СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

БРАНДТ А. Ф.

НА АФОНЕ

Из путевых заметок.

IX ¹

Было бы весьма странно предполагать, что такая кривая, высокая и вдающаяся в море гора, как Афон, могла ускользнуть от особого внимания древних. И действительно, о нем упоминает длинный ряд писателей. По словам Геродота, Фукидида, Страбона, Плиния, Юлия Полигистора и других, гора так высока, что с ее вершины восход солнца виден тремя часами раньше, нежели с прибрежья; тень же ее простирается до острова Лемноса, т. е. на 58 верст. Древние верили, что вершина горы выше дожденосных облаков, а потому пепел от жертвоприношений там никогда не смывается дождем. Поэты Феокрит, Орфей, Виргилий, Овидий — воспевали Афон. Один упоминает о покрывающем его снеге; другой изображает его под видом исполина, который под звездами Фракии стоит среди неизмеримого моря и своими длинными руками мечет две длиннейшие стрелы (горные отроги). «Азия и Европа — углы мира; все море — капля мира; Афон — крупинка мира; все настоящее время — мгновение вечности». Этот афоризм римского императора Марка Аврелия Антонина (II в. по P. X.) также свидетельствует о той известности, которою пользовалась величавая гора. Далее, об Афоне упоминается в сказаниях о походе аргонавтов, о троянской войне, об Энее. На темени его стояла, по заметке лексикографа Исихия, статуя Зевеса, который назывался Athoos, и от которого вся гора, еще во времена [512] троянской войны, почиталась высотою этого божества. На поклонение его святыне приходили странники. Перед этими ссылками на древние исторические источники, сообщаемыми еп. Порфирием, очевидно, не могут устоять помещенные в афонских изданиях и повторяемые Благовещенским (стр. 194) предания, по которым на вершине горы во времена язычества стояло капище Аполлона, а не бога богов; у идола, вместо глаз, были вставлены «бриллианты», блеск которых был так силен, что служил маяком для мимоходящих судов. Сохранилось воспоминание об Афоне, как огнедышащей горе. Извержения ее наш историк склонен отнести к промежутку времени между 2000 и 1529 годами до P. X.

В монастырском издании «Путеводителя» (стр. 8) говорится, будто попытки в глубокой древности основать на Афоне города и села были тщетны: земледельческие селения скоро пустели, и колонизация не удавалась. «Святой Афон, по его красоте, уединению и безмолвию, располагающим к глубоким созерцаниям природы и к благоговейным размышлениям о Творце ее, самим промыслом Божиим назначен для иной, высшей, духовной цели». Но это опровергается историческими данными: на Афоне не только существовали издавна, но и процветали в течение многих веков города. Основание их эллинами, пелазгами и халдейцами, должно быть отнесено ко времени от XII-го до VI-го века до P. X. От этих городов отчасти и по сию пору остались осмотренные еп. Порфирием следы каменной кладки. По этим развалинам, а также по письменным памятникам нашему ученому удалось восстановить местоположение этих городов, из числа которых один стоял у вершины Афона и по сию пору заметен по следам укреплений: все города были защищены стенами. Не в том, конечно, дело, что эти города были малы: по современным нашим понятиям, они, быть может, не заслуживали этого названия. Известны и самые названия городов, и отчасти чем занимались их жители, а именно город Аканфос обогащали металлопромышленность и торговля. Вино его славилось. О промышленности прочих городов хотя ничего документально неизвестно, но самая местность доказывает, что здесь занимались ловлею рыбы и губок, рубкою строевого леса, обжиганием углей и извести (из мрамора), культурою винограда и орехов, маслины и фруктов. Торговля сосредоточивалась у Ксерксова канала. Сосновый лес с Афона экспортировался даже в Александрию.

Поводом к прорытию Ксерксова канала послужило [513] повествуемое Геродотом крушение флота Дария Гистаспа у опасного для мореплавателей бурного афонского мыса. По смерти Дария сын его Ксеркс, желая покорить афинян и опасаясь, как бы и его суда не погибли у Афона, велел прорыть канал на перешейке Горы. Эта работа продолжалась три года (с 487 до 490 г.) и была благополучно доведена до конца; флот прошел каналом. Прорытие афонского канала считалось в древности таким колоссальным предприятием, что о нем упоминает длинный ряд греческих и римских писателей. Сам Ксеркс, очевидно, тоже считал его великим техническим подвигом — иначе не произнес бы передаваемых Плутархом хвастливых слов: «О, Афон, ты, гордая высота, подпирающая небо! Не смей преграждать мне дорогу; иначе я сравняю тебя с землею и головою брошу в море». Руководили работами два персидских инженера, а исполняли их воины, финикияне, афонцы и соседние с ними жители. Но, увы, не суждено было персидскому флоту, столь бережно сохраненному от чисто случайной и маловероятной опасности быть застигнутым и разбитым бурей близь афонского мыса, триумфальной процессией пристать в афонской гавани!

После поражения персов помогавшие им афонские города вступили в союз с Афинами и, по предложению Мильтиада, наравне с прочими союзными городами, делали ежегодные взносы на содержание общеэллинского флота. Известно даже, по скольку талантов или драхм причиталось ежегодно на долю каждого из афонских городов.

До нас дошли большие подробности об участии афонских городов в пелопоннезской и олимпийской войне. Они составляли в это время самостоятельные республики. В средине IV-го века города эти лишились своей самостоятельности: они были покорены Филиппом Македонским и присоединены к его царству, а один из них, Олинфос, был разрушен им до основания, жители же его проданы в рабство. Сыну Филиппа, Александру Великому, зодчий его Динократ предлагал преобразовать мраморный верх Афона в статую Зевеса так, чтобы она в левой руке держала город, а в правой — ручей с текущею в море водою. Но Александр отринул это предложение, шутливо сказав Динократу, что жителям такого города нечего будет есть, а из такого ручья — нечего пить.

При одном из преемников Александра Македонского на перешейке полуострова был построен еще новый город, развалины которого могут быть указаны и поныне. Ко времени [514] преемников Александра В. относится мраморная плита, найденная еп. Порфирием в ските св. Анны и переданная им «для временного хранения» в одесское «Общество любителей древностей». Не велика эта плита, но тем не менее поясняет некоторые стороны внутреннего быта жителей города Акроафоса, развалины которого найдены близь сказанного скита, а вместе с тем, вероятно, и остальных городов. Так усматривается, что городом управлял совет, избранный народом, который подавал в нем свой голос; что город имел торговые сношения с Александриею, почему в нем находилось консульство. Граждане и совет города избирали иногда и потомственного консула, каковым и является тот общественный деятель, которому посвящена табличка. Последнюю, для увековечения общественных заслуг консула, его дел благотворения и лепт на поддержание капища, было постановлено повесить в этом храме.

