ЕЛИСЕЕВ А. В.

ВДОЛЬ БЕРЕГОВ ТРОИ

Прошло десять долгих лет осады; утомились и боги, и люди, враждовавшие под стенами Трои; упала вниз чашка весов, вмещавшая судьбу Илиона, и свершилось то, о чем много лет тому назад предсказывали вещая Кассандра и божественный старец Нерей.

Пал Приамов град священный,
Грудой пепла стал Пергам...

Сильною ратью, как и вещал похитителю Елены Нерей, стали эллины, пошли вслед за оскорбителем чести Менелая, расторгнули союзы великой Трои и сокрушили в конец древнее царство Приама… Много пота пролили мужи Эллады и Пергама, много трудов понесли всадники и кони их, много героев Дарданских пало в кровавых сечах, и пришло наконец-то время, когда пламя пожрало воздвигнутые бессмертными богами твердыни Трои.

Еще раньше о том вещала прозревавшая глубину веков Кассандра, еще в младенце Парисе видела она виновника страшных бед, надвигающихся с ним на крепкостенную Трою, но никто не давал веры предсказаниям вещей девы.

Теперь ясно, но уже поздно убедились мужи Дардана в горькой участи, постигшей их древнюю отчизну, которую кровью и огнем залили медью окованные мужи, пришедшие из далекой Эллады; годы долгой борьбы и отчаянного сопротивления озлобили победителей, и меча их не избежали ни безбородые юноши, ни седовласые старцы, ни дети малолетки, еще не ведавшие слова. Всех загубили кровожадные ахейцы, пред [6] которыми могучий, как Арей, шел рыжеволосый, не знавший жалости, Неоптолем. Только прекрасные жены и девы Троады, оставленные на жертву победителю, малолетние дети, обреченные на вечное рабство, да горсть бежавших троян с Антенором и Энеем во главе успели избежать острой меди, залившей горячею кровью дымящееся пепелище Илиона. Не кому было заступиться за погибшую на веки Трою и за ее разбитых и рассеянных мужей, когда отступились от нее сами бессмертные боги. Черною радостью торжествовали в сердце своем лишь Гера да Паллада-Афина — ненавистницы Трои; улыбаясь, смотрели они на дымящиеся развалины Пергама в то время, как другие бессмертные, одетые мрачным облаком, оплакивали печальную судьбу Илиона. Черные тени пали тогда над скорбящею Азийскою землей, и у певца Илиады не нашлось слов, чтобы описать разрушение Трои. С кровавых полей Илиады он переносит нас сразу совершенно в иной мир — с берега Троады на моря, послужившие ареной для событий Одиссеи. Насколько «Илиада описывает стан и поле битвы, настолько Одиссея есть рассказ о путешествиях и семейной жизни. Преобладающей мотив в Илиаде — слава, в Одиссее — покой. Изо всех поэм Одиссея есть преимущественно поэма мореходства». С моря на море и с острова на остров перебрасывает нас смелая мысль поэта, но нигде великий герой Одиссей не чувствует себя так хорошо, как на палубе корабля... Вместе с Гомером, поэтому, и мы уйдем с развалин Трои, и прославленных полей Илиады на моря Одиссеи, окруженные дивным ореолом сказаний лучших произведений греческого мифа.

______________________________________

Много тысяч лет отделяют нас от времен странствований хитроумного Одиссея, по морям облегающим Элладу, много изменилось с той поры и в тех условиях, при которых создалась поэма и вылились чудные песни из уст неведомого, но богоравного Гомера. Пусть, что угодно говорят педантичные критики, высчитывающие даже года прекрасной дочери Леды — Елены, но для тех, кто видел поля Илиады и плыл по морям Одиссеи, имя Гомера будет всегда связываться с определенною живою личностью, творцом неувядающих и доселе поэм... И теперь, отправляясь с полей Илиады на моря, [7] прославленные Одиссеей и песнями Гомера, хочется сказать снова, как и на развалинах Трои, словами знаменитого поэта:

Старца великого тень чую смущенной душей...

Невидимою рукой вещие Парки ткут нить человеческого существования, неустанно жадный Кронос глотает века за веками, золотой век давно сменился железным, не стало ни Элизиума, ни Олимпа, ни Тартара, но за то человек научился побеждать стихии, бороться с океаном и Тифоном, вырвал молот из рук хромоногого Вулкана и похитил молнию из десницы громовержца Зевса. Теперь может шуметь и волноваться океан, может неистовствовать лепокудрый Борей, потрясать трезубцем колебатель морей Поссейдон, угрожать огнями Тартара Гадес и сам Зевс грохотать громами, сыпать перунами и колебать Олимп, но не дрогнет пред могучими стихийными богами современный человек. Наследник великого Прометея, похитившего небесный огонь для земли и для людей, он раздул зароненную в нем могучим титаном искру познания в великое пламя науки и оторвал себя давно от подножия скалы, на которой он видел Олимп.

Не на утлой ладье, подобной той, которая носила десять лет по волнам Одиссея, мы отправляемся поэтому на моря, прославленные вещими песнями Гомера. Нам не нужны теперь ни попутные ветры Нота, ни гадания по внутренностям животных, ни добрые и благоприятные предсказания Калхаса. Нам не для чего расспрашивать дороги у гадателей, плутать по неизвестным морям и приставать к островам, на которых надо было бы опасаться циклопов, Цирцеи или Лестригонов, мы не боимся ни Сциллы, ни Харибды, ни Симплегад. Могучий и прочный, еще более крепко сделанный, чем знаменитый корабль Аргонавтов, железный пароход не боится ни бурь, ни непогод; его стальное тело, дышущее паром и огнем, заключающее настоящую кузницу Вулкана во чреве, движется помимо желаний Борея и Поссейдона и выдерживает стойко борьбу против Тифона, с которым еле мог совладать Зевс. Перуны громовержца он ловит иглами железных мачт и бросает в море, как негодную игрушку, а волны разъяренного Нептуна режет стальным носом, словно презирая их бессильную ярость и ослепление. Хитрая карта и чудная стрелка магнита показывают путь железному судну лучше, чем персты [8] бессмертных. Жадная Сцилла и Харибда остались без добычи, а движущиеся скалы Симплегады остановились, говорят, еще с тех пор, как прошел через них благополучно под рукой Язона Арго. Новый Одиссей не найдет в морях Эллады, Тринакрии, Ливии и Крита ни одного неведомого камня, которого бы не знал мореход, а циклопы и Лестригоны, как и все другие чудовища древности, вероятно, пропали сами собой перед лицем человека, низвергнувшего Олимп и низведшего перуны на землю. Нового Одиссея не удержать поэтому и чары волшебницы Цирцеи, потому что он не боится никаких других колдований кроме тех, которые сам умеет совершать и разрушать.

О таком времени и о таком новом человеке не могли предсказать никакие вещуны, ни Тирезий, ни Калхас, ни всезнающая дева Сивилла; о них не знали и не гадали сами боги, никогда и не думавшие о том, что смертные люди, а не титаны низвергнут их с многовершинного Олимпа... Только в мифе о Прометее древняя космогония словно провидит будущую силу человека и влагает судьбу грозного Зевса в руки смертного Эпафа, которому суждено сделаться прародителем человека, освободителя Прометея и участника великой тайны низвержения самого Зевса. Судьба громовержца в руках Прометея. Это участие смертного в падении и низвержении владыки неба и земли, смутное предчувствие великого развития человеческого ума — вот глубочайший смысл, схороненный в дивном мифе о Прометее.

