Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

БРАНДТ А. Ф.

НА АФОНЕ

Из путевых заметок.

Окончание.

X 1

РУССКОЕ ИНОЧЕСТВО НА АФОНЕ.

Полагают, что русские паломники стали появляться на Афоне уже вскоре после утверждения на Руси христианства. Известно, между прочим, что св. Антоний Печерский, прозванный отцом русских иноков, до водворения своего в Киеве, дважды паломничал на Святую Гору. Сравнительно немногим позже русские основали там и свой самостоятельный монастырь Богородицы Ксилургу. Названье «ксилургу», означающее древоделие, обитель могла, по существующему преданию, получить оттого, что поселившиеся здесь русские иноки, тогда же занялись своим родным мастерством — плотничаньем и изготовлением деревянных изделий. «Путеводитель по св. Афонской горе», ссылаясь на «Историю госуд. Российского», относит основание этой первой русской обители ко времени Владимира Святого и сына его Ярослава. Ниже (на стр. 96) «Путеводитель», впрочем, уже пропускает имя Владимира, а упоминает лишь о времени Ярослава и к тому же присовокупляет: «А иные говорят, что, по указу греческого императора Алексея Комнена в 1080 г., этот скит или, вернее, — по тогдашнему его положению — эту обитель повелено [188] было только отдать в собственность русским». И по свидетельству eп. Порфирия, первые русские монахи, основатели монастыря Ксилургу, появились на Афоне немного ранее 1081 г. В чаще громадных папоротников, среди леса наш ученый нашел его развалины в виде четырехугольника, в середине которого стояла церковь. Сохранились лишь низкие стены, заваленные грудами строевых камней. Трудно понять, какое отношение эти развалины Ксилургу имеют к описываемому в «Путеводителе» нынешнему скиту того жe наименования (он жe и скит Богородицы). Последний ныне заселен болгарами, в числе 25 человек, и находится только в ведении монастыря Русика. Далее, там жe (на стр. 96) говорится, что в 1169 г., по просьбе тогдашнего русского игумена, святогорцы уступили русским монастырь св. Пантелеймона (нагорный Русик), причем и Ксилургу осталась зa ними, но в виде уже скита; о том жe, чтобы обитель позже лежала целые столетия в развалинах и возобновилась лишь после посещения этих развалин еп. Порфирием, не упоминается. Не упоминается об этом и в другом монашеском издании: «Монастырь». Из сообщаемого в этой книге (стр. 178) мы, напротив того, усматриваем, что соборная церковь Ксилургу, низкие своды и тесные размеры которой свидетельствуют о глубокой ее древности, уже в начале нынешнего столетия была в исправности и служила своим целям. Отсюда очевидно, что постройки, ныне выдаваемые за древнюю Ксилургу, не тождественны с исследованными еп. Порфирием. Биограф игумена Макария, Красковский, лишь коротко сообщает, что трудами покойного заброшенный скит Ксилургу возник из запустения в более великолепном виде, чем был в древности. Я сам в тех местах не был; но надо полагать, что нынешний скит Ксилургу, связанный с первоначальным лишь традицией, заменил и построился по близости его. Топографическое указание на темную дубраву восточного склона горы в слишком трех-часовом расстоянии от Пантелеймоновского монастыря не противоречит этому предположению.

Упомянутая немного выше уступка в ХII в. русским монахам Пантелеймоновского монастыря, или Русика, в добавление к их прежней обители свидетельствует об умножении их числа. Само собою разумеется, что русские иноки дорожили и поддерживали сношения с метрополией и ее правителями. В удельный период сношения эти имели лишь частный характер, ибо, по причине смут и междоусобий, русские княжеские лепты естественно прекратились. Бывали такие времена упадка, когда [189] в м. Русике насчитывалось всего по нескольку человек иноков, и даже такие, когда он совсем оставался без обитателей. Подобными периодами умели пользоваться соседи, присвоивавшие себе один его земельный участок за другим. Вследствие того афонская русская община искала поддержки у южных славян и греков, а иноплеменные иноки стали примешиваться к русским.

В XIV веке монастырь Русик существовал щедротами сначала греческих, а потом сербских властителей. Стефан Душан Сильный, сербский царь, прислал обители дарственные записи на несколько сел с церквами, полей и пр., а также в довершение своего благоволения, еще и главу св. Пантелеймона, эту и по сию пору наиболее чтимую из всех мощей русского монастыря. Глава неоднократно привозилась и в Россию сборщиками милостыни. Она обделана в серебряный ковчег яйцевидной формы, весь покрытый гравировкой. Прикладываются к обнаженной части темянных костей, для которых в ковчеге оставлено отверстие. Вообще из книги «Русский монастырь» усматривается, что в те времена не русские, а сербские властелины являются благодетелями русской обители, и именно им она обязана своим благоустройством, и внешним, и внутренним. С этого времени начинается в жизни русской обители новая эпоха, которую можно считать зa самое цветущее время в 700-летнее ее существование. Но зато обитель русская вынуждена была подчиниться вполне сербскому влиянию: судя по языку ее домашних актов, игумены поставлялись тогда преимущественно из сербов, которые составляли и большинство братства русской обители, по случаю ее «всеконечного от Русие оставления». К перипетиям, перенесенным русским монастырем, относится его осада, сожжение и разграбление каталонцами в начале XIV в. По окончательном разгромлении турками Византии и Сербии, м. Русик снискал себе покровительство угро-влахийских воевод, пока Русь не свергла с себя татарского ига и снова обратила внимание на Афон.

С этого времени сношения Афона с Россией стали оживляться, число паломников увеличиваться. Замечательно, что между последними один, а именно игумен угрешский, занимался на Афоне списыванием славянских рукописей («Русский монастырь», стр. 34). Упоминается об участии в первых рядах афонских монахов в борьбе против введения унии в нашем юго-западном крае. Вновь стали появляться на Афоне русские иноки; а как ближайшее тому следствие, завязались и вновь сношения с русскими властелинами. «В русских летописях [190] под 1497 г. встречаем известие, что к вел. кн. Иоанну III Васильевичу приходили игумен Паисий и три старца из Святой Горы русского Пантелеймонова монастыря милостыни ради, и великий князь милостынею изволил» («Русс. мон.», стр. 95). Мало того, по специальному ходатайству, вел. кн. Василий Иоаннович принял этот монастырь под свое личное покровительство, сделался его копитаром. При Иоанне Грозном 2, в самый год венчания его на царство, всероссийским патриархом Макарием было разослано окружное послание, коим все сыны и чада, сущие во Христе, извещались о прибытии старцев от св. Горы из Пантелеймонова монастыря таких-то «к святейшему царю, о Святом Духе возлюбленному господину и сыну нашего смирения, благоверному и благородному и христолюбивому вел. кн. Иоанну Васильевичу, всея Руси самодержцу, да и к нашему смирению и ко всем православным христианам русского нашего великого православия, прося милостыни на прокормление и вспоможение и на искупление братства той честной обители». В какой мере пантелеймоновцам удалось, благодаря этому окружному посланию, пополнить опустевшую монастырскую кассу, этого из цитируемого нами источника не усматривается; но зато видно, что уже три года спустя двое старцев из того же монастыря привезли царю послание своего игумена, в котором заключаются жалобы на бедственное материальное положение, сильную задолженность монастыря, на его беззащитность, вследствие разрушения ограды, на притеснения и турок, и греков, отнявших многие села, купленные на лепты царских прадедов. Игумен просит царя смиловаться, призреть свой монастырь. «Если же не хочешь, благочестивый царь, нас пожаловать, то пошли своего человека и возьми обратно сосуды церковные, да не возьмут турки, а мы куда деть их не знаем». Последняя фраза похожа на ультиматум, да и все послание написано в тоне: «быть или не быть» русскому монастырю. Видно, либо послание оказалось гласом вопиющего в пустыне, либо помощь последовала несвоевременно и недостаточно обильно; но вскоре за сим произошло запустение обители. Насколько запустение это было полное, в цитируемой нами книге не приводится; но, должно быть, не все иноки разбрелись, — иначе царь, отправляя в Константинополь, в 1551 г., одного паробка на выучку греческого языка, не писал бы патриарху: «если тебе у себя его [191] научить нельзя, то отошли его на св. гору Афонскую, в наш монастырь св. Пантелеймона». Против такого запустения говорит также и приезд весною 1554 г. в Москву пантелеймоновского старца за милостынею и переписанием прежней, жалованной предшественником грамоты на имя настоящего царя. Какова бы ни была степень запустения, в 1561 г. о ней уже речи вовсе быть не могло. В названном году прибыли из Русика в Москву четверо монахов с игуменом во главе, а из Лавры пять и из Ставроникитского монастыря четыре человека. Все они прогостили в нашей первопрестольной столице без малого два года 3. Из сохранившихся документов видно, что афонцы «почтены и удоволены милостями самим царем и царицею со чады их, и прочими властями духовными и светскими»; видно также, что Пантелеймоновский монастырь, по тогдашнему, отличался многолюдством, заключая в себе: игумена, 15 священников, 7 диаконов и всей братии 170 чел.; что церквей внутри и кругом монастыря было 15. Тем неожиданнее факт, что тридцать лет спустя монастырь оказался совсем пустым. «Если справедливо, — говорит наш анонимный духовный автор, — печальное предание, записанное у Барского, что однажды, по возникшей неприязни, греки извели всех русских, то, кажется, можно отнести сие к этому времени».

