, обратить его в священное место и устроил в нем часовню, в силу чего маковка павильйона украсилась прорезным позолоченным нимбом в виде пикового туза, по ребрам которого ряд изогнутых зубцов должен изображать священное пламя. [65]

От этой часовни мы повернули по Санджо направо и пересекли по крайней мере десять улиц прежде чем доехали до Санджо-оохаси, большого моста на Камогаве, от которого, по японскому обыкновению, идет счисление местных (городских и провинциальных) расстояний. Мост построен на каменных цилиндрических сваях, установленных по три в ряд и на близком ряд от ряда расстоянии через всю ширину реки, которая в это время года обыкновенно очень мелеет, так что под серединой моста успела не только образоваться, но уже и порости травой большая тальковая отмель. Эти каменные сваи — остаток XVI века, и нам говорили что Санджо-оохаси представляет собой первый опыт постройки каменных мостов в Японии. На каждый ряд свай накладывался во всю ширину моста четырехгранный гранитный брус, а на ряд таких поперечных брусьев настилались продольно деревянные балки, и уже на них клалась поперечная досчатая настилка. Ряды выточенных из дерева и лакированных тумб, с головками в виде луковицы, служат соединительными звеньями для легких деревянных перил этого моста.

От Санджо-оохаси вскоре свернули направо, в веселый квартал Гион, к которому с восточной стороны непосредственно прилегает громадная бонзерия Ясака, смешанного культа (риобу-синто), замечательная своими садами. Мимо ее взяли мы к востоку, на холмы, и чрез три-четыре минуты были уже на Мару-Яме. На пути сюда указали нам видневшуюся несколько в стороне, вправо, буддийскую пятиярусную пагоду Ясака-но-тоо или «Башню Долголетия» (Ясака значит много или долголетие.), построенную в условном стиле сооружений этого рода, о котором подробнее я говорил уже прежде. Ясака-но-тоо была сооружена еще в VI веке принцем Сётоку-Тайси, горячим приверженцем буддизма, но после постигшего ее по жара перестроена по прежнему плану в начале XVII столетия. Говорят что с веранды ее верхнего этажа открывается один из лучших видов на Киото.

Гостиница «Мару-Яма» расположена в полугорьи, на скате, и состоит из нескольких разбросанных по саду и приспособленных к европейским потребностям японских домиков. Одни из них в два и в три этажа, с верандами; другие же, маленькие, совершенно уединены и походят более на садовые [66] беседки чем на жилые домики. Эти последние приспособлены для жилья отдельного семейства или для одиноких постояльцев. Одна из таких беседок была занята мною, но она имела то преимущество что соединилась с главным зданием воздушным мостиком, который избавлял меня от необходимости сходить вниз и подыматься по лестницам высоких бетоновых фундаментов. Главное здание гостиницы состоит из трехъярусного павильйона на возвышенной главной каменной кладке, соединенного воздушными мостиками с легкими боковыми пристройками. Этажи этого павильйона идут в пропорционально суживающемся порядке, отделяясь один от другого пологими выступами черепичных кровель, которые как зонты простираются над легкими огибающими каждый этаж галлерейками. Нижняя, более просторная, галлерея служит прекрасною верандой, с покойными бамбуковыми креслами и качалками, где постояльцы могут предаваться послеобеденному кейфу. Окна столовой залы как раз выходят на эту веранду. Обстановка столовой и «нумеров» смешанная — полуевропейская, полуяпонская. Смотря по желанию, можно спать и на татами с макурой (что даже предпочитается в душные летние ночи), и на пружинной кровати со всеми ее европейскими принадлежностями, кушать с низенького таберо из фарфоровых чашечек, или за длинным европейским табль-д’отом, и сидеть на ценовке, или же на гнутых буковых стульях. Стол также по желанию: на обеденной карте вам подают список блюд европейских и японских, — выбирайте любое. Кормят весьма порядочно, десерт роскошный, персики, абрикосы, вишни, бананы и сингапурские ананасы. Английское влияние, конечно, проникло и сюда: в европейских блюдах преобладает английский характер, в сервировке и порядке стола то же, прислуга говорит по-английски, меню и счеты пишутся по-английски, и даже гравюры на счетах английские: одна из них изображает посещение королевой Викторией какого-то военного судна, другая — сражение при Ватерлоо, а на третьей английский солдат-кавалерист побивает французского. В действительности, как известно, гораздо чаще случалось наоборот. Мы спросили у метр-д’отеля откуда у них такие гравюры? Оказалось что сами же Англичане позаботились: кто-то из инженеров строивших дорогу и проживавших в «Мару-Яме» нарочно подарил для украшения столовой.

Осмотр киотских достопримечательностей начали мы с ближайших к «Мару-Яме», подвигаясь к югу с таким [67] расчетом чтоб, обогнув весь город по его внешней округе, вернуться допой с севера. Знакомство со дворцом микадо решили отложить до завтрашнего дня, чтобы не слишком уже обременять и не путать свои впечатления.

Ближайшею к нам «достопримечательностью» оказался Рэезан или Холм душ, где, среди большого хвойного парка, расположено одно из киотских кладбищ, принадлежащее соседнему с ним буддийскому храму Кийомидзу. Этот последний возвышается из лощины между двумя горами, где основание его прячется в роскошной кудрявой зелени. Чтобы поднять его на такую высоту, потребовался громадный и обширный фундамент циклопического характера, с высоты которого вы глядите вниз как в пропасть. К подножию этого фундамента ведет широкая гранитная лестница со множеством ступеней, — вдоль которой с левой стороны зеленеет по склону бамбуковая роща, а с правой пестреет цветами фруктовый монастырский сад. Продолжение той же лестницы ведет с площадки еще дальше, на самый верх, где кончается циклопический фундамент, упирающийся всем своим тылом в почву горного склона. Тут, на вершине фундамента, находится большой храм тера (Буддийские тера, по их значению, можно бы сравнить с соборными храмами христианства.), покрытый широкою кровлей. Описывать его внутренность я не буду, чтобы не повторяться. Главный фасад Кийомидзу смотрит на северо-восток, а с противоположной стороны, чрез раздвижные стены, вы проходите на обширную, обнесенную перилами, досчатую площадку, по обеим сторонам которой устроены сквозные бельведеры. Подставой для нее служит целое сооружение, снаружи похожее на громадную клетку, а внутри разбитое на девять ярусов сквозных галлерей, и примыкающее сзади к стене циклопического фундамента. Поэтому Кийомидзу-тера известен у Европейцев более под названием «девятиэтажного храма». Весь город и его окрестности простирающиеся на запад видны с этой площадки как, на ладони. Вы охватываете глазом весь этот громадный параллелограм темносерых крыт, разбитый своими улицами, словно гигантская шахматная доска, на правильные квадраты, над уровнем которых возвышаются лишь белые башни замка Ниджо да высокие шляпообразные кровли храмов Ниси-Хонганджи и Хигаси-Хонганджи. В особенности прелестны [68] мягкие силуэты зеленеющих вдали гор Атого и Араси, у подошвы которых разбросаны там и сям деревеньки и старые храмы.