I.

Быстро и величаво рассекая волны голубого мраморного моря, пыхтя дымом и паром, мчится словно окрыленный быстроходный железный пароход. Он плывет уже по водам классической древности вдоль берегов, над которыми будто светлая дымка лежит ореол чудных сказаний, в котором дуют ветры благословенной Эллады, в котором самая атмосфера дышит благоуханием чарующего вымысла и мифа. Чувствуешь невольное очарование, какой-то священный трепет словно от присутствия незримых богов, витающих где-нибудь по близости в чистой лазури или голубо-зеленом море. Обаяние, навеваемое [9] чудными образами античной поэзии, захватываете все глубже а глубже, по мере того, как приближаешься к классической арене эллинского мифа, к берегам Малой Азии и Эллады и островам прекрасного Архипелага. Трудно отрешиться от этого обаяния, и как бы ни была черства душа путника, неотразимая прелесть поэзии, веющая с поверхности этих классических морей и с берегов этих прославленных стран, слишком волшебна для того, чтобы не очаровать самый нерасположенный к созерцанию ум, не разбудить хотя одной чувствительной нежной струнки в самом окаменевшем сердце. Тут дышит поэзией или историей каждый камешек — не только что островок, грядка рифа или прибой волны в каком-нибудь небольшом заливе. Воображение силится дорисовать ту картину, которую видит глаз, и населить чудный ландшафт миром незримых, но ощутимых божеств... Словно не хватает в этих изрезанных — то лилово-серых, то багрово-желтых берегах — оживляющих их наяд, сатиров или нимф, как будто бирюзовое небо пусто без веселых хоров Ор, голубой воде будто не хватает красавицы-наяды или сине-зеленого Тритона. В веянии ветра хочется видеть дыхание Зефира, в всплеске морской волны слышать песни Сирены или вещие речи Нерея. В этих чудных морях, окаймленных дивною панорамой разноцветных гор и покрытых бирюзовою пеленой, нельзя жить без поэзии, без вымысла, без мифа...

Область мифов классической древности не начинается одною Пропонтидой; она идет далеко за самые теснины Босфора и наполняете чудными созданиями своего вымысла все южные берега грозного Понта, от Тавриды и Истра до неподвижных гор Кавказа и райских уголков Колхиды. Воды синего Понта носили некогда гордый покровительством Геры первый большой корабль Греков — Арго... Его корма, носившая кусок священного дуба Додоны, послушная лишь песням Орфея да воле Язона, не боялась гнева Эола, ни чудовищ морских, ни движущихся скал Симплегад. Те берега древней Фригии, что синеют вдали, налево от нашего пути, были обиталищем диких исполинов долионов, подстерегавших путников и мимошедшие корабли. Пустынный остров Мармара, знаменитый ломками прекрасного мрамора, украшающего почти все мечети Стамбула, скрывает от наших взоров прячущийся в лилово-синей дымке туманов такой же пустынный, каменистый, [10] выжженный солнцем, полуостров Артаки. Узкий мост из известковых камней соединяет его с берегами Троады, а главный массив его Капу-Даг прикрывает залив, где стоял на якоре пятидесяти-весельный Арго.

Пустынный ныне полуостров Артаки в древности был цветущим и полным жизни островом Кизика, а голый Капу-Даг — лесистою Медвежьею горой, на которых обитали исполины. У подножья этой горы происходил страшный бой Аргонавтов с гигантами, вздумавшими запирать выход из залива героям Эллады, кончившийся поражением шестируких богатырей. Тут же у перешейка ратовал Язон с царем долионов Кизиком, а в высохшей канавке, что открывается в море у Артаки, можно подозревать юную Клейту — супругу Кизика, которая стала нимфой источника, потекшего из ее обильных слез.

От всего этого осталось очень немного: гавань долионов засыпана песками и камнем, а развалины города Кизика, повисшие над заливом, только лишь приводят на память миф о царе Кизике и стоянке Арго. Еще больше на Восток, по берегам Пропонтиды, идут такие же унылые и слабонаселенные места; трудно в них признать берега богатой Мизии и Вифинии, знаменитой конями. Острый мыс Бос-Бурун, что дальше всех уходит в море от Вифинского берега, еле видный с кормы нашего парохода, был обиталищем бебриков и их свирепого царя-исполина Амика. Несколько хижин рыбарей, да турецкий сторож, зажигающий маяк Бос-Буруна,— вот и все обитатели мыса, пугавшего древних греческих моряков. Если с южных берегов Пропонтиды мы бросим беглый взгляд на противоположный берег, тоже желтоватый, украшенный жидкими рощицами, но более населенный и живой, то перед нами будут побережья древней Фракии — страны чудес для Эллинов, не выходивших долго из Архипелага.

Там, где ныне кипят полною жизнью лучшие порты Пропонтиды — Родоето, Эрегли, Силиврия и Бигюк, где сотни греческих судов и турецких кочерм снуют беспрестанно и где качаются гордо броненосные корабли османов, древний Эллин видел берег Гарпий — дев-мучительниц, имевших вид страшных хищных птиц. Великий Стамбул стоит в царстве славного прорицателя Финея, который открыл тайны Понта мореплавателям Эллады. Берег Гарпий кончается знаменитым Босфором — прямою дорогой в таинственный, для древних, [11] Понт, запертый для смертных движущимися скалами Симплегад. Еще Ио — красавица-Аргивянка, обращенная в корову мстительною Герой, первая из Эллинов, переплыла этот пролив, отделяющий Европу от Азии, и с этой поры его назвала Босфором (BoV poroV), что буквально значит переход коровы. Симплегады ныне стоят в покое, повинуясь заветам судьбы, определившей им остановиться, лишь только хотя один корабль смертных пройдет через их губительное ущелье. Турецкие баттареи, вооруженные орудиями Круппа, грозят нынешним мореходам вместо движущихся Симилегад. Большая дорога в Понт по-прежнему, как и во времена Аргонавтов, оберегается хорошо,— видно, там за широким простором хранится еще не похищенное Язоном золотое руно.

За синими волнами Босфора начинается область мифов, сопряженных с именем и подвигами Язона. Берега хищных птиц — Суимфалид, бросавших медные перья, словно страшные стрелы, и берега, населенные чудовищами и гигантами, тянутся до самых подножий Кавказа, где, прикованный Зевсом, долго мучился Прометей. Отсюда начинается дивная Колхида с райскими садами и волшебным золотым руном. Словно облако, облитое золотыми лучами утренней зари, оно блистает на священном дубе, освещая даже ночью тьму, облегающую все вокруг. Сюда за ним, в погоню за золотою рудой, приходил не раз со времен Аргонавтов корыстолюбивый человек; много золота и всяких драгоценностей дали быстрый Фазис и пламенная Колхида; но они не иссякли и до сей поры. Вместе с дивною Тавридой и голубым Босфором они и доныне служат лакомою приманкой и лучшими перлами Эвксинского Понта...