К началу IV-го или к концу III-го века, по соображениям нашего автора, должно быть отнесено основание Кареи, этого единственного уцелевшего до наших дней афонского города. В половине II-го века афонские города вновь утратили свою автономию: Гора сделалась областью римскою. Ею управляли сначала преторы, а потом консулы, и управляли не всегда мягко; один из них и громился Цицероном в специальной речи.

Перейдем к первому веку христианской эры. Личное посещение Афона Богородицею относится к местным легендам — мы это уже знаем. Сказание об этом посещении появилось — доказывает ученый епископ — вследствие того факта, что в IV в. первым крестителем афонцев, иерусалимским епископом Климентом, была привезена на Афон икона Богоматери. Сказание это, в эллинском подлиннике и в переводах новогреческом и славянском, появилось лишь во второй половине XVI-го или даже в первой половине ХVII-го века, вследствие fraus piа монахов Иверского монастыря, пожелавших приписать последнему глубочайшую древность и наибольшую святость: к пристани этого монастыря будто бы пристала Богородица, плывшая-было на о. Кипр, но заброшенная бурею в северную часть Архипелага ². Апостол Павел [515] проходил близь Афона, чрез город Аполлонию (по всей вероятности — нынешний Эриссо), но потерпел тут на первых же порах гонение, и проповедь его осталась без последствий. На Афонском полуострове не найдено ни одного памятника, который свидетельствовал бы о существовании там христианства в первые три века нашей эры, и в одном из монастырей имеется языческая каменная гробница с надписями 321 года. Таким образом еще при Константине Великом тут жили язычники. Они имели тут свои города: Афос, Стратоникие, Дион, Олофиксост, Аканфос, Аполлония и др. Города эти перечислены в сочинении Perί poleon, Стефана Византийского, поднесенном имп. Юстиниану I по случаю его воцарения в 527 г. Города эти и в то время существовали. В виду этого преосв. Порфирий отвергает распространяемое афонским монашеством мнение, будто еще при Константине Великом произошло обязательное выселение с полуострова мирян и поселение там монахов. Вместе с тем опровергается и другое сообщение святогорца Стефана о том, будто тот же император повелел называть Афон Hagion-oros — Святою-горою. Тут оказывается, на поверку, смешение личностей: переименовать Афон или, как его называют документы, «Гору», в Святую-гору повелел лишь Константин Мономах в половине ХI-го в., а мирских жителей выселил с полуострова сперва Константин Погонат и после него тот же Мономах, а потом царь Алексей Комнен около 1114 г. К «вымыслам ревнивым» Порфирий относит также и рассказы о построении Константином Великим трех афонских церквей.

Вот каким образом произошло в действительности заселение Афона монахами. Частые вторжения в VII веке северных народов в Иллирию, Фракию, Македонию, Фессалию и Элладу и завоевания Египта, Палестины и Софии магометанами были бедственны как для народа и клира, так и для монашества во всех этих областях. Клирики и монахи, даже пустынники бежали в большие укрепленные города, каковы: Солунь, Константинополь, и тут, как бездомные, как нищенствующие, были в тягость обществу, епископам и правительству. И вот, по воле Флавия Константина Погоната с 676 г., когда водворился мир во всем греческом царстве, начали селиться монахи на [516] Афонском полуострове, опустевшем и оставленном его жителями, вследствие набегов арабов, а потому поступившем в собственность либо государства, либо лично царя. Те из монахов, которые любили общежитие, помещались там подле церквей запустевших городов и строили себе обители из материалов последних. Вместе с тем афонские монахи учредили средоточное управление, под названием кафедры старцев, и вверили его так называемому проту, т. е. первому, и его совету. Наш историк предполагает, что одновременно возвратились на Афон и туземные клирики, которые были неженаты и жили в так называемых клирикальных обителях (Хиландарской, Ватопедской, Карейской, Фтирийской, Стратоникийской, Олофиксийской). Это естественно. Родину не все покидают и на родину возвращаются многие по миновании опасности. Притом одно из правил созванного царем Константином Погонатом в 860 г. шестого вселенского собора — прямо обязывало клириков возвращаться на прежние места свои. Следующие постановления собора, очевидно, служили дальнейшим подтверждением к заселению Афона как черным, так, вероятно, и белым духовенством. «Клирикам, по причине нашествия варваров, оставившим свои места, возвращаться в свои церкви... а пустынников, которые в черных одеждах и с отрощенными волосами ходят по городам, определять в монастыри, а если не пожелают сего, изгонять их из городов и жить им в пустынях, от которых и именование себе составили». Итак, это главное, — монашеские обители возникли на Афоне не ранее второй половины VII века, а до того времени Афон был мирским и обители, там существовавшие, принадлежали мирскому духовенству; далее, и в указанный период Афон не был достоянием исключительно монахов.

На первый раз монахи поселились ближе к перешейку полуострова. Причина тому высказана очевидцем игуменом Феодоритом. По словам его, «вся местность от Хилантара до Ерисса весьма удобна для обитания людей, ибо тут море тише, пресные воды безвреднее, в морских заливцах лучше ловится рыба, и вообще вся эта местность низменнее, здоровее и удобнее для земледелия». Справедливость этого замечания очевидна для всякого, кто объезжал полуостров; разве одно только указание на большую безвредность тут пресных вод могло бы вызвать сомнение. Порфирий высказывает предположение, не завалили ли первобытные афонские монахи (между 676 и 830 г.) для своей безопасности Ксерксов канал, который мог бы [517] привлекать арабов, как ближайший путь к Константинополю. На эту гипотезу, не подтверждаемую пока исторически, автора наводит засорение канала со стороны Сингизского залива выпуклинами, которые принимаются им за насыпные. Воздерживаюсь от категорического личного суждения на этот счет, потому что видел эти выпуклины лишь издали; но меня самого поразило, что выпуклины лежат по прямому направлению канала, и что они слишком ничтожны для того, чтобы ради них строители канала могли дать ему извилистое русло. Далее, если канал действительно умышленно засорен, то с какою иною целью это могло бы быть сделано, как не для преграждения пути мореходцам-арабам?