Кийомидзу-тера принадлежит к числу самых древних храмов не только в Киото, но и в Японии. Легенда его говорит что на этом самом месте еще в VI веке стоял храм того же имени, но что в конце VIII столетия военачальник Саканоуе-Тамура-Мара, отправляясь в трудный и опасный поход против «восточных варваров», пришел сюда за напутственными молитвами, причем дал обет построить на этом же месте новый храм, если экспедиция его увенчается победой. После благополучного возвращения в Киото, он в точности исполнил свое обещание и постарался воздвигнуть такой фундамент и стены, которых не могло бы сокрушить никакое время. Говорят что нынешний храм, периодически подвергавшийся, конечно, разным реставрациям, всецело сохраняет тот первоначальный план и рисунок какой был ему дан самим Саканоуе. Доходы храма обеспечиваются отдачею; внаймы принадлежащих ему лавок, где исключительно продается фарфоровая посуда, известная под названием Кийомидзу-яки.

Отсюда, мимо красивого кладбища Ниси-Отани, повезли нас по знаменитому Дайбуддсу и по пути указали на одинокую могилу Хидейёси Тайко-сама, которая находится на конической вершине лесистого холма, под кровом небольшой часовни. Говорят что величайший из сёогунов еще при жизни сам выбрал себе место вечного упокоения, прельстясь его меланхолической красотою, и завещав похоронить себя здесь, в виду «священного города», выразил свою волю чтобы могила его была обставлена как можно проще, безо всякой роскоши, которую он так любил при жизни и о которой еще до наших, дней свидетельствуют сооруженные им дворцы и храмы. Он находил что место избранное им для своей могилы само по себе так хорошо что никакая роскошь не могла бы сравниться с его поэтическою прелестью и потому была бы тут из: лишня. И действительно, великий человек был прав в своем капризе: в этом одиночестве гробницы, вознесенной высокий, окутанный кипарисами и соснами холм, с которого развертывается вся широкая панорама «священного города», как бы распростершегося ниц пред его подножием, есть свое величие, спокойное, строгое и, вместе с тем, элегичное...

Бонзерия Дайбуддса занимает довольно обширную площадь [69] в виде длинного параллелограма, обнесенного невысокою, но массивною стеной из грубостесанных снаружи гранитных глыб, между которыми есть не мало монолитов от двух до трех аршин в поперечнике. Камни спаяны между собою прочным цементом, а поверх стенки идет живая изгородь из прелестных пунсовых и розовых азалий. К западному фасу этой ограды симметрично приделаны две одинаковые каменные лестницы; над левою (от зрителя) высится массивная кровля буддийских священных врат, а над правою — еще более высокое синтоское тари. Когда мы вошли внутрь ограды, первое что остановило на себе наше внимание, это громадный буддийский колокол, установленный на гранитном цоколе. Он имеет форму древней ассирийской тиары и увенчан массивным ушком в виде двух драконовых голов, приподнятые шеи которых сливаются между собою. Орнаментация колокола состоит из четырех рубчатых поясов и рубчатых продольных борозд, образующих в пересечении с подобными же горизонтальными бороздами четыре крестообразные фигуры. В центре двух таких противулежащих фигур помещены выпуклые круглые медальйоны, а в четырех параллелограмах между двумя верхними поясами насажено в четыре ряда по 86 бронзовых шариков. Высота колокола 14 шак (7 аршин), а вес его, как говорят, 20.000 пудов.

До сих пор мы все думали что только наша Москва обладает единственным в мире Царь-колоколом; оказывается что и в Киото есть свой Царь-колокол, и даже не один, потому что подобными же монстрами, хотя и несколько меньших размеров, обладают здесь еще два храма: Тоози, в юго-западном углу города, и Чионин, неподалеку от «Мару-Ямы», и в последнем он называется «госпожой» или «царицей-колоколом», в отличие от дайбуддского, которому присвоено почетное название сама, то есть господина. Кроме того, Киотский колокол лет на полтораста древнее московского, так как он был отлит еще при Хидейёси Тайко-сама, в конце XVI столетия. И выходит что «не гордись перед Киото златоглавая Москва!»...

Замечательно что судьба обоих царь-колоколов, московского и киотского, имеет много общего. Надо сказать что Тайко-сама воздвигнул здесь колоссальную деревянную, позолоченную статую будды (Дайбуддс), в 60 шак (10 сажен) высоты, и построил для нее вместилище, грандиозный храм, высота [70] которого, в 250 шак (41 2/3 сажен), далеко превосходила все постройки в Японии. Тогда же был отлит для этого храма и царь-колокол, и поставлена для него особая колокольня. При поднятии колокола, он оборвался, но не разбился; тогда приладили к колокольне новые устои и скрепы, и вторично подняли колокол, при необычайно торжественной обстановке, с участием в церемонии сановников, духовенства и народа. Некоторое время он гудел во славу Дайбуддса не только на весь город, но и на всю провинцию Ямасиро (Ямасиро, по размерам своим, самая маленькая из провинций Японии. Она включает в себе только город с его окрестностями. Границы ее проходят по трем хребтам окружающих ее гор, а на юге достигают до местечка Фусими, в пяти милях от Киото.), как вдруг случился в Киото большой пожар, от которого сгорели до тла и храм, и самая статуя Дайбуддса. Когда загорелась колокольня, царь-колокол упал с нее вторично, и с тех пор для него уже не строили более отдельного здания, а ограничились тем что подняли его на прежнем месте, внутри двора, на цоколе, и оставили в нынешнем виде, как вечный памятник величия и славы Тайко-самы. На месте сгоревшего Дайбуддса соорудили нового идола, на сей раз уже не из дерева, а из бронзы, и притом значительно меньших размеров. Он изображен в сидячем, самоуглубленном положении и помещен в особом двухъярусном храме, где пред ним всегда горит множество восковых свечей поставляемых поклонниками.

