КРЕСТОВСКИЙ В. В.

В ДАЛЬНИХ ВОДАХ И СТРАНАХ

(См. Русск. Вестн. 1, 2, 4, 6, 7, 9, 11, 12 1885 и 1, 2, 3, 5, 6 и 7 1886 годов.)

XXV. Тоокио.

Топография города. — Мосты. — Цитадель О-Сиро. — Округ Сото-Сиро. — Яски, бывшие дворцы феодалов. — Округ Мицу. — О-дори или большая улица. — Ниппон-баси, географический центр Японии. — Улица Гинза. — Подразделения округа Мицу. — Заречные части. — Островок Ицикава. — Численность населения в Тоокио. — Школы и неродное образование. — Национальная журналистика. — Русская духовная миссия. — Отец Павел Савабе и история его обращения ко Христу. — Школы русских миссионеров и успехи православия в Японии. — Храмовой буддийский праздник в Йокогаме. — Военная школа Сикан-гакко. — Токийский арсенал и его музей. — История перевооружения и пересоздания японской армии. — Военный бюджет. — Стремление к военно-технической самостоятельности. — Ярмарочная площадь Ямаста. — Парк Уэнна. — Идол Дай-Буддса. — Пропилеи храма Тоо-сиогу. — Пагода. — Храм Тоо-сиогу и придел Канда-миоджина. — Пруд Нетерпения. — Асакские храмы. — Праздничная толпа. — Японские «вербы» и ярмарка детских игрушек. — «Княжеские ворота» и их небесные стражи. — Каплицы и идолы. — Храм Кинриу-сан или Асакса-тера и его увеселительная ярмарка. — Отсутствие нищих и пьяных. — Лейб-уланский эскадрон, гвардейская артиллерия и пехотные войска. — Пожар в участке Суруга. — Устройство пожарной части в Тоокио.

14 декабря.

С чего начать? — Это дело довольно мудреное, когда приходится говорить о таком огромном и своеобразном городе. Начнем, как начинают обыкновенно в учебниках географии: Тоокио или То-о-кэо, бывший во времена сёгунов [466] Иедо или Эдо, ныне столичный город и резиденция микадо, лежит при заливе того же имени, в устьях реки Тоды, по обоим берегам ее правого или западного рукава и на правом берегу рукава восточного.

Представьте себе громадную площадь в 63 квадратные версты или в 42 версты по окружности, окаймленную с севера и востока широкою дугой большой, многоводной реки, изрезанную в разных направлениях широкими проточными каналами и разбитую на правильные кварталы прямыми продольными и поперечными улицами, — это будет одна лишь западная половина города Тоокио, в состав коей входит и его центральная часть, цитадель, где помещался некогда дворец сёгуна. На левом берегу реки, в дельте Тоды, лежит хотя и не столь обширная, во сама по себе все же громадная, восточная половина города. Имя этой реки — Сумида или Сумида-гава, но чаще всего зовут ее просто О-гавой, то есть большою рекой (гава, река); она составляет правый рукав реки Тоды и впадает в Тоокийский залив, омывающий вогнутым полукругом южные пределы обеих половин громадного города, который делится на 15 больших частей или округов, подразделяемых в свою очередь на множество меньших участков и кварталов, носящих каждый свое особое название. Чтобы соединить все части города с его центром, где помещается главное городское полицейское управление, потребовалось 200 миль (или 350 верст) телеграфной проволоки. У же по одному этому можете судить каковы здешние концы и расстояния. Словом, «дистанция огромного размера». Шесть больших мостов на сваях соединяют западную половину города с восточною. Начиная с севера, мосты эти носят названия: Оскио, Адзума, Юмайя, Риогоку, Син-о-хаси и Иетай; к каждому имени добавляется еще слово баши или баси, что значит мост.

Займемся сначала западною половиной и постараемся понагляднее сделать ее краткий очерк. Почти в центре, но несколько ближе к устью О-гавы, находится невысокий, продолговатый от юга к северу холм, до восьми верст в окружности, со всех сторон опоясанный широким проточным каналом, коего берега и внутренние высокие откосы облицованы грубо стесанным камнем. Эта цитадель, внутри которой помещались два дворца: Озори, где жил [467] сёгун, и Низио, принадлежавший его наследнику. В первом из них после переворота 1868 года поселился было микадо, но оба дворца сгорели во время страшного пожара 3 апреля 1872 года, когда огонь истребил в ближайшей окружности более пяти тысяч домов и не оставил в цитадели ничего, кроме каменных стен и башен (После пожара, когда императору были представлены смета и план для сооружения нового дворца, то он отказался утвердить их, сказав что сам он может легко обойтись и без дворца, деньги же для него предназначаемые гораздо нужнее теперь государственному казначейству на более важные потребности. Слова эти, повторяемые Японцами и доселе, как лучшая характеристика микадо, доставили ему в то время громадную популярность.). В юго-западном конце ее находится отделенный особою внутреннею стеной двор, где при сёгунах помещалось Городжио, здание государственного совета. Канал Тамори-ике, в изобилии наполненный роскошными цветами лотоса, заменяет для цитадели ров, а его внутренние откосы служат ей валами, где поверх высокого каменного фундамента насыпаны земляные брустверы; скаты их облицованы вечно зеленым дерном, а на гребне и вдоль валганга красуются двойным рядом аллеи роскошных сосен, кедров, дубов и кленов, посаженных еще великим Тайко-сама (1598 года). Через канал перекинуто в разных местах несколько приспособленных к обороне мостов; углы же и выступы цитадели фланкируются четырехугольными каменными башнями японского стиля. Каждая башня строена в три яруса, один несколько меньше другого, которые отделяются друг от друга выступами черепичных кровель со вздернутыми наугольниками. Тут же, в самой цитадели, при бывших дворцах, находится императорский сад Фуки-яджи, разведенный в народном вкусе тем же Тайко-сама и замечательный множеством редкостных растений. Эта цитадель, со всем что заключается внутри ее, носит название Сироамок), коему в официальном языке всегда предшествует для пущей важности словцо О-о, то есть великий замок.

Эспланаду цитадели опоясывает неправильным кругом другой большой и тоже наполненный лотосами канал, по имени Чори или Канда-гава, берущий начало из О-гавы, у моста Риогоку, и впадающий ниже ее устья в Тоокийский [468] залив. Откосы его точно также облицованы диким камеям и дерновые валы их служат для цитадели внешнею оборонительною линией. Территория лежащая между этими двумя каналами называется Сото-Сиро и занимает площадь в двенадцать квадратных верст и около шестнадцати верст в окружности; средняя же ширина ее от канала до канала около полуторы версты. Во времена сёгунов она была наполнена яшками или ясками, то есть дворцами феодальных князей, придворных вельмож и министров, составляя самую аристократическую и в то же время военную часть Иеддо; но теперь эти яски обращены большею частию в казармы, школы и другие правительственные и общественные учреждения, так что ни одна из них, за исключением своих наружных прямоугольных оград, не даст уже понятия о вельможных жилищах времен сёгунов. Ограды же эти представляют собою длинные, сомкнутые в квадратное каре, сараеобразные и вовсе некрасивые с виду помещения на высоком бетоновом фундаменте, с низким деревянным верхом, под тяжелою серочерепичною кровлей. Редкие, широкие а низковатые окна, выходящие на улицу, всегда загорожены черными, прямыми решетками, чем напоминают не то тюрьму, не то кавалерийскую конюшню. И только один затейливо резвой выступ фронтона над тяжелыми, с железною оковкой, воротами посередине передней стены несколько разнообразит скучную архитектурную монотонность этих построек, где обыкновенно помещались конюшни и казармы собственной надворной гвардии владетельного князя. Самые дворцы были заключены внутри этих оград и оставались невидимы снаружи для постороннего глаза, а в этих-то дворцах и сосредоточивалось все великолепие княжеской обстановки.

Восточная часть Сото-Сиро примыкает к берегу О-гавы в ее нижнем течении, а также и ко взморью. Она изрезана в разных направлениях целою сетью проточных каналов, принадлежащих к системе Тамори-ике и впадающих частию в О-гаву, частию в море. Англичане по справедливости назвали ее тоокийским City, так как здесь сосредоточиваются лучшие магазины, банкирские дома, конторы и вообще высшая торговля. Весь округ Сото-Сиро подразделяется на несколько участков, как-то: Даймио-Кодзп, Суруга, Бандзио, Сакурада, Цукиджи, примыкающий непосредственно к морю, и другие. [469]

К северу, западу и югу от Сото-Сиро, уже вне валов, залегает Мицу, самая обширная часть западной половины города, занимающая площадь в 50 верст квадратных а около 42 верст в окружности. Это наиболее населенная, ремесленная и торгово-промышленная часть Тоокио, представляющая смесь самых оживленных и чуть не рядом о ними самых пустынных улиц то городского, то сельского характера, где вы встречаете множество храмов, парков, садов, огородов и даже рисовых полей.

Я уже упоминал о большой государственной дороге пролегающей через весь Ниппон с юга на север. Южная половина ее от Внутреннего моря до Тоокио называется То-каидо (Восточная дорога), а северная, от Тоокио до Сунгарского пролива, Оскио или Осию-каидо (Северная дорога). Она же проходит и через самый город, прорезывая восточные части Мицу и Сото-Сиро, под общим именем О-дори, или Большой улицы, которая в свою очередь подразделяется на несколько участковых названий, как-то: Гинза, Нихом-баси-тоори, Муро-мати и Сензю. Собственно Токаидо кончается на площади, где ныне стоит здание дебаркадера железной дороги, перед Син-баси (мост на канале Канда-гава), но считается что продолжение ее под именем Гинзы и Нихом-баси-тоори, достигает до моста Нихон или Ниппон (на одном из каналов Тамори-ике, прорезывающих Сото-Сиро), который принимается за географический центр Японии (Все маршрутные расстояния в государстве исчисляются от Ниппон-баши, по каковому расчету высчитываются путевые деньги для лиц и воинских частей командируемых из Тоокио в разные пункты государства по делам службы.). По ту сторону Ниппон-баши уже начинается Оскио-каидо, первый участок коей носит название Муро-мати.

Гинза — это Тверская улица или Невский Проспект Тоокио; она достаточно широка, прекрасно шоссирована, освещена газом и отличается широкими каменными тротуарами, вдоль которых тянутся аллеи тенистых деревьев. На Гинзе теперь уже не мало каменных домов европейского характера; некоторые здания устроены с аркадами, как у нас Гостиный Двор. Здесь сосредоточены лучшие магазины и лавки, из коих многие отличаются даже роскошью своих выставок; одни из них торгуют японскими произведениями, [470] другие европейскими и американскими товарами. На вывесках рядом с японским повсюду господствует английский язык, этот истинный волапюк земного шара. Тут вы встречаете японский и европейский фарфор и фаянс, причем последний подделывается под японский рисунок, для лучшего сбыта; встречаете жестяную и поливчато-железную кухонную посуду со всеми ее принадлежностями, мебель и прочие предметы домашней обстановки и роскоши; магазины медных, стальных, каучуковых, кожаных и чемоданных изделий, лавки ювелирных и серебряных вещей, мастерские часовщиков, магазины европейских шляп и готового платья и т. п. Между прочим, тут же находятся пять или шесть книжных лавок, где, сверх громадного выбора японских книг, можно найти разные издания на европейских языках и в том числе на русском. Хозяева этих лавок исключительно Японцы. Вдоль всей О-дори (Большой улицы) ходят общественные дилижансы, в которых возят за баснословно дешевую, цену, — что-то в роде трех центов за весь конец; но пользоваться ими могут разве очень досужие люди, потому что разбитые клячи, запряженные в эти неуклюжие желтые кареты, ползут с ними точно смоченные дождем осенние мухи. Северный конец Муро-мати вливается в ярмарочную площадь Ямаста, лежащую в северной части Мицу, пред холмами Уэнно, где находится обширный, прекрасный парк, и затем прорезав этот парк великолепною кленовою аллеей Большая улица, уже под именем Сензю, выходит к Северному мосту (Оскио-баши) на Сумида-гаве и далее идет на север под своим общим названием Северной дороги (Оскго-каидо).

В южной части города находятся лесистые холмы Шиба или Сиба, на которых также разведен обширный старорослый парк, вмещающий в себе, подобно парку Уэнно, разные храмы и намогильные мавзолеи сёгунов.

Мицу делится на несколько частей, из коих наиболее замечательны: на северо-востоке Асакса-Окурамайя; далее к северу — Acakca-Имато и в ней знаменитый квартал куртизанок Йошивара, огражденный даже особою стеной словно отдельный город; в углу самой излучины реки лежат Инака и Сензю; к западу от Асакс находятся Стайя и парк Уэнно, а за ними начинаются уже северо-западные части: Аска-Яма, Оджи-Инари и другие примыкающие к [471] большой западной дороге Кисо-Каидо, иначе называемой Нака-Сендо; на западе лежат Койсикава и Усигоме; на юго-западе — Мегуро, Акасака, Ао-Яма и другие, и наконец на юге — Сиба, Таканава и Синагава; последние две примыкают своими восточными окраинами к морю. Кроме того, вправо от Син-Баши, между Гинзой и морем, в соседстве с устьем О-гавы, лежит совершенно отделенный и пересеченный каналами квартал Цукиджи, где с 1869 года дозволено селиться Европейцам; а к юго-западу от него, в двух довольно больших обчерченных каналами и морским берегом четырехугольниках, находятся морское министерство с морским училищем и летний императорский дворец Гаматоген с большим прекрасным садом.

Северные части Мицу, то есть обе Асаксы, Инака, Уэнно и Йошивара посвящены многочисленным храмам и разным увеселительным местам городского и сельского характера, которые в совокупности занимают площадь в 4 3/4 квадратных миль. Западная часть города заключает в себе пятьдесят храмов и значительное число дворянских домов; а южная, на пространстве 17 1/2 квадратных миль, около шестидесяти храмов. Вообще храмы в Тоокио надо считать сотнями.

Перейдем теперь в восточную или заречную половину города, которая лежит в дельте между двумя рукавами реки Тоды: Сумида-гавой (О-гава тожь) и Ноко-гавой. Она делится на три главнейшие части или округа: на севере — Сумидагава-Мукостима, южнее в центре — Хонджо, еще южнее, у самого взморья — Фукагава. Все заречные части искрещены вдоль и поперек судоходными каналами, идущими большею частию параллельно друг другу, благодаря чему восточная половина Тоокио, а Хонджо и Фукагава в особенности разбиваются на правильные, преимущественно прямоугольные кварталы, соединенные между собой частию новейшими, прямыми, частию горбатыми, прежней характерной постройки, мостами.

Округ Сумидагава-Мукостима отличается совершенно сельским характером. Он преимущественно снабжает столичные рывки всевозможными огородными овощами и плодами. Здесь разбросано не мало весьма обширных садоводных заведений и фруктовых питомников, которые придают Мукостиме большую прелесть раннею весной, когда [472] все эти камелии, азалии, груши, вишни, персик и слива пышно покрываются цветом со множеством нежных оттенков, от густо-пунцового до бледно-розового и снежно-белого, так что издали кажется будто целые купы дерев окрашены сплошь в один какой-либо колер: одни стоят точно покрытые пурпуром, другие словно снегом, и оно в особенности эффектно тем что на фруктовых деревьях в это время почти нет еще зелени. На японских раскрашенных картинках зачастую встречаются изображения сельских видов раннею весной, где кисть рисовальщика сплошь прогулялась по целым рощам одною розовою краской, или кармином, или же оставила их совершенно нетронутыми, белыми. Не видавшим японской весны во очию это кажется невозможным, фантастическим, или же детски наивным приемом неумелого рисовальщика; а между тем рисовальщик совершенно верен природе и точно воспроизводит общее впечатление оставляемое видом японских садов весной. Благодаря обилию садов, огородов и рисовых плантаций, в Мукостиме приютилось множество чайных домиков, разбросанных по берегам О-гавы и каналов, равно как и в самых садах и бамбуковых рощах. Японец чутко любит природу и в созерцании ее прелестей ищет себе лучшего отдохновения; поэтому он идет наслаждаться ею в чайный дом, всегда построенный на избранном пункте так чтоб у посетителя, сверх угощения, более всего удовлетворялось чувство изящного.

Второй заречный округ, Хонджо, носит совсем уже другой характер. На берегу О-гавы набережная Хонджо простирается между мостами Адзума и Риогоку, и с нее открывается один из лучших тоокийских видов на противулежащий берег Асаксы, покрытый садами, из-за которых выглядывают массивные кровли храмов и высокая, оригинальная башня буддийской пагоды. Хонджо вместе с Фукагавой имеет в окружности до четырнадцати верст, из коих около десяти приходится на долю первого. Площадь обеих этих частей равняется двенадцати квадратным верстам; из них три заняты садами, пять домами старого дворянства, полторы храмами, полторы казенными верфями и укреплениями и одна обывательскими постройками. Главный элемент населения Хонджо составляют ремесленники, снабжающие Тоокио лаковыми, столярными, [473] железно-кухонными, гончарными, фарфоровыми и скульптурными изделиями. Тут же находятся несколько бумажно-ткацких и шелковых фабрик, красилен и белилен, заведений корзинного и ценовочного производства и мастерских для выделки колонковых кистей употребляемых при письме и рисовании, а также несколько черепичных и кирпичных заводов. Что до дворянских домов на Хонджо, то все они принадлежат представителям старой сёгунальной аристократии. Это своего рода Сен-жерменское предместье, где живут совершенно замкнуто, не имея ничего общего ни с нынешним двором, ни с правительством. Из сорока храмов Хонджо более всех замечателен Гойяка-Лакан или, иначе, Гойя-Рокон Канджэ, храм «Пятисот роконов» (святых) буддийской религии.

