КРЕСТОВСКИЙ В. В.

В ДАЛЬНИХ ВОДАХ И СТРАНАХ

(См. Русск. Вестн. №№ 1, 2,, 4, 6, 9, 11, 12 1885 и 1, 2 1886 годов.)

XIX. От Нагасаки до Чифу.

На военном судне. — Особенности морской дисциплины. — Одно из сухопутных заблуждений насчет моряков. — Ход жизни и службы в море. — Вахтенный журнал. — Раздача винной порции команде. — Морские койки. — Что такое камбуз для матроса. — Игры и развлечения на баке. — Судовые работы. — Церемония поднятия и спуска флага. — Тревога. — Артиллерийское ученье. — С. С. Лесовский на поверке занятий. — Пожарная тревога. — Астрономические и метеорологические наблюдения. — Цветение моря. — Продолжение судовых работ. — Остров Росс и Группа Гидрографов. — Полуночные наблюдения и счисления. — Характер берегов Шантунга. — Приход на Чифуский рейд.

4 сентября.

Мы на крейсере Африка.

Я в первый раз в жизни иду на военном судне. Какая здесь своеобразная жизнь, какой порядок и что за идеальная чистота!.. Куда ни кинешь взгляд, все на своем месте, все сделано прочно и глядит солидно. И так оно тщательно пригнано и подобрано к своему определенному месту, нигде ничего лишнего; в машинном отделении все исправно, ничто не визжит, не стучит, не хлябает, так что и не слышен ход всего этого сложного механизма; один только мерный шум бурлящей воды за кормой напоминает [135] о работе винта. От трюма до шханцев (Шханцы — часть верхней палубы между бизань (заднею) и грот (среднею) мачтами: место считающееся почетным где читаются выдержки из морских законов, объявляются приказы и судебные решения. Всякий из военных, приезжающий на судно, входя на шханцы, обязан приподнять свой головной убор для отдания почетному месту чести.), и снаружи и внутри все вымыто, вычищено, вылощено, отполировано, словно сейчас только из мастерской. Каждая принадлежность судна, даже каждая мелочь, все деревянные поделки и металлические вещи, все это видимо щеголяет своим лоском и блеском. А в общем картина судна с его палубой, тяжелыми пушками, стройными мачтами, парусами и снастями даже очень красива. Во всем этом вы чувствуете просто художественное сочетание форм и линий, чувствуете творческую мысль создавшую это стройное целое, и я понимаю теперь почему многие маринисты так любят изображать военные суда на своих картинах.

Но что в особенности поражает с непривычки меня, офицера сухопутных войск, так это своеобразная морская дисциплина. Не ждите, например, чтобы проходящий матрос отдал нам честь приложив руку к шапке, он это сделает «на берегу», но не здесь, потому что здесь он непременно при деле, на вахте, и если попался вам на встречу, то значит наверное послан зачем-нибудь нужным. Точно также если люди сидят на палубе за какою-либо работой и мимо их пройдет вдруг офицер, не ждите чтоб они вскочили пред ним с места и стали на вытяжку: нет, каждый преспокойно продолжает себе сидеть и заниматься своим делом. А когда офицер обратится к матросу с каким-либо распоряжением, тот только подымет на него глаза и, выслушав, ответит сидя одним лишь отрывистым «есть!» но от заданного дела не оторвется даже на секунду. За то едва лишь раздастся сигнальный свисток или призывная команда, все это в миг встрепенется, кинется на верх, и не пройдет еще минуты как вы уже видите что каждый человек на своем месте, у того дела к коему предназначен, и если нужно «крепить» или «убирать» паруса, то сколь ни будь силен ветер, как ни швыряй волны судно, как ни будь велики его розмахи и крен, ни один матрос не задумается лезть на самую верхушку брам-стеньги или на концы брам-рей, и все, сколько [136] потребуется, в тот же миг как муравьи побегут вверх по вантам (Брам-стеньга — верхняя составная часть мачты; брам-рея — верхняя рея подымающаяся по брам-стеньге; ванты — проволочный трос (веревки) держащий мачту с боков и прикрепленный к бортам; для беганья по вантам, между ними привязываются тонкие веревочки, называемые выбленками и служащие лестницами.). О тут уже не будет на одного кто бы позамешкался или не пошел туда куда его посылают. В этом-то тот и состоит морская дисциплина.

Кстати также сказать: у большинства людей незнакомых с бытом моряков на море почему-то существует странное и решительно ни на чем не основанное мнение, будто морские офицеры в плавании злоупотребляют в кают-компании крепкими напитками или «заливают морскую скуку». Это величайший вздор изо всех вздоров какие я только знаю. Даже тени чего-либо подобного нет в действительности. Во-первых, для моряка на море нет скуки, а есть одно только дело, служба, и служба сериозная, тяжелая, сопряженная с величайшею нравственною ответственностию; поэтому скучать ему некогда. Не говоря уже о том что у каждого офицера на судне есть какая-либо своя, особо ему порученная специальность, но просто отстоять иногда две вахты в сутки, одну в течение четырех, а другую в течение шести часов времени, это вовсе не шутка, да смотря еще в какую погоду придется стоять, и исполнив такую службу человеку в пору только поесть, подкрепить свои силы да скорее в койку, отдохнуть сколько возможно, пока не раздалась команда «все наверх!» по которой он должен быть готов на своем посту в ту же минуту. А во-вторых, в море моряки пьют менее чем где-либо. Рюмка водки пред закуской, рюмка марсалы за обедом, вот и все, да и эту-то дозу принимает далеко не каждый. Здесь господствует самая воздержная жизнь, и не потому только что Морской устав запрещает то или другое, но потому что собственное достоинство и нравственное чувство не допускает моряка до такой слабости. Это, наконец, просто не в морских нравах, и нетрезвый офицер на судне во время плавания представил бы собою такое небывало постыдное явление что он сразу потерял бы во мнении товарищей всякое уважение и доверие к себе, после чего ему конечно не оставалось бы иного исхода как только [137] «списаться» с судна при первой же возможности. «На берегу другое дело, там можно иногда и кутнуть; на то он и берег». Но на судне — никогда (Утверждаю это на основании личного убеждения вынесенного мною из моих плаваний на военных судах во время нашей Тихоокеанийской экспедиции 1880-1881 годов.).

Надо же однако дать вам некоторое понятие о заведенном порядке жизни на военном судне в море. Для этого, самое лучшее, я обращусь к помощи «вахтенного журнала», исключив из него только то что чересчур уже специально и сопроводив кое-что своими замечаниями и пояснениями. Вот что записано в вахтенном журнале крейсера Африка под 4 числом сентября 1880 года:

«В половине одиннадцатого часа по полуночи пары были готовы. Вызвали всех наверх с якоря сниматься. В одиннадцать часов снялись, дали ход машине и пошли в море. В пятьдесят пять минут двенадцатого пройдя меридиан маяка Иво-Симо, в расстоянии двух с половиной кабельтовых (Кабельтов — мера длины во сто сажен, каковой меры делаются все морские веревки, из них толстые (в 6 дюймов и более в окружности) также называются кабельтовыми.), взяли курс по главному компасу на SWtW.

«В двенадцать часов прошли параллель того же маяка в расстоянии одной италиянской мили. Поставили фор-трисель, фор-стеньги-стаксель (Косые паруса, из коих первый, в форме трапеции, натягивается по фок (передней) мачте и фоковому гафелю (деревянный реек упирающийся одним концом в верхнюю часть фок-мачты и идущий назад вдоль судна). Фор-стеньги-стаксель — трехугольный парус подымаемый по снасти между фор-стеньгой (средняя составная часть мачты) и бугшпритом (короткая наклонная мачта на носу). На Африке же, вследствие большой длины судна, бугшприта нет, но снасть по которой ходит фор-стеньги-стаксель закреплена у форштевня (основное переднее ребро носа).). Дали команде вино и обедать.

«По наблюдениям в полдень, направление ветра было NW, сила его 2 балла (Сила ветра определяется по тому какие возможно нести паруса. Полный штиль соответствует 0 баллов, свежий ветер — от 6 до 8 баллов, шторм от 8 до 10 и ураган от 10 до 12.), ход шесть узлов (Узел равняется 1 италиянской миле (1 3/4 версты); название же узел происходит от того что скорость хода измеряется бичевкой, на которой навязываются узелки, число коих показывает соответственную скорость в италианеких милах.) при пятидесяти [138] двух оборотах винта в минуту. Состояние погоды и неба — ясно, 7 (При 0 баллов небо совершенно закрыто облаками, а при 10 баллах — совершенно безоблачно.), состояние моря 1 (тихое). Высота барометра 30,03 температура наружного воздуха +22 1/2° температура моря +23°. Высота воды в трюме семь дюймов, температура угольных ящиков +21°/+ 25°. Давление пара 65 фунтов».

Подобные наблюдения на судне повторяются во время хода по нескольку раз в сутки, а именно: в полдень, в три часа пополудни, в восемь часов вечера, в полночь, в четыре часа пополуночи и в девять часов утра.

«В пятьдесят минут первого часа дня обрасопили (Обрасопить значит повернуть реи в горизонтальной плоскости по ветру таким образом чтоб они представили собою наименьшее ему сопротивление.) реи по ветру. В два часа разбудили команду и дали чай. В три часа поставили грот-трисель и крюйс-стеньги-стаксель (Грот-трисель — парус соответственный фор-триселю, только подымаемый на грот-мачте; крюйс-стеньги-стаксель — трехугольный парус такой же как и фор-стеньги-стаксель, между грот и бизань-мачтами.). Взяли курс по главному компасу на SW, 65°. В двадцать минут четвертого часа развели команду по судовым работам. В пять часов окончили все работы. В четверть шестого пробили боевую тревогу для поверки расписаний абордажного и пожарного. В сорок минут шестого команда из белых рубах переоделась в синие (фланелевые). В шесть часов дали ей вино и ужин».

Любопытно наблюдать процедуру раздачи людям винной порции. К шести часам дня «баталер», то есть унтер-офицер принимающий и выдающий на корабле провизию и ведущий ей отчетность, появляется на верхней палубе в сопровождении двух очередных матросов, которые бережно несут за ним большую луженую «ендову» (лохань) наполненную ромом и ставят ее на шханцах пред рубкой. Аромат крепкого рома разливается в окружающем воздухе. В одной руке у баталера мерная чарка, равняющаяся вместимостью доброму стакану, в другой карандаш и форменная книга, где он отмечает палочками и крестиками пьющих и непьющих. Последние вместо своей порции получают при общем периодическом расчете известную [139] сумму денег, в зависимости от стоимости рома (обыкновенно по пяти копеек за каждую чарку).

Как только ендова поставлена на палубу, вокруг нее собираются все боцмана Старшие унтер-офицеры на судне. Боцманматы — простые унтер-офицеры.) и с некоторым душевным томлением поглядывают то на ром, то на мостик, в приятном ожидании когда стоящий там вахтенный лейтенант отдаст им приказание «свистать к вину». Вот бьют в колокол «четыре склянки», что по сухопутному означает шесть часов дня (Морские сутки разделяются на шесть четырехчасовых периодов, из коих в каждом отбивается по восьми склянок. Вьются склянки чрез каждые полчаса таким, например, образом: в полдень — восемь склянок, заканчивающих собою предшествовавший период; в половине первого часа дня — одна склянка, в час — две, в половине второго — три, в два — четыре и т. д. По восьми склянок бьется в полдень, в четыре часа дня, в восемь вечера, в полночь, в четыре часа ночи и в восемь часов утра.), и вслед за тем ожидаемое приказание отдано. Тотчас же все боцмана дружно и что есть мочи принимаются свистать в свои оловянные «морские» свистки, висящие у них на шее на длинных медных цепочках и заливаются на все тоны по нескольку раз протяжными посвистами. Это у матросов называется «соловьи поют». Как только «соловьи» пропели, на шханцы высыпает из жилой палубы толпа матросов, и баталер передает чарку старшему боцману. Тот зачерпывает ею до верху из ендовы и выпив передает по старшинству второму по себе чину. Таким образом, сначала «кушает» начальство, господа боцмана и прочие боцманматского ранга люди, а затем уже приходит очередь матросов, начиная с марсовых, потом «первостатейных» (Матросы разделяются на марсовых получающих это звание, сопряженное с увеличенным содержанием, за хорошую службу на марсах (площадка наверху мачты), на первостатейных и на матросов второй статьи. Звание первостатейного дается также за хорошую службу вообще и сопряжено с увеличением жалованья.) и далее, которых баталер выкликает по списку. Но люди так уже хорошо знают каждый свою очередь что баталер может и не утруждать себя выкличкой: ни один не ошибется, — успевай только отмечать палочки да крестики! [140]

Замечательно что весь процесс выпивания матросы проделывают в высшей степени сериозно, словно совершая некий акт великой важности, причем на каждой физиономии отпечатлевается самое солидное, чинное и сосредоточенное выражение. Каждый приступает к чарке не иначе как сняв предварительно шапку, и большинство, за исключением лишь некоторых Финнов и Эстов, да и то не всех, еще и крестится при этом. Пьют они, разумеется, без запивки, залпом, даже и глазом не моргнув, после чего каждый крякнет, оботрет рукавом усы, сделает неведомо кому общий поклон и передает чарку следующему. Последним «кушает» баталер и затем ендова немедленно же убирается до следующих «соловьев». Так неизменно повторяется это по два раза в сутки, под какими бы широтами наш матрос ни плавал. Даже зной Красного Моря, повидимому, не оказывает на него в этом отношении никакого влияния, что объясняется впрочем тою усиленно-деятельною, трудовою жизнию, какую ведет матрос на судне. А кто уж не пьет, тот все равно нигде пить не станет, даже и в Ледовитом Океане. Ром, надо отдать ему справедливость, на наших военных судах всегда бывает отличный, крепкий и душистый, «горлодер первый сорт, такой что ах!.. просто бархат», говорят о нем матросы, для которых, по замечанию одного старого моряка, и спиртомера никакого не нужно; надлежащую крепость каждый из них безошибочно определяет «по горломеру».

«В пять минут седьмого часа прошли меридиан маяка Озе-Саки в девяти итальянских милях и взяли курс по компасу NW 83°. В половине восьмого дали команде койки».

Я нарочно заглянул в жилую палубу чтобы посмотреть как управляются люди с этим спальным приспособлением. Каждая койка состоит из достаточно длинного и широкого полотнища, которое на веревочках собирается к двум кольцам, от коих подвешивается под потолок в роде люльки или гамака, на толстых веревках; а чтобы в койке человека не сдавливало, то в концах ее вставляются деревянные распорки. Спать в такой постели говорят очень удобно, но нужна некоторая привычка. На каждую койку выдается подушка и тюфяк, набитый, мелкою пробкой и служащий при случае спасательным поясом; кроме того, простыни и байковое одеяло. Всю снятую с [141] себя одежду матрос подкладывает к себе под голову чтобы в каждую минуту быть готовым по первой тревоге. Тут же в койке он одевается и спрыгивает на пол. Койки подвешиваются под бимсы (Брусья доложенные поперек судна и служащие основанием верхней палубы и креплением самого корятся.) правильными рядами в несколько шеренг, смотря по числу команды, и каждый человек раз навсегда знает определенное ему место.