Но уносясь вольною мыслью вслед за Язоном и его быстроходным Арго, мы ушли далеко из Пропонтиды от берегов Троады, куда нас несет из гавани Тавриды пароход. Мы не далеко уже от выхода из Мраморного моря, которое, съуживаясь заметно, сближает свои Фракийские и Вифинские берега. Еще несколько часов хода, и мы входим в чудные теснины Геллеспонта — другие широкие ворота, ведущие нас из Гиперборейских стран в благословенные воды древне-эллинского мира. Область чудных мифов растилается вокруг нас, тут нет точки на горизонте, которую, как цепкий плющ, не обвила бы нежною сетью дивная сказка древнего Эллина... Фракия, [12] Троада, Геллеспонт и острова Архипелага, полные созданиями Эллинского мифа, сближаются тут между собой. Отсюда начинается область песнопений Гомера, море и страны, прославленные певцом Илиады… Налево видны уже берега славной Троады, впереди море, из которого пустился в десятилетнее странствование утлый корабль Одиссея. Еще немного вперед, и желтовато-серые скалы Геллеспонта сближаются между собой и принимают в свои объятия наш быстроходный пароход. Европа и Азия протягивают друг другу руку через голубую струю Геллеспонта, и знаменитый мост безумного Ксеркса, переброшенный через эту узенькую полоску воды, разделяющую два различные мира, не кажется безумным вымыслом горделивого владыки... Пароход как будто умеряет свой быстрый ход... Десятки судов, распустив свои белые паруса, проходят, как огромные птицы, перед самым носом нашего бегуна, и он, сторонясь от них, выбирает себе путь по этому большому проспекту судов, как называют моряки Дарданеллы.

Если налево от нас уже тянутся обнаженные, покрытые жидкими лесками, берега Троады, то направо идет, извиваясь, длинный язык Херсонеса Фракийского, или полуострова Галлиполи. Соединяясь только узенькою полоской земли с материком, этот полуостров кажется рукой, протянутою к Азии от Европы. Принадлежа в настоящее время несомненно к этой последней и составляя неотъемлемую часть Фракии, Херсонес Фракийский, как учат нас геологи, во времена отдаленной древности принадлежал Азии, сливаясь нераздельно с плато Вифинии и Троады.

В те далекие, незнаемые не только историею, но и мифами Эллады времена, значительная часть Фракии и более половины пространства, покрытого ныне солеными водами Архипелага, занимало большое озеро пресной воды. Вследствие известного теллурического явления поднятия почвы, особенно заметного и доселе на этих берегах, затопленные части Фракии вышли из воды и стеснили пределы пресноводного озера, все еще отделенного от Пропонтиды массивами Херсонеса и Вифинии, составлявших одно целое... Только позднее воды Понта Эвксинского проложила себе путь через ложбину, соединявшую и разделявшую вместе с тем массивы перешейка, лежавшие между Архипелогом и Пропонтидой, образовали вместо [13] расселины неширокий пролив Геллеспонта и отделили Вифинию от Херсонеса, отошедшего к Европе.

Во времена исторические пролив этот продолжал расширяться, и после измерений Плиния и Страбона расширился почти вдвое. Припомним, что еще во времена Ксеркса, через Дарданеллы был устроен деревянный мост из судов, что едва ли возможно было бы, если бы Геллеспонт имел в самом узком месте чуть не две версты, как это замечается ныне у Нагары.

Но если название Дарданеллов обязано своим происхождением полумифическому народу Дарданов, родоначальников Троян, построивших город Дардан, остатки которого Шлиман видит в самом последнем слое Гиссарликского пентаполя, то и другое название Геллеспонта имеет не менее баснословное происхождение. Греческие мифы объясняюсь это название падением в воды пролива молодой Геллы, летевшей с своим братом Фриксом из Беотии в Колхиду на золоторунном овне, ниспосланном Гермесом для спасения неповинных детей. Море Геллы, Геллеспонт для древнего эллина был воротами неизведанной области Фракии, Понта и Пропонтиды, и в мифе о Фриксе, летевшем в Колхиду на золоторунном овне, подаренном Гермесом, можно видеть метафору народа эллинского, стремившегося ради золота и в честь покровителя торговли Гермеса за ворота Понта, к берегам золотоносной Колхиды.

Все глубже и глубже, следуя течению этой великой морской реки, входит в теснины Геллеспонта наш железный, дышущий огнем, пароход; ближе сходятся между собою почти бесплодные и безлесные скалы, сильнее вместе с тем стремятся воды, съуженные камнями, и увлекают слабые, не могущие справиться с течением суда. Далеко направо еле виднеется беловатая кучка домов, налепившихся один на другой, наподобие большего белесоватого пятна, нависшего над голубыми волнами моря: то Галлиполи, красавец-город (Gallipolis) — то Константинополь Геллеспонта. Десятки судов бегут из него в Мраморное море и Архипелаг, но еще больше их стремится к двум его прекрасным портам, послужившим воротами османов, при первом набеге их на берега обездоленной Византии.

Невысокий мыс Нагара с развалинами некогда славного Абидоса, вооруженный современным фортом с крупповскими [14] орудиями, смотрящимися прямо в море, со стороны Азии представляете естественную перегородку Геллеспонта, съужавающегося здесь до ширины немного более 500—600 саженей. Баттареи с огромными орудиями и белая башенька маяка — вот и все, что привлекаете взор путника, когда пароход входит в самую узкую часть пролива. Напрасно путник, уже настроенный к тому, чтобы видеть и созерцать, всматривается в унылые берега Троады и ищет развалин Абидоса, от которого безумный Ксеркс перекинул искусственный мост между Азией и Европой, тщетно силится он воссоздать Абидос времен Дария, Антиоха и Траяна, прославленный Байроном и мифами о Геро и Леандре. От него не осталось ничего, кроме нескольких рыбачьих хижин, да обломков мрамора, на которые с гордостью указывает туземец, как на настоящие антики (древность).

Создавая свою Абидосскую невесту, великий Байрон в подражание Леандру переплыл от Геллеспонта до Абидоса Сеста, несмотря на то, что дело было зимой, и схватил лихорадку, долго мучившую поэта, пылкого как в замыслах, так и в исполнении. Великий поэт жаловался затем, что волны Геллеспонта только охладили его разгоряченное тело, тогда как никто не отогрел его на берегу. Смелого Леандра ожидали в Сесте горячие объятия Геро, для Байрона же не было приготовлено даже помещения, где бы он мог обсушиться.

Рядом с чудными образами, созданными мифами и вызванными Байроном, берега Геллеспонта у Абидоса и Чанак-Калесси для русского путника; представляют и иные воспоминания, не отмеченные историей и легендой. Через эти теснины, усеянные баттареями и орудиями, перед началом крымской кампании русский купеческий бриг совершил подвиг, достойный памяти «Весты» и «Меркурия». Преследуемый турецкими судами, под огнем всех орудий, беззащитный и безоружный, он прошел, несмотря на маловетрие, из Геллеспонта в Архипелаг, не спустив своего флага, хотя несколько огромных мраморных ядер проломали его бока.

От Абидоса до Сеста, на месте, где был перекинуть плавучий мост Ксеркса, в настоящее время, говорите, лежите первая линия минных турецких заграждений Геллеспонта, защищающих вход в Мраморное море вместе с десятками баттарей, вооруженных сотнями нарезных орудий; через них [15] не прорвался бы ныне так легко, как во времена континентальной системы, английский флот Сиднея Смита и адмирала Дукворта.