Фукагава, изрезанная в разных направлениях каналами питающими множество небольших прудов, обладает преимущественно рыбачьим и, вольноматросским населением. Для рыбных промышленников эти прудки служат садками, из которых продукты морского лова доставляются живьем на городские рынки. Здесь находятся большие рыбосушильные и балыковые заведения, где между прочим заготовляются в прок шримпсы, каракатицы, трепанги, а также фабрикуется рыбий жир, рыбий клей и поддельные ластачьи гнезда, вывозимые в большом количестве в Китай; материалом для сего последнего съедобного фабриката служат какие-то водоросли. Фукагава же снабжает весь город рыбьими сосисками, одним из любимейших лакомств простонародья. Кроме того, тут же главнейшим образом выделывается так называемая абура-ками — плотная, пропитанная маслом бумага, которая идет в лавки на обертку товаров, также как и на устройство дождевых зонтиков, больших фонарей, фордеков для дженерикшей и на многие другие поделки, до непромокаемых плащей для рабочего люда включительно. Многие мастерские занимаются выделкой из дерева щеток, зубочисток и палочек хази, употребляемых вместо наших столовых вилок; многие выделывают разные рыбачьи принадлежности, сачки и невода, лозняковые корзинки и верши, не мало встречается тоже бочарных, коробочных и ящечных изделий. На улицах и площадях Фукагавы вечно толчется чернорабочий люд, так как здесь в некотором роде главная его биржа, с которой [474] он нанимается артелями и порознь на разные поденные работы; тут и пильщики, и каменщики, и землекопы, носильщики, плотники и пр. Промеж этого люда встречается множество всевозможных бродячих ремесленников, в роде лудильщиков и медников, тряпичников и продавцов носильного платья, которые в то же время и скупщики поношенных вещей. Но всего типичнее между ними бродячие портные и башмачники, которые тут же, на улице, занимаются починкой носильного платья и исправлением соломенной и деревянной обуви прямо с плеч и с ног каждого нуждающегося в их услугах. Тут же бродят уличные расскащики, импровизаторы, фокусники и жонглеры, между коими не мало Цыган.

Восточная половина Фукагавы, примыкающая к Ноко-гаве, левому рукаву Тоды, занята преимущественно садами и рисовыми плантациями, а на ее приморском берегу находятся большие склады бамбука и лесных материалов. В Фукагаве насчитывается до тридцати различных храмов синтоского и буддийского исповеданий, из коих последователи первого в особенности чтут миа-Темманго и миа-Хатчимана, а буддисты — храм Санзю-санген-доо, в сущности пребезобразный, так как он имеет вид очень длинного деревянного сарая под серою кровлей, построенного на деревянных же подмостках и покрытого малиновою краской.

Между Фукагавой и кварталом Цукиджи, в самом устье Сумидагавы, лежит небольшой островок Ицикава, около полуторы версты в окружности. Северную часть его занимает адмиралтейство, где находятся сухой док для судов до 800 тонн, мастерские и три эллинга для постройки деревянных шхун и бригов, а в южной части устроена каторжная тюрьма, отделенная со всех сторон каналом и известная под названием Иешиба, где заключенные, кроме государственно-общественных работ, занимаются еще в стенах самой тюрьмы обжиганием древесного угля и выделкой кунджутного масла.

Такова в общих чертах топография Тоокио. Наиболее красивые места этого города находятся в северной и западной частях его, окруженных цветущими холмами, откуда открывается превосходный вид на дальние горы Гаконе, среди которых возвышается серебряный конус Фузи-ямы. [475]

Население Тоокио, по переписи 1879 года, простиралось до 1.101.496 человек и в том числе 565 иностранцев, из коих 449 состояли на японской службе, по договору с правительством; но с того времени число их уже значительно уменьшилось, так как правительство не возобновляло с ними контрактов.

Я уже сказал что число храмов в Тоокио надо считать сотнями; то же самое относится и до школ, которых насчитывается здесь 830, а учащихся в них до 70.000 обоего пола. Народное образование в Японии реорганизовано по европейскому образцу лишь в 1870 году, и первые опыты в этом отношении были так успешны что на Парижской выставке 1878 года Японии была присуждена за школьное дело первая премия. Уже в то время в одних приготовительных школах насчитывалось свыше 30.000 учеников; теперь же там имеется 160 гимназий и 80 учительских семинарий, а в самом Тоокио кроме военных училищ, гражданских гимназий и начальных школ, есть еще университет с четырьмя факультетами, медицинская и хирургическая академия, высшая нормальная школа для девиц, высшая школа иностранного языкознания, где преподаются английский, немецкий, русский и французский языки, инженерная школа при министерстве публичных работ, сельскохозяйственная школа, состоящая в ведении министерства земледелия, коммерческое училище, высшее техническое училище, школа изящных искусств и несколько ремесленных и разных профессиональных школ, состоящих под контролем министерства народного просвещения, не говоря уже о духовных школах при буддийских монастырях и храмах и об особых еще школах при христианских миссионерских учреждениях. При университете состоят 90 профессоров, из коих только 14 человек иностранцы, а студентов на всех факультетах числится 1.600 человек.

Несомненно что в зависимости от развития народного просвещения находится и развитие национальной журналистики, которое, начавшись с 1869 года, идет здесь с необычайною быстротой, так что в настоящее время не найдется в Японии большого города, где не издавалось бы нескольких газет и журналов. В самом Тоокио выходит их на японском языке до сорока названий, между которыми выдающееся [476] значение имеют четыре газеты: Ници-пици шимбун, Гоци шимбун, Чойя шимбун и Акебоно шимбун. Тоокийские артистки (певицы и балерины) основали свой журнал Чочо-шимбун (Сообщительная Бабочка), редакция коего поручена ими балерине Декокуйя Озюме. Драматическая труппа Сибайи, лучшего национального театра в столице, имеет также свой орган Текие шимбун (Театральные Известия). Мало того, даже йошиварские и иные куртизанки завела свою специальную иллюстрированную газетку Иери шимбун, а журналы Иоми-ури и Канайоми щамбун специально заняты «женским вопросом» и ведут пропаганду эманципации женщин, хотя эти последние находятся в Японии вовсе не в угнетенном и не в бесправном положении. Не мало выходит здесь и разных юмористических и сатирических листков, стрелы коих направляются частию на Европейцев, частию на политических противников, в особенности на людей прежнего режима, а больше на разные общественные слабости и недостатки; но ни один из этих листков не пользуется в обществе сколько-нибудь сериозным значением. Вообще, во всем этом журнальном движении ужасно много подражательности Европейцам и, как кажется, безо всякой к тому надобности. Общий недостаток японских газет заключается в том что типографский набор их, при неудобном алфавите, требует слишком много времени, вследствие чего многие из них не успевают помещать даже телеграмм, а иногда и текущей городской хроники. Это неудобство в особенности испытывают некоторые сериозные издания, печатаемые символическими знаками, коих для большого органа требуется не менее 50.000 (разумеется, во многих экземплярах), а 30.000 из них находятся в постоянном употреблении. Такое положение заставляет журналистов склоняться в пользу замены не только символической системы, но и катаканы с гираканой просто латинским алфавитом с некоторыми дополнениями, и многие из редакторов уже усиленно пропагандируют пользу этого нововведения.

Сегодня (14 декабря), пользуясь воскресным днем и превосходною погодой, мы отправились к обедне в церковь русской духовной миссии, а по окончании литургии посетили преосвященного Николая. [477]

Русская духовная миссия находится в северной часта округа Сото-Сиро, в местности Суруга-дай (дай — гора), и занимает вершину холма прилегающего своим северным склоном к каналу Чори (Канда-гава). В настоящее время миссия помещается в каменном двухэтажном доме, где находится и церковь. Около этого главного дома, в зелени деревьев, ютятся по склонам и под горой несколько деревянных японских построек, где помещаются разные состоящие при миссии учреждения. На площадке, близь главного дома, отведено место для постройки большого соборного храма, к которой будет приступлено как только соберется достаточное число доброхотных пожертвований из России и от местных православных христиан. Нынешняя церковь не велика; она домашняя, помещается в верхнем этаже и не может вместить всей тоокийской паствы. Богослужебная утварь и церковные принадлежности доставлены ей из России; вообще обстановка ее далеко не блещет роскошью, но вполне прилична: церковь чистенькая, светлая, иконостас белый с золочеными карнизами, местные иконы современного письма, без окладов. Литургию совершал на японском языке молодой иеромонах, отец Владимир Соколовский, с диаконом Японцем; хор составлен из юношей, мальчиков и девочек, учащихся в нашей миссионерской школе; поют они очень стройно обыкновенным церковным напевом, без так называемого «нотного» или «партесного» пения, читают отчетливо, внятно, а не такою скороговоркой, как наши дьячки лишь бы «отмахать» поскорее. Церковь была полна прихожан, исключительно Японцев, в их национальных костюмах. Мущины занимали правую половину церкви, женщины — левую; они чинно наполнили ее еще до начала «часов», и ни один человек не опоздал, — вот что замечательно. Трогательно также было видеть общее их благоговейное отношение к самому священнодействию, их благочестивое, строго сосредоточенное на нем внимание; крестятся все они истово по правилам, а не болтают кое-как рукой по груди, кланяются не иначе как в пояс, а при малом и большом выходах, при молитве на эктении за микадо, равно во время чтения Евангелия и пения Молитвы Господней и, наконец, при явлении Св. Даров причастникам, вся церковь, как один человек, опускается на колени и [478] склоняется ниц. Пред причастным стихом вышел на амвон епископ Николай, в обыкновенной рясе, и сказал проповедь без аналоя и без тетрадки, а просто как Бог положил ему на сердце, — и чувствовалось нам, не ловимая даже языка, что говорит он ото всего сердца, мирно, любовно и как человек глубоко убежденный, глубоко верующий во Христа и в дело своей миссии. Это была простая поучительная беседа как бы отца со своими детьми, а владеет он японским языком превосходно, речь его льется плавно, свободно и всецело доходит слушателям до сердца, насколько можно было судить по впечатлениям отражавшимся на их лицах. С появлением епископа на амвоне все они опустились на колени и слушали проповедь сидя по-японски на пятках, как бы отдыхая от продолжительного пред тем стояния. При выносе Св. Даров, в числе причастников оказалась почти вся церковь, и так бывает каждую воскресную литургию. Юная ветвь православной церкви Христовой напоминает в этом отношении времена апостольские, времена первых веков христианства с их глубокою верой, братскою любовью и единением. И как вое члены этой паствы видимо любят своего первоучителя и просветителя! Какое искренне теплое и детски доверчивое чувство к нему написано на их лицах, светится в их обращенных на него взорах!.. Видя все это, невольно проникаешься сознанием величия и благотворности принятого им на себя подвига и невольно шепчут уста: Помоги ему Господи!

В настоящее время в самом Тоокио есть уже четыре православные церкви: одна при миссии, другая при Русском посольстве, третья в Сиба, в улице Коодзимаци и четвертая в Ниццуме. В двух последних приходах настоятелями состоят священники-Японцы, из них же в особенности замечателен отец Павел Савабе. Его личная история так поучительна и так тесно связана с историей возникновения православной церкви в Японии что я позволю себе вкратце передать ее моему читателю.

По окончании курса в духовной академии, отец Николай был посвящен в сан иеромонаха и отправлен в Японию, на службу при русском консульстве, которое пребывало тогда в Хакодате, главном городе острова Матсмая (Иессо или Эзо). В этом же городе проживал со своим [479] семейством жрец главной городской синтоской миа, Савабе-сан, человек старого дворянского рода, пользовавшийся по своему положению, уму и родовитости большим почетом и влиянием в своей местности и получавший значительные доходы от их богоугодных приношений. Жизнь его была исполнена довольства и счастия; семья его радовала, молодая красивая жена любила его всею душой; шестилетний сын подавал большие надежды по своим способностям и уже отлично учился грамоте. Савабе-сан был знаком с нашим консулом И. А. Гошкевичем и посещал его довольно часто, причем встречался с ним и отец Николай, но видя постоянно холодный взгляд и гордые манеры этого Японца, не искал с ним сближения; а тот, как жрец национального культа Ками, считал себя в праве относиться свысока к представителям всех остальных «заблуждающихся» религий. Но вот однажды Савабе вздумал сам вступить с отцом Николаем в разговор с нарочною целию выказать свое презрение и ненависть к христианской вере. Отец Николай спокойно принял этот вызов и еще спокойнее отвечал на все резкие замечания и насмешливые возражения своего противника, разъясняя ему основы христианского учения. Первая беседа их была довольно продолжительна, и чем дольше она длилась, тем сериознее и задумчивее становился языческий жрец и, к удивлению отца Николая, обратился наконец к нему с просьбой продолжить и на другой день эту беседу. В следующий раз он был уже тих и мягок, видимо заинтересовавшись такими сторонами нового для него учения каких и не подозревал дотоле. Взяв кисть и бумагу, Савабе тщательно записывал себе все что говорил ему отец Николай, избравший предметом второй беседы историю Ветхого Завета. Дальнейшие беседы следовали у них изо дня в день, причем Савабе все менее и менее делал возражений и все более записывал для себя заметки. Так тянулось у них это дело несколько месяцев. Пред отцом Николаем воочию совершался процесс перерождения человека к новой жизни, а в то же время начинался для этого перерождаемого и другой процесс самых тяжких испытаний. Замечательно что как только Савабе без предубеждения и злобы стал прилежнее вникать в истину и дух христианского учения, на него одна [480] за другою посыпались всяческие беды. Началось с того что жена его стала обнаруживать признаки помешательства и вскоре затем сошла с ума безнадежно. В то же время и народ от него отшатнулся; прихожане начали укорять его в небрежном исполнении своих жреческих обязанностей, и в городе заговорили что он предался врагам Японии, христианам. Не было той клеветы какую на него не взводили бы за это время; друзья от него окончательно отвернулись, доходы от миа сильно уменьшились, началась нужда, а затем вскоре сумашедшая жена, играя огнем, сожгла ему дом. Но он все это переносил хладнокровно и скорбел лишь о том что познав грубые заблуждения язычества, все еще вынужден оставаться жрецом и совершать все требы своего культа, так как в этом заключался единственный источник существования его семьи: отказаться от вето значило пустить ее по миру. Он не мог даже, несмотря на свое пламенное желание, принять крещение, так как после этого ему уже нельзя было бы оставаться в жреческом звании. Синтоский культ допускает наследственность жреческих должностей; поэтому Савабе решился наконец сдать место своему семилетнему сыну, рада того чтоб вся семья его могла оставаться на иждивении их миа, а сам принял крещение и отдался уже всецело на служение вере Христовой. Тут его посетило новое испытание: чтобы избавиться от преследования местных властей, он должен был, вместе с двумя обращенными им сотоварищами, переселиться временно на Ниппон, где был схвачен и посажен в тюрьму. В то время там кипела междуусобная война (в 1869 году), и Савабе был принят за шпиона противной стороны; но когда недоразумение это разъяснилось и ему удалось возвратиться в Хакодате, здесь над его семьей разразилась новая беда: новый дом, только что отстроенный синтоскими прихожанами для его жреца-сына, сгорел со всем имуществом в пожаре причиненном артиллерийским огнем во время междуусобного сражения на Хакодатском рейде между приверженцами сёгуна и сторонниками микадо. Пришлось ему с семьей поселиться в тесной и темной кладовой близь миа, но 9 октября 1871 года новый пожар в городе истребил и это помещение, причем, несчастная семья едва успела выбежать в чем была, — все остальное достояние ее сделалось жертвой пламени. В буквально [481] нищенском состоянии, Савабе должен был скитаться по городу, пока наконец не нашел себе в отдаленном предместьи, на самой окраине города, опустелую, полуразрушенную хижину, где все его семейство разом получило сильнейшую простуду и ревматизм. «Я вижу, писал о нем в то время отец Николай из Японии в Россию, — я вижу как он страдает за участь своего сына. Исполненный ревности о Христе, напоминающей ревность апостола Павла, высокое имя которого носит, посвятивший себя безраздельно на дело призыва ко Христу других людей, он в то же время, гнетомый неисходною бедностью, находит себя вынужденным родного сына своего оставить служителем языческих богов. Какое стечение обстоятельств!.. Но что я могу сделать? Оказать единовременную помощь, но это ли нужно? Что будет если я заставлю Савабе за сына отречься от кумирни и, пропитав несколько времени всех, окажусь потом не в состоянии исполнять свое слово и оставлю семейство, как на зло состоящее из старых, малых и больных, буквально умирать голодною смертью?.. Люди за свои полезные труды получают чины, кресты, деньги, почет. Бедный Савабе трудится для Христа так как редкие в мире трудятся. Он весь предан своему труду и весь в своем труде, и что его труды не тщетны, свидетельствуют десятки привлеченных им ко Христу. И что же он получает за свои труды? Тяжкое бремя скорбей, до того тяжкое что редкий в мире не согнулся бы или не сломился бы под этою тяжестью! Высочайшею наградой для себя он счел бы еслибы кто выкупил его сына у языческих богов и отдал ему для посвящения Христу. Какая законная награда и какое утешение было бы труженику, которого, кроме других скорбей, постоянно гнетет мысль что, призывая чужих ко Христу, он оставляет родное детище вдали от Него заражаться тлетворным воздухом кумирни!»

