-

ЯКИМОВ А.

ДЕНЬ В КОНСТАНТИНОПОЛЕ

1-го (13-го) августа, около 8-ми часов утра, датский 40-касаженный пароход «Леопольд II», шедший из Петербурга в Одессу, остановился в Золотом Роге — у Галаты, против таможни. Несколько шлюпок и яликов немедленно подплыло к пароходу. Я и секретарь германского консульства в Тунисе, мой политический антагонист, с которым, однако, в свободное от горячих споров время я был в наилучших отношениях, сели в одну из шлюпок. Лодочник — брат-славянин из Герцеговины, сделав несколько взмахов веслами, доставил нас в таможню. Тут один из немногих турецких чиновников спросил мой паспорт, визированный еще в Антверпенском турецком консульстве и снабженный там же некрасивою маркой в 5 франков. Увидав визу и желтую марку, чиновник возвратил мне мой документа, сопровождая это несколькими любезными словами на прекрасном французском языке. Таким образом паспортный формальности окончены были менее, чем в две минуты. Распростившись дружески с товарищем по переходу от Туниса до Константинополя и пройдя мимо часового в синей форме и красной феске, стоявшего у железных таможенных ворот, я очутился на свободе.

Но прежде, чем приступить к рассказу о дальнейших моих похождениях, я считаю не лишним дать некоторое понятие о топографии Константинополя вообще и главной его части — Стамбула в особенности.

Вообразите себе, что находитесь посреди Босфорского пролива ¹ в версте расстояния от выхода его из Мраморного [462] моря, лицом к югу. Тогда увидите впереди гладь моря, а на ней, вдали, группу гористых Принцевых островов, подернутую синеватою дымкой. Ближайший из них будет от вас верстах в 10-ти, самый дальний не ближе 20-ти верст. Влево от вас, на Азиатском берегу, — белые и желтые здания Скутари с его темною кипарисового рощей, издали очень похожею на еловый лес. Ближе к вам, также налево — высится красивая белая башня маяка. Как раз против башни, — значите, вправо от вас, — виден узкий и длинный, до 6 1/2 верст, залив Босфора — Золотой Рог. Назван он Рогом, должно быть, потому, что идет от Босфора прямо на запад и затем, в конце, загибается к северо-западу, так что на карте действительно представляет из себя некоторое подобие рога ².

Повернитесь теперь, стоя на прежнем месте, т. е. посреди Босфора, вправо — лицом к западу, — тогда увидите перед собой уходящую вдаль ленту Золотого Рога со множеством кораблей и пароходов, привязанных к бакенам, и яликов, снующих туда и сюда по зеркальной поверхности залива. На правом от вас (северном) берегу Золотого Рога раскинулись: внизу, у воды, — Галата, над ней, на высоте двойной Кремлевской горы, — Пера, при чем первая во вторую переходит, круто поднимаясь выше и выше. На левом берегу залива, на высоте вдвое меньшей, чем Пера, не круто поднимаясь от воды, раскинулся Стамбул. Впрочем, самая дальняя от вас часть его (западная) расположена на высоте еще большей, чем Пера. Так, по крайней мере, мне казалось, когда я шел за городом, вдоль древних крепостных стен, и смотрел на Константинополь через их проломы. Но возвратимся к описанию вида на Стамбул с Босфора. Всего более обратят на себя ваше внимание огромные, плоские купола мечетей, царящие над городом, и стройные их минареты. В расстоянии полуторы версты от вас, наискось, вполулево, вы увидите великую поруганную православную святыню — Святую Софию, а около нее пять минаретов, из которых четыре окружают храм, а пятый принадлежать какой-то невидимой отсюда мечети.

Вся раскинутая перед вами картина — Пера, Галата, лента [463] Золотого Рога и Стамбул с его куполами и минаретами, — там-и-сям разукрашена зеленью деревьев. Их всего более влево от вас на мысу, образуемом Золотым Рогом и Босфором. Тут, среди зелени садов, высокие, тонкие, темно-зеленые, почти черные кипарисы придают ландшафту особую прелесть, незнакомую нам, жителям севера. Все это отразилось в зеркале воды, а фон картины — дивное, яркое, светло-синее безоблачное небо...

Займемся теперь топографией главной части Константинополя — Стамбула.

Он занимает холмистую поверхность, имеющую приблизительное очертание прямоугольного треугольника, вершина которого лежит на южном берегу Золотого Рога, верстах в 4-х от выхода последнего из Босфора. Опишем подробнее каждую сторону треугольника. Верхний его катет (северный), 4 версты длиной, прилегает к Золотому Рогу — длинному, глубокому заливу Босфора, шириной с Неву в пределах Петербурга: от 150 до 375 сажен; но глубина его достаточна для самых больших судов, так как она доходит в некоторых местах до 29 сажен. На южном берегу — Стамбул, на северном — Галата, поднимающаяся по крутому откосу берега, и переходящая в Перу, расположенную на высоте 35-ти сажен от уровня воды. Если смотреть на эти оба предместья из Стамбула, стоя на берегу Золотого Рога, то представляются они чем-то вроде развалин гигантской лестницы, между камнями которой, по преимуществу желтого цвета, там-и-сям зеленеют купы деревьев. Через залив, из Галаты в Стамбул, перекинуто два плохих моста с волнообразною настилкой, из которых дальний, считая от востока к западу, находится в 2 1/2 верстах от устья Золотого Рога. За этим мостом спасаются турецкие броненосцы, имеющие совсем жалкий вид и потому очень похожие на огромные, грязные землечерпательные машины. Из описания, предложенного здесь, нетрудно вывести заключение, что Золотой Рог — великолепная естественная гавань, высокие берега которой настолько защищают ее от ветра, что в какую угодно бурю корабли в ней не испытывают ни малейшей качки. Но набережные прекрасной Богом созданной гавани далеко не похожи на набережные реки Невы: жалкого вида дома и домишки без признаков архитектуры, крытые большею частью почерневшею от времени черепицей, иногда облупленные, покрытые пятнами; [464] грязь всюду; упомянутые два моста куда хуже петербургских плошкоутных. Впрочем, рядом с ближайшим тянется остов заброшенного железного моста, который еще более увеличивает впечатление царствующего вокруг неряшества.

Однажды, когда, во время моего путешествия, зашла речь о владычестве турок в Константинополе, мой капитан-датчанин — прекраснейший, между прочим, человек — воскликнул с негодованием:

— C'est un scandal pour la civilisation!

Но, увы, вслед за тем, обращаясь в мою сторону, прибавил:

— Soyez tranquille, monsieur (тут следовал успокоивающий жест рукой и головой): l’Europe ne vous permettra jamais d'occuper la capitale de Bysance. Jamais!

А я:

— Ah, mon cher capitaine, il arrive quelquefois, qu'on ne demande pas de permission.

Изумленный капитан решительно не ожидал такого ответа.

Но закончим описание расположения Стамбула. Итак, северный катет прямоугольного треугольника касается Золотого Рога; гипотенуза (длиннейшая сторона треугольника) тянется, почти на 6 верст, по берегу Мраморного моря с северо-востока на юго-запад до Семибашенного замка, — самой южной части Стамбула, и представляет из себя зубчатую серую стену со множеством четыреугольных башен. От замка, по материку, с юга на север, идет двойная Византийская стена и упирается в Золотой Рог под прямым (конечно, приблизительно) углом, отрезая от материка упомянутый треугольник, на котором расположен Стамбул и образуя последнюю сторону треугольника — западный катет. Эта двойная стена имеет длину более, чем 5 верст.