На месте древнего Сеста, от которого осталось также мало, как и от Абидоса, красуется старый турецкий замок Зенник, гордый тем, что на его холме водружен впервые победоносный флаг османов, на этом месте перешагнувших из Азии в Европу. Недалеко от Сеста на пустынном берегу в хороший бинокль можно рассмотреть устье небольшой реченки Кара-Су, древнего Эгос-Потамоса, на берегах которой славный Лизандр одержал блистательную победу над Афинянами, закончившую Пелопонесскую войну. Обширные равнины, орошаемые несколькими ручейками, а потому и покрытая зеленью, позволяют отдохнуть немного глазу, утомленному однообразием берегов.

Огибая мыс Нагары, пароход входит уже в область событий, воспетых в Иллиаде. Впереди в виде огромной кучи беловато-желтых зданий, прижавшихся к азиатскому берегу, виднеется турецкий замок Чанак-Калесси, называемый чаще Дарданеллами и ставший на костях одного из городов, подчиненных Илиону. Направо длинною полосой тянутся скалистые берега Херсонеса, лежащие насупротив Троады и упоминаемые Гомером под именем Фракийских берегов; налево от самого Ганака до выхода пролива в Архипелаг прибрежные выступы хранят на себе останки городов Илиона. Невысокие мысы, носящие ныне белые башенки маяков,— места, прославленные в песнях Илиады — древние Офринион и Ройтеион.

В хорошую погоду за белою кучкой домов Дарданелл можно видеть и выступ плато Гиссарлика, на котором Шлиман отыскал развалины старого Илиона (См. А. В. Елисеев. На развалинах Трои. Русский Вестн. 1887).

Сердце путника сжимается невольно, воображение начинаете работать усиленно и создавать образы, навеваемые мифами классической древности, глаз невольно приковывается к ряду невысоких покрытых небольшими кусточками возвышенностей, на которых стояли некогда крепко устои Приамова царства, сокрушенного силами всей Эллады, пришедшей мстить за женщину, позволившую похитить себя дважды из дома мужа и отца. Под влиянием всех этих впечатлений, охватывающих и сердце, и воображение, и ум, в то время, когда все чувства и [16] способности направлены лишь к тому, чтобы создавать и созерцать, не хочется смотреть вовсе на грязный городишко Чанак-Калесси, составляющей узел всех прославленных укреплений современных Дарданелл.

Ни грозные баттареи, окружающие со всех сторон этот городишко, ставший на берегах древнего Родия, сбегающего с вершин лесистой Иды, ни сотни судов, столпившихся на просторном рейде Чанак-Калееси, ни красивые здания консульств, ни разноцветные домики разнообразных обитателей этой пристани Геллеспонта, ни многочисленные каяки, нагруженные тяжело глиняною посудой причудливой формы, составляющею славу современных Дарданелл, ни что другое не могут привлечь внимания путника, погруженного в созерцание области мифов, воспетых Илиадой.

______________________________________

Каждый пароход, проходя через Дарданеллы под самыми пушками грозных фортов Чанак-Калесси, обязан остановиться не только из коммерческих целей, но и для того, чтобы визировать свои бумаги и получить свободный пропуск от турок, крайне ревниво оберегающих ныне проход через этот пролив. К счастью, наш пароход, не имевший ни груза, ни пассажиров, не долго останавливался на рейде Чанак-Калесси и, выправив бумаги, тронулся снова в раздвинувшиеся несколько теснины Геллеспонта.

В последний раз мы взглянули назад, на закрывающийся постепенно скалами вход в Пропонтиду, и взгляд наш упал невольно на два больших средневековой постройки замка, закрывающих второе съужение Геллеспонта у Чанак-Калесси.

Замок Дарданелл, подновленный в последнее время и прикрытый сооружениями, по требованиям современной фортификации, далеко не сохранил такого внушающего вида, как европейский собрать его замок Келид-Юль-Бахар — ключ моря, как называют его османы. Его высокая башня, стены, образующие подобие сердца, и гласисы, исправленные недавно и вооруженные пушками из арсенала Топханэ, смотрят очень грозно, особенно когда подъезжаешь к ним со стороны Архипелага. Два высоких маяка белизной своих башенок скрашивают суровость общего впечатления, как и несколько кудрявых маслинок, выросших среди камня руин. [17]

Келид-Юль-Бахар, в древности назывался Киноссема (что значить по-гречески могила собаки) и известен знаменитою морскою битвой между Спартанцами и Афинянами, которая вместе с сухопутным сражением при Эгос-Потамосе положила конец многолетней Пелопонесской войне. Ореол мифа, современного Гомеру, уже окружает Киноссему древним сказанием, заключающим судьбу несчастного семейства Приама. Многострадальная Гекуба, потерявшая всех своих сыновей и только что лишившаяся красавицы Поликсены, принесенной в жертву тени Ахиллеса, не могла перенести страшного горя и превратилась в собаку, которая, взобравшись на корабельную мачту, спрыгнула оттуда в море и утонула вблизи скалы, носившей поэтому долгое время имя Киноссемы, то есть, могила собаки.

За Келид-Юль-Бахар — европейский берег, хотя и окружен ореолом мифов, связанных с судьбой Трои и возвращавшихся Эллинов, не представляет особенно выдающихся пунктов. Вдали в хорошую погоду можно рассмотреть невысокий мыс Ески-Гиссарлика и маяки Сетиль-Бокр-Келесси, вместе с башенками Кум-Кале указывающие выход в Архипелаг, и даже абрисы темных громад островов Имброса и Лемноса, замыкающих синеватый горизонт. Весь интерес, все внимание , путника отныне на некоторое время всецело приковывает левое побережье Геллеспонта, которое от устья древнего Родиоса, нынешнего Сары-Гая, до впадения в море Мендересу, древнего Скамандра, у баттарей Кум-Кале, можно рассматривать, как арену подвигов Илиады, «театр бессмертной эпопеи, места, освященные гениями Греции и Рима»,— воспетые Гомером и Виргилием, полные чарующей поэзии и живописующего мифа.

Тут, что ни шаг — то места или имена, знакомые нам из первых уроков истории, многие урочища этой местности — кондовой части Троады сохранили или звуки в своих наименованиях, напоминающие нам героев Илиады, или легенды, прошедшие через десятки веков и приурочивающие их к песням вдохновенного старца Гомера.

Всего лучше тут открыть страницы никогда неувядающей Илиады и, воспользовавшись тем, что с борта парохода можно окинуть сразу всю Троаду и развалины Илиона, просмотреть все главнейшие события, воспетые Гомером, применительно к тем местам, что проносятся перед нами, как в огромной диораме. [18]

В противуположность ровным пустынным и безжизненным берегам Европы берег Троады, образующий небольшой залив между Чанаком и Кепес-Калесси, представляет гораздо более разнообразия. Ряд небольших возвышенностей, покрытых кудрявою зеленью, маленьких сильно орошенных долинок, покрытых лугами и полями с небольшою песчаною полоской прибережья составляют первый фас панорамы; зеленеющие холмики, образующие вместе терасску, по мере удаления от берега все возвышаются и отступают к ряду более значительных возвышенностей, составляющих начало Вифинского плато. Подобно высокой синеющей стене вздымается оно над побережьем Троады и идет по направлению к Кара-Дагу, где высится прославленная многовершинная Ида. Часть плато этого или скорее небольшой уголочек его, находящийся у деревни Чиблак в входящий в равнину, замыкаемую течениями Симоиса (Думбрен-Гая) и Скамандра (Мендере-Су), известный под названием Гиссарлика, уже виднеется с борта нашего парохода и к нему устремлены взоры путника, читающего Илиаду.