Но несмотря на все испытания, Савабе ни на минуту не падал духом. К нему все более и более стекались с разных концов Японии алчущие новой истины, и он, до последней крайности нуждаясь сам, никому из них не отказывал ни в приюте у себя, ни в утешении и непрестанно проповедывал слово Христово. Следуя за эпопеей всех постигавших его, одно за другим, испытаний, [482] кажется. будто языческий пандемониум вдруг восстал на него за одну лишь мысль о Христе и опрокинул на него чашу всевозможных бед и несчастий чтоб устрашить и заставить его вернуться к прежней вере. Во время гонения на туземных христиан в феврале 1872 года, Павел Савабе снова был схвачен и посажен в подземелье, откуда редкий выходит не утратив навсегда здоровье. Но Бог помог ему вынести и это испытание, которое, к счастию, было уже последним. Японское правительство издало акт полной веротерпимости, после чего освобожденный Павел Савабе вскоре был рукоположен преосвященным Вениамином, епископом Камчатским, во священника. В настоящее время он, с семейством обращенным ко Христу, без особенной нужды живет и священствует в Тоокио, непрестанно проповедуя и распространяя деру Христову.

Юная православная церковь Японская мужественно выдержала все воздвигавшиеся на нее невзгоды. Во время февральских гонений 1872 года, власти в провинции Сендай и в Хакодате хватали всех мало-мальски подозреваемых в сочувствии христианскому учению, причем многие чиновники-христиане лишились своих мест и многие были подвергнуты заключению в самых суровых условиях. На следствии были приводимы к допросу даже десяти— и двенадцатилетние дети, которые, как свидетельствует епископ Николай, поражали своими ответами неверующих. Хотя между схваченными было еще много некрещеных, но никто из них не изменил пред угрозами властей своим убеждениям; напротив, это гонение еще более укрепляло их в вере. «Врагам Христа, писал в то время отец Николай, не было утешения слышать ни даже от жен и малых детей ни одного слова слабодушия и боязни в исповедании Христа. Гонение видимо послужило к славе Божией». Во всем этом опять-таки невольно чуется нечто апостольское, нечто напоминающее первые века христианства с их высоким подъемом духа и готовностию на всякое подвижничество, на всякие жертвы во имя Христово.

В настоящее время при миссии в Тоокио имеются три училища: катехизаторская школа, семинария для мальчиков и женское училище. В катехизаторской школе, или школе благовестников, преподаются только [483] богословские науки и притом исключительно на японском языке. Это — школа для взрослых, между коими есть даже седые старики; тем не менее все они безусловно подчиняются дисциплине и исправно слушают лекции. По окончании двухгодичного курса собирается в миссии собор японских священников и старших проповедников, который производит слушателям сериозный экзамен по основному, догматическому и нравственному богословию, церковной истории, каноническому праву, литургике и толкованию Священного Писания. В настоящее время, по сведениям сообщенным нам отцом Владимиром, в катехизаторской школе находится 67 слушателей. Преподают там наш иеромонах-миссионер, отец Анатолий, и Священник-Японец, отец Павел Сато, человек весьма ученый, изучивший всего Конфуцзы и долгое время находившийся под непосредственным образовательным влиянием отца Николая.. Кроме преподавания нравственного богословия и канонического права в школе благовестников, он же преподает Закон Божий в женском училище и исправляет требы в своем приходе, распространяя в городе свет христианского учения при помощи восьми проповедников. Женское училище находится под ведением двух воспитательниц-Японок и нашей русской миссионерки, Марьи Александровны Черкасовой, которая трудится теперь над основательным изучением японского языка и потому не может пока взять на себя преподавание. До пятидесяти учениц слушают там уроки по общеобразовательным и церковным наукам, а преподают им отец Павел Сато, несколько семинаристов старшего возраста и нанятые учителя. Обучение ведется на японском языке. Мужское училище организовано по типу наших семинарий, но без иностранных языков, за исключением коих в нем проходятся почти все науки нашего училищного и семинарского курса. Преподавание ведется двумя миссионерами на русском языке, при помощи старших воспитанников, успешно преподающих по-русски в младших классах. Исключение составляют только математика, физика, география Японии и китайский язык; учителя по этим предметам — нанятые Японцы, которые поэтому и преподают лекции по-японски. Масса учеников весьма прилежна. По свидетельству отца Владимира, Японцы до страсти любят учиться, особенно по-европейски; старшие [484] весьма бойко владеют уже русским языком, часто роются в библиотеке (которая, кстати сказать, благодаря стараниям епископа Николая и его помощников-миссионеров, уже не мала и прекрасно подобрана), берут лучшие книги, упражняются в сочинениях, переводят книги религиозного содержания, и как переводы так и оригинальные свои сочинения помещают в Кеоквай Коци, то есть Церковном Вестнике, издающемся при нашей духовной миссии для православных христиан Японии. Этому помогает раннее развитие Японцев, а отчасти и вошедший во внутреннюю жизнь катехизаторской шкоды и семинарии обычай собираться всем по субботам в залу для совместного обсуждения богословских, научных и жизненных вопросов. Отец Владимир говорит что умственные способности и переимчивость Японцев замечательны и что в науках они пойдут далеко. Но развитию русской школы, по его словам, мешает теперь болезнь какке, свирепствующая между воспитанниками. Это страшная болезнь; начиная с оконечностей ног, опухоль и омертвение тела постепенно доходят до желудка и сердца, и человек во цвете сил умирает... Так умер недавно один ученик нашей миссионерской школы, сын японского камергера. Единственное лекарство от какке, это как можно скорее оставить Тоокио и переехать в горы, верст за двадцать пять от столицы; тогда болезнь сама собою проходит. Она совпадает с началом жаркого времени года, и чтоб избежать этой страшной гостьи, ежегодно останавливающей успехи учебного дела, миссия наша озабочена теперь устройством помещения в горах Одовары, чтобы переводить туда своих воспитанников на летние месяцы, тем более что это перемещение соответствует и религиозным нуждам православной общины (168 человек) города Одовары, где необходимо бороться нашей школе и с буддизмом, и с недавно основанною католическою школой.

Число православных христиан между Японцами достигает ныне уже до 9.000 человек, а чрез катехизаторов, из Японцев же, православие с каждым годом все более распространяется и внутри страны, в провинциях недоступных для Европейцев (По последним сведениям за 1885 год, число это возрасло уже до 11.275 челов. В 1885 году устроены три новые общины, а всех общин в настоящее время 184. Священнослужителей при них, кроме епископа и архимандрита, пятнадцать, из коих двенадцать Японцы. Крещено в течение 1885 года Японцев 1.467. В училищах и школах миссии было до 350 учеников. Соборный храм при миссии во имя Воскресения Христова доведен уже постройкой до половины.). Все признаки говорят за то [485] что Япония готова принять свет евангельской истины. Вот что по этому поводу еще в 1872 году писал отец Николай в Россию: «Взгляните на этот молодой, кипучий народ. Он ли не достоин быть просвещенным светом Евангелия? желание просвещаться, заимствовать от иностранцев все хорошее, проникает его до мозга костей... К вере ли одной останется равнодушен этот народ? О, нет! С каждым днем ко всем миссионерам, в том числе и к русским, приходят новые люди любопытствующие знать о Христе. С каждым днем число обращенных растет. У католиков на юге только, говорят, оно возвысилось до восьми тысяч; у протестантов кто сочтет число обращенных, когда миссионеров так много, средств такое изобилие и когда пол-Японии учится английскому языку? И у православных было бы не мало еслибы были средства рассылать катехизаторов... Вследствие приказания от центрального правительства, наши христиане бывшие в тюрьме выпущены на свободу, бывшие под надзором полиции освобождены из-под надзора, и лишь только это состоялось, вдвое большее количество новых лиц притеклос желанием узнать Христа... Но вот и в другом месте, слышно, желают иметь христианского проповедника, вот и в третьей провинции есть расположенные слушать проповедь о Христе; там и здесь народ обнаруживает впечатлительность мягкую как воск. Не заболит ли после сего у вас сердце видя как другие опережают вас везде и во всем, опережают потому что у них есть средства, а у вас их нет? Не заноет ли у вас грудь, видя как инославные миссионеры по всем провинциям рассылают толпы своих катехизаторов, а у вас нет денег чтоб отправить хоть в те места где прямо желают слушать православного проповедника? Не вырвется ль у вас с глубоким стоном: «о, Господи!» когда к вам приступают с просьбами со всех сторон дать или прислать православных книжек, а вы не имеете что дать и [486] в то же время видите как инославные книжки грудами расходятся по стране?... Не выразишь вам всей великости нужд гнетущих нас, не выльешь всей печали душевной... Не утешит ли чем матушка Россия? О, помогите, ради Бога!... Не о себе молим, но о деле Божием молим... юные чада наши, полные ревности о Христе, вопросительно глядят на нас. Есть и у вас кого послать на проповедь; слово одно, — и десяток разойдется по всем направлениям».

Это горячее, порывистое, с болью вырвавшееся из души слово не утратило своего веского значения и в настоящее время: наша миссия, сравнительно с другими, все так же не богата средствами, источник коих только в том что доброхотно пришлют из России. И надо удивляться как много сделано и сколько делается еще и теперь на эти скудные средства! Япония, повторяю, идет на встречу христианству, и она будет христианскою. Раньше или позже совершится это событие, но оно совершится наверное. И важно то что свободный выбор самих Японцев между западными исповеданиями и восточною церковью в значительном числе случаев склоняется на сторону этой последней. Они видят что наша миссия никого не прельщает материальными выгодами и преимуществами, никого не заманивает, не насилует нравственно ничьей совести, а говорит приходящим к ней; «смотрите сами, исследуйте сами, ступайте к англиканам, ступайте к католикам, к лютеранам, сравните всех нас между собою, и если после этого сердце наше, дух наш повлечет вас сюда, приходите». Японцы, между прочим, как патриоты, очень высоко ценят в православии то что оно никогда и ни в каком случае не мешается в политику страны, что оно не знает особого своего непогрешимого государя на Западе, в Риме, и признавая безусловную законность власти микадо, повелевает молиться за него и чтить его. Это одно уже в большинстве случает склоняет симпатии Японцев на сторону православия. И я полагаю что для России, как для ближайшей соседки, далеко не безразлично, будет ди Япония католическою, протестантскою или православною. В первых случаях из нее легко могут сделать нашего врага, в последнем же — она наш друг и естественный союзник. Вот почему мне кажется что работая столько дет на [487] пользу православия в Японии, епископ Николай совершает тем самым глубоко патриотическое дело, важность последствий коего может быть неисчислима для нас в будущем.

* * *

К вечеру мы возвратились в Йокогаму. Как хороша была сегодня Фузи-яма! Озаренная лучами заката, она вся казалась лиловою. Во время пути по железной дороге, мы вдоволь любовались игрой и переливами этого отраженного света на ее серебряных ребрах. Пообедав с А. А. Пеликаном в йокогамском английском клубе, отправилась мы вместе с ним на прогулку в Японский участок за каналом, к одному из буддийских храмов, справлявшему свой годовой праздник. Ведущая к нему улица была в изобилии иллюминована рядами разноцветных фонариков, подвешенных на натянутых поперек ее проволоках. Вдоль этой улицы, с обеих сторон, расположились на столах, ларях и просто на разостланных по земле ценовках временные торговцы и торговки всевозможными детскими игрушками и продавцы ветвей увешанных разными сластями и картонажами; тут же продавались искусственные цветы, домашние божнички, изделия из рога и черепахи, петушки, бумажные бабочки, сласти и пр. Все это было иллюминовано свечами, керосиновыми лампами, шкаликами и фонарями, что производило в общем довольно недурной эффект, а около самого храма, в садике, расположился какой-то антрепренер показывавший за несколько центов разные диковинки, в роде сирены, женщины-каракатицы и угря-черта, с рогами. Все это было подделано весьма искусно.

15 декабря.

Сегодня Марья Николаевна и Кирилл Васильевич Струве завтракали у нашего адмирала на Африке, а затем посетили броненосный фрегат Князь Пожарский и клипер Крейсер. Я получил от них любезное приглашение переехать на время в Тоокио, в дом нашего посольства, чтоб удобнее работать и ближайшим образом знакомиться с японскою столицей и ее жизнью. Сердечное спасибо им за это! [488]

Согласно вчерашнему приглашению, утром переехал в Тоокио. Военный министр прислал сегодня в наше посольство своего адъютанта, капитана артиллерии Гуц-Номиа и Командира 13-го пехотного полка, полковника Ямазо-Сава, моего старого знакомца по задунайской кампании 1877-1878 годов, когда он, в качестве японского военного агента, состоял при главной квартире Великого Князя главнокомандующего. Этим двум офицерам было поручено показать мне военно-сухопутные учреждения, казармы, быт и учения войск и пр. Капитан Гуц-Номиа провел семь лет во Франции, где обучался военному делу, и потому совершенно свободно изъясняется по-французски. Мы начали с осмотра военной школы Сикан-гакко, находящейся в западной части Мицу, за кварталами Усигоме.

Громадноё двухэтажное здание этого учреждения образует своими четырьмя флигелями большой правильный четырехугольник, внутри коего устроен обширный плац для воинских упражнений. Нас провели в кабинет начальника школы, где я и был ему представлен. Это человек средних лет, с умным и симпатичным лицом, говорящий по-английски. Но английский язык, к сожалению, мне не знаком, и потому объясняться приходилось чрез переводчика, роль которого весьма любезно принял на себя капитан Гуц-Номиа. Начальник Сикан-гакко состоит в чине полковника генерального штаба и пользуется помещением в самом здании школы.

После предварительного и неизбежного угощения чаем, нам была показана роскошно отделанная резным деревом и зелеными драпировками соседняя комната, служащая парадною приемной для микадо, когда его величество приезжает в это заведение на смотр воспитанников и торжественный акт в день выпуска. После этого осмотрели мы библиотеку, довольно богатую изданиями по военным специальностям. Издания преимущественно английские и французские; многие из них уже имеются здесь в переводе на японский язык, а отдел учебных пособий, занимающий целую комнату и служащий для снабжения воспитанников руководствами, весь переведен и издан по-японски. В залах библиотеки, кроме книг, обращают на себя внимание чертежные [489] и рисовальные работы воспитанников, исполненные с замечательною точностью и тщательностью. Тут были собраны образцы глазомерно-маршрутных и бусольных съемок, планы зданий, мостов, крепостей и полевых укреплений и ситуационные работы как по отдельным местностям, на плане, так и по целым территориям, на ландкартах. Судя по тому что я видел, надо признать авторов всех этих работ замечательно искусными чертежниками. Это, впрочем, не мудрено, если вспомнить любовь Японцев к рисованию вообще и ту кропотливую тщательность исполнения и отделки мельчайших деталей какая свойственна всем их ремесленным изделиям.

Из библиотеки мы перешли в военный музей, где собраны богатые коллекции моделей и образцов относящихся ко всем специальностям современного военного дела. Эти модели служат для воспитанников наглядным пособием при обучении артиллерии, фортификации, инженерно-строительной части и проч. Затем были осмотрены физический кабинет, химическая лаборатория и кабинет топографический, в особенности богатый по количеству технических предметов. Видно что здесь занимаются топографией в обширных и сериозных размерах. Аудитории, из коих одна устроена амфитеатром, весьма просторны, светлы, отлично приспособлены в акустическом отношении, и вообще заметно что при сооружении здания на этот предмет было заранее обращено должное внимание. Точно то же надо сказать о рекреационной и репетиционных залах, где воспитанники в свободное от лекций время занимаются науками и искусствами, к чему здесь имеются все приспособления, в виде отдельных широких столов с подъемными пюпитрами и планшетами.

Один из флигелей занят под помещение воспитанников. Вдоль внутреннего корридора идет ряд комнат, каждая о двух светлых окнах и с одною выходящею в корридор дверью. В каждой такой комнате помещается по шести воспитанников; на каждого из них имеется особая кровать, устроенная в виде продлинноватого ящика, в котором помещается белье и вещи воспитанника. При кровати полагается довольно толстая, мягкая ценовка, заменяющая тюфяк и до четырех байковых одеял; полагается и подушка, но большинство, по привычке усвоенной с [490] детства, предпочитает употреблять вместо подушки макуру — особый деревянный инструмент, который уже описан мною раньше. Оружие и военное снаряжение располагаются по стенам, на определенных местах и на деревянных полках, где воспитанники могут держать и лично им принадлежащие книги. Простой деревянный стол и иногда несколько табуреток довершают обстановку комнаты. В заднем флигеле помещается обширная общая столовая, устройство и обстановка коей вполне сходствует с таковыми же в европейских пансионах учебных заведений. Когда мы вошли в эту залу, ряды ее столов были уже уставлены приборами с готовыми кушаньями для обеда. На каждых двух воспитанников полагалась деревянная кубышка вареного риса заменяющего хлеб, а затем каждому особо — чашечка с квашеною редькой, чашечка с рыбой, чашечка с какими-то вареными овощами и блюдце с десертом. Вместо напитков, свежая вода и чай в конце обеда. Японцы вообще едят мало, и потому этой, на наш взгляд, скудной порции для них совершенно достаточно.

При школе имеется просторный крытый манеж, где воспитанники обучаются на казенных лошадях верховой езде, которая обязательно требуется от выпускаемых в артиллерию и кавалерию; но будущих кавалеристов в школе много не бывает, да и не может быть по самому составу японской кавалерии. В нынешнем году число их ограничилось только пятью. Готовящихся к артиллерийской службе несколько более, человек до двадцати. Впрочем, ни те, ни другие ничем не отличаются по внешности своего обмундирования от остальных воспитанников, и прохождение общего курса пехотного образования, на ряду с прочими, для них обязательно.