Порфирий видел развалины первоначальных афонских монастырей. Они свидетельствуют о том, что монастыри были очень скромных размеров. Они состояли из одноэтажного домика с тремя, четырьмя комнатками, с келейною церквицею человек на шесть и с кладовою в башенке. Не было ни ограды, ни двора, ни колокольни; автор привел в известность и поименовывает двадцать монастырьков тех времен. По какому уставу в этих монастырьках жили монахи — это неизвестно. Ни один из них ничем не прославился, а потому и четь-минея молчит о первоначальном монастырском иночестве на Афоне. Не дошли до нас письменные известия и об управлении тамошней кафедры старцев, и о протах и их делопроизводстве. Наш Афон, в год его освобождения (676), отдан был во владение монахам разноплеменным и считался в епархии солунского архиепископа, викария апостольского престола в Риме и легатария. Эта зависимость продолжалась только до начала иконоборства. Потом Афон навсегда поступил в ведомство патриарха константинопольского. Первый известный безмолвник, просиявший на Горе, был Петр Афонский. Епископ Порфирий относит его отшельнические подвиги к концу VII-го и началу VIII-го в., и доказывает, что он был монах римский, хотя и родившийся в Константинополе. По званию своему он был схоларий, т. е. военный сановник, служивший в такой схоле, которой воины назначались дневать и ночевать в царском дворце. По освобождении своем из девятилетнего пленения у агарян, во время которого он каялся в грехах, Петр отправился на четыре года в Рим и там от папы принял монашеский постриг. Вслед затем Петр поселился в пещере близь поднебесной выси Афона, где и прожил пятьдесят три года в величайшем подвижничестве. Если не ошибаюсь, [518] то именно его на изображениях просиявших на Афоне принято изображать в центре толпы на первом плане нагим, исхудалым старцем с громадною бородою, почти достигающею земли. Его мощи лежали под спудом в афонской обители Климента в течение сорока лет, пока в 830 г. не были найдены некоторыми из прежних всельников Горы, возвратившимися после вражеского нашествия; узнали же их по преданию, что из них истекало благоуханное миро. Состоялось торжественное перенесение мощей в храм Богоматери, в Карею. Была написана служба новоявленному чудотворцу. Она совершалась в том же карейском храме, который и стал привлекать богомольцев и из мирских селений, близких и дальних. Слишком сто лет спустя, в разгар раздора между строителем лавры и безмолвниками, о которых будет сообщено ниже, случилось следующее, весьма печальное для афонцев происшествие. Некоторые климентинцы тайком увезли мощи св. Петра из храма во Фракию и уступили их епископу села Фатокоми за 100 золотых монет, «дабы они не достались царедворным монастырникам» (впоследствии мощи были возвращены на Афон). Еще в настоящее время показывают пещеру, в которой спасался препод. Петр Афонский. Не очень давно, по распоряжению лавры, вход ее заложен камнями, так что внутренность ее можно видеть только через небольшое отверстие, как говорят, затем, чтобы в ней не селились более подражатели святому, ибо селившиеся в ней с непривычки заболевали oт сырости и холода и умирали.

Настали дни иконоборных царей (726 по 780 г.), дни смут и беспорядков в византийском царстве: влахи, рихины и сагудаты, которых некому было отразить, пришли на Афонскую гору и поселились тут со своими семействами. Хотя они и приняли христианство и подчинились царской власти, но тем прочнее пустили корни на полуострове, приобрев право не только пасти там свои стада, но и жить, и покупать любые места. Таким образом Афон стал опять жилищем мирским. Мирской или, точнее, смешанный характер, Гора сохранила и в первые десятилетия воцарения вновь императоров иконопочитателей и монахолюбивых; а тут подоспел погром, приведший к полному опустошению Горы. Осенью 830 г., в виду Афона, у острова Фоса произошло морское сражение, в котором арабы истребили весь греческий флот. Непосредственным последствием этого события было опустошение как близлежащих островов, так и «опарусенного» Афонского полуострова. Начальники его, как [519] монашествующие, так и мирские, именно влахи и жители города Аполлонии, все ушли, кто куда глядел. Однако, вскоре мало-помалу на Афоне, в местах наиболее сокрытых, неприступных, стали вновь собираться аскеты, при чем имена некоторых сохранены преданиями и достоверными памятниками. Сюда относятся Евфимий и Иосиф, уговорившиеся провесть сорок дней и ночей на открытых местах и, подобно волам, согбенно питаться одною травою. Когда окончилась эта четыредесятница, они поместились в пещере, походившей по тесноте на расселину. В ней они прожили год без огня, постясь, молясь, не говоря друг другу ни слова, и питаясь желудями, каштанами и кумарнею (красные круглые ягоды). Одежды их износились и сгнили. Иосиф покинул пещеру через год, а Евфимий — лишь через три года. Слава этих суровых подвижников оказывала большую притягательную силу на других аскетов, которых таким образом уже к 862 г. собралось на Афоне много. Аскеты эти гнездились на неприступных горных высях и здесь строили себе домики. Что же касается обителей, раньше там существовавших, а также и всех мирских селений, в том числе и валахских мандр (загонов для скота), то они пока оставались необитаемы. Только на короткое время ватопедские монахи возвратились-было в свою обитель; но уже в 862 году арабы, ограбившие Митилену, пристали к берегу Афона, взяли в плен монахов, раскрыли соборную церковь, развели в ней огонь и отплыли на Крит. Далее упоминается о новом набеге арабов уже в 866 г., после которого и те аскеты, которые раньше уцелели, от страха разошлись. Итак, Афон еще раз опустел. Вообще же он трижды пустел и трижды населялся, причем промежутки между запустениями и заселениями вновь были, впрочем, весьма кратковременны.

Третье, и последнее, продолжающееся до наших дней, заселение Афона исключительно монахами начато при Василие Македонянине. Сильный в политическом мире, покровитель наук и искусств, он вместе с тем имел большое значение в истории церкви. Известно его участие в деле крещения Руси; далее, он окрестил далматинских хорватов и сербов, обратил в христианство многих иудеев, искоренил ереси в своем царстве и умиротворил вселенскую церковь. Василий любил с беседовать с монахами и принимать их благословение. Расположение его к монашеству отразилось и на его детях: один из его сыновей принял монашескую схиму, а четыре дочери его спасались в монастыре. После сказанного понятно возвращение монахов на Афонскую гору под сению Василия. [520]