Места древних Офриниона и Ройтеиона, расположенный впереди развалин Илиона, не обозначены ничем; высокий могильный курган могучего Аякса — Ин-Тепе виднеется гораздо заметнее, и с борта парохода его нельзя не приметить, так же, как и красивой греческой деревни Еренкея, расположенной на южном склоне небольшой возвышенности, служившей, по всей вероятности, подножием и троянскому городу Офриниону. Между Ин-Тепе, Еренкеем и Гиссарликом на низине, покрытой лугами и болотами, обильно орошаемой целою сетью речек и каналов, большею частью начинающихся с вершин Иды и ее предгорий, лежат прославленные поля Илиады.

Сама Троя, создавшаяся при помощи двух бессмертных богов, повисла над этою обширною низиной и господствуете вполне над местностью, где происходили знаменитые бои, состязания и пиры. Небольшой, но крутой, обрывистый угол Гиссарликского плато, ставший над Симоисом, виден издалека и кажется разорванным вследствие двух глубоких траншей, проведенных Шлиманом через всю толщу Гиссарликского пентаполя.

Пять городов схоронено в этой чернеющей издали массе обломков, развалин и земли; древний Дардан — отец Илиона лежит глубже всех, над ним похоронен сожженный [19] Эллинами град Приама, а выше еще три города, из которых самым верхним является новый Илион. Издали как будто не верится всему тому, о чем говорят раскопки, предпринятые с целью проверить подлинность слов Илиады, но тот, кто не поленится посетить забытые ныне развалины Трои, не бросите камня обвинения в честного труженика, имя которого отныне будет связано с легендарным именем Гомера.

Посетивши ранее развалины прославленной Трои, изучив на месте все урочища и все, что добыто ценой долголетних раскопок, мы теперь при общем взгляде на поля великих руин можем представить себе яснее всю географию Илиады, которая развертывается целиком перед нашими глазами, вооруженными двумя трубками морского бинокля.

Кроме Гиссарлика, хранящего развалины Трои, Ереннея, Ина-Тепе и полей, видавших состязание бессмертных богов, мы различали с борта нашего парохода извилистая течения Симоиса и Скамандра, осененного ивами и тамариском, высокорасположенную деревню Енишер, ставшую на месте древнего Сегеиона и холмы Ахиллеса и Патрокла, павших в бою за изменницу Елену. Вдали за возвышенностями Гиссарлика и Енишера поднимались массивы Бунар-Баши и Юдшек-Тепе, около которых многие исследователи искали тоже Гомерову Трою, а еще дальше, словно царица над всею окружающею местностью, campos, ubi Troja fuit, высилась красивым профилем многовершинная Ида, Каз-Даг или Бали-Даг, как называют ее ныне туземцы, забывшие о временах Илиады, когда на вершинах Иды восседал сам Зевс, наблюдая за осадой и боями, происходившими вокруг Илиона.

Быстро пробегает пароход берега ныне тихой и унылой Троады; словно проклятие вещей Кассандры тяготеет и до днесь над этою прекрасною страной, позабытою ныне человеком. Три Илиона воздвиглись над развалинами града Приама, и ни один не остался до сего дня. Даже Илион новый, поставленный колонистами Эллады, не уцелел на почве, залитой кровью Ахеян и Троян. Деревни Еренкей, Халилели, Енишер, Чиблак и Кум-Кале вместе с местечками Еникеем и Бунарбаши, стоящие на костях древней Троады, не могут быть названы даже бледными тенями великого прошлого, а как жалкому Чиблаку далеко до Илиона, так нельзя сравнивать и нынешнего бедного Эски-Стамбула даже с [20] развалинами великолепной Александрии — Троас. И чем больше всматривается глаз изумленного путника в эти тихие и безвестные ныне берега, тем осязательнее и больнее станет у него на сердце при сравнении с тем, что говорится о них в Илиаде. Контрасты будут заметнее, сравнения невозможны, а создания фантазии также бледны, как вымученные подражания перед самобытным творчеством поэта. Вместо великого Илиона увидишь ныне лишь груду развалин, не импонирующих даже вблизи, вместо обширного ристалища смертных и великих богов — небольшую луговину-болото, расположенную у подножья Гиссарлика, и вместо могучих Симоиса и Скамандра — жалкие речонки Думбрека и Мендере... На развалинах Трои еще более чем на руинах великого Карфагена можно сказать: sic transit gloria mundi!

II.

Но как ни быстро вдоль берегов безмолвной ныне Троады бежит наш неустанный пароход, глаз путника успеет еще остановиться на погребальном кургане могучего Аякса, ставшего на берегу небольшой бухточки, послужившей вероятно местом высадки эллинской рати и ареной первого боя, в котором пали Кикнос и Протезилай. Судьба молодого Кикноса, павшего от руки Ахиллеса, не дала повода к созданию мифа, за то гибель юного фессалийца Протезилая, пораженного Гектором, послужила для создания чудной легенды о Лаодамии — супруге героя, не пережившей мужа и уведенной им с собою в Аид; над одинокою могилкой юных супругов раньше всех, говорить легенда, весной распускаются благоухающая, зелень и цветы, но они увядают также скоро, как погибла и молодая чета. Общая могилка стала одна — Протезилая и Лаодамии только не на берегах Троады, а на Фессалийской земле. На той стороне Геллеспонта, что глядится через голубые волны на высокие развалины Илиона, показывают и доныне могилу Протезилая.

В этой гавани, вмещавшей некогда целые сотни греческих судов, толпился флот соединенной Эллады, пришедшей первым походом на Азию, отмеченным историей. На невысоком песчаном берегу, на котором виднеются теперь лишь [21] одинокие могилы, на всем пространстве от Ройтеиона до Сигеиона, стройными рядами, лежали суда данаев, многочисленный стан которых, огороженный высокою стеной, отрезывал от Геллеспонта Троаду. Отсюда, из этой крошечной, ныне бухточки отплыл дважды и флот осаждающих ахеян. Первый раз он отплыл не надолго лишь для того, чтобы, спрятавшись в залив Тенедоса, обмануть бдительность троян и дать возможность ввести им в город деревянного коня; во второй раз остроносые суда Эллинов уходили из гавани Трои уже навсегда, увозя сотни пленных троянок в прекрасную Элладу на неволю и рабство.