В другой стороне двора находится главный синтоский храм, которому присвоено название «императорского», но это сооружение столь недавнего времени что даже его дерево не успело еще утратить вид свежести.

По выходе из ограды Дайбуддса, проводники обратили наше внимание на находящийся насупротив ее курган, вершина коего украшена довольно приземистым каменным монументом по которому вырезаны какие-то надписи. На трехступенчатом цоколе поставлен невысокий четырехгранный пьедестал, где лежит большое элипсоидальное яблоко, отчасти напоминающее несколько приплюснутую форму репы, накрытое четырехскатною каменною крышей с приподнятыми кверху краями полей и курносыми наугольниками; крыша эта увенчана низенькою цилиндрическою болванкой на которой утверждена [71] каменная луковица. Нам объяснили что это знаменитая в своем роде Мими-дзука, сиречь ухорезка, воздвигнутая Тайко-самой после его корейской экспедиции (1586-87), в память того что на этом месте резали пленным Корейцам уши, зарытые потом в одну общую могилу, над которою и насылав этот курган. Надписи на памятнике гласят о сем событии.

От Мими-дзуки два шага до Сан-джу-сан ген доо. В буквальном переводе это значит храм тридцати трех ген (Ген — мера длины, равная пяти аршинам.), каковыми определяется мера его длины. Называют его также, по количеству находящихся в нем святых, «храмом 33.333х», «Сан-ман сан-сен сан-бяк сан-джу сан доо» (Доо, тоо, тай и даи равно выражают идею божества и вообще понятие о божественном, небесном... Это все различные произношения одного и того же слова.). Но это очень длинно, и потому в народе, как и в обыкновенном разговорном языке, употребляется исключительно первое название. Не скажи нам проводники, мы бы и не подумали что это храм. По наружному виду он скорее похож на железнодорожный товарный пакгауз. Представьте себе одноэтажный, безобразно-длинный (в пятьдесят пять сажен) деревянный сарай на низеньком бетоновом фундаменте, с приподнятою на несколько футов досчатою платформой и с самою обыкновенною черепичною крышей, вот вам и Сан-джу-сан ген доо. А между тем это одна из самых знаменитых и наиболее чтимых святынь, это в некотором роде пантеон японо-буддийского культа. Постройка его относится к XII столетию, и с тех пор, в течение семи веков, ничто не изменилось ни в характере его внешности, ни во внутренней обстановке. По всей длине своей храм разделен деревянною решеткой на две части; передняя предназначена для молящихся, задняя для богов. В первой по всей верхней части стены развешено множество образов писанных на шелку и бумаге, а во втором стоят во всю длину деревянные полки устроенные амфитеатром, в десять ступеней, по которым размещены 1.027 деревянных истуканов. Многие из статуй в человеческий рост и почти все позолочены, а некоторые раскрашены. Осведомясь о числе статуй, мы обратились к дежурному бонзе с просьбой разрешить наше недоумение — почему же тут считается 33.333 кванона, тогда как их, очевидно, гораздо меньше? [72]

— Счет совершенно верен, отвечал он с добродушно-хитрою усмешкой: — обратите ваше внимание на их головы, руки и колени, и вы получите разгадку.

Действительно, разгадка сказалась тотчас же. Дело в том что головы множества больших статуи были коронованы особого рода диадемами, составленными из двух, трех и более рядов человеческих головок, тесно посаженных одна подле другой. Кроме того, многие большие кваноны держат маленьких божков у себя на ладонях, а иные и на коленях. Каждый из этих последних, а равно и каждая из диадемных головок, олицетворяют собою отдельных духов, гениев, угодников и подвижников буддизма, и таким образом, в совокупности с большими кванонами, их набирается ровно 33.333. Надо заметить что сюда включены далеко еще не все собственно японские национальные ками, которых насчитывается 3.132, и из них 492 старших или великих. Из этих последних тут находятся только богиня Бентен, Хатчиман, бог войны, в некотором роде японский Марс, Цинму-Тен-воо, основатель японской монархии, и еще несколько других. Головы всех больших кванонов окружены лучистыми нимбами и, кроме того, все статуи не иначе как многоручные, отчего и самый храм называется иногда в некоторых хартиях «храмом тысячеруких гениев». Каждая из их рук непременно снабжена каким-либо особым аттрибутом соответствующим данному божеству. Так, например, в центре стоит позлащенный истукан Амиды о сорока шести руках, в которых находятся: человеческий череп, кропило, латос, лилия, яйцо, яблоко, какой-то плод в виде луковицы, жезл, бич, меч, змея и т. д. Все эти предметы знаменуют собою свойства божества — зиждительные, охранительные, благие и карательные. По объяснению бонзы, череп означает что единственно только Амида (бог творец) держит в руке своей жизнь и смерть человечества, кропило — что он освящает мир водой своей благодати, отгоняя злые веяния, лотос — божественное происхождение всего сущего, лилия — красоту и чистоту творения, яйцо и яблоко — символ возрождения и плодородия, жезл — начало миродержавства, управления и охранения, остальные же аттрибуты суть символы возмездия и божественной кары за грехи и нечестие. Далее, в девяти руках идут символы девяти воплощений Амиды, из них последнее в образе Сакия-муни. В остальных же руках расположены символы остальных [73] свойств божества, как-то: истины, справедливости, прозорливости, всеведения, света, теплоты и проч. Кваноны, то есть «святейшие» или высшие, ближайшие к божеству духи, представлены, как и само божество, стоящими, или сидящими на венчике лотоса. Степенью ни же стоят бозаты, подобно кванонам сидящие (но не стоящие) на лотосе; аттрибут их лотос или лилия в правой руке и головная повязка из ленты спадающей двумя концами на плечи. Назначение бозатов — предстательствовать за людей и помогать им во всех добрых начинаниях и житейских трудах. Следующую степень представляют арханы, святые окончившие уже много тысяч лет тому назад весь круг метампсихозы. Далее — гонхены, правдивые духи еще продолжающие возрождаться в человеческом образе, и их подразделения: цизоо, футоо и пр. Тут же помещены восемнадцать роконов, главнейших или первопризванных учеников Сакья-муни, множество сеннинов, проповедников «благого закона », и еще больше миаджинов, мучеников пострадавших за исповедание буддизма. Почти каждое из этих лиц имеет свой аттрибут, между которыми встречаются тигр, черепаха, козленок, журавль, дракон, рак, бамбук, ирис, каскад, рыба, весы, меч и т. д. На правом фланге переднего ряда восседает с мечом в одной и свернутым арканом в другой руке суровый Фудоо, дух огня, окруженный пламенным ореолом, а на левом — Чио-дзя, древний японский первосвященник, родом из Кореи, с типичнейшею физиономией, очень напоминающею лицо Вольтера. Одна нога его изображена в сандалии, другая же остается босою. «Так всегда ходил он при жизни», по объяснению нашего бонзы. Чио-дзя окружен своими учениками которые, благодаря ему, тоже сподобились попасть в число сеннинов.