Первым возвратился на Гору давний ее сподвижник Иоанн Колову и в северной части построил монастырь (869 г.), а затем выпросил ему в дар от царя весь околоток города Аполлонии. Так как аполлониаты в течение 40 лет медлили возвращением к прежним своим разрушенным очагам, то передача земель коловуйскому монастырю и совершилась юридически. После такой передачи последовал наплыв безземельных людей, выпрашивавших себе монастырские участки с правом условной обработки нив и садов, как это всегда водилось во всем греческом царстве. Из числа этих поселенцев большинство составляли выходцы из города Эриссо, чтб на острове Митилене. Они-то, между прочим, взамен и на месте разрушенной Аполлонии, построили селение, которому и дали название своей собственной метрополии. Так, по крайней мере, наш преосвященный историк объясняет переименование их селения (впоследствии города). Известие о возрождении монашества на Афоне не замедлило распространиться и среди монастырников, ушедших с горы в 830, и безмолвников, удалившихся в 866 г., и все они начали собираться одни за другими в старые свои жилища. Вначале, пока монахов было мало ³, они не избирали себе прота и поручили ведение своих дел тому же Иоанну Колову. В первые же годы по своем водворении вновь их беспокоили разные чиновники и жители ближних деревень, пася свой скот и охотясь на Горе. Вследствие этого они через Колову выпросили себе, в 872 г., у царя достопамятный сигиллион (грамоту), имевший решающее значение на строй афонского монашества. В ней воспрещается всем мирянам даже сходить во внутренние местности Афона, дабы не нарушалось безмолвие и спокойствие тамошних отшельников. Из сигиллиона ясно проистекает, что Василий Македонянин видел в афонцах усердных молитвенников о себе и о всем мире христианском. Однако, вскоре, уже после смерти Иоанна Колову, коловуйская братия заявила о себе с совершенно иной стороны. Она стала притеснять безмолвников, стараясь сделать их своими данниками и рабочими, чем и вынудила их к отпадению от монастырников и учреждению ими вновь, по древнему уставу, в центре полуострова, в Карее, собственного управления, с протом во главе. Не мирясь с таким результатом своих [521] властолюбивых приемов, коловуйцы прибегли к весьма решительной мере. По государственному закону, при воцарении нового правителя, все поземельные владельцы должны были заручаться подтвердительными грамотами на право владения. Когда по смерти Василия Македонянина на престол взошел его сын Лев Мудрый, посланцы коловуйцев, вместо подтвердительной грамоты, сочинили дарственную, которую царь, не прочитав, и подписал. В грамоте же этой значилось, что коловуйскому монастырю пожалованы во владение: весь Афон с древнею кафедрою старцев и многие деревни и монастыри в Сидирокавсийской области даже до горы Холомунта. Опираясь на эту грамоту, коловуйские монахи стали притеснять, даже бить безмолвников и грозить им изгнанием с Афона, как из собственного имения. Они обратили Гору в пастбище для скота, взимая плату с деревень, которым принадлежали пасомые стада. Таково начало многовековой борьбы исихастов с монастырниками на Афоне. Наш автор называет борьбу эту самой занимательной драмой, с разнообразными явлениями как на самом Афоне, так и в царских и патриарших покоях в Константинополе. Первое явление драмы окончилось, впрочем, весьма скоро, — надо полагать, уже через год по вступлении в силу подложного сигиллиона (т. е. 887 г.), личною челобитною жалобою в Константинополе прота, на помощь которому явились и посланцы от незаконно захваченных деревень. Было назначено следствие на месте; правда восторжествовала; безмолвники успокоились: подложная грамота была объявлена недействительною, а им выдана другая, охраняющая их право владеть всем Афоном. В начале царствования Льва Мудрого только на перешейке полуострова существовало несколько обителей, — на самой же Горе их не было; но уже в середине Х-го в. их и там было довольно много.

Эпоху в истории Афона составляет появление туда в 960 г. преподобного Афанасия, того самого, которому удалось дать монастырникам прочный перевес над безмолвными отшельниками. Он рос сиротой, с раннего детства, надо полагать, религиозно настроенным своей воспитательницею, благочестивой монахиней. Довершив свое образование, Афанасий короткое время давал уроки в государственном училище, а потом постригся в монастыре, игуменом которого состоял дядя полководца-военачальника Никифора-Фоки, впоследствии царя. Строгой подвижнической жизни, с одной стороны, и высокому покровительству, с другой, Афанасий обязан той роли, которую ему было суждено играть. Будучи еще полководцем, Никифор-Фока [522] уговаривал Афанасия построить на Афоне лавру, где он, т. е. Никифор, сам мог бы спасаться. Осторожный монах долго отговаривался; но наконец согласился, и на присланное своим другом и покровителем золото с жаром принялся за дело, несмотря на величайшую дороговизну съестных припасов по случаю голода. Однако, не прошло и четырех месяцев oт начала постройки, как получилось достоверное известие о воцарении Никифора и о бракосочетании его с вдовствующей царицей. В величайшем смущении от такой неожиданности Афанасий оставил постройку лаврской церкви, доведенную до половины, и отправился в Константинополь укорять царственного нарушителя обета. Но государь клятвами удостоверил его в том, что ему не любо царствование, что он не прикасается к жене, и при первом удобном случае уйдет на Афон, лишь бы окончена была церковь. Афанасий возвратился в свою келью и продолжал постройку, получая деньги от Никифора, «а больше от других христолюбцев». По окончании постройки строитель представил монарху записку, согласно которой последний дал лавре хрисовул, жалующий ей 244 златищи с доходов Лемноса. За сооружением церкви следовало построение метоха (хутора), исихастирий, братской трапезы, водопровода, пристани. Царственному виновнику этих в совокупности, по тогдашнему времени, действительно грандиозных сооружений не было суждено лично ими пользоваться: в 969 г. он был умерщвлен собственною женою. Все подобные материальные успехи лавры, далее — приобретение в ее собственность весьма обширной территории, пристань для мирских посетителей Афона, насаждение виноградников, употребление волов при выделке хлебного теста на 120 монахов, — все это возбудило недовольство и ропот в нестяжательных безмолвниках, которые, убежав от суетного мира, неожиданно увидели у себя дела мирские, противные их уставу. Между ними нашлись фанатики, собиравшиеся зарезать или извести чародействами новатора. Но пока был жив Никифор, серьезно замышлявший променять порфиру на власяницу в лавре Афанасия, ропот исихастов еще сдерживался. Когда же царя не стало, они подняли голову и первым долгом отправили к его преемнику своего прота и одного уважаемого всеми монаха. Государь поручил монаху Студийского монастыря, Евфимию, уладить недоразумения на месте. Царский делегат в течение целой недели собирал всех игуменов и монахов, и вникал во взаимные их пререкания и пришел к решению, что обе стороны правы во всем, ибо открылось, что [523] завязавшийся между ними спор произошел от навождения сатаны. Так буквально сказано во вступительной записке к новому уставу Горы, составленному по общему соглашению игуменов и утвержденному царем ⁴.