Лишь только свершилось то, о чем давно было постановлено в совете богов, лишь пали необоримые твердыни Пергама, Илион обратился в груду пепла и развалин, похоронивших тысячи избитых острою медью бойцов, и победоносные Эллины, совершив тризну над погибшими товарищами и разделив богатую добычу, порешили вернуться на родину, как Зевс замыслил их наказать многими бедами. Труден и полон несчастий был путь ахейцев по морю, многим из них не довелось возвратиться в родную землю, сгубили их злая судьба да гнев Паллады-Афины, оскорбленной Аяксом и Одиссеем, похитившим священный Палладиум, оберегавший счастье и целость Илиона... И как ни благоприятны были предсказания Калхаса, как ни обильны гекатомбы и приношения со стороны радостных Эллинов в честь покровительствовавших им богов, многие бессмертные оплакивали падение крепкостенного Илиона и в сердце своем таили гнев и месть против меднокованных данаев. Беды и несчастия их начались в самый же день разрушения Трои и окончились для многих лишь через десятки лет. Гневная Паллада отомстила за свое оскорбление жестоко; она посеяла пламя раздора даже между самими Атридами, до сих пор дружными на радость смертным и богам. По совету Менелая, часть войска ахейского на другой же день после падения Трои взяла своих пленниц и всю доставшуюся добычу, спустила на воду свои корабли и отправилась немедленно в путь; другая половина ахейцев осталась еще некоторое время на берегах Троады, последовав совету Агамемнона и отплыла несколько позднее, не зная злого рока, который готовила им судьба и разгневанная Афина-Паллада.

Одиссея, как странствование хитроумного Улисса, началась [22] гораздо раньше, чем рассказывает нам Гомер. Вечно пытливый, «преисполненный мудрых советов», всегда выбирающий самое лучшее, «хитрейший из смертных», царь Итаки сперва отправился вместе с Менелаем, но потом, раздумав, воротился к берегам Троады, еле успев выйти из Геллеспонта и достигнуть острова Тенедоса, что глядит на Трою через небольшой пролив. Только принеся жертвы всем бессмертным богам, Одиссей вместе с Агамемноном и другими ахейцами отплывает из гавани, мимо которой проносится стрелой наш быстроходный пароход. Но Одиссея, составляющая предмет песен вдохновенного Гомера, еще далеко не началась. Только с отделением кораблей Улисса от соединенного флота ахейцев, мы можем говорить о настоящей Одиссее, наполняющей долгие десять лет странствования Улисса от берегов Троады к обрывистым берегам Итаки.

«Песчаный замок» Кум-Калесси, занимающий в настоящее время угол Троады, замыкающий выход из Геллеспонта с азиатской стороны, не может скрыть от наших взоров двух высоких могильных холмов, с которыми древняя легенда соединила с незапамятных времен имена Патрокла и Ахилла.

Оба кургана эти бросаются ясно в глаза путнику, плывущему мимо берегов Троады, и он может не догадываться о Трое, видя издали обрывистый угол Гиссарлика, но едва-ли пропустить без внимания две одинокие могилы на прославленных Илиадой берегах. Даже не зная вовсе о том, что эти могильные насыпи носят имена двух величайших героев Илиады, как-то догадываешься об этом; самые местные названия этих курганов Ахиллеион и Патроклеион, очевидно пришедшие из глубины веков, только дополняют то, что уже давно подсказало сердце. Близкие и дорогие имена, знакомые, словно родные могилы! Не белая башенка маяка, стоящего при самом выходе из Геллеспонта, не кучка домиков крошечного Кум-Калесси привлечет поэтому все наше внимание, а тот прославленный от века курган, под которым похоронен прах быстроногого Пелида. Так и кажется, что восстанет вновь из гроба непобедимый герой и остановить наш быстро бегущий пароход, как остановил он и флот ахейцев, удалявшихся, от берегов Троады.

Обязанные славною победой Ахиллу и наследнику его слава и доспехов Неоптолему, гордые ахейцы, не почтив даже [23] приличною жертвой героя, покидают поля, прославленные подвигами Пелида и обагренные кровью его уязвимой пяты. Быстро выносятся острогрудые корабли из устьев Скамандра, Симоиса и гавани Ронтеиона и, нагруженные добычей и прекрасными пленницами, стремятся к противуположному берегу Фракии, где под тенью густолиственных вязов схоронены Лаодамия и Протезилай. Насупротив еще дымящейся Трон располагается обширный лагерь данайцев, ликующих по случаю своего возвращения и не думающих о тех лишениях, что уготовали им в недалеком будущем и боги, и судьба. Но вот перед глазами ликующих восстает из своего гроба быстроногий Ахилл... Огромная тень его, поднявшись на могильный курган, посылает громкую мольбу к покинувшим его ахейцам и требует в честь своих подвигов ужасной жертвы — принесения в дар ему прекрасной Поликсены. Громкие мольбы героя несутся через пролив, отделяющий его могилу от стана ахейцев, и хитроумный Одиссей убеждает царя царей Агамемнона — отдать в жертву погибшему Ахиллу несчастную дочь Приама, ставшую наперсницею Атрида.

Страшная жертва решена, прекрасная Поликсена вырвана из объятий несчастной матери Гекубы, и все войско ахейцев собралось снова в последний раз на берегах Троады, у могильного кургана Пелида — смотреть, как будет умирать дева. И свершилось то, что редко приходилось видеть даже героям, сокрушавшим силу и мощь крепкостенного Пергама. Достойная дочь Приама и сестра великого Гектора не захотела умереть рабой в руках прислужников и не позволила им прикоснуться к своему прекрасному телу. «Не прикасайтесь ко мне, дайте дочери свободного отца и умереть свободною. Царской дочери стыдно рабой нисходить в мрачную область Аида». Так говорила Поликсена и сама обнажила свою грудь для смертоносного удара, который нанес ей, терзаясь сердцем, Неоптолем. Прикрытая зелеными ветвями, на высоком костре была сожжена Поликсена. Страшная жертва была принесена, благородный Ахилл был почтен достойно, тень его напилась черной крови непорочной девы, обреченной ранее ему в жены, и эллины могли спокойно теперь отплыть от пределов обагренного ими кровью Илиона. Но и эта жертва, как и многие гекатомбы, принесенные данаями, не могла искупить их великой вины перед гневавшимися на них богами. [24]

Между маяками Ахиллеиона и Сетиля, ставшего вблизи могилы Протезилая, наш пароход выносится в голубые волны Архипелага. Все также унылые, однообразные, желтоватые и бело-серые скалы, покрытые жидкою растительностью, идут по правую руку от нас, образуя ворота Геллеспонта, которых ключом с европейской стороны является огромный турецкий форт Сед-Юл-Бахар-Калесси, грозные пушки которого вместе с орудиями батарей Кум-Калесси могут прекрасно обстреливать вход в Дарданеллы, расширяющийся здесь почти до четырех верст. В подкрепление пушками обоих этих фортов, составляющих первую линию укреплений Геллеспонта, защищенную также и минными заграждениями, служат еще батареи Ески-Гиссарлика, венчающие вершину известкового холма. Грозные укрепления эти, усиленные всеми средствами современной фортификации, почти молчавшие при прорыве англичан через Дарданеллы, памятны и в истории, как место древнего Элеунта афинской колонии, игравшей значительную роль во времена Пелопонесской войны. Отсюда отправился знаменитый Мильтиад в экспедицию против острова Лемноса; отсюда же на берег Азии переправился и Александр Македонский, принесший обильные жертвы на могилах Протезилая, Патрокла и Ахилла.

Тень легендарного Пелида, слава имени которого облетела весь мир, как-то невольно встает в воображении рядом с другими великими образами древности. И если имя мощного Ахилла помнят только обитатели Троады, то память о великом Искандере живет до сих пор от пределов Ливии до благословенных стран Индии и выжженных пустынь Турана.