Форма воспитанников состоит из мундирной однобортной куртки с крючками вместо пуговиц; затем — панталоны на выпуск по каблук и черные кожаные ботинки; для зимы — плащ с капюшоном. Головной убор — американская плоская шапочка с прямым козырьком, представляющая один околыш с донцем, безо всякой тульи; спереди на околыше герб и подбородный ремешок. Как шапка так и весь остальной костюм шьется в школьной швальной, из темносинего английского сукна. Унтер-офицеры отличаются узенькою галунною нашивкой [491] на рукавах. Форма эта в высшей степени проста, в ней нет ничего нарядного, ничего блестящего, но она очень удобна, хотя в массе, в строю, производит на глаз несколько мрачное впечатление. Вооружение составляет ружье Снайдера со штыком-ятаганом, носимым в черных комканых ножнах на ременном черном поясе с темною стальною бляхой, на коем носится также и патронная сумка из червой лакированной кожи. Форменный ранец со скатанным на нем байковым одеялом, надеваемый на смотры, большие ученья и маневры, дополняет строевое снаряжение воспитанника. Шанцевый инструмент распределяется по взводам в задней шеренге, преимущественно между теми воспитанниками которые готовятся к инженерной службе. Кроме того, на время специальных практических упражнений, для готовящихся к выпуску в артиллерию и кавалерию полагаются чахчиры и длинные сапоги желтой кожи с настежными шпорами, а из вооружения для первых — карабин Альбани, для вторых — магазинка и кавалерийская сабля.

Все вообще воспитанники, кроме стрельбы в цель из пехотных ружей, обучаются еще стрельбе и из револьверов, фехтованию на штыках, палицах, рапирах и эспадронах, а также и гимнастике, в которой они, по свойственной вообще поджарым Японцам ловкости и верткости, являются истинно молодцами. Для фехтования имеются две школы или методы: одна — общеевропейская, другая — древне-японская. Для этой последней обучающиеся надевают особые маски-шлемы, лакированные латы и какие-то особые юбки по щиколотку; обе руки предохраняются толстыми перчатками с высокими кожаными крагами по локоть. Древне-японский бой происходит на бамбуковых тростях с длинными рукоятками за которые дерущийся берется обеими руками. Длина этих тростей различна и соответствует размерам старых японских сабель (короткой и длинной) и бердышей или кривых ножей которые насаживались на длинное древко. Противники пред боем делают друг другу салют в виде земного поклона и затем быстро вскакивая на ноги приступают попеременно к нападению и обороне. Древний бой всегда сопровождается визгом в роде нашего казачьего во время «лавы» и рычанием в роде звериного. Иногда в бою одновременно принимают [492] участие несколько противников, от шести до десяти человек, и тогда происходит очень эффектная общая свалка. Самый бой нередко варьируется состязанием различных оружий: сабли малой против большой, сабли против копья или бердыша и т. п. Для всего этого существуют особые приемы, жесты, позы и преимущественно увертливые скачки в сторону, совершенно иные чем у нас, но описание их слишком отвлекло бы меня от прямой моей задачи. Скажу только что этот бой всегда был очень популярен и пользовался большим почетом и уважением в Японии, так, что фехтовальному искусству обучались там не только самурайи, но нередко и совершенно мирные граждане, даже светские женщины, для которых и до сих пор имеются здесь свои особые фехтовально-гимнастические заведения.

В нашем присутствии, кроме фехтовального боя, происходило еще на плацу и строевое учение воспитанников соединенных в одну роту боевого комплекта. Роту выстроили развернутым фронтом и заставили проделать последовательно все ружейные приемы означенные в японском уставе, с заряжением и прицелкой включительно; затем обучающий перешел к поворотам и ломке фронта на взводы, полувзводы, отделения и ряды, далее к движениям всеми этими частями фронта, комбинируя на ходу разные перестроения до движения развернутым фронтом включительно. Все эти приемы и построения были исполнены с замечательною отчетливостью и вниманием к делу. Учение закончилось рассыпным стрелковым строем, с движением перекатными цепями для наступления и отступления, с переменою фронта и построением кучек и каре против кавалерии, и наконец примерною атакой в штыки, которая, между прочим, по уставу происходит у них молча. Весь порядок рассыпного строя, равно как и все предварительное ротное ученье целиком заимствованы из французского устава и потому сохраняют как все его достоинства так и недостатки. Но могу сказать только одно что все строевые офицеры школы отличаются полным, до педантичности точным знанием и исполнением своего дела. Все они, равно как и весь состав преподавателей и начальства — исключительно Японцы, получившие военное образование в школах разных европейских армий.

Из военной школы, направляясь к северу вдоль набережной канала Канда-гавы (Чори), приехали мы в арсенал, [493] находящийся в южной части Койсикавы, одного из северных участков Мицу. Арсенал со всеми его зданиями и садом занимает обширную площадь, почти до трех верст в окружности, примыкая своею южною стороной к набережной той же Канда-гавы. Начальником арсенала состоит полковник артиллерии, очень любезно встретивший нас в своей канцелярии и взявший на себя труд лично показать нам вверенное ему учреждение. В нескольких больших, двухэтажных, кирпичных корпусах помещаются обширные мастерские, хорошо снабженные всеми новейшими механическими и машинными приспособлениями к полному производству решительно всего что нужно для вооружения армии. Тут же находятся склады готового уже оружие, запасы ружей разных систем для снабжения ими, в случае надобности, государственного ополчения, патронный завод, литейный отдел, отдел обозных и артиллерийских принадлежностей, переделочные мастерские для. исправления попорченного оружие и, наконец, музей образцов современного и древне— японского оружие и снаряжения. В этом музее обратили мое внимание на древние пики с древками громадной длины, более двух сажен, и на образ нерукотворенного Спаса, писанный масляными красками на жестяной доске, в вышину около десяти и в ширину около восьми дюймов. Он был найден в земле несколько лет тому назад, при вырытии фундамента под одно из арсенальных зданий, на глубине около двух сажен, где пролежал, вероятно, более двухсот лет, так как надо думать что спрятали его в землю местные христиане во время воздвигнутого на них по всей Японии жестокого гонения в 1622-1638 годах. Несмотря на столь долгое пребывание в земле, образ хорошо сохранился, даже краски его не потеряли своей выразительности. Характер письма его западно-европейский.

При арсенале находится громадный и великолепный сад с большим прудом, ручьями и каналами, прелестными лужайками, таинственными гротами и дикими скалами, где на вершине одной из них красуется буддийская часовня. В прежнее время сад этот, вместе с бывшею при нем яски, принадлежал князю Мито, теперь же он — собственность правительства.

По сведениям сообщенным мне в арсенале, вооружение Японцев до 1853 года состояло из лука с колчаном [494] стрел, пики, двух сабель, длинной и короткой, которые носились каждым воином, а для стрелков имелось фитильное ружье, редко впрочем употреблявшееся в дело. Все это было показано мне на месте в превосходных образцах и на манекенах. Более трехсот лет тому назад, именно в 1542 году, Португальцы послали из Кого-симы, несколько фитильных ружей в подарок микадо, и тогда по этим образцам, по приказанию сёгуна, было сделано громадное количество ружей в самой Японии и введено в войска. С тех пор, до прибытия в Японию иностранцев, фитильное ружье и фитильный пистолет были там единственным ручным огнестрельным оружием. С 1853 года Японцы принялись закупать ружья и орудия европейской конструкции. В 1854 году им были подарены покойным императором Николаем Павловичем орудия с разбившегося в Симоде фрегата Диана, послужившие новым образцом для местного производства и отчасти для вооружения береговых батарей. В настоящее время эти орудия, как историческое воспоминание, хранятся частию при арсенальном музее, частию в Тоокийском порте и при Морском училище. Первое новое ружье, которое стало известно Японцам, было пистонное, заряжающееся с дула; затем в провинции Кью-сю привяли прусское игольчатое ружье, а с началом семидесятых годов стали делать опыты над разными системами, вводили ружья Генри Мартини, Альбани и т. д., и только в 1878 году остановились на ружье Снайдера и вооружили им почти всю армию, сдав Мартиниевские винтовки в арсеналы, как запас для резервов. Альбаниевские карабины отчасти остаются еще в артиллерии, а кавалерия перевооружена магазинками. С 1873 года Японцы, с усердием достойным лучшей доли, пустились закупать для армии и флота орудия разных систем, не решаясь окончательно остановиться ни на одной, причем, сказать мимоходом, разные англо— германо— и жидо-американские поставщики и коммиссионеры не мало погрели себе руки на разных надувательных проделках. Для флота правительство закупило орудия Круппа, Армстронга, заряжающиеся с дула, Паррота и др., так что почти на каждом военном судне у Японцев попадаются разносистемные пушки. Та же разносистемность и разнокалиберность господствуют пока и в полевой артиллерии, где правительство только недавно [495] решилось ввести шотландскую пушку для единообразного вооружения своих горных батарей. Вообще, довольно затруднительно исчислить все роды и системы огнестрельного оружие в Японии, так как они постоянно меняются, а в последнее время там выработали даже собственную систему скорострельного ружья (в роде берданки), которое демонстрировал мне в мастерских Тоокийского арсенала сам изобретатель, военный офицер. Предполагается заготовить некоторое количество этих ружей и вооружить ими для практического опыта какую-либо часть пехоты, с тем что если результат опыта окажется удачным, то это ружье быть может окончательно введется в армии, заменив собою все ныне там существующие иностранные системы.

Не мало приходилось правительству бороться с разными существенными затруднениями при введении регулярной армии. Одним из главнейших был недостаток знающих свое дело офицеров и в особенности унтер-офицеров. Хотя в прежние времена некоторые молодые самурайи обучались военным наукам в Нагасаки, у децимских Голландцев, но обучение их оставалось только теоретическим, чисто отвлеченным, безо всяких практических упражнений как по строевой так и по тактической, артиллерийской и полевой фортификационной частям, тем более что и сами учителя были специалистами скорее по коммерческому чем по военному делу. Таким образом все децимское обучение ограничивалось заучиванием разных старинных руководств и учебников. Сознавая недостаточность этого способа, сёгун в 1867 году выписал из Франции целую серию инструкторов, в числе 21 человек, к которым поступили для обучения многие молодые люди; но тут крайнее затруднение как для обучающих так и для обучаемых оказалось в обоюдном непонимании языка; тем не менее дело с наглядки пошло гораздо успешнее чем в Дециме. Некоторые, наконец, прошли школу у прусского фельдфебеля Коплена, которого выписал в Японию князь Кью-сю; но эта школа ограничивалась чисто фронтовою муштрой, то есть тою стороной дела которая может быть названа автоматическою. Ученики Коплена отчетливо маршировали и поварачивались по темпам, отчетливо проделывали ружейные приемы, пожалуй недурно стреляли в мишени с заранее определенных дистанций, но и только. [496] Словом, число всех, таким порядком образованных, офицеров, считая тут и прежних децимских, было весьма недостаточно для удовлетворения потребностей даже такой незначительной армии какую заводили у себя Японцы на первое время. Но правительству поневоле приходилось тогда производить в офицерские чины таких господ которые ни по образованию, ни по общественному положению не имели на то права: других взять было негде и выбирать не из чего. Этого еще мало; из чувства признательности и справедливости, правительство должно было терпеть в армии людей хота и невежественных в военном смысле, но преданных ему в политическом отношении, послуживших ему в тяжелую пору, в дни реставрационной революции и после нее, пока положение новой власти было еще шатко. Находя нужным пристроить и обеспечить их верным куском хлеба, правительство учредило для них даже такие места и должности какие встречаются только в японской армии и ее администрации. Пришлось создавать не только армию, но одновременно с нею и контингент офицеров и унтер-офицеров, который соответствовал бы своему назначению. С этою целию было сделано все возможное. Выписана в 1872 году из Франции вторая миссия военных инструкторов, и несколько человек из наиболее способных молодых офицеров Японцев были посланы в Европе для практического ознакомления с порядком службы и изучения военных установлений. В то же время для обучения вышеупомянутых старых офицеров была учреждена школа, известная под названием То-яма-гакко, затем основано отдельное унтер-офицерское училище, Кио-до-дан, военное училище для молодых людей, Сикан-гакко, а ныне есть уже и специально офицерская школа, нечто в роде военной академии. Что правительство не жалело материальных средств на нужды армии, доказывают те денежные суммы которые с 1873 года были отпускаемы военному министерству. Так израсходовано:

в

1873

году

8.000.000

иен

»

1874

»

8.000.000

»

»

1875/6

»

6.950.000

»

»

1876/7

»

7.250.000

»

»

1877/8

»

5.850.000

»

»

1878/9

»

5.743.000

» [497]

Итого, за шесть с половиной лет 41.793.000 иен (52.241.250 кр. руб.). В среднем, ежегодно по 6.000.000 иен (7.500.000 кр. руб.). В 1880 году израсходовано 5.000.000 иен, и правительство имеет все основания питать надежду что на будущее время расходы военного министерства не превысят этой нормы, при которой годовое содержание солдата обходится во 143 иена (178 руб. 75 коп. кред.).

Вторая французская военная миссия, бесспорно, сделала многое как для устройства военных школ так и для организации армии; что работы ее были не бесплодны, доказывает нынешнее состояние корпуса офицеров и унтер-офицеров. Результаты эти, без сомнения, были бы еще успешнее еслибы военная миссия обязалась по контракту не заниматься устройством лишь технической части, но следить и за практическими занятиями войск, что на первое время было в особенности важно, так как от этого оставались бы в большем выигрыше и дисциплина, и отдельное обучение каждого солдата. Теперь эти невыгодные стороны уже устранены усилиями самих Японцев, в которых я вообще заметил очень похвальное стремление выбиваться из-под влияния иностранцев как скоро дело для коего иностранец был призван вполне усвоено ими. А усвояют они необыкновенно быстро и толково. Чуть дело ими усвоено, тотчас же происходит замена европейских инструкторов и техников, своими, японскими, — и дальнейший ход его, как заведенная машина, совершается уже вполне самостоятельно, причем следят лишь за новейшими усовершенствованиями и открытиями в своей специальности, чтобы всегда стоять на высоте ее развития в Европе и Америке. Вот, например, и теперь в этом арсенале, где мне были показаны все мастерские: литейные, оружейные, патронные и прочие заведения в полном ходу их работы. Я уже сказал что все это заведено на широкую ногу, со всеми усовершенствованиями, какие принесло по данной специальности последнее слово науки, и, к крайнему моему удивлению, между многочисленным штатом, мастеровых разных степеней и специальностей не нашел я ни одного мастера, ни одного инструктора, ни одного даже директора из иностранцев: от первого до последнего все, они были чистокровные Японцы. О скрупулезной точности, чистоте, аккуратности, прочности и прочих достоинствах [498] работы нечего много распространяться: качества японских мастеров и их добросовестность в этом отношении достаточно известны.

17 декабря.

Сегодня, в обществе наших моряков, А. А. Струве и В. Н. Бухарина, под водительством драгомана нашего посольства, А. Ф. Маленда, поехал я осматривать парк Уэнно и храмы Асаксы.

От посольского дома до Уэнно будет добрых шесть верст расстояния, но по здешнему это считается недалеко. Путь наш лежал сначала мимо военного плаца, затем вдоль набережной канала Тамори-ики отделяющего замок от Сото-Сиро, далее мы пересекли по радиусу северную часть этого округа и переехав по мосту Йорозуйо чрез Канда-гаву, покатили по улицам Стайи, после чего выехали наконец по Муро-мати на площадь Ямаста.

Эта площадь, примыкающая северным своим концом к парку Уэнно, представляет собою постоянную праздничную ярмарку; она наполнена торговыми ларями, ятками и переносными лавочками, которые строятся наскоро из бамбуковых жердей и дешевых ценовок. Продается в них всякая всячина: в одних съестные припасы, овощи и преимущественно рыбы со всевозможными frutti di mare, в других носильное платье или обувь, бумажные материи, дешевые галантереи и т. д. Тут же пристроились разные маленькие театрики марионеток, диорамы, панорамы и китайские тени, качели и карусели, балаганы разных шутов, жонглеров и фокусников, «кабинеты» редкостей, астрологов и гадателей, а также множество мелких переносных ресторанов и чайных домов. Все это кричит о себе аршинными и даже саженными афишами, размалеванными вывесками, картинами, вывесками-фонарями и пестрыми флагами. Тут вечно, что называется, нетолченая труба народу из низших и средних классов городского населения; над площадью неумолкаемо носится гомон людских голосов и возгласов, сквозь который то и дело прорываются всякие свисты, зыки и рыки, комические подражания крикам разных птиц и животных, звуки самсинов, дудок, барабанов, колокольчиков, детских трещоток и т. п.

Миновав Ямасту, мы въехали в прелестную аллею громадных многовековых кленов и остановились против [499] небольшого конусообразного холма скрытого со стороны аллеи купами высоких кустарников и раскидистых деревьев. На вершине этого холма помещается большой темно-бронзовый идол Дай-Буддса, то есть великого Будды, сидящего по обыкновению в чашечке лотоса и погруженного в самосозерцательный покой. У подножия холма, против идола, поставлены по сторонам два большие каменные канделябра и пара каменных же водоемов с освященною водой, а несколько в стороне, влево от этих предметов восседает на каменном цоколе бронзовая статуя Кваннон-сама, одного из важнейших джинов (то есть небесных духов) буддийского пантеона; на верху же пред истуканом Будды стоит бронзовая чаша наполненная пеплом, в который молельщики втыкают дымящиеся курительные свечи.

Неподалеку от этого холма, при входе с кленовой аллеи в великолепную рощу наполненную гигантскими кедрами, криптомериями, кипарисами и другими старорослыми деревьями, высится гранитное тори, из-под которого начинается священный путь в глубину этой священной рощи. Путь этот представляет широкий тротуар, выложенный в косую клетку гранитными плитами и обрамленный с обеих сторон двойными и тройными рядами выточенных из камня монументальных канделябров, где у каменных фонарей прорезаны насквозь изображения луны во всех ее фазах. Эти оригинальные канделябры, вместе с несколькими встречающимися на сем пути гранитными тори, являют собою наиболее полный образец японских пропилей, осеняемых к тому же с обеих сторон раскидистыми ветвями дерев-великанов, между которыми изящный японский клен (момидза) занимает по красоте своей первое место. Особенный эффект священного пути состоит в некотором изломе его линии на половине ее протяжения, вследствие чего вы не видите сначала самого храма и только приблизясь уже к последнему тори, взор наш неожиданно открывает в глубине длинной аллеи оригинальный портик и за ним — фронтон священного здания, над которым сплошною зеленою стеной сплотились на заднем плане высокие кудрявые деревья. Все это вместе взятое выходит необычайно красиво.