Все напасти и душевные скорби, а также телесные страдания подточили силы Афанасия. Тяжкая смерть под обрушившимся сводом расширяемой соборной церкви положила конец его подвижнической жизни.

По уставу 971 г., насколько из него проистекает организация афонского управления, оно сосредоточивалось в центре Горы, в Карее, и было вверено протату, т. е. самому проту, собранию игуменов или старцев, и эконому, облеченным властью местно-законодательною, судебною, духовно-исправительною и карательною. Протос — первый (своего рода primus inter pares) — хотя и был ограничен в своей верховной власти, тем не менее пользовался значительным влиянием. Так, ни один игумен Горы не имел права обсуживать проступки падших братий, налагать на них эпитимии или призывать в мирской суд без ведома прота; но прот без собрания игуменов и без их воли и согласия не властен был делать что-либо неугодное им. Только сообща они могли, напр., раздавать участки земли и дозволять настоятелям монастырей постригать юношей, безбородых и евнухов, в случае какого-либо неотложного и крайнего обстоятельства. Проту и старцам помогали в управлении так называемые отцы, т. е. духовники. Им присвоена была власть исправительная. Они увещевали и исправляли тем афонцев, которые уходили от своих игуменов и, не поступая ни в какую обитель на послушание, своевольно обходили всю Гору и нанимались в услужение у кого хотели. Им были поручаемы и самозванные игумены. Эконом был облечен властью карательною: на нем лежала обязанность изгонять с Афона нарушителей устава, неисправимых преступников и соблазнителей других. Эконом ежегодно давал отчет в употреблении руги, которая собиралась со всех обитателей Горы для общих надобностей, вероятно, пшеницею, вином и маслом.

В ограждение прав рабочих в уставе понадобились некоторые особые правила. Так, строго воспрещалось [524] уравнивать работников с рабочим скотом, т. е. обременять их изнурительными и многочасовыми трудами (обработка земли производилась только монахами монастыря или наемными). Работник, уходивший и раньше условленного срока, не лишен был вознаграждения за прослуженное им время.

Преосвящ. Порфирий особенно подчеркивает то обстоятельство, что этим уставом утверждено было разнообразие монашеского равноправного жития на Афоне, жития монастырского, келейного и пустынно-безмолвного, жития общинного и уединенного, и примирены были тамошние безмолвники и монастырники так, что в руках первых осталась власть, а вторым запрещено было держать рабочих животных и приобретать крупные собственности. Ценя такой устав, наш автор делает тем не менее следующее замечание: «признаюсь, что нитрийское монашество, в глазах моих, гораздо выше афонского, потому что в Нитрии у монахов не было никакой собственности, ничего, кроме молитвы, св. Писания и ручной работы, которая продавалась за бесценок, только ради насущного хлеба и для помощи бедным и нищим».

К темным страницам истории Афона относится эпизод, разыгравшийся главным образом при царе Алексее Комнене в конце ХI-го в. Подготовлялся он, впрочем, еще гораздо раньше, со времени основания лавры. Началось с того, что лаврские, а потом и прочие игумены, стали содержать около монастырей коров и овец, мясо которых между прочим употреблялось братией в пищу. Скот этот пасли не монахи, а миряне. Вслед затем афонские проты пошли далее и стали допускать мирян жить на Горе и продавали богатым из них небольшие участки земли. Известны имена некоторых таких собственников, между которыми были и две женщины. Правда, лет через двадцать, при новом царе миряне были выселены с Афона, но не надолго, ибо вскоре афонцы вновь зазвали к себе мирян, так что в начале царствования Алексея Комнена на Горе находилось уже триста семейств валахских, и вот тогда и начался собственно тот эпизод, та «скоромная драма» (выражение епископа Порфирия), которая продолжалась с 1081 до 1177 г., стало быть, без малого сто лет.

«Государь Алексей Комнен — так пишется дословно в дошедшем до нас документе — многократно намеревался взымать с афонских влахов десятину, но, вняв мольбам отцов афонских и желая дать пример областеначальникам, дабы они не корыстовались от монастырей, не делал сего и даже [525] слышать не хотел об удалении животных с Горы... Влахи доставляли в монастыри молоко, сыр и шерсть. Между ними и монахами завязались меновые сделки и взаимная торговля. Со временем явились пиршества и диавольские попойки, ибо диавол вошел в сердца влахов, и они держали при себе жен своих, одетых в мужское платье в виде пастухов. Эти женщины пасли овец и прислуживали в монастырях, нося туда сыр, молоко и шерсть и меся хлебы под праздники монастырские, и, просто сказать, были для монахов тоже, что пришельцы-рабы, и весьма любы. А что между ними делалось, о том стыдно и говорить, и слушать. Однако, лучшие афониты, пострадав и возненавидев грех, сами поправили свои ошибки... и самому патриарху Николаю все изложили на письме. Особенное участие в этом деле принял игумен лавры Афанасия Иоанникий Валма... Он патриару тайно вручил свои записки о состоянии Афона и в них уведомлял его о злочинстве влахов и вреде от жен их и дочерей, о грехе с животными, и о многом другом, что изобрела злоба бесов, в подтверждение же своих донесений представлял некоторых свидетелей».

Патриарх, помня, что Гора не подчинена ему, ограничился одними увещаниями. Тогда «Иоанникию Балме вздумалось пресечь скоромное зло хитростью. Он от лица патриарха написал прещение (в роде анафемы) и подписал его своею рукою, думая сделать некое устроение святому месту». Наконец, царю напомнили об уставе Константина Мономаха, и он повелел переселить всех влахов со Святой-Горы в Пелопоннез. Это было в 1097 году. Но «монахи, по изгнании животных и влахов, вместо благодарения Богу за то, что он прекратил свой гнев великий и губительный и очистилась Святая-Гора, плакали и горевали. И был на Горе велий плач египетский. Как евреи вспоминали об египетской пище, о мясах и котлах, еще же о луке и чесноке и дынях, так и святогорцы вспоминали все добро влахов, коим только привыкли наслаждаться... А изобретатель зла, искони завидовавший нашей жизни, внушил преподобным старцам предлоги благославные: патриарх-де наложил прещение, и если мы умрем здесь, то будем отвечать за свои души. Явишася же, яко глумление, глаголы их, ныне исполнени безумия. И когда этот слух разнесся, тогда смутились не только легкомысленные люди, но и многие из просвещенных мужей и игуменов и безмолвников, которые сражались с бесами пятьдесят и шестьдесят лет и которых сии духи не могли выгнать из келий... Говорили: отныне ни [526] житья нам нет, ни покоя, потому что изгоняют влахов и животных; да и патриарх связал всю Гору, и дерева, и воды; и нам что остается делать на Святой-Горе? Нечего, кажется... Вельми тяжко было то время. Ибо с влахами ушло все множество монахов к миродержителю: и печаль исполнила сердце наше, потому что не только бесы, но и монахи радовались одному и тому же... Говорили, что такой-то безмолвник, пресловутый и страшный бесам, уходит с таким-то влахом, и такой то благоговейнейший игумен удаляется вместе с таким-то влахом. Подобным образом и из прочих монастырей все полным домом выходили со своими приятелями влахами. Тогда-то было посмотреть на богозданные и богохранимые монастыри, стерегомые хромыми да слепыми стариками».

