КРЕСТОВСКИЙ В. В.

В ДАЛЬНИХ ВОДАХ И СТРАНАХ

I. До Босфора.

Бумага о моем назначении. — Радость и испуг. — Аудиенция у Великого Князя Генерал-Адмирала. — Назначение генерал-адъютанта Лесовского главноначальствующим эскадрою Тихого Океана. — Новая бумага на мое имя. — Отъезд из Петербурга. — Состав лиц нашего штаба. — Прибытие в Одессу. — Встреча С. С. Лесовского черноморскими моряками. — Отъезд из Одессы на пароходе Цесаревич. — Парадные проводы. — В Черном Море.

12 июня 1880 года, около одиннадцати часов вечера, курьер Главного Штаба доставил ко мне на квартиру пакет в коем заключалась бумага за № 3.022, следующего содержания:

«Морское Министерство признавая полезным, по бывшим примерам, иметь при начальнике эскадры нашей в Тихом Океане секретаря, для ведения исторических записок о ее плавании, который, в то же время, мог бы быть и официальным корреспондентом Правительственного Вестника и Морского Сборника, ходатайствовало о назначении на эту должность вас, как уже бывшего в минувшую войну официальным корреспондентом Правительственного Вестника при Штабе Главнокомандовавшего Действующею Армией».

Далее перечислялись условия материального вознаграждения сопряженного с должностию секретаря, и затем бумага гласила: [60]

«На таковое ходатайство в 9 день сего июня последовало Высочайшее разрешение. Во исполнение сего предлагаю вам немедленно отправиться в Кронштадт, на отправляющийся 15 сего июня крейсер Европа, по прибытии коего в Нагасаки, вы должны поступить в распоряжение начальника эскадры наших судов в Тихом Океане для исправления должности секретаря. Относительно же обязанностей во время плавания вы будете снабжены предписанием от управляющего Морским Министерством, генерал-адъютанта Лесовского». Подписано: «За отсутствием Начальника Главного Штаба, помощник его, генерал-адъютант Мещеринов».

Эта бумага застигла меня почти врасплох: она меня и порадовала, и испугала в одно и то же время. Я никак не ожидал столь быстрого решения этого дела, когда лишь за неделю пред тем был принят в особой аудиенции, в Павловском дворце, Великим Князем Генерал-Адмиралом.

Предметом этой аудиенции было предположение отправиться в дальнее плавание, и вот — едва минуло семь дней, как оно уже осуществилось: все решено и подписано.

Итак, моей давнишней и заветнейшей мечте о «кругосветном путешествии» — мечте которую я и не дерзал никогда считать осуществимою, — вдруг, по воле покойного Государя, суждено было обратиться в самую положительную действительность!... Это меня и взволновало, и обрадовало: как уже давно я не радовался. Но не на шутку испугала меня при этом кратковременность срока остававшегося до выхода в море. Всего два дня! Когда же, думалось мне, успею я приготовиться к такому долгому плаванию, да и есть ли физическая возможность быть готовым, если приходится заказать себе несколько дюжин белья безусловно необходимого в море и несколько пар партикулярного платья без которого нигде нельзя сойти на берег. Да и мало ли еще других приготовлений! Это только главные, белье да платье, а сколько мелочей, чего сразу и не сообразишь и не вспомнишь, но мелочей необходимых, без которых как без рук, а добыть их лотом будет уже негде; наконец, надо было устроить свои дела, распорядиться относительно обеспечения близких, покидаемых мною лиц, а на все это двух суток, как ни прикидывал я, решительно не доставало. [61]

Я решил себе что завтра, когда явлюсь к Великому Князю Генерал-Адмиралу благодарить его за столь лестное для меня назначение, то буду вместе с тем просить Его Высочество, за окончательною невозможностию изготовиться к путешествию в столь краткий срок, разрешить мне отправиться на каком-либо ином военном судне предназначаемом к отплытию в теже воды позднее Европы.

Его Высочество войдя в мое затруднительное положение был столь милостив что разрешил эту просьбу в положительном смысле и, позволив мне еще на несколько дней остаться в Петербурге, сказал что о времени и способах моего отправления в путь я получу особое извещение от Морского Министерства.

В этот же самый день состоялось никем нежданное назначение на должность главноначальствующего Тихо-Океанскою эскадрой генерал-адъютанта Лесовского, с назначением его в то же время членом Государственного Совета; управление же Морским Министерством было тогда же Высочайше вверено свиты Его Величества контр-адмиралу Пещурову.

24 июня я получил обещанное Его Высочеством извещение, в коем инспекторский департамент Морского Министерства уведомлял меня что я должен отправиться в Тихий Океан не на крейсере Европа, а при генерал-адъютанте Лесовском до Сингапура на почтовом пароходе.

Теперь мне было безразлично когда именно отправляться, так как все мои путевые приготовления успел я окончить еще до 24 числа.

На следующий же день (25-го) явился я к С. С. Лесовскому, как непосредственному своему начальнику, и был принят и обласкан им с тою любезностью и неподдельным радушием какие были так свойственны покойному адмиралу. Тут же узнал я от него что наш отъезд из Петербурга предполагается никак не позже 1 июля.

30 июня несколько моих добрых друзей и товарищей пожелали на прощанье пообедать со мною, а на следующий день в седьмом часу пополудни я уже был на станции Московской железной дороги где, в ожидании прибытия нашего начальника, адмирала, представился капитану 1-го ранга А. П. Новосильскому, ныне тоже покойному, который [62] будучи командиром броненосного корабля Петр Великий, лишь в последние дни пред отъездом получил назначение в Тихо-Океанскую эскадру в качестве флаг-капитана, по сухопутному — начальника штаба.

Проводить О. О. Лесовского собралось на станции много родственников, друзей, знакомых и все что принадлежало ко флоту из лиц находившихся в Петербурге. Начальствующие и не начальствующие лица флотской службы присутствовали здесь в полной парадной форме. С. О. Лесовский отъезжал в дальний путь вместе со своею супругой, Екатериною Владимировной, которая предполагала жить в Нагасаки, где, в случае нашей войны с Китаем, ей предстоял не легкий подвиг учредить временный госпиталь и руководить всем делом этого учреждения, в каком у нас конечно ощутилась бы настоятельнейшая надобность, так как русский госпиталь, в то время уже существовавший в Нагасаки, по размерам своим, не мог вполне удовлетворять требованиям военного времени. С этою целью при Екатерине Владимировне отправлялась туда же Георгиевской общины сестра Стефанида, которая еще на театре последней нашей войны в Болгарии успела хорошо ознакомиться с обязанностями сестры милосердия. При этом предполагалось что в Нагасаки быть может удастся им создать из местных весьма сочувствующих нам элементов маленькую общину сестер милосердия для нашего госпиталя.

Кроме вышеназванных, из лиц штаба с нами отправлялись еще флаг-офицеры (по сухопутному, адъютанты), лейтенанты: А. Р. Родионов и Н. Н. Россель (скончавшийся потом в Нагасаки). На станции Бологое должен был присоединиться интендант штаба, капитан-лейтенант Ф. Е. Толбузин, а в Одессе флагманский доктор почетный лейб-хирург двора Его Величества, действительный статский советник В. С. Кудрин. В Александре ожидалось присоединение чиновника по дипломатической части, коллежского секретаря М. А. Поджио, хорошо знакомого с Китаем по своей недавней дипломатической службе в Пекине. Остальные лица штаба должны были прибыть в последствии, так что встреча с ними предстояла нам не ранее как в Нагасаки, если даже не во Владивостоке В семь с четвертью часов пополудни, напутствуемые благословениями, пожеланиями и приветом родных и [63] друзей, мы с курьерским поездом выехали из Петербурга и, не останавливаясь в Москве, следовали прямо в Одессу, куда прибыли 4 июля в полдень. Здесь на железнодорожной станции ожидала С. С. Лесовского парадная встреча со стороны черноморских моряков и тогдашнего новороссийского генерал-губернатора, генерал-адъютанта Дрентельна. Моряки в тот же день почтили адмирала дружеским обедом в изящном садике Северной гостиницы, куда были приглашены и все лица его штаба.

5 июля в четыре часа пополудни назначен был нам выход в море. Еще с ночи полил дождь, да такой о каком на севере едва ли и понятие имеют. Я по крайней мере в Петербурге не запомню подобного. В течение более полусуток лил он без перерыва, сопровождаясь грозой, и обратил одесские улицы, в особенности на спусках, в русла шумно крутящихся потоков, уносивших с собою множество различных смытых с улиц предметов. Гроза разражалась прямо над головой и, судя по сплошным беспросветным тучам, район ее действия обнимал громадное пространство над сушей и морем. Этот обильный ливень с грозой был признан многими за доброе предзнаменование для предстоявшего нам дела.

В три часа дня все мы были уже на палубе парохода Цесаревич, принадлежащего Русскому Обществу Пароходства и Торговли, который должен был доставить нас на восьмые сутки в Александрию. Сюда прибыли генерал-губернатор и весь наличный состав высших морских чинов проводить С. С. Лесовского. В гавани стояли три военные судна: яхта Эриклик, пароход Тамань и шхуна Гонец. Когда Цесаревич тронулся, на Эриклике грянула флотская музыка старый Черноморский марш, и команды на всех судах были высланы на ванты, а на Гонце и на реи, откуда люди кричали ура в честь отъезжающего адмирала. Проходя мимо этих судов, адмирал прощался отдельно с командой каждого.

К вечеру дождь перестал, и погода несколько прояснилась, хотя небо все еще было покрыто на горизонте тяжелыми грозовыми тучами. В воздухе, благодаря этой грозе, заметно посвежело, и мы вдосталь могли надышаться морокою прохладой, в особенности ценя ее после нескольких дней страшной жары и духоты, когда, как например 3 июля, [64] жара в вагоне доходила до 28° Реомюра. Это хотя бы и для тропиков в пору, да и там-то, говорят, не всегда так бывает. После грозы на море установился полный штиль, и наш Цесаревич, делая по девяти узлов в час, тихо покачиваясь держал курс к Босфору.

6 июля 1880 года.

С этого дня я поведу аккуратно мой путевой дневник. К сожалению, записывать пока нечего. Мы в море, погода тихая, солнце скрыто за облаками и потому — слава Богу — жара не донимает. Легкая бортовая качка. Капитан наш, Василий Трофимович Гаврилюк, опытный старый Черномор, знает свое дело в совершенстве. Судно у него содержится в величайшем порядке, команда отлично вышколена и расторопна. Каюты наши очень комфортабельны и достаточно просторны, стол очень порядочный, и вполне приличный метр-д’отель, всегда одетый во фраке с белым галстуком и жилетом, всячески старается угодить пассажирам. Прислуга тоже очень вежливая, чистоплотная и привычная к морю. Словом, пароходы нашего «Русского Общества», как говорится, лицом в грязь не ударят и с успехом могут потягаться с «Ллойдами», «Мессажериями» и тому подобными иностранными компаниями.

II. Босфор и Царьград.

Панорама Босфора. — Форты и башни. — Волшебное превращение здорового скота в зачумленный и зачумленного в здоровый. — Буюк-дере и Румели-гиссар. — Кое-что из истории этого замка. — Русский памятник. — Босфорские дворцы и Скутарийское кладбище. — Золотой Рог и вид на Константинополь. — Местные коммиссионеры и гиды. Вечерняя прогулка по Босфору и по Галате. — Турецкая кофейня. — Выход в Мраморное Море.

7 июля.