О запустении Пантелеймоновского монастыря узнали в России лишь после миссии на Восток (в 1582 г.) царского человека, со специальною целью раздачи монастырям милости по душе царевича Иоанна. 500 рублей, назначенные по росписи этому монастырю, остались непристроенными, ибо монастырь стоял уже десять лет пустым. Всего, надо полагать, монастырь был необитаем лет двадцать; устроился же и заселился он вновь не без участия русского царя, на этот раз Федора Иоанновича, к которому приезжали архимандрит и строитель монастыря бить челом о милостыни «для ограждения монастыря и вообще устроения его царскою милостынею». «Благодаря отеческому попечению царя и патриарха и благочестивой щедрости русских людей», русский афонский монастырь мало-по-малу устроился, но с наступлением смутного времени, будучи предоставлен сам себе, опять стал клониться к упадку и запустению, «впал в убыток и в долг, заложил ризы церковные и монастырские, [192] и иное строение недвижимое, и пашню, и сады все, чем питались, и ныне тем не владеют; от великого долга и самих их посажали в темницы, и там зле погибают; да и церковь их, и келлии, и монастырские стены разорены; и пищи никакой не имеют, и от великого своего изнеможения и от долга не могут ничего починить». Так, по просьбе пантелеймоновцев, взывает вселенский патриарх Кирилл к царю Михаилу Федоровичу в грамоте, привезенной в Москву архимандритом Русика в 1626 г. Челобитная эта, очевидно, не была безуспешна.

Успех ее выразился, между прочим, и в письменном дозволении царя и русского патриарха приезжать в Россию за милостынею чрез каждые четыре года. Срок этот, надо полагать, показался монахам несколько длинным, ибо посланцы их вновь приехали в Россию уже на третий год, за что даже не были и допущены в Москву. Так как в цитируемой нами книге следующий приезд афонцев значится лишь под 1636 годом, когда посланцы, так сказать, в качестве оправдательного документа, захватили с собою грамоту о дозволении приезжать в четыре года раз, то из этого, повидимому, можно заключить, что поспешность прежней миссии имела обратное действие, лишив монастырь поддержки из России на целое десятилетие. Не стану приводить всех прочих, также упомянутых в нашем источнике, приездов в Россию афонских сборщиков. Приезды эти совершались более или менее регулярно и при Алексее Михайловиче, и при Иоанне и Петре, и при Петре Великом.

Достойно внимания, что, несмотря на эти частые приезды за милостынею, русское иночество на Афоне как-то не прививалось, и специально-русский монастырь, этот естественный его центр, неудержимо клонился к упадку. Наш пешеход-паломник Василий Барский в первый свой приход на Афон (в 1725 г.) рисует печальную картину тогдашнего Русика. «На красном месте стоящая обитель, — пишет он 4, — токмо зело нища и убога, яко едва с нуждою вскормляется, аще бо и много имать земли под своею властию, и села имяше, яко свидетельствуют грамоты старинные, но ныне чужда рука владеет, понеже несть там кому простерти языка, ни рук в снабдевании оных имений... Тамо в монастыре русском обретох тогда четыре токмо, иже пребывают иноки, два от руссов, и два от болгаров, игумен болгарин бяше». [193]

После Петра I, когда усилилось в России западное влияние, а затем наступила бироновщина, связь афонских монастырей с Россией вовсе прекратилась, а потому тот же Барский, при вторичном своем посещении Афона, в 1744 г., уже не нашел в м. Русике ни одного русского инока 5. Во время пятилетней нашей войны с Турцией, когда прибытие из России новых иноков было бы невозможно, греки завладели монастырем.

Вместе с греками в м. Русике воцарялись и новые порядки: монастырь из общежительного сделался штатным с более легким уставом. Греки сумели найти себе постоянных благотворителей в лице молдаванских и валахских господарей, но тем не менее, не имея достаточных средств к обновлению обширной обители, в исходе прошлого столетия переселились в принадлежавший им и близь-лежащий прибрежный монастырь — нынешний новый Русик, или Пантелеймоновский монастырь 6. Оставленною же и обреченною на запустение обителью завладели пастухи, находившие, что ложбина и леса, ее окружающие, составляют весьма удобное пастбище для трех-тысячного стада козлов.