Из общего числа 180 тогдашних монастырей, повидимому, 120 опустели. «Наступил праздник Рождества Христова (1097 г.). Тогда все, по обычаю собравшись в Карее, сперва в церкви предали анафеме наустителей и обманщиков народа, возмущающих всю Святую-Гору, как будто по богословным предлогам; потом, после обычного ударения в било, в судебном заседании избрали трех мужей богобоязненных (названы по именам) и двух блюстителей порядка (тоже названы по именам) и послали к царю кир-Алексею с письмом, в котором жаловались на патриарха, своим прещением будто бы опустошившим всю Гору и с просьбою об отмене прещения». Возникла по этому поводу переписка между царем и патриархом, текст которой дошел до нас. Патриарх в своем длинном ответном послании подтверждает подложность приписываемого ему прещения и вежливо упрекает царя в его потворстве влахам необложением их десятиной. К монахам патриарх относится с возможным снисхождением, взваливая вину упадка нравов на злочинства влахов и их очарования. «Как поступали марианиты, наряжали жен своих и приводили к народу иудейскому, да соблудит он с ним, и да отвратится от него Бог, так диавол вошел в сердца влахов, и они нарядили жен своих и дочерей в мужское платье, дабы стремглав низвергнуть хотящих жить благочестиво, и держали их подле себя, как пастухов; но и монахи имев их при себе, как прислужников во всех работах монастырских. О том же, что делалось между ними, стыдно и говорить, и писать, и слушать. Впрочем, сами они, пострадав и возненавидев грех, сообщили мне о том письменно, свидетельствуясь Богом. Довольно о злочинстве бесчестных и [527] бесстыдных влахов, оказавшихся коварными обольстителями». Подложное прещение его, патриарха, не более как предлог к оставлению Горы. И вот, люди, созданные по образу Божию, сделались подручными диаволу; а Константинополь наполнен ложными безмолвниками, суесловцами, обманщиками и лжецами; докучают же и нам ежедневно эти невежды и свинопасы, прося священного писания. Ох, вся суета сует под солнцем, по слову Соломона. Знай, владыка мой святой, что уставы отцов низвращены нашим поколением. Некогда умирал один монах в ските, и так как он почти не мог говорить с предстоящими, то попросил уксусу, чтобы понюхать его и побеседовать с ними. Но во всем ските искали и не нашли ни одного стакана уксусу. У святогорцев же большие клети наполнены эссенциями и старыми наливками, и от того они скачут, как жеребята диких ослов. Так-то и так мы уклонились с пути отцов. Бог же и их, и нас да помилует»...

«В другое время некоторые афониты, подав свои записки царю Алексею, сказали ему: — Владыка наш святый! Если у святогорцев нет овец и коров, то находятся дети и безбородые... О безбородых пророки гремели, и совершенно справедливо. А по причине детей и соблазнов от них мы не можем установить начальства в монастырях, потому что дети стали выше старцев. — Царь отнесся к этим доносчикам не очень милостиво, упрекнул их в том, что дерзнули обратиться к нему непосредственно, помимо ближайшего начальства, и даже пригрозил, если не вразумятся, отрезать им носы и отослать так на Святую Гору, да знают и прочие, что такое есть закон Бога и царя».

Патриаршее будто бы прещение, повидимому, продолжало не давать покоя святогорцам и привело иных вновь к патриарху. На этом свидании последний выговаривал святогорцам в следующих выражениях: «Кто на вас посмотрит, тот потеряет свою веру, потому что вы оставили заповеди Бога и святых, и шатаетесь по городам и селам; и куда влекут вас бесы, туда вы и идете», — а бывшие тут же митрополиты присовокупили: «Если вы постриглись ради Бога, то ступайте в монастырь и спасайте ваши души. При том же мы слышим, что святогорских безмолвников находят в кабаках, и даже задерживают в номерах (в частях), и от того хулится небесное и ангельское житие. И еще: вы вникаете тем предлогам, кои внушает им диавол, идете вслед его, и подмечаете на Святой-Горе мулов, кобыл, собак и кошек... и [528] как это, так и многое другое ставите в вину святым старцам. Но церковь Божие анафемствует всех, которые позорят христиан». Выговаривал патриарх монахам и в том, что учатся петь песни в своих келейных монастырях. «Петь песни обещались вы, братие? и песенниками быть хотите, а не монахами? Справедливо говорил царь Алексей, что если не отрезать носы некоторым святогорцам, то они никогда не сделаются добрыми старцами ⁵, и что глупее их никогда нет в целом свете». Все эти выписки достаточно характеризуют временный упадок монашеского духа на Афоне, приведший к запустению Горы, в XII веке, как от прежних неприятельских нашествий. Мнимую эпитимию патриарха Николая отменил лишь патриарх Харитон в 1177 г. в очень удобной форме, объявив в своей грамоте всем правым быть свободными от прещения. Эта мера опять густо населила Афон, так что в начале ХIII в. там было уже 300 обителей, «коим оказывал свое архипастырское покровительство папа Иннокентий III». Весь изложенный выше эпизод носит на себе характер достоверности, ибо описан участниками в нем, протом Иларионом и игуменом Иоанном.

Весьма интересную страницу в истории Афона представляет латинский период. Упомяну прежде всего, что уже в конце X в. был на Афоне монастырь, основанный иноками из Амальфи. Он существовал еще в XII веке. Каракалл также, по всей вероятности, был основан итальянскими (римскими) монахами, которые жили в нем по особому своему уставу. Римская братия в Каракалле просуществовала едва ли и сто лет. Надо полагать, что итальянцы ушли со Святой-Горы в 1053 г., когда вселенский патриарх Михаил Керулларий запер все латинские церкви в Константинополе и у латинских игуменов отнял монастыри их. «А если впоследствии окажется, что они ушли оттуда и ранее, в патриаршество Сергия (999-1019), отлучившего римских пап от кафолической церкви за их властолюбие и нововведения, то я не погонюсь за ними, и не зазову их на Афон», — не без юмора заключает еп. Порфирий.