«В половине девятого маяк Озе-Саки скрылся на NO 80° и прекратили огонь под камбузом».

Вот и еще одно незнакомое для сухопутного читателя слово. Камбуз — это судовая кухня, состоящая из большой медной печи с плитой и котлами, в одном из коих греется пресная вода для чая, и раз что камбуз потушен, этого напитка до следующего утра уже не получишь. У камбуза обыкновенно любимейшее место каждого матроса; это нечто в роде клуба, где в свободные часы люди любят покалякать, а в холодное время погреться и, частным образом по благоизволению «кока», то есть повара-кашевара, «побаловаться» собственным чайком, у кого есть в запасе. Пища в камбузе готовится с помощию пара.

После вечерней чарки и по спуске флага, часть команды свободная от службы обыкновенно собирается на баке (в носовой части судна) подышать вечернею прохладой, покурить и поиграть «в линьки», а иногда песенники составят там круг и начинается под хоровую песню бойкая пляска «в присядку с вывертом». Тут уже для команды находится ее действительный клуб, потому что курить, например, можно только на баке, ради чего там имеется фитиль в фонаре и ставится ведро с водой для вытряхивания золы из «носогреек» и бросания окурков. Игра «в линьки», кажись, одна из самых любимых между матросами. Кому первому подставить свою спину под жгут обыкновенно решается жребием, а иногда и «по назначению», если подвернется молодой, неопытный и добродушный матросик. Вынувший жребий нагибается вперед и кладет свою голову в колени сидящего на чем-нибудь матроса, который заслоняет ее с боков ладонями так чтобы тот ничего не мог видеть. Играющие при этом собираются в кружок и кто-нибудь из охотников ударяет жеребьяка по ляшкам коротким [142] пеньковым жгутом или просто рукой. Жеребьяк должен угадать кто именно его «попотчивал», и если угадает, то ударивший беспрекословно обязан заменить его собой, а если нет, жеребьяк продолжает подвергаться тому же испытанию пока не выручит его счастливая угадка. «Угощают» же в это время разные охотники, причем только строго наблюдается чтоб удар наносил кто-нибудь один, а не двое или трое разом. Если же в увлечении игрой случится такая оплошность, то проштрафившегося без разговоров отправляют на место жеребьяка. На силу шлепка игроки не обижаются и говорят что это им «кровь полирует». Но замечательно до чего иные из них наметываются угадывать по силе и характеру удара кто именно нанес его: угадывают сразу и почти без промаха, даже не подымая головы, что всегда служит для товарищей источником веселого смеха. Очевидно что для этого нужен предварительно большой практический опыт. Но некоторые угадывают еще и по физиономии, для чего испытуемый имеет право после каждого удара встать и окинуть взглядом лица стоящих вкруг его товарищей. Обыкновенно ударивший тотчас же состроит себе самую невинную или равнодушную рожу, но тут-то притворщик и выдает себя по глазам с которыми не всякий умеет сладить. В это же время другие обыкновенно стараются сбить угадчика с толку, строя себе нарочно такие физиономии которые явно стремятся выразить что это мол я тебя так попотчивал. Но опытный игрок на такую штуку никогда не поддается, а ищет «глаза настоящие». Так продолжаются у них эти игры или песни до раздачи коек. Пред этою раздачей команда по свистку выстраивается на шханцах и вся общим хором поет вечернюю молитву — Отче наш и Спаси Господи люди Твоя, после чего за исключением вахтенной части люди разбирают свои койки и укладываются слать в жилой палубе.

«В половине десятого часа взята высота полярной звезды (? Polaris) 33° 18', — широта получилась 32° 34' N-ая.

«В одиннадцать часов закрепили все паруса.

«В полночь счислимая широта была 32° 37' N-ая и счислимая долгота 127° 24' 30'' O-вая, от Гринича. Взяли курс по главному компасу на W, Направление и сила ветра D-2, ход 11 1/2 узлов при 57 оборотах винта в минуту. Небо [143] ясно, состояние моря — 2, высота барометра 30,06. Температура наружного воздуха +19°, температура моря +18 1/2°. Высота воды в трюме 9 дюймов. Температура в угольных ямах +21°/+25°. Давление пара 68 фунтов».

В четыре часа ночи, при тех же условиях, внешняя температура понизилась до +17 1/2°, а вода в трюме повысилась до 10 дюймов.

5 сентября.

Продолжаю мой дневник по вахтенному журналу.

«Находясь под парами, в желтом Море, под вице-адмиральским флагом, с полуночи имела следующие случаи:

«В половине первого часа развели огонь под камбузом.

«В двадцать минут третьего часа открылась на NW 22° гора Auckland на острове Кельпарте (Quelpart). В пять часов разбудили команду, а в половине шестого дали ей завтракать кашицу (не кашицу, а именно кашицу, по морскому) с маслом и сухарною «толченкой». В шесть часов скатили обе палубы (верхнюю и жилую, то есть обмыли их морскою водой), затем прибирались у орудий, чистили медь и железо, а потом обтирали абордажное оружие.

«В восемь часов утра, по рапорту, крейсер и команда обстоят благополучно, больных нижних чинов в лазарете нет, приходящих (к доктору) три человека, воды в трюме 10 дюймов».

Принятию начальником рапорта обыкновенно предшествует поднятие флага, совершаемое с некоторою церемонией, а именно: все офицеры выходят на верх, к дежурной части, и в, то время как по команде вахтенного лейтенанта «флаг поднять!» двое матросов принимаются тянуть его вверх на бизань-мачту — все боцмана дают долгую трель на своих свистках и люди стоят смирно, а офицеры обнажают головы, пока свернутый флаг не достигнет до надлежащего своего места, где он моментально развертывается и гордо начинает веять в воздухе, осеняя своим Андреевским крестом корму военного судна. При спуске флага, по закате солнца, повторяется та же самая церемония.

«В восемь часов прошли траверз горы Аугланд (6,558 футов).

«В девять часов пробили «сбор» для осмотра команды. В половине десятого, по приказанию главного начальника морских сил в Тихом Океане, генерал-адъютанта, [144] вице-адмирала Лесовского, пробита боевая тревога с одною дробью. Орудия были, готовы к действию все чрез две минуты, а самое первое, левое шханечное, шестидюймовое, чрез 1 1/4 минуты. После изготовки орудий, его превосходительство С. С. Лесовский производил у каждого из них смотр одиночных учений, а затем приемы заряжания. В десять часов пробили «отбой» и начали крепить орудия по походному; закрепили все в продолжение 2 1/4 минут. Его превосходительство, оставшись доволен быстрым изготовлением орудий к действию и скорым выполнением различных приемов по сигналам, благодарил команду за усердие».

Сегодня мне впервые довелось видеть артиллерийское ученье на судне. Едва раздались первые звуки тревоги как извнутри жилой палубы послышался торопливый дробный топот многочисленных босых ног по трапу, и вся верхняя палуба в ту же минуту покрылась множеством людей в белых штанах и рубахах (В жаркое время матросы на судне, для облегчения и чистоплотности, вовсе не косят обуви, хотя им полагается по паре белых парусинных башмаков.). Все это живо разбегалось в разные стороны и места по назначению, одни — в крюйт-камеру за зарядами или в бомбовые погреба за снарядами; другие к их люкам для приема и подноски тех и других; третьи к орудиям на шханцы, на корму, на бак; те к картечницам, эти на марсы... Стук открываемых люков, лязг отмыкаемых целей, грохот станковых колес катящихся по рельсам, топот, беготня, командные крики, выемка и подноска тяжеловесных снарядов, наводка, заряжение и наконец «пли!» — все это кипит, мелькает в глазах и совершается с изумительною быстротой и энергией. На первый раз, с моей сухопутной точки зрения, мне показалось даже что во всем этом есть как будто один недостаток, а именно: излишек суетливости и какой-то нервности, словно бы мечутся пред вами какие-то «оглашенные». У нас в полевой артиллерии делается это как-то плавнее и спокойнее. Мы стояли с А. П. Новосильским на мостике, в качестве зрителей, и я не воздержался чтобы не поделиться с ним своими впечатлениями.

— У нас иначе нельзя, возразил он мне: — Здесь дорога не то что минута, а каждая секунда чтобы предупредить [145] неприятеля своим огнем; ведь он тоже не дремлет и достаточно с его стороны одного удачного первого выстрела чтобы пустить вас ко дну.

Я продолжал с полным вниманием следить за ходом ученья, за этою кажущеюся суетней и, к концу, должен был сознаться как самому себе так и своему соседу что первоначальное мое заключение было скороспело и потому ошибочно. Суетня эта только кажущаяся; на самом же деле все идет совершенно стройно, точно, как нельзя более аккуратно. Ни сортировщики, ни поднощики снарядов ни разу не сбились в калибре, хотя орудия тут разнокалиберные; ни разу они не запнулись и не столкнулись в тесных проходах пара с парой, шмыгая от люков к пушкам и обратно, а все это так легко, так возможно и казалось бы даже неизбежно должно случаться на таком ограниченном и узком пространстве как палуба легководного крейсера. Я убедился наконец что всё это быстрое движение кажется таким суетливым именно вследствие тесноты пространстве на котором оно происходит. Нет, здесь каждый, можно сказать, до тонкости знает свою роль, свое назначение и сопряженное с ним дело, и каждый с увлечением отдает ему все свое внимание, не замечая уже ничего и никого постороннего. Наш адмирал во время перемены направления орудий, тоже увлекшись, неосторожно приблизился к работавшим, и один из прислуги, не заметив своевременно его присутствия, по нечаянности довольно чувствительно задел его гандшпугом. Но Степан Степанович даже и не поморщился. Любо было посмотреть на старика в эти минуты: он весь как бы преобразился, голова приподнята, глаза горят, взгляд орлиный, нижняя скула энергично поджата и стиснута, и сам весь полон энергии словно бы помолодел и вырос, — видно сразу что человек попал в свою настоящую родную стихию и что в минуту действительного боя он сумел бы быть настоящим начальником. Это как-то чувствуется.

Не успело кончиться артиллерийское учение, как в половине одиннадцатого пробили в колокол пожарную тревогу, и ровно через полторы минуты все помпы были уже готовы и извергали за борт сильные струи высоких дугообразных фонтанов. Видно что и в этом деле команда вышколена прекрасно. Через четверть часа дали отбой и [146] разоружили помпы. В то же время наш крейсер прошел параллель горы Аукланд, и пред ним впереди, в направлении NW 11°, открылся остров Росс. В четверть двенадцатого команде дали вино и обед, а затем положенный отдых.

В полден измерили высоту солнца; получилось 58° 33' 30'' к S. Суточное течение в этом месте идет на SO 33° и равняется 3 1/4 италиянским милям. Ход судна 11 узлов при 56 оборотах винта. Небо все так же ясно, море спокойно, высота барометра 30,12, температура воздуха +28°, температура моря +19°, в угольных ямах +20° — +24°, давление пара 66 фунтов, в трюме воды на 10 дюймов.

Поверхность моря, при полном безветрии, приняла на взгляд какую-то стеклистость, словно мы плывем по гладкой массе растопленного стекла. Близь бортов нашего судна морская гладь покрыта сплошь буроватою пылью. Это явление называется цветением моря.

В три четверти второго часа разбудили отдыхавшую команду и дали ей чай, а полчаса спустя развели людей по работам: красить белою спиртовою краской жилую палубу и паровой катер, комендоров же — прибираться у орудий (Звание комендоров носят старшие из орудийной прислуги во флоте.). В половине четвертого, после того как двукратное пеленгованье (Пеленговать, от голландского слова pleegan, — значит определять на море положение судна по береговым предметам.) возвышенности острова Росса показало что мы находимся от него в расстоянии 14 1/2 италиянских миль, взяли курс на NW 20° и спустя четверть часа прошли траверз этого острова. В половине пятого начали опреснять воду для машины, так как запас ее взятый на берегу был уже на исходе. В пять часов открылась на северо-востоке группа рифистых островков, известная у мореходов под названием «Группы Гидрографов» (Hidrographer croup). В шесть часов все судовые работ, кроме окраски жилой палубы, окончились; команде велено переодеться в синие рубашки, и затем дали ей вино и ужин. В семь часов окончили окраску жилой палубы и спустили флаг; в восемь выдали команде койки и в четверть девятого потушили огонь под камбузом. [147]

В полночь счпслнмая северная широта была 35° 13' и восточная долгота 124° 18' от Гринвича. Ясно, штиль; наружная температура +19°, температура моря +18 1/2°; ход 11 узлов.

Теперь читатель имеет некоторое понятие о течении служебных и специально-морских занятий на военном судне во время его хода, а потому без особенной надобности впредь я не стану более утруждать его внимание цифрами и выписками из вахтенного журнала. Но полагаю что читателю не моряку не безынтересно будет познакомиться со взаимными отношениями морских офицерских чинов и вообще с тем как живут и проводят вне службы свое время офицеры в море.

Прежде всего, на первом плане стоит, конечно, командир судна. На своем судне это особа весьма большая, пользующаяся полным престижем, громадными правами и безусловным авторитетом. Командир, раз что он не на берегу, всегда живет отдельно, даже, можно сказать, замкнутою жизнью, и потому одиночество и сопряженная с ним некоторая быть может скука являются неизбежными спутниками его высокого положения. У командира в кормовой части судна, по положению, есть совершенно отдельное, большое сравнительно с прочими и даже роскошное помещение необходимое ему для представительности пред иностранцами. Это свое помещение он временно уступает только в исключительных случаях, когда, например, на его судно переносит свой флаг начальник эскадры. Тут уже командир «переезжает на дачу», то есть переходит в отделение собственного своего кабинета в рубке. Но от переселения к нему начальника эскадры роль его в отношении своего судна и команды нисколько не изменяется, так как этот последний обыкновенно не вмешивается ни в какие его распоряжения касающиеся собственно вверенного ему судна. Поэтому всегда и во всех случаях командир остается полным хозяином своего корабля, и только ежедневно рапортует флагману (Флагман — начальник эскадры или отдела, эскадры, имеющий право на поднятие своего флага. В последнем случае он называется младшим или вторым флагманом.) о состоянии судна и команды. Он обедает отдельно от своих офицеров, посещая кают-компанию обыкновенно только раз в неделю, по [148] воскресеньям, при парадном осмотре всего судна после «обедницы», когда садится со всеми вместе за общий стол. Но это уже с его стороны акт любезности, которою он отвечает обществу офицеров на их приглашение. Тут уже он у них как бы в гостях, и за исключением этого раза, никто из них никогда не смеет обратиться к нему первый с каким-либо посторонним разговором или вопросом. Общая дань почтения к командиру простирается даже до того что если он прохаживается по одной стороне шханцев, то все офицеры, кроме вахтенного, обязаны немедленно перейти на другую. В сухопутных войсках дисциплина тоже не менее значительна, но здесь все особенности ее условий резче бросаются в глаза благодаря замкнутости и ограниченности пространства на котором совершается весь круг судовой жизни и службы. Ни в какие мелочи той и другой командир обыкновенно не входит: это дело «старшего офицера»; он только делает общие распоряжения, дает общее направление порядку службы и жизни, руководясь в этом, конечно, Морским уставом и особыми инструкциями, если таковые ему даны высшим начальством. Он редко делает сам учения, но почти всегда присутствует при них, сообщая по окончании свои замечания офицерам; редко даже показывается без надобности в той или другой части судна, но за то появление его пред командой всегда бывает авторитетно и внушительно. И это очень хорошо, по отзыву самих моряков, потому что люди так уже и знают заранее что коль скоро «сам» появился на мостике и непосредственно принял командование, значит момент весьма сериозен и безусловно требует от каждого человека полного внимания к делу и всесовершенного усердия.