Теперь будем продолжать прерванный рассказ о моих странствованиях по Константинополю. По выходе из таможни на небольшую людную площадь я был встречен господином, который, приложив руку к феске, предложил мне на французском языке свои услуги в качестве гида. Отрекомендовались друг другу. Я — русским, что вызвало в нем немалую радость; он — братом болгарином, при чем в голове моей промелькнуло о неустойчивости благодарности вообще и братской в частности. Суматоха, среди которой мы очутились в грязной донельзя и довольно узкой улице Галаты, рассеяла [465] печальные мысли, навеянные братушкой. Считаю излишним описывать главную улицу Галаты, потому что она мало чем отличается от бойких улиц, прилегающих к гаваням европейских портовых городов: те же плохие вывески на стенах неопрятных каменных домов; лавчонки и довольно богатые магазины, гостиницы и конторы; те же мостовые из каменных кирпичиков, поставленных ребром; торопливые прохожие в европейских, за немногими исключениями, костюмах; экипажи; те же конки с грязными вагонами. Разве, что в излишнем количестве сор и грязь да собаки, встречаемые здесь на каждом шагу, придают Галате некоторый местный колорит.

Из Галаты в Перу решили мы с гидом перебраться по тоннелю, где устроено паровое сообщение между обоими предместьями. Поезда отходят туда и обратно минут через 10 или около того. Пришли в самый невзрачный вокзал, смахивающий скорее на какой-нибудь железнодорожный сарай; сели в вагон, напоминающий наши третьеклассные, и через минуты две-три, поднимаясь в темноте круто вверх, очутились в Пере. Hepa, как и Галата, населена почти исключительно европейцами и несравненно чище и богаче последней. Показалось, мне даже, что довольно значительную часть главной улицы с ее нередко прекрасными домами и магазинами можно было бы смело переместить в Петербурга, на Литейный проспекта, если бы она была пошире, и если бы ее получше мели; собак же, которых и тут немало, можно было бы прогнать в Стамбул: там им, как санитарам турецкой столицы, и дела гораздо больше, и большим почетом они там пользуются.

Между Перой и Галатой почти на половине откоса высится красивая, круглая, с двух-этажною наверху беседкой, Галатская башня, построенная некогда генуезцами, в 34 сажени вышиной. К этой башне, пройдясь по Пере, направили мы стопы свои. Подходим к невысокой, пообломанной лестнице без перил, но зато из превосходнейшего белого мрамора, ведущей к отворенной, с полукруглым сводом, двери в башню. Походили вокруг и около: нет ли где сторожа? Не нашли. Поднялись по лестнице до двери; заглянули внутрь башни. Внизу круглого пустого пространства — мусор, обломки кирпичей, камни: дрянная деревянная лестница ведет вверх; имеются поручни и точеные перила; то тут, то там не [466] хватает перилины. Вот, думаю я, тут уж настоящие турецкие порядки пошли.

Не решаясь без позволения взбираться по лестнице, я попросил гида закричать наверх, чтобы кто-нибудь сошел сюда. Послышался ответ, и затем кто-то начал неторопливо спускаться, тяжело ступая со ступеньки на ступеньку. Появился, наконец, старый турок в поношенной офицерской форме, которому немедленно, по указанию гида, вручен был мною меджидие — серебряная монета, величиной побольше рубля, и разрешение на осмотр башни воспоследовало. Так как башня эта играет роль каланчи, и наверху есть всегда часовые, то спутник мой попросил турка оповестить их о данном нам разрешении. Последний крикнул вверх:

— Халапата саламана! (Уж извините: за точность фразы не могу отвечать; ручаюсь лишь за благозвучие).

— Хлам! (ну, или там в роде этого) раздался сверху короткий ответ.

Полезли по деревянным лестницам и достигли наконец обширной круглой комнаты со множеством окон без стекол и рам. Тут молча сидело 3–4 стража в ситцевых рубахах с фесками на головах. Уж как они ухитряются делать свои пожарные наблюдения над городом, смотря больше на свои скрещенные калачиком босые ноги, — понять я не мог. На нас они не обратили никакого внимания, предоставив нам полную свободу переходить от одного окна к другому, сидеть в их глубоких амбразурах и любоваться прекрасными видами на город, Мраморное море, Босфор и Золотой Рог. В одной из амбразур мы закурили папиросы и разговорились.

— Как не стыдно туркам,— сказал я, — так неряшливо содержать эту величественную красивую башню!

— Да они и ко всему так относятся. Зачем, говорят они, будем мы хлопотать и тратиться: все равно московы придут и возьмут.

— Неужели они так думают?

— Не только думают, но убеждены в том. И так они к этой мысли привыкли, что не только не ненавидят русских, но искренно к ним расположены. Вот увидите сами.

Выйдя из башни, попросил я гида вести меня в подворье русского Пантелеймоновского монастыря, что на Афоне. Не без страха шел я туда: а что как и в русское подворье да [467] турецкие порядки проникли? Но, к великой моей радости, опасения мои были совершенно напрасны. Здесь всюду царствуют образцовый порядок и чистота. Едва ли надо упоминать о радушии, с которым я был тут принять. Сейчас на подносе появился прекрасный чай, блюдечко с каким-то незнакомым ароматным вареньем и большие постные крендели. Почтенный монах, принимавший меня, предложил мне остановиться в подворье на все время, пребывания в Константинополе и велел послушнику показать мне комнату, которая была бы отдана в мое распоряжение. По прекрасной каменной лестнице повели меня во 2-й этаж. Комната довольно большая в два окна и с полным комплектом необходимой и притом очень хорошей мебели. После того, что я здесь видел, всякому русскому, который не желает делать больших трат в сомнительных константинопольских гостиницах, советую останавливаться в Пантелеймоновском подворье. Что же касается меня, то я, к сожалению, не мог воспользоваться здешним гостеприимством, так как «Леопольд II» уходил назавтра в 12 часов дня, поэтому не стоило перетаскиваться на одну ночь, и я решился переночевать на пароходе. Любезность почтенного монаха простерлась до того, что он предложил мне знающего турецкий язык послушника, который сопровождал бы меня в качестве гида и показал бы главные достопримечательности столицы. На это я сказал, что имею уже гида в лице болгарина, который остался на улице у входных дверей, и что обидеть его отказом мне не хотелось бы. Показали мне также и хорошенькую, светлую церковь во имя Св. Пантелеймона, помещающуюся в очень большой продолговатой комнате верхнего этажа. Главнейшая святыня здешнего храма — золотой ковчежец с частицей мощей угодника.

При выходе из подворья я нашел своего гида на пороге. Он не замедлил сообщить мне, что и его поподчивал монашек чаем и кренделями.

Теперь путь наш лежал на ту сторону Золотого Рога — в Стамбул. За переход по мосту взимается плата, так около копейки на наши деньги. И на другом мосту также платить за переход. Этот сбор настолько значителен, что составляет в год сумму, достаточную для содержания двора валиде — матери султана.

Перейдя через мост, мы вступили на небольшую площадь. Против моста, на другой стороне площади высится громадная [468] мечеть. Всюду видны лавки, в открытые двери и окна которых пестреет всякая всячина. Народу тут — пропасть, при чем головные уборы — преимущественно красные фески, не так часто чалмы, а европейских шляп и котелков почти совсем не видно.