Храм этот не только пантеон буддизма, но и замечательный музей древнего ваятельного искусства Японии; здесь, впрочем, его предел, дальше которого оно не пошло в своем развитии, да и не могло пойти, потому что требования религиозной традиции воспрещают удаляться от известных условных и строго установленных форм в изображении богов и прочих священных предметов. Ничего лучше того что собрано в этом храме и до сих пор не производит японское искусство в религиозной сфере, оно только рабски, хотя и мастерски повторяет образцы древности. Статуи, как я уже сказал, исключительно деревянные, и большинство их решительно поражает [74] силой и тонкостью резца. Несмотря на условную многорукость этих фигур, вы ясно видите в них стремление художника приблизиться как можно более к натуре. Это стремление сказывается как в строгой пропорциональности форм и частей, так и в естественности приданных им поз и движений, равно и в том как прочувствовано напряжение мускулов в обнаженных частях тела, а главное в экспрессивности лиц, разнообразие которых, отмеченное в каждом отдельном случае какою-либо особою и вполне вам понятною мыслью или чувством, заставляет признать за древними японскими скульпторами большие достоинства, особенно сказавшиеся в их положительном стремлении к реальности, к натуре и экспрессивности. Эту последнюю они нередко стараются даже подчеркивать, так что произведения их грешат иногда усиленною аффектацией, но это не в ущерб общему впечатлению того что именно хотят они в том или другом случае выразить. Глядя на их богов вы сразу понимаете характер каждого.

У средних, решетчатых дверей храма поставлен столик, покрытый пеленою, и на нем луженый медный сосуд, в роде купели, наполненный освященною водой, на поверхности которой плавает маленький бамбуковый ковшичек с длинною ручкой. Благочестивые люди, приходя во храм помолиться, непременно зачерпывают себе этой воды, испивают ее с молитвой, и отлив несколько капель на ладонь, обмывают глаза и лоб. Обычай знакомый тому кто бывал в католических странах.

Неподалеку от храма находятся образные лавки, принадлежащие бонзерии Дайбуддса, где выставлены на продажу различные священные изображения: идолы, киотцы, четки, восковые свечи и ладонки. Для продажи образов нам, неверным, со стороны приставленного к сему делу бонзы не встретилось никаких препятствий, благодаря чему я и приобрел себе три изображения показавшиеся мне наиболее характерными. На одном из них представлен во весь рост, нарисованный золотом по синему полю, Будда благословляющий мир и осиянный длинными, разлетающимися от нимба во все стороны золотыми лучами. На другом изображена «небесная охранительница государства и защитница народа», представленная стоящею на розоватом облаке, со сложенными молитвенно руками, в золотом венце, с нимбом вокруг головы, по которому симметрично разбросаны семь золотых кружков знаменующих собою семь сфер небесных; на плечах ее накинута широкая парчовая [75] мантия с длинными «греческими» рукавами. Вверху, над нимбом, начертано изречение: «Наму мио хон-Ревги кийо» (верую или покланяюсь по священной книге Ренги), а сбоку поясняется что это есть копия с образа писанного бонзою Ниссио и что подлинник находится в монастыре Ко-сай-дзы, в округе Кавабе, провинции Сеццу. Третий образ представляет кончину Сакья-муни. Будда представлен лежащим на правом боку, с подложенною под голову правою ладонью; ноги его и левая рука вытянуты. Лежит он под тенью цветущих смоковниц на узорчатом ковре, в плосковатом прямоугольном кенотафе, края которого орнаментованы меандром (бордюр a la grecque). Над усопшим со всех сторон столпились не только его ученики и последователи, угнетенные парии и все обездоленные, которых он призывал к себе и утешал, но и сами боги, божественные гении и богини, духи неба и духи преисподней, последние с огненными лицами и вставшими дыбом волосами. На голове у каждого бога и духа свойственный ему аттрибут, у кого змея, у кого петух, нетопырь, собака, голова белого слона, быка, оленя, тигра и т. д. Богини (числом девять) все в золотых диадемах и в белых с бантами повязках в знак траура. Все собравшиеся горестно оплакивают кончину учителя; некоторые от отчаяния доходят до исступления, а любимый ученик Будды, Анан, даже до обморока, так что почтенный его сотоварищ Кошу должен опрыскивать его из чашки водою. Некоторые гении и люди приносят ко гробу дары — вареный рис и благовония чтоб умастить ими тело при погребении. Передний план картины занят всевозможными животными направляющимися со всех сторон к усопшему, потому что, по преданию, вся тварь земная, воздушная, водная и подземная, стеклась оплакивать смерть того кто был последним на земле воплощением Амиды и кто учил не обижать, не мешать существованию и щадить жизнь самой мельчайшей и ничтожнейшей из земных тварей. Ближайший передний план занимают фантастические существа японской мифологии. Здесь мы видим драконов Дежа и Татс-маки, корейского льва Кома-ину, японо-китайского феникса, птицу Фоо, черепаху Мооки с собачьею головой на длинной змеиной шее и пышным волочащимся хвостом из морских водорослей, и наконец зверя Кирина, обладающего головой единорога, лошадиным туловищем и оленьими ногами, тогда как спина его покрыта черепашьею броней. Более этих чудищ приблизились к Будде птица-сирена и [76] белый слон. У первой птичьи ноги и туловище с распущенными крыльями, а голова женская, в диадеме; в руках протягивающихся вперед из-под крыльев она приносит, как бы подавая усопшему, корзинку с цветами. Композиция этой фигуры очень напоминает подобные же изображения на древнеегипетских и ассирийских памятниках, перешедшие и к нам, в древнерусский мир, под именем сирен, и в мир мусульманский, под именем джинов. Против птицы-сирены припал на колени белый слон, этот символ последней (в смысле высшей) земной метампсихозы, и подносит почившему в высоко поднятом хоботе пышный цветок священного лотоса. Все промежутки между этими и выше названными мифологическими чудищами наполнены множеством представителей мира животного. Тут ревущий от горя тигр припал к земле рядом с кроликом, а далее видны олени (таксис), обезьяны, собаки, козел, кабан, лошадь, бык, лиса, куница, соболь, мышь и кот, но кот с хвостом, что явно указывает на его не-японское, вернее всего индийское, происхождение (Порода японских кошек отличается почти полным отсутствием хвоста.). Из царства пернатых здесь помещены хищники, как орел и коршун, рядом с мирнейшими голубями и священными журавлями; далее павлины, фазаны, куры, гуси, нырки и множество других более мелких пташек. Затем идут земноводные — змея, крабб, моллюски, и насекомые — жуки, бабочки, стрекозы, кобылки и пр. Вся эта тварь забыла на время о взаимной вражде, о борьбе за существование, влекущей более сильного к истреблению слабейших, вся она, как бы члены одной братской семьи, мирно и кротко идет заявить свою горесть об утрате «мирнейшего» и «кротчайшего». Над деревьями нарисованы облака и по ним чистые гении, кваноны, возносят душу Сакья-муни к «источнику света», который, в виде белого солнечного диска, помещается среди голубого неба, в самом верху картины. От солнца вниз к вершинам деревьев спускается продольная санскритская надпись, исполненная очень красивою вязью, но значения ее никто объяснить мне не мог. Обнаженные части тела Будды — лицо, грудь, ступни ног и руки наведены золотом, в знак его просветления; остальные же фигуры и части картины нарисованы красками. Живопись очень древняя, что видно по выцветшим и местами облупившимся клеевым краскам. Называется [77] этот образ «Неганзао», то есть освобождение духа от плоти, и подлинник его, писанный в XII столетии бонзой-художником Тоодензу, находится в Тоофукси, одном из киотских храмов.