Ближайшим помощником командира является старший офицер, обыкновенно в штаб-офицерском ранге. На нем лежит главная масса всех забот и вся, так сказать, черновая работа на судне. Он входит решительно во все, смотрит за порядком и исправностью судна и команды во всех отношениях, наблюдает за всеми судовыми вещами и принадлежностями, за продовольствием и снабжением людей, за их работами, обучением и поведением, а во время общих учений ила судовых эволюций становится сам на вахту и, сам командует. Он же и обязательный председатель кают-компании, как за столом, так и во всех ее [149] общественных вопросах, делах и начинаниях, а потому от его такта, уменья, ума и характера зависит как повести кают-кампанию, дать то или другое направление обществу офицеров, сдружит, сплотить или разъединить их, сгладить или обострить какие-либо шероховатости в личных отношениях общества к начальству или к кому-либо из своих членов, примирять споры и несогласия, тушить ссоры и дрязги, не допускать интриг и партий и собственным примером заставить всех и каждого относиться к своему делу с охотой и любовью. Без его ведома и разрешения решительно ничто не может твориться на судне, и потому он должен знать все, находиться в готовности в каждую минуту дать обо всем полный отчет командиру и быть пред ним предстателем и ходатаем за все офицерские и матросские нужды. Должность весьма важная, сложная, ответственная, и можно с уверенностию сказать что тот моряк который с успехом проплавал несколько лет в должности старшего офицера наверное будет всесторонне опытным и хорошим командиром.

Что касается службы остальных офицеров, то тут нет ни одного лишнего человека, — все заняты, и притом у каждого, как мы уже говорили, есть еще свое особое дело, своя специальность: один из лейтенантов непременно находится в должности «ревизора», то есть ведет все хозяйственные расчеты с «берегом» и казначейскую часть, другой состоит в должности «ротного командира» и ведает фронтовое обучение людей, третий, лейтенант или мичман, заведует минною частью на судне, четвертый крюйт-камерой, пятый ручным огнестрельным оружием. Затем уже следуют специальности: штурманская, механическая, артиллерийская и врачебная. На врача же обыкновенно возлагается заведывание небольшою судовою библиотекой и ведение естественно-исторических исследований и наблюдений.

Воя судовая команда разделяется на две вахты, а каждая вахта на два отделения, сообразно чему и суточная служба распадается тоже на две вахты, по двенадцати часов каждая, с соответственными подразделениями. От полудня, например, до полуночи несет службу в две смены 1-я вахта, а с полуночи до следующего полудня, в три смены, 2-я вахта, причем вахтенное время разделяется на шестичасовые и четырехчасовые смены следующим образом: 1-я) с [150] полудня до 6 часов вечера; 2-я) с 6 часов вечера до полуночи; 3-я) с полуночи до 4 часов ночи; 4-я) с 4 часов ночи до 8 часов утра, и 5-я) с 8 часов утра до полудня. Сообразно этому разделены на пять очередей и лейтенанты с заступающими иногда их место старшими мичманами. У каждого из них непременно есть свой помощник, «подвахтенный», из мичманов или преимущественно гардемаринов. Штурманская и машинная части ведут свои вахты особо, применяясь только ко времени общей вахтенной смены. Там чередуются старший штурман и инженер-механик со своими помощниками, а в подвахтенных состоят у них «кондуктора» (то же что гардемарины) соответственных специальностей.

Кают-компания есть так сказать центр вне служебной офицерской жизни на судах, да и по устройству своему всегда занимает центральное расположение относительно офицерских кают, из коих большая часть выходят в нее своими дверями. Дневной свет падает в нее сверху, сквозь большой стеклянный люк, а по вечерам освещается она висячими солнечными лампами. Пол ее затянут хорошим ковром, в простенках между дверями идут мягкие триповые диванчики, середина занята большим обеденным столом, по обе стороны которого неподвижно утверждены длинные скамьи с откидными плетеными спинками. Все двери и настенные поделки сделаны весьма изящно из красного, ясеневого, тисового и других дорогих сортов дерева, скобы и ручки бронзовые, и все это очень прочно и красиво. На передней стене висит образ и размещаются портреты Государя, Императрицы и некоторых особ Императорского Дома, а в противуположной проделано окно в буфетное отделение. В углу помещается книжный шкаф, рядом с ним пианино — и вот все убранство кают-компании, полное изящной простоты и комфорта.

Посмотрим теперь на устройство отдельной офицерской каюты. В этом устройстве главная задача в том чтобы на пространстве каких-нибудь трех или трех с половиной квадратных аршин не только совместить, во и удобно расположить и уютно приспособить все необходимое для жизни одного, а нередко и двух человек, привыкших все-таки к известному комфорту в своей домашней обстановке. Каюта главнейшим образом предназначается для [151] отдохновения, для сна, а потому главное место занимает в ней, конечно, постель. У одной из поперечных переборок, справа или слева от входа, во всю длину стены устроен довольно узкий ящик, покрываемый пружинным тюфяком который уходит несколько во внутрь этого ящика, так что с наружного бока постели образуется деревянный борт, препятствующий спящему человеку вывалиться из койки во время сильной качки. Лежать в таком тесном ящике надо почти как в гробу. Повернуться на тот или другой бок еще можно, но совсем согнуть колени уже не так удобно потому что непременно будешь упираться, ими либо в борт, либо в стену. Если же в каюте помещаются двое, то вторая койка устраивается над первою, в виде узкой нары с бортовою загородкой. В этом случае обоим жильцам нужна большая осторожность и снаровка, чтобы ложась или вставая не стукаться теменем верхнему об потолок, а нижнему обо дно верхней койки. Под тюфяком нижней постели, в ящике, устраивается обыкновенно склад для кое-какой рухляди, лишней пары сапог, ношеного белья и т. п. Там же помещаются и пробковые пояса на случай крушения. Против койки, к другой стене привинчен высокий комод с откидною доской которая открывает за собою небольшую конторку и служит письменным столом. В углу устроен небольшой умывальник, а над ним полочка с гнездами для стакана, графина и умывальных принадлежностей; рядом проходит тепловод в виде цинковой трубы с медным краном. На наружной (бортовой) стене укреплено зеркало и рядом с ним висячий шандал с матовым колпаком, свободно качающийся на шарнирах во все стороны, дабы пламя свечи всегда могло сохранять вертикальное направление. Под обит клеенкой. На первый взгляд все это так тесно и так сбито что непривычный человек даже понять не может каким образом возможно тут устроиться двоим, да еще с необходимыми вещами. А между тем чего-чего только в иной каюте не помещается!.. Тут и весь гардероб офицерский, которого не мало-таки приходится иметь, так как нужен, во-первых, большой запас белья чтоб обходиться без стирки во время продолжительных океанских переходов, а во-вторых, кроме форменного еще и партикулярное платье на случай съезда на берег в чужеземных портах; [152] необходимо нужна и фрачная пара, если офицер желает бывать в обществе. Тут и личные книги офицера, его тетради и бумаги; тут и фотографические портреты дорогих и близких ему лиц покинутых на далекой родине и «портрет» своего судна, сделанный по заказу в Гонконге известным китайским живописцем Гунг-Шеонг-Шингом, и какие-нибудь японские бронзы, вазочки и тарелки или лаковая шифоньерка приобретенная в Нагасаки, и чучело какой-нибудь редкостной птицы или рыбы, и японские сабли, и оригинальное оружие каких-нибудь дикарей... И если только приглядишься внимательней, то заметишь многое множество вещей и вещичек размещенных по всем уголкам, ящикам и полочкам, так что в конце концов вам остается разве только удивляться каким образом на таком ничтожном пространстве возможно было уместить столько всякой всячины, да не только уместить, а еще и приладить каждую вещицу так чтоб она прочно держалась на своем месте, не рискуя упасть вовремя качки. Но такое уменье вырабатывается, конечно, только опытом. Дневной свет проникает в каюту обыкновенно с борта, чрез так называемый «иллюминатор» — круглое окошко, около фута в диаметре, с толстым стеклом на шарнире, так что в случае надобности его можно и отвинтить чтобы освежить каюту чистым воздухом, если только состояние моря позволит сделать это безнаказанно.

На каждых двух или трех офицеров полагается для личных услуг по одному вестовому, которые прислуживают и за столом в кают-компании. Это все народ преимущественно из северных и северо-восточных губерний, сохраняющий все особенности местной речи, почему, между прочим, многие из них никак не могут усвоить себе привычку говорить с офицерами на вы. Нередко, например, слышишь как такой Северяк, сохраняя полную почтительность добродушного тона, будит своего офицера: «Вставай, ваше благородие, на вахту пора», или после вахты: «Ложись-ка, ваше благородие, я тя раздену». Препотешно это у них выходит.

В кают-компании совершается весь круг офицерской общественной жизни. В восемь часов утра обыкновенно подается чай с галетами или белым хлебом (если есть), причем фигурируют консервированное масло в жестянках, и консервированное сгущенное молоко, иногда ветчина [153] и сухое мясо, по-английски; но желающие могут иметь чай и раньше. В полдень следует завтрак из двух блюд, в шесть часов обед из трех блюд и в девять вечерний чай. Председает за столом всегда старший офицер, а хозяйством офицерского стола заведует «содержатель», избираемый всем обществом из своей среды. По большей части, обязанность эта падает на штурмана, механика или артиллериста. Гардемарины и кондукторы пользуются офицерским столом, но едят отдельно: у них имеется своя особая общая каюта, в центральной части судна, между машинным отделением и жилою палубой, служащая им и спальной, и столовой. И набито же их там, как сельдей в бочонке!... В офицерской кают-компании они не появляются иначе как по делам службы. Положение их вообще какое-то странное так сказать, межеумочное: ни офицер, ни нижний чин, ни воспитанник, или, пожалуй, отчасти и то, и другое, и третье вместе. При выговорах и внушениях, в одном случае им говорится: «Не забывайте что вы еще не офицер», а в другом: «Вы забываете что вы уже не школьник», или: «Вы не нижний чин чтобы позволять себе то-то и то-то». Но ближе всего, по характеру служебных обязанностей, большею частию впрочем не самостоятельных, а только подручных, их можно назвать по казачьи зауряд-офицерами. Сами же гардемарины, определяя род своего положения, нередко в шутку называют себя гермафродитами.

В чем состоят развлечения кают-компании? Какая бы то ни было игра в карты ни в каком случае на судне не допускается. Можно играть только в шашки, шахматы, домино и в трик-трак, но отнюдь не на деньги, а только «в пустую», и изо всех этих игр, как я заметил, трик-трак является преобладающею. На тех судах где в кают-компании есть пианино, желающие могут играть на нем, составлять из себя вокальные хоры, задавать себе концерты, в особенности если есть между офицерами любители играющие на каком-либо ином инструменте; во все это не позже как до десяти часов вечера, — урочное время когда огни, за исключением одной лампы, гасятся. Иногда, впрочем, с разрешения командира судна, время это может быть продлено и до полуночи, даже несколько позднее. Курить разрешается только в кают-компании, и для этого [154] там у дежурного вестового всегда имеется тлеющий фитиль в медном фонаре, который он и подносит вам каждый раз для закурки. Разговоры в вольнодумном роде на политические и религиозные темы строго исключены из цикла бесед допускаемых в кают-компании и это, конечно, весьма благоразумно чтобы не задевать ни чьих личных убеждений и не возбуждать неприятных споров. Но можно сколько угодно вести беседы чисто научного, военного, специально морского и литературного характера, для чего судовая библиотека всегда может дать достаточные темы. Каталог ее именно к этому и приспособлен; он не велик, но составлен весьма удачно и разнообразно. Остается, стало быть, чтение, — и действительно, морские офицеры в часы досуга посвящают ему немало времени, что весьма заметно отражается на уровне их общего развития. Вообще, вступая в кают-компанию, вы входите в среду людей вполне образованных, благовоспитанных, в среду приветливо любезную и очень интересную, так как из ее членов почти каждый немало уже на своем веку поплавал, немало повидал прибрежных стран и народов земного шара, немало переиспытал разных впечатлений и похождений, и у каждого в запасе собственной памяти всегда найдется много воспоминаний и тем для интересного разговора.

6 сентября.

В два часа дня проходим мимо (траверз) белого маяка расположенного на одной из седловин мыса Шантунга. Еще в девятом часу утра появились впереди, на северо-западе, первые признаки скалистых берегов китайского материка, а часа полтора спустя, с мостика уже можно было хорошо различать их зубчатые очертания. С моря они представляются сплошным массивом вулканического происхождения и, благодаря воздушной перспективе, кажутся лиловыми с более светлыми или темными оттенками, переходящими кое-где в синий. Восточная сторона береговых выступов и склонов совершенно обнажена; северные же склоны покрыты, словно сукном, изжелта зеленою травкой, и местами видны на них как будто широкие ступени террасообразных пашен, которые не трудно отличить по их желтовато и буровато-зеленым горизонтальным полоскам.

Цвет воды, вчера еще иссиня темно-зеленый, сегодня, в виду берегов, по обыкновению, привял несколько мутный, [155] светло-зеленый оттенок с желтизной. На море полный штиль, даже флаг не колышется и дым из трубы подымается столбом почти вертикально.

В половине третьего часа дня Шантунгский мыс с белым маяком был уже обогнут, и Африка, взяв курс прямо на W, пошла мимо северных берегов Шантунга. Склоны этих берегов, на всем их, видимом от нас, протяжении, кончаются скалистыми обрывами, отвесно спадающими прямо в море. Кое-где небольшими островками рассеяны отдельные скалы, на которых склоны обращенные к северу все так же покрыты травой, как бы в виде желто-зеленых пятен или плешин на красноватобуром черепе каменных массивов. Эта травянистая растительность именно северных склонов, в то время как склоны обращенные к остальным странам света совершенно голы, является, на мой взгляд, одною из характеристических особенностей Шантунгского берега и зависит, вероятно, оттого что на северные склоны не падают всесожигающие лучи солнца. Но более возвышенные вершины гор, что виднеются позади пояса береговых скал, совершенно каменисты и голы даже на северных склонах, хотя наибольшая из них, носящая название Ваде (Vade) не превышает 1.860 футов над поверхностью моря. Природа этих берегов дика и пустынна; нигде не заметили мы на них человеческого жилья, и даже рыбачьих парусов не видно.

Плывем дальше, но характер берегов все такой же, с тем разве отличием что отвесы скал изредка прерываются и как бы расступаются чтобы дать место отлогим песчаным откосам, сбегающим в море плоскою низменностью. И все та же унылая голь: за исключением сукнистой травки, нигде ни единого кусточка, не то что деревца, — и так-то весь день, с утра до вечерней тьмы, тянулись в девой, руке от нас эти скучные скалы. Даже надоело глядеть на них.