Несколько в стороне от священного пути, справа стороны, среди рощи, высится над купами дерев пятиэтажная красная пагода. Каждый этаж ее окружен наружною [500] галлерейкой со сквозными перилами и отделяется от следующего китайскою кровлей с подвешенными на всех углах ее колокольчиками; на верхушке же последней остроконечной кровли торчит высокий металлический шпиль с насаженными на него бронзовыми шарами, тарелками и полумесяцами. Эти пять этажей, по объяснению местного бонзы, знаменуют собою пять степеней самоуглубления ведущих к нирване.

Я не стану описывать портик и передний двор Уэнносского храма, с его массивными бронзовыми канделябрами, водоемами и фимиамницами, так как в главных чертах это все то же что мы уже видели в нагасакском храме Дайондзи; скажу только что храм этот известен под названием Тоо-сиогу и в обстановке своей носит смешанный синто-буддийский (риобусинто) характер. Он не велик, и в плане своем имеет крестообразное начертание. Прежде здесь красовался обширный и великолепный храм того же имени, но, к сожалению, он сгорел во время реставрационной революции в июле 1868 года. Главную достопримечательность Тоо-сиогу составляют гробницы сёгунов и семейный склеп фамилии Гозанке, но иностранцам почему-то не разрешается доступ в эти усыпальницы. Нам пришлось ограничиться только осмотром храма снаружи и той его внутренной части которая, благодаря раздвижным ставням передней стены, доступна всем вообще посетителям. В этой-то части дежурный бонза обратил наше внимание на небольшие ширмы, где по золотому фону были изображены сцены какой-то царской охоты весьма бойкою кистью знаменитого в этом жанре художника Ханабуса-Ицио (конца XVI и начала XVII века); в особенности хороши в них так называемые йема, рисунки лошадей в разных положениях. В алтарной части храма стоит довольно много разных позолоченых идолов рядом с катами, синтойским зеркалом Изанами, а на пилястрах под потолочным карнизом внутри же храма развешаны, как объяснил нам бонза, портреты знаменитых японских писателей, теологов и философов.

С правой стороны при этом храме находится особый небольшой придел, где над алтарем висит в позолоченной раме полурельефное и тоже позолоченное изображение священного хлеба, на небесно-голубом фоне. [501]

Придел этот, по объяснению бонзы, посвящен памяти Кандамио-джина (Мио значит святой, джин или, по-китайски, дзин, дух, гений.), специального патрона города Тоокио. При этом бонза показал нам висящие на правой стене гигантскую саблю и секиру, а под ними на столе — две головы рогатых демонов, пребезобразные, но превосходно сделанные из папье-маше. Легенда повествует что Канда, защищая свой возлюбленный город от козней двух демонов, отрубил им головы, — одному этою самою саблей, а другому этою самою секирой, и вот, мол, какие страшные были эти демоны, — судите сами по их точным изображениям! Впрочем, А. Ф. Маленда сообщил нам что в Тоокио имеется еще другой храм в честь Канда-мио-джина, настоящий, большой храм, тера, где точно также показывают и головы, и саблю с секирою, уверяя что те-то и есть самые подлинные и что из того храма ежегодно совершаются по городским улицам торжественные духовные процессии в честь тоокийского патрона. Мы спросили нашего бонзу: нельзя ли видеть их богослужение; бонза даже обрадовался и тотчас же побежал предупредить о нашем желании старшего жреца этого храма. Минут через пять тот появился пред алтарем, войдя во храмину задним ходом. Облачение его состояло из белого балахона с широкими, или так называемыми греческими рукавами, светлозеленой креповой мантии, накинутой на плечи, и длинной, толстой ленты, вершка в два шириной, с какими-то плетешками и кистями из шелкового снура по обоим концам; лента эта была перекинута у него поверх мантии через левое плечо и спускалась сзади до пят, а на голове жреца надето было нечто в роде кардинальской шапки из сетчатой волосяной материи; в руках держал он молитвенник, в форме обыкновенной книжки, и опахало из белого конского волоса. Опустясь на колени, лицом к алтарю, жрец сделал один удар в барабан чтобы «разбудить» духа и затем стал бормотать по книжке какие-то молитвы, время от времени слегка помахивая то вправо, то влево своим опахалом. В заключение он простерся ниц и, полежав так с полминуты, поднялся чтоб еще дважды глухо стукнуть в барабан, после чего на некоторое время пристально уставился взором прямо в глаза идолу и, наконец, тихо [502] отошел прочь, к ступеням главного портала, где помещались мы в качестве зрителей. Приличный гонорар за его богослужение был принят им от нас весьма благосклонно; но разрешения осмотреть сёгунские усыпальницы мы и после этого все же не получили, несмотря на свои обещания вторичной «благодарности». Почему такой строгий запрет, не знаю.

Парк Уэнно, расположенный на невысоких плоских холмах, весьма обширен, тенист и живописен. В особенности хорош вид на прилегающее к нему озерко Сино-базуно-ике (в переводе значит пруд нетерпения), с прелестным островком, на котором находится храмик богини Бентен. Это озерко, около двух верст в окружности, широко и густо поросло у берегов роскошными лотосами и лиловым ирисом (по-японски сиобу). Облюбованное священными журавлями, оно в изобилии наполнено краббами, черепахами и разными породами диковинных рыб, от мелкой ружетки и золотой до самых крупных, многолетних карпов, и так как воды его кристально прозрачны, то с набережной островка прекрасно можно наблюдать жизнь этого подводного царства. Между куриозами парка вам непременно покажут близь озерка одну сосну, называемую луною. Такое название дано ей вследствие того что одна, из неестественно искривленных ветвей ее загнута в совершенно круглое кольцо, силуэт коего отчетливо вырезываясь на фоне неба, подал Японцам повод к сравнению его с луной. В самом парке и у берегов озера вы встречаете несколько каменных террас и площадок, наполненных кумирнями, чайными домиками и тирами; на одной из них устроился один из лучших тоокийских ресторанов, где нам показывали особую комнату, куда обыкновенно приезжают завтракать нынешние японские министры. Во глубине парка устроен зверинец, где пока ходить лишь один заморенный медвежонок с острова Матсмая.

Отведав в министерском ресторане свежих устриц, весьма мясистых, но отличающихся несколько своеобразным привкусом, что впрочем не вредит их съедобности, отправились мы в соседнюю часть города, известную под названием Асакса-Окурамайя, взглянуть на знаменитый тамошний храм Кинриусан, посвященный Кваннон или Каннон-сама, буддийскому божеству, играющему роль посредника между землей и небом. [503]

От Уэнно до Асаксы, по здешнему, очень близко, — не более двух верст; поэтому через четверть часа мы уже остановились перед проходом ведущим ко главному порталу храма и, выйдя из дженерикшей, были тотчас же подхвачены потоком густой толпы, двигавшейся вперед, в то время как другой подобный же поток, о бок с первым, следовал ему на встречу, в обратную сторону. Весь круговорот этого движения совершался чрезвычайно спокойно и чинно: не то что давки, даже толкотни было мало, и нигде ни малейшего беспорядка. А между тем полицейских почти не видно. Как хотите, это такое удивительное уважение к порядку какого нигде в Европе не встретишь. Тут перемешиваются все слои общества, и на всех лицах вы явно читаете чувство добродушной веселости и вежливого, деликатного внимания к окружающим. Японская толпа — толпа вполне благовоспитанная.

Широкий, вымощенный Плитой проход, по которому мы теперь двигались, проложен с юга на север через площадь служащую местом постоянной продажи цветов и растений. В настоящее время по обеим сторонам его расположились временные лавочки и ятки. Здесь теперь специальная ярмарка детских игрушек, очень напомнившая мне по своему характеру наши петербургские «вербы». Надо сказать что в последние четырнадцать дней последнего месяца в году всегда происходит в Асаксе большая ярмарка, которую ежедневно посещают сотни тысяч народа не только из города и его окрестностей, но также из ближайших провинций; вход открыт с восхода солнца и до полуночи. По вечерам во всем квартале Асаксы зажигается разнообразная иллюминация, в которой однако преобладают красные фонари, как выражение довольства и веселости; то там, то здесь беспрестанно вспыхивают бенгальские огни, а с моста Риогоку взвиваются в темное небо ракеты, рассыпаясь разноцветными звездами, в то время как на О-гаве с плотов и лодок бьют огненные фонтаны, вертятся огненные колеса и спирали и батальным огнем идет неумолкающая трескотня китайских «шутих» и звездчаток. Каждая семья В эти дни непременно посетит и даже неоднократно Асакскую ярмарку вместе со своими чадами и домочадцами. Тут специально детский праздник. Доброе божество Каннон-сама, желая усладить для смертных под конец года [504] нелегкий жизненный путь, пройденный ими в течение одиннадцати с половиной месяцев, и оставить в их душе доброе чувство примирения со всеми пережитыми за год неприятностями и невзгодами, радушно открывает весь район своего святилища для детского праздника, так как божество это знает что для японской семьи нет большего удовольствия как доставить радость своим детям.

Между детскими игрушками Асакской ярмарки наиболее видное место принадлежит воинственным предметам, в роде жестяных самурайских сабель, бердышей и самострелов. На ряду с этим очень хороши по своей натуральности куклы людей и животных с движущим или звуковым механизмом и обыкновенные, а также всевозможные коробочки и иные изделия из плетеной соломы и бамбуковых волокон; но в особенности замечательны игрушки из тесового дерева (не крашеные) которые являются скорее даже сельскохозяйственными моделями, годными хоть сейчас в любой музей. В этом последнем отделе выдаются, по художественности своего исполнения, модели японских домиков и храмов, мореходных фуне и разнохарактерных лодок, повозок, сельских орудий и домашней деревянной утвари. Но вот и дань современности и прогрессу: мы видим целый железнодорожный поезд с заводным механизмом в локомотиве; видим и винтовой пароходик, который, при помощи такого же механизма, может плавать по садовым прудам и канавам; во многих деталях этих последних игрушек преобладает тот же модельный характер, то есть стремление как можно точнее передать все что есть в действительности. Не мало тоже продается тут воздушных змеев (одна из популярнейших и самых любимых игрушек в Японии), вееров и пестрых зонтиков, воланов в виде разрисованных кипарисных лопаток, искусственных цветов, бабочек, птичек, красных фонариков и т. п. Не менее важную роль, конечно, играют на этой ярмарке разные фрукты и сласти. Внимание маленьких лакомок более всего привлекают торт-кастера и очень вкусные вяленые плоды какого-то фрукта в роде большой сливы, известные здесь под названием каки, тогда как взрослые лакомки повидимому предпочитают обсахаренные бобы, горох и кукурузные зерна. На ряду с игрушечными и кондитерскими лавками, встречаете вы «под [505] Асаксой» и торговлю съестным, как в разнос так и под ятками, где для приманки гуляющей публики очень аппетитно выставлены жареные рисовые пирожки и шарики, облитые острою бобовою соей, жареная и сушеная рыба и дичь, куры и утки, блюда из трепангов, каракатиц и акульих жабр, разные соленья, варенья и маринады, имбирь и другие пряности. В некоторых лавочках продаются деревянные чашки, тарелки и подносики с очень искусно вырезанными рисунками в роде цветов, насекомых и птиц, в сопровождении стихов и пословиц очень бойко написанных с помощью только резца. В других лавчонках вы можете сделать большой выбор фарфоровых флакончиков и миниатюрных чайничков очень разнообразной и всегда изящной формы, вылепленных из красной, червой и серой глины; все эти вещицы тоже с надписями и рисунками. Затем идут писчебумажные лавки, щеголяющие в особенности пачками слегка разрисованных конвертов и разнообразными письменными приборами, книжные давки с изданиями для детей и народного чтения и лавки народных и детских лубочных картинок. Тут вы находите большой и разнообразный выбор сюжетов религиозных, национально-исторических, юмористических и педагогических, В особенности интересны последние, обыкновенно предлагаемые покупателю целыми сериями, из коих одна изображает, например, от начала до конца всю процедуру возделывания и дальнейшей обработки риса, другая — такую же процедуру ухода за шелковичным деревом и червем и все шелковое производство, третья — культуру хлопчатника или чайного куста и фабрикацию чая; затем идут серии замечательных мест, городов и храмов Японии, разные ремесла и промыслы в картинках, и все это с пояснительным текстом тут же где-нибудь сбоку, на полях рисунка. Очень хороши также азбуки, где каждому знаку соответствует изображение какого-либо предмета с созвучным ему названием.

Необходимо заметить что вся Асакская ярмарка отличается просто баснословною дешевизной, так что наш брат-Европеец не понимает даже из-за чего тут стоило работать. Кажись, мы много уже перечислили всяких выставленных вещей, во этим далеко и далеко еще не исчерпано все разнообразное содержание асакской торговли. Так, [506] например, тут в это же время идет очень бойкая продажа некоторых предметов, специально предназначенных, согласно древним обычаям страны, для наступающих праздников, а именно к проводам старого и встрече нового года. Вот, например, из кадушек наполненных, водой торчат свежесрезанные, усыпанные только что распустившимися цветами, ветви сливы и других фруктовых деревьев, которыми на Новый Год непременно должно быть украшено жилище каждого домовитого Японца, даже и в том случае если оно заключается в бедной плавающей по каналам лодке. Вот так называемые «дерева счастия», способствующие домашнему благополучию и в особенности счастию и здоровью детей, а потому обязательно долженствующие находиться в каждой семье ко встрече Нового Года. Для дерева счастия срезывается пушистая ветвь плакучей ивы, на прутики которой навешиваются цветные бумажки, семиколенчатые бумажные дзин-дзи и разные амулеты, из коих каждый имеет свое аллегорическое значение; тут вы видите между ними сделанные из воску или рисового теста рыбу тай, маску толстощекой Окаме — добрейшей, чадолюбивейшей и толстейшей из фей японской мифологии; далее, на прутьях болтаются игральные кости с очками и кости домино, золоченые кружки и пластинки изображающие денежные знаки, в особенности золотые кобанги, разные картонажи, блестящие зеркальцы, стекляные шарики и фольговые фигурки, пряники и конфеты. Эти дерева счастия дарятся родителями и домашними друзьями малолетним детям как новогоднее приветствие, с пожеланием всех тех благ которые аллегорически представляются навешанными на ветке вещицами. Вот продаются красные яйца, совершенно такие же как у нас на Святой неделе; здесь, говорят, принято блюдом таких яиц украшать новогодний семейный обед и одарять ими домашнюю прислугу и родственников являющихся в дом с новогодним визитом. Наконец, вот большая лавка с огромным выбором самых разнообразных масок, носов, париков и фантастических костюмов, так как обычай ряжения под Новый Год издревле распространен в Японии не менее чем и у нас на Святках. Эту лавку вы еще издали можете признать по громадной маске толсторожей Окаме, качающейся над толпой на конце длинной и гнутой бамбучины. И каких только [507] нет тут рож и лиц, и людских, и скотских, и совершенно фантастических! Даже рыжеволосого, длиннозубого Джон-Буля, и того найдете. Впрочем, тут же можно найти не только маски, но и превосходно вырезанные из дерева и до живости натурально разрисованные головы представителей разных японских общественных и этнографических типов для музейных манекенов. Это все произведения мастерской знаменитого тоокийского игрушечного мастера, рещика и лепщика Бенгоры, отличающегося также своею замечательною дешевизной. Много есть тут и других лавочек торгующих масками, но Бенгоре по справедливости принадлежит пальма первенства.

Я заметил что детский мир в особенности интересуется здесь двумя приманками. Множество живых любопытных глазенок устремлено, во-первых, на бродячего артиста, который, присев на корточки пред своим лотком, вылепливает из какой-то желтоватой, смолисто-тягучей, но быстро крепнущей мастики разных петушков, коньков, собачек и человечков. Делает он это преоригинальным образом, а именно берет в рот соломинку с насаженным на другой конец ее комочком мастики и начинает в нее дуть; по мере того как комочек, скатанный пред тем на соломинке в шарик, начинает раздуваться, подобно мыльному пузырю, артист с помощью собственных пальцев придает ему формы того или другого животного, затем тут же раскрашивает свою фигурку и любезно подносит ее в подарок, по очереди, одному из окружающих его детей. Родители, в отплату за такую любезность, обыкновенно бросают ему на лоток какую-нибудь мелкую монетку. Таких искусников я видел здесь несколько, и все они прекрасно зарабатывали себе на своих маленьких презентах.

Второе, что еще больше привлекает детей, это обычай выпускать на волю птичек, совершенно сходный с таким же обычаем у нас. И тут, точно так же как у нас, птицеловы выходят на базар с десятками клеток на лотке или на коромысле и предлагают малолетнему люду сделать доброе дело, подарить свободу пленницам-пичужкам. Дети с величайшею охотой окружают птицелова и сами выбирают и выторговывают у него птичек, сами отдают за них деньги и сами же растворяют клетку, приподнимая ее вверх на воздух. [508] И когда освобожденная птичка радостно взовьется к небу, толпа маленьких анко и мусуме (Анко — мальчик, мусуме — девочка.) приветствует ее радостным кликом и долго следит за нею глазами. Все они знают что птичка полетит к лучезарной богине Тенсэ и расскажет ей какие в Японии есть добрые дети и как такой-то маленький анко выкупил ее из неволи.

