БАРТЕНЕВ С. П.

ПОЕЗДКА НА ВОСТОК

(См. Русское Обозрение, № 10 и 11)

(Выдержки из писем).

(Окончание).

Красные, черепичные крыши Яффы уходили вдаль, и пред глазами развертывались ландшафты Святой Земли. С жадностью смотрел я в окна вагона, стараясь не пропустить ничего, думая увидеть нечто совсем особенное. По сторонам стлались зеленеющие поля Палестины; они легли волнообразною поверхностью, отлогими покатостями. Земля и зелень очень напоминают некоторые места Италии, черепичные, красные крыши строений довершают это сходство. Заборы из уродливых. кактусов тянутся вдоль дороги, охраняя сады и огороды. Чем дальше подвигаемся мы, тем покатости делаются круче, земля волнообразнее, кругом надвигаются горы; наконец ущелье поглотило наш поезд. Теперь путь все время извивается между бесплодных скал; скалы эти покрыты жалкою зеленью и обильно усеяны камнями. Мы уже в каменистых горах Иудеи. Кто ездил по горным железным дорогам, например, от Граца до Триеста или от Болоньи до Флоренции, тот легко себе представить этот путь в горах Иудеи. В Палестине почему-то вагоны устроены так, что при поворотах колеса издают невыносимый визг, да путь не так безопасен, как в странах цивилизованных. Наш поезд внезапно остановился. Причиной тому был положенный на рельсы камень. Проделка [673] бедуинов не удалась, крушения не было и пограбить не пришлось. Мы спокойно продолжали путь. Чем ближе к Иерусалиму, тем горы выше и каменистее; попадаются такие места, как будто развалины — целые груды разбросанных камней. Весьма вероятно, что это и есть развалины, рассыпавшиеся так, что камня на камне не осталось. Ни одна ведь страна не подвергалась таким частым и жестоким разрушениям, как несчастная Иудея. Поезд подходит к станции Иерусалим, но станция на таком месте, что города не видно. Сажусь в крытую балдахином колымагу, похожую на те, которые употребляются у нас в Крыму, только несравненно более неуклюжую. Едем по шоссе, стлали поворота. Наконец я вижу город, имя которого узнаем мы с детства и всю жизнь слышим как нечто святое. Иерусалим! пред глазами зубчатая серая стена и ворота! к ним подымается дорога.

Я знаю, что это то место, которое и для христиан, и для Евреев и для Магометан связано с чувством благоговения, что воспоминания о совершившихся в нем событиях святы; ищу найти что-нибудь, что проникло бы в душу и вызвало ряд исторических представлений, ряд соответствующих чувств. Тщетно. Не говорит мое сердце. Что же это!? Ужели могу я смотреть на эту землю оком праздного туриста!?

Вот стоит у дороги старый Еврей с унынием и в неподвижности раздумья. Боже! Разом возникло у меня в голове все, все, что случилось тут! Дряхлый Еврей, стоящий на дороге в святой город, на месте происшедших событий, непосредственный потомок тех, кто были участниками и свидетелями совершившегося, в осязательной форме представил мне историю. Отжившая форма упорствующего духа, долженствовавшего уступить Новому Завету, не понявшая и не уступившая! Разом хлынули мне в душу воспоминания и чувства, ими возбуждаемые.

Мы въехали в ворота и поехали мимо каких-то неопределенных мест, где трудно было понять, что это — плошадь-ли, развалины, пустырь, улица; где что начинается и кончается, какой порядок в строениях; в конце концов въехали в обширные постройки русского подворья. Черногорец в национальном костюме с медным двуглавым орлом на барашковой шапке приветствовал меня при входе. Я услыхал русскую речь и почувствовал, что здесь Русь и Русью пахнет. Русские в Иерусалиме устроились лучше, чем кто-либо. [674] Громадная площадь вне стен города (к северо-западу от него) занята Русскими постройками. Они раскинулись широко, совсем по-русски.

Палестинское общество деятельно старается о том, чтобы русские паломники чувствовали себя хорошо. Простолюдинам предлагается помещение и стол бесплатно в продолжение двух недель; после этого срока взимается самая маленькая плата. Помещения в подворьи разделены на классы. В первом классе платят 2 рубля за продовольствие и 2 рубля за комнату. Итак, за четыре рубля останавливающийся обеспечен совершенно, на жизнь больше ему тратить нечего. Второй класс гораздо дешевле и комнаты в нем прекрасные. Проводники предлагаются совершенно безвозмездно. Для Русских есть больница.

Достаточно немного походить по Иерусалиму, чтоб составить себе представление об общем характере этого единственного в своем роде города. Что в нем чаще всего кидается в глаза, — это развалины. Вот узкая улица с арками, накрывающими ее в нескольких местах, вьется и спускается ступенями под гору; какая-то смесь характеров Константинополя и итальянского маленького городка. Глянул направо — груда мусора, налево — обрушившаяся стена. Улица упирается в пустырь, где по левую и по правую сторону недостроенные дома и навалены кучи камня. Пробираешься по мусору — снова грязный переулок, а там опять натыкаешься на руины, на арку, уцелевшую от какого-то старинного здания, накрывающую улицу одной половиной, а другой ушедшею в стену дома. Какой-то хаос, а не город. Удивительно! В продолжение 18-ти веков внимание всего христианского мира было направлено на Иерусалим. Сколько попыток было и перестроить его и поднять из разрушения, и усилия столетий не могли превозмочь лежащего на нем пророчества: «не останется камня на камне». Словно проклятие висит над ним и теперь, когда уже давно он не подвергался разорений, когда все христианские народы в нем строят и строят, одна пред другим. Общий характер Иерусалима это — развалины и беспорядочная куча мрачных домов. Улицы так узки и так извиваются, так неровна местность: то гора, то скат, что по большинству из них ездить в экипаже совсем нельзя. Все ходят пешком, и лишь изредка навстречу попадается осел или верблюд. Жизнь улицы Иерусалима совсем особенная и на [675] новоприбывшего человека производить странное, сильное, почти одуряющее впечатление. Так было со мной, когда я шел к Гробу Господню, впервые вступая в улицу Иерусалима и не представляя себе заранее ничего о том, что увижу. Слишком много впечатлений, и они совсем новы, неожиданны, перемешаны без какой-либо последовательности. Иду, направляясь к центру города, где храм с гробом Господним. По бокам домов сидят на каменной мостовой нищие и протягивают кто жестяную коробку, кто ведро, прося подаяния. Вот быстро прошли католические монахи, босиком, в серых верблюжьего цвета рясах, опоясанные веревками; внезапно хлынула из бокового