Вскоре после полуночи Цесаревич был уже неподалеку от Босфорского входа и прошел мимо плавучего маяка. Вдали видны были и другие огни на маяках Кара-бурну, Румели-фенар и Авадоли-фенар, из коих последние два высятся при самом входе в Босфор, один на европейском, другой на азиатском берегу. Но так как всем [65] вообще судам воспрещается вступать в Босфор в ночное время, то Цесаревичу поневоле пришлось до самого рассвета лавировать взад и вперед малым ходом.

Я люблю панораму Босфора, и хотя уже неоднократно любовался ею и прежде, но счел бы грехом не доставить себе еще раз такого высокого наслаждения, и чуть лишь забрежжило на востоке, я уже был на мостике. И вот из-за плотных грозовых туч, низко скопившихся вдали над горизонтом, выплыл наконец на голубой простор багровый солнечный диск, облив полнеба и полморя и видневшиеся кое-где паруса золотисто-розовым заревом. Теперь Цесаревич уже полным ходом двинулся прямо к Босфору.

Вот они опять предо мной, эти древние, обвитые плющом башни что рассеяны по вершинам прибрежных возвышенностей, и эти старые форты что насели внизу у подошвы гор, над самым Босфором. Вот форт Мивеаница, вот Пойрас-бурну, Буюк-лиман и прочие, некогда столь грозные для неприятеля, ныне же имеющие свое значение только для художника, да разве еще для археолога. Теперь две земляные, современного типа, батареи, вооруженные несколькими Круппами и Армстронгами, почитаются совершенно достаточными чтобы запереть вход в Босфор гораздо надежнее целого ряда древних каменных фортов с высокими массивными стенами, где однакоже Турки и доселе содержат зачем-то свои гарнизоны, вероятно ради казарменных помещений.

Пред одним из таких фортов Цесаревич остановился и послал на берег старшего офицера предъявить патент о здоровье. Спустя минут двадцать он возвратился, но пароход наш все еще не двигался с места. Оказалось что к нам пожаловала местная «санитарная коммиссия» и полезла в трюмы, где помещался рогатый скот везомый в Стамбул на продажу. Слышатся между пассажирами разговоры что не пропускают далее желая подвергнуть судно на неопределенное время строгому карантину, так как рогатый скот найден будто бы больным и даже зачумленным. Это был очевидный вздор, потому что быки и коровы, насколько их можно было, видеть в широкие люки просторного трюма, сохраняли вполне бодрый, здоровый вид и обрадовались дневному свету, даже подняли мычанье, словно [66] протестуя этим против несправедливых заключений санитарной коммиссии. Тем не менее, турецкие чиновника бормоча что-то между собою, сильно жестикулировали отрицательным образом и головой, и руками, на все доводы представляемые им пароходным толмачом, и строили самые недовольные, озабоченные физиономии, как бы желая изобразить этим не только всю государственную важность своих трюмных открытий, но и всю свою чиновничью непреклонность и граждански доблестную неподкупность.

Наш почтенный капитан глядя на все это принял наконец досадливо озабоченный вид.

— Неужели, спрашиваю его, — мы в самом деле везем зачумленный скот?

— Помилуйте, где там зачумленный! Просто бакшиш хотят содрать и только!

— И что же, придется дать?

— А разумеется придется. Ничего не поделаешь. Игнатий Иванович! обратился он с мостика вниз к своему помощнику: — суньте им поскорее, и пусть их проваливают Даром время только теряем.

Помощник достал из кошелька нечто и любезно пожал руку старшего, а затем и младшего санитарного ревизора. Те еще любезнее приложились ладонями к сердцам, губам и ко лбу, дескать, «сердце, уста и разум, все благоухает вам приветствием и благодарностью», и вслед за тем — о, чудо! — наш зачумленный скот моментально оказался совершенно здоровым, будучи признан за таков самым официальным образом, и пароход, спустив по тралу за борт санитарных ревизоров, тронулся далее. Все что произошло так просто, откровенно, даже с какой-то детскою наивностью со стороны турецких чиновников, что не возмущаться, а невольно смеяться хотелось: взятка была дана и принята публично, при всех пассажирах, как самое обыкновенное, законное дело, и скот публично же, воочию всех, признан здоровым. Большой руки патриархальность.

— А много пришлось заплатить коммиссии? спросил я как-то потом у капитана.

— Сто франков золотом. Это уж положение когда скот провозим: меньше не берут.

— А еслибы в самом деле он был заражен? [67]

Но капитан объяснил мне что на судах «Русского Общества» этого быть не может, потому что Общество, в видах собственной пользы, бережет свои пароходы от заразы и мало-мальски сомнительного скота вовсе не принимает: «у нас ведь предварительно его свидетельствуют. На вольных судах — там иное дело».

— Стало быть, случается?

— Не без того. Всяко бывает.

— Ну и как же в таком случае? Ворочай назад?

— Назад?.. Помилуйте, зачем же!.. Вместо ста франков придется только заплатить триста, четыреста, и больше ничего, пропустят свободно.

Превыгодная, значит, служба в турецком санитарном надзоре.

Идем далее по Босфору. Знакомые картины, знакомые впечатления, и все также дивно хороши эти склоны гор покрытые кудрявыми садами, эта длинная, почти непрерывная цепь селений и предместий представляющих отдельные группы скученных и нагроможденных друг над другом легких домиков, дач, минаретов, бельведеров, висячих веранд, дворцов и киосков; эти прозрачные, изумрудно-зеленые волны с их грациозно легкими остроносыми каиками и высококормистыми, ярко изукрашенными фелукками; этот бальзамический воздух напоенный ароматом роз и кипарисов — все это то же что и прежде, и впечатление производимое им так же свежо и поэтично как и в оные дни, когда пред моим восхищенным взором впервые предстала вся эта благоухающая и картинная прелесть.

Вот Босфор расширяется образуя небольшой залив. Это Буюк-дере со своею каменною набережной, обрамленною аллеей прекрасных деревьев и рядом красивых дач. Здесь же смотрится в тихие воды прекрасный дворец русского посольства, над фронтоном коего парит изваянный двуглавый орел наш, преемственный представитель древней Византии, а позади этого дворца, по всему крутому склону высокой горы, до самой ее вершины красуется роскошнейший парк, где разные террасы, беседки и киоски тонут в кудрявой свежей зелени, обмытой недавним дождем.

Миновав Буюк-дере и Терапию, мы вступили как бы в отдельное озеро, которое на глаз кажется замкнутым [68] со всех сторон. Здесь Босфор опять расширяется и являет один из самых картинных своих уголков. На европейском его берегу высятся серые стены и пять массивных башен древнего замка Румели-Гиссар, а напротив, на берегу Азиатском — Анадоли-Гиссар, другой подобный же замок. С первым из них связано много воспоминаний мрачных для местных христиан и горделиво-светлых для покорителей-Турок. Румели-Гиссар как бы навис над самым Босфором, а его высокие башни и до сих пор стоят безмолвными, хотя уже и не грозными стражами мусульманского владычества над его берегами; Каждая из этих пяти башень соответствует одной из букв имени грозного основателя замка. Румели-Гиссар построен султаном Магометом II еще до взятия им Константинополя. Отсюда началось окончательное покорение этого города и сокрушение Восточной Римской империи. Сам Махмуд и все его полководцы и вельможи личным физическим трудом участвовали в постройке Румели-Гиссара, рыли землю, сносили к месту и складывали камни из которых воздвиглись его стены. Так говорит предание. Главная же масса рабочих состояла из окрестных христианских поселян, к которым Турки были беспощадны до такой степени что если кто из работников падал в изнеможении от непосильного труда, то его тут же замуровывали в фундаменте и в стенах. Эта же казнь полагалась и для недостаточно усердных христианских работников. Таким образом, Румели-Гиссар построен в буквальном смысле на христианских костях. В последствии его казематы служили тюрьмами для некоторых пленников и христиан осужденных на вечное заключение за какие-либо провинности против своих поработителей. По этому Европейцы и назвали его некогда «Замком Забвения». В передней стене этого замка, выходящей прямо на Босфор и менее высокой чем остальные, находятся низенькие сводчатые ворота, к которым ведет узкий подземный ход, устроенный в ширину одного человека под крепостными стенами. Эти ворота доселе памятны и стамбульским мусульманам: из них при султане Махмуде, в двадцатых годах текущего столетия, были в одну ночь выброшены в море несколько тысяч янычар заключенных пред сим в этом замке. Исполнители воли Махмуда уверили их что [69] султан дарит им помилование под условием выселения в Малую Азию и что с этою целью каики уже ожидают их у Румели-Гиссара. По мере того как янычары по одиночке выходили согнувшись из низеньких ворот, палачи с размаху отрубали иным головы, а других просто душили и бросали в волны пролива.

Невдалеке от этого места, на азиатском берегу находится долина Хункяр-Скелеси или Султание-Скелеси, что означает «пристань султана». Здесь впадает в Босфор речка Токат, прикрытая тенью развесистых старорослых чинар и каштанов и известная в древности под именем Босфорского Нимфея. В этой долине, во времена Крестовых Походов, стояло лагерем войско Лудовика VII, а в 1832 году здесь же был расположен русский отряд генерала Муравьева, посланный императором Николаем на помощь султану Махмуду против Мехмед-Ади, паши египетского. До последней войны на месте русского лагеря на горе стоял гранитный памятник, которого, впрочем, мы теперь не заметили. Не знаю, уничтожен ли он Турками или мы сами проглядели его в наши бинокли.

Плывем близко к азиятскому берегу мимо беломраморной набережной изящного дворца Беглербей, где Великий Князь Николай Николаевич после Сан-Стефанского мира принимал ответный визит султана; немного далее, на берегу европейском высятся красивые здания дворцов Чарыгана служащего местом заключения для султана Мурада V, и Долма-Бахче, а над ними, на высотах утопает в зелени своих садов Иддыз-Киоск, добровольная тюрьма Абдул-Гамида, из которой он в последнее время не выходит по целым неделям, не редко пропуская даже обязательные парадные выходы по пятницам в мечеть, и живет во мрачном уединении, окруженный несколькими баталионами своей гвардии, не доверяя ни своим министрам, ни своему народу. На склонах окрестных гор видны разбросанные кое-где конические палатки отдельных пикетов, а за ними белеют вдали целые лагери, на которые невольно обратишь внимание, потому что оттуда беспрестанно раздаются звуки сигнальных рожков. Не знаю точно ли, но говорят что Турки очень любят военные сигналы, которых у них будто бы множество, так что все малейшие отправления лагерной жизни [70] исполняются не иначе как по трубному звуку. Вот раскинулась пред нами широкая панорама азиятского предместья Скутари с его высокими мечетями и обширными казармами что украшены по углам четырьмя башнями и приспособь лены к защите как самостоятельный громадный редут. Из-за кассы скутарийских домов, построенных почти сплошь в турецком стиле, вырезываются вровень с белыми иглами минаретов темно-синие, почти черные иглы кипарисов скутарийского кладбища. Эта длинная полоса густого леса, похожего издали на громадный зубчатый частокол, служит излюбленным местом последнего успокоения для стамбульских мусульман. Турки предпочитают хорониться здесь на азиатском, более родном для них берегу, полагая что в Европе, где они все-таки временные пришельцы, смертный покой их праха может быть когда-либо нарушен. Опасение, надо отдать ему справедливость, чисто турецкое.

В восемь часов утра Цесаревич стал наконец в устье Золотого Рога, ошвартовясь у одного из больших красных баканов, разбросанных, ради этой цели по водам порта.