Отсюда, по направлению к Св. Софии, идет улица, ширина которой допускает движение крайне неопрятных вагонов конно-железной дороги. Богатых домов, в европейском смысле, на улице нет; налево — длинный высокий каменный забор, из-за которого виднеется роскошная зелень. Несколько деревьев-гигантов далеко, во все стороны, простирают свои ветви. Одно из них выступило на улицу. Такой громадины я еще не видал до сих пор: ствол его у земли, я думаю, будет около сажени в диаметре, а крона в виде громадного зонта царит над улицей и крышами ближайших домов. Два или три фонтана, в виде многогранных беседок, разукрашенных роскошною резьбой, придают улице оригинальный характер. — Внутри такого фонтана-беседки помещается невидимый снаружи сторож, на обязанности которого лежит наполнение водой медных плоских чашек на цепочках. Чашки эти выставляются на прилавке, окружающем беседку. Прохожие утоляют жажду из этих чашек и благословляют память правоверного, устроившего во спасение души такой фонтан.

Проходим мимо высокого каменного забора, направо; из-за него виден казарменного вида высокий дом, желтая стены которого давно просят новой окраски, чтобы избавиться от пятен и разводов выступившей сырости. Забор украшен огромными, красивой архитектуры, воротами. Здание за забором — Диван Высокой Порты. Против него, саженях в ста, на пологом холме, громоздится Святая София (по-турецки: Ая Суфья), облепленная разными пристройками и контрфорсами до того, что трудно уловить общую ее архитектуру. Лишь белый плоский купол со множеством под ним маленьких окон является во всей его первоначальной красоте ³. Холм весь в рытвинах; везде покрытые пылью лопухи, крапива, трава, камни, мусор. Некогда великолепные каменные лестницы, идущие по склону холма к подножию храма, — представляют из [469] себя развалины, между обломками которых всюду пробивается пыльная трава. Тут же, в рытвине, лачуга, вроде шалаша, обитатели которой мирно уселись около костра и что-то пекут на нем. Вот обстановка, какою окружили турки одно из великолепнейших зданий в мире. Когда смотрел я на все это — невыразимо горько было мне, и я шептал: «доколе, о Господи?»

На паперти, около дверей храма сидела кучка нищих. Старуха о чем-то голосила, а несколько любопытных, сложив руки назади, с видимым интересом ее слушали. Жаль стало мне старухи; подошел и дал ей серебряную турецкую монетку. Старуха, не переставая голосить, взяла монету, а прочие нищие молча и грустно посмотрели на меня, но ни один из них даже не протянул руки в мою сторону. «Не похожи турецкие нищие на наших», подумал я.

В числе любопытных, стоявших тут, был и смотритель храма, старый турок, который после непродолжительного торга с гидом согласился пустить нас в храм за меджидие, а не то ступайте в министерство финансов, купите там входной билет, заплатите за него тот же меджидие, да прогуляйтесь по жаре туда и обратно. Разумеется, мы предпочли войти в ущерб турецкой казне в сделку со стариком. В сопровождении прикомандированного к нам молодого чалмоносца-сторожа вступили мы в первую галлерею храма. Это — высокий и широкий коридор с давно не крашенными штукатуренными стенами и с невозможным полом из квадратных плит. Влево от входа, вдоль коридорной стены, стоят разноцветные, неодинаковой формы и величины шкафы, которым в красоте едва ли бы позавидовали кухонные, что попадаются на площадках черных лестниц. Около шкафов — множество туфель, оставленных здесь богомольцами; обращают за себя внимание шлепанцы из зеленого сафьяна. Они предназначены для иноверных посетителей, надеваются прямо на сапоги и способны вместить в себе кеньги часового. Наверное, думал я, корридор этот есть изделие турецкое. Что же касается шкафов, то во мне не явилось и тени сомнения.

Из первой галлереи вступили во вторую. Вот это уже иного рода дело: великолепные полированные мраморы, чудные узоры украшают стены светлой громадной высоты галлереи. Но вот мы и в самом храме. Это — нечто светлое, грандиозное и вместе с тем легкое. Громадный вызолоченный свод купола, [470] украшенный изящным бордюром над множеством небольших полукруглых окон, производит чарующее впечатление. Покоится он на четырех парусах с мозаичными изображениями огненных шестикрылатых серафимов, лики которых закрыты позолотой, в силу мусульманского закона, не дозволяющего ни рисунков, ни изваяний живых существ, ни земных, ни небесных. Несколько огромных, круглых и плоских темно-зеленого цвета щитов с золотыми арабесками, в роде шифров, каракулями повешаны под серафимами и в абсидах храма. Щиты эти напоминают хорошие, ровные блины и крайне безобразят храм. Надписи на них, по словам гида, суть имена первых халифов. Пол алтаря и солеи на три высоких ступени приподнят над полом остальной части храма. Признаков иконописи не существует. На солее, слева от абсиды алтаря — двухэтажная сквозная беседка арабского стиля из вызолоченной бронзы, предназначенная для султана. Вправо от абсиды — кафедра для муллы из белого мрамора, и беседка и кафедра совсем не гармонируют с остальными частями храма, но, к счастию, почти пропадают в его громадном пространстве, так что из турецких произведений всего более заметны щиты, о которых я говорил, да множество почерневших безобразных люстр, в роде шин с больших чанов. Эти шины унизаны лампадами и висят на цепях очень низко, почти что рукой можно достать до них, и расположены в одной горизонтальной плоскости, поэтому совокупность их представляется чем-то в роде плоского, мрачного облака, нависшего над головами молящихся правоверных. Пол храма устлан соломенными циновками, и, к величайшему моему изумлению, очень чистыми. Из турецких нововведений нельзя также не упомянуть о штукатурке, которою замазаны мозаики, украшавшие храм. Впрочем, мозаика эта появляется и на свет Божий, когда сторожа вынимают ее горстью из шаровар и предлагают иностранным посетителям несколько кусочков за франк.

Однако надо быть справедливыми не одни турки замазывали и заштукатуривали священные изображения; не мало усердия выказали в этом иконоборцы, особенно в VIII веке, в царствование императора Льва Исаврянина. Но никто так не потрудился над благолепием Святой Софии, как во время 4-го крестового похода, в 1204 году, просвещенные европейцы, в лице французских и венецианских крестоносцев. Они, [471] видите-ли, собрались, с благословения папы Иннокентия III, освобождать Святую Землю из-под ига варваров, да и зашли по пути в Константинополь. Вот тут-то и показали они, ad majorem Dei gloriam, во всей красе, благочестие и доблесть, столь приличествующие благородным рыцарям-крестоносцам. Предлагаю немудрый рассказ незлобивого русского летописца (Полн. Собр. Русск. лет., III, стр. 28, 29):

«Внидоша в град фрязи вси априля в дванадесятый день. Заутра-же, солнчю въсходящю, вънидоша в святую Софию и одьраша двери и расекоша; а онбол (портик?) окован бяшь весь сребром, и столпы сребряные дванадесять, а четыре кивотьные и тягло и секоша, иже над алтарем бяху; межи ими шишкы, яко древа, вышьша муж, и преграды алтарьные межи сътяпы; а то все сребрьно; и трапезу чудьную, одьраша драгый камень и великий женьчюг, а саму неведомо камо ю деша, и четыредесят кубъков великых, иже бяху пред алтарем, и панекадела, и светилна сребрьная, яко не можем числа поведати, с праздьничьными съсуды безценными поимаша; служьбное евангелие и хресты, честныя иконы безценныя — все одраша»… Не правда ли, недурно?