От храма Сан-джу-сан-ген выехали мы на дорогу ведущую легким пологим скатом к местечку Фусими. На протяжении пяти миль, отделяющих это местечко от Киото, с обеих сторон дороги тянутся непрерывными рядами обывательские дома и лавки, так что весь путь является как бы продолжением одной из киотских улиц и составляет южное предместие столицы. Здесь находятся в непосредственном соседстве между собою два храма из числа древнейших. Это небольшой храм Инари-но-Яжиро, под горой того же имени, и храм Тоо-Фукуджи, среди роскошной священной рощи. Первый принадлежит синтоскому, второй буддийскому культу и замечателен тем что строителем его был первый сёогун Йоритомо Минамото, в 1200 году. В первом же обращают на себя внимание небольшие лисички и лисьи мордочки очень искусной рельефной резьбы, которыми украшены все столбы и панели этого храма.

В нижней части города, в улице Рокуджо, находится храм Хигаси-Хонганджи, принадлежащий одной из буддийских сект, но мы туда не заезжали и, следуя далее к западу по той же Рокуджо, вскоре остановились пред массивными священными вратами одной из самых знаменитых киотских тера и бонзерий, Ниси-Хонганджи, принадлежащей секте Син-сиу или Монтоо.

Надо заметить что японский буддизм разделяется на восемь толков, из коих каждый имеет свой, так сказать, митропольный храм, построенный по большей части основателем того толка. В Киото имеют подобные храмы представители всех восьми буддийских сект, и Ниси-Хонгаджи служит таковым для монтоитов. Секта эта являет собою род японского протестантства и рационализма в буддизме. Учение ее, отчасти склонное к эпикурейству, направлено главнейшим образом против исключительности аскетического духа, отрицая безбрачие и доказывая что спасаться надобно в мире, в жизни и ради жизни, то есть ради ближних, причем религиозно-созерцательному самоуглублению отводится место гораздо меньшее чем нравственно правильным поступкам и добрым делам на пользу и просвещение человечества. Таков принцип [78] Син-сиу. Тем не менее, первосвященник этого толка, облеченный относительно всех вопросов и дел своего религиозного сообщества абсолютною властью и пользующийся чрезвычайным уважением среди сектантов, напоминает собою не то тибетского далай-ламу, не то римского папу. Суеверные монтоиты видят и чтут в нем живого Будду, и замечательно что его кафедра передается не по достоинству преемника в избирательном порядке, а по кровной линии мужеского первородства в потомстве Синрансозо, основателя секты, так что первосвященник Син-сиу является в некотором роде наследственным монархом. Местопребывание этого своеобразного монарха всегда находится в монастыре Ниси-Хонгаджи в Киото. Храм и монастырь принадлежит к числу богатейших в Японии, и хотя нынешнее правительство не поцеремонилось отобрать у него для своих надобностей несколько лучших зданий и часть земель, тем не менее секта моноитов все еще считается самою состоятельною и пользуется влиянием не только в обществе, но отчасти и в правительстве больше всех остальных. Братство Хигаси-Хонганджи является одним из подразделений той же секты и по своему направлению почти не отличается от Син-сиу, уступая последней разве в степени богатства и влияния.