Знакомые все виды... Куда ни взглянешь, все прелесть как хорошо! В Золотом Роге и на рейде застали мы много больших судов под флагами почти всех европейских наций. Ближе к стамбульскому берегу скучились в особую группу борт о борт и красуются своими художественными формами турецкие фелукки и кочермы, изукрашенные кружевною резьбой по дереву и ярко раскрашенные восточными узорами. Десятки легких пароходов торопливо снуют в разные стороны, и сотни грациозных каиков плавно скользят и качаются по всему водному пространству. Жизни и красоты тут неисчерпаемо. Вот маленькая башня Леандра, иначе Кыз-кала, то есть башня девы, словно вынырнувшая прямо из вод, в самом центре где сливаются Босфор, Золотой Рог и Мраморное Море; вот Серальский мыс и над ним старый Сераль среди темных кипарисов, тяжело улегшийся на своих каменных террасах покрытых висячими садами, а далее по берегам Золотого Рога знакомая панорама холмов Стамбула и Перы с их башнями и поясом нагроможденных амфитеатром пестрых домов, дворцов, высоких арок, [71] водопроводов, колонн, террас, садов, кладбищ, громадных мечетей с широкими полусферическими куполами и белыми тонкими минаретами, которые словно стрелы или гигантские восковые свечи стремятся в небо и горят на солнце своими золотыми полумесяцами. Сколько бы ни глядел на эту дивную, единственную в мире картину, никогда, кажется, не наглядишься вдосталь и всегда подметишь в ней что-нибудь новое, неожиданное, что ускользнуло как-нибудь прежде от глаза, сперва пораженного картиной целого, а затем растерявшегося в ее разбросанных уголках и красивых деталях. Впрочем, что же мне описывать то что уже столько раз и во многих случаях так талантливо было описано! Это значило бы повторять старое или расплываться в общих выражениях. Поэтому не ждите от меня описаний ни самого города, ни его достопримечательностей, ни склада его жизни и особенностей быта. Это была бы слишком обширная и слишком специальная тема.

Не успели мы ошвартовиться у бакана, к борту пристал паровой катер, присланный из русского посольства, и увез О. О. Лесовского с супругой в Буюк-дере, где их уже заранее ожидала старые знакомые; мы же поспешили съехать на берег чтобы покататься по городу и еще раз посетить в Стамбуле Святую Софию, Сулеймание, Махмудие, Атмейдан, подземелье тысячи и одной колонны и другие места с которыми связано у меня столько воспоминаний и впечатлений моего первого пребывания в Царьграде.

Без гида только что приехавший путешественник здесь не обойдется, хотя бы город был ему знаком как своя собственная комната. Хотите вы, или не хотите, проводник непременно и чуть не насильно увяжется за вами со своими назойливыми объяснениями. Идете вы пешком, он пойдет рядом и будет развязно болтать вам на плохом французском языке о встречных «достопримечательностях», о сплетнях, скандалах и новостях дня, о женщинах, посланниках и министрах, и оказывать разные непрошеные мелочные услуги; садитесь вы в экипаж, он проворно вскочит на козлы рядом с арабаджи и будет менторски повторять ему ваши приказания; вы делаете вид что не замечаете его; он все-таки продолжает свою болтовню; вы наконец решительно говорите ему что не [72] нуждаетесь в его услугах, даже просто гоните его прочь, а он вам на это любезно осклабляется, низко кланяется, соглашается с вами и все-таки продолжает шествовать сзади, а чрез две, три минуты глядишь уже снова пристал со своими докучными докладами, объяснениями и услугами. Таков уже хлеб, такова профессия этих людей и ничего с ними не поделаешь как с неизбежным злом которому надо покоряться.

Так точно и на этот раз увязался за нами некий Ангелос Перакис — «guide, interprete et courrier en Orient», как значилось на его визитной карточке которую он поспешил сунуть вам в руку, первым появясь на палубе, чуть лишь только пароход стал на рейде. Но дело не ограничивается каким-нибудь одним Перакисом: вы, например, входите во двор какой-либо мечети, или султанской усыпальницы, а там уже поджидает вас, как коршун; свою законную добычу, другой Перакис, местный, только уже не Левантинец, а Турок, и несмотря на присутствие вашего собственного Перакиса, еще более ломаным языком начинает объяснять вам, тыкая пальцем на гробницы: «иси мадам Махмуд, иси лотр мадам, иси мосью, иси пети, иси анкор пети», а в заключение непременно протянет вам руку и настойчиво потребует «бакшиш». Без бакшиша здесь шагу ступить невозможно, ни на улице, ни в правительственных учреждениях; впрочем, это давно уже известная истина.

В сумерки задумали мы с капитаном Цесаревича совершить прогулку по Босфору. Приказал он спустить шлюпку, четверо матросов сели на весла, поехали. Вечер был дивно хорош, тишина в воздухе полнейшая — листок не шевельнется. Мы поплыли вверх по Босфору, а тем временем сумерки сменились яркозвездною ночью. Мы плыли не вдалеке от Чарыгава, откуда слышались звуки флейты из одного открытого и ярко освещенного окна. Может быть кто-нибудь из приближенных развлекал Мурада, а может быть и сам он развлекался в своем заточении этим меланхолическим инструментом. Нам хотелось проехать мимо дворца, но едва только капитан повернул руль и поставил шлюпку в надлежащем направлении, как почти в ту же минуту послышались всплески нескольких дружно работающих весел и из тьмы [73] неожиданно выплыли две военные шлюпки, одна вдогонку, другая на встречу нам; и обе вдруг отрезали нас от берега. Та что шла вдогонку, поравнявшись с нами, пошла почти рядом по одному направлению, как бы конвоируя или следя за нами. Все это совершилось очень быстро и в полнейшем молчании, даже не окликнули обычным «ким-дыр-о?» Когда же мы прошли границу Чарыгана, шлюпка не заметно отстала и исчезла в темноте также таинственно и быстро как и появилась. При обратном следовании повторилось то же самое и опять в полнейшем молчании. Зорко, значит, стерегут несчастного Мурада...

Мы сошли на берег у пристани невдалеке от дворца Долма-бахче и отправились гулять по каштановой аллее что обрамляет улицу позади дворца, а потом пошли и далее. Издали доносились откуда-то струнные звуки и гортанный, но приятный голос певца, напевавшего какую-то восточную песню. Пошли на этот голос и вскоре очутились подле какой-то турецкой кофейни, украшенной снаружи цветущими олеандрами в кадках и освещенной двумя-тремя висячими молочно-матовыми шарами. На широких деревянных скамьях с высокими ножками и резными спинками сидели поддав под себя ноги степенные Османлы в красных фесках; одни из них курили кальян, другие прихлебывали кофе из маленьких фарфоровых чашечек и все вообще задумчиво слушали сидевшего тут же Турка-певца, который акомпанировал себе на большом пузатом торбане. Что хотите, но Турки своим присутствием придают много характерности и даже своеобразной прелести жизни этого города. Они как бы дополняют собою характерные красоты окружающей природы и, в сущности, ей Богу будет очень жаль, по крайней мере с художественной стороны, если их когда-нибудь выгонят совсем из Константинополя, Без Турок этот дивный город окончательно уже обратится в вольную клоаку всякой международной сволоча. К сожалению, и теперь уже общелиберальный безличный пиджак все более и более вытесняет картинные восточные костюмы. Одна только феска пока еще борется с котелком и цилиндром; но пышная чалма даже и в самом Стамбуле — увы! — представляет уже довольно редкое явление. [74]

8 июля.

Около полудня возвратились из Буюк-дере С. С. Лесовский с супругой и просили меня быть их чичероне по Стамбулу. Мы тотчас же съехали на берег, но так как времени оставалось у нас очень немного, то осмотр достопримечательностей пришлось ограничить только Святою Софией, Селимом, древним византийским Гипподромом (Атмейдан) и Безестеном (центральный базар Стамбула). Все это наскоро мы успели окончить к началу пятого часа дня и возвратились на пароход, куда к этому времени приехали из Буюк-дере несколько наших посольских дам проводить Екатерину Владимировну и адмирала.

Ровно в шесть часов дня Цесаревич тронулся в дальнейший путь, в красивое Мраморное Море. Адмирал очень интересовался местами нашей Сан-Стефанской стоянки, мимо которой мы теперь проходили, и много расспрашивал, меня о том времени. Но зачем повторять эти общеизвестные грустные воспоминания о шести месяцах бездействия и болезней выдержанных нашею армией под стенами Царьграда и о той нравственной пытке какую переносили мы здесь, во дни Берлинского конгресса!...

III. Дарданеллы и Архипелаг.

Первое разочарование. — Природа дарданельских берегов. — Галлиполи. — Дарданеллы и Ченак-кале. — Гончарные изделия. — Древние и новые дарданельские форты и батареи, — Селение Йени-Шехр. — Эгейское море и вид на Архипелаг. — Кроличьи острова. — Берега Малой Азии. — Остров Тенедос. — Классическая Ида. — Развалины Трои. — Остров Митилена. — Наша палубная публика. — Бывшие наши пленники-Турки. — Богомольцы и странники русские, мусульманские и иные. — Русское Афонское подворье и удобства способов передвижения. — Палубный маркитант. — Важный пассажир.

9 июля.

С рассветом вступили в Дарданельский пролив. Столько великих исторических воспоминаний соединенных с именами Ксеркса, Александра, Фридриха Барбароссы, Солимана-бен-Орхана, столько классической поэзии и [75] мифологических легенд о Леандре и Геро, и какая жалкая действительность!.. Пустынность, общая пустынность берегов и лежащей за ними местности, вот что прежде всего поражает вас после Босфора если вы думали что и здесь встретите нечто подобное. Ничего похожего! Местность представляет здесь большею частию плосковато пологие, совершенно голые холмы буро-желтого цвета, где лишь изредка пробивается очень скудная чахлая растительность, в которой преобладают низенькие кустовидные деревца запыленных маслин. Азиятский берег несколько выше европейского. На том и другом изредка виднеются белые домики с высокими шестами: это маяки. Движение судов ничтожно: на всем протяжении пролива мы встретили только один пароход да три-четыре греческие шхуны. Местный каботаж, кажется, вполне отсутствует; по крайней мере около берегов он ни единым. парусом не заявляет о своем существовании. Втягиваясь глубже в пролив можно разглядеть кое-где по склонам возвышенностей в глубине страны довольно большие селения, но берега все-таки поразительно пустынны. Кое-где заметны остатки древних укреплений, башень и стен, которые вероятно были бы интересны для археолога, но для художника, как аксессуар пейзажа, отнюдь не красивы. Не доходя Галлиполи видны на плоскости редуты и оборонительные казармы, затем местность к западу начинает несколько повышаться. Самый же Галлиполи не более как ничтожный с виду, маленький городишко, стоит на солнопеке, и хоть бы один клочок зелени скрасил собою однообразие его аспидно-серых черепичных кровель! Ни деревца, ни кустика. Вот начинаются береговые форты: справа-каменный на 26 орудий, слева-земляной редут венчающий собою высокий бугор курганной формы, а рядом с ним, у подошвы бугра, большой форт где видны и каменные, и земляные верки. Город скучился амфитеатром до половины горы, около высокой каменной стены и двух древних толстых башень крайне неуклюжей формы. Отсюда начинается ряд фортов где каменные постройки стародавних времен перемешиваются с земляными брустверами современной фортификации. Древние стратеги, надо отдать им справедливость, отлично сумели выбрать здесь место для своих береговых укреплений, так что [76] новейшему инженерному искусству оставалось только следовать их указаниям и приспособлять избранные им пункты к системе нынешней обороны.