Подобным же образом распорядились христолюбивые воины с дворцами. Монастыри и церкви были также не оставлены благосклонным вниманием и посещением благородных рыцарей:

«Церкви Божия в граде и вне града, монастыри в граде и вне града — ограбиша все».

Словом, после 58-летнего хозяйничанья крестоносцев в Византии, она уже не в силах была подняться, и турки, в 1453 году, нашли ее в развалинах... К чести благородных рыцарей, надо, впрочем, упомянуть, что ими не было пролито, при взятии Константинополя, ни одной капли крови... своей собственной, так как никакого сопротивления им оказано не было...

Но будем продолжать наш путь.

От Святой Софии направились мы к гипподрому, находящемуся от нее в нескольких десятках сажен. Теперь это — довольно обширная площадь, вымощенная крупными булыжниками. Всюду выбоины, сухой мусор. Вместо великолепных коней в сверкающей золотом и серебром сбруе, запряженных в роскошные колесницы и управляемых возницами в голубых и зеленых одеждах, носятся теперь по гипподрому бумажки, [472] солома, пыль. В центре площади выглядывает из ямы позеленевшая от времени бронзовая колонка из трех сплетшихся между собою змей с отбитыми головами. Это — так называемая змеиная колонка, служившая, если не изменяет мне память, подставой для жертвенника в Дельфах. Она сажени две высоты, при чем основание ее ниже уровня площади на сажень или около того. Из подобных же ям, справа и слева от змеиной колонны, высятся два обелиска; один — с иероглифами — египетский из розового гранита, очень хорошо сохранившийся, другой — из каменных тесаных плиток, обезображенный и обломанный до того, что так и кажется: вот-вот сейчае рухнет. Он прежде был обложен бронзой, но крестоносцы сочли за лучшее содрать с него дорогую одежду. Плохие железные решетки окружают эти три памятника древности и предохраняют прохожих от падения в ямы, который наглядно показывают, насколько поднялась поверхность площади за многие столетия, ибо нет сомнения в том, что основания памятников были с площадью на одном уровне.

По одному краю гипподрома тянутся не то полузаброшенные двухэтажные казармы, не то бани, давно-давно вымазанный желтою краской. Это, изволите видеть, — музей. Я читал где-то, что главное его содержимое составляют отвратительные манекены, одетые султанами и янычарами разных эпох. Следовало бы туда заглянуть; но так как я крайне дорожил временем, а хождения предстояло еще очень много, то, взглянув на немытые, пыльные стекла окон музея, прошел мимо. Отсюда направились мы к подземелью, носящему название палаты о 1001-й колонне. Это — бывшая цистерна (cisterna Basilea), своды которой покоятся на 336 невысоких, сажени в две, каменных колоннах, расположенных по линиям, пересекающим друг друга под прямыми углами, так что каждые четыре соседние колонны находятся в углах квадрата. Ширина залы (я смерил шагами) сажен 30, длина (на глаз) почти такая же. Пола не видно: он весь покрыт буграми мокрой, черной грязи; лишь у лестницы посуше. В некотором расстоянии от центра залы — ничем не огороженный, глубокий колодезь, который любезно приглашает всякого провалиться в преисподнюю. Хоть бы жердочки какие кругом! Ничего. Просто дыра в полу — вот и все. В доказательство же того, что колодезь действительно глубок и что провалиться в него [473] очень весело, — сторож бросил в него камень; несколько заметных моментов прошло, пока камень не ударился о воду. После чего сторож, улыбаясь, с торжествующим видом, переводил свой взор то на меня, то на гида. C'est remarquable, сказал я, magnifique! Полумрак и прохлада наполняют палату, которая, между прочим, служит мастерской для размотки шелка. Несколько жалких станков, кое-как сколоченных из палок, стоят близ каменной лестницы, служащей для сообщения с подземным миром.

Окончив осмотр подземной палаты, я, мой гид и сопровождавший нас старик-сторож вылезли на свет Божий. Старик без умолку болтал с гидом, при чем язык его как-то заплетался. Я невольно согрешил против правоверного, заподозрив его в некотором невоздержании от того, что наистрожайше воспрещено кораном, и что для Руси есть лишь веселие. Гид горячо защищал старика и, быть может, был прав. Когда мы, втроем, толклись еще около деревянной расщелявшейся будки над входом в подземелье, вымазанной меловою голубоватою краской, к нам подошел товарищ нашего проводника-сторожа, тоже старик, и, не скрывая хитрой улыбки, залопотал о своем несомненном праве на бакшиш. Доводы его были настолько убедительны, что я вручил ему за них два пиастра (пиастр немного больше серебряного пятачка). Приложив руку к чалме, он откланялся и, вполне довольный, побрел в постройку, непохожую ни на кузницу, ни на хлев, и которая, очевидно, служила резиденцией обоих товарищей. Старик же, водивший нас в подземелье, получил 5 пиастров. Это настолько расположило его в мою пользу, что он наговорил мне кучу ласковых слов и пожелал мне всех милостей Аллаха (буди имя его трижды благословенно!), а я на это заявил, что Аллах не только акбар, но и керим, и что, сверх того, ла ильлага иль Аллах, ву Магомет расуль Аллах. Словом, я выпалил тут всем зарядом моих познаний в священном языке корана. Приятель мой добродушно заулыбался; а когда гид сообщил ему, что я москов, старик весело затараторил и блеснул, в свою очередь, знанием языка русского:

— Масков карош, Масков карош, вставил он между прочим в свою речь на турецком языке.

Полдень. С великолепного безоблачного неба солнце припекает чудесно. Кругом — тишина. Идем через площадь, [474] скрывающую под собою подземную палату. Я называю место, по которому мы с гидом теперь проходили, площадью единственно потому, что не знаю другого слова, которое обозначало бы довольно обширное, сажен 40–50 вдоль и поперек, пространство внутри столицы, обставленное со всех сторон не то развалинами, не то каменными шалашами; одним словом, тем, чего и в Белозерске наверное не встретишь. Все, что виднелось вокруг, рассохлось, растрескалось, ободралось, облупилось. Под ногами — неровности, покрытые травой, мусором; кой-где виднеются рощицы запыленной крапивы, которую тщательно обходят тропинки, протоптанные путниками, и в особенности теми, что берегут свои голые лытки. Тут и там выходят из земли квадратные, в половину человеческого роста, трубы не трубы, а нечто в роде каменных ящиков без верхней крышки. Если подойдете к такому ящику и, перегнувшись, заглянете внутрь, то увидите, аршинах в 1 1/2 — 2 от вашего лица, ржавую железную горизонтальную решетку, а под нею темное пространство цистерны, из которой мы только что вышли. Это, очевидно, отдушины цистерны.

От этой мерзости запустения порешили мы с гидом направиться к ресторану — завтракать, при чем я убедительнейше просил моего спутника вести меня в наилучший турецкий, который находился бы на пути к Семибашенному замку; непременно в турецкий, так как в европейских-то я бывал и нашел, что все они, приблизительно, на один лад и, следовательно, ничего интересного не представляют.