Монастырская стена переднего фасада стоит на каменном парапете, который облицовывает протекающую перед нею канаву. Вдоль последней насажен молодой бульвар. Два каменные мостика, с парой высоких бронзовых канделябров пред каждым, ведут непосредственно к двум священным вратам, увенчанным массивными высокими кровлями с очень изящною резьбой. В глубине большого продолговатого двора находятся рядом два храма одинаковой архитектуры, соединенные между собой наружною галлереей. Пред ними стоит среди двора окруженная палисадником криптомерия, которой приписывают глубокую древность, о чем между прочим воочию свидетельствуют шесты и целые бревна с распорками и подушками, подставленные чтобы подпирать ее дряхлые ветви. Один храм посвящен Амиде, другой — Синрансозо, основателю секты. Первый из них был сооружен самим, этим основателем еще в XII веке и возобновлен в конце XVII века Тайко-самой, который кстати построил тут же другой храм, одинаковой по наружности с первым, посвятив его памяти первоучителя Син-сиу. Внутри длина обоих храмов [79] равняется 124, а ширина 56 футам. Клетчатые потолки поддерживаются рядами деревянных колонн без капителей; по бокам главного алтаря находятся с каждой стороны по два меньших предела; алтарная часть отделена вызолоченною сквозною решеткой с пятью двустворчатыми решетчатыми вратами, по числу алтарей; все это украшено горельефною позолоченною резьбой в стиле японского барокко, которым вообще отличаются постройки времени Тайко-самы. Вдоль по солее проходит еще одна решетка, образующая между алтарями и остальною частью храма род поперечного корридора. Внутренние стены и потолки в обоих храмах покрыты матовою позолотой и кое-где легкою живописью, среди которой, в орнаменте, очень часто встречается герб сёогунов — проскурняковый трилистник в кольце. Барон Гюбнер, посетивший в свое время эти храмы, делает одно очень любопытное замечание: «можно бы сказать, говорит он, что архитектор изучал церкви во Флоренции и подражал им», во внутреннем расположении, конечно. Но так как ни быть во Флоренции, ни иметь хотя бы заочного понятия о ее храмах строитель эпохи Тайко-самы, разумеется, не мог, а между тем все буддийские храмы в Японии, не исключая и самых древних, придерживаются более или менее одного и того же условного, образца, то остается лишь одно предположение, если не считать это тождество делом случайности, а именно, что внутреннее устройство тех и других храмов является произведением двух ветвей одной и той же традиции, но традиции столь древней что в ее последователях, разлученных между собою не только пространством, но и целыми тысячелетиями, давно утратилась память о ее первоисточнике, место которого, вероятнее всего, следует искать в древнейшем культе Индии.

Бонзы Ниси-Хонганджи в особенности хвалятся своим садом расположенным позади храмов, который замечателен тем что гуляя в нем решительно ни откуда ни видишь его границ и потому он кажется очень большим, тогда как на самом деле вовсе не велик. Это происходит от искусного расположения деревьев, а главное кустарников и вьющихся растений, совершению маскирующих стены его ограды. Растительность вообще богатейшая, густая и подобрана с большим вкусом. Сад, можно сказать, щеголяет множеством красивых редкостных растений, цветов и разнообразных деревьев, а изобилие банановых муз, аралий, различных пальм и орхидей придает ему чисто тропический характер. Здесь, среди [80] извилистых дорожек, то и дело встречаются крутые горки, ноздреватые скалы, кристально-прозрачные родники и пруды покоящиеся в глубоких берегах и служащие натуральным акварием для разнообразных красивых рыб и земноводных. Бонза проводник уверяет нас что вода в эти пруды проведена каналом непосредственно из озера Бивы. В саду все полно воспоминаниями о Тайко-саме: под этим деревом любил де он отдыхать во время полуденного зноя; с этого мостика любовался полною луной и ее отражением в воде; здесь обыкновенно прикармливал золотых рыбок и прожорливых краббов; эта криптомерия посажена им собственноручно, а вот на стене этого киоска эскизы двух журавлей — произведение его собственной кисти.

В центре западной части города, среди обширной четырехугольной площади, из-за рвов наполненных водой возвышаются каменные стены цитадели с наугольными башнями. Внутри этих стен находится замок построенный первоначально Ода Набунагой в XVI веке, затем в следующем столетии перестроенный почти до основания Тайко-самой и, наконец, приспособленный в том же XVII столетии сёогуном Токугавой для помещения в нем своего наместника со всем штатом. В наше время пришлось его еще раз приспосабливать чтобы сосредоточить в нем городскую управу, губернские присутственные места и штаб киотского гарнизона. Замок носит название Ниджо-но-сиро по своему местоположению в конце улицы Ниджо (2-я линия), упирающейся в главный городской канал, переехав через который по мосту мы очутились на эспланаде и вскоре остановились пред единственными воротами цитадели, на ее восточном фронте. Постройка стен отличается весьма массивным характером и имеет в плане начертание несколько продлинноватого четырехугольника, к которому с западной стороны приделан род прямоугольного бастиона с двумя входящими и двумя исходящими углами. Со внутренней стороны, вдоль стен идет непрерывный бульвар из старорослых японских сосен. Замок в своем роде великолепен и всецело носит на себе печать вкуса Тайко-самы. В общем он очень напоминает дворец нагойского замка Оариджо: та же ширина и величественность размеров, та же изумительно искусная резьба карнизов и окон в стиле японского барокко, с которым впервые познакомились мы в тоокийской Сиба, та же легкая, но вполне художественная живопись на ширмах и панелях. [81] В особенности хороша парадная приемная зала в 35 аршин длины, около 15 аршин ширины и 9 1/2 аршин высоты. Ее стены, колонны и решетчато-паркетный потолок покрыты матовым золотом и украшены, в виде розеток, геральдическими трилистниками в кольце. Настенная и ширмовая живопись изображает разные деревья и цветы по матово-золотому фону. Полы под ценовками покрыты драгоценным японским лаком, темнокрасным и черным; рамы, перила, балясины и разные мелкие поделки тоже лаковые, с бронзовыми скобами и гайками чеканной работы, и на всем, везде и повсюду все тот же герб сёогунов.

В западной же части, но уже за городом, среди уединенной, красивой местности, в отдалении ото всякого жилья, стоит окруженный каменною стеной и как бы запрятанный в роще храм Омуро, с пятиэтажною буддийскою пагодой и тяжелыми священными вратами, из ниш которых угрожающе смотрят два небесные стража, Ниоджины, с мечами. Омуро превращен в буддийскую бонзерию, сравнительно говоря, недавно, а в прежние времена это был дворец, куда обыкновенно удалялись доживать век на полном покое те из микадо которые, тяготясь бременем своего официального положения и крайне стеснительным этикетом, предпочитали добровольно отрекаться от фиктивной императорской власти в пользу своих законных наследников. Это, между прочим, было одною из главных причин почему на престоле Японии нередко восседали малые дети и даже младенцы. Но с тех пор как дворец «отставных микадо» обратили в обыкновенный буддийский храм, в нем не осталось следов его прежней обстановки.