Кормление голубей живущих при Асакском храме то же входит в круг детских обычаев данного периода. На время ярмарки голубятники запирают по нескольку пар этих птиц в продолговатые плоские клетки и выносят их в ряды, выставляя на клетках блюдца с ячменем и вареным рисом. Дети покупают этот корм и собственноручно сыплют его голубям сквозь верхнюю решетку клетки. Все такие обычаи рассчитаны видимо на то чтобы развивать в детском сердце добрые чувства. Вообще, детей тут множество; над обоими потоками толпы так и носятся звуки радостных детских голосов, свистулек, трещоток, летают бумажные бабочки, зеленые и красные каучуковые шары, а еще выше парят нарядные змеи и бумажные человечки, в виде каких-то гномиков и уродцев Джон-Булей.

Но вот, течение толпы принесло нас к высокому деревянному порталу, в роде триумфальных ворот, где с обеих сторон его фронта, в высоких нишах, стоят два идола-гиганта. Это Нио-джины, небесные стражи, оберегающие вход во священную ограду от злых духов и людей являющихся с нечистыми намерениями. Обе фигуры, поставленные в грозных позах, очень искусно и пропорционально вырезаны из дерева; головы, лица и обнаженные части их тела сплошь покрыты кроваво-красною краской, а драпировки одежд — зеленою с золотыми узорами; лица же и чрезвычайно экспрессивные отличаются грозным и даже зверским выражением, так что этих Нио-джинов скорее надо бы назвать адскими чем небесными стражами. Но, несомненно, эта рельефная экспрессивность должна производить некоторое впечатление на суеверное чувство. Пред каждым из этих идолов, на решетках и пьедесталах, навешены приношения состоящие из нескольких десятков соломенной обуви (зори), обязательно оставляемой здешним [509] Нио-джинам благочестивыми странниками возвращающимися домой после трудного восхождения, по данному обету, на самую вершину священной Фузи-ямы. Таков уже издревле заведенный обычай. Портал этот называется Княжескими воротами; весь он раскрашен красною, черною и зеленою краской; часть его стен покрыта резьбой из мелких шестигранников напоминающих пчелиные соты, а в самом пролете подвешены к потолку громадные цилиндрические и шарообразные фонари с черными письменами.

Та же толпа понесла нас отсюда и далее. Мощеный тротуар в виде прямой, широкой улицы продолжается до самого храма, будучи точно также обставлен с обеих сторон ценовочными ятками; но предметы торговли здесь уже другого характера. Под навесами этих яток вы встречаете разные священные буддийские изображения, деревянные и бронзовые статуэтки идолов, восковые и курительные свечи, кадила и кропила, домашние божнички, четки, ладонки, амулетки и т. п.

Внутри храмовой ограды, от главного пути, носящего название Кинджусан Асакса-тера, идут в обе стороны несколько поперечных каменных тротуаров, разбивающих двор и священную рощу на несколько участков, где вокруг главного храма разбросано более сорока капищ, молелен, божничек, небольших храмиков и монашеских келий. Все эти храмики и каплицы посвящены разным божествам и гениям (джинам) синто-буддийского культа, между коими предпочтительным вниманием массы поклонников пользуются каплицы богини гармонии и моря Бентен, властителя жизни человеческой Санноо, патрона воинов Хатчимана, покровителя рисоводства Инари, покровителя моряков Уми-но-ками и, наконец, гения богатств, вислоухого и тучного Китайца, Дайкока.

Не доходя главного храма, возвышается слева в одной из побочных аллей пятиэтажная пагода точно такой же архитектуры как и в Уэнно, а справа — второй портал с такими же Нио-джинами как в первом, открывающий проход на особую площадку, где на открытом воздухе, под сенью священных дерев, помещаются два идола крупных размеров, оба отлитые из бронзы. С ореолами вокруг голов, они благодушно восседают рядком, с жезлами в руках, на одном высоком каменном пьедестале. [510] Жезлы их украшены наконечниками в роде сквозного пикового туза, в который продето с каждой стороны по три металлические кольца, — это обыкновенная форма священного жезла (а также и длинного посоха), придаваемого некоторым святым буддийского пантеона. Нам объяснили что эти идолы-братья имеют особое значение как исцелители ото всех недугов, — стоит только болящему прийти к ним и, помолившись, потереть рукой на их металлическом теле то место которое у него болит, а затем тою же рукой потереть его и у себя, в результате, по уверению бонз, получается полное исцеление или по крайней мере облегчение страданий. В правой же стороне находится круглый пруд поросший лотосами, с островком по середине; на островке — храмик, весь в зелени; в воде плавают карпы.

Главный храм, так называемый Кинриусан или Асаксатера, выстроен из дерева и представляет собою четырехугольное, снаружи как бы двухэтажное здание на каменном фундаменте, под двухярусною серочерепичною кровлей. Первый ярус этой кровли, опоясывая храм межиу первым и вторым этажем, покрывает наружную широкую галлерею вокруг нижней части храма и венчается легкою галлерейкой второго этажа, остающейся под сенью значительно выдавшегося вперед второго яруса кровли, вышина которого равняется почти одной трети вышины всего храма, от основания до верхнего гребня. Кровля весьма массивна и как бы нахлобучена на здание, но замечательно что при этом на вид она нисколько не подавляет собою остальные его части, и в этом-то, конечно, заключается главный, так сказать, фортель архитектурного японского искусства, умеющего так гармонически сочетать легкость с массивностию что в общем у вас получается художественное впечатление. Деревянные части здания окрашены в яркий вишнево-красный и, местами, зеленый цвет с черными кое-где коймами. Этот характер окраски вообще преобладает как в пятиэтажной пагоде, так и во всех остальных религиозных постройках Асаксы. Храм окружен великолепною, многовековою рощей, где в особенности хороши массивные, величественные кедры. Внутренность Кинриусана разделяется на три продольные части рядами массивных темно-красных колонн; амвон отделен высокою решеткой, за которою помещается [511] против главного алтаря большой деревянный ящик со сквозною решетчатою крышей, куда молящиеся опускают денежные подаяния в пользу храма. Идол Каннон-сама, озаренный зыблющимся светом ото множества горящих пред ним восковых свеч, и сияющий позолотой риз ореола, таинственно смотрит во храм из глубины своего возвышенного алтаря, из-за железной сетчатой решетки. На стенах и колоннах развешано несколько религиозных картин рисованных на золоченом фоне и вставленных в рамы, а также изречений и молитв изображенных золотыми письменами на черных лакированных скрижалях. В левом приделе храма на алтаре заметили мы большой рисовый хлеб, величиной около полутора фута как в вышину так и в нижнем поперечнике.

Во храме толчется множество народа: одни уходят, другие приходят, осматривают разные его достопримечательности, встречаются со знакомыми, проделывая при этом всю церемонию взаимных приветствий, болтают и развлекаются, но среди этого все же находят возможность уделить минутку и молитве, процедура которой заключается в том что желающий помолиться подходит к решетке амвона, ударяет от одного до трех раз в ладоши чтобы разбудить «духа» или вызвать его внимание, и затем приняв сосредоточенное выражение, на коленях или стоя, со сложенными молитвенно руками и потирая время от времени ладонь об ладонь, произносит про себя свою краткую молитву, прося у Каннон-сама посредничества в исполнении желаемого. После этого, положив земной поклон, молельщик бросает в ящик какую-нибудь монету, либо покупает свечу, а не то курительную палочку у особо приставленного к тому бонзы, предоставляя ему же употребить ее по назначению, и отходит прочь уверенный что Каннон-сама исполнит все о чем он молился, если только это «все» не заключает в себе чего-либо греховного или направленного ко вреду другого человека.

С северной стороны храм окружен всевозможными увеселительными балаганчиками: здесь и чайные, и ресторанчики, и тиры, и панорамы, и выставка фотографических произведений, и балаган куриозов, где показывают ученых черепах и безрукую девицу стреляющую из пистолета, [512] вышивающую шелками, пишущую письма и рисующую акварелью целые пейзажи посредством ножных пальцев. Здесь, наконец, есть обширный кабинет восковых фигур в натуральную величину, содержатель которого, с помощью все того же знаменитого артиста Бенгары, поставил себе задачей иллюстрировать своими манекенами каждое крупное происшествие в Тоокио, каждый выдающийся случай в общественной жизни этого города. Фигуры его очень хорошо исполнены, совершенно натуральны и отличаются замечательною экспрессивностию своих поз и физиономий; каждая группа показывается не иначе как при соответственной декорации и во всей должной обстановке. Тут же в северной части ограды находятся на выставке собачки и обезьяны разных пород, которых желающие могут кормить, морковью и репой разложенною по порциям на блюдцах, заплатив за это ничтожную монету в роде одного сцени. По соседству с обезьянами целый птичный ряд, наполненный чуть ли не всеми представителями пернатого мира Японии; в особенности хороши голубовато-зеленые горлицы, снежно-белые петухи и роскошно оперенные «царские» фазаны. Тут очень сходно можно купить артистически сделанные клетки в виде домиков и самых затейливых киосков; иные из них разбиты на несколько отделений с гнездами, где в каждом посажено по паре птичек различных пород. Это очень изящные и грациозные игрушки. Далее находите вы конюшню, где содержатся на иждивении храма два коня-альбиноса, которых кормят не иначе как освященным горохом и поят освященною водой. Делается это в память того что книги «благого закона» были привезены в Японию именно на белом коне; поэтому при некоторых храмах из поколения в поколение всегда содержатся лошади-альбиносы. Но всех диковинок здешних и не перечтешь...

Замечательно еще вот что: во всей этой громадной толпе не встретили мы решительно ни одного пьяного; нищих тоже не попадалось. Единственный вид этих последних составляют слепые певцы и певицы, которые распевают какие-то песни сидя на ценовке где-нибудь под деревом и аккомпанируя себе на самсине (Род гитары описанной мною в главе XVIII.). Прохожие кидают им [513] мелкие деньги в стоящую пред ними деревянную чашку. Но попрошайства, которое так назойливо преследует вас в Турции и в Египте, здесь ни малейшего.

18 декабря.

Сегодня утром опять приехали ко мне в посольский дом полковник Ямазо-Сава с капитаном Гуц-Номиа и пригласили меня осмотреть помещение эскадрона гвардейских удав, расположенного в особых казармах, которые находятся в бывшем военном квартале Бандзио, против высоких стен цитадели Сиро (бывшего замка сёгуна). Они построены на набережной канала Тамори-ики, служащего широким крепостным рвом, почти как раз против высокого моста ведущего к главным замковым воротам и представляют длинное четырехстороннее здание на высоком бетоновом фундаменте. Верх его, где находятся жилые помещения, деревянный, с решетчатыми окнами, которые фута на полтора выдаются из стены вперед на улицу ящиком, словно выставленные клетки курятников. По средине стены, выходящей на набережную канала, находятся массивные, окованные бронзовыми скобами, ворота с двумя по сторонам их калитками, под общим узорчатым и красиво изогнутым навесом, какие мы нередко видим здесь на фронтонах некоторых храмов и дворцов (яски) бывших владетельных князей (даймио). Пред воротами, у будки стоял на часах пеший улан, при сабле, с пикой в руках, которую он, когда мы подъехали, взял «на-караул», как обыкновенно берут в пехоте ружья.

Направо из-под ворот помещается гауптвахта и дежурная офицерская комната. Здесь, в ожидании эскадронного командира, нам показали вновь проектируемую саблю, которая посредством особой защелки в рукоятке может надежно прикрепляться к дулу магазинки и служить штыком для спешенного строя. В соседней комнате, попивая чаек, сидели на корточках и грелись над жаровней караульные уланы, и тут же два писаря строчили что-то кисточками на длинных тонких листах японской бумаги. Дежурство, караул и канцелярия соединяются здесь в одном, довольно тесном, помещении; но, видно, по надобностям эскадрона, иного и не требуется, так как весь канцелярский штаб его ограничивается только этими двумя писарями. [514]

Эскадронный командир не заставил ожидать себя долго. Мы были представлены друг другу, и он немедленно пригласил нас к осмотру. Прежде всего мы прошли обширным внутренним двором на конюшни, помещающиеся вдоль заднего фаса казарменного четырехугольника. Устройство конюшен в гигиеническом отношении вполне удовлетворительно. Зимой они вентилируются открытыми окнами, прорезанными на высоте около полутора сажен от полу, а для летнего времени, кроме окон, служат еще особо устроенные в верхней части продольных стен, под крышей, длинные досчатые ставни на петлях и с подпорками, благодаря которым каждую ставню можно поднять выше или приспустить, сколько потребуется для наибольшей прохлады. Кроме того, свободный ток воздуха проходит вдоль всей конюшни, из ворот в ворота, остающиеся в течение дня открытыми настеж. Стойла устроены только с одной продольной стороны, оставляя за собою широкий проход до другой стены, вдоль которой против каждого стойла помещаются на полках седельный убор и все вещи относящиеся к хозяйству каждой лошади. Устройство стойл довольно оригинально. Они достаточно просторны и шире наших пожалуй в полтора раза, так что малорослая короткотелая японская лошадь свободно может стать и лечь как вдоль так и поперек своего помещения. Каждое стойло отделяется от соседнего не глухою переборкой, а висячим досчатым барьером, который нагляднее всего можно сравнить с дверью подвешенною во всю длину стойла, в горизонтальном положении, для чего в обоих концах ее верхнего ребра имеются железные петли, надеваемые на особые крючки, из коих один вбит в стену около ясель, а другой в деревянный столб находящийся у входа в стойло. Этот барьер подвешивается на высоте около 4 1/2 футов и может совершенно свободно качаться вправо и влево на своих петлях. Такое приспособление, как объяснили мне, вызвано тем обстоятельством что здешние лошади поступают в воинские части совсем почти «сырые», в полудиком состоянии, и обладая горячим темпераментом, часто бьются и любят драться с соседними лошадьми. Удар копытом или иною частью тела в качающийся барьер менее чувствителен для лошади, чем удар в глухую неподвижную переборку, которая от его силы может иногда и треснуть или [515] расщепиться и поранить ногу лошади, тогда как с качающимся барьером этого уже никак не случится. Я, впрочем, не думаю чтоб удар самым барьером был менее чувствителен для той лошади, в которую он направлен копытом ее соседки; но на это мне возразили что для того-то стойла и делаются более просторными в ширину, чтобы соседняя лошадь всегда могла свободно уклониться в сторону. Во всяком случае, приспособление это мне кажется довольно сложным и не на всяком месте удобопримениным; так, например, при бивуачном расположении, в коновязях, лошади ровно уже ничем не могут быть обеспечены от злонравия своих соседей; поэтому целесообразнее было бы в самом начале отучать их от дурных привычек и приводить ремонт в воинские части не прямо с дикой воли, а выдержав его предварительно в конюшнях, ремонтных депо, где подобные приспособления была бы, пожалуй, вполне уместны. Но настоятельнее всего следовало бы рекомендовать японским кавалеристам более правильную и.обстоятельную выездку их молодых лошадей, которые все, сколько я в последствии мог заметить, страдают отсутствием хорошей шкоды. Вредная привычка прикуски повидимому тоже довольно распространена между ними, если судить по тому что борты многих ясель и верхние, ребра качающихся барьеров обиты жестью. Поды в стойлах устроены несколько покато ко входу и выстланы в одних конюшнях досками, в других асфальтовою массой (макадам). Вдоль всей линии стойл непосредственно пред их входами проведен цементированный жолоб для стока нечистот, по которому всегда струится в небольшом количестве проточная свежая вода из водокачального резервуара. Поэтому в конюшне всегда поддерживается опрятность и не слышно никаких запахов. Соломенная подстилка меняется гораздо реже чем у нас (средним числом, раз в шесть дней), но за то и употребляется она экономнее нашего: ее вносят в стойла только на ночь, после вечерней уборки лошадей, а с рассветом, пред началом утренней уборки, выносят вон и раскидывают позади конюшень для просушки, после чего стойло тщательно подметается. Летом здесь это в особенности полезно, так как голый асфальтовый пол доставляет лошадям более прохлады. [516]

Японские лошади довольно красивы, но жидковаты, видимо слабосильны, хотя и с огоньком, и малорослы настолько что самые крупные не превышают двух аршин и двух вершков. Поэтому можно заметить что весь конский убор и в особенности седла и мундштуки слишком тяжелы и громоздки для таких мелких лошадок. К утренней и вечерней уборке люди являются в конюшню в особом костюме, состоящем из белой холщевой куртки, такого же головного колпака, таких же панталон и простонародных плетеных туфель на босую ногу; а наряжаемые на дневальство и прочую службу по конюшням, кроме дежурного унтер-офицера, остаются в этом костюме все время. Фуражная дача лошадям отпускается по французскому положению; для водопоя устроены прекрасные колодцы с цистернами. Вообще все хозяйственные приспособления, как-то: фуражные сараи, постоянные коновязи, кузницу, кухню, ванны, карцер и проч. нельзя не признать вполне удовлетворительными. То же должно сказать о лазаретах людском и конском и об аптеке. Люди обязательно каждое утро берут теплую, или холодную ванну, смотря по времени года или по тому что кому более; нравится. Желающие могут брать ванну и вечером, и в таковых не бывает недостатка, так как Японцы вообще очень тщательно заботятся о поддержании чистоты тела.

Что касается карцера, то помещения его, сообразно степеням дисциплинарных взысканий, подразделяются на три отделения. Первое — общая арестантская — представляет просторную светлую комнату, с голым полом; подстилочные ценовки выдаются арестованным только на ночь, а утром запираются в кладовую. Второе отделение, тоже светлое, разбито на несколько тесных нумеров одиночного заключения, с ценовками отпускаемыми только для ночи. А третье — строгий арест — состоит из нескольких узких, донельзя тесных и совершенно темных конурок, в которых можно стоять не иначе как согнувшись и где не полагается уже никаких подстилок. Пища арестанта градируется также по степеням взыскания: в первом отделении она почти обыкновенная; во втором тоже, но выдается раз в сутки; а в третьем заключенный пользуется только одною чашкой рису да кружкой воды. Заключение в арестантской, хотя бы и в общем отделении, считается у японских солдат наказанием позорным; поэтому они [517] предпочитают временное лишение права отпусков со двора, продолжительные наряды не в очередь на службу или на самые тяжелые черные работы по казармам и т. п., лишь бы товарищи не могли говорить что такой-то сидел в арестантской, под караулом. Они считают что это заключение как бы приравнивает их к общеуголовным преступникам, содержимым в государственных тюрьмах, а я говорил уже что бытность Японца хотя бы и в исправительной только тюрьме является уже по закону обстоятельством навсегда лишающим его права быть воином, защитником своего отечества. Нельзя не сознаться что такой дух и взгляд на карцерное заключение, усвоенный солдатскою средой, есть явление которому могли бы позавидовать многие из образцовых европейских армий.

Казарменное помещение людей устроено по отделениям, которые идут по обе стороны широкого срединного прохода и отгораживаются одно от другого деревянными переборками; сторона же выходящая на проход остается открытою. Каждое такое отделение полагается на шесть человек, где у них имеется свой особый стол для письма и разных занятий, свой хибач (жаровня) для согревания воды к чаю и свой табакобон — особый прибор для курения. На каждого человека полагается отдельная койка, в роде ящика, служащая ему и сундуком для белья и одежды; при койке — подушка, матрац и три байковые одеяла. Место для револьвера и сабли в головах, а для парадной шапки и фуражки на полке, помещаемой над постелью, где солдат может кроме того держать священное изображение Будды или своего небесного патрона, а также свой столовый прибор, чашку, чайник, табак и книги. Магазинки и пики собраны повзводно и установлены в особые деревянные стойки пирамидами. Сигнальные трубы вешаются у трубачей рядом с их револьвером и саблей, а сами трубачи располагаются каждый при своем взводе. Офицеры, кроме эскадронного командира и ревизора (заведующего хозяйственною частию), живут по соседству отдельно, на вольных квартирах, и являются на эскадронный двор или в дежурную комнату только ко времени служебных занятий.

После осмотра эскадрона отправились мы в казармы гвардейской артиллерии, расположенные к северу от замка в непосредственном соседстве с его бастионами. Люди [518] помещаются в трех параллельно идущих, двухэтажных каменных флигелях, украшенных на боковых своих фронтонах позолоченною императорскою астрой. Казарменный двор обнесен каменною стеной с воротами, при которых находится гауптвахта и стоят парные часовые в ранцах и полном боевом снаряжении, вооруженные карабинами Альбани. Среди обширного двора были вытянуты в линию мортиры и гладкостенные бронзовые полевые пушки, за ними во второй линии стояли передки, а в третьей — зарядные ящики. Крулловская же батарея (тесть орудий) была убрана под особый навес; повидимому она бережется более остальных и содержится в образцовом порядке. Эти бронзовые старинные орудия служат памятником надувательства англо-американских благодетелей Японии, продавших их заглазно, на честное слово, за орудия новой конструкции; случилось это еще на первых порах, в самое горячее время, когда непроученные еще опытом Японцы заботились только об одном чтобы накупить себе поскорее и побольше нового оружия. Казармы и конюшни устроены очень просторно и удовлетворяют всем требованиям гигиены. Внутреннее расположение жилых помещений такое же как и в уланском эскадроне; положение то же, а что до сорта и качеств лошадей, то они такие же как в кавалерии, только выезжены еще хуже, часто дурят, артачатся, крутятся на месте, бьют задом и заносят (При мне не проходило в Тоокио ни одного смотра без того чтобы несколько лошадей, в особенности во 2-й горной батарее, не разбивали фронт и не заносили.). За исключением горных батарей, вся артиллерия в Японии ездящая. При естественной ловкости, вообще свойственной Японцам, они умеют на ходу очень быстро соскакивать и вскакивать на свои места и действуют при орудиях с похвальною расторопностью, но без малейшей суеты. Вообще во время учений видна хорошая школа и твердое отчетливое знание каждым человеком своих обязанностей (К сожалению, я не имел случая видеть стрельбу боевыми снарядами и потому ничего не могу сказать о ее достоинствах или недостатках.).

Из артиллерийских казарм переехали мы в расположенные в соседстве с ними казармы гвардейской пехотной [519] бригады. Помещение этих двух полков можно назвать даже роскошным. Высокий земляной вал с бруствером и наружным рвом окружает обширный двор или луг, на котором там и сям красуются отдельно стоящие древние деревья. Луг этот образован очевидно искусственным образом: все неровности его почвы святы, и вся площадь нивелирована, что ясно видно по этим самым деревьям, которые стоят как бы на больших земляных тумбах. В одном конце этого луга находятся разные образцы полевых укреплений и следы земляных работ, в которых упражняют здесь не одних сапер, но и всю пехоту. По аккуратности и чистоте отделки этих работ, производимых с помощию туров, дерна, фашинника и проч., их можно назвать вполне японскими; но при этом надо заметить что главное внимание обучающих обращается на сущность дела, а вовсе не на эти щегольские мелочи, которые у Японцев являются как бы сами собою, между прочим, как необходимый аксессуар их труда и даже просто как свойство самой их артистической природы: они уж так созданы и так любят чтобы все что выходит из-под их рабочей руки было прочно и красиво, даже изящно. Я потому-то и остановился на этих деталях что они служат характеристикой работ японского солдата.

Посреди дуга возвышается четырехугольник двухэтажных кирпичных казарм, коих внутренний квадратный двор занят обширным учебным плацом, где мы застали утренний смотр дежурного баталиона, производимый ежедневно по очереди. Это нечто в роде наших разводов. К девяти часам утра, или смотря по приказу и раньше, люди дежурного баталиона в полном своем составе, по сигналу «сбор» становятся в ружье и выстраиваются на дворе, с горнистами на правом фланге (Барабанщиков в японских войсках не полагается.). К этому же времени обязательно являются на плац все офицеры и чиновники полка, из коих не находящиеся во фронте выстраиваются по старшинству в линию против середины баталиона лицом ко фронту. С прибытием полкового командира, по отдании ему воинской почести, происходит прием рапортов от баталионных и ротных командиров и осмотр людей каждой роты или одной из них, смотря по желанию полкового [520] командира; затем поверяется дневной наряд на разные случаи и службы; тут же читается адъютантом приказ и разные относящиеся к делу распоряжения высших военных властей; в случае надобности, делаются полковым командиром замечания и выговоры или отдаются благодарности; затем следует отдача разных распоряжений по строевой, канцелярской и хозяйственной частям, и в заключение делается людям небольшое учение или церемониальный марш, после коего части назначенные в наряд разводятся по своему назначению, а остальные люди распускаются по казармам. Выход команд с казарменного двора в город и возвращение их в казармы всегда сопровождается музыкой: впереди идет горнист и наигрывает не то марш, не то сигнал какой-то. Вообще я заметил что японский устав чрезмерно пристрастен к трубным сигналам; здесь, кажись, все и чуть ли даже не простейшие естественные отправления в домашней жизни солдата совершаются не иначе как по сигналу. В последствии, сколько ни случалось мне проезжать мимо тех или других казарм в разное время дня, и ранним утром, и довольно поздним вечером (в начале одиннадцатого часа), ни разу не обошлось без того чтобы со двора не доносились звуки каких-то сигналов. Встают по сигналу, моются по сигналу, одеваются по сигналу, молятся по сигналу, едят, чай пьют, курят, отдыхают, словом, решительно все по сигналу... Говорят будто это способствует наибольшему поддержанию дисциплины. Не знаю, так ли? Мне кажется что вмешательство командных слов и сигнала во всякое жизненное отправление и домашнее действие солдата, которое могло бы быть исполнено или само по себе или просто по словесному приказанию фельдфебеля и даже отделенного унтер-офицера, вносит во внутренний быт солдата какую-то автоматичность и чересчур уже много скучной мелочной регуляции и формализма, переходящего в ненужное педантство. Мне кажется что в конце концов это должно только стеснять людей безо всякой нужды и надоедать им донельзя, а потому едва ли способствует развитию истинной дисциплины. Говорят будто в этом отразилось французское влияние. Очень может быть что и так: такое же неумеренное пристрастие к трубным сигналам отличало в 1877 году турецкую и румынскую армии, для которых французский устав тоже служил некогда образцом и идеалом. [521]

Способ ношения ружей также не кажется мне особенно удобным: здесь часто берут их «под курок» вытягивая левую ладонь поперек правой стороны груди, а на ходу носят на правом плече дулом книзу, с небольшим уклоном ружья назад, упираясь курком в плечо и держась пальцами правой руки за пятку приклада. Думаю что наш прием «ружья вольно» гораздо проще, легче и удобнее для солдата.

По окончании смотра полковой командир предложил нам осмотреть казармы, поручив одному из баталионных командиров и полковому адъютанту показать все достойное внимания. В этих казармах, как уже сказано, расположены оба полка гвардейской пехоты, и так как условия помещения и жизни каждого из них совершенно тождественны, то для меня было достаточно ознакомиться с помещением одного какого-нибудь баталиона чтобы получить понятие и об остальном.

Обширные сени, с широкою железною лестницей во второй этаж, делят каждый флигель казарм на две равные части. Каждая из этих последних имеет по четыре большие продольные залы, две в нижнем этаже и две в верхнем. Каждая из зал служит помещением для одной роты. Ряд окон европейского устройства дает этим помещениям достаточно света и воздуха; в одной из зал окна выходят на внутренний двор, а в смежной с нею на наружный плац; внутренняя стена глухая. Для отопления служат переносные чугунные печи с коленчатыми железными трубами, выходящими наружу чрез отверстия в окнах, откуда они подымаются вертикально до уровня крыши. Каждая зада, равно как и лестница, освещается в достаточном количестве газовыми рожками. Водопроводные трубы проведены в центральное помещение каждого флигеля, где устроены резервуары для питья и металлические умывальники отдельно для каждой роты; тут же хранятся и длинные каучуковые рукава на случай пожара. Под асфальтовый. Над дверями каждой залы вывешена доска с нумером и названием роты. При входе в роту, посетителей встречает ее внутренняя дежурная часть — унтер-офицер и двое дневальных, причем первый кричит людям «встать!» но не рапортует старшему из вошедших начальников. По приглашению последнего вставшие люди, если были пред [522] тем заняты каким-либо делом в роде чтения, письма, шитья и т. п., могут опять сесть и продолжать свои занятия, не стесняясь присутствием офицеров. Снова подымается с места и отвечает стоя, руки по швам, только тот к кому офицер обратится с каким-либо личным вопросом.

Вдоль обеих продольных стен залы идет ряд таких же коек как и в уланском эскадроне. В остающемся по середине длинном и широком проходе поставлен ряд длинных столов со скамейками, где люди обедают, читают, пишут, занимаются каким-либо рукомеслом и проч. Ружья собраны в обоих концах залы повзводно и содержатся пирамидами в стойках: остальная же амуниция находится при своих хозяевах и хранится на лодках, над постелями. При самом входе в залу вывешена черная доска с поименным списком всех людей роты. Имена пишутся на гладких узеньких дощечках которые вставляются по порядку ротного расчета в особые пазы сделанные на черной доске. Кто, например, отпущен в город того имя вынимается со своего места и переносится на другую доску; то же самое и в отношении больных и арестованных, для которых также имеются особые рамки под соответственными рубриками. По средине залы на видных местах ее стен висят большие черные доски, на которых начертаны белилами наиболее важные и необходимые солдату правила из дисциплинарного устава, военной гигиены и о порядке жизни в казармах. Для фельдфебеля устроена тут же при роте особая комната, а унтер-офицеры помещаются в общей зале, каждый при своем отделении, но если желают, то могут завести на собственный счет складные ширмы которыми иногда и отделяют себе на ночь особый уголок. Впрочем, этим правом редко кто из них пользуется. На взгляд все эти фельдфебеля и унтера — совсем белогубая молодежь, так что нравственное влияние их на рядового солдата если и есть, то может поддерживаться только значением их чина, но уж никак не опытностью и солидностью возраста. Впрочем, в такой молодой, вновь испеченной армии иначе и быть не может на первое время, пока продолжительные годы доброхотной службы не создадут для нее староопытных унтер-офицеров. [523]

Кухни устроены отдельно. Они достаточно просторны, светлы и содержатся чисто. При нас накладывали солдатский обед. От каждого взвода на кухню являлось по два человека с бамбуковыми носилками, причем помощник ревизора, справляясь в заранее сообщенной ему записке о наличном числе людей в каждой роте и ее взводах, приказывал поварам отпустить на носилки такого-то взвода, такой-то роты столько-то обеденных порций и отмечал их число у себя в книжке. Обед на каждого человека состоял из коробочки вареного риса, чашки с вареными овощами, грибами и кусками морской каракатицы политыми японскою острою соей, и из блюдечка с квашеною редькой (в замен соли) и четырьмя жареными рыбками в роде нашей салакушки. Едят люди три раза в сутки: утром в 6 1/2 часов им полагается завтрак, в полдень обед и в шесть часов вечера — ужин. Кроме того, от казны отпускается на каждого человека ежедневная порция чая, для заварки коего в каждом отделении взвода имеются свои приспособления: хибач и металлический чайник. Продовольствие как в гвардейских так и в армейских частях одинаково и состоит преимущественно из рису, овощей и рыбы, до которой Японцы вообще большие охотники. По два раза в неделю отпускается также мясо и пшеничный хлеб, но последний по неумению выпекается дурно, и потому люди его не любят и едят мало. Вообще, вопреки ожиданиям правительства, которое ввело хлеб по совету французских инструкторов, он не заменил, да и не может заменить для людей риса, составляющего издревле их народную пищу.

Вооружение гвардейской пехоты состоит из ружья Снайдера со штыком-ятаганом. Качество мундирного сукна показалось мне несколько выше чем у армейцев, и шьются здесь мундиры заметно щеголеватее. Форма одежды гвардейского пехотинца состоит из синей суконной фуражки с желтым околышем и кантом, синего мундира с воротником, шестью нагрудными широкими петлицами и обшлагами красного цвета, и синих штанов с красным узеньким лампасом; обувь — башмаки с гамашами; парадный головной убор — черное кожаное шако с белым буйволовым султаном, украшенное спереди бронзовою розеткой императорской гербовой астры. Форма эта довольно благообразна, только [524] люди никак не умеют справиться с пуговками переднего брючного разреза и держать его в порядке, что производит несколько комическое впечатление, в особенности если случается в строю во время учений и церемониального марша.

Вообще мне кажется что военное министерство относительно формы одежды поступило бы вполне благоразумно еслибы возвратилось к более национальному ее характеру, какой имел место в зарождавшемся подобии регулярных войск еще при последнем сёгуне в последние годы его правления. По словам Эме Эмбера, мундирная одежда тогдашних солдат делалась из плотной синей бумажной материи, какую и доныне употребляет простой народ, и состояла из рубашки, похожей на ту что носили гарибальдийские волонтеры, и узких панталон в обтяжку; ноги были обуты в бумажные носки и сандалии; на поясе большая сабля в лакированных ножнах, а патронташ вместе со штыком поддерживался с правой стороны портупеей; остроконечная шапка из лакированного картона с отвороченными на висках к верху полями дополняла форму сёгуновых гвардейцев. Читая это описание у Эмбера, видишь что тогдашняя форма была почти вполне тождественна с национальным костюмом какой искони и по настоящее время носит простой рабочий люд в Японии. Все эти курамы, носильщики, плотники, погонщики, рыбаки и проч., если не ходят нагишом (в жаркую пору года), то носят именно такой костюм, прибавляя к нему иногда в зимнее время широкий темносиний плащ из бумажной же материи, подбитый ватой. Очевидно что этот костюм наиболее привычен именно для того класса населения который поставляет большинство солдат, и надо видеть как ловко действует одетый таким образом Японец своим топором или иным инструментом и как легко и шибко бегает курама в своих соломенных сандалиях (зори). Положим, эти последние могли бы быть заменены в войсках более прочною обувью; но панталоны в обтяжку и бумажную сорочку, мне кажется, следовало бы водворить в армии по-прежнему, тем более что не говоря уже о привычности этот костюм гораздо изящнее нынешних quasi-европейских мундиров, в которых японский солдат видимо чувствует себя не совсем-то ловко. Он стеснен этою неуклюжею курткой, этими шароварами, которые надо еще застегивать спереди, этими [525] нелепыми гамашами, безо всякой нужды отягчающими его ступаю и голени; большую часть года при здешних жарах он изнывает и преет в своем тяжелом суконном костюме. И к чему все это? Регулярная японская армия не перестала бы быть таковою и в более национальном костюме. Старая и не раз доказанная истина что самый пригодный для армии костюм есть тот в каком ходит ее народ, могла бы найти себе в Японии наилучшее применение и по климату, и по дешевизне, и по красоте костюма. Перемена формы, в смысле замены сукна бумагой, была бы невыгодна только для английских фабрикантов, которые за отсутствием суконных фабрик в Японии являются теперь чуть ли не монопольными поставщиками сукон на всю японскую армию. С сукном Японский народ до последнего времени знаком совсем почти не был, да и не имел в нем нужды, так как его плотные, теплые и прочные бумажные ткани едва ли где имеют себе подобные; их носит рабочий Японец и лето, и зиму, не жалуясь ни на зной, ни на холод; он совершенно привык к ним еще издревле, и конечно не из среды солдат раздались бы жалобы еслиб эти бумажные ткани опять были введены в армии.

За исключением огнестрельного оружия и сукон, вся амуниция и предметы вещевого снабжения, как-то: сабли, седла, удила, ременные и кожаные вещи, обозные принадлежности, словом, решительно все потребное для войск и относящееся до их специальностей выделывается на месте своими внутренними силами и средствами, а в последнее время начинают фабриковаться даже и ружья. За невозможностью, по естественно географическим причинам, развития в обширных размерах овцеводства, только фабрикация сукон никогда не может сделаться предметом местного производства, и потому доколе армия будет одеваться в сукно, Япония останется по этой статье ввозной торговли невознаградимою данницей английских фабрикантов.

После осмотра помещений гвардейской бригады, посетили мы армейские казармы в Тоокио, где расположен один баталион 13-го пехотного полка. Мы приехали туда вместе с командиром сего полка, полковником Ямазо-Сава. По общему типу всех японских казарм, эти расположены также четырехугольником, обрамляя собою большой квадратный [526] двор или внутренний плац; но самые постройки здесь носят уже барачный характер, и я далеко не нашел того комфорта в помещении каким окружен солдат гвардейский. Впрочем, Японец, благодаря счастливому климату своей страны, а еще более своей выносливости и безразличной привычке к летнему зною и зимнему холоду, не требует строений особой прочности и не претендует если из щелей и бумажных окон его обвевает струями довольно резкого, холодного ветра. Здесь сохраняется тот же характер размещения людей, по шести человек в отделении, со всеми приспособлениями, какие мы уже видели раньше: те же надпостельные полки, те же настенные доски с поименными списками людей и выписками из дисциплинарного устава и проч. Разница та что вместо газа горит керосин в подвешенных под потолок лампах, а чугунные печи заменяются сложенными из кирпича хибачами, которые устроены в полу, на срединном проходе, между столами, с таким расчетом чтоб один хибач приходился на середине против четырех отделений. В хибачах постоянно тлеют уголья; но так как между оконными рамами всегда есть достаточно щелей, то людям не грозит опасность сериозного угара, а к маленькому они привыкло еще с детства. Вообще Японцы не знают иного способа согревать свои жилища как посредством хибача, который в одинаковом употреблении у них и зимой, и летом. Но так как зимний ночной холод становится порой весьма чувствителен, то они обыкновенно покрываются, вместо одеяла, длинными и широкими халатами, подбитыми очень толстым слоем ваты; в войсках же необходимость таких ночных халатов заменяется тремя и даже четырьмя байковыми одеялами, из коих четвертое, как выслужившее свой срок, поступает в полную собственность солдата. Одеяло № 1, как смотровое, не употребляется в дело в течение известного срока и настегивается в скатанном виде на ранец только для смотров и парадов; одеяло № 2 носится на ранце в карауле и на простых ученьях, так что для покрыванья ночью служат собственно нумера 3-й и 4-й, из коих № 3 поступает на ранец во время маневров, при бивуачном расположении, а № 2 развертывается для покрывания на казарменных постелях только при значительном холоде. [527]

При каждой роте имеется особое помещение для фельдфебеля, и рядом с ним отгораживается небольшой светлый уголок для ротной канцелярии; при баталионе же полагается дежурная комната для офицера, куда, между прочим, сходятся все служащие в баталионе офицеры для бесед за чашкой чая и разных занятий, касающихся их службы. В дежурной же комнате производятся разбирательства по разным жалобам, происходит суд и налагаются на виновных дисциплинарные взыскания.

Ружья в этом баталионе не все еще заменены новыми системы Снайдера; рядом с последними я заметил не мало старых игольчатых, прусских.

Кухня, ванны и карцер таковы же как и в прочих казармах. Вообще же казарменная служба и даже, по возможности, самая жизнь устроена по образцу французской. Из офицеров, только один заведующий хозяйством, да иногда командир части обязательно живет в казармах; остальные помещаются, вне их, на вольных квартирах, и от того зачастую в помещении целого полка не встретишь, за исключением дежурного, ни одного офицера. Понятно что это должно чувствительным образом отзываться на внутреннем порядке и дисциплине казарменной жизни, особенно при составе фельдфебелей и унтер-офицеров слишком юных годами и служебною опытностью. Хотя недостаток этот отчасти искупается тем что в Японском народе вообще развито чувство долга, нередко переходящее даже в нечто рыцарское, но все же мне кажется что внутренняя, домашняя дисциплина оставалась бы здесь в значительном выигрыше еслибы баталионные и ротные командиры обязательно жили в казармах.

* * *

Сегодня (18 декабря), около полудня вспыхнул пожар в квартале Суруга, лежащем к северу от замка, в округе Сото-Сиро, а к двум часам дня двух тысяч домов как не бывало... Но это здесь считается еще пустячным, маленьким пожаром. Каковы же большие!

Мы были во дворе артиллерийских казарм, когда вдруг раздались звуки набата. Со всех сторон несся тревожно-учащенный звон колоколов, возвещавший начало народного бедствия, которое, впрочем, повторяется здесь так часто что уже и не считается особенным бедствием, а служит [528] скорее грандиозным бесплатным спектаклем для многого множества тоокийских обывателей.

Пожарная часть организована в японской столице далеко не удовлетворительно. По всему городу разбросано несколько десятков легких каланчей с вышками, откуда дежурные полицейские сторожа постоянно наблюдают не загорелось ли где в окрестности, и чуть кто из них заметит подозрительный дым, тотчас же дает с вышки сигнал своей пожарной части. Кроме этих каланчей, каждый квартал имеет еще свой собственный набатный пункт и пожарный пост, а иногда и два, и три, смотря по величине квартала. Следуя по любой из несколько значительных улиц, вы непременно заметите на каком-нибудь перекрестке высокий мачтовый столб со ступеньками, представляющий вертикальную гимнастическую лестницу, прикрытую двускатною кровелькой, под которою висит бронзовый колокол, в форме римской тиары. Чуть только кто из жителей заслышит сигнальный звон с каланчи или заметит выставленный на вышке красный флаг, тотчас же кидается к ближайшему набатному пункту и вскарабкавшись по ступенькам на вершину столба, принимается что есть мочи учащенно звонить, высматривая в то же время где загорелось. Звуки набата в ту же минуту перенимаются, от него на соседних пунктах, и не пройдет двух, трех минут, как призывный звон уже стоит над целым городом.

Каждый квартал обязательно имеет свою пожарную команду, формируемую из охотников, на жалованьи от правительства. Но команды эти вовсе не имеют своего обоза, они пешие как в Константинополе, и потому часто поневоле запаздывают своим появлением. Каждая из них вооружена известным количеством багров, топоров и пр. и одним небольшим брандспойтом, который украшен для чего-то медным вызолоченым шаром и таскается на плечах четырьмя носильщиками. Каждой команде присвоен особый флаг с изображением ее отличительного знака и имени квартала. По первой тревоге вся корпорация пожарных в каждом квартале сбегается к своему депо, и забрав инструменты, поспешно следует рысцой за своим вожаком-флагоносцем, выкрикивая по пути имя того участка где загорелось. Пока пожарные пробегают по [529] улицам, к ниш присоединяется масса празднолюбопытного люда, жадного до всяких зрелищ, и таким образом каждая команда является на пожар окруженная и сопровождаемая громадною толпой, из-за которой ей часто невозможно даже продраться к месту действия иначе как прокладывая себе дорогу кулаками. Но еще до прибытия пожарных, первыми кидаются тушить огонь все ближайшие соседи и все прохожие, случайно очутившиеся на месте. Для подания этой первой помощи, по всем улицам Тоокио (да и не одного Тоокио, а всех вообще японских городов и даже большинства селений), по распоряжению правительства, стоят впереди тротуаров, на известном расстоянии друг от друга, большие кадки и четырехугольные ящики всегда наполненные водой и покрытые доской, на которой устанавливаются несколько ведер в виде пирамидки под двускатным досчатым навесцем. Многие домовладельцы и хозяева магазинов устраивают еще и на собственный счет такие же приспособления пред входом в свои дома и торговые заведения. А кроме того, на галлереях верхних этажей и на крышах домов обязательно имеются тоже баки и кадки с водой, ведрами и швабрами для смачивания стен и деревянных частей крыши; в каждом доме со двора непременно приставлена к карнизу кровли пожарная лестница. Но увы! — все эти приспособления оказываются почти бессильными против здешних пожаров. Огонь работает тут с такою быстротой и всеможирающею силой о каких в европейских городах не имеют даже и приблизительного понятия.

Еще не успел прекратиться набатный трезвон, при первых звуках которого мы поспешили подняться на вал окружающий казармы чтобы посмотреть где горит как несколько десятков домов уже были охвачены пламенем. Огонь со свистом и треском не только бежал полосой, гонимый на восток западным ветром, но как бы прыгал и швырялся в разные стороны: поминутно загоралось то тут, то там, в таких местах, где казалось бы рано еще ожидать пожара. Это была уже работа массы искр и головешек, сыпавшихся во дворы и на крыши домов расположенных далеко еще впереди линии пожара. Не прошло и получаса как весь участок Суруга, до восьми верст в окружности, представлял одно сплошное, бушующее море пламени. Множество народа стояло на валу канала [530] Тамори-ики и любовалось этою чудовищно-грандиозною картиной, в то время как жители объятых пожаром кварталов точно муравьи бежали из пылавших улиц к воде, таща за плечами детей, а в руках разные пожитки. Мы видели как на крышу одного из ближайших к каналу домов двое каких-то людей вынесли на древке изображение Фудоо, вставленное в блестящую звездообразную рамку. Фудоо — это дух огня, пользующийся особым почитанием у буддистов, по верованию коих он и насылает и прекращает пожары, как и вообще всякое несчастье. Фудоо изображается со страшно суровым лицом, весь окруженный ореолом пламени, держа в правой руке поднятый кверху меч, а в левой — аркан свернутый кольцом. Люди на крыше загоравшегося дома, высоко подняв свою звезду, старались держать его изображение на встречу огню и с замечательною настойчивостью исполняли это среди жестокого жара, пока наконец и сам их Фудоо не загорелся. Тогда его поспешно потушили и еще поспешнее убрались вместе с ним с крыши, после чего чрез какую-нибудь минуту дом вспыхнул и сгорел до тла. Но замечательно и даже не понятно, каким образом уцелел соседний с ним деревянный домишко, на самом берегу канала, тогда как непосредственно вокруг него кипело огненное море.

Пожар между тем надвигался все вперед и вперед, к востоку, на Торговые кварталы Сото-Сиро, этого тоокийского City. Там на всех крышах стояли люди и скачивали их водой, но все усилия их были тщетны. Оставаясь на своих постах до последней возможности, они едва успевали спасаться сами, уже в то время как дым и пламя начинали пробиваться наружу из-под кровель. К счастию, ветер стих, и в начале третьего часа дня дальнейшее распространение огня было прекращено.

По окончании осмотра казарм 13-го полка, я проехал на пожарище. На берегу канала валялись груды спасенного имущества, но в них, к удивлению, преобладал всякий домашний хлам, в роде ценовок, одеял, узлов носильного платья и кое-какой самой обыкновенной утвари, да и той-то было не много; ценных же вещей я решительно ни одной не заметил. По всем видимым признакам казалось что сюда сволочено лишь то что случайно попало под руку, а между тем участок Суруга один из самых богатых [531] в Тоокио. Но недоразумение это разъяснилось для меня в самом непродолжительном времени, как только я осмотрелся на самом месте еще догоравшего пожара.

Громадная площадь в несколько квадратных верст представляла лишь черные квадраты да параллелограммы подворных участков, покрытые грудами битой черепицы и тлеющих углей и разграниченные между собою более светлыми полосами бывших улиц и переулков. На этих пустырях одиноко торчали только потрескавшиеся от жару и почерневшие от колоти несгараемые магазины или так называемые годоуны. Каждый зажиточный домовладелец, а тем более купец и магазинщик непременно строит годоуну у себя на дворе или рядом с лавкой, чтобы в случае пожара сохранить в ней наиболее ценные вещи и товары. На вид годоуна представляется узковато высоким домиком или башенкой на квадратном основании, об одном окне под двускатною, — укороченною кровлей из аспидно-серой черепицы; строится она из обожженого, но чаще из сырцового кирпича, штукатурится как внутри так и извне толстым слоем белого или темносерого цемента и снабжается железною дверью и железным наоконным ставнем, которые пригоняются на своих петлях так чтобы можно было затворять их наглухо и совершенно вплотную к их железным, вмурованным в стену рамам. Во многих случаях такие двери и ставни покрываются снаружи слоем черного цемента, толщиной вершка в четыре, а там где этого нет, над окном и дверью вбивается по паре железных крючков, на которые, в случае возможности, навешиваются сильно пропитанные водой ценовки или холщевые брезенты чтобы железо не раскалялось от жару. Дальнейшая поливка этих завес, в том случае когда пожар окружающих построек уже заставил бежать прочь всех обывателей, лежит на обязанности пожарных, и эти последние, как уверяют, настолько добросовестны что заливая горящие дома никогда не забывают направить, между прочим, струю воды и на соседние годоуны. Говорят также что не было еще примера чтобы годоуна, оставленная, на попечение пожарных, оказалась потом разграбленною; поэтому, сложив все ценное в годоуну, хозяева преспокойно удаляются с пожара и присоединяются к толпе зрителей, предоставляя свои жилища в жертву пламени. Вот [532] почему и на канале не встретил я в груде сложенных пожитков на одной ценной вещи; там было свалено лишь имущество бедняков, которым, в сущности, кроме своих ценовок да носильного платья и спасать то нечего. За исключением этих годоун и помянутого домишка на берегу канала, да еще построек нашей духовной миссии на Суругадае, не уцелело на всем пространстве решительно ни одной постройки. Сгорели, между прочим, знаменитые магазины шелковых материй купца Матсуйи на улице Ооден-маци, где погибло много ценных товаров которых не успели сложить в годоуны.

Но замечательное дело: огонь еще тлел на пожарище в грудах углей и головней, и даже самый пожар еще не кончился в восточном конце Суруга, а многие погорельцы уже принялись строиться вновь на том же самом месте. Одни из них расчищали себе площадки, другие таскала бревна, бамбучины, ценовки и доски, третьи ставила временные шалашики и ятки, так что к вечеру на расчищенных площадках было сколочено не мало животрепещущих балаганчиков, где уже шла торговля уцелевшими от огня вещами.

Еще одна удивительно характерная черта в Японцах: ни во время самого пожара, ни тотчас же по окончании его, я не заметил ни одного погорельца у которого на лице выражалось бы горе, печаль или хотя бы только сожаление о погибшем имуществе; напротив, все они живо, энергично работали над возведением новых своих временных построек и делали это по наименьшей мере с равнодушными, если даже не с веселыми физиономиями; то там, то здесь мелькали приветливые улыбки, слышался порой добродушный смех и неизменно соблюдались обычные вежливости.

Казалось бы, после такого пожара, массы людей должны остаться окончательно без крова, но нет — не остаются. Здесь на этот счет чуть ли не с незапамятных времен выработана своя превосходная практика. Погорельцы уходят прямо к родным и знакомым в уцелевшие кварталы, а если у кого нет подобного пристанища, то на помощь погорельцу приходит само правительство. Полицейские власти тотчас же во всех концах города вывешивают объявления и возвещают во всеуслышание чрез особых [533] глашатаев о том какие кварталы, по распоряжению губернатора, назначены под временное помещение погорельцев и сколько семейств в каждом из этих кварталов могут разместиться у обывателей. Каждому погорельцу они тут же, на месте, выдают заранее уже заготовленный, на подобные случаи бланк, служащий ему свидетельством, и направляют его в один из назначенных кварталов, а там уже местные полицейские чиновники лично наблюдают за правильным распределением постояльцев. В каждый квартал попадает их ровно сколько назначено, отнюдь не более, чтобы не обременять излишком обывателей. И никто из домохозяев никогда и никому не отказывает в гостеприимстве этого рода, ибо каждый знает что завтра же сам легче легкого может очутиться с семьей в таком же положении. Погорельцы могут проживать в отведенных им помещениях пока не обстроятся, на что в Японии требуется очень немного времени: какая-нибудь неделя, много полторы, и новый домик готов. Правительство же заботится и о пропитании на первое время тех кто решительно все потерял в пожаре и даже ссужает их строительным материалом. Для этого здесь и имеются казенные рисовые магазины и лесные склады.

Замечателен, между прочим, вот какой обычай: на другой же день после пожара все родные, друзья и даже просто знакомые являются к погорельцу с изъявлением своего соболезнования, причем каждый из них непременно приносит ему в дар какую-либо из необходимых в хозяйстве вещей, один несет ценовку, другой связку бамбучин, третий ведро, четвертый миску, чайник, одеяло и т. д. Таким образом из этих дружеских приношений у погорельца на первое, самое трудное время, составляется более или менее все необходимое для первоначального обзаведения. Прекрасная черта взаимопомощи.

Мне сообщили что эта же самая часть города шесть лет тому назад выгорела вся до тла, точно так же как и сегодня. Вообще, местные статистики вычислили самым обстоятельным образом что в течение семилетнего периода обыкновенно выгорает и вновь отстраивается весь город. Таким образом, пожары совершают здесь как бы правильный кругооборот, и это уже, так сказать, свой предопределенный порядок, его же не прейдеши.

ВСЕВОЛОД КРЕСТОВСКИЙ.

Текст воспроизведен по изданию: В дальних водах и странах // Русский вестник, № 8. 1886

© текст - Крестовский В. В. 1886
© сетевая версия - Thietmar. 2018
© OCR - Иванов А. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1886