Какими закоулками и переулками, кривыми и узкими, мы шли, какой хлам под старыми почерневшими черепичными крышами мы видели по сторонам, какие булыжники и выбоины попадались под ногами, — описывать не буду, но только, долго ли, коротко ли, вышли мы, наконец, в такое место, которое можно назвать улицей. Тут шли туда и сюда, скорее и тише, люди с чалмами и фесками на головах, одетые в черные и синие куртки и шаровары такого же как куртки цвета; попадаются также пиджаки и сюртуки; они исключительно при фесках; нет-нет пройдет и женщина в черном или темно-синем саване с прорехой для черных, больших глаз; трусят серенькие, ушастые ослики с кошелками по бокам, а иногда с пучками коротких тесинок, привязанных в виде двух балансов к седлу; изредка протрясется мелкою рысцой всадник с красною феской на голове, одетый в военную [475] форму синего цвета. По сторонам — плохие каменные одно- и двухэтажные дома, крытые черепицей. В нижних этажах — лавчонки, в открытые двери и окна которых виден невообразимый беспорядок; они большею частью универсальные, то есть тут всякого жита по лопате. В верхних этажах, нередко деревянных, зеленеют жалюзи, скрывающие, быть может, за собою чернооких красавиц. Желтая с сухою, не лоснящеюся и пыльною шерстью собаки, иногда худые и шелудивые, лениво бродят, сидят, лежат и на мостовой, и на тротуаре. Как теперь вижу двух крошечных, толстеньких щеночков, сосущих мать, развалившуюся поперек панели. На улице — сор, обрезки разной зелени, апельсинные корки, обрывки бумажек; мостовая из крупных булыжников со множеством выбоин. Под ногами узкие, дрянные, из небольших плит, тротуары. Тут же на улице, близ тротуара, что-то пекут и жарят на таганчиках; под ними разведены костры, дым которых весьма мало способствует чистоте воздуха, и без того уже пропитанного разными запахами.

Наконец дошли мы до ресторана, в который вступили через открытую настежь дверь. Это большая, невысокая квадратная комната, с выбеленным некогда потолком и со стенами, выкрашенными, должно быть, в желтый цвет. На стенах развешены под стеклами картины, рисованные акварелью, в золоченых и черных багетных рамках, изображающая букеты цветов в вазах. В pendant с картинами висят также в рамках и за стеклом желтые экраны, а на них крупными золотыми буквами написаны поучительные, быть может, изречения на турецком или арабском языках, — уж не знаю. Два продолговатых стола, направо и налево от входа, покрытые белыми, скажем, скатертями, уставлены тарелками, стаканами, графинами с мутною водой и вазами с полузавядшими цветами. Вокруг столов — некрашеные стулья, сколоченные из круглых палочек с сиденьем из грубой соломенной плетенки — жгутиками, на котором во всю его длину и ширину намалеван розовою краской крест, в роде тех, что на больничных фургонах (сиди, мол, правоверный, на кресте и ты, гяур!). Признаюсь, мне хотелось, чтобы вместо стульев были здесь диваны, но что делать — нельзя описывать того, чего не видел. Справа от входа, у окна — стойка; на ней — овальные и круглые с разными снедями соусники из ярко-вычищенной красной меди, покрытые выпуклыми крышками. Налево, [476] где нет окна, в темном углу — печка, в роде русской, а около нее ворочалась, позвякивая сковородами и ухватами... бука. Уж не кузнец ли это? Нет, это — повар. Впрочем, я боялся смотреть в ту сторону — из опасения потери аппетита.

Когда я был в Смирне, первом турецком городе, который удалось мне видеть, я велел гиду вести меня в турецкий ресторан (непременно в турецкий) и заказать самое лучшее (пожалуйста, самое лучшее!) национальное блюдо из мяса. Подали. В соусе кисло-гнусного вкуса плавал жир, кусочки мяса и что-то в красных шкурках, плоды что ли какие — уж не могу сказать наверное, так как первый и последний кусок варева, положенный в рот, был мною оттуда изъять с крайнею поспешностью, а язык тщательно вытерт несколькими кусками белого хлеба. Поэтому теперь, наученный опытом, я уже не смел и помыслить о лучшем турецком блюде, а заказал две порции бифштекса, пилава и плодов — для себя и для гида. Хотя пилав и турецкое блюдо, размышлял я, но, во-первых, оно не самое лучшее, а во-вторых, вследствие своей несложности не легко могло быть (так мне казалось) испорчено даже и в здешней кухне. Однако, я сильно ошибся: баранье ли сало в одиночестве или в союзе с деревянным маслом сделало то, что есть пилава я решительно не мог. На третье подали нам превосходный виноград и груши, деревянистые и суховатые. Вообще я заметил, что груши в Турции и Греции хуже наших: наши сочнее и более нежны. Прекрасный, в меру подслащенный, черный кофе с тестоватою гущей на дне маленькой фарфоровой чашечки закончил наш завтрак. Надо заметить, что на Востоке жареный кофе большею частью не мелют, а толкут в огромных каменных ступах массивными железными пестами: вот отчего получается тестоватая гуща, а не крупинками. Считаю также не лишним прибавить, что во время завтрака пили мы не ту воду, что была на столе в графинах, а прозрачную, как кристалл, вкусную и холодную, которую принес нам за особую плату откуда-то ресторанный мальчик; при этом гид заметил, что такой воды немного в Константинополе, и что ею торгуют специальные продавцы.

Гид мой, хорошо знакомый с симпатиями и антипатиями турок, считал необходимым при всяком случае оповещать о том, что я москов. Так и тут. Как только это огласилось, все турецкие физиономии, в числе которых были две [477] офицерские, весело и дружелюбно осклабились. Вручив трем услужливым мальчуганам по пиастру, вопреки протестов гида, который уверял меня, что и na na purkt ⁴ было бы довольно, я дружески распростился со всеми, при чем хозяин призвал на меня благословение Аллаха (да будет имя его трижды препрославлено!).

Не могу удержаться, чтобы не сказать несколько слов в пользу моего гида, тем более, что хочу дать вам понятие, какие такие иногда бывают гиды в Константинополе. Дмитрий Поптов — болгарин, лет 30-ти–35-ти, красивый блондин, высоки, стройный; довольно густые брови над серыми, кроткими глазами, правильный нос, серьезное сухощавое лицо окаймлено белокурою, курчавою, небольшою бородой; на голове — старая красная феска с черною шелковою кистью. Цвет короткого пиджака, собственно говоря, неопределенный: есть тут и изжелта бурый, есть и цвет нюхательного табаку. Оба видимо имеют противоположные вкусы: табачный всячески избегает света и потому скромно таится в складках, тогда, как его сотоварищ неравнодушен к солнечным лучам и потому расположился на самых видных местах, и наилюбимейшая его резиденция — верхняя часть спины и плечи хозяина. Хотя пиджак и был застегнут на все пуговицы разных величин и фасонов, а красный жгут из фулярового платка и занимал значительное пространство на шее, тем не менее совокупные их усилия не могли скрыть отсутствия рубахи на хозяине; частое же обдергиванье коротких рукавов пиджака едва ли было не излишне. Остальные части костюма вполне гармонировали с пиджаком, а ботинки отличались даже любезностью, ибо не воспрещали левой пятке и нескольким пальцам любоваться красотами столицы. Тем не менее, спокойствие и достоинство, с которыми гид мой себя вел, выносливость и старание отстаивать мои денежные интересы, расположили меня в его пользу. В самом деле, проходить с утра до вечера пешком по жаре за 2 рубля, лазить по развалинам, взбираться на башни, не выразить ни малейшей жалобы, а при прощании даже не намекнуть о прибавке — право, чего-нибудь да стоит. Говорит Попов по-французски прекрасно, так как прожил в Париже 4 года. Словом, это был самый лучший из тех гидов, с которыми мне приходилось иметь дело. [478]

Из ресторана зашагали мы к Семибашенному замку. Прошли, между прочим, мимо очень высокой, круглой колонны, называемой обожженною (colonne brulee), обставленной доверху, ремонта ради, дрянненькими, жиденькими лесами: сейчас видно, что дерево здесь в почете. Сквозь них виднелись железные обручи, обхватывающие колонну в неравных друг от друга расстояниях. Гид объяснил, что каждый султан, начиная с Магомета II, завоевателя Византии, считает непременно своею обязанностью наложить один обруч.