______________________________________

Сближаясь между собою на значительном пространстве от Босфора до выхода из Дарданелл, Европа и Азия от фортов Сетиля и Кум-Калесси расходятся снова для того, чтобы к западу уже не встречаться вовсе. Если от могилы Протезилая Европа уходит круто на север, то сейчас от Ахиллеиона берег Азии также быстро удаляется на юг. Геллеспонт и Пропонтида остаются позади нас, впереди — голубые волны Архипелага, да острова, брошенные среди прекрасного моря, как дети, порожденные от сближения двух частей света. На этих островах, рассеянных, как звезды, между Европой и Азией, [25] трудно в самом деле разобрать, какие из них нужно отнести к берегам Фракии и Эллады и какие к бахромчатому прибрежью Анатолии. Сама природа словно положила естественный мост между двумя сближающимися частями света и определила тот путь, по которому должна была идти культура древнего мира. Прекрасное море, легшее между Малою Азией и Элладой, не разделило, а соединило противулежащие страны, объединив их под общим именем Великой Греции. Со времен отдаленной древности юркий эллин постоянно шмыгает между Азией и Европой, словно не зная, где его отечество, в прекрасной ли Элладе, или цветущей Ионии. «Если эллин в настоящее время, справедливо замечает Реклю, обращает свои взоры к Афинам больше, чем к Константинополю или Смирне, то тем не менее, можно сказать, что он видит свое отечество не в каком-нибудь городе, но в той подвижной волне, которая окружает острова Архипелага, и которая от Александрии до Одессы омывает берега стольких греческих колоний». Архипелаг или Эгейское море древних, поэтому, является — mare nostrum Эллады, настоящею родиной эллина; большинство мифов связано с синею волной моря, и не даром после легенды о морском походе Аргонавтов гений эллина создал настоящую поэму мореходства — Одиссею.

Знакомство грека с морем, начавшееся с самых ранних ступеней цивилизации, породило, без сомнения, то стремление к свободе и независимости, которое отразилось не только на миросозерцании Эллина, но и на его исторической жизни. Всю жизнь свою Эллин боролся не только за свободу личности, но и за свободу человеческого ума, и отстоял, можно сказать, достоинство человека, униженное совершенно миросозерцанием народов Востока, начинающих культуру человечества. Подавленный величием грозной и роскошной вместе с тем природы, огромными горами и великими пустынями, производящими угнетающее впечатление на человека, житель Востока с первых шагов своей культуры погрузился в природу и преклонился пред ней; при таких представлениях, когда все мысли и идеи, а вместе с тем и понятия о божестве погружены в окружающий мир и теряются в нем, чувства личного достоинства и личной свободы не могут быть развиты высоко; учение о ничтожестве человека и всякого другого существования, учение о нирване, о погружении в ничто и [26] убеждение о невозможности бороться с могучею природой — берут верх над протестами человеческого ума, отстаивающего свою свободу, и он, скованный ферулой рутины, гаснет или останавливается на одной ступени, откуда возможен единственный исход — в нирвану.

Вот почему все великие цивилизации Востока, возращенные на исторической почве Малой Азии, несмотря на крепкий ствол и прекрасную листву, не могли распуститься в пышный цветок и дать семена, могущие произрастать в сердцах и умах всего остального человечества. Достигнув своего апогея, все цивилизации Востока остановились, как остановилась в себе самой одна из древнейших в мире культур — цивилизация Китая, и богатые всходы могли бы, если не заглохнуть совершенно, то выработаться в частные и местные культуры, не дав миру ничего такого, что могло быть общим всему человечеству. Житель Востока остановился перед роковою для него загадкой о непостижимости материи и сил природы, перед которыми его личное существование кажется ничтожеством и, тщетно разгадывая эту непостижимую тайну, без решения которой его миросозерцание не могло пойти далее, окаменел, застыл и погрузился в нирвану.

Дело общечеловеческой цивилизации спас для мира высокоталантливый древний Эллин. Всего выше грек с первых шагов своей исторической жизни ценит не природу и окружающей мир, а свою собственную личность и свое личное существование, как жизнь сознательную; «мысль и чувство Эллина устремлены постоянно на жизнь и процесс жизни, а не на безразличную, вечно пребывающую, неизменную, но вместе с тем бездушную и бессодержательную основу жизни» — сущность материи и силы, в бесплодных умствованиях о которой истощал весь свой гений исконный обитатель Востока. Обитая в своей прекрасной Элладе — стране, представляющей удивительный географический микрокосм, древний Эллин в самом себе нашел достаточно силы для того, чтобы выработать самостоятельное жизнерадостное миросозерцание; он начал с того, что признал самого человека за микрокосм, а мир души его — за сферу, вмещающую или, вернее сказать, отображающую весь остальной мир. Не чувствуя на себе жгучих лучей восточного солнца, изнеживающего и обезличивающего до апатии, древний Эллин видел вокруг себя природу, хотя и щедрую, и [27] богатую, но требовавшую от него упорного труда и борьбы для снискания себе насущного пропитания. В то время, как на Востоке роскошь природы, подавлявшая деятельность человека, повергала его в апатию и бесплодное созерцание, уходившее в нирвану, древний Эллин боролся постоянно с природой, и эта борьба потребовала от него напряжения, а следовательно и развития всех физических и умственных сил. Вот почему богато одаренный Эллин не повергался во прах перед природой и не терялся в ней до полного обезличения, как сосед его, обитатель Востока,— а вступал с нею в самую упорную борьбу и скоро убедился в том, что может успешно вести это невозможное в понятиях восточного человека состязание. Мифы эллинской древности прекрасно изображают эту победоносную борьбу человечества со стихиями и заставляют самих бессмертных богов, то есть те же силы природы или стихии, становиться часто на сторону человека, умеющего управлять ими. При такой высокой вере в свои собственные силы и свое человеческое достоинство, не мудрено, что древний Эллин является «первенцем между народами древнего мира и последним представителем религиозного сознания человечества», выработавшего самую чудную и развитую мифологию мира, по своей человечности понятную даже для современного человечества.

Не мудрено поэтому, что древний Эллин берется с большим успехом за разрешение той вековой загадки человеческой мысли, на которой, подобно Китаю и Египту, окаменел весь высококультурный в древности Восток. Согласно своему религиозному миросозерцанию, вытекающему из жизнерадостных представлений о человеке, как микрокосме, и мире, как арене деятельности этого последнего, а не как нирване, поглощающей всякое отдельное существование, древний Эллин указывает «на нашу собственную разумную жизнь человека, как на высшее проявление жизни, проявление в ней божественного начала. Не даром Греки представляли своего Эдипа разгадывающим мудрые загадки египетского сфинкса».

Выдвигая вместо сил природы человеческую личность в сознание человеческого достоинства, хотя эта свобода и независимость также не свободны вполне от подавляющего рока или судьбы, общих для смертного и божества, древний Грек все-таки своеобразно решает вековую загадку человеческой мысли, а решением своим двигаете ее быстро и талантливо вперед. [28] Религия Эллина, как и вся его культура, представляющая результат столкновений всевозможных цивилизаций Востока, встретившихся на нейтральной почве прекрасной Эллады, есть возможно полное примирение всех воззрений древних культурных народов Востока, которые по своей полярности без той переработки, которой они подверглись в доме Эллина, никогда не могли бы сблизиться настолько, чтобы дать людям новую цивилизацию, как результат всего того, что доселе выработало все культурное человечество.