У подошвы лесистых холмов Араси-ямы протекает в красивых берегах Кацура-гава, про которую один из старых местных поэтов говорит что «здесь всегда можно наслаждаться прелестью природы. Так, весной вся гора Араси покрывается вишневым цветом, а когда нежные лепестки вишни начинают опадать, покрывается ими вся река, превращаясь в одно цветочное течение. И летом славно прокатиться в лодке по реке, то и дело забираясь под сень плакучих из, когда освежающий горный ветерок качает их длинные висячие ветви. Не дурно и в ночь ранней осени, плывя по реке, среди глубокой тишины всей природы, любоваться полною луной на безоблачном небе. И даже в зимнюю пору залюбуешься посеребрившеюся от снега Араси-ямой». [82]

На одном из ее склонов находится синтоский храм Мацуноо, в честь бога винокурения. Словно для того чтобы быть поближе к покровительству этого бога, по соседству с храмом, несколько выше в гору, расположился за бамбуковой рощей большой винокуренный завод, снабжающий своим саки все Киото. Мацуноо— это японский Вакх, которому приписывается изобретение саки. Народная легенда помещает его вместе с супругой и восемью сыновьями где-то на берегу Тихого Океана и удостоверяет что как сам он, так и вся его семья не носят другой одежды кроме набедренных повязок, сплетенных из свежих дубовых листьев, и что вся эта семья отличается длинными рыжими волосами. Это указание на цвет волос особенно замечательно, потому что во всей Японии, между коренными ее жителями решительно нет рыжеволосых; естественный цвет их волос исключительно черный, — стало быть можно думать что рыжеволосость Мацуноо как бы указывает на. его пришлое извне, не-японское происхождение. Откуда же он в таком случае? Далее, та же легенда говорит что в час когда последние лучи солнца окрашивают красноватым отблеском волны Океана, семейство Мацуноо выходит на базальтовые обломки у песчаного берега и, потрясая черпаками и ковшами, начинает свою божественную пляску вокруг огромного чана наполненного саки. Богу винокурения посвящается последний день года, когда винокуры устраивают в честь его особую вакхическую процессию. К сожалению, мне лично не довелось видеть ее в Тоокио, но в ней есть такие любопытные черты, невольно наводящие на знаменательные сопоставления и сближения, что я позволю себе познакомить читателя с этим обрядовым обычаем на основании слов Эме Эмбера, как очевидца. Винокуры, подмастерья и работники, получив расчет перед Новым Годом, отправляются всею гурьбой за город, на берег реки, запасшись для взаимного угощения морскими раками, горячими пирогами и свежим саки. Празднество происходит под открытым небом и начинается с жертвоприношения: все участники доверху наполняют свои чашки саки и выливают их в реку: затем наливают большой братский кубок, который обходит по очереди всех пирующих, и принимаются за еду. После закуски начинаются у них различные игры, главная цель которых выказать силу и ловкость состязующихся. Присутствующие держат пари за обе стороны. Игры состоят из бега, борьбы и т. п. Играющие, [83] например, схватываются за руки и начинают гнуть друг друга в противоположные стороны, или тянут веревку повернувшись один к другому спиной, или же поднимают с земли веер стоя на одной правой ноге, а левую загнув назад. Наконец, утомленные, они ложатся под деревьями, и победители с наслаждением упираются ногами в спины побежденных, а остальная компания пускается в бешеный пляс. Затем все, молодые и старые, толпою возвращаются в город, но прежде этого победитель на играх признанный первым провозглашается «князем». Впереди процессии идет герольд в головном уборе из ивовых ветвей и, потрясая черпальным ковшом, возглашает глухим голосом: «станиеро!» то есть «на колени!» — крик, который всегда бывало раздавался при парадных выходах даймио. Знаменосец, вместо флага, несет на бамбучине огромный пук перьев, каким обыкновенно сметают пыль с потолков и, наконец, сам «князь» является в виде Силена, ведомый под руки двумя дюжинами парней. Вся его свита, а равно и сам он, полуобнажены, причем винокуры, желающие щегольнуть своею грацией или силой и красотой форм, играют веером под такт разных танцовальных «па», какими они разнообразят торжественное шествие кортежа; другие приплясывают под звуки пустых бочонков, ловко вертя их на перекинутых через плечо бамбуковых палках. Не напоминает ли все это отчасти олимпийские игры и вакханалии древней Эллады?... Эллада и Ниппон, казалось бы, что тут общего? И однакоже, это жертвоприношение, эти игры и процессии, этот рыжеволосый Вакх-Мацуноо с набедренною повязкой из дубовых листьев и пляска вокруг винного чана — откуда и какими судьбами могло быть все это занесено на острова крайнего Востока, когда древняя Япония не имела ни малейшего понятия о древней Элладе? Такой вопрос мог бы поставить решительно в тупик, еслибы позднейшие исследования, которыми мы обязаны одной из наших соотечественниц (Г-жа Блавацкая (Радда-бай), см. ее письма «Из дебрей Индостана», Русск. Вестн. 1886 года.), не удостоверяли положительнейшим образом что первоначальная родина эллинских богов и, между прочим, самого Вакха, есть Индия. Как видно, это все тот же путь что и путь распространения давнего меандра, [84] одна ветвь которого пошла на крайний Восток, другая на крайний Запад.

В северо-западном конце города находится большой синтоский храм Кита-но-Тенджин, построенный в честь Сугавара-но-Мичизане, патрона школ и учащихся, но мы туда не заезжали, а поспешили к Кин-какуджи, расположенной в том же конце, но уже за городом, среди густого и великолепного парка, к которому от самого города ведет шоссе окаймленное прекрасною аллеей и ручьями. Кин-какуджи значит Золотая Палата. Это была дача Йосимицу, третьего сёогуна династии Асикага (1368-1394). Здание представляет собою трехэтажный павильйон, в том же роде как наша гостиница «Мару-Яма», опоясанный наружными галлерейками и увенчанный на макушке золочено-бронзовою птицей Фоо, с пышно-поднятым хвостом и распущенными крыльями. Павильйон стоит на прелестном озерке, имея под собою, вместо фундамента, торчащие из воды дикие камни и массивные гранитные брусья. Отражение его в тихой глади вод, как в зеркале, производит очень красивый эффект. В окружающем его парке фантазия японских садоводов достигает полного разгула. Мы видим здесь не только деревья-карлики рядом с великанами, деревья-шары, ромбы, конусы и тумбы, деревца в виде журавлей и пагод, но находим даже целую джонку с мачтой, реями и снастями, устроенную из живых, цветущих ветвей одной и той же сосны. Но не эта виртуозная сторона садовничьего искусства привлекает к себе главное внимание посетителя, а общая картинность и несколько элегическая поэтичность всего этого укромного местечка. Тут прелесть как хорошо, и лучшей дачи невозможно бы и придумать.