— А знаете что: было бы много лучше, если бы на эту колонну обручей больше не накладывали, — сказал я своему спутнику, который быстро и с недоумением взглянул на меня, а потом улыбнулся.

Затем проходили мы через один из самых больших константинопольских базаров. Почти две капли воды — бывшие московские ряды в Китай-городе, с тою лишь разницей, что отделка галлерей здесь, надо сказать правду, много лучше. Они не узки, очень светлы, содержатся опрятно; высокие своды — с архитектурными украшениями. Товаров — масса, народу тоже; пестрота и разнообразие костюмов, веселый гомон производят приятное впечатление; купцы, большею частью армяне в своих национальных длиннополых кафтанах с откидными рукавами, справа и слева подходят ко мне и степенно воркуют на разных европейских языках, чаще на французском; но «хады суды», к немалому моему прискорбию, я но слыхал. Все время я боялся, как бы в толпе не отбиться от гида: заблудился бы вконец в паутине этих кривых бесконечных коридоров. Зеркальных стекол, отделяющих лавку от галлерей, очень мало, а большею частью торговые помещения открыты и, вместе со своими товарами, составляют одно целое с галлереей. Это еще больше увеличивает яркость красок и пестроту обстановки. Но во всяком случае новейшие московские пассажи гораздо роскошнее по отделке того базара, который я видел в Константинопооле, а народу больше здесь. Теперь опишу я маленький эпизод, о котором не стоило бы и рассказывать, если бы он не характеризовал печальное состояние турецких финансов. Прошли мы, наконец, базар и вступили в прилегающие к нему узкие закоулки, наполненные лавочками, напоминающими толкучку. Приторговал я тут кусок мыла. Для расплаты вынимаю меджидие. Торговец отказался принять его потому, что пришлось бы дать сдачи, т. е. расстаться с [479] частью мелкой монеты. Покупайте на весь меджидие, убеждал он меня, или разменяйте его сами. Делать нечего, пришлось разменять, а это не совсем-то приятно: за промен взяли пиастр и, таким образом, вместо 20 пиастров, дали за меджидие 19-ть. Что же касается кайме, турецких ассигнаций, о которых читывал и слыхал немало, то я не имею о них и понятия: за все мое путешествие я их не видел; по словам гида, они совсем не обращаются в торговле, между тем, как наши бумажки в почете, а в Трапезунде так я производил свои платежи исключительно русскими деньгами, ими же давали мне в лавках сдачу.

Наконец вышли мы из царства торговли и снова зашагали по узким и кривым улицам, не лучше и не хуже той, что описал я выше. Кстати сказать, здешние улицы отличаются от европейских еще отсутствием оглушительного грохота, который происходит от езды в экипажах. Встретить экипаж в Стамбуле — редчайшее исключение: все или пешеходы, или всадники па осликах, или на лошадях. Верблюдов здесь я тоже не видел. А вот в Галате и в Пере — другое дело: там экипажей попадается немало.

Долго ли, коротко ли, подошли мы к громадной мечети, великолепному в архитектурном смысле зданию, напоминающему храм Святой Софии, послужившей, по-видимому, прототипом для всех больших здешних мечетей. Плохо они, сколько удалось мне видеть, содержатся, особенно нижние их части: все они позапачканы и облуплены порядочно. Прошли через двор мечети, вымощенный квадратными плитами, между которыми пробивается травка. Двор окружен крытыми галлереями; в тени их сидели и возлежали правоверные. Называл мне гид эту мечеть, да я забыл.

Утомились мы изрядно, поэтому решили идти отдохнуть в какую-нибудь кофейню, при том в такую, из которой открывался бы хороший вид. Гид порекомендовала «Парадиз»; я согласился, так как самое название обещало многое. Пошли. Взяли полевее, т. е. ближе к морю, в местожительство греков по преимуществу. Оказалось, что тут те же порядки, что в закоулках, прилегающих к площади над цистерной. Та же мертвая тишина, прохожих не видать; кое-где, разве, попадутся немиловидные ребятишки, чумазые и тощие, копошащиеся у калиток. Разница в архитектуре домов... Какая там еще архитектура: старый хлам, пыльный и облупленный — вот [480] и все. Впрочем, есть разница: тут больше видишь окон с немытыми, радужными стеклами, там — чаще зеленые жалюзи. Домишки, как и там, одно- и двухэтажные, под почерневшими черепичными крышами. Тот же мусор повсюду.

Наконец приплелись мы к назначенному месту отдохновения — к «Парадизу». Гид предупредил меня, что кофейня содержится не турком, а греком. Это обстоятельство подавало мне некоторую слабую надежду видеть что-нибудь порядочное, хотя я и побывал перед прибытием в Константинополь в Гитионе, городишке южной Греции, и в течение 5-ти дней познакомился с провинциальными греческими порядками, какие-такие они иногда бывают. Подход к «Парадизу» тесен. Это еще ничего, но вот, что он невообразимо гадок и грязен, — другое дело. Самый «Парадиз» — это обширный помост на сваях, вбитых в дно Мраморного моря. На помосте вправо от входа — старый сарай (не могу назвать иначе), в котором помещается кухня. Остальное пространство, защищенное от солнца полусгнившими тесинами, сквозь дыры и щели которых просвечивает небо, уставлено множеством столов, вокруг которых толпятся стулья грубой работы, а также диваны с досчатыми сиденьями и перильчатыми спинками. Сквозь широкие щели половиц, там внизу, — виднеется зеленоватая вода моря. Вся обстановка от сырости и грязи приняла темно-серый цвет. Но жалкая, нищенская постройка, сколоченная кое-как ленивыми и неумелыми руками, забывается при виде несказанной красоты ландшафта. Перед глазами — зеркало моря; вдали — волнистая лиловая полоса азиатского берега; поближе, в синеватой дымке, горы Принцевых островов; влево, выдаваясь в море, верстах в 3-х–4-х — Святая София и ее минареты; вправо, в 2-х верстах, грозные, темно-серые зубчатые грани башен замка. А какое небо... Похвалил бы я и воздух, но не могу: по временам навевали на нас зефиры чад от кофе, жарившегося на том же помосте, где сидели посетители. Совсем было бы плохо, если бы не такое обилие дыр и щелей в крыше навеса. Нет худа без добра. Да.