Еще любопытнее сведения, относящиеся к позднейшему периоду и извлекаемые мною из изданий афонского Пантелеймонейского монастыря, которое ни в каком случае не может быть заподозрено в тенденции к преувеличиванию временного успеха [529] папизма на Афоне. Так, из книги «Монастырь», анонимный автор которой, очевидно, человек очень сведущий, чтобы не сказать ученый, мы почерпаем об этом предмете следующее.

В XIII в., по взятии Византии рыцарями и водворении в ней латинских императоров, папа обратил внимание на Афон, эту «главную твердыню православия», и объявил его принадлежностью самого римского престола. Афон был вверен римским кардиналом-легатом надзору одного из латинских епископов, от которого Гора «потерпела многие жестокости и насилия». Овладевший вслед затем византийским престолом Михаил Палеолог, опасаясь коалиции против себя латинских государей с папою во главе, решился вступить в общение с римскою церковью. «Афонская гора мужественно обличила латиномудрствующего царя особым посланием, за что и навлекла на себя его гнев», а латинские союзники, призванные Палеологом на помощь против славян, мимоездом высадились на Горе «и излили свое мщение, преимущественно на обители Иверскую и Зографскую, как открыто отказавшиеся войти в церковное общение с ними». Стефан Святогорец описывает, как рассеявшиеся по горе отряды истребляли все огнем и мечом. Судя по этому описанию, обитатели Горы являлись поголовно мучениками за веру. Однако, в другом издании того же монастыря, а именно в «Путеводителе» (стр. 171) мы читаем: «В царствование императора греческого Михаила Палеолога гнев небесный поразил лавру за то, что она, вместе с Ксиропотамом, приняла унию, которую этот император вводил между своими подданными. Лавра была разрушена и потому хотя не совсем опустела, но пришла в бедственное состояние, особенно после взятия турками Цареграда»... «Невдалеке от лавры, на берегу морском, местное предание сохранило память погребения иноков, отпадших к римской церкви во время гонения Палеолога. Рассказывают, что тела их доселе лежат черные как уголь» (Письма с Востока, ч. 1, стр. 307).

Замечательный документ хранится еще в Ватопеде, доказывающий, что монастырь этот признавал некогда флорентийскую унию. Это — грамота, в коей папа Григорий в 1439 г. дал индульгенцию на четыре года всем, кто на богомолье будет приходить в церковь Св. Марии Ватопедской и пособлять устройству и украшению ее. Ватопедцы, не зная латинского языка, принесли грамоту еп. Порфирию с просьбою поведать им ее содержание. Из опасения, как бы монахи не уничтожили документа обличительного свойства, автор уверяет, будто [530] документ — перехожая грамота, выданная самим монастырем его же сборщикам милостыни в странах западных. Тоже он сказал и о другом, латинском же пергаменте 1456 г., коим испанский король Альфонс, по просьбе ватопедцев, принял их монастырь под свою защиту от каталонских пиратов.

Опуская мало-интересные подробности из истории Афона в последние три столетия, перейдем прямо к новейшему времени.

В 1821 г., во время греческого восстания, распространившегося по всем окрестностям, и на Афон явились эмиссары и стали переходить из монастыря в монастырь, призывая монахов на защиту православия от магометанства. Монастыри вооружились, так как имели тогда еще пушки и разное оружие, против пиратов, часто беспокоивших Святую-Гору. В виду Афона показался флот инсургентов; было прислано множество прокламаций. В протате составилось совещание: решили вооружить корабли и взять приступом г. Ковалу, а потом Солунь. В монастырях из металлических вещей стали лить пули, а в Карее из иконных риз чеканить свою, афонскую монету. 200 монахов на 30 монастырских судах, под своим флагом, тронулись к Ковале. Но часть воротилась с половины дороги, а другая была разбита турками. Вслед затем турки двинули на Афон войска, которые рассеяли дружно встретивших их монахов у Ксерксова канала. «Страшно было мщение турок. Большинство защитников Афона было загнано в море и потоплено. Турки беспощадно резали каждого встречного; кровь полилась по всей Горе. Монахи бросили свои кельи и, захватив драгоценности, спасались где могли; но главные зачинщики были схвачены и потом сгнили в солунской тюрьме. Всего погибло, говорят, до 4 000 монахов и в этом числе все лучшие люди Афона. Потом понемногу стали опять собираться разбежавшиеся отшельники; но жизнь их пошла уже не по прежнему; стража турецкая поселилась в монастырях и в течение 10 лет (до 1831 г.) не покидала Афона. В церквах и трапезах она разводила огни для варки пищи, выкалывала глаза иконам, бесчинствовала как могла, пока султан не смилостивился».