Насупротив, на азиатском берегу, лежит городок Ченак-Кале, у которого Цесаревич приостановился на несколько минут чтобы сдать какой-то коммерческий груз. Пользуясь временем этой остановки, к борту сейчас же пристал каик наполненный гончарными произведениями самых причудливых форм. То были преимущественно фигурные кувшины в виде лошадей, тигров, змей, уток и т. п., украшенные черною поливой и цветными узорами с золотом. Этими произведениями местной промышленности снабжаются из Ченак-Кале не только проезжающие мимо мусульманские странники, но вы встретите их и в Константинополе, куда они доставляются в весьма большом числе, и даже в Андрианополе. Цены на них не особенно дороги. Так большой черный, очень красивый кувшин с золотыми узорами стоит 15 галаганов, то есть три франка с запросом, а уступается европейскому путешественнику за два франка и даже менее если вам не надоест торговаться; мусульманин же покупает точно такую вещь за полфранка. Между Дарданельским мыском европейского берега, где теперь насыпана новая батарея, и старым Ченакским фортом представляющим широкую каменную башню с бойницами, находится самое узкое место пролива, 570 сажен в поперечнике, где, по преданию, Ксеркс строил свой мост разнесенный бурей. На крепостной башне Ченак-Кале сохраняются еще на действительной службе древние бронзовые пушки с причудливый украшениями, из коих некоторые, как говорят, служили еще при Магомете II покорителе Царьграда. Около них сложены пирамидки из каменных ядер, а рядом на современной земляной батарее бутылевидные армстронги глядят своими приподнятыми жерлами в Эгейское море на дарданельские входы. Новейшие батареи в системе дарданельких укреплений все насыпные из песчанистой почвы, и между ними, насколько можно судить по наружному осмотру, нет ни одной казематированной, орудия действуют чрез банк, так что в сущности они вовсе не столь грозны как о них привыкли думать, и мне кажется что для смелых моряков вооруженных хорошею артиллерией, [77] было бы вовсе не трудно не только сбить орудия, но и совсем разрушить все эти укрепления с моря.

Идем далее. Слева, на азиатской стороне, видна долина классического Скамандра близь его устья. Ряд деревьев, по очертаниям судя чуть ли не вербы, осеняет течение этой болотистой речки. Вот далеко-далеко впереди обрисовалась слегка в тумане гора Св. Илии, представляющая собой высшую точку острова Тенедоса, а вот и выход из Дарданельского пролива, охраняемый турецкими фортами. На европейском берегу большой каменный форт новой постройки, Седдуль-Бахр, а на азиатском — крепостца Кум-Калесси, тоже каменная, новая, но как первый так и последняя строены по образцу древних сооружений этого рода. Седдуль-Бахр однако не казематирован, и так как он расположен на самом склоне прибрежной возвышенности, то его внутренность остается вся на виду с моря. Ниже Седдуль-Бахра, почти под его подошвой, на площадке небольшой возвышенности во 140 футов, стоит особый каменный форт новой постройки, который, мне кажется, будет немножко посильнее своего верхнего соседа тем что он более укрыт и по своим размерам представляет меньшую цель для неприятельских орудий.

С азиятской стороны, на возвышенности у выхода в Эгейское море, расположено христианское селение Йени-Шехр, где видны каменная церковь с башенкой и целый ряд каменных ветряных мельниц, причем вместо обычных лубковых крыльев здесь приспособлены небольшие полотняные паруса продлинноватой трехугольной формы, числом до дюжины на каждой, что придает этим мельницам очень оригинальный вид.

Итак, Дарданельский пролив пройден, мы в Эгейском море. Справа виден остров Имброс, а за ним возвышаются легким силуэтом Самотраки и Лемнос, куда во время последней нашей войны с Турками был сослан Абдул-Керим-паша, план которого, заключавшийся в том чтобы беспрепятственно пропустить Русских за Балканы и потом запереть за ними горные проходы, не был своевременно понят в Константинополе, за что престарелый паша и поплатился ссылкой. Прямо пред нами желтеют маленькие Кроличьи острова рифового характера. Они не высоки, плоски и совершенно голы, без [78] малейших, признаков растительности; трава если и была, то уже вся теперь выжжена солнцем и не видать на их желтой поверхности ни единого человеческого жилья. Единственными обитателями этих островков являются кролики и, говорят, их тут великое множество. Они умеют где-то находить для себя подпочвенную воду, которой человеку до сих пор не удалось еще отыскать в этом кроличьем царстве.

Берега Малой Азии в этих местах тоже голы и довольно унылы. Редко-редко встретится какая-нибудь долинка покрытая далеко не густою растительностью: все больше низенькая маслина да жиденький кипарис. Деревни там довольно редки и уныло стоят себе на плешинах пригорков, без зелени, без садов, на самом солнопеке. Таковы Йени-Шехр, Йени-Киой, Палео-Кастро и Безика, знаменитая своею бухтой, из которой во время последней войны английские броненосцы, так пугали наших податливых дипломатов.

На протяжении береговой полосы встречаются два-три насыпные кургана, происхождение коих вероятно относится к отдаленным эпохам древности.

Проходим мимо острова Тенедоса, северную оконечность которого составляет полого-коническая гора Св. Илии, где не заметно ни малейших признаков растительности. Meжду Тенедосом и отмелью малоазийского мыса Иукиери есть небольшая байка, обходя которую пароход направляется мимо скалистого островка Гадаро (Ослиный), где есть небольшой маяк и при нем садик, более впрочем похожий на скудную заросль бурьяна. Как раз напротив этого места лежит город Тенедос, будто бы славящийся своим вином. Проверить этого мы не имели возможности, так как пароход здесь не останавливается, и ни одна торговая лодка не подъехала к нему с острова; но не понимаю где тут могут быть виноградники.

Вся восточная сторона острова, мимо которой мы проходили, представляет склоны горного кряжа с совершенно голою, выжженною солнцем, поверхностью, и даже в самом городе нигде не видать ни клочка зелени, а она едва ли могла бы укрыться от глаза, так как город этот всею массой своих, исключительно каменных, зданий расположен по склону горы амфитеатром. Внизу окаймляют его [79] каменные стены крепости с башнями и бойницами, повидимому не особенно давней, постройки, но по старому образцу. Зной над этим местом должно быть ужасный, и его несомненным признаком являлось сильно заметное дрожащее реяние воздуха. Тут же, около города видно несколько ветряных мельниц с парусными крыльями. Вероятно виноградники и пашни находятся где-нибудь в лощинах внутри острова, и не могут быть видимы с моря. Мраморный мыс на юго-восточной оконечности Тенедоса представляет собою красиво напластованную глыбу бело-розового мрамора, в которую вечно бьет красивый бурун рассыпаясь алмазною пылью.

На азиятском берегу в это же время видна классическая гора Ида. Силуэт ее рисуется в виде зубчатого ряда неровных бугристых вершинок, а поверхность самого корпуса горы изрыта и как бы ноздревата, так по крайней мере кажется с моря. Вообще, берега Малой Азии представляют до сих пор ряд довольно отлогих возвышенностей, между которыми Киз-даг в 1.595 метров является самою высокою. Поверхность этих возвышенностей большею частью камениста, и только изредка заметна на ней скудная. кустарниковая растительность, так что издали кажется будто такие места покрыты кочками. Общий пейзаж не только не роскошен, но даже и не особенно красив. Скудость, вот его главный характер. Но за то цвет воды, чем дальше, тем прелестнее: он переходит теперь в совершенно голубой, кобальтовый.

Вот на малоазийском берегу выдвигается мыс Баба, сиречь отец по-турецки. На его оконечности, Бог весть для чего, существует турецкий форт, никого и ничего не защищающий кроме разве открытого моря. Несколько севернее этого мыса, в расстоянии 16 1/2 морских миль, лежит деревня Александрия, рядом с турецкою деревушкой Эски-Стамбул. Тут говорят, видны невдалеке развалины Трои, и в этом же месте Турки в прежние времена добывали мрамор для своих построек и для ядер громивших Константинопольские стены. Вот остров Митилена, древний Лесбос, родина Сафо, а рядом с ним — скалистые островки Томари, с приближением к коим становится заметен вдали, в диковатой дымке красивый каменистый пик обращенный в нашу сторону двумя плоскостями, [80] резко разграниченными одною гранью. Это гора Олимп в 3.079 метров. Северные и северо-восточные берега Митилены не высоки, но скалисты и служат как бы выходящими из моря подошвами небольших возвышенностей, покрытых довольно жидкими и чахлыми на вид сероватыми кустарниками, растущими на каменистой почве. Только в небольших доливках, кое-где выбегающих из горных ущелий к морю, как, например, в долине между мысами Феро и Томари, зелень становится гуще и вдоль по течению ручья виднеется ряд кипарисов. Здесь же, по долинам, заметны проявления культуры: небольшие поля и плантации весьма тщательно разбиты на участки, в клетку, и разгорожены стенками. Должно быть большинство сельского населения Митилены ютится где-нибудь внутри острова, по лощинам и падям между горами, потому что на береговой линии не заметно ни единого домика, кроме двух ничтожных, совсем бедных деревушек Моливо и Белгхеса. Последняя расположена на совершенно гладкой каменной площадке, составляющей террасовидный уступ горы, а на азиятском берегу, насупротив ее, белеет маленький портовый городок Айвали. И Белгхеса, и Айвали стоят как раз на солнопеке; ни здесь, ни там не растет на одного деревца, ни кустика, ни травки. Первая сереет, точно группа ласточьих гнезд вылепленных из клейкой грязи, а другой сверкает на солнце словно весь выточенный из мела.

На небольшом полуостровке выдвигается вперед к морю древняя каменная крепость, а позади ее, по обеим сторонам берега примыкающего к полуостровку, раскинулся городок Митилена. Между его каменными строениями окрашенными в голубой, кофейный, розовый и преимущественно белый цвет, видна кое-где зелень не высокая, довольно скудная, но все же зелень. К югу от города его ближайшие прибрежные окрестности гораздо более оживлены чем северная часть острова и носят на себе признак культурной жизни. Здесь по лощинам уже заметно несколько деревень похожих с виду на маленькие городки, где разведена кое-какая зелень, видны небольшие садики. Но что странно, так это почти полное отсутствие местного каботажа, и даже рыбачьи лодки под берегами попадаются очень редко. [81]

В шестом часу дня стали открываться пред нами южные берега Митилены, между мысами Св. Марии и Иеро, откуда начинается вход в великолепнейший порт Иеро, совершенно закрытый. В южной части этого острова берега и возвышенности вообще значительно выше чем в северной. В вечереющем воздухе, слегка подернутые мягким лиловым туманом, виднеются справа контуры острова Хиоса, а слева выступают очертания полуострова Кара-бурну славящегося своими винными ягодами, инджирем и изюмом, который в торговле считается самым лучшим. От Кара-бурну начинается вход в Смирнский залив, куда мы втянемся уже ночью.