Ровно в восемь часов вечера пришли мы на Чифуский рейд, застопорили машину и отдали левый якорь на глубине 7 1/2 сажен. Вокруг нас там и сям мелькали огоньки судовых фонарей на мачтах английской эскадры, от начальника коей тотчас же был прислав на Африку флаг-офицер поздравить русского адмирала с прибытием. [156]

XX. Чифу.

Иностранные эскадры на Чифуском рейде. — Обмен салютов и визитов. — Характер рейда. — Серебристые туманы и их влияние на нервы. — Компрадорский магазин Зитае и Ко. — Европейский участок города. — Янтай или Tower-point. — Китайская таможня. — Большая цистерна. — Морские купанья и гостиницы. — Христианские церкви и католический монастырь. — Характер европейских построек. — Китайские кварталы Чифу и их торгово-промышленная деятельность. — Присутственные места. — Местный начальник и его обязанности, — Буддийские молельни. — Огороды и плантации. — Цирульни и съестные заведения. — А. Д. Старцев и его дом в Чифу. — Английские каверзы. — Чифуский камень. — Китайская крепость и ее военные запасы. — Пароходные компании. — Торговое значение Чифу. — Состояние русского чайного дела в Китае. — Русская общественная жизнь в Ханькоу. — Вопрос о Ханьковском православном храме. — Дождливый день на рейде. — Визит английского адмирала. — Возвращение в Нагасаки.

7 сентября.

С. С. Лесовский рассчитывал заранее найти на Чифуском рейде английского и французского адмиралов, командующих эскадрами своих наций в водах Тихого Океана, и даже шел сюда нарочно с тою целию чтобы повидаться с ними и, кстати, познакомиться с местоположением современным состоянием этого порта, куда в последнее время нередко заходят военные суда всех морских наций. Тем не менее, для нас было некоторым сюрпризом когда на утро мы увидели что здесь стоят целые эскадры военных судов: пять английских, четыре германские, три французские, два американские и одно испанское, — словно все они собрались нарочно, в ожидании нашего прибытия, посмотреть что из этого выйдет (В составе английской эскадры: яхта Виджилент (Vigilent), под флагом вице-адмирала Кута (Coote), корветы: Модест (Modest) и Энкаунтер (Eneaunter), шлюп Альбатрос (Albatros) и канонерская лодка Лили (Lily). В составе германской эскадры: корвет Винета (Vineta), командир Цирцов (Zirzow), который вместе с тем и начальник отряда; корвет Фрейя (Freya) и канонерские лодки Циклоп и Вольф. Французская эскадра из двух корветов: Themis, под флагом контр-адмирала Дюперре (Duperre) и Querquelen и одно авизо. Американская эскадра из двух судов: колесный пароход Ашелот и канонерская лодка Алерт: Испанский корверт Донья Мария де-Молина.). Тут же находился [157] и наш русский стационер. канонерская лодка Нерпа, а ближе к берегу — китайская канонерка Тай-Ан и целая флотилия военных джонок.

Начался гром салютов. Сначала мы приветствовали своими пушками английского вице-адмирала Кута, так как, на основании международных морских обычаев, из двух адмиралов равного чина первым салютует тот кто пришел в порт позднее; потом Кут нас, потом опять мы, но на сей раз уже не его собственно, а английский флаг; потом Кут отсалютовал нашему флагу; потом мы германскому, германский нашему, мы французскому, французский нашему и т. д. А командир китайской канонерки Тай-Ан (он же начальник и здешней флотилии военных джонок), когда его спросили с нашей стороны будет ли он отвечать в случае нашего салюта Китайской нации, сам поспешил поднять у себя русский военный флаг и первый отсалютовал ему двадцать одним выстрелом, вместо пятнадцати, и мы ему тоже двадцать одним ответили. Ужасно много сожгли пороху...

С. С. Лесовский сделал визит вице-адмиралу Куту. Что же до французского адмирала Дюперре, то оказалось что он в отсутствии, в Пекине. Затем представители прочих эскадр и судов явились с визитами к Степану Степановичу, причем начальник германского отряда, бравый, высокий штаб-офицер, поразил нас своею чисто-сухопутною фронтовою выправкой, какой в моряках других наций мы не встречаем. На эти визиты отвечал А. П. Новосильский, как флаг-капитан русской эскадры. Словом, во взаимных любезностях не было недостатка, и заняли они довольно долгое время.

Но за то вовсе уж не любезны в отношении нас оказались местные компрадоры. На английские суда они доставили и свежую провизию, и пресную воду, а к нам даже и не подумали заглянуть, хотя бы из коммерческого любопытства, не нужно ли мол чего. А уж как у нас-то нуждались на сегодня в свежих припасах и как ждали этих компрадоров!... Нечего делать, пришлось спустить «четверку» и самим ехать к ним на берег. Если гора не хочет идти к Магомету, то Магомет сам пойдет к горе. Пользуясь случаем чтобы взглянуть вблизи на китайский город, я с М. А. Поджио, что зазывается «примазались» к нашему [158] штабному «содержателю» Н. Н. Росселю и вместе с ним и мичманом Поплавским спустились в утлую четверку.

От места нашей стоянки до берега было мили четыре, так что грести нашим матросикам пришлось около двух часов, время более чем достаточное чтобы присмотреться к окрестной местности.

Чифуский рейд очень обширен, и моряки с нашего стационера даже хвалят здешнюю стоянку, которая, благодаря отличному илисто-песчаному грунту морского дна, совершенно безопасна; но, по их же отзыву, при восточных, северных и северо-западных ветрах (от O через N и до NW), на рейде разводится весьма беспокойная зыбь, направление коей часто не соответствует направлению дующего ветра, и в таких случаях военным судам приходится переходить под прикрытие мыса Чифу или на SW от острова Кунг-Кунг. В особенности неприятны северные ветры, когда сообщение с берегом почти прекращается, вследствие чего погрузка на суда каменного угля и наливка водой становятся невозможными, да и доставка съестных припасов делается сомнительною, так как на обратном пути от судов приставание к берегу у совершенно открытой шлюпочной пристани очень опасно. Навигация не прекращается здесь круглый год, хотя в январе и феврале на отмелях стоит сплошной лед, а по рейду плавают свободные льдины. — Рейд хорошо распознаваем и в ночное время, благодаря маяку устроенному на возвышенном (в 200 футов) пункте Кунг-Кунга. Этот небольшой островок виднеется вправо от нас вместе с целою грядой других меньших островков или, вернее, надводных камней торчащих на отмелях. Они совершенно голы и безжизненны, а по внешней форме наши сибирские моряки очень характерно называют их «коврижками». Влево от нас тянется небольшая цепь материковых возвышенностей, из коих самая большая не превышает 1.330 футов, но горы эти также совершенно голы, как и гряда Кунг-Кунга. Впереди, на общем фоне берега, несколько выделяется темный скалистый горб Чифуского мыса, где белеют какие-то строения. Зелени нигде не заметно, и в целом картина эта с рейда производит довольно безотрадное впечатление.

На полупути встретили мы легкую гичку под русским коммерческим флагом, с четырьмя гребцами-Китайцами. [159] Господин в европейском, костюме, сидевший на руле, приветствовал нас поклоном и, отрекомендовавшись, спросил: кто пришел на русском судне. Ему ответили что адмирал Лесовский, и лодки наши разминулись. То был русский купец А. Д. Старцев, обыкновенно проводящий летние месяцы в Чифу, где у него есть участок земли и прекрасный дом построенный в лучшем месте города.

Солнце было скрыто за легкою белесоватою дымкой, которая ровно и сплошь затянула все небо до краев горизонта, так что окружающие предметы кидали от себя лишь самую слабую почти незаметную тень; но несмотря на это зной чувствовался весьма сильно, а белесоватая дымка, обладавшая какою-то особенною серебристостью, отражалась на совершенно гладкой поверхности вод сплошным серебряным отсветом, который сильно раздражал нам глазные нервы. В этом ровном без малейшей зыби, металлически белом и как бы тускловатом блеске было что-то неприятное, гнетущее. Позднее мы узнали что такое состояние атмосферы и зависящий от него отсвет воды нередко влияют очень болезненно, в особенности на новичка, не принимающего своевременно должных предосторожностей. Я испытал на самом себе это странное действие невидимого солнца, и случилось это вот каким образом.

Плыли мы в нашей четверке и, от нечего делать, разбирали по национальным флагам какие суда разбросанно стоят там и сям по рейду, как вдруг замечаю я что мои глаза теряют способность различать цвета предметов, которые все стали казаться мне какими-то серовато-темными, как на фотографии; а затем и самые эти предметы начали как-то тускнеть, двоиться, путаться и сливаться между собою, а в глазах у меня зарябили зигзаги и дуги из мелких серебряных зубчиков с червою каемкой. Никогда, еще не испытав подобного явления, я закрыл веки чтобы дать отдохнуть глазам, но это помогло весьма мало. Предметы хотя и перестали сливаться, но красок их все-таки различить я не мог как ни старался. Между тем, четверка наша подошла к северо-западной оконечности Чифуского мыса и там пристала к совершенно открытой с моря пристани, оставя вправо от себя целый пловучий город китайских сампангов и джонок изукрашенных пестрыми флагами. Между последними развевалось несколько [160] красных штандартов на военных джонках, как их отличительный признак. На берегу первым делом надо было отыскать какого-нибудь компрадора. В числе нескольких попавшихся навстречу нам Китайцев, один оказался маракующим кое-что по-английски. Он понял обращенный к нему вопрос и указал нам на магазин принадлежащий немецкому торговому дому Зитас и К°. В Чифу существуют три shipshandler’а, но этот считается лучшим, так как у него можно получить почти все что нужно для снабжения судов, и прикащики его, имея отличные шлюпки, выезжают к судам почти во всякую погоду. Представитель фирмы оказался Немцем, и притом очень любезным Немцем. Он принял нас в своей конторе, рядом с магазином, и, по обычаю Европейцев Крайнего Востока, немедленно предложил манильских сигар и выставил целую батарею «прохладительных», между которыми, рядом с содовою водой, фигурировали разные бальзамы, ликеры, эссенции, коньяк, вина и пиво. Пока Россель занимался реестровкой необходимых ему хозяйственных припасов, мы пошли осматривать компрадорский магазин, вполне достойный того чтобы дать о нем читателю хотя приблизительное понятие. Четыре обширные залы, защищенные от солнца большими жалузи, вследствие чего в них всегда господствует полусумрак, были наполнены длинными столами и рядами полок восходивших до потолка, где находились всевозможные предметы морского обихода: парусина, пенька, канаты, веревки и бичева, мазильные кисти и краски, гуттаперчевые рукава, помпы, анкерки, блоки, фонари и компасы, термометры и барометры, морские бинокли и трубы, механические лаги, астролябии и астрономические инструменты, меркаторские и мореходные карты, хронометры и песочные часы, койки, подушки и байковые одеяла, жестянки со всевозможными консервами, бочонки спирта, рома, вина, смолы и масла, ящики ситар и галет, голландские и швейцарские сыры, копченые колбасы, окорока и многое-множество иных предметов и продуктов, которых не то что перечесть, но и разглядеть-то сразу невозможно. Только замечаю я что в разговоре язык мой начинает как-то Заплетаться и путать слова, вставляя окончание одного в начало другого и наоборот, в роде того как один из моих приятелей говорил некогда «палкир трактина» вместо «трактир Палкина [161] и «семинария воспитанского» вместо «воспитания семинарского». Заметив в себе такую странность и видя что она является у меня как-то механически, совсем помимо собственной воли, я желаю, конечно, скорее поправиться, произнести слово как следует, во это дается мне лишь с некоторым усилием, словно приходится впервые произносить какое-нибудь многослойное слово на совершенно незнакомом языке. Но вслед за этим — еще того чуднее! — некоторые слова начинаю я вовсе забывать. Положим, нет еще ничего мудреного если было тут позабыто мною не русское по происхождению и довольно редко употребляемое слово гамак; но как забыть вдруг такие совершенно русские слова как завтрак, черный, длинный, полка или потник!?... Хотя представления обо всех этих предметах и понятиях в мозгу моем стояли совершенно ясно, но я забыл как они называются; из моей памяти вдруг совершенно выскользнули звуки и слоги из коих эти слова составляются. Это обстоятельство крайне меня озадачило и даже несколько обеспокоило, так как случилось оно со мною лишь в первый раз в жизни. В ожидании когда Россель кончит с компрадором расчеты, я присел к столу и здесь чрез несколько минут почувствовал сильнейшую нервную боль над бровями, которая вскоре затем распространилась на всю левую половину головы. Мигрень эта продолжалась часа три, пока стакан чая, предложенный мне А. Д. Старцевым, не освежил моих нервов. Инженер-механик Ватсон, с которым я познакомился в доме г. Старцева, объяснил мне что подобного рода болезненные явления здесь весьма часты и находятся в прямой зависимости от таких дней как нынешний, и именно от этого тускло серебряного отсвета воды, раздражающего глазные нервы более чем когда в ней сверкает отражение самого яркого солнца, так как в этом последнем случае блеск водной глади нестерпим для непривычного глаза и вы поневоле избегаете смотреть на нее. Но при таком предательском отсвете как сегодня вы сначала можете довольно долго смотреть на поверхность моря совершенно спокойно и доверчиво, не подозревая в ее серебристости никакой опасности для ваших нервов, ан тут-то она и подкрадывается незаметно и затем вдруг обнаруживает свое начало тем что ваш глаз теряет способность различать [162] краски. К причинам этого явления присоединяется еще и то важное условие что все окрестные берега совершенно голы и поэтому глаз ни на минуту не может отдохнуть на зелени какой-либо растительности, имеющей свойства вообще смягчать слишком резкие или разнообразить чересчур монотонные краски пейзажа. Таким образом солнце здесь гораздо опаснее когда верхние слои атмосферы заволокнуты легкою дымкой серебристого тумана чем при совершенно ясном, безоблачном небе. Раздражение глазных нервов, производя мигренную боль в надглазной полости, а затем и во всей голове, подготовляет организм к легчайшему восприятию солнечного удара, так как внешняя температура при таком состоянии атмосферы обыкновенно нисколько не умеряется: теряется только жгучесть солнечных лучей, но жаркая, чисто банная духота становится гораздо сильнее. Поэтому здесь необходимо всегда иметь при себе синие или дымчатые очки чтобы пользоваться ими в особенности во время серебристых туманов.

От компрадора отправились мы в гостиницу содержимую каким-то немецким семейством. Товарищи мои сели за общий стол позавтракать в обществе двух не старых еще хозяек отеля, которые подсели к ним сами безо всяких приглашений, сочтя почему-то своею обязанностью угощать и занимать их разговорами. Я же, мучимый своею мигренью, остался в биллиардной и только что прикорнул было в угол плетеного дивана, с намерением заснуть хоть на полчаса, как вдруг откуда ни возьмись четыре немецкие девочки, от трех до шести лет, над самым моим ухом подняли такой усердный и пронзительный визг, изображая все в раз как свистит пароход, что я давай Бог ноги!.. Но не тут-то было: маленькие мучительницы пустились за мной, преследуя меня своим подражанием пароходному свистку. Так и не дали покою пока не кончился завтрак, после которого мы поспешили оставить гостиницу чтоб осмотреть город.