Так все это описывает Благовещенский, а его патрон еп. Порфирий сообщает еще следующее. Источником, из которого черпал последний, является рассказ очевидца, одного из иноков есфигменских, о. Вениамина. Передадим его в сокращенном виде, но по возможности дословно. Монахи во всех афонских монастырях все, кроме духовных старцев и [531] скрытых подвижников, участвовали в тайных гетериях мирских греков. Главные руководители восстания составили подложное письмо от имени императора Александра Павловича и, обходя все монастыри и скиты, читали его у ворот каждой обители, а в письме этом сказано было, что император всероссийский уже выслал войско и корабли для защиты Афона от турок. По прочтении письма все кричали: — Христос воскрес! свобода! да здравствует царь! — И не только кричали, но и в колокола звонили. Кроме того, нашли где-то двух цыган, умевших чеканить монету, привели их на Святую-Гору и доставили им серебро для выделки денег. Цыгане на Карее сделали машину и штемпель, и начали чеканить монету, но не греческую, а турецкую. Первые монеты оказались весьма плохи. За это монахи рассердились на цыган и прогнали с Горы. Так начался и кончился монетный двор на Афоне, — рассказывал, смеясь, о. Вениамин. В Есфигмене была главная квартира главнокомандующего и его штаба; главнокомандующим же был маронийский архиерей, а штаб его составляли игумены монастырей Хиландарского, Кутлумушского и Иверского. Все они сверх ряс носили сабли. В обители отливались пули. Пока шли такие приготовления к восстанию, на Гору из окрестных сел нахлынули греки с женами и детьми, тысяч шесть, если не более. С их-то помощью монахи перекопали низменный перешеек, соединяющий полуостров с твердою землею, но перекопали неглубоко и узко, лишь бы конь не мог перескочить, и огородились бревнами, хворостом и чем попало. К этому перекопу все монастыри, скиты и кельи выслали по 5, 10 и 15 монахов, вооруженных заржавелыми ружьями и ножами и снабженных хоругвями вместо знамен. Сборным пунктом этого войска был тот же монастырь. Собралось же семьсот монахов и мирян, если не более. Впереди шел отец Герман и читал Евангелие. Из монастырей подвезли туда небольшие пушки. Ядер и картечи не было: взамен их набрали у моря круглых камней и камешков и сложили их в кучи. «В таком грозном положении — рассказывал очевидец — они ожидали турок. Случилось: надобно было убить вола для пищи. Монахи стреляли в него, но не попали. Уже один из наших черноморцев застрелил вола и, смеясь, сказал своим храбрым товарищам: — Братцы, вола вы не могли застрелить, как же будете сражаться с турками? — В ответ послышалось пение: «Помощник и покровитель бысть нам во спасение». Все [532] эти затеи куда как не нравились духовным старцам, но их не слушали, и в припадке головокружения вздумали на парусных судах ехать сперва к городу Кавалле, а потом в Солуню. Едут и поют, а ветерок был попутный. Приближаются к Кавалле. А турки смотрят на них в подзорные трубки и говорят: — Что это за народ плывет, такой черный! у каждого сабля и тыква (для вина)! — Народ этот стал высаживаться, но подошли турки и отрубили головы первым вышедшим на берег монахам, и в числе их русским. Остальные же храбрецы перепугались и воротились домой. Я видел их. У многих из них вместо сабель привешены были деревянные палки, кривые, взятые из седел наших мулов. Не умные! Этими палками и тыквами своими они думали устрашить турок издали. Увидят-де и убегут, а мы возьмем их город. Не умные! Ничего путного не сделали, а только накликали беду на все монастыри. На Гору пришел паша с четырехтысячным войском и двумя залпами разогнал монашеское сборище у перекопа. Он немедленно объявил укрывавшимся на горе мирянам, чтобы все они возвратились в свои села. Они воротились, но мусульмане потурчили хорошеньких девиц и преимущественно мальчиков... Между тем монахи из всех монастырей взяли все драгоценности и документы и на судах своих поехали кто в Грецию, кто на острова. В первый день противный ветер отбросил 18 лодок с монахами к о. Фасу. Тамошние жители, все христиане, удивлялись их бегству, упрекали их в малодушной боязни мук, в том, что, вопреки заповеди Господней, не подставили левую щеку, когда ударили их в правую, не хотели и пустить к себе; но сжалились и укрыли на время. Тогда же и есфигменцы, и я грешный с ними, мы отправились на двух судах в Морею с монастырскими вещами. В первый день мы доплыли только до Пандократора (на Афоне), а во второй случилась буря. Когда она бушевала, мы вдали увидели судно, идущее к нам, перепугались, полагая, что оно турецкое, и вооружились, кто саблею, кто косою, кто заржавелым ружьем. Я держал косу, потому что некогда хорошо косил траву, как будто турки — тоже, что трава. Но испуг наш был напрасный. Оказалось, что судно было наполнено подобными нам беглецами. Турки десять лет кучками жили во всех наших монастырях, в которых оставались только хромые, слепые и недужные монахи».

В крымскую войну монахи оставались нейтральными, — пишет Благовещенский. Тем не менее, силою обстоятельств, они [533] сделались пассивными ее участниками. Произошло восстание македонских греков, поддерживаемое негласно эллинским королевством. Войско эллинов появилось на Афоне, предполагая там встретить содействие греческих монахов. В великую субботу 1854 г. был водружен на Афоне эллинский флаг, а во время Пасхи там собралось до 700 человек еле вооруженных и неорганизованных повстанцев. В монастырях они собирали свинец и олово и лили пули. Вместе с ними явились и другие искавшие убежища мирские жители с женами и детьми, жившие в ложбинах ручьев и трущобах более трех месяцев. После Пасхи были назначены недельный пост и молебствие об избавлении от бедствий войны. Впрочем, появление вооруженных греков на Афоне привлекло сюда, в июле, турецкий пароход с четырьмя тысячами войска. Залп по шлюпке с турецкими офицерами, пущенный из греческого монастыря Ксиропотама, заставил турок потребовать к себе двух депутатов от протата, для объяснений по этому поводу. Серьезной схватки на Афоне турок с греками не допустили приехавшие специально с этою целью французы и англичане. — Все эти сведения почерпнуты из воспоминаний арх. Макария, записанных И. Ф. Красковским подробно.

Во время минувшей восточной войны турки явились на Афоне с решительным намерением — так думали монахи — разрушить гнездо «московов»; но они ограничились тщательным осмотром и обыском, прожили в монастыре продолжительное время и, уезжая, «записали свои фамилии в памятную монастырскую книгу с заявлением своего глубокого уважения как игумену, так и всей братии» ⁶.

А. Брандт.

Комментарии

1. См. выше: март, стр. 196.

2. Уже наш паломник о. Василий Барский в своих путевых записках осуждает народный говор о том, что Богоматерь была на Афоне. «Аще убо приплы когда в житии своем дева Богородица на Афон, о сем в книгах греческих достоверных написано не обретох, а яже повествуют общенародно, всю, яко не прилично веровати простому множеству; ибо кроме Иерусалима, Галилеи и Египта, нигде инде не странствоваше: но молитвами и благодатьми ее благословися и населением богоугодных мужей Святая Гора наречеся и во все концы земли восславися». Однако после Барского и по настоящее время легенда переходит из книги в книгу.

3. Впоследствии, еще в течение того же IХ-го в., их набралось, надо полагать, человек до 600, принадлежавших к разнородным национальностям: греческой, грузинской, армянской и римской. Они раскинулись по всей Горе от перешейка до высочайшей оконечности.

4. Не безынтересно упомянуть, что в этом уставе Афон называется еще просто Горою, хотя уже в то время монахи про себя употребляли название «Святая-Гора». Так ее называет, напр., св. Афанасий в своем типиконе и в духовном завещании. Оффициальное повеление о переименовании Афонского полуострова «Святою-Горю» последовало лишь при царе Константине Мономахе в XI веке.

5. Вероятно, в оригинале игра слов: «калогери» одновременно значит и добрые старцы, и монахи.

6. Красковский, И. Ф,: «Макарий афонский». Москва, 1890.