Палуба нашего парохода представляет довольно интересное зрелище. Теперь все ее пассажиры, принятые на борт в Константинополе, уже успели разместиться, «умяться», приладиться и вполне освоились со временным своим жильем на палубе, применясь к обиходу пароходной жизни. Вся срединная и носовая части палубы покрыты этими пассажирами, которые хотя и разбились на более тесные группы по национальностям, но все же относятся одни к другим довольно общительно и дружелюбно. Все они, соседства ради, по необходимости трутся между собою бок о бок и, не понимая языка, все же оказывают иногда друг другу взаимные маленькие услуги, угощают одни других, и в особенности детей бубликами, чайком, арбузами, дынями, папироской, словом, как говорится, живут хотя и в тесноте, но не в обиде. Большинство из них все паломники, направляющиеся ко Святым Местам: одни на поклонение Гробу Господню, другие — Каабе, третьи — обетованной земле Израиля. Тут были Греки, Италиянцы, Армяне, Болгары, Сербы, Румыны, Евреи, Турки, но большинство состояло из наших русских странников и странниц, и вообще русско-подданных, между которыми были и Жидки из Западного края, и нахичеванские Армяне, и кавказские горцы, и казанские Татары, и несколько Сартов из Ташкента и других мест Средней Азии, и все эти «восточные народы», сверх моего ожидания, относились к своим «поработителям» Русским очень дружелюбно, на что «поработители», конечно, отвечали взаимностью. Тут же следовала в Смирну целая партия турецких солдат отбывших сроки своей службы и теперь возвращавшихся на родину. [82] Между ними нашлось несколько человек бывших в плену в России. Двое из них научились кое-как говорить по-русски и не без удовольствия сами объявили мне о своем временном пребывании в России. Хвалят Россию, «хорошо у вас!» говорят: «десять месяцев ели, пили и хорошо жили за здоровье императора Александра! И сапоги он нам давал, хорошие сапоги! и жалованье давал полтора рубля в месяц на человека, и народ у вас хороший, не обижал нас! Только и есть два хорошие народа на свете, Урус и Османлы».

Каждый мусульманин-паломник еще дома, пред отшествием в благочестивое странствование, запасается белою одеждой и тремя камнями. И то, и другое он хранит у себя в котомке, пока не достигнет в Аравии до приморской местности около Джедды известной под именем Ушка-калеси; здесь он весь облекается в белое и бросает в море свои три камня в память того что и пророк некогда сделал то же на этом самом месте. Наши туркестанские мусульмане более всех прочих выказывают свое благочестие. Они очень исправно совершают, по положению, все пять намазов и всегда первые начинают молитву, а все остальные уже пристраиваются к ним, тесно садясь на корточки, и молятся все вместе, следуя движениям и жестам муллы, который садится впереди прочих. В остальное же время Туркестанцы либо попивают чаек точно также как и Русские, либо внимательно слушают чтение Корана, причем читает громко и на распев постоянно один и тот же ражий чернобородый мущина в парчовой тюбетейке.

Из Русских тоже кое-кто читает либо Псалтирь, либо Евангелие, всегда находя кружок слушателей; но больше, как я замечаю, наши любят слушать рассказы бывалых странников. Есть между ними слепой, который один, без поводыря, дотащился из Пермской губернии до Одессы и точно также один вернется на родину, коли Бог сподобит, поклонившись Гробу Господню; есть старый севастопольский солдат которому «маленько ногу поправили» на Камчатском редуте; есть богатая купеческая вдова, которая совершает свое странствие «по обещанию», за покойного мужа, и намерена от Яффы до Иерусалима идти пешком и вообще исходить по возможности всю Святую землю по [83] образу пешего хождения; есть наконец какая-то старушка из Якутской области, которая пешком отмахала свою путину чрез всю Сибирь и Россию. Замечательные типы: сколько глубокой веры, сколько энергии, возвышающейся до подвижничества, и в то же время что за любовь к скитанию по белому свету! В этом есть что-то поэтическое.

В Константинополе и именно в Галате, неподалеку от Агентства Русского Общества Пароходства и Торговли, находится каменный четырехэтажный дом купленный на средства русской Афонской братии и специально приспособленный ко временному помещению наших паломников, где, кроме крова, они находят еще и способы к удовлетворению, по возможности, своих дорожных нужд и потребностей. Это «Русское Афонское подворье». Как только приходит в Золотой Рог какой-либо пароход, преимущественно конечно русский, на его палубе тотчас же появляются два-три монаха из подворья, справляются нет ли русских странников и, буде есть, предлагают желающим остановиться и отдохнуть с дороги у них на подворье. Здесь останавливаются в особенности богомольцы отправляющиеся на Афон, так как им приходится иногда ожидать парохода. Монахи подворские принимают и кормят странников, не требуя с них за это никакой платы, а довольствуются тем кто что даст по доброй воле «Богу на масло» или «на поминовение». Монахи же служат странникам и в качестве путеводителей по городу; при их помощи нуждающиеся могут по сходной цене закупить все необходимое в дороге и они же устраивают на льготных условиях дальнейшую отправку богомольцев ко Святым Местам или в Россию. На английских судах, например, верхняя палуба предоставляется исключительно в пользование самих капитанов, вследствие чего они и берут без таксы, но вообще очень дешево за провоз палубных пассажиров. Так, до Афона и даже до Яффы можно иногда доехать за два серебряные рубля, а то и за один рубль; на пароходе же «Русского Общества» от Яффы до Одессы за пять кредитных рублей. Вообще должно заметить что для паломников теперь значительно облегчены способы передвижения. От Одессы до Яффы и обратно с заходом в Александрию весь путь стоит 24 рубля, а в одну сторону 12 рублей на собственной, впрочем, пище. Но это [84] последнее обстоятельство облегчается тем что, начиная от Константинополя, на палубе всегда помечается особая будка — буфет, специально для палубных пассажиров. У нас, например, она на своем фронтоне носит громкое название: «Cafe de la Grande Russie». Содержатель такой будки, покупающий себе право палубной торговли в агентстве Общества, всегда умеет говорить по-русски и по-турецки, так что его драгоманскими услугами нередко пользуется и пароходное начальство. На Царевиче таким буфетчиком-толмачом состоит какой-то Черногорец, который во время последней войны был маркитантом, коммиссионером и переводчиком при Ярославском пехотном полку. У него в будке всегда находится ром, ракия, мастика, водка, кофе, чай, хлеб и сахар. Для варки кофе в будке устроена даже особая переносная печка из желтой листовой меди. Цены вообще умеренные, ибо только под этим условием Общество разрешает маркитантам палубную торговлю. Средней величины стакан рому или водки, например, стоит 5 копеек на наши деньги; чашка кофе 2 копейки. Но как Турки, так и наши паломники обращаются к маркитанту довольно редко: они больше все с собою в разных мешочках везут свои, собственные неприхотливые запасы, хлеб, зеленые бобы, огурцы, лук, чеснок и фрукты, а наши и Туркестанцы, сверх того, еще и собственным чайком запасаются. Таким образом, содержатель будки от Константинополя до выхода аз Смирны наторговал всего лишь на 12 франков.

С вами едет возвращающийся из Константинополя в Каир Египетский принц Ахмет-бей со свитой, состоящею отчасти из Европейцев, отчасти из Арабов. Принц этот все время садит в своей душной каюте, ни на минуту не показывается на палубе, обедает отдельно от свиты, в одиночестве, и вообще, как сказывает пароходная прислуга, «держит себя гордо, настоящим принцем».

В первом часу ночи Цесаревич пришел на Смирнский рейд и стал до утра на якорь чтобы с рассветом войти в порт. [85]

IV. Смирна и Средиземное море.

Санджак-калесси. — Общий вид Смирнского залива. — Смирна. — Европейская часть и туземные кварталы. — Портовая часть, — Смирнские сибариты. — Таверны. — Греческий характер города. — Женщины. — Климат Смирны. — Дачи в Бурнабате. — Предметы смирнской торговли и промышленности. — Проводник Мустафа. — Собор Св. Фотиды и церковь Св. Георгия, их архитектура и достопримечательности. — О русских консулах на Востоке. — Смирнский базар. — Турецкие женщины и их местный костюм. — Мухи, саранча и клещи. — Склады смирнских ковров. — Несколько воспоминаний о Греко-руссофиле Ангелопуло. — Остров Патмос. — Выход из греческого Архипелага. — Способность Турок к лежанью. — Свита Египетского принца и ее забавы. — Небо и вода Средиземного мора.

10 июля.

У входа на Смирнский рейд с правой стороны белеют маяк и каменный форт старинной турецкой постройки. Это, в сущности, не форт, а просто круглая стенка в роде широкой приземистой башни с зубцами, но без валганга и внутренних казематов; по ее нижнему краю прорезано несколько просторных амбразур, откуда виднеются жерла и неуклюжие лафеты старых чугунных пушек, а снаружи при амбразурах сложены пирамиды из ядер, выкрашенных для чего-то белою краской. Форт называется Санджак-калесси и это название долгое время служило для Европейцев поводом к довольно забавному недоразумению. У Турок санджаком обыкновенно называется административный округ соответствующий нашей губернии; Французы же первые на своих мореходных картах сделали из Санджак-калесси Fort de Saint Jacques, и с их легкой руки ту же ошибку повторяли у себя Англичане, и Голландцы, и Немцы, и другие, а в том числе разумеется и мы; на наших картах прежнего времени он называется «фортом Святого Иакова».

Этот куриоз сообщил мне С. С. Лесовский.

Цвет воды в заливе изжелта светло-зеленый, а самая вода мутновата, со значительною примесью ила. С правой, то есть южной стороны залива склоны гор, обращенные к северу, покрыты зеленью, словно мелко-курчавою мерлушкой, тогда как левые возвышенности, глядящие прямо на [86] юг, сплошь обнажены и утомляют глаз своею безжизненною буро-желтою массой. Прибрежные низменности с обеих сторон залива покрыты кустарниками, среди которых торчат несколько островерхих кипарисов и кое-где виднеются домики, в особенности слева.

Смирна расположена во глубине залива, и каменная портовая стенка, глаголем выведенная в море, как бы делит город на две части: рейдовую или европейскую и портовую или туземную. Рейдовая часть, если смотреть на город с моря, придется в левой руке; она более расположена на ровной плоскости, и ее прекрасная каменная набережная выходит прямо на рейд вне порта, представляя ряд красивых двухэтажных каменных домов приятной архитектуры, с зелеными жалузи и веселыми цветочными палисадниками, где растут розы, лавры, кактусы, алое и магнолии. Это все жилища богатой левантинской буржуазии, и здесь же находятся несколько лучших городских гостиниц: «d’Egypte», «Des deux Augustes» и «De la Ville» и несколько банкирских контор. В Европейском квартале, кроме богатых Греков из королевства и левантинской буржуазии, живут еще английские (преимущественно), французские, голландские и италиянские купцы и коммерческие агенты со своими семействами и европейскою прислугой. Их личность и собственность поставлены вне турецкой юрисдикции: в гражданских, коммерческих и даже уголовных процессах они не признают над собой иного суда кроме своего консульского. Здесь в прекрасном казино, построенном по общественной подписке обитателей европейского квартала, можно найти все главнейшие европейские журналы и газеты, а на театральной сцене этого клуба даются италиянские оперные представления. Здесь же издается на французском языке и своя особая газета Impartial de Smyrne.

Портовая же часть города более скучена и потому менее чистоплотна. Представляя собою лабиринт узких и нередко крытых ценовками, а потому темных переулков, она амфитеатром всползает своими старинными домами от берега до половины Цитадельной горы. Здесь на первом плане красуется белый собор Св. Фотиды с высокою красивою колокольней, а рядом с ним церковь Св. Георгия. Несколько в стороне, правее этих православных [87] храмов, стоит приземистое здание главной городской мечети с белым минаретом. Всех вообще минаретов я насчитал в Смирне только десять. Тут же помещается городской базар, турецкая таможня, казармы и турецкий квартал, расположенный на задах портовой части, рядом с кипарисною рощей мусульманского кладбища. Общий вид города венчается красивыми развалинами старой генуэзской цитадели, темно-бурые стены и башни которой занимают вершину горы называемой Городскою или Цитадельною.

Горы окружающие залив и задние планы города каменисты и пустынны; кочковатая чахлая растительность лишь изредка виднеется отдельными щепотками на их буро-желтых склонах, раскаленных лучами беспощадного солнца.