На новоселье инокам не слишком долго жилось привольно. В первые годы нынешнего столетия монастырь их вновь пришел в такое бедственное положение, что подал протату повод ходатайствовать перед константинопольским патриархом об окончательном его упразднении. Протат руководствовался при этом, конечно, прежде всего корыстными целями, так как чистую выручку от продажи монастырских земель другим, греческим монастырям, имел в виду принять в свое собственное распоряжение. Вместе с тем протат, избранный из греков, надо полагать, преследовал и племенные цели. Ему было желательно исключение из списка и самого имени русской обители, раньше или позже уже по одной традиции могшей найти ктиторов русской или вообще славянской национальности. Домогательства протата имели однако последствие обратное ожидаемому. Патриарх, в виду прерогатив, приобретенных Россией [194] в делах восточных христиан, благодаря последним ее войнам с Турцией, счел упразднение русской афонской обители неполитичным, мало того — надумал восстановить ее в прежнем виде, как общежитие. Он предписал протату подыскать опытного афонского старца, которому можно было бы поручить это дело. Оставалось одно — повиноваться. И вот протат указал на славившегося строгостью своей жизни иеромонаха Ксенофского скита Савву, как на лицо, которое в силах осуществить мысль и волю его святейшества. Патриарх благословил этот выбор, вероятно, не зная о том, что о. Савве было уже под девяносто лет, и что его даже не предупредили о долженствующей выпасть на его долю организаторской роли. Отказывался старец раз, другой, третий, а в четвертый патриарх грозил ему уже судом божьим за ослушание. Перед таким аргументом как было не отступить смиренному старцу? Савва переселился в Русиковский монастырь и составил план новой при нем киновии. Но он не мог дождаться средств, обещанных его святейшеством. Наконец, к немалому смущению дряхлого старца, мечтавшего только об одном, как бы умереть на священной земле, — вместо денег, получается повеление патриарха приехать в Константинополь для личных объяснений. Торжественное молебствие, с которым владыко, а вместе с ним и весь синод, встретили прославляемого отшельника, публичное лобызание ему руки самим патриархом и членами синода, могли разве смутить или, в лучшем случае, растрогать смиренного старца, который действительно и залился слезами, как дитя; что же касается обещанных сумм из патриаршей кассы, то Савве обещали дать их при отъезде, пока же предоставили заняться сбором милостивых подаяний. Таким образом старика задержали в турецкой столице целых четыре года; за это время, собирая по каплям, он все-таки не терял надежды на крупную помощь патриарха. Наконец, Савва дождался, но только одного решительного отказа. Совпал этот отказ с началом новой войны между Турцией и Россией. Уместно ли и политично ли, в данный момент, угождать России восстановлением монастыря ее имени? Так вероятно рассуждал патриарх Каллиник, или ему было просто стало жаль обещанных денег. Несмотря на такое разочарование, Савве все-таки удалось собрать необходимые ему суммы, и главным образом — путем чудес. Начались такие чудеса с исцеления безнадежно больного великого драгомана Порты, князя Скарлата Каллимаха. Испытав все средства врачей земных, семейство умиравшего надумало [195] прибегнуть к афонскому старцу. Больной дал, как водится, обет — в случае выздоровления сделаться ктитором имеющей возникнуть на Афоне обители имени св. Пантелеймона. Старец совершил торжественное молебствие с водосвятием, окропил болящего святою водою и дал ему выпить отвар афонских трав с тою же святою водою. На другой же день князь был здоров, и весть о чудесном его исцелении, как молния, облетела не только Цареград, но и весь Восток. Число немощных всякого рода, и слепых, и прокаженных, и припадочных, прибегавших к слуге святого целителя, увеличивалось все более и более, так что Савве пришлось съездить на Афон за главою угодника. Вместе с верующими стали стекаться к иноку и пиастры. Скарлат Каллимах не последовал примеру патриарха, и до конца своей жизни свято исполнял свой обет, в особенности после назначения его господарем Валахии. Монастырь устроился. Как бы на зло протату, дряхлый его строитель прожил до 103 лет и скончался в тот год, когда началось греческое восстание. В том же году турками был вызван в Константинополь и убит ктитор монастыря, валахский господарь. Какое активное участие в восстании принимал Русик, об этом в книге «Монастырь» умалчивается, но говорится о последствиях, которые для него имели в совокупности утрата двух деятелей и смутное время. Последствия эти сводятся к уже знакомой нам картине разрушающихся, недостроенных стен, истощению средств к пропитанию, займам на огромные проценты, расхищению имущества. Характерно для степени этого упадка объявление, согласно которому, если кто поверит заимообразно монастырю 25 левов (5 р. ас.) и после не будет иметь возможности получить их обратно, то святогорское правительство не обязывается принимать жалоб, по крайней бедности и совершенной несостоятельности русского монастыря. Как признак крайней нищеты, далее приводится, что голодные иноки перемалывали боб и пекли из него хлеб. В это время Гора, по случаю греческого восстания, была занята турецкими войсками, которыми монастырь был разграблен, а обитатели его избиты и мучимы тяжкими работами. Большинство, включая и настоятеля, забрав драгоценности и документы, разошлись кто куда мог. «Надежд на заступничество России в это критическое время не было: монастырь хотя и именовался русским именем, но ни одного русского тогда не было в числе немногой его братии».

Первое появление в новом Русике иноков русской национальности относится к тридцатым годам нашего века. По [196] восстановлении мира вернувшиеся в разрушенным своим очагам игумен и братия св. Пантелеймона убедились, что без средств восстановление и устройство монастыря невозможно, а потому порешили призвать к себе в сожительство денежных русских. Почин, надо сознаться, был сделан ими очень удачный: им посчастливилось зазвать к себе в 1835 г. появившегося на Афоне князя Ширинского-Шахматова, в иночестве иеромонаха о. Аникиту. Русский князь обратил на себя всеобщее внимание и сделался притягательным центром для других русских. Видно, кроме титула, он располагал и крупными средствами, ибо заложил при монастыре новый храм в честь специально русского святого — Митрофана Воронежского. Протат, очевидно, встревожился, предчувствуя влияние, которое князь-инок с его обаянием и связями мог иметь на ход святогорских дел, да и братство монастыря Русика, повидимому, стало сознавать, что призвало именитого иноплеменного сочлена на собственную голову. Желая уклониться от неприятностей, о. Аникита удалился сначала в Ильинский скит, а потом променял Афон на Афины, где занял должность настоятеля при нашей посольской церкви.

О выходе князя пантелеймоновцам пришлось вскоре искренно пожалеть, ибо он повлек за собою новое бедственное положение их обители со всеми его последствиями, продажей и залогом земельного и прочего имущества, неоплатными долгами, по которым и процентов платить было нечем. Тогда-то они окончательно убедились, что их монастырю невозможно поправиться и существовать без русских. На их счастье в Ильинском ските в это время случились смуты, при которых русский старец и духовник Павел, человек денежный, был вытеснен оттуда. Этот-то о. Павел, после настойчивых просьб, согласился перейти в м. Русик и тотчас пожертвовал ему значительную сумму (70 000 пиастров). Вслед за Павлом, скончавшимся уже 8 месяцев спустя, братия Русика, для успешного привлечения к себе новых русских иноков, стала искать лица, которое могло бы и духовно назидать русское братство. Выбор их пал на одного пустынника, который, после долгих колебаний, наконец, согласился и привез с собою также несколько человек русской же братии. Это было в 1840 году. Этот-то монах, известный в схиме под именем о. Иеронима, составляет несомненно самое крупное действующее лицо в последней, новейшей главе русско-афонской эпопеи: главным образом, его уму, энергии, настойчивости, монастырь обязан возникновением современного русского строя; вместе с тем, его [197] стараниями умножилось и усилилось русское иночество на Афоне вообще. Он, очевидно, трудился для самого дела, лично оставаясь по возможности в тени; к игуменской власти не стремился, а выдвинул другого, по его соображениям, более уместного деятеля — о. Макария.

Иеросхимонах о. Иероним провел в Пантелеймоновском монастыре целых 45 л. за работою его устроения и систематического обрусения. «С давних пор имел он многие и тяжкие болезни» несмотря на которые усиленно трудился до самой смерти, в 1885 г., на 83 г. от роду. Не удивительно, что и после своей смерти о. Иероним продолжает быть предметом как бы особого культа у русской пантелеймоновской братии. Его похоронили, вопреки принятому обычаю, внутри монастырского двора, сбоку алтаря, где, впрочем, раньше был предан земле и игумен Герасим. Далее — и тело его, тоже в виде исключения, опущено в землю в гробу, а не просто зашитым в мантию. Отпевание и погребение совершены самым торжественным образом. При нас шла речь о имеющемся будто бы в виду извлечении останков его из могилы и перенесении их в усыпальницу; но так как трехлетний обычный срок этого обряда был уже пропущен, то, вероятно, праха усопшего вовсе тревожить не станут, и над его могилой по прежнему будет теплиться неугасаемая лампада. Фотография, изображающая о. Иеронима в гробу, висит на видном месте в столовой архондарика.