Европейская здешняя колония расположена на небольшом возвышенном полуострове который, подобно полуострову египетской Александрии, имеет форму буквы Т, образуя две отдельные полукруглые бухты, восточную и западную. Коромысло этого Т представляет собою возвышенный каменистый бугор, постепенно понижающийся к перешейку [163] полуострова который переходит наконец в низменность и сливается с материковым берегом, замыкаемым, отступя в глубь страны версты на три, кряжистою цепью голых возвышенностей.

В центре чифуской теты (Т), между перешейком и коромыслом, возвышается почти круглый холм называемый Китайцами Ян-тау (гора иностранцев) или, по местному произношению, Янтай; Англичане же окрестили его в Tower-point. На темени и склонах этого холма, равно как и при его подошве, разбросаны без особенного порядка и правильности дома Европейцев, таможня с ее пакгаузами, полицейско-судебное управление и пять европейских консульств, которые легко распознать по их национальным флагам, развевающимся на высоких мачтовидных флагштоках. Но Русского флага между ними не имеется по той простой причине что не имеется и самого консульства, а коммерческие суда наши в случае каких-либо надобностей обращаются за содействием приватным образом к любезности германского консула. На самой вершине Янтая белеет в форме усеченной пирамиды четырехугольная башня с зубчатыми бойницами китайской постройки, увенчанная особою вышкой в виде легкого киоска. Но назначение ее самое мирное: возвещать жителям о судах приходящих с моря, для чего при ней и устроена сигнальная станция с высокою мачтой служащею семафорным телеграфом. Несколько плохеньких гостиниц и таверн тянутся по западному берегу перешейка, к югу от Янтая. Содержат их отчасти Европейцы, отчасти Китайцы, но для европейских, а не своих клиентов, а больше всего — Жидки вездесущие, без которых кабачный «гандель» и ростовщичьи «Leih-Casse» и здесь не обходятся.

Юго-западный угол перешейка занят китайскою таможней, и набережная с этой стороны прекрасно выложена диким камнем. Здесь у пристани всегда качается достаточное количество китайских сампангов, на которых единственно производится сообщение берега с судами стоящими на рейде. Таможня, по обыкновению, находится под управлением английского чиновника из сателитов сэр-Роберта Гарта, а китайский мандарин-контролер существует только pro forma, более для поддержания правительственного «престижа» в глазах китайской черни чем для естественного участия [164] в таможенной службе. Здания таможни построены в европейско-колониальном характере, но с китайскими серо-черепичными кровлями. Для пущей внушительности и якобы ради острастки пиратам, главные ворота этих зданий и флагшток оберегаются снаружи тремя старинными чугунными пушками на морских станках, поставленных прямо на землю; на одном из них развалился китайский страж и мирно дремлет себе, отставив в сторону свой «страшный» нож насаженный на длинное древко. Главными предметами контрабанды здесь, как и вообще в китайских портах, являются: соль, составляющая правительственную монополию, и опий, «неправильное» распространение коего (то есть не чрез английские руки) идет в ущерб английским торговым интересам. Поэтому сэр-Роберт Гарт, в лице своих агентов, щедро оплачиваемых Китайским правительством, как уверяют, в особенности зорко следит за тем чтобы никто помимо его соотечественников не покушался на их священное договорное право отравлять Китайцев.

На западном же берегу устроена большая каменная цистерна, наполняемая из естественных источников пресною водой, право на которую, как слышно, принадлежит одному из судовых поставщиков; он снабжает ею за известную плату местных жителей, а главное, суда стоящие на рейде, доставляя воду на последние, по востребованию, в особых водоналивных баках с помпами, по одному доллару за тонну. Тут же неподалеку находятся и каменно-угольные склады; но уголь в них исключительно привозный, по преимуществу токасимский, из Японии. Не редко впрочем привозится и австралийский, даже английский; но все эти сорта, за исключением Кардифа, значительно уступают по своим качествам нашему сидемийскому углю (В Южно-Усурийском крае, в Славянской бухте.) который мог бы не только конкуррировать с ними, но даже вовсе вытеснить их с рынка, еслибы мы надумались наконец приступить к сериозной его разработке. Таково мнение наших моряков исследовавших качества сидемийского угля, не уступающего Кардифу.

С восточной стороны перешейка тянется отмелый песчаный бережок, частию загороженный тростниковыми ценовками. Здесь — место морских купаний, для чего имеются [165] даже две-три будочки на колесах. Тут же на берегу находятся клуб и две гостиницы в двухэтажных каменных домах колониального типа, который везде один и тот же, так что давно уже успел намозолить нам глаза своею скучною казенщиной. Третья гостиница, точно такого же типа, выстроена отдельно, версты на полуторы от перешейка, если идти вдоль берега. Стоит она одиноко, на прибрежном пустыре и существует почти исключительно в качестве пансиона для больных, приезжающих сюда из более южных приморских мест, даже из внутренних губерний, пользоваться морским воздухом и купаньями. Здешний климат, по отзыву Европейцев, гораздо умереннее и здоровее чем в других приморских местностях, не говоря уже о континентальных. Хороши же те, должно быть, если это называется умеренным!...

Хотя европейское население Чифу не велико, но в его участке уже существуют две церкви, англиканская и католическая (последняя еще не достроена). Кроме того, есть и католический монастырь, построенный за городом, на взгорьи, где живут французские миссионеры. У них, говорят, есть там и школа, и больница, и ремесленные мастерские, и кабинеты для естественно — научных и метеорологических наблюдений, по примеру Цикавейской станции, и наконец хороший сад, из которого открывается широкий вид на весь город и рейд. Но мы, за дальностию расстояния, не успели побывать там, а видели издали только его белую четырехугольную башню, в роде кафедральной гонконгской, без шпица, но с четырьмя наугольными башенками-фонариками.

Дома Европейцев вообще довольно порядочны и для летней жизни устроены с полным комфортом. Все они, конечно, в неизбежном англо-колониальном стиле, как наиболее соответствующем условиям жаркого климата; большие дворы их всегда обнесены сплошными, невысокими бетоновыми стенками; кое-где есть и растительность, пока еще довольно жидкая, молодая, во иные садики уже начинают разростаться. Лучший из чифуских частновладельческих домов, совместивший англо-колониальный характер с чисто русскими приспособлениями, в роде зимних рам, печей и т. л., принадлежит нашему соотечественнику А. Д. Старцеву, и эти последние приспособления делают его удобообитаемым круглый год. [166]

По юго-западную сторону от перешейка растянулся Китайский город, который впрочем не признается за таковой, его природными жителями, по той причине что не обнесен каменною стеной. Да и действительно, Чифу ни с китайской, ни с европейской точки зрения не заслуживает пока названия города, в настоящем смысле слова, так как колония на Янтае находится еще в периоде созидания: между отдельно разбросанными дворами и строениями там остается еще не мало пустырей, ожидающих себе новых владельцев и домостроителей. Что же до собственно китайской части Чифу, то это просто большое прибрежное селение перерезанное вдоль и поперек несколькими длинными, узкими улицами и кривыми переулками, вечно грязными и вонючими, благодаря множеству гниющих луж и кухонных отбросков выкидываемых хозяевами прямо на улицу, пред дверьми своих обиталищ. Дома здесь все узкие, одноэтажные, с двускатными серо-черепичными кровлями, часто не в меру длинные, и строены они почти исключительно из серого обожженого кирпича. Но тщетно было бы искать в них то что известно под именем китайского стиля: все они напоминают скорее складочные сараи чем жилые дома, и каждый такой дом непременно вмещает в себе какое-нибудь промышленное либо торговое заведете, во все это в крайне убогом или примитивном виде: в одном продают какой-то жир, в другом лук и чеснок, в третьем веревки, в четвертом рис, в пятом самую грубую гончарную посуду; во в целом городе не заметил я ни одной мало-мальски порядочной лавки, так что если Чифу и представляет какие-либо особенности китайской торговли, то они, судя по тому что мы видим, заключаются в самых грубых или мало обработанных произведениях идущих на потребу сельского и бедного рабочего люда.

Присутственные китайские места находятся позади таможни, в ближайшем с нею соседстве и отличаются тем что во дворе их торчат две высокие деревянные колонны или мачты, в роде тех что воздвигаются у нас при торжественных иллюминациях для декоративных штандартов и флагов. В часы заседаний, на обеих этих мачтах вывешиваются длинные белые штандарты с какими-то крупными черными надписями. Вход во двор присутственных мест охраняется караулом, то есть, вернее сказать, пиками [167] и алебардами, приставленными к наружной стороне забора, так как сами караульщики где-то отсутствуют (мы нашли их потом в сторонке, под навесом, за какою-то стряпней и игрой в кости); но главную охрану этого входа составляет широкий досчатый экран, поставленный против его по ту сторону. Украшенный какими-то надписями и живописными изображениями человеческих фигур, он заслоняет собою проход из ворот в присутственную залу, так что прямым путем в нее никак не попадешь. Но это отнюдь не надо понимать в смысле иносказательного напоминания просителям о тех путях какими должны они следовать чтобы добиться здесь успеха в своих делах и просьбах, — экран служит только средством для отвращения злых духов, которые, как я говорил уже раньше, могут проникать куда-либо только по прямому направлению, а пред заворотами и зигзагами отступают. В здешних присутственных местах, как и в Шанхае, происходит устный и скорый суд по гражданским и уголовным делам, причем во дворе же бывает и немедленная вслед за решением расправа. Здесь же обсуждаются муниципальные и иные дела по местной администрации.

При нас четверо носильщиков принесли сюда в синем паланкине мандарина средних лет, одетого в синюю же курму, с синим матовым шариком на головном уборе. Пред ним несли красный распущенный зонтик с фалбалой, а позади ехали верхом на клячах два офицера в соломенных шляпах, покрытых жидким султаном из красного конского волоса, и шли два палача с длинными бамбуковыми плавками, — необходимый аттрибут чиновничьей власти. Синий цвет паланкина и принадлежностей наряда, как нам объяснили в последствии, есть узаконенная форменная принадлежность чиновников в ранге «чжи-фу», то есть 2-й степени 4-го класса (В Китае есть своего рода табель о рангах, как для военных так и для гражданских чинов. Она разделяется на девять классов, а каждый класс подразделяется еще на две степени, 1-ю и 2-ю. Не только каждому классу, но и каждой степени присвоены особые форменные отличия и особый церемониал, до количества лиц свиты и цвета паланкина включительно.).

Встреченный нами чжи-фи состоит здесь исправляющим должность соляного пристава и, в то же время, председателя [168] уголовной и казенной палат, хотя первая из этих должностей выше его собственного ранга на две, а последняя даже на три степени. Исправляя эти должности, он не пользуется только некоторыми, внешними их отличиями, — например, не может носить на спине своей парадной курмы вышитого золотом павлина, но три выстрела из пушки при въезде в свой дом ему полагаются. Здесь, на месте, он является высшим представителем правительственной власти и, в качестве такового, обязан между прочим в день рождения богдыхана облекаться в полное парадное одеяние и принимать поздравления от иностранных консулов и всех местных чиновников, а в случае смерти богдыхана, исполнять «печальные церемонии», одеться в белое (траурное) платье, не брить бороды и всенародно громко вздыхать, стенать и плакать «как о своем собственном отце», доколе не получит приказ о прекращении плача. Последняя обязанность, говорят, не из легких, ибо какой запас слез надо иметь если исполнять ее добросовестно в течение довольно долгого периода времени. Говорят что по смерти последнего богдыхана даже все текущие дела в Чифу остановились по причине слез этого чиновника. Бывало, придет к нему по делу кто из консулов: — «Можно видеть мандарина?»

— Нельзя, мандарин плачет.

— Как здоровье мандарина? спрашивают Европейцы при встрече кого-либо из его чиновников.

— Ах, он плачет... плачет мандарин наш, плачет...

— Что поделывает мандарин? Чем занят?

— Плачет.

— А что мандарин ваш? Все плачет?

— Плачет...

И это неизменное «плачет» долго еще служило единственным ответом на все вопросы о мандарине.

Заглянули мы между прочим и в две буддийские молельни, находящиеся одна насупротив другой, по одной и той же улице. Первая из них, по левую руку, устроена в виде эстрады совершенно в том же роде как открытые театральные сцены наших летних кафе-шантанов. На площадке пред нею стояла толпа зрителей, часть коих помещалась и на храмовой балюстраде, спустя вниз голые ноги. Одни из этой толпы глазели на фокусы какого-то [169] бродячего жонглера, другие принимали азартное участие в игре в кости, — что-то в роде нашей орлянки. Нельзя сказать чтобы вся эта публика выказывала какое-либо уважение к своей святыне, подобно тому как мы видели в Шанхае. Зрители не только сидели к своим богам задом, но даже располагались как кому удобнее, и на самом престоле, чтобы лучше следить оттуда, как с наиболее возвышенного пункта, за игрой и фокусами. В противуположной кумирне было несколько чиннее, хотя на дворе ее тоже кишел народ: там шел какой-то торг «в ручную и поштучно», как у нас на толкучке. В обеих молельнях, точно так же как и в Шанхае, мы заметили несколько моделей китайских мореходных джонок подвешенных под потолок, из чего можно заключить что вероятно у Китайцев это в таком же обычае как и у Финнов.

С южной стороны город окружен правильными участками возделанной земли, занятой преимущественно под коноплянники, которые чередуются с многочисленными огородами, где разводятся лук, чеснок, редька, огурцы и тыквы. На грядах нередко красуются и пышные махровые подсолнухи, которые вообще очень идут к характеру китайского пейзажа. В самом цветке этом есть что-то китайское.

Побродив по городу и видя что это все одно и то же и что ничего более «достопримечательного» тут не откроем, направились мы вдоль по его грязной и вонючей набережной, где пришлось однако пробираться не без труда, то спускаясь в ямины, то взбираясь на бугры и перепрыгивая с камня на камень. В ближайшем соседстве с европейским участком китайские дома уже смотрят уютнее и чище. В растворенные двери, проделанные в их заборах, видны кое-где, уголки внутренних дворов с садиками и киосками; но к сожалению, «отженители злых духов» — досадные экраны мешают рассмотреть детали их обстановки, а войти во двор безо всякого предлога и не зная языка казалось неловким. Тут же помещаются несколько цирюлен и съестных. У первых, вместо вывески, болтается на бамбуковой трости над входом распущенная фальшивая коса, а последние и безо всяких вывесок достаточно заявляют о себе изобильным чадом жареного кунжутного масла. Обыкновенные их снеди — рыба и сосиськи — жарятся [170] тут же на воздухе, как и на всем впрочем Востоке, начиная с Румынии.

Наконец, вернувшись в европейский участок, мы поднялись на Янтай и там неожиданно встретились с А. Д. Старцевым, который между тем успел возвратиться от адмирала с Африки. Тотчас же, разумеется, познакомились, и он пригласил нас к себе в дом, где мы были приняты его семейством с полным радушием. Там же, между прочим, познакомились мы с одним английским инженер-технологом, г. Ватсоном, и его сестрой. Оба они родились, выросли и долго жили потом в Москве, превосходно говорят по-русски, хорошо знакомы с нашею литературой и сохранили в душе наилучшие симпатии к России и Русским, вместе со многими привычками русской жизни в своем обиходе. Поэтому дом и семья Старцевых кажутся им милее и роднее чем иные чопорные дома их коренных соотечественников.