В самом городе кое-где видны группы деревьев, между коими преобладают кипарисы. Набережная освещена газом и превосходно вымощена широкими каменными плитами сделанными по заказу в Австрии, и берег под стенкою этой набережной так приглуб что самые большие пароходы, даже военные корабли, свободно швартовятся на кольцах прямо у ее борта. Вдоль по всей набережной ходит конка, причем нередко лошади заменяются паровозом, в особенности когда надо с одного конца города на другой перетащить целый поезд товарных вагонов. Все это устроено здесь лишь в недавнее время. Главный предмет смирнской торговли составляют сушеные фрукты, и торговля этим продуктом, как говорят, достигает громадных размеров. Набережная в портовой части города заставлена множеством товарных ящиков, бочек, мешков, из которых одни сгружаются с судов, другие грузятся на пароходы. Здесь идет суетливое рабочее движение, трещат лебедки, и чаще всего между носильщиками слышится турецкий оклик «бана-бак!» соответствующий нашему «слышь ты», «смотри!» «берегись!» Тут помещается целый ряд деревянных балаганчиков, из коих каждый либо кабачок, либо кофейня, где с раннего утра Смирниоты уже делают свой кейф. Мы ошвартовились у набережной в шесть часов утра и сошли на берег в половине восьмого, а эти сибариты в фесках, котелках и сметках уже сидели на плетеных стульях пред кофейнями, заняв все места на теневой стороне. Глазея на прохожих, они покуривают кальян, либо сами крутят себе папироски и [88] поливают крепчайший турецкий кофе, всегда сопровождаемый стаканом холодной воды; другие же в это самое время с увлечением предаются игре на деньга в трак-трак, домино и кости. Кое-где около этих таверн посажены, с претензией на садики, тщедушные деревца, клены и каштаны, на половину уже сожженные солнцем. Кое-где по стенам домов вьются различные вьюнки, плющ и в особенности виноград, взбегающий вверх на перекинутые через улицы жердины и решетки. Турок встречается на улицах очень мало; изредка разве пройдет какой-нибудь аскер в синей форменной куртке с красными басонами, или водонос со своим осликом, навьюченным двумя бочонками, и еслибы не красный турецкий флаг над портовою таможней да не два-три полицейские стража по разным углам, то можно бы было скорее подумать что это город исключительна греческий, находящийся в греческом же обладании, столь много здесь всевозможных ...пулов. Хорошенькие женщины с живыми цветами в черных волосах и в европейских легких костюмах попадаются довольно часто, а по вечерам вся набережная просто кишит ими, и говорят, будто они очень благосклонны к иностранцам.

Летом здесь убийственно жарко; говорят что в июле бывают дни когда в комнате с закрытыми ставнями термометр Фаренгейта показывает 70 градусов и более; но дневной жар обыкновенно умеряется так называемым здесь инбатом, приятною западною бризой, которая дует с полудня до заката солнца. Но когда случайно подует с берега из глубины малоазийского материка сильно горячий восточный ветер, жизнь в Смирне становится невыносимою. Эти восточные ветры просто жгут страну, и те молодые клены и каштаны что стоят, как мы видели, с иссушенными и как бы обгорелыми листьями, сожжены именно этими ветрами. Как раз в тот день что мы были в Смирне, нам отчасти пришлось испытать что это такое. В этих случаях зажиточные Смирниоты обыкновенно спасаются по железной дороге в Бурнабат, хорошенькую подгорную деревеньку на берегу моря и невдалеке от города, пользующуюся в этом отношение счастливым закрытым положением. Здесь большинство Смирниотов имеет собственные дачи с садами: но и те кто их не имеет, все равно спешат в Бурнабат [89] переждать в чьем-нибудь сельском саду или в тени около кофеен и таверн те часы пока дует этот проклятый ветер. В дождливое же время года не редко случается что дождь не переставая льет по пятидесяти суток сряду, сопровождаясь частыми и сильными грозами, которые нередко повреждают суда стоящие на якоре.

Смирна главный город вилаета, имеет 130.000 жителей, из коих 10.000 испанских Евреев. Главный предмет туземного вывоза, как уже сказано, сушеные фрукты: винные ягоды, изюм, урюк, рожки и груши; но кроме того город славится еще своими ковровыми фабриками, где выделываются бархатисто мягкие ковры замечательной величины и разнообразного красивого рисунка в восточном вкусе.

Как только мы ошвартовились, первым делом, конечно, явилось у меня желание ознакомиться, насколько возможно, с городом. Недостатка в проводниках не было, так как несколько из них, в образе коммиссионеров разных отелей и просто себе гидов, сейчас же появились с предложением своих услуг на нашей палубе. Некоторые из них кое-как объяснялись по-русски. Я выбрал себе между ними чалмоносного Турка Мустафу, который очень уж убедительно и умильно просил дать ему заработать хоть что-нибудь, а то Грек, мол, всю работу перебивает. Сам он прикочевал сюда из Яффы, а его баба (отец) переселился в Яффу из России; поэтому Мустафа кое-как объясняется по-русски и даже настолько сносно что его можно достаточно понять, в особенности при помощи его восточной мимики и жестикуляции. С ним я и отправился. По пути Мустафа рассказал мне что он был женат уже четыре раза, но каждая жена его бросала.

— Как же так? спрашиваю его. — Ведь у вас, мусульман, на этот счет строго?

— О, гаспадын, нэт строго!... Был строго... Да, был очень строго... Ну, тепэр нэт строго... Тепэр жена как апельсин: сичас на одна рука — у адын муж, сичас перекидай на другая рука — на другой муж. У адын муж адын лео (Румынская монета, равная одному франку.), у другой муж два лео: жена сичас, как апельсин, перекидай на другой муж... как апельсин!... Тепэр нэт строго, саусэм нэт!... [90]

— Ну, это однако не хорошо у вас стало.

— О, так, так!... Нэт кгарашо! Саусэм нет кгарашо, гаспадын... Iто дэлай!...

Пока было еще не жарко, я в сопровождении Мустафы обошел несколько улиц европейского квартала и туземного города, а затем направился в собор Св. Фотиды. Здесь от ктитора, понимавшего по-французски, я узнал что в Смирне находится до сорока православных греческих церквей и что Св. Фотида построена 320 лет тому назад, в 1560 году. На ее высокой колокольне помещается одиннадцать колоколов, большею частию пожертвованных из России. В ночь на Светлый праздник эта колокольня обыкновенно снизу до верху иллюминуется разноцветными шкаликами, и с высоты ее, вместе со звоном колоколов, пускаются тогда ракеты, жгутся бенгальские огни, гремят пистолетные и ружейные выстрелы и раздаются звуки музыка нарочно нанимаемого военного оркестра, который, в силу обычая, играет на колокольне и в некоторые другие большие праздники, а также и в день Св. Фотиды. Серебряная дарохранительница и большая чаша с потиром тоже были присланы для этого собора из России. Из греческих же пожертвований обращает на себя внимание пара стоящих пред местными образами громадных медных шандалов, каждый о трех подсвечниках, куда вставлены громадные восковые свечи. В алтаре показали мае древнюю икону которая называется «Пресвятая Богородица во славе», или иначе «Коронование Пречистой Девы». Икона писана на деревянной доске вершков около десяти длиной и вершков семь в ширину. Письмо на олифе по золотому фону, в так называемом Строгановском стиле. Ктитор не без гордости объяснил мне при этом что Англичане предлагают за эту икону десять фунтов стерлинг, желая приобрести ее для какого-то музея, но Греки не отдают.

— Почему же? Находят что это мало? спросил я.

— О, да, конечно мало! Такая древняя вещь... сами видите... Но и кроме того, спохватился он, — Греки не желают торговать своею святыней.

Иконостас в два яруса и весь пройден великолепною резною работой. В верхнем ярусе помещен ряд изображений разных святых во весь рост, а над царскими вратами устроено нечто в роде восточного шахнишина, [91] то есть балкона-фонарика закрытого мелко-узорчатою решеткой. К собору примыкают несколько каменных зданий, где помещаются настоятель, клир, приходская школа и небольшая библиотека, а в одном из задних дворов этих зданий показали нам склад прекрасных образцов древней скульптуры, добытых путем расколок и привезенных сюда из Ефеса для приходской школы, но содержатся эти образцы крайне неряшливо, небрежно, и помещены в омерзительном хранилище, рядом с ретирадными местами. Надо впрочем думать что это только временно.

Отсюда перешли мы к соседней церкви Св. Георгия, построенной в 1858 году. Тут прежде всего останавливает на себе внимание прекрасный, оригинальный иконостас, весь из белого мрамора. Местные образа очень хорошей живописи, писаны на мраморных же досках. Это работа художника Палеолога. Верх иконостаса увенчан мраморным Распятием. Под Распятием три фигуры: в средине Моисей, а по бокам его Илия и Аарон; под ними «всевидящее око» и по сторонам его высечены рельефом две буквы: ? и ? (альфа и омега). Внутренность храма вся белая, под мрамор, пол мозаичный, в шашку, из белого и сероватого мрамора, колонны и решетки хоров тоже белые, мраморные, так что в общем все это производит впечатление чего-то легкого, светлого, отрадного. Впереди, у правой колонны, устроено возвышенное митрополичье место под балдахином, а против него, у колонны левой — особо отгороженное на возвышении место русского консула.

В закрытом дворе Георгиевской церкви, прямо против ее главного входа, растут два громадные развесистые клена, которых стволы и главные ветви сплошь выкрашены белилами. Нам объясняют что без этой предосторожности клены и даже каштаны здесь не редко иссушаются и так бы стареют от убийственно жгучего солнца. Под сенью этих двух кленов красуется памятник изваянный из белого мрамора и служащий пьедесталом для грудного беломраморного бюста очень тонкой работы, который изображает пожилого Грека с усами, в феске. Здесь похоронен создатель этого храма. Отсюда я хотел было отправиться в третью церковь, Св. Иоанна Предтечи, с пределами во имя Николая Угодника и Александра Невского, построенную во [92] второй половине пятидесятых годов местным купцом Ангелопуло, замечательным руссофилом; но так как церковь в находится довольно далеко, на окраине города, куда по такой жаре пешком не доберешься, то я порешил вернуться пока на наш пароход, позавтракать там, а потом уже нанять себе ослика и ехать. Но этому намерению не суждено было сбыться, так как после завтрака мы отправились целою компанией осматривать городской базар, в сопутствии русского консула, который нарочно для этого приехал на ваше судно. Наш русский консул в Смирне — прелюбезный и очень обязательный человек, но в нем есть один недостаток, свойственный впрочем многим soit-disant «русским» дипломатическим агентам на Востоке: он не только не говорит, но даже не понимает по-русски. При всех достоинствах таких консулов, позволительно однако усомниться в их полезности. И в самом деле, для кого и для чего они здесь существуют? Ни один русский шкипер, или русский торговый прикащик, а равно и ни один странник-богомолец, занесенный судьбой в какую-нибудь Смирну, не может обратиться к помощи подобного консула даже и в случае самой настоятельной надобности, если не владеет французским, греческим или турецким языком, для словесного изъяснения своего дела. В этих случаях обыкновенно надо отыскивать переводчика, а так как многие консулы еще требуют чтоб изъяснение жалобы, просьбы или дела было непременно подано им на бумаге, канцелярским порядком, то, кроме переводчика, надо еще отыскать человека хорошо владеющего французским или греческим языком который сумел бы со слов изложить дело письменно. Представьте же, какая это сложная затруднительная и дорого стоящая процедура, и каким это способом будет какой-нибудь Пахом Ферапонтов, пришедший из Весьнгонского уезда, отыскивать себе переводчика если даже в составе лиц служащих в консульстве нет ни одного человека понимающего по-русски? А что такие «русские» консульства есть, то это факт очень хорошо известный множеству лиц бывавших на Востоке. Существуют эти консулы только «для представительности», да разве еще для тех «русско-подданных» местного происхождения, преимущественно из Греков, Армян и Евреев, которые России [93] и в глаза никогда не видали, а приняли русское подданство только ради того чтобы при помощи этого гешефта ускользнуть раз навсегда из-под турецкой юрисдикции и тем с наибольшим удобством развязать себе руки для разных темных проделок. Такие «русско-подданные» в громадном большинстве своем составляют то что называется нравственною сволочью. У каждой значительной европейской державы есть на Востоке свои подданные этого рода, и они обыкновенно составляют величайшую обузу каждого консульства, так как из-за них постоянно приходится сталкиваться и пререкаться с местными властями. Но, по чести говоря, такие «подданные» прежде всего не заслуживают чтоб их числить в своем подданстве, а во-вторых, все они, сколько их ни есть, по своей бесполезности для государства, не стоят того чтобы казна из-за них тратилась на содержание консульских учреждений. Если эти последние нужны ради нужд действительно русских подданных, в чем конечно не может быть сомнения, то желательно бы было видеть на консульских местах людей хотя бы понимающих по-русски. Небось, Англичане нигде не посадят на такой пост человека не знающего по-английски, да и никто, кроме нас, этого не делает.