Архипелаг, острова разбросанные на нем наподобие моста, соединяющего Европу с Азией, бахромчатый берег Анатолии, похожий на сто рук великана Бриарея, протягиваемых от Азии к Европе, и разнообразная, как мир, крошечная Эллада представляют самые удивительные географические индивидуальности земного шара по своей исторической эволюции. «Нескончаемая улыбка голубых волн», вечная прелесть красивого неба, чистый и ясный профиль гор, похожих по своему изящному очертанию на архитектурные громады, разнообразие пейзажа, слагаемое из бесчисленного сочетания красивых скал и изрезанных лент голубого моря,— все это характеризует страны, легшие между Азией и Европой, омываемые Архипелагом и отчасти утонувшие в нем.

Но не одни Эллада и Иония, составляющая как бы продолжение европейской Греции, представляют тот удивительный микрокосм, где в каждом уголке данной страны она повторяете самое себя, но и самые острова Эгейского моря, носящего до сих пор имя несчастного царя Афин, повторяют во многом и очертания, и рельеф прекрасной Эллады; крошечные, замкнутая от всего остального мира котловины, характеризующая рельеф этой последней и придающие ей подобие сота, занятого различными, не редко соперничествующими роями, встречаются и в Архипелаг, хотя уже самое положение большинства островов Эгейского моря придаете им известную самостоятельность. И как на почве классической Эллады каждый город «имел свой акрополь, свой амфитеатр гор (нередко и свой Олимп») и непременно свою реку и свой выход к морю, и был самостоятельною республикою, так и каждый остров Архипелага представлял независимую политическую единицу, самостоятельно воевал и заключал союзы, играл в ту [29] или другую эпоху жизни выдающуюся роль и мог давать истории великих людей Эллады.

«Но если по рельефу почвы, по множеству островов и котловин, говорит Реклю, Греция представляет бесконечное разнообразие, она в то же время и едина, так как одно в то же море, омывая ее берега и проникая внутрь ее, изрезывает ее полуостров и дает ее берегам необыкновенное развитие. Бухты и бесчисленные порты Эллады сделали из ее прибрежных жителей моряков, «амфибий», как выражался Страбон. И действительно, Греки восприняли в себя известную долю подвижности морских волн. Во все времена они увлекались страстью к путешествиям, и Одиссей — один из типичнейших представителей Эллинов, искателей приключений.

Когда жители какого-нибудь города становились настолько многочисленными, что земля недостаточно обеспечивала их существование, они начинали роиться как пчелы, обходили берега Средиземного моря, и, высмотрев себе место, напоминавшее родину, возводили там новый акрополь. Таким образом, всюду возникали Эллинские города от Мэотийских болот до Геркулесовых столбов, от Танаиса и Пантикапея и до Гадеса и Тангиса, нынешнего Танжера. Благодаря этим рассеянным всюду колониям, из которых многие значительно превосходили славою и могуществом свои древние метрополии, истинная Греция, Греция наук, искусств и республиканская самоуправления вышла далеко за пределы своей колыбели и раскинулась по всей окружности средиземного мира».

Синие волны Архипелага, создавшие древнее величие Эллады, поддерживавшие бодрость духа и свободу ее сынов в продолжение многовекового рабства, обещают и в будущем счастливую судьбу крошечной Греции. Не ограничиваясь маленькою Элладою и островами Эгейского моря, как и во времена классической древности, земля эллинов займете еще большие пространства и в Азии, и в Европе, как наследие Великой Греции, лишь временно занятое турками-османами. Уже и теперь грек, ведущий постоянную борьбу с этими последними, вытесняет грубую орду из местностей, где создалась Ионийская культура, откуда свет восточных цивилизаций долгое время изливался в Европу еще в ту отдаленную пору, когда предки эллинов Пелазги ходили в звериных шкурах и строили циклопические стены. В будущем, и даже очень недалеком, путем [30] постоянной, хотя и мирной культурной борьбы грек вытеснит грубого османа из насиженных им мест и создаст новую Элладу на прекрасных западных берегах Анатолии. Никогда, разумеется, ни современному греку, ни настоящей Элладе не подняться и до части того, что представляла для мира его крошечная и великая вместе с тем отчизна в древние времена; но все таки грядущие судьбы эллинской страны и греческого народа слишком светлы для того, чтобы не подавать самых радужных надежд. Древний гений Эллады оживет снова, и если он не засветит ярко миру, как во времена Перикла и Сократа, то лишь потому, что самый мир не так темен и ушел вперед далеко. Еще проснется для новой, лучшей жизни уже совершенно свободный эллин, и не его вина будете в том, что для него, родившегося во второй раз позднее, не хватить видного места на арене всемирной истории. Современный мир поделен и без эллина, но кондового Востока не удается поделить без него. Исконные древние связи его с Востоком скажутся сами собою, и, в силу многих обстоятельств, с падением передовых и господствующих рас современного Востока, гегемония и сила перейдут в руки никогда не зевающего эллина... Как на твердую незыблемую почву надеется он на подвижную волну синего Архипелага, в ней все надежды на будущее, все грядущие судьбы возрождающегося народа. Архипелаг — это тоже Греция, как и Фессалия, Аттика и Пелопонес; это давно поняла Турция, начинает понимать и Европа. Англия уже много лет тому назад подарила нарождающемуся королевству Греции острова Ионического моря, но оставляет до настоящего времени за собою прекрасный Кипр, захваченный ею недавно. Полусамостоятельный Самос, стремящийся к независимости Крит, который Турки в настоящее время сами считают нужным освободить, посвященный Богу Афон — республика греческих монахов, и становящейся международным, но с преобладанием греческого элемента Левант,— вот опорные пункты, на которых рано или поздно создастся независимость от турецкого ига островов Архипелага.

Как и во время разрушения Трои, современный Одиссей на всем пространстве своих блуждений встретил бы своих земляков-эллинов, и если бы он не нашел Цирцеи, Алкиноя и прекрасной Навзикаи, то ему не пришлось бы за то бороться [31] с циклопом, Сциллою, Харибдою и чарами Цирцеи. Эллинская речь раздается повсюду на морях Одиссеи, и рядом с Евангелием в греческой школе лежат только вдохновенные песни Гомера. Современному эллину нет нужды сомневаться в существовании слепого волшебника певца, для него Илиада и Одиссея — национальные поэмы, самое дорогое изо всего огромного исторического наследия веков. Война за независимость выдвинула героев и показала миру подвиги достойные Илиады, и жаль, что у современной Греции не найдется нового Гомера. Если для других народов Европы время эпических подвигов бесконечно далеко, то среди эллинов до сих пор живут седовласые старцы, помнящие недавнюю войну за освобождение, и боровшиеся рядом с Канарисом, Тюркофагом, Боцарисом, Бобелиною и Колокотрони.

(Окончание следует.)

А. Елисеев.

Текст воспроизведен по изданию: Вдоль берегов Трои // Русское обозрение, № 7. 1895

© текст - Елисеев А. В. 1895
© сетевая версия - Thietmar. 2016
© OCR - Андреев-Попович И. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русское обозрение. 1895