Дом А. Д. Старцева стоит особняком, на вершине скалистого северо-восточного берега, и с его веранды открывается прекрасный вид на весь рейд и на всю юго-восточную часть города с примыкающею к нему частью возделанной раввины, и на Нифуские горы с их ущельем, которые замыкают с юга всю окрестную панораму. Постройка этого дома, вместе со стоимостью земли, обошлась хозяину в 6.500 долларов (Ходячая монета здесь — мексиканский доллар с изображением фригийского колпака в сиянии; она принимается безо всякого учета на мелкое серебро, как английское и американское, так и японское. Другие же доллары, тоже мексиканские, но с изображением весов, принимаются не иначе как с учетом от 5 до 6%.). Участок принадлежащий нашему соотечественнику довольно обширен, и за постройками у него остается еще много свободной земли, которая — в случае надобности могла бы быть уступлена им русским коммерческим людям еслибы между ними нашлись охотники здесь поселиться. В предвидевши такой возможности, местным Англичанам крайне не хочется пускать сюда Русских: они опасаются как бы с легкой руки г. Старцева не учредилась тут русская колония, и потому-то эти господа, а в особенности английский консул, пускали в ход разные интриги и каверзы чтобы только помешать [171] покупке; дело дошло наконец до суда, который и разрешил процесс в пользу г. Старцева. С тех пор Англичане только скалят на него со злости зубы, но молчат и наконец начинают услокоиваться, видя что до сих пор никто из Русских еще не последовал его примеру. Точно такие же каверзы пытались было они делать и Немцам, но тоже провалились, и с тех пор количество Немцев прибывает здесь с каждым годом, так что они уже начали оказывать Англичанам заметную конкурренцию в торговле. А. Д. Старцев приезжает в Чифу с семейством только на лето, ради климата; остальное же время года, по делам чайной торговли, он должен проводить в Ханькоу и Тяньцзине.

После чая мы всем обществом сделали маленькую прогулку на вершину Янтая, к семафорной башне, а оттуда спустились вниз до морского уровня, к «Чифускому камню». История этого камня заключается в том что более ста лет назад удар молнии отщепил однажды часть береговой скалы, и этот массивный отломок ее прекуриозно упал поперек острым ребром своим на такое же ребро другого лежачего камня, да так и остался. Ни вечный прибой, ни множество бывших с тех пор сильнейших тайфунов не могли сдвинуть его с места, хотя, повидимому, точка его опоры сама по себе слишком незначительна, даже ничтожна сравнительно с размерами камня и, казалось бы, никак не могла дать ему надлежащую устойчивость; между тем камень стоит на ней неколеблимо, в виде стола или неправильного конуса с отлогими боками, поставленного вершиной вниз. Китайцы считают это чудом и потому высекли на изломе скалы и на самом камне приличные надписи в воспоминание события бывшего причиной чуда. Они нередко являются сюда чтоб устраивать маленькие пикники на верхней плоскости куриозно стоящего камня, а другие, настроенные более мистическим образом, избирают его местом своих жертвоприношений в честь духа бурь и грома.

С площадки семафорной башни открывается широкий вид на весь горизонт. На западном берегу бухты находится возвышенность, восточный склон которой занят четырехсторонним укреплением, лежащим как раз на параллели Янтая (Tower-point) и рассчитанным на весьма значительное количество орудий, до сих пор однако отсутствующих; [172] гарнизон же его, предполагаемый в 1.500 человек, состоит пока из шести солдат-сторожей. Крепость эта, — по замечанию командира нашего стационера, капитан-лейтенанта Татаринова, — хотя и нелепой китайской конструкции, могла б однако по своему положению действительно командовать всем рейдом. В юго-западном углу бухты, под самым берегом и как бы под фиктивным прикрытием этой крепости, стоит стационером китайская канонерская лодка Тай-Ан, а за нею, в две линии, двенадцать парусных военных джонок, вооруженных каждая четырьмя гладкостенными пушками на четырехколесных станках, преимущественно старыми датскими. Канонерка Тай-Ан большую часть года стоит неподвижно, и только в декабре переходит на зимовку в Тяньцзин. Команда ее обучается артиллерийским действиям у одного из офицеров американского стационера (пароход Monacacy). В Чифу и его ближайших окрестностях китайских войск не имеется вовсе, но, по замечанию г. Татаринова, на западном берегу бухты, в одном из сараев, под присмотром двух сторожей, хранятся запасы недавно доставленных сюда ружей Ремингтона; были и восемь полевых четырехфунтовых Крупповских орудий, сгруженных в Чифу Немцами в 1879 году, но месяца два тому назад их увезли куда-то к западу, через горы.

Благодаря г. Татаринову, я имею возможность сообщить также несколько небезынтересных сведений о местных способах сообщений и о чифуской торговле. Телеграфного сообщения Чифу ни с каким пунктом не имеет, но телеграммы могут быть посылаемы летом с почтой в Шанхай, чрез консульства, для отправления по назначению. Что же до почтового и пассажирского сообщений, то между Чифу и Шанхаем оно поддерживается на пароходах круглый год и идет почти регулярно через день, а с Тянь-цзином только девять месяцев, с первых чисел марта до начала декабря. Держат эти линии пароходы двух обществ: «China Merchant Steam Navigation Company», под китайским, и «China Coast Steam Navigation Company», под английским флагами. Первое из них, с основным капиталом в три миллиона таэлей, хотя и считается акционерным, но в сущности почти всецело принадлежит Китайскому правительству и нескольким знатным князьям; оно владеет двадцатью шестью хорошими пароходами, [173] содержащими сообщение по всему берегу, начиная с Гонконга и до Тяньцзина, а также и по Ян-Цзы-Киангу до Ханькоу. Второе же (английское) общество владеет только двенадцатью пароходами. Те и другие отходят от конечных пунктов (то есть Шанхая и Тяньцзина) безо всяких расписаний, по мере готовности, и по пути заходят в Чифу, минуя иногда этот пункт лишь по воскресным дням или когда уже имеют полный груз. Обе компании держат на этой линии обыкновенно по пяти пароходов каждая. Плавание от Чифу до Шанхая совершается при нормальных условиях в 60 часов, а от Чифу до Тяньцзина в 26 часов. На тех и других пароходах стоимость первоклассного билета в первом случае 30 таэлей, а в последнем 26 таэлей.

Что до чифуской торговли, то в нашем распоряжении имеются цифровые сведения только за 1879 год; во так как вполне достоверно что за последние десять лет цифры приема и отпуска, а равно и количества судов ежегодно заходящих на рейд, остаются почти без изменений, то их можно принять за нормальные и для настоящего времени, тем более что портовые условия Чифу, при отсутствии телеграфа, железной дороги и прочих необходимых сооружений, нисколько не изменились против прежнего времени ни к лучшему, ни к худшему.

В течение 1879 года в Чифу заходило всего 688 судов, вместимостию в 406.872 тонны (Паровых под европейскими флагами 221 (150.000 тонн), под китайским флагом 208 (162.305 тонн). Парусных под европейскими флагами 258 (94.110 тонн), под китайским флагом 1 (457 тонн).); вывезено товаров на сумму 4.456.546 долл. (без малого на 9 милл. руб. кредитных). Изо всей этой суммы собственно в чужие края отправлено на 298.005 долл. (в том числе во Владивосток на 47.014 долл.), а остальное в южные порты Китая.

(Главные предметы вывоза:

   

Лепешки из бобов на сумму

1.247.708

долл.

Бобы на сумму

273.622

»

Шелк в коконах и других видах

713.049

»

Солома плетеная

863.097

»

Вермишель

614.145

»)

Ввезено за тот же год: опия 4.173 пикуля (т. е. 5.518.670 английских фунтов) на сумму 3.022.570 долл.; из китайских [174] портов домашних произведений на 3.032.265 долл. (Главные предметы ввоза собственно китайских произведений: бумага писчая разных сортов на 564.675 долл., шелковые изделия на 291.575 долл., сахар песок, рафинад и леденец на 1.036.970 д.) и из других стран на 1.047.481 долл. Итого, ввоз на сумму 7.102.316 долл. (около 14 милл. кред. рублей). Пошлины за ввоз, вывоз и других сборов собрало 454.706 долл.

Обратив внимание на приведенные цифры, не трудно заметить что как ввоз разных товаров внутреннего произведения из китайских портов, так и специально английский ввоз одного только опия держатся почти в одинаковых цифрах — разница всего лишь на 9.695 долл., и на сей раз она склонилась в пользу внутренних китайских произведений, но за то в другие годы бывает, и да же значительно, в пользу опия. Из этих данных безошибочно можно признать что опий и все прочие, балансирующие с ним, предметы внутреннего ввоза стоят у местного населения на равной степени потребности, то есть это значит что если китайский потребитель расходует на весь свой суточный обиход, положим один доллар, то другой доллар в течение тех же суток он прокуривает.

Из тех же цифр видно что общая сумма ввоза превышает таковую же сумму вывоза на 2.645.770 долл. Но если взять во внимание что главная масса чифуского вывоза (на 4.158.541 долл.) направляется в свои же китайские порты, то есть относится ко внутренней торговле, а в чужие страны вывозится всего лишь на 298.005 долл., то окажется что иностранцы ежегодно эксплуатируют Чифу на 3.772.046 долл., и из этого счета более трех миллионов долларов падают на один только опий. Отсюда вывод ясен, а именно: Чифу, как и все прочие открытые для европейской торговли порты Китая, всецело находится в руках своих отравителей, Англичан, которые как морокой спрут присосались к Китаю всеми своими щупальцами и, отравляя, вытягивают из него все жизненные соки.

Познакомясь с А. Д. Старцевым, естественно было коснуться в разговоре чайного дела, коего он состоит одним из видных наших коммиссионеров в Китае. Заметив что я очень интересуюсь этим делом, он не [175] отказался познакомить меня с ним в главных чертах, а затем, благодаря его же содействию, я получил от П. А. Пономарева из Ханькоу весьма любопытные сведения о современном состоянии нашей чайной торговли с Китаем, с правом воспользоваться ими при случае, почему и предлагаю их теперь вниманию интересующегося читателя.

Русская чайная торговля обосновалась теперь главнейшим образом в двух пунктах Китая: в порте Ханькоу и в Фучао. В первом из них она производится следующими пятью торговыми фирмами: «П. А. Пономарев и К°»., «Токмаков, Шевелев и К°», «Пятков, Молчанов и К°», «Черепанов и Марьин» и «А. Л. Родионов и К°».

Положение русской торговли в Ханькоу, поскольку оно касается сбыта наших отечественных произведений, можно назвать самым печальным. Уже несколько лет сряду на здешний рынок не поступало ни одного куска русских материй, а продано еще в 1878 году было всего только сто «половинок» драдедама фабрики Тюляева (3.645 аршин, по 46 фын за каждый; всего на сумму 1.676 лан и 70 фын.), поступившего на китайские рынки в 1872 году. Пролежав шесть лет на складе, товар этот пошел по самой низкой цене из-за того лишь чтобы не сгнил окончательно. В 1880 году русской мануфактуры на тяньцзинском складе уже не было. Насколько регрессировал сбыт наших шерстяных товаров, можно весьма наглядно уяснить себе из сопоставления только следующих данных:

В 1868

продано драдедаму

5.780

полов. на

202.300

лан

(606.900 р.)

» 1878

» »

100

» »

1.677

»

(5.031 р.)

» 1879

» »

0

» »

0

»

 

Точно также и бумажные товары русской мануфактуры уже давно не ввозятся, тогда как английский и германский ввоз все возрастает. Даже морской капусты, добываемой преимущественно у наших же приморских берегов Усурийского края и Сахалина, и той ввезено сюда — только не нами, а иностранцами — за четыре года (с 1875 по 1878) почтенное количество в 364.142 пикуля. Стало быть, экономически, в торговом отношении мы вполне являемся данниками Китая. Посмотрим же как идет наше чайное дело. [176]

Чайный сезон обыкновенно открывается в первой половине мая месяце (по нов. ст.). В начале сезона 1878 года покупки чаев Русскими были крайне ограничены: всеми пятью русскими фирмами в первые две недели было приобретено лишь 16 партий средних, хороших и высоких чаев; английскими же фирмами в это самое время было куплено 217 партий. В течение последовавших затем двух недель Русские купили 42 партии, Англичане же 584. Причину ограниченности заказов даваемых из России на покупку чаев к началу сезона тяньцзинские наши коммиссионеры относят к плохому состоянию наших курсов на европейских биржах. Русские, приобретая здесь чаи, переводят на этот предмет капиталы из России большею частию чрез лондонские банкирские фирмы, так как русского банка в Китае нет, что, при плохих курсах на наш кредитный рубль, значительно увеличивает стоимость купленного для России чая. В Лондоне хотя и есть отделение «Русского для Внешней Торговли Банка» и его кредитивы высылаются иногда в Китай, но так как у него нет здесь своего отделения, то и существование его не приносит пользы для русских закащиков. Вероятно по этой же причине, как думают здешние русские коммиссионеры, дальнейшие приказы из России на покупку чаев, для отправки в Кяхту, хотя и были довольно значительны, но касались почти исключительно дешевых сортов и в особенности черного кирпичного чая.

Кроме Русских, здесь покупают чаи для России еще и Китайцы из Сансийской губернии, направляя их исключительно в Кяхту для меновой торговли. Тяньцзинский рывок в особенности стал привлекать их с 1877 года, и на следующий же год они произвели там свои покупки уже в более широких размерах чем прежде, когда чаи для Кяхты покупались ими почти исключительно на Калганском рывке.

Пятью русскими фирмами куплено и отправлено байхового (красного) чаю в Европу (то есть чрез Лондон, Марсель и другие пункты в Россию), на Амур, в Тяньцзинь и Японию:

 

Мест.

Пикулей.

Русск. фунт.

 

Руб.

В 1877 году

106.928

58.745

(8.694.344)

на

4.378.368

» 1878 »

96.673

53.703

(7.948.044)

»

3.792.546 [177]

To есть в 1878 году против 1877 года менее на 10.255 мест, на 5.042 пикуля, на 585.822 рубля. С каждым годом эта цифры прогрессивно все повиваются, если сравнить их хотя бы с цифрами 1873 года, когда было вывезено 79.588 пикулей, на 2.313.940 лан (Лан = 3 рублям, по приблизительному курсу; лан с десятичными подразделениями составляет как денежную так и весовую единицу.).