День был убийственно жарок, благодаря знойному северо-восточному ветру, порывами задувавшему с раскаленных вершин полуострова Кара-бурну. Ветер этот был совсем горячий, размаевающий человека; он не облегчал, а еще более затруднял дыхание. Это совершенно то же ощущение как пред раскрытою калильною печью. Стоять даже на одном месте было трудно, в особенности на набережной, так как сильно раскаленные плиты жгли подошву, а к камню или дереву невозможно было и прикоснуться без того чтобы тотчас же не отдернуть руку, до того они были горячи. Тем не менее, охота пуще неволи, и мы отправились под защитою белых зонтиков на смирнский базар. Это целый лабиринт узких полутемных закоулков, крытых сверху досками, коврами, полотном и ценовками, но тут все-таки есть тень и потому хоть кое-какая прохлада. Чуть вступили вы под эти навесы, как уже с разу вас ошибают разнообразные сильные запахи оливкового масла, вяленой и соленой рыбы, корицы, розовой воды, жареного бараньего сала, табаку, мускуса и еще каких-то [94] бальзамических сушеных трав и пряностей. При духоте воздуха почта неподвижного в крытых закоулках, все это составляло букет далеко непривлекательный. Между базарным купечеством, преобладающим элементом являются все те же Греки, держащие в своих руках как отпускную крупную, так и мелочную торговлю, а затем идут Евреи, Армяне, Персы и, наконец, Турки, составляющие повидимому самый ничтожный процент между здешними торгашами. Что до товаров, то это по преимуществу сброд европейской всякой всячины и притом далеко не первостепенного качества, «в Азии де сойдет все что ни дай за хорошее!» Но есть и чисто восточные лавки с товарами уже знакомыми нам по стамбульскому Безестену. Тут вы найдете плотные шелковые и полушелковые материи ярких и пестрых рисунков, тафты и канаусы, индийские и русские парчи, кисейные платки и чалмы затканные золотою битью и расшитые шелками, кашмирские шали, как настоящие так и поддельные, французской фабрикации, салфетки и подушки мозаично составленные из вырезок разноцветных сукон и покрытые красивыми вышивными узорами, мужские халаты и женские бешметы, безрукавные курточки-арнаутки и фередже (род бурнусов или плащей), турецкий табак, жасминные чубуки, трубки из красной глины и стеклянные кальяны, но последние почти исключительно австрийского производства, якобы в восточном вкусе; затем инкрустированные низенькие столики (софра) и складные пюпитры (рахиль); но старого азиатского оружия и медно-чеканной утвари нигде мы здесь не, встретили. Есть лавке войлочных красных фесок, мужской и женской обуви, конских, ослиных и верблюжьих уборов, есть медно-издельные, гончарные, посудные, железные, москательные, фруктовые с сушеными и свежими плодами: с дынями первоспелками, земляникой-викторией, абрикосами и черешнями, есть зеленные с великолепными овощами, между которыми красуются громадные турецкие огурцы, молодая кукуруза, лиловые кабачки и желто-пунцовые баклажаны. Вперемежку с этим на каждом шагу попадаются простонародные цирюльни, кофейни, кондитерские, пекарни и съестные, где все снеди тут же на виду и варятся, и жарятся, и пекутся. Но обычной базарной толкотни здесь мы не встретили: народу вообще было мало, быть может, по причине знойного ветра. [95] Однакоже несколько турецких женщин тихо бродили около кондитерских и суровских лавок, приценяясь к рахат-лакуму и английским ситцам. Костюм их по красоте далеко уступает константинопольскому, хотя, в сущности, и тот нельзя назвать красивым. Турчанки-Смирниотки, вместо прозрачного кокетливого ясмака, прикрывают лицо грубою черною сеткой из конского волоса, которая торчит на них неуклюжим козырем спускаясь до подбородка, а вместо фередже кутаются они в белые покрывала, в роде простыни, накидывая их на голову. Впрочем, встречаются и полосатые покрывала каких-нибудь скромных светлых колеров, исподнее же платье почти исключительно черное. Воображаю, каково дышется этим беднягам в такую пору под их черными сетками!.. Но что составляет здесь истинную казнь египетскую, так это мухи и оводы, от которых нет отбою. Своею назойливостью они в состоянии довести человека не то что до изнеможения, но до исступления от бессильной на них злости и чуть не до нервного припадка. Впрочем, обилие насекомых не ограничивается только этими мучителями: на улицах нам пришлось давить под ногами множество молодой саранчи, нанесенной сюда сегодняшним ветром, а на верблюжьем базаре надо было срывать с себя противных клещей, которые заползают под одежду и незаметно пробираются за шею, за уши и под волоса на затылок. Все эти маленькие беды, в соединении с ослепительным солнцем и горячим ветром, в особенности с непривычки, до такой степени отравляют все ваше существование что жить в Смирне я почел бы для себя за каторгу.

К числу достопримечательностей здешнего базара относятся два большие склада ковров местного производства. Смирнские ковры славятся по всему Востоку, да и в Европе весьма ценятся за свою добротность, пышную, мягкую бархатистость, исполненный вкуса оригинальный подбор колеров и изящество восточного рисунка. Один из этих складов принадлежит хозяину ковровой фабрики, богатому пожилому Турку, который приветливо встретив нас, с обычною турецкою медлительностью и сановитостью приказал подать всем стулья и предложил, в виде угощения, холодной воды, а затем при помощи своих «молодцов» неторопливо стал развертывать пред нами на [96] полу своя ковровые богатства. Одет он был, несмотря на удушливый зной, в какую-то широкую куртку подбитую и отороченную лисьим мехом, но на жару, повидимому, не жаловался.

Цены на ковры зависят здесь от размеров ковровой ткани, и мерою в этом случае служит пик. Количество пиков измеряется в длину и в ширину ткани, и затем вам объявляют что в ковре столько-то пиков, а цена одного пика в этом сорте ковров такая-то. Обыкновенно, смотря по качеству ковра, пик стоит от 2 1/2 франков до 4 меджидие (20 франков), а в целом мне уступили громадный коврище превосходной работы за 25 фунтов стерлинг и то только по случаю «мертвого сезона», потому что в это время на такие предметы нет никакого спроса. Люди сведущие и здесь, и потом в Александрии, поздравляли меня с необыкновенно удачною и дешевою покупкой. «Осенью, пояснил хозяин, когда наезжают сюда европейские милорды, я бы никак не уступил этот ковер дешевле сорока фунтов, но... иншаллах! И вещи, как и люди, имеют свою судьбу, свое предопределение... Ваше счастье: берите его за 25 фунтов!»

В половине пятого часа дня, Цесаревич снял свои швартовы и тронулся в дальнейший путь чтоб успеть засветло приблизиться к выходу из Смирнского залива.

Так и не удалось побывать мне в церкви Иоанна Предтечи, построенной руссофилом Ангелопуло. О личности этого смирнского купца наши старые и бывалые моряки хранят самые приятные воспоминания. Это был великий и чуть ли не самый восторженный почитатель России и государей Николая Павловича и Александра Николаевича. Он и в церкви своей Никольский придел поставил в память императора Николая, а Александро-Невский «во здравие царя Александра». Ангелопуло сам себя любил называть «русским патриотом» и, рекомендуясь какому-нибудь новому знакомому, всегда добавлял и эту свою характеристику чтобы ни минуты не оставлять человека в сомнении насчет своих политических симпатий и образа мыслей. Боже избави, бывало, при нем отозваться непочтительно о России, — такой отзыв Ангелопуло принимал, в некотором роде, за личное себе оскорбление. Кто враг России, тот был и враг Ангелопуло. Вот [97] несколько отрывочных воспоминаний об этом «русском патриоте», сообщенных мне В. С. Кудриным который знавал покойного лично;

В войну 1853-1856 годов ему нельзя было, при его отъявленном русском патриотизме, оставаться в Смирне, и он переселился в Сиру, где его меньше знали, чтобы там удобнее вести между Греками руссофильскую пропаганду. Замечательна, между прочим, одна из побочных причин этого переселения. Жена его, которую он очень любил, была английская подданная, как уроженка острова Корфу и симпатизировала Англичанам. Жить под одним кровом с английскою подданною в то время как Россия находится в войне с Англией и слышать в своем собственном доме панегирики Англичанам, для Ангелопуло было окончательно невозможно. Это значило бы обречь себя на постоянный домашний раздор из-за политических мнений. Англофильские симпатии любимой жены задевали самые чувствительные струны его русского патриотизма, и потому он порешил расстаться с нею на время войны и сделал это без ссоры, без шума, как нечто самое естественное, как будто иначе и быть не могло. Жена с семейством осталась в Смирне, а сам он очутился в Сире. Здесь запопал он какими-то судьбами русского юнкера, взятого где-то в плен Англичанами. Так как побег с острова во всяком случае затруднителен, да и какими судьбами возможно было бы бежать какому-то безвестному, бедному юнкеру, то он и был оставлен в Сире без особенно строгого присмотра и мог свободно гулять когда и где ему вздумается. В это-то время познакомился с ним Ангелопуло и в голове отважного Грека тотчас же создается сумасбродный план освободить пленника и возвратить России ее воина., потому что все-таки де одним Русским будет в России больше, да и как де молодому человеку томиться в бездействии, когда там дерутся, когда отечеству нужен каждый его сын могущий носить оружие!.. И вот, задумав такое рискованное дело, Ангелопуло в безлунную ночь, один, в убогой рыбачьей лодчонке, на веслах увозит пленника из Сиры в открытое море, а там подымает парус и садится на руль.

— Куда мы? при помощи французского языка спрашивает его юноша. [98]

— В Грецию, в свободную Грецию, молодой друг мой, а оттуда с Божиею помощью в Россию.

— Но как же мы доберемся до Греции?

— Не знаю, как Бог даст... Может встретим греческое судно, может пойдем от острова до острова — не знаю.

С рассветом юноша замечает что на дне лодки рядом с Ангелопуло лежит какой-то бочонок.

— С чем это? спрашивает он. — С водой?

— Этот?.. Нет, этот с порохом.

— Зачем же нам столько пороху?