Рады мы были отдохнуть за чашкой ароматного черного кофе по-турецки, любуясь чудесною картиной, открывавшеюся перед глазами. Быть в Турции и не получить понятия о настоящем кальяне — казалось мне невозможным, а потому заказал я их два: один для себя, другой — для моего спутника. Но, к крайнему моему огорчению, действительность не оправдала моих [481] желаний, и я решил, что папироса из хорошего табаку много лучше. Дело в том, что для курения из кальяна надо иметь навык, так как тут следует вдыхать дым не малыми глотками, как мы это делаем при курении папирос или сигар, а, обхватив губами объемистый мундштук, вдыхать дым легкими, дышать дымом. Тщетно учил меня гид и, наконец, с прискорбием бросил, а сам, с видом знатока, занялся своим кальяном. Важность и степенность, с которыми начал он тут священнодействовать, сделали то, что я мысленно сравнил его за это с Гиреем:

Гирей сидел, потупя взор,

Янтарь в устах его дымился.

Хотя и была некоторая несомненная разница; тот Гирей сидел, наверное, на мягком диване, а этот — на жестком.

Мимо «Парадиза» проходить железная дорога по направлению к Семибашенному замку, и можно было бы ею воспользоваться, тем более, что полустанок в нескольких десятках шагов от кофейни, но я предпочел идти пешком, чтобы взглянуть на древнюю стену, окаймляющую берег Мраморного моря. Построена она при императоре Константине Дракоте из тесаного серого известняка и достигаете 4–5 сажен в высоту. Снабжена довольно частыми четырех-угольными башнями. Каждая из них имеет вход со стороны города. Входы эти или заложены, или если и имеют двери, то последние заперты на замок. По словам гида, в нижних этажах тех башен, которые лучше сохранились, устроены погреба, принадлежащие соседним домам. Рассказывал он мне также, что будто бы вдоль стены идет подземный ход. Очень хотелось мне видеть как этот ход, так и внутреннее устройство одной из башен; но, к сожалению, исполнение моего желания было бы сопряжено с значительною потерей времени.

Наконец, подошли мы к замку (Кикловион и Стронгилион — в древности). Почему он называется Семибашенным — не знаю: я насчитал в нем лишь пять башен. Впрочем, есть еще две четыреугольных, что по сторонам ворот, но они извнутри замка совсем не видны; не видны они и издали, так как высота их не больше высоты стен замка.

Не мало читал я про Семибашенный замок и в описаниях туристов и в исторических монографиях; но нигде не [482] мог я получить понятия о его виде и величине; поэтому читатель, быть может, не посетует на меня, если я войду в некоторые подробности. Представьте себе площадь почти правильного пятиугольника, наибольшая диагональ которого равняется 105–107 саженям. В углах — серые башни из тесаных известковых камней, соединенный между собою стенами того же цвета и материала, образующими обширный, замкнутый со всех сторон двор. Вот план сооружения. Зубчатая, очень толстая стены достигают высоты 8–9 сажен. Башни одинаковой архитектуры, и каждая из них представляет из себя многогранную правильную с зубцами наверху призму, из центра верхней площадки которой поднимается многогранная же и зубчатая, невысокая башенка с выходом на площадку. Общая высота — 15 сажен. Внутри каждой башни каменные, кое-где разрушенный лестницы, ведущие в верхнюю башенку, а из нее выход на упомянутую площадку, обставленную зубцами. Внутренние комнаты и коморки пусты; рам в окнах и дверей нет. Всюду тишина и безмолвие. Вид на замок извне — величественный и мрачный, но не грозный, так как между зубцами выглядывают не пищали и пушки, а веселая и густая зелень кустов и маленьких деревьев, которые, там и сям возвышаются над зубцами и рисуются на фоне неба прихотливыми узорами. Замок расположен на возвышенности, спускающейся к морю, которое отстоять отсюда саженях в 200, если не больше.

Замковый двор представляет из себя частию пустырь, частию засеян хлебом. На пустыре — заброшенная маленькая мечеть с минаретом, который извне замка и не виден. Да и лучше, так как крыша на нем ободрана, а железные ржавые стропила, имеющие вид конусообразной курны для ловли миноги, нисколько бы не увеличивали красоту замка, если бы виднелись из-за стен его.

При осмотре мы пользовались полною свободой: сторож, вызванный нами при входе в ворота замка, изъявив свое разрешение на осмотр, счел для себя более удобным не сопровождать нас и мирно удалился в свою коморку, так что мы могли лазить и бродить, где нам было угодно. Но тем не менее он не преминул появиться при нашем выходе и получить бакшиш. Вот вам и грозный Семибашенный замок, в который турки еще в прошлом столетии иногда засаживали посланников европейских держав. И некоторые [483] из наших тоже познакомились со здешними казематами. Но transit gloria mundi.

От замка крепостные стены расходятся по трем направлениям: одна — к югу, прямо к морю, другая — идет по северо-восточному направлению и выходит на берег моря в значительном расстоянии от замка, образуя с первою, и с берегом растянутый треугольник. Третья — двойная, тянется по материку верст пять или несколько больше с юга на север (конечно, приблизительно) и упирается в берег Золотого Рога. Эта стена интересовала меня больше прочих: за нею располагались лагерем осаждающие, она служила предметом страшных штурмов, и чрез ее проломы, близ Адрианопольских ворот, ворвалась, 29 мая 1453 года, варварская турецкая орда в Византию. Эта двойная стена построена в защиту от гуннов при Феодосии II Младшем (408–450) и, будучи разрушена землетрясением, возобновлена в 447 году. Имеет пять городских ворот и пять — для военных целей, заделанных в настоящее время кирпичом. Гид не мог, к сожалению, указать мне башни св. Романа, подле которой во время штурма пал с оружием в руках доблестный и последний византийский император Константин XIV Палеолог, родной дядя царевны Софии, впоследствии супруги великого князя Московского и всея Русии Иоанна III.

По выходе из ворот замка мы выбрались за город и направились к северу вдоль двойной стены; таким образом стена эта тянулась параллельно нашему пути и вправо от нас. Считаю не излишним дать читателю некоторое понятие об ее устройстве и внешнем ее виде.

Она состоит из двух параллельных стен отличной каменотесной работы и двух рвов, из которых один между стенами, другой отделяет стену, ближайшую к воображаемому неприятелю, от внешнего пространства. Передняя стена вообще менее сохранилась, чем задняя, прилегающая к городу, и лишь в некоторых местах, ближайших к Семибашенному замку, она представляется почти в первоначальном своем виде. Башни ее, числом 71, круглой формы, саженях, приблизительно, в 30–40 одна от другой. Каждое звено этой стены, соединяющее две соседние башни, представляет в средней своей части сплошное пространство, между тем как в частях, прилегающих к башням, снабжено на значительной высоте от земли несколькими небольшими [484] сквозными арками, напоминающими пролеты звонниц при некоторых старинных церквах в Новгороде и Пскове. Эти арки, при круглых башнях, придают стене большую оригинальность и красоту.

Задняя стена значительно выше передней. Башни ее, в количестве 120, находятся тоже в неравных расстояниях друг от друга, а именно от 15 до 30 сажен, при чем ближайшие к Семибашенному замку поставлены чаще, а затем, по мере удаления к Золотому Рогу, пространство между ними постепенно и незаметно для глаз возрастает. Таким образом в каждом данном месте вам кажется, что башни стоять в равных расстояниях одна от другой. Вид на эту стену величествен и красив; последнее происходит, между прочим, и оттого, что башни неодинаковой формы: одни четыреугольные, другие восьмигранные, при чем первые чередуются со вторыми. В некоторых из них инкрустированы мраморные доски с надписями, которые, за дальностью расстояния, я не только не мог прочитать, но даже не могу сказать, на каком они языке.