Но для здешних русских коммиссионеров остается еще хорошая надежда на кирпичные чаи, выделкой коих они занялись сами весьма энергично. Опыт 1877 года наглядно убедил их в пользе совокупных дружных действий при покупке материала для черного кирпичного чая. С тех пор они покупают этот материал чрез одно, выбранное из своей среды лицо, чем и достигли значительного удешевления своего фабриката. Не устрой коммиссионеры этого соглашения, дело приняло бы совсем иной оборот, так как спрос на хуасян (материал употребляемый для выделки черного кирпичного чая) в Англию, Америку и Австралию был значительно больше чем в предыдущие годы и, кроме того, заказы из России на этот сорт тоже значительно повысились против предшедших лет. Обе эти причины имели настолько сильное влияние что несмотря на полное согласие между русскими коммиссионерами при покупке хуасяна, им не удалось купить полного его количества; но все же самая трудная задача, то есть возможно дешевая покупка оного, была исполнена ими с успехом. В начале сезона 1878 года Китайцы вдруг стали назначать за хуасян очень высокие цены: от 7 1/2 до 9 лан за 100 гинов лучшего сорта. Англичане для Лондона, Америки и Австралии сделали за это время массы покупок, платя без стеснения требуемые Китайцами цены; Русские же вынуждены были находиться в выжидательном положении, так как покупать по таким ценам хуасян было бы крайне неблагоразумно. Цены на этот материал стали склоняться в пользу Русских лишь в июне месяце и упали к сентябрю до 4 и даже 3 лан за 100 гинов, когда дошедшие сюда сведения о продажах хуасяна на Лондонском рынке оказались крайне печальными для покупавших его здесь по таким высоким ценам: некоторые фирмы понесли от этой операции до 25% убытка. [178]

Переходя к производству кирпичного чая на туземных русских фабриках, прежде всего нельзя обойти молчанием то воровство которое производится на них Китайцами и на которое Русские сильно и много, но бесполезно жалуются. Тут практикуются всевозможные способы воровства: крадут все, начиная от гвоздя и кончая прессованным чаем и чайным листом для обыкновенного и зеленого чаев; последний крадут Китаянки-отборщицы, сохраняя его в мешочках нарочно вшитых для этой цели в такое место исподнего платья где обыскивать их неудобно. Обращаться за помощью к китайской полиции бесполезно. Чрез наше вице-консульство ежегодно передается в эту полицию с рук на руки множество воров с поличным, но она уже несколько лет сряду не в состоянии от них добиться кому сбывают краденое рабочие и посетители фабрик и кто потом перепродает его в переделанном виде Китайцам для местного потребления и для вывоза из Ханькоу в Хонань. Если же полиция, по требованию вице-консульства, и накажет вора, то это отнюдь не способствует к уменьшению краж. Пойманный вор, например, сидит в ставне (деревянный ошейник) у фабрики, и в это же время караульные или городские полицейские ловят на той же фабрике другого. Уследить все воровство на наших фабриках, при многолюдстве их рабочих, чрезвычайно трудно. Со стороны же прикащиков-Китайцев кража идет другим способом, а именно, посредством приписки в счетах на материалы требуемые фабрикой при выделке чаев.

Приготовление кирпичных чаев Русскими производится в Ханькоу и отчасти в некоторых горных местностях, где еще и по сию пору существуют фабрики арендованные некогда Русскими у Китайцев. В Ханькоу, как в главном центре этого производства, работают ныне у Русских шесть заведений; седьмое же, за недостатком материала, занято лишь выделкой ящиков и служит казармой для рабочих. Три фабрики пользуются улучшенною системой распаривания материала посредством паровых ящиков, изобретенных одним Русским, и две из этих же трех имеют паровые прессы для приготовления чая. Вообще на прессование чая в Ханькоу Русские обратили особенное внимание и прилагают старание к улучшению и удешевлению этого производства. Теперь уже все фирмы имеют в Ханькоу [179] собственные фабрики, и только по старой привычке некоторые из них продолжают еще арендовать таковые в горах у Китайцев.

Старание улучшить и удешевить производство кирпичного чая выразилось, кроме покупок с обща хуасяна, еще и в применении к этому делу паровых машин, хотя последние едва ли намного удешевят выделку продукта при изобилии и дешевизне здесь рабочих рук. Выгода разве в том что с уменьшением числа рабочих быть может уменьшатся несколько кражи, да еще в том что в сравнении с ручными прессами чай прессуется значительно крепче, и браку бывает менее. А что до дешевизны, то достаточно сказать что плата за ручную прессовку, обертку в бумагу и укупорку в ящики бывает лишь от 25 до 33 копеек с ящика в 64 кирпича, на русские кредитные деньги.

С 1878 года, один из Русских в Ханькоу стал между прочим производить опыты прессования чаев новым усовершенствованным гидравлическим прессом, который прессует хуасян в форме шоколатных плиток. Эти опыты, по отношению к улучшению производства, дали очень хорошие результаты: прессованный материал сохраняет всецело аромат и дает чайный настой в три раза крепче против того же самого материала в непрессованном виде, что весьма естественно, так как давление пресса на плитку чая в четверть фунта равняется 3.600 пудам. Вследствие такого громадного давления, раздробляются все ткани чайных листочков и раскрываются мельчайшие микроскопические клеточки, сохраняющие в себе эфирное масло, фибрин, белковину, гематин и теин, которые при обычном способе настоя остаются всегда нераскрытыми и теряются в выварках бесполезно для потребителей. По мнению П. А, Пономарева, плиточный чай, хотя не в близком будущем, положительно заменит в употреблении низкие сорты байхового чая, так как лучшим доказательством в пользу его, как экономического продукта, служит тот факт что настой плиточного чая дает колер воды гуще от ста до трехсот процентов в сравнении с байховыми чаями. Но чтобы ввести его в употребление в России, по его же мнению, потребуется пожалуй не менее десяти лет времени и много энергии со стороны тех лиц которые будут вводить его. [180]

Чайные фабрики, заведенные Русскими в Ханькоу, все построены на землях купленных у Англичан и Китайцев. Сверх того, Русские начинают приобретать в свою собственность, кроме земель, еще и дома находящиеся в Английском квартале. На всех вместе русских фабриках в 1878 году было приготовлено кирпичных чаев 77.132 места весом в 77.996 пикулей (11.534635 русск. фунт.) на сумму 373.515 ланов или 1.120.545 рублей. Производство это увеличивается; в сравнении с предшедшим годом, в 1878 году приготовлено было более на 19.801 место, весом в 20.909 пикулей, на сумму 222.796 рублей. Плиточные чаи наших фирм довольно успешно направляются во Владивосток, Николаевск на Амуре и в Петропавловск, для Камчатки (Камчатский транспорт направляется через Японию.).

Кроме кирпичных чаев, в 1878 году было выделано Китайцами в Хунане на пробу, по заказу русских коммиссионеров для Средней Азии, двадцать полен чая, по 64 гина в каждом (Для громоздких предметов вес считается на гины или цзины, которые бывают в 16, 18, 20 и 24 лана; казенный гин равен 16 ланам или 1,47 русского фунта; сто таких гинов составляют английский пикуль или 147 русских фунтов. Для взвешивания употребляют контар, род безмена с подразделением на ланы и их десятичные части, а также обыкновенные весы с гирями, начиная от столанной доли.). Этого рода «поленчатый чай» называется здесь «цюй-ву-чжуан», а в Средней Азии, «Атбаш»; ханьковская же таможня дала ему название «яо-ца», то есть лекарственный чай, вследствие того что в чайный лист примешивается четвертая часть какого-то лекарственного материала. Были, говорят, случаи что приготовленный без этой подмеси чай среднеазиатские потребители не покупали, находя его невкусным. По частным сведениям, сбыт этого продукта в Средней Азии довольно значителен. Китайцы отправляют его ежегодно из Ханькоу по реке Ханьян с небольшим сухопутным волоком до Желтой Реки, а оттуда до Кукухото, Улясутая и Кобдо вьюком, на верблюдах. Теперь для русских коммиссионеров вопрос в том, насколько дороже или дешевле будут расходы и доставка этого продукта в Среднюю Азию через Кяхту, хотя взимаемый «лицзин» (полупошлина) и пошлина с поденчатого чая [181] обстановлены в Ханькоу чрезвычайно выгодно, а именно лишь 37 1/2 фын (В лане считается 10 цянов или 100 фын; стало быть один фын равен приблизительно нашим 3 копейкам.) со ста гинов того и другого до Кяхты. Китайцы же, при провозе этого продукта чрез упомянутые местности, по всей вероятности, переплачивают очень много разных поборов. Это последнее и дает надежду на развитие торговли поленчатым чаем с нашими новыми подданными и соседями в Средней Азии чрез посредство Русских, а не Китайцев. Двадцать полен, весом в 12,80 пикулей, стоили до Тяньцзина со всеми расходами 62 дана 99 фын или около 3 дан 15 фын за полено. Есть однако надежда и на дальнейшее его удешевление при покупке, так как первый опыт сделан был нашими коммиссионерами чрез Китайцев, а если при больших заказах послать в Ханькоу Русского, тогда стоимость по выделке обойдется еще дешевле.

Что до отправки чаев и фрахта, то до сих пор русские грузы перевозились из Ханькоу английскою, американскою и китайскою пароходными компаниями, причем товароотправители нередко подвергались необходимости платить довольно высокий фрахт, благодаря стачкам пароходных компаний, которые при этом поставляют еще Русским в непременное условие не давать посторонним пароходам в Тяньцзинь никакого груза. До чего доходит в этом отношении произвол стакнувшихся компаний показывает хотя бы следующий пример: за провоз из Ханькоу в Тяньцзинь одной тонны кирпичного черного чая, упакованного в 15 ящиках, в 1877 году пароходные компании брали 5 лан, а в 1878 году за такую же тонну, в 10 ящиках, заломили 10 лан. Такое положение вещей навело представителей здешних русских фирм на мысль выйти из-под давления местных пароходных компаний, учредив свое собственное пароходство по китайским водам для перевозки как русских, так и посторонних грузов, причем предполагается пригласить к участию в этом пароходном обществе всех своих доверителей в качестве акционеров. Фактические цифры выведенные в проекте сего пароходства, между прочим, указывают что от перевозки одних только русских грузов из Ханькоу в Тяньцзинь, не считая китайских [182] и прочих, оставался бы дивиденд на затраченный капитал до одиннадцати процентов в год, при хорошем вознаграждении всех служащих на пароходах и приличном содержании последних.

Действительно, было бы в высшей степени желательно осуществление русской пароходной компании в китайских водах, так как это положило бы прочное основание здесь русскому коммерческому флоту, и можно было бы ожидать постепенного его развития. Если теперь уже наши «добровольцы» подымают значительное количество чайных грузов направляемых в Одессу, то все те грузы которые ныне идут сухим путем на Кяхту, все первосборные байховые и весенние кирпичные чаи могли бы идти чрез Амур до Сретенска, и тогда вся провозная плата поступила бы в руки Русских, а не Англичан, Китайцев и Монголов, которые пользуются теперь ежегодно сотнями тысяч рублей звонкою монетой от одной только перевозки принадлежащих Русским чаев (Например, в сезон 1878 года за перевозку наших чайных грузов только из Фучао в Тяньцзин заплачено английским и китайским пароходным компаниям 77.270 долларов или 154.540 руб.).

Между прочим, как на один из важных тормозов в деле развития русской чайной торговли, наши Ханьковцы указывают на крайнюю затруднительность в получении корреспонденции из Иркутска, и это благодаря лишь нашему почтовому ведомству. К удивлению, письма из Иркутска отправляются не на Кяхту, как было прежде, а почти что вокруг света, чрез Европу, с английскими и французскими почтами, и достигают сюда лишь чрез 85 и даже 96 суток, хотя адресы на некоторых заказных письмах были ясно отпечатаны: «чрез Тяньцзин в Ханькоу». Несмотря на это, несколько писем побывали даже в Москве, вернулись в Кяхту и потом уже получались чрез Тяньцзин в Ханькоу. Отсылаемая отсюда корреспонденция не доходила до получателей в Иркутск по прошествии двух и более месяцев, а несколько простых писем затерялись безвозвратно. От неправильной же пересылки корреспонденции и несвоевременной выдачи ее в Иркутске негоцианты не мало теряют в своих коммерческих оборотах, так как бывали случаи что заказы на первосборные чаи [183] получались тогда когда на здешнем рынке их уже не было. Также нередко здешние отправители писем, наводя справки в Тяньцзине отправлены ли такие-то письма, получают ответ что отправлены своевременно, а между тем из Иркутска сообщают что писем в получении нет. При подобной пересылке коммерческой корреспонденции, конечно, нельзя рассчитывать на развитие нашей торговли с Китаем, которая и без того все уменьшается (Например, фирма «Черепанов и Марьин» с 1 января 1879 года вовсе прекратила свои дела, чему одною из причин служила и несвоевременность доставки писем.). Какие причины побудили Почтовый Департамент изменить пересылку корреспонденции адресуемой чрез Тяньцзин в Ханькоу здесь неизвестно, но ропот на это большой.

Рассказав о состоянии нашего чайного дела в Ханькоу, следует перейти к другому русскому чайному центру, каковым с 1875 года сделался Фучао, приобретающий все большее значение.

Хотя фучаоский рынок по сбыту чая есть самый древний и самый громадный в Китае, тем не менее Русские обосновавшиеся в Ханькоу, не имели с ним до 1872 года никаких дел. Первая мысль о Фучао была подана им из Москвы, покойным чаеторговцем К. А. Поповым, вследствие чего в 1872 году отправился туда из Ханькоу М. Ф. Пятков, сначала лишь для ознакомления с делом. Поместился он там в американском доме и стал «помаленьку» приобретать чаи в небольшом количестве, а сам тем временем «приглядывался» и приглядываясь обратил внимание что мелкие высевки и чайная пыль выбрасываются Китайцами, как никуда негодный сор, а если и продаются когда, то за самую ничтожную цену. Г. Пятков рискнул попробовать спрессовать из этого продукта черный кирпичный чай. Не быв практически знаком с выделкой кирпичных чаев, он установил с помощью Китайцев какой-то самобытный, тяжелый и медленно работающий пресс на котором приготовлялось едва лишь по семи ящиков в день; тем не менее в целый сезон ему удалось спрессовать на нем до 900 ящиков высевкового чая на пробу. Хотя и плохо спрессованный, чай этот по выделке стоил почти на две трети дешевле против ханьковских чаев и [184] принес в Сибири громадную пользу производителю. На следующий год Сибиряки уже сами прислали ему заказы на кирпичные чаи, каковых и было в том году приготовлено для них г. Пятковым до 6.000 мест. Дешевизна сравнительно с ханьковскими плитками привлекла к нему еще больше закащиков из Сибири, так что для удовлетворения их ему пришлось, кроме Фучао, заарендовать у Китайцев еще несколько фабрик в горах, где за 1875 год и было приготовлено до 16.000 ящиков.