— Затем чтобы взорваться в случае если Англичане или Турки заметят побег и пустятся преследовать. Вот пистолет: выстрел в бочонок — и готово! Это мы сделаем тогда как сцепимся с ними борт о борт.

От такого объяснения юноша пришел в некоторое замешательство.

— Иначе никак невозможно, пояснил Ангелопуло: — ведь если поймают, то нас или расстреляют, или тут же повесят на рее. Так уж лучше самим, да и их заодно утопить вместе с собою! живыми не дадимся в руки!

Приключения этого побега длились около трех месяцев. В «свободную Грецию» не удалось им попасть сразу, и пришлось скитаться с острова на остров, пережидать неудобное время то в пещерах между прибрежными скалами, то в хижинах греческих рыбаков, то скрываться по островным греческим городкам у «своих» надежных людей, у священников, у монахов, потаенно переходить с места на место, причем Ангелопуло неукоснительно вел свою руссофильскую пропаганду между соотечественниками, подготовляя их к общему восстанию против Турок, как только отзвук русских побед укажет удобную к тому минуту. И все это время возился он со своим юнкером, кормил, поил его и всячески скрывал и прятал как от турецких властей, так и от союзных им «каптенов». По свойству своей пропаганды Ангелопуло всегда был «в праве» рассчитывать что Турки каждую минуту могут накрыть его и бросить в тюрьму, а сдаться им живьем он считал для себя величайшим позором. Поэтому под его постелью всегда хранился заветный бочонок с порохом, а в кармане лежал заряженный пистолет. Эта вечная возможность взлететь на воздух в конце-концов [99] так истомила юнкера что он однажды тайком сбежал от своего «спасителя» и с тех пор словно в воду канул, по крайней мере Ангелопуло никогда ничего не сдыхал о нем более. Выше всего на свете этот чудак ценил храбрость в ком и в чем бы она не проявлялась, но храбрость Русских приводила его в какой-то благоговейный восторг. Севастопольская эпопея и имя Севастопольца казались ему чем-то священным. Когда после Восточной войны у него родилась дочь он вздумал было дать ей мудреное имя, что-то в роде «Слава победы» или «Надежда победы» и долго не крестил ее: все поджидал не подойдет ли какое русское военное судно чтобы на нем отыскать для нее крестного отца из числа георгиевских кавалеров, и наконец-таки дождался, и георгиевского кавалера нашел, и с ним покумился, и с тех пор создал себе идеал своего будущего зятя. Этот зять непременно должен был быть Русским по происхождению, православным по вере, монархистом по убеждениям, сухопутным или моряком, но во всяком случае военным по профессии и непременно георгиевским кавалером, что служило бы для Ангелопуло порукою личной храбрости; при этом добавлялось что хорошо бы, мол, было еслибы такой человек был еще и равен на войне с Турками, чтоб он, значат, кровью своею запечатлел свою преданность царю и России и свою храбрость, — о, такому зятю Ангелопуло отдал бы вместе с дочерью ровно половину своего состояния! Другую половину он оставлял для сына, которого воспитал бы в Ангелопуловских принципах и послал бы учиться не в Париж и не в Вену, как делают иные «глупые Греки», а в Россию, чтобы научился любить ее как второе свое отечество. В парадной комнате его дома на почетном месте всегда красовался портрет императора Николая, которого он просто боготворил, а образ Александра Невского для своей церкви Ангелопуло выписал из России. При освящении этой церкви он сочинил целую торжественную процессию, в которой участвовало все греческое население Смирны. На это торжество пригласил Ангелопуло местного губернатора и всех консулов, причем злорадствовал в душе тому что заставил де французского и английского консулов, вмести с турецким пашой, присутствовать при панихиде по императоре Николае и на [100] молебствии за императора Александра: «пускай де видят и разумеют эти враги кого чтут истинные Греки». Когда в 1859 году Великий Князь Константин Николаевич посетил Смирну, Ангелопуло устроил его высочеству и русским морякам великолепный прием, декорировал вместе с другими своими единомышленниками весь город коврами, цветами, гирляндами и флагами и задал гостям роскошное угощение. То обстоятельство что в его доме присутствовал сын «великого Николая», государя пред которым Ангелопуло заочно привык благоговеть всю свою жизнь, исполнил душу его такого восторга, такого упоительного счастия которому нет слов и меры. Вскоре после этого, по ходатайству Великого Князя, Ангелопуло был порадовав орден Св. Станислава 3-й степени. Когда его известили об этом и пригласили в русское консульство за получением знака царской милости он собрал всех своих родных и друзей и в сопровождении их явился в консульство с бархатною расшитою золотом подушкой, благоговейно принял и положил на нее крест, торжественно перенес его через весь город в свою церковь для освящения, и торжественно же возложил на себя, а затем задал по этому поводу пир на весь мир, и с тех пор уже никогда и ни при каких случаях не расставался но своим орденом, завещав его, по смерти, в род Ангелопуло, как величайшую святыню. Когда на смирнский рейд приходило русское военное судно, Ангелопуло всегда одним из первых являлся на его палубе, со своим Станиславом в петлице, немедленно знакомился с командиром и офицерами, звал их к себе на обед и предоставлял им свой дом в полное распоряжение на все время якорной стоянки. Это гостеприимство простиралось также и на матросов: когда, бывало, спустят часть команды на берег, Ангелопуло сейчас же посылает пригласить людей к себе в дом и уж там он их и накормит, и напоит мастикой и смирнским вином на славу. А если между ними да еще георгиевский кавалер попадется, тут уж Ангелопуло совершенно счастлив: он и целуется с ним, и обнимается, и умаляется, глядя на него, и не только закормит и запоит, но еще и кошелек денег куда-нибудь в карман или за пазуху сунет «русскому герою». Теперь таких типов уже нет на Востоке; теперь все [101] смотрит там либо на Запад и оттуда чает своего спасения в образе разных «конституций» или «социально-демократических республик», либо же, не задаваясь вовсе вопросами этого рода, равнодушно ко всему на свете, мечтает лишь о франках и фунтах, торгашит, скряжничает, надувает, — вообще, сколачивает себе деньгу, и только. Ангелопуло — это был, в своем роде, последний из Могикан, и этот «последний» показывает нам какой престиж был у России, каким могучим обаянием пользовалось русское имя на христианском Востоке.

11 июля.

В шесть часов утра проходим мимо Патмоса. Великие христианские воспоминания!.. Здесь был заточен Св. Иоанн Богослов, здесь написал он Апокалипсис.

Патмос не велик. Отвесные высокие серые скалы угрюмо встают стеною прямо из недр синего моря, так что весь остров представляется гигантскою тумбой, в виде одной маленькой глыбы, на вершине которой тесно лепятся и жмутся одна к другой белые постройки маленького городка, а над ними выделяется строгий силуэт древней цитадели, вот и все чем является Патмос, когда глядим на него с моря. С восточной стороны его есть бухта, но мы ее не видали, так как проходили мимо западных отвесов острова. На скалах ни малейшей растительности, в городе ни малейших признаков хоть какого-нибудь деревца. Судя по всем этим видимостям, действительно, трудно придумать что-либо более подходящее для места ссылки.

Прошли в этот день между островами Греческого архипелага: Никарией, Левитой, Стампалией, Сприни или Св. Иоанна, остававшимися в правой руке. С левой же стороны последовательно возвышались Самос, Фурни, Патмос, Леро, Калимно, Кос, Низиро, Пископи, Карки и Родос. На половине расстояния между Кандией и Родосом лежит длинный и узкий остров Карпато (Змеиный). Мы проходили очень близко мимо его северной оконечности Алимунти. Карпато скалист, и горы его как бы наворочены кряжистыми глыбами; говорят, они богаты железною рудой. На восточной стороне острова есть два порта. Аодемс и [102] Пенизи: есть, кроме того, и кое-какие селения, но на взгляд остров представляется совершенно голою, безжизненною пустыней. Пройдя мимо Карпато Цесаревич вышел наконец из области Греческого Архипелага на открытый простор Средиземного моря.

12 июля.

Просто изумительна эта способность пассажиров-Турок проводить все свое время лежа на одном и том же месте в полудремотном состоянии. Подымаются они разве за самою крайнею надобностью: поесть или помолиться и в это время приседают минут на пять на пятки; но чуть окончена еда или молитва, Турок немедленно заваливается «на боковую». И таким образом они проводят уже пятые сутки. Пока пароход стоял у Смирнской набережной, ни один из них не сошел даже на берег: все так и лежали в дремоте. На русских странников и вообще на Европейцев такая бездеятельная жизнь на палубе наводит невольную тоскливость; видно что человек тяготится своим бездействием, скучает, а Турку ничего. Для него, повидимому, это самое блаженное состояние.

Нынешнею ночью наших Египтян что называется прорвало. Целые пять суток они крепились и вели себя сдержанно, по-человечески, наконец не вытерпели, — натура, как видно, взяла свое. Держатся они совершенно отдельно от прочих пассажиров; при них состоят двое Левантинцев, не то Греков, не то Италиянцев; один из них отправляет обязанности чубукчи, то есть набивает табаком трубки и помогает их закуривать; другой же состоит в качестве не то коммиссионера, не то ами-кошона какого-то, из разряда прихлебателей, которые тщатся выказать пред посторонними свое великое достоинство. Вся свита египетского принца ест и пьет где-то отдельно от прочих пассажиров, но когда эти господа появляются на верхней палубе, то ведут себя с замечательною бесцеремонностию: сидят при дамах на скамейках с задранными кверху ногами, якобы «по-американски», плюют куда ни попало мимо незнакомых им соседей, свищут и громко делают насчет других какие-то замечания и наконец бесцеремонно расстегивают такие принадлежности костюма, каким в европейском обществе ни в каком случае не подобает быть расстегнутыми. Европейцы морщатся, но [103] стараются как бы не замечать всех этих невежеств. Всю нынешнюю ночь провели эта господа на палубе и едва ли ложились спать: у них все время происходила какая-то непонятная возня сопровождаемая иногда пением, иногда же каким-то диким рычаньем, какого в нормальном состоянии ни один человек себе не позволит. Надо думать что они просто напились втихомолку и затем дали волю своей разнузданности. Утром сегодня сам принц появился наконец на палубе и сел рядом со своим ами-кошоном. Грек-чубукчи подал ему трубку и подержал для раскурки зажженую бумажку. Принц несколько времени курил и тихо разговаривал, повидимому, совершенно спокойным и сериозным образом, а затем вдруг ни с того, ни с сего хвать за пуховую шляпу своего ами-кошона, сорвал ее с головы и моментально выбросил за борт. Тот, впрочем, не обиделся, а только улыбался не то снисходительно, не то подобострастно, но видно было что в душе ему ужасно жаль своей новенькой шляпы, которую он так кокетливо-небрежно надвигал себе на брови.

Чем далее тем прелестнее становится цвет воды Средиземного моря: это чистейший кобальт светлого оттенка. И как хорошо рисуются на нем узоры жемчужно-белой пены, точно дивные кружева ежемгновенно меняющие свой прихотливо-фантастический рисунок!.. Кто не видал этой воды, тот едва ли даже поверит всей прелести ее густого голубого цвета, и чем глубже пучины моря, тем голубее вода. Небо чистое, безоблачное, залитое солнечным блеском — в сравнении с этою водою кажется белесовато-бесцветным на горизонте и грязновато-дымчатым в воздушной глубине, над головою.

(Продолжение следует.)

ВСЕВОЛОД КРЕСТОВСКИЙ.

Текст воспроизведен по изданию: В дальних водах и странах // Русский вестник, № 1. 1885

© текст - Крестовский В. В. 1885
© сетевая версия - Thietmar. 2018
© OCR - Иванов А. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1885