Как бы в pendant к ней, на восточной окраине города между холмами Хигаси-ямы, находится подобный же, но только двухъэтажный павильйон, тоже с птицей Фоо на макушке, известный под именем Гин-какуджи, то есть Серебряной Палаты. Он тоже выходит на красивое озерко, обставленное мшистыми глыбами дикого камня, и тоже окружен роскошным парком. Гин-какуджи был построен Йосимасом, восьмым сёогуном династии Асикага (1449-1472). Это был большой любитель изящных искусств, и когда наконец ему надоели и окружавшая его роскошь, и суета сует его блестящего двора, и самое управление государственными делами, он передал последние своим министрам и совету из нескольких высших [85] даймио, а сам удалился в этот укромный уголок и стал вести полуотшельническую жизнь, наслаждаясь природой и чтением своих любимых поэтов. С этого времени династия Асикага стала клониться к падению. Пользуясь таким настроением Йосимаса, удельные князья один за другим стали провозглашать себя независимыми властителями, и один из честолюбцев покусился было да же на жизнь безобиднейшего из сёогунов.

В северной стороне, за Камо-гавой, находится синтоская миа Ками-Камо, то есть Верхний Камо, названный так в отличие от Нижнего (Симо) Камо, расположенного среди рощ и фруктовых садов в северо-восточной части города, на стрелке образуемой слиянием двух рукавов Камо-гавы. Миа Ками-Камо стоит на вершине холма того же имени (Камо-яма), и в ней незримо обитает особый ками, божественный дух Камо, которому завещана от самой родоначальницы царствующей династии, пресветлейшей и лучезарнейшей богини Тенсё (солнце), особая миссия — непрестанно, из века в век, и днем и ночью бдеть над микадо, охраняя его драгоценную судьбу. Гора Камо, кроме того, знаменита еще и в летописях японской литературы. Возвышаясь над «Потоком Стрекоз» (северо-восточный приток Камо-гавы), она служила некогда дачей поэту Цжо-меи, который написал здесь свою «книгу хвалений» или од, между коими есть навеянные этим потоком и этою горой и им посвященные. Цжо-меи считается одним из лучших и возвышеннейших древних поэтов.

* * *

Весь вечер мы посвятили театрам, которые и здесь, по примеру Осаки, сосредоточены все в одной улице, называемой Театральною. Она освещается громадными фонарями разнообразных форм и цветов, подвешенными к перекинутым через улицу жердям. Театральные вывески, объявления и картины в том же роде как в Тоокио, а пожалуй как и у нас на масляничных балаганах. Обязанности театральной прислуги исполняют исключительно женщины, — они тут и кассирши, и контролерши билетов, и капельдинерши, и буфетчицы, и разнощицы чая и угощении, — это специальная особенность только киотских театров. Прежде всего мы посетили театр пантомим, где весь ход действия декламируется по книжке особым чтецом, помещающимся вверху, на хорах, а актеры только рот разевают да руками размахивают, изображая [86] соответственные чтению движения и жесты. Затем перешли мы по соседству в театр фокусников и видели очень интересное представление с вертящимися волчками и летающими бабочками. Японские фокусники обладают искусством пускать волчки таким образом что сила их необычайно быстрого вращательного движения не прекращается очень долго, и в течение этого времени с ними проделываются разные замысловатые штуки. Так, один фокусник вертикально устанавливает у себя на носу небольшую палочку и кладет на нее другую горизонтально, удерживая их в равновесии; затем он подводит под вертящиеся волчки две карточки, на которых и переносит их на концы горизонтальной палочки, где они продолжают вертеться как ни в чем не бывало. Но это еще не так мудрено, а вот заставить волчок восходить вверх по наклонно протянутому шнуру или по лезвию подставленной ему сабли и затем пустить его вертеться не утопая на поверхности воды в налитом доверху стакане, — это, признаюсь, такой фокус, объяснить который я не берусь, хотя все мы видели его своими глазами. При этом вода в пустой и самый обыкновенный стеклянный стакан наливалась при нас же, и никакого обмана тут не было. Мы видели как вертящийся волчок, с помощью все той же подводимой под него карты, был переносим на ней на края стакана, как после этого карта осторожно вынималась из-под волчка, и он продолжал на воде свое безостановочное движение. Не менее любопытен опыт глотания сабель. Жонглер берет отточенную как бритва японскую саблю, предоставив предварительно всем желающим убедиться самолично как в ее остроте, так и в том что в ней не заключается ничего особенного; затем он запрокидывает голову и вонзает в себя через рот клинок до половины, вводя его в область пищевода. Каким образом ухитряется он при этом не порезать себе внутренности, я уже не понимаю. Но самый изящный из фокусов, это игра с бабочками. Фокусник на глазах у публики вырезывает ножницами из вдвое сложенной бумажки двух бабочек-махаонов, сгибает несколько их крылышки и кладет обеих на свой распущенный веер; затем, подбросив их на воздух, он начинает слегка помахивать веером мелкими и частыми матками, и бабочки вдруг становятся как бы живыми. Это доходит до полной иллюзии. Они вьются и трепещутся в воздухе, игриво преследуют и перегоняют одна другую, как два влюбленные [87] мотылька, соединяются вместе и вновь разлетаются, то взовьются высоко вверх, то спустятся на веер, садятся на плечо, на подставленную ладонь жонглера и всползают, как бы отдыхая, по его указательному пальцу, то снова вспорхнут и перелетят на горшок с живыми розами, реют над ними, присаживаются на лепестки и, наконец, виясь и кружась, совсем улетают со сцены. Это необыкновенно грациозный и красивый фокус, который вполне вознаградил нас за неприятное впечатление оставленное зрелищем глотания сабли. От фокусников провели нас в комический театр бытовых сцен и комедий, где мы нашли игру вполне реальную, естественную и веселую; музыка играла только в антрактах, или в тех местах где действие происходит без речей, но реплики актеров не сопровождались ею. За ложу мы заплатили 47 центов, а в других театрах брали с нас только за вход по одному центу с человека. Это уже просто баснословная дешевизна, и потому не мудрено что здешние театры вечно битком набиты, и представления продолжаются в них чуть не целые сутки. Вообще театры, рестораны, все увеселительные места остаются здесь открытыми всю ночь, до рассвета.

(Продолжение следует.)

ВСЕВОЛОД КРЕСТОВСКИЙ.

Текст воспроизведен по изданию: В дальних водах и странах // Русский вестник, № 7. 1887