С этого-то года и началось в Фучао быстрое развитие выделки кирпичных и покупка байховых чаев для России. Тем и другим делом г. Пятков занялся весьма сериозно: для приготовления кирпичных чаев достал он из Ханькоу сведущих мастеров, а к покупке байховых приложил свое собственное уменье и опытность. Ему бесспорно принадлежит честь основания русских торговых дел в Фучао. В том же 1875 году он открыл там собственную фирму торгового дома в компании с г. Молчановым, а затем стали открывать отделения своих фирм и другие Русские Ханьковцы, так что теперь в Фучао существуют уже три русские торговые дома: Пятков, Молчанов и К°, П. А. Пономарев и К° и Токмаков, Шевелев и К°, занятые выделкой кирпичных и покупкой байховых чаев. Требование последних для Сибири с каждым годом увеличивается, из чего можно заключить что потребители постепенно привыкают ко вкусу фучаоских чаев, тогда как при первом ввозе их, в начале 70-х годов через Кяхту, покупатели их обегали, находя во вкусе большую разницу против ханьковских, к коим успели привыкнуть за время почти десятилетней деятельности Русских в Ханькоу. По мнению П. А. Пономарева, низкие сорта байховых фучаоских чаев значительно лучше ханьковских по вкусу, и настой дают гораздо крепче, но в них есть один недостаток, а именно: много попадается мелкого ломаного листа и хуасяна. Тем не менее, есть все основания предполагать что со временем фучаоские низкие сорты чаев получат в сибирском сбыте преобладающую роль пред ханьковскими, вследствие чего должно ожидать блестящего развития русского дела в Фучао, в будущем, и в конце концов, Фучао будет пожалуй преобладать над Ханькоу не только по покупке байховых, но и по выделке кирпичных чаев. [185]

Попытка торговли в Фучао русскими мануфактурными товарами, сделанная г. Пятковым в 1872 и 1873 годах, была неудачна: привезенное туда мезерицкое сукно, в количестве 150 половинок, было продаваемо несколько лет маленькими партиями, по ценам существовавшим в Шанхае для партионных продаж. Да и вообще, фучаоский рынок далеко не из первых для сбыта европейских мануфактурных произведений. В этом отношении Англичане едва ли не безвозвратно завоевали себе наше прежнее место. А было время когда в Китае с успехом шли только русские сукна, так что английские мануфактуристы, чтобы дать сбыт своим, должны были прибегать к наглому обману и выставлять на своих сукнах русские фабричные клейма... Впрочем и их царствию, кажись, наступает начало конца: Китайцы начинают заводить собственные фабрики, чтобы самим обрабатывать свои сырые продукты. В 1879 году сами же английские инженеры начали строить для них две большие фабрики с новыми усовершенствованными машинами: одну в Шанхае, для выделки бумажных тканей, а другую в провинции Ганьсу, в городе Ланьчжоу, для выделки разных сортов суков. Кроме того, в Шанхае английские Евреи строят большой паровой завод для выделки кож, так как последние до сего времени в громадном количестве вывозятся в сыром виде из Китая в Англию и Германию. Быть может не далеко то будущее когда Китай начнет сам обрабатывать все свои сырые продукты и перестанет отправлять их для выделки в Европу, как делается теперь с хлопком, шерстью, кожей и т. п.

Приготовление Русскими фирмами чаев в самом Фучао производится пока еще в небольших размерах и едва ди превышает 17.000 ящиков в год; но за то главная их масса прессуется внутри страны, в горных наших фабриках, и это вследствие того что Китайское правительство за провоз хуасяна из гор в Фучао взимает полупошлину по 1 лану и 32 фына со ста гинов, а за готовый спрессованный чай из тех же мест только по 33 фына с того же веса. Выходит что сырой материал оплачивается пошлиной вчетверо дороже чем фабрикат из него приготовленный. Но выделка кирпичных чаев внутри страны, в горах, сопряжена с громадным риском и многими неудобствами и неприятностями. Главные риски зависят [186] от огня (ибо страховать фабрика невозможно) и от бунтов китайской черни, которая однажды уже ограбила одну из русских фабрик и переломала в ней большую часть вещей; затем при доставке готовых чаев в Фучао водой, по речкам изобилующим камнями и порогами, лодки нередко разбиваются и гибнут вместе с грузом. За все подобные потери не раз уже и сильно-таки платились русские коммиссионеры. Наконец, Китайцы живущие на русских чайных фабриках в горах в качестве прикащиков и в особенности управляющие приписывают в счетах неимоверно громадные суммы, благодаря чему сами наживаются очень быстро, и вот эти-то наживы также тяжело ложатся на стоимость наших чаев. Русские же фабриканты не в силах строго их контролировать, так как в противном случае «обиженный» Китаец легко подстрекнет толпу черни на грабеж фабрики, а то и сам подожжет ее. От главных порогов в речках можно бы избавиться построив фабрики ниже их, но Китайское правительство почему-то никак не соглашается на это и в то же время тормозит тяжелым налогом свободный ввоз хуасяна в Фучао. Еслиб удалось устранить эту тягость налога, то фучаоские наши деятели, по примеру Ханьковцев, тотчас же перевели бы свои фабрики с гор в Фучаоский порт и тем избавились бы не только ото всех нынешних своих рисков, но главное, от тяжелой опеки Китайцев-прикащиков и управляющих, этих пиявиц высасывающих всевозможными способами лучшие соки из производства русских кирпичных чаев. С перенесением фабрик ниже, речных порогов, или с понижением пошлины на хуасян, наши Фучанцы могли бы действовать совокупно при покупке материала и тем выгадывали бы громадные суммы, а это прямо влияло бы на удешевление кирпичных чаев в России. Но как в том, так и в другом случае помочь им могло бы только наше правительство чрез посредство своего представителя в Пекине.

В фучаоском районе работают в настоящее время девять русских фабрик (А именно: в Фучао 3, в Сицыне 2, в Навакеу 2, в Тайпине 1 и в Шимыне 1.) и одна английская, принадлежащая фирме «Jardine, Matheson and C°». Дело это, как ничтожное [187] в оборотах для такой солидной фирмы, она поручает своему компрадору, Китайцу, у которого в горах его сородичи и прессуют чаи, однакожь весьма недобросовестно, «до врожденному уже у этой нации обычаю», говоря словами почтенного П. А. Пономарева. Не имея над собою европейского контроля и зная что производимый ими продукт идет исключительно на потребление Европейцами, «сыны неба» не стесняясь подмешивают к хуасяну песочную пыль, траву, разное удобрение и тому подобную дрянь и приготовляют кирпичные чаи для сбыта на Амур, в Кяхту, Иркутск и далее. Для неспециалистов кирпичного чайного дела, чай Ихэ (китайское название фирмы «Jardine, Matheson and C°») не представляет большой разницы по виду, но не излишне было бы нашей администрации обратить на этот чай «ихэ» внимание, сделав тщательный химический его анализ, и если действительно окажутся в нем посторонние примеси и земля, то запретить ввоз его в Сибирь и на Амур.

Общая сумма всего непосредственно русского оборота по чайному делу в обоих китайских портах в 1878 году представляла следующие данные:

Оборот в Ханькоу по вывозу и ввозу

1.788.463

лана.

» » Фучао » » »

754.067

»

За перевозку в пределах Китая

1.006.581

»

Итого весь русский оборот 3.549.111 лан, или 7.098.222 рубля серебряных (звонкою монетой), или 10.647.333 рубля кредитных. Но если сравнить эту сумму с таковою же значущеюся в отчете по китайским таможням за 1877 год, то она окажется очень и очень скромною, так как сумма годового оборота всех иностранцев (преимущественно Англичан) в Китае представляет почтенную цифру в 143.529.968 лан, или на наши деньги, по приблизительному курсу 3 рубля за лан, 430.589.904 рубля (Цифра эта заслуживает полного доверия, так как она показана в отчете сэр-Роберта Гарта, на основании отчетов составленных управляющими в портах таможенными чиновниками, Англичанами, а не Китайцами.).

В заключение остается сказать несколько слов о ходе общественной жизаи русской колонии в Ханькоу. До 1874 Русские жили совершенно отдельно от Англичан, и лишь двое-трое из представителей наших фирм были членами [188] местного Английского клуба; но с 1874 года все русские Ханьковцы стали записываться его членами и покупать его акции. В конце следующего года, на одном из собраний в комитете клуба, П. А. Пономарев предложил акционерам выписывать для Русских несколько газет из России, на что акционеры весьма охотно согласились и, таким образом, с 1876 года там постоянно выписываются за счет клуба четыре газеты и журнал, а в конце 1878 года, на последнем общем заседании акционеров, одним из них было предложено — к существующей большой английской библиотеке присоединить и русскую, для чего ежегодно отчислять из прибылей клуба от 25 до 50 фунтов стерлингов на покупку русских книг, а на первый раз ассигновать для обзаведения библиотеки от 70 до 100 фунтов (от 700 до 1.000 руб. на наши деньги). Предложение это было принято сочувственно всеми акционерами не только русскими, но и английскими; тотчас же поручили секретарю клуба просить от русских членов список книг какие нужны для основания русской библиотеки; кроме того, вследствие заявления секретаря, некоторые русские акционеры и члены клуба пожертвовали для той же цели бывшие у них сочинения Пушкина, Гоголя и других русских писателей, коих тогда же набралось более ста томов. Библиотека учрежденная таким образом при клубе полезна не только для постоянно живущих здесь Русских (в каждом русском доме есть небольшие собственные библиотеки и получаются ежегодно газеты и журналы), но в особенности для офицеров и команд русских военных лодок находящихся здесь почти постоянно. Для развлечения офицеров служили до того времени лишь кегли да биллиард, иногда концерты и любительские спектакли на клубной театральной сцене. Почти треть Английского клуба в Ханькоу, со всею обстановкой, принадлежит теперь Русским, а из постоянных членов в нем половина Русские; другая же половина состоит из Англичан, Французов, Немцев, Португальцев и Американцев.

Русская колония обзавелась даже собственною своею типографией, которая печатает ее коммерческие бюллетени и отчеты для рассылки своим корреспондентам и закащикам в Сибири и Европейской России. Собран некоторый капитал и для постройки церкви, для чего начало положено было еще в 1871 году, в Москве; но принимая во внимание, [189] кроме расходов на самую постройку, еще необходимость вполне обеспеченного фонда на содержание храма и на вечное обеспечение его священнослужителей, собранной пока суммы (42.059 р.) далеко еще недостаточно. Вследствие этого, в 1876 году, по предложению нашего тогдашнего посланника в Пекине, Е. К. Бютцова, П. А. Пономарев, во время своего пребывания в Кяхте, составил добровольную подписку, которую и предлагал в Сибири и России всем купцам ведущим торговлю в Китае, с тем чтоб они в течение семи лет платили на означенную цель комитету имеющему быть в Ханькоу некоторый жертвователъный сбор с байховых чаев, а именно: с ящиков по 10 фын (30 к.), с полуящиков по 7 фын (21 коп.), с четверть-ящиков по 4 фына (12 к.), с кирпичных чаев по 6 фын (18 к.) и с сахара-леденца по 4 фына. Подобный сбор отнюдь не был бы обременительным для лиц ведущих торговые дела с Китаем, и в семь лет собралась бы вполне достаточная, с имеющеюся в наличности, сумма. Многие отнеслись тогда к этому предмету весьма сочувственно и беспрекословно обязались вносить ежегодно свою лепту; некоторые же подписали с разными оговорками, в роде следующей: «Если все будут участвовать во взносе этого сбора, как-то: русские ханьковские коммиссионеры и их доверители и чайные фабриканты, тогда и я обязуюсь вносить означенную сумму с приобретаемых для меня чаев». Затем три-четыре человека вовсе отказались участвовать во взносе сбора. Вследствие отказов как этих так и с оговорками в роде приведенной надписи, комитет в Ханькоу учрежден не был, и до сего времени никакого сбора не начиналось. Хотя некоторые лица ведущие здесь солидные дела предлагали П. А. Пономареву лично и чрез своих коммиссионеров непременно брать с них ежегодно деньги на постройку храма и при нем дома для причта и служащих, но он отказался, «ибо сбор лишь с некоторых, а не со всех вообще никогда не приведет к желательным результатам». Таким образом дело о постройке церкви, к сожалению, и до сих пор не двигается, тогда как, к стыду нашему, и англикане, и католики во всех открытых для них портах Китая давно уже имеют свои вполне приличные храмы. [190]

Как зарядил с ночи ливень так и идет весь день не переставая. Я в первый раз еще вижу такое удивительное, постоянство силы дождя: это не то что у нас в летнюю пору, когда он вдруг возьмет да припустит на некоторое время, а там опять сдаст полегче и снова припустит, — нет, здесь вот уж более полусуток непрерывный ливень и ливень в буквальном смысле слова — идет совершенно ровно, с одинаковою силой, не сдавая и не припуская, все равно как наши осенние мелко сеющиеся дожди. Погода отвратительная, в особенности благодаря этой прелой всепроникающей сырости. Надо всею окрестностью дождь стоит непроницаемым туманом. Соседние суда смутно вырисовываются одними лишь силуэтами, словно призрачные тени, а более отдаленных и совсем не видно. Сильный северо-восточный ветер развел на рейде пренеприятное волнение, которое наша Африка благодаря своим размерам и осадке чувствует лишь слегка, но бедную Нерпу так и качает с борта на борт сильными розмахами и притом с непрерывною правильностью часового маятника. Одно из английских военных судов сдрейфовало, и его чуть не натащило на нас. Над нашею палубой натянут широкий большой тент и на нем скопляется столько дождевой воды что тяжесть ее угрожает даже целости полотна: ее поминутно сгоняют оттуда целыми каскадами. С берегом почти ни какого сообщения, да и ехать туда не охота.

Английский вице-адмирал Кут, в сопровождений командира своей яхты, отдал сегодня визит С. С. Лесовскому. Его встретили с почетным караулом, причем барабанщик и горнист проиграли «встречу». Этот адмирал, без сомнения, почтенный и достойный во всех отношениях человек, но физиономия у него более напоминает методистского пастора чем военного моряка. По отбытии этих гостей, наш адмирал отдал визиты посетившим его вчера представителям Французской и Германской эскадры, и этим все «злобы» нынешнего дня были исчерпаны. Скука, сырость; двое из наших офицеров схватили легкую простуду... Наползают ранние осенние сумерки, а дождь так и закатывает, наполняя окрестность своим глухим барабанящим шумом. Я весь день проработал в своей каюте. [191]

9 сентября.

С рассветом снялись с якоря и двинулись обратно в Нагасаки. Погода несколько получше: небо пасмурно; в воздухе, на горизонте, какая-то сероватость; но по крайней мере нет дождя, и то слава Богу.

10 сентября.

В желтом Море. Погода благоприятная. Нового ничего.

11 сентября.

При благоприятной мягкой погоде, под вечер, около пяти часов пополудни, вступаем в Нагасакскую бухту. На траверзе маяка Иво-Симо встретили Россию, пароход Добровольного Флота, возвращающийся под коммерческим флагом в Европу. Команда и офицеры России были выстроены лицом к нам на шханцах. Отсалютовали друг другу троекратным приспусканием флагов и разминулись.

В Нагасакской бухте застали два наши клипера: Наездника и Забияку, возвратившегося после отвоза К. В. Струве, из Йокогамы. Адмирал сообщил что через два дня, 14 сентября, уходим во Владивосток, где назначен сбор всей эскадры.

* * *

Пребывание во Владивостоке и других местах Южно-Усурийского края уже описано автором в ряде очерков, помещенных в Русском Вестнике 1882 и 1883 годов, а потому дальнейший рассказ начинается с возвращения генерал-адъютанта Лесовского из Владивостока в Нагасаки.

(Продолжение следует).

В. КРЕСТОВСКИЙ.

Текст воспроизведен по изданию: В дальних водах и странах // Русский вестник, № 3. 1886

© текст - Крестовский В. В. 1886
© сетевая версия - Thietmar. 2018
© OCR - Иванов А. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1886