Как для братоубийственной войны, так и для смиреннейшей монастырской жизни требуются прежде всего деньги. И вот прилив их из неизсякаемого по сю пору источника и успел организовать о. Иероним: источник этот — испытанный уже в прежние века русский народ. Новый духовник вскоре исходатайствовал высочайшее разрешение на милостынный сбор в России, который и был организован им весьма умело. «Особенно благотворно было для Русика путешествие по России иеромонаха о. Арсения со святынею в 1860-67 гг., когда обильным потоком изливалась целебная благодать от нее в разных местах нашего православного отечества». Путешествие это, как видно, длилось четыре года подряд — существенное различие от приездов афонских сборщиков при первых наших царях, долженствовавших происходить, как мы видели, лишь в четыре года раз. Сопоставляя нынешнее цветущее состояние Пантелеймоновского монастыря с изображенным выше его упадком, надо сознаться, что о. Иероним и выдвинутые им помощники натворили чудеса организаторского [198] таланта. Уплата огромных, стародавних долгов, возведение-капитальных построек в самом монастыре и его филиальных учреждениях (метохи, подворья, ново-афонская обитель), сооружение судов, прокормление все увеличивающейся братии, — на все это надо было суметь собрать весьма круглые суммы. На первых порах, пока власть монастырская находилась в руках греков, всякие начинания русских его деятелей, даже клонившиеся непосредственно к приобретению материальных средств, могли возбуждать подозрительность греков, и образованные из них, наверное, не раз вспоминали изречение: Timeo Danaos et dona ferentes. Усиление в монастыре русского элемента разжигало национальную неприязнь, выразившуюся в особенности в «двукратном преследовании русских эллинским элементом», причем русским приходилось испытать «скорби почти невыносимые» («Монастырь», стр. 63. Дипломатическая несловоохотливость и, надо полагать, также и гуманное правило: лежачего не бьют, — являются причиною того, что нам пришлось, как из монастырского издания, так и из личных бесед, узнать весьма мало о различных фазах новейшей русско-афонской драмы. Приведем, однако, некоторые частности из недавно вышедшей книжки Красковского, который в свою очередь основывается на личных сообщениях архимандрита Макария и на статьях «Любителя истины») 7.

Со времени последнего призыва русских в Пантелеймоновский монастырь, они «в течение целых 16 лет переносили свое угнетенное положение и старались жить мирно в своей отдельной от греческих монахов части монастыря, с небольшою церковкой (параклисом), в которой совершали богослужение на своем родном славянском языке»... «Присылаемые из России пожертвования русские иноки с братскою любовию и доверием передавали грекам», утварь делили пополам, и лишь оставляли себе всецело пожертвования, предназначавшиеся для них специально самими жертвователями (на такие средства ими была окончена Митрофаньевская церковь, а потом, в 1859 г., устроен и Покровский собор). Тем не менее ни одно из начальственных послушаний или служений в монастыре не поручалось русским, даже и тогда, когда число их (после приезда [199] Макария 8 доходило уже до 80. Естественно, и русские тяготились своим зависимым положением тем более, что греки давали им чувствовать свое превосходство. За трапезой они не могли привыкнуть ни к «frutti di mare», ни к чтению на греческом языке. Это чтение и явилось первым поводом к ожесточенным раздорам между монахами двух наций. В 1857 г. русские — их было тогда уже 100 чел. — потребовали, чтобы чтение это в известные дни происходило на русском языке. «Страстные состязания, препирательства и словопрения», ведомые греками со свойственными южному темпераменту пылкостью и увлечением, приводили лишь к непрочным компромиссам, в которых предполагалось между прочим установить процентное отношение в численности братии той и другой национальности. Распря достигла своего апогея с возбуждением русскими вопроса о предызбрании игуменом их соотечественника. Весьма выгодным для русских последствием этого взрыва был выход в 1868 г. из монастыря «заводчика смуты», греческого духовника с 27 монахами, а потому, надо полагать, они охотно выдали потребованное ими на дорогу «достаточное пособие» из общей монастырской кассы. Еще прежде, в 1858 г., «несколько смутьянов» из греческого братства были удалены из монастыря. После таких кровопусканий греческого, а также нормального преобладающего приращения русского братства — иначе нельзя себе объяснить дела — наступил тот момент, когда силы противников почти уравновесились. На самом деле, только благодаря этому условию, могло последовать (в 1870 г.) предызбрание русского, о. Макария, в нареченные преемники престарелому игумену Герасиму. Такие предызбрания практиковались и раньше: сам Герасим в свое время попал таким же образом в игумены 9. В 1870 г. последнему было уже 98 лет. За старостью лет, нетвердостью характера и, далее, как славянин [200] по происхождению, он весьма естественно подчинился влиянию даровитого и энергичного Иеронима.

«После этого предызбрания, — пишет «Любитель истины» (стр. 54), — отношения между русскими и греческими монахами сделались так раздражительны и шероховаты, что святая обитель не переставала быть зрелищем ссор и споров, совершенно неприличных и живущим в мирском обществе, а тем более отцам, предавшим себя монашеской и подвижнической жизни». Можно себе представить положение престарелого и, очевидно, бесхарактерного игумена между двух огней. Предложенное русскими, для прекращения раздоров и соблазнов, отделение их братства от греческого ему показалось хорошим исходом, и он дал на него свое благословение. Однако, рассчет этот был неверен, и Герасим навлек на себя негодование греков за измену их интересам. Им удалось провести избрание трех помощников игумена, которые и держали его под постоянным надзором и фактически превратили монастырь в олигархическое учреждение. Протат при посредстве следственных коммиссий выработал (в 1874 г.) постановление, которым монастырь признавался греческим, и грекам обеспечено и численное преобладание, и власть. Греки праздновали победу, а на протесты русских протат не обратил ни малейшего внимания и немедленно приступил к осуществлению постановлений своей коммиссии, не выжидая обычного утверждения их константинопольским вселенским патриархом. Тогда трое уполномоченных русской братии, с Макарием во главе, тайно выехали с жалобой в Константинополь, откуда Макарий в мае 1875 г. возвратился полным победителем 10. К этому времени, как бы кстати, умер Герасим на 103-м году жизни, после слишком сорока-летнего настоятельства.

Патриарх устроил в Пантелеймоновском монастыре, в присутствии своих делегатов, торжественное избрание уже заранее предызбранного и вслед затем подтвердил это избрание грамотой, дословный текст которой приведен в книге «Монастырь». В достопамятном документе этом говорится о взаимных спорах и раздорах, которые росли с каждым днем, о непрерывных соблазнах и смутах, несвойственных священному званию монашескому; далее говорится, что русские, коим монастырь только и обязан своим освобождением от [201] бедности и лежащих на нем долгов и приведению в цветущее и блестящее положение, не могут быть рассматриваемы как пришельцы и гости, а должны считаться равноправными членами обители. Избрание о. Макария, мужа разумного и добродетельного, состоялось великим большинством голосов преподобнейших отцов, а потому и подтверждается им, патриархом. В заключение такой грамоты патриарх угрожает отлучением от Святой Троицы и вечным проклятием всякому, кто дерзнет внести беспокойство и вред общежитию или вообще захочет извратить хотя бы в самом малом определенное в грамоте.

Нет сомнения, что о. Макарий, а вместе с тем и вся русская партия монастыря были обязаны своим торжеством вовсе не одной юрисдикции патриарха, проистекавшей из личной его инициативы. Из самих монастырских источников явствует участие в этом деле и русской дипломатии, в лице нашего константинопольского посла, гр. И. П. Игнатьева. Граф, еще раньше ездивший на Афон, вторично посетил его после протеста Макария, при чем ему сопутствовали послы двух дружественных нам держав: германский и американский.

XI

СОПЕРНИЧЕСТВО НАЦИОНАЛЬНОСТЕЙ.

После всего сказанного выше, не трудно подметить весьма большое сходство в жизни двух международных духовных центров, Афона и Палестины. В последней более, чем где-либо, издавна и по сию пору проявляется рознь не только национальная, но и религиозная. Афон хотя и отделался от интриг и ненависти религиозных, которые, впрочем, были тут сравнительно кратковременны и немногочисленны, но борьба национальностей существует также и на чисто-православном полуострове. На господствующую турецкую нацию и ее правительство и здесь смотрят не только как на временное зло, но и на зло меньшее, нежели торжество одного из соперников. По своим ничтожным размерам и в силу местных условий Афон не мог сделаться, подобно Палестине, приманкой для нескольких великих держав. На нем принимается в рассчет одна лишь Россия да несколько местных малых национальностей, единоверных, но с традиционными политическими правами.