Между стенами и впереди внешней, как уже сказано, — рвы. Первый, междустенный, облицован тесаным камнем и в некоторых местах прекрасно сохранился, тогда как второй большею частью засыпан и только кой-где можно его заметить.

Было около 5–6 часов дня, когда мы шли вдоль этой, некогда грозной, твердыни; ярко освещенные стены ее и башни казались светло-желтоватыми. Яркая и густая зелень деревьев и кустов во рвах, около стен, на стенах, на верхних площадках башен — увеличивала красоту грандиозных развалин, которые уходят вдаль, то спускаясь, то высоко поднимаясь по холмистой и очень возвышенной местности. Зубчатые кипарисовые рощи, ближе и дальше, темно-зеленые и подернутые синеватою дымкой дали, украшают левую часть кругозора. Голубое небо, на котором рисовались стены и башни, убранные зеленью, ближние и дальние рощи, — делало картину несравненною.

Мимо двух-трех рощ проходил путь, по которому мы теперь шли вдоль развалин. В тени кипарисов видно бесчисленное множество каменных и деревянных, в разные стороны покосившихся столбиков с подобиями чалмы наверху. Это — мусульманские кладбища. Окружающие их заборы представляют жалкие деревянные или каменные развалины, а [485] местами и совсем их нет. Кое-как сколоченные калитки и ворота склонились долу. Самые лучшие надгробные памятники — это каменный или деревянный продолговатый ящик, около сажени длиной, открытый сверху; внутри его — густая трава, а при одном из боков, — в головах или в ногах покойника, — не могу сказать, — столбик с крайне неискусным изображением чалмы. Деревянные ящики нередко украшены но белому полю цветами и узорами, или, вернее, вавилонами, иногда даже с позолотой, с которыми могут смело состязаться в изяществе и при том с несомненным успехом — разводы и цветы на больших сундуках, что продают в Китай-городе, в Сундучном ряду. Сочетания красок зеленой, синей и желтой свирепствуют неудержимо и как бы задают вопрос: что лучше: желтое ли с зеленым, или зеленое с синим?

— Однако, уж позвольте насчет зеленого-то с синим, — скажет мне читатель. — Сам Монферран ставил колонны из ляпис-лазури рядом с малахитовыми.

— Ну,— да, ведь что ж: я и не спорю. Я только так, к слову, а я не спорю.

Есть в Константинополе кладбища и лучше, но я рассказываю лишь то, что удалось мне видеть в течение одного дня. Пройдя вне города, вдоль стен версты 4, мы дошли до Адрианопольских ворот, самых бойких из всех 5. Много здесь идет и едет (верхом на осликах и на лошадях) народу. Продавцы разложили на земле свои плоды и фрукты и прельщают ими прохожих. Тут вступили мы в город и пошли вдоль стены, чтобы видеть пыльную ее сторону, которая состоит из огромных арочных нишей. Ниши в башнях настолько глубоки, что дозволяют беднякам устраивать в них свои двухэтажные жилища. Постройка такого рода обходится, разумеется, очень дешево, так как не требует ни крыши, ни трех стен: четвертая же представляет досчатый щит, вставленный в арку заподлицо со стеной башни. Щит снабжен дверью и окнами, которые уныло глядят своими тусклыми, радужными стеклами. Едва ли надо говорить, что плотничная работа тут исполнена по-турецки, то есть из рук вон плохо и небрежно.

Долго шли мы вниз по покатости, спускающейся к Золотому Рогу. Шли по переулкам, узким и извилистым. Иногда ширина их доходила до ширины коридора. Видели домики с окнами и без окон, высокие заборы; а может быть, то [486] были и не заборы, а глухие задние стены домов, — трудно тут разобрать. Спуск иногда был так крут, что пришлось понаделать ступенек, неравных и по ширине и по высоте, как заладилось. И за то спасибо.

Усталые до крайности, добрели мы наконец до Влахернского монастыря. Если бы гид не сказал мне: вот ворота в монастырь, то я никогда бы сам об этом не догадался: так внешность его мало разнится от окружающих невзрачных каменных построек, и так непохож он на наши большею частью величественные монастыри, купола церквей и колокольни которых виднеются еще издали из-за келий и монастырских стен с башнями.

Войдя в ворота и сделав несколько десятков шагов мимо монастырских построек и садика, я увидал такую картину, налево — вход в церковь, за ним и при том очень близко — великолепное старое дерево, у пня которого за столиком сидит компания и мирно беседует, Из компании я хорошо запомнил лишь барыню; а почему, о том вы сейчас узнаете. Она сидела боком ко мне. Это была смуглая немолодая брюнетка, по-видимому гречанка, одетая в черную мантилью и светлое ситцевое платье. С пучка собранных на затылке волос спускались, как суррогат чепца, фестоны черных кружев и грациозно (не могу же я сказать «неграциозно», когда дело идет о даме), грациозно взбалтывались при всяком повороте головы: то туда, то сюда, то туда, то сюда. Перекинув элегантно ногу на ногу, она курила из длинного чубука увесистую трубку. Пенковая то была трубка, уверяю вас.

Недоумевающий читатель спросить: ну и зачем описали вы эту сцену?

На это я отвечу вопросом: а что, разве она не характерна? Позвольте-ка вас спросить: вы видели, чтобы дамы курили трубки из длинных чубуков при входе в церковь, на виду у всех, да еще в мужском монастыре? Да в компании?

Церковь — с притвором; очень небольшая, низкая. В ней — никакой симметрии, так что запомнить внутреннее ее устройство очень трудно. Помню только, что влево от иконостаса — глубокая, темная ниша, в которой внизу бассейн с прекрасною водой; над ним, на задней стене ниши — большая икона Божией Матери очень хорошего письма. Тут же — белая мраморная ваза с водой из бассейна, которую верующие считают целебною и пьют из серебряного ковшичка. Я не [487] скажу, чтобы обстановка в церкви была бедная, но все как-то беспорядочно, неизящно.

Источник во Влахернском монастыре служил некогда для омовений Византийских императоров и их семейств. Совершались эти омовения, если не ошибаюсь, по пятницам, по известному чину.

Путь от монастыря держали мы по Фанару, вдоль Золотого Рога, так что некрасивые постройки патриархата и прекрасные его сады были вправо от нас, довольно далеко и притом на очень большой высоте, поэтому я ничего больше не могу сказать о них. Перейдя по мосту через Золотой Рог, мы пошли по Галате и добрались наконец до шлюпочной пристани. Тут распростился я со своим спутником, а сам, усталый и измученный, сел в лодку и отправился на пароход «Леопольд II»; на палубе, у борта, стоял милейший мой капитан, и не успела еще наша шлюпка подойти к спущенному трапу, как раздался сверху громкий, знакомый голос:

«En bien, avez-vous trouve, que e'est un scandal pour la civilisation?»

А. Якимов.

Комментарии

1. Ширина Босфора в Константинополе 1 1/2 версты.

2. Я считаю долгом предупредить читателя, что обозначены у меня румбы везде приблизительно на глаз.

3. Храм Святой Софии основан 23 Февраля 532 года, окончен постройкой через 5 лет 11 месяцев и 10 дней — в царствование Юстиниана Великого.

4. Медная монетка.

Текст воспроизведен по изданию: День в Константинополе // Русское обозрение, № 10. 1897