Из числа, приблизительно, 10 000 афонских иноков около [202] половины — 5 000 — греки; 3 000 — русские; 1 000 — болгары; 800 — сербы; 350 — молдаваны, и 50 — грузины. Грузины в данном случае, конечно, не заслуживают особенного внимания; молдаваны, по сравнительной отдаленности своей метрополии и отсутствию близких политических мотивов, также не могут иметь притязаний на Афоне. Что касается более многочисленных сербов и болгар, — к последним, впрочем, в случае, чего, могли бы быть причислены и безгласные пока рабочие, в числе одной или двух тысяч, пребывающие на Горе, — то каждая из этих наций силится лингвистическими доводами доказать свои права как на Македонию, так и на Афон. А без той же Македонии немыслима и «великая» Греция.

На Балканский полуостров все и давно уже привыкли смотреть как на колыбель политических сюрпризов, а потому трудно загадывать вперед об участи Афона. Тем не менее, не безынтересно охарактеризовать национальный status praesens на монашеской территории и указать то направление, по которому она идет и будет идти еще долго, если предположить, что ход этот не будет прерван насильственно.

На Афоне могут быть приняты серьезно во внимание лишь две численно преобладающие нации: греческая и русская.

Еп. Порфирий при оценке взаимных отношений между афонскими греками и русскими придает особенный вес историческим традициям. Вот, приблизительно, его слова. В 1770 г. Екатерина II, готовившая своего внука на византийский престол, «подожгла горючие материалы», накопившиеся на Морее. При поддержке России восстание шло вначале весьма успешно; но в решительный момент Орловы бездействовали, и греки опять подпали под турецкое иго и притом сугубо тяжелое. Они смотрели на этот исход с той точки зрения, что русские предали их туркам. Восстанию 1821 г. имп. Александр I не сочувствовал; освобождение Греции случилось без участия России. Симпатии греков склонились более на сторону Франции и Англии. Равнодушие России считается греками причиною восстановления греческого государства в очень скромных пределах. Афонцы, оставшиеся по прежнему подвластными Турции и особенно поплатившиеся за неполноту успеха борьбы за независимость, питают с тех пор особенное к нам нерасположение. Не угодило наше правительство афонцам-грекам и своим участием, в 1830 г., в деле об уступке ими правительствам Валахии и Молдавии определенной части огромных доходов со своих имений, расположенных в этих княжествах. [203] Конечно, ученый епископ судит по своим впечатлениям сороковых и пятидесятых годов, а с тех пор династические связи могли в некоторой мере сгладить воспоминания прежних лет. Однако, отрезанный от мира Афон консервативен и имеет свою традицию, свою специфическую закваску. Греческие его всельники, с которыми беседовал еп. Порфирий, частью живы еще и теперь. Импульсы, полученные с родины, как мы уже знаем, индифферентно относящейся к своим выходцам на Святую Гору, едва ли могут быть особенно сильны. К тому же для всякого из греческих монахов ясно, к чему клонится их соперничество с русскими монахами. Но не будем забегать вперед.

Хотя все монастыри находятся в руках предводителей той или другой нации, тем не менее немного насчитывается таких, иночество которых представлялось бы национально-однородным; в большинстве случаев замечается примесь иноплеменных иноков, иногда в большом процентном содержании. Нестрогость национального разграничения сказывается и в том, что приуроченные к монастырям скиты могут быть заселены монахами другой нации; так малорусский Ильинский состоит в ведении греческого Пандократора, великорусский Андреевский — греческого же Ватопеда, а Богородичный, заселенный болгарами — в ведении русского Пантелеймоновского. Но при данном строе, при автономии скитов, иноплеменность их вообще не подает повода к национальному соперничеству. Иное дело большая или меньшая примесь к определенному монастырскому населению посторонних национальных элементов. Сначала чисто-случайная, она может служить притягательным центром, создавать партию, которая в конце концов сделается господствующею. История Пантелеймоновского монастыря, рассмотренная вами выше, представляет собою интересный образчик повторной смены национальностей, при чем можно различать следующие периоды: 1) славяно-русский, 2) сербский, 3) чисто-русский, 4) греческий, 5) греко-русский и 6) настоящий русско-греческий, к которому, как нумер седьмой, в скорости присоединится и чисто-русский. В «Путеводителе» (стр. 143) упоминается о споре из-зa владения соборным храмом в Ивере между греческими и грузинскими монахами в XIV в. Вообще этот монастырь, основанный некогда на средства грузинского царя и на частные пожертвования грузин, периодически становился по преимуществу греческим. С начала XVI и до конца ХVII столетия продолжалась эпоха реставрации монастыря; «но [204] к началу настоящего столетия, когда, вследствие политических переворотов на Востоке, грузин осталось очень мало, управление монастырем окончательно перешло в руки греков. В настоящее же время до 40 грузинских иноков живут обще-жительно вблизи монастыря в возобновленном ими небольшом скиту» (стр. 144).

Переход монастырей из рук одной национальности в руки другой иногда совершается очень быстро. Так в монастыре св. Павла Барский в 1726 г. еще слышал славянское богослужение, а в 1744 г. уже господствовали там греки. Недавние свои характерные черты, хитрость и тонкость, греки сохраняют и в монашеской рясе на Святой-Горе, и уже не один из чужеземных монастырей мало-по-малу навсегда перешел в их руки. Один грек тянет за собою другого, пока не составится большинства и самое управление монастыря не очутится в их власти. Так было во времена Благовещенского, лет тридцать тому назад, когда греки являлись, и de jure, и de facto, единственными неоспоримыми распорядителями Горы. Но с тех пор дает себя чувствовать конкурренция русских. Правда, центр тяжести Афона по прежнему находится на стороне греков; но с угрожающею для греков быстротою он начинает передвигаться все более и более к стороне русских.

Дело прежде всего в том, что греческое да и вообще балканское иночество Афона численно уменьшается. Факт этот признается всеми и бросается в глаза при осмотре обширных обителей, рассчитанных порою на несколько сот, а заселенных только десятками братий, при чем большинство состоит из доживающих свой век стариков. В лучшем случае сохраняется лишь численный status quo. Обваливающаяся штукатурка и обветшалые деревянные лестницы и галереи многих из греческих монастырей свидетельствуют об их упадке, уменьшении прилива капиталов и о застое в хозяйстве. Греческие монастыри приходят как бы в забвение, что сказывается и в ничтожном числе паломников, их посещающих. Число их за весь год измеряется, быть может, только десятками. На привезшем нас пароходе, а пароход — nota bene! — прибыл к самой Пасхе, поклонников-греков вовсе не было; а что их не много прибыло и со стороны Солуня, морем ли или сухим путем, это доказывается тем, что в греческих монастырях на Святой мы их или вовсе не видели, или же видели только [205] единицы 11. Индифферентное отношение к Афону греков замечается уже давно. Еще тридцать лет тому назад сборщики греческих монастырей — о чем, впрочем, нами сообщено уже выше (гл. VI) — признавались, что им приходится вымогать у поселян лепту только под угрозой проклятия небесного.

Но, быть может, Афон никогда и не пользовался обаянием у греков, хотя бы на основании общего закона, что иллюзии обыкновенно исчезают на близком расстоянии? Нет. Известно, что Афон находился у них в большом почете: не на одних же правительственных субсидиях отстроились и разбогатели в прежние века греческие монастыри. Известно, что еще до своей борьбы зa независимость греки усердно посещали, щедро дарили Афон и в значительном числе принимали там постриг. Впрочем, несомненный упадок греческих монастырей зависит не от одного упадка за последние десятилетия благосостояния на греческом Востоке. Это подтверждается и профес. А. И. Кирпичниковым, с которым нам приходилось беседовать прошлым летом, вскоре по возвращении его из Афин и с Афона. Из слышанного и виденного в Афинах он убедился в религиозном индифферентизме современных греков. К афонцам афиняне относились с нескрываемой иронией: «А! Валогери, вы едете к Валогерам!». Быть может, у греков замечается охлаждение специально к православию? Едва ли. Молельни, где проповедуют протестантские и англиканские пасторы, посещаются относительно не лучше православных храмов. Но где же кроется причина упадка религиозного духа вообще? В веянии ли времени и влиянии Запада, где даже в такой ультра-католической стране, как Италия, закрытие монастырей совершилось спокойно, не вызывая народных волнений? Отчасти, вероятно, да. Однако, при попытке к решению этого трудного вопроса, нам кажется, особенную цену имеет указание, что отношение греков к Афону изменилось со времени их освобождения. Думается, что пробуждение к [206] политической жизни, осложнение общественного строя, призыв к деятельности сил, раньше остававшихся втуне, а также налагаемые на граждан новыми порядками увеличенные денежные жертвы — могли в значительной мере отвлечь внимание греков от монастырей, да и вообще от церкви, составлявшей в тяжелые годины темного рабства одно утешение и убежище для народа. Подобным образом мы склонны объяснять охлаждение к Афону и балканских славянских наций — болгар и сербов.

Несмотря на охлаждение к Афону восточных христиан, монашеское население его однако увеличивается, и притом довольно быстро. Зависит же это всецело от наплыва сюда русских. Еще в половине сороковых годов наши земляки составляли такую ничтожную группу, что столь внимательный ко всему касающемуся России Фалльмерайер даже не обратил на них внимания (Страхов). В 1851 г. их не насчитывалось и нескольких десятков (Красковский); но уже в конце пятидесятых годов число их возросло до 500 (Благовещенский). Таким образом, за последнее тридцатилетие число русских иноков ушестерилось (3 000 чел.). Уже из всего предыдущего ясно, что львиная доля в этом приращении приходится на Пантелеймоновский монастырь. В нем было русских: в 1851 г. — 11 чел.; в 1853 — 80 чел. (из 200 чел. всей братии); вскоре после Крымской войны (в 1855 г.?) — 100 чел.; в 1886 г. — 700, а в настоящее время — до 1 200 чел., из коих, впрочем, в самом монастыре пребывает человек 700-800, тогда как остальные рассеяны по афонским и вне-афонским филиальным учреждениям (метохам, подворьям, ново-афонскому монастырю).

Что касается русского паломничества, то Благовещенский (стр. 189) мог ограничиться простым заявлением, что русские богомольцы посещают Афон «усерднее, чем местные жители, количественно даже превосходят последних». Это скромное «даже» весьма красноречиво свидетельствует о переменах за последнее тридцатилетие: ныне ежегодное число русских посетителей Горы измеряется тысячами. Мы застали в Пантелеймоновском монастыре на Страстной около 500 человек.

Рука об руку с численным усилением идет и усиление имущественное и правовое русского иночества. Успех его лучше всего сказывается, конечно, на том же м. Русике или Пантелеймоновском монастыре. «Афон дивится, — читаем мы у Благовещенского (стр. 164), — что греки и русские в нынешнем Русике живут до сих пор очень мирно... Но в этом мире пока нет ничего удивительного: греки довольны тем, что управление [207] Русика находится в их руках, а русские — тем, что владеют монастырскими богатствами. Порываются русские завладеть и властью монастырскою, но протат этого, конечно, никогда не позволит». Приводим эту цитату в доказательство того факта, как сильно изменились после Благовещенского русско-афонские дела. Непреклонный до того времени протат, и тот должен был преклониться перед сильным внешним давлением и признать совершившийся в 1875 г. факт перехода игуменской власти м. Русика в руки русского и принять в свою среду уполномоченного из русских же — в первый раз за все время его существования. Добившись власти, наши соотечественники стали распоряжаться так, как стали бы распоряжаться на их месте и другие национальности, в том числе прежде всего греки.

Самою радикальною мерою их является постановление впредь не принимать в монахи других, кроме русских. Число оказавшихся таким образом на вымороченном положении греков и самих по себе малочисленных болгар, сербов, молдаван и грузин уже в 1886 году удалось, по печатным сведениям, низвести до одной сотни приблизительно; в прошлом же 1889 г., как нам говорили, их осталось уже всего от 70 до 80. Из этого числа мы больше десятка застали в больнице: процент не малый. Да и остальная греческая братия смотрит ветеранами-богадельниками. Как с ними обходятся победители? Как вполне уверенные в своей силе господа: милостиво, ласково, но непреклонно, при соблюдении всех dehors. Лежачего не бьют, но встать ему тоже не дают. У пантелеймоновцев, очевидно, не принято и не велено, или, по местному выражению, нет благословения на то, чтобы с проезжими беседовать на деликатную тему о недавней борьбе на жизнь и смерть и об организации установившегося modus vivendi. Не без некоторого общечеловеческого участия мы всматривались в черты лица главного иеромонаха из греков, заменяющего у них на службах игумена. Дряхлый старец иногда появлялся и на нашей трапезе. Во всем его существе, и в физиономии, и в его односложном участии в беседе, и в том, как он подходил под благословение архимандрита Макария, выражалась какая-то безапелляционная покорность. Русские не отняли у греков старого Пантелеймоновского собора, что в центре монастырского двора, и по прежнему довольствуются одним Покровским, построенным ими в годы конфликта. Правда, новый собор просторней; но тем не менее первенство по существу принадлежит старому, и особенно торжественная служба, как в [208] ночь на Светлое воскресенье, соединяет под его сводами русскую братию с греческою, причем в перемежку, непривычную для нашего уха, раздаются: «Господи помилуй» и «Кирие элейсон!». Впрочем, главная часть пасхальной заутрени с провозглашением опять-таки на двух языках — «Христос воскресе», «Христос анести» — происходила на дворе, перед портиком собора (уже не потому ли, что это место нейтральное?). Затрапезное чтение происходит через день на греческом и на русском языке, хотя только одна десятая всей братии понимает по-гречески. Все эти уступки, конечно, сделаны не надолго: не пройдет, думается, и десяти лет, как группа не-русских окончательно растает или последние остатки ее разбредутся по другим соотечественным монастырям.

Успехи русских заставляют протат и иноземные монастыри быть настороже даже там, где русские изъявляют готовность жертвовать или трудиться на общественную пользу Горы. Так московские благотворители, пожелавшие устроить дорогу на вершину Горы, не добились на то разрешения, о чем нами, впрочем, упомянуто уже выше (гл. IV). Ради проведения хорошей дороги на вершину священного пика не стоит вступать в борьбу с протатом, ни оказывать на него давление также и извне; но другое дело, еслиб зашла речь о возведении на степень монастырей наших многолюдных и благоустроенных двух скитов и о доставлении им вместе с тем в протате голоса, которым пользуются и самые малолюдные, едва влачащие свое существование греческие монастыри.

Борьба за самосохранение, т. е. за сохранение за собою распорядительства во внутренних делах монашеской территории, идет у греков рука об руку с политическими их мечтами. Всякий новый успех русских рассматривается и со стороны политической. Это не только теперь, но уже давно так было. Вот пример из прежнего времени, заимствуемый нами у Благовещенского. «Когда в августе 1858 г. в Русик пришел первый пароход нашего общества пароходства и торговли, Афон струсил и просил Русик отказать пароходству; но когда это не было исполнено и правильные рейсы начались, тогда по Горе пошли смутные политические толки, и три монастыря, вследствие этого, признали над собою покровительство Англии 12. Этот факт показывает, что Афон перепугался не на шутку, потому [209] чтo он всегда питал глубокую ненависть во всем иноверцам». Судя по другому источнику, прибытие первого парохода названного русского «общества» относится не к 1858 г., а к 1857 году, и этот пароход привез несколько именитых, отчасти близко стоящих к нашему двору особ.

Во времена оные хождение на Афон, хождение в буквальном смысле слова, как совершал его, напр., Барский, составляло целый подвиг, полный лишений и даже опасностей. Лишь немногие решались на трудное путешествие. Открытие пароходного сообщения 13 должно было усилить и, по словам Благовещенского, действительно и усилило русское паломничество. Оно облегчило, конечно, и поступление русских в афонские монахи, но тем не менее еще не может считаться достаточной причиной неимоверного наплыва на Афон наших соотечественников и усиления русского влияния.

Н. Н. Страхов определяет свою точку зрения на Афон следующими словами. «Там, — говорит он с свойственной ему способностью к идеализации, — одно из чистейших воплощений того животворного начала, которое составляет истинную душу русского народа. Афон есть поприще и училище святости, а святой человек есть высший идеал русских людей, начиная oт неграмотного крестьянина и до Льва Толстого». Придерживаясь такого взгляда и припоминая тот факт, что быстрое разростание м. Русика относится не более как к прошлому царствованию, г. Страхов был не прочь привести его в связь с целым рядом «освободительных реформ, породивших у нас вольнодумцев, нигилизм, покушения»!!... «В это время, незримо для нас, благочестивые люди один за другим уходили навсегда за дальние моря и составили там нынешнее многолюдное и цветущее общежитие. Может быть, это — простое следствие оживления всяких передвижений и сношений, а может быть, тут есть и молчаливый протест против нашего просвещения». На основании слышанного нами можем подтвердить связь быстрого [210] заселения Афона русскими монахами с реформами прошлого достославного царствования, но только в ином, более простом и практическом смысле, нежели это предполагает наш автор. Всеобщая воинская повинность, уже давно крепко вошедшая в плоть и кровь, напр., немцев и составляющая у них предмет национальной гордости, для нас, русских, явилась настоящим пугалом. Пугало это загнало многих молодых русских на Афон, где они вместе с пострижением принимали турецкое подданство! Все это мало походит на «благочестие», усматриваемое г. Страховым, и на «отвращение к вольнодумству». Впрочем, в настоящее время, как нам говорили, эта лазейка закрыта, и русско-афонские монастыри уже более не принимают молодых людей, подлежащих воинской повинности.

Протекция русско-афонскому монашеству свыше — несомненно также один из немаловажных факторов в его усилении. Начнем по этому поводу с некоторых исторических справок. Основатель нашей династии покровительствовал греческому Эсфигмену, повелел отпустить ему пожертвования церковною утварью, деньгами, и выдал грамоту на приезд в Москву за милостынею. При сыне его Алексее Михайловиче в 1655 г. в русскую столицу привезена из греческого же Ватопеда глава св. Иоанна Златоустого и «Константинов Крест». Щедротами императрицы Елизаветы Петровны обновился принадлежавший молдаванам скит Лик. Еще в промежуток времени между первым и вторым посещением Афона еп. Порфирием, т. е. в пятидесятых годах нашего столетия, в греческом Эсфигмене возникли новые благообразные кельи в несколько ярусов, построенные на рубли, собранные в России. Все это только случайно попавшиеся нам под руки примеры, доказывающие, что в прежние времена, еще до середины нашего столетия, русские правители и администрация признавали одни только афонские святыни, без различия национальностей в монастырях.

В наше время в этом отношении замечается резкая перемена. Правда, недвижимая собственность чужеземных афонских монастырей в пределах России не подвергалась ни конфискации, ни отчуждению; иверцы, по прежнему, своею московскою часовнею с чудотворною иконою привлекают крупные суммы; но зато св. синод не продолжает давать афонским монастырям, без различия национальностей, свое благословение на сборы лепт по всей России, через специальных посланцев или печатные воззвания. Ныне нашими подлежащими властями благодетельствуются этим путем одни лишь русские обители на [211] Афоне, и у кого из нас не были в руках их украшенные образками печатные воззвания?

В силу признаваемого Турцией права нашего покровительства всему православному Востоку, русско-афонские монахи, несмотря на свое турецкое подданство, пользуются постоянным посредничеством и покровительством нашего консульства в Салониках. Пантелеймоновцы прикомандировывают к нему даже одного из своих монахов, знающего греческий язык, в качестве дарового писца. Этот сам по себе мелочной факт свидетельствует все же о дружелюбных отношениях, которые, впрочем, еще яснее обрисовались для нас лично вследствие приезда в Пантелеймоновский монастырь нашего вице-консула. Непринужденный тон застольной беседы еще молодого человека с игуменом Макарием мог быть основан лишь на особенных правах, проистекающих из общности интереса. Первый поспевший на монастырском огороде огурец игумен собственноручно с шутливою торжественностью поднес вице-консулу. Такие мелочные эпизоды порою лучше общих фраз характеризуют дело. Солуньский вице-консул на целую неделю приезжал на близкий Афон, конечно, не ради одной молитвы, для которой только что отошедшие торжественные дни Пасхи представлялись бы более подходящими. Он ездил, притом, в сопровождении пантелеймоновского протатского депутата, о. Нафанаила, в Карию и Андреевский скит. По всему видно было, что готовится нечто неподлежащее огласке. Тем не менее, комбинируя нечаянно пророненные тем и другим из монахов доводы, можно было догадаться, что дело шло о большем сосредоточении притекающих из России на Афон сумм, которые в настоящее время разбиваются не только между тремя крупными нашими обителями, но и значительным числом келий. Инициатива в этом деле, очевидно, принадлежала нашему главенствующему афонскому монастырю. Несколько месяцев спустя в русских газетах появилась заметка, свидетельствовавшая о конечном результате начавшейся при нас агитации. Оказалось, что наше вясшее духовное начальство обратило внимание на массу рассылаемых по России с Афона писем с просьбами о пожертвованиях и имеет в виду издать оффициальные указания, какие из афонских обителей заслуживают особенного внимания благотворителей, а также будут приняты надлежащие меры к прекращению злоупотреблений. Вопросы о жизни или смерти русских афонских монастырей, как находящихся в полной материальной зависимости от России, решаются у нас; поэтому ясно, [212] какой авторитет для всех ваших афонцев составляет солуньский консул. Через него возникает дипломатический обмен нашего правительства с Портой в вопросах, касающихся Афона; его посредничество имеет вес и в глазах протата.

В прежние времена в среде самого русского монашества происходили иногда серьезные недоразумения, ронявшие его в глазах греков и лишавшие его той силы, которая дается только единодушием. Подтверждением тому может служить следующий эпизод, передаваемый Благовещенским (стр. 164). «На Афоне есть малоруссийский скит, Пророко-Ильинский, в котором, вместе с малоруссами, жили прежде и великоруссы. Мало-по-малу между теми и другими начались ссоры, которые дошли однажды до того, что малоруссы выгнали из своего скита всех москалей и заперли за ними ворота. Москали постояли некоторое время у ворот, а потом, увидев, что дело пошло не на шутку, пошли искать приюта по другим монастырям. А малоруссы после этого снова святили свою церковь и кельи, оскверненные присутствием москалей. Ныньче, впрочем, москали опять начинают понемногу собираться в этот скит». Все это было давно, и в настоящее время не было бы допущено русскою властью, направляющею наше афонское иночество к единению и согласию. Единение это достигается часто путем компромиссов, как это было, напр., в спорах из-за пароходной пристани. Открытый восточный берег полуострова не представляет удобной стоянки для больших судов, а на западной, в заливе Монте-Санто, естественной их стоянкой являлся пункт наибольшого грузового и пассажирского движения — рейд Пантелеймоновского монастыря; однако наши андреевцы и ильинцы стали упрекать пантелеймонцев в том, что они отбирают для себя чистую и достаточную публику, и добились-таки, путем компромисса, переведения пароходной стоянки верст на пять южнее вост. пристани Дафни: вот что поясняют вам в ответ на ваше удивление, почему это пароход останавливается против жалкой группы домишек, а не у виднеющегося на небольшом расстоянии громадного монастыря, куда едет по крайней мере три четверти наличных пассажиров. Но много ли выиграли андреевцы и ильинцы? Они прежде всего должны были потратиться на устройство странноприимных домов в Дафни, так как пароход приходит на Афон перед вечером, и поклонников в ночное время по горным тропам ни пешком, ни на мулах не отправишь. Иное дело сообщение на лодках с Русиком: лишь в непогоду направляющимся туда приходится заночевать в Дафни. [213]

Гегемония Русика, проистекающая из его голоса в протате, богатства, многолюдия и из постоянных непосредственных сношений с солуньским консульством, не совсем по нутру остальным нашим обителям и кельям; но тем не менее она гарантирует их от притеснений иноземных монастырей. Последнее особенно проявилось в 1882 г., когда, по свидетельству книги «Монастырь» (стр. 177), многие из русских пустынников, терпя большие притеснения от греческих монастырей, переселились на землю кромичную. На возникшей тут Новой Фиваиде уже года четыре спустя сконцентрировалось в разбросанных кельях человек полтораста. Возникли тут и церкви, и больницы. Ясно, что сплочение русского элемента, и притом под покровительством могущественного протектора, имеет для него большое значение.

В газете «Autorité» недавно было помещено воспроизведенное в извлечении русскими газетами письмо Оливье Пишá, устроителя панорам Иерусалима в Париже, в котором говорится об успехах России в Палестине. Пишá находит, что Россия все более и более приобретает влияния и медленно, но верно, захватывает Палестину в свои руки, оттесняя все другие державы на задний план. «Россия, — говорит он, — не покидая своей мечты о взятии Константинополя, предусмотрительно подготовляет для себя могущественную поддержку на Востоке — религиозное влияние. Император Наполеон III предвидел это, и потому-то после Севастополя, в трактатах 1855 года, было постановлено, что Россия не имеет права воздвигать никакого учреждения на Святой-Земле и не имеет права пользоваться там территорией. Теперь же, на яффской дороге, позади большой стены, которая как бы составляет продолжение иерусалимских укреплений, незаметно для других, возник целый русский город, с церквами, замками, дворцами и приютом, который может вместить тысячи русских паломников. Только попав в этот город, спрятанный от глаз за высокими стенами, я убедился в предпринятом Россией завоевании Иерусалима. С другой же стороны города, на Оливковой горе, над Гефсиманским садом, тоже существует русский приют вместе с огромным православным монастырем. Таким образом, Россия мало-по-малу раздвигает сферу своего влияния и медленно, во верно подвигается вперед к своей цели». С подобной точки зрения, надобно думать, вскоре станут рассматривать и наше усиление на Афоне.

Верно пока одно, что русские пользуются уже на Афоне [214] некоторою самостоятельностью. Тем не менее позиция их там не лишена и опасностей. В виду этого русские монахи с вулканической почвы Афона перешагнули, если можно так выразиться, на более надежную почву отечественную и готовы во всякий момент крайней опасности перенестись сюда совсем: они основали на западном берегу Кавказа, в 20 верстах от Сухума, Ново-Афонский (Симоно-Кананитский) монастырь, могущий служить приютом для всей братии его метрополии — Русика. Мысль об устройстве филиальной обители возникла в 1874 г., когда в Русике возгорелась с необыкновенною силою племенная вражда между греками и русскими. Хотя заступничество гр. Игнатьева на этот раз и спасло наших соотечественников, но они, тем не менее, с правительственной, конечно, санкции, уже в следующем году приступили к сооружению Ново-Афонской обители на отведенной им бесплатно казенной земле в количестве свыше 400 десятин, в том числе 100 десятин строевого леса.

А. Брандт.


Комментарии

1. См. выше: апр., 511 стр.

2. Это и нижеследующие сведения заимствованы автором книги «Русский монастырь» преимущественно из Актов Археограф. Коммиссии, т. I, и книги: «Сношения России с Востоком по делам церковным». Спб. 1858 и 1860 г.

3. Что и в отсутствие сборщиков русский царь продолжал чтить и помнить Афон, это доказывается посылкою туда в 1571 г. царского человека с грамотою и при ней милостыни: 200 рублей по царице Анастасии, серебряной чары по царице Марии, и 150 р. по брате царевом Георгие, для ежегодного их поминовения.

4. Путешествие, ч. 1, стр. 150.

5. Как вещественное воспоминание посещения Барского, в Пантелеймоновском монастыре висит под стеклом его собственноручное (?) акварельное изображение нагорного Русика.

6. Благовещенский, ошибочно относящий упомянутую выше резню к концу прошлого столетия, приводит, будто тени убитых стали беспокоить совесть греков и вобудили их покинуть нагорный Русик. Что мы имеем тут дело действительно с анахронизмом, а не со второю резнею, это явствует из отсутствия в данное время в составе братии русских иноков.

7. Статьи «Любителя истины» появились сначала в греческой газете, а потом переведены на русский язык в «Моск. Вед.», «Голосе» и «Домашн. Беседе», а затем изданы отдельно под заглавием: «По поводу вопроса об афонском монастыре, св. Пантелеймона». Спб. 1874 г.

8. Макарий привел с собою на Афон двадцать семь товарищей, из коих в Пантелеймоновском осталось девятнадцать. Такою дружиною сразу усилилась русская община (Красковский).

9. Макарий, в мире Ив. Мих. Сушкин, богатый купеческий сын. Он пострижен на Афоне, прямо в схиму, казалось, умирающим, в 1851 г., а умер, на 14-м году игуменства, несколько месяцев спустя после моего посещения Афона (т. е. летом 89 года); несколько же месяцев до этого посещения, после тяжкой болезни его уговорили выбрать себе «для облегчения» помощника, разумея под таковым и нареченного преемника. Было намечено несколько кандидатов. Имена их положены в ковчег главы св. Пантелеймона; отслужено молебствие и вытянут жребий. Он пал на симпатичного и весьма представительного о. Андрея, нынешнего игумена.

10. Победа Макария над греческими насельниками Афона — пишет Красковский — стоила ему необыкновенных усилий, стойкости и самоотвержения; «даже самой жизни его угрожала опасность».

11. Тоже справедливо и относительно болгар. По свидетельству Благовещенского (стр. 189), болгары прежде массами стекались на Афон, чтобы послушать богослужение на своем языке, в особенности великим постом; но с тех пор, как и на родине греческое духовенство стало заменяться славянским, Афон потерял для них свою заманчивость. Как бы лебединою песнью паломничества на Афон балканских христиан был наплыв паломников в промежуток времени между прекращением действий крымской войны и окончательным заключением мира. Тогда, по свидетельству архимандр. Макария, записанному Красковским (стр. 39), на Пасху на Святую-Гору явилось 10 000 поклонников греков и преимущественно болгар, так что в ночь на Пасху в одном Русике собралось их 700 (русских же между приезжими никого не было).

12. Надо заметить, что на другой же день после отплытия нашего первого парохода, к Афону прибыл пароход английский и спрашивал у греков, что вчера делали здесь русские?

13. Раньше всего, в начале 50-х годов, рейсы между Константинополем и Афоном открыла австрийская компания. Пароходы ее ходили еженедельно, приставая по очереди у Дафни и на восточном берегу, у Ивера. В конце 50-х же годов пароходы нашей черноморской компании стали ходить по этой линии по два раза в год, к праздникам св. Пантелеймона и Покрова. Русские рейсы прекратились, когда французская компания установила сообщение в две недели раз. Ныне на линии Константинополь-Салоники работают две компании: греческая и турецкая, и сообщение с Афоном опять сделалось еженедельным. Недавно газеты сообщили о желании председателя «Палестинского общества», вел. кн. Сергея Александровича, восстановить прямое сообщение Афона с Россией.

Текст воспроизведен по изданию: На Афоне. Из путевых заметок // Вестник Европы, № 4. 1892

© текст - Брандт А. Ф. 1892
© сетевая версия - Strori. 2021
© OCR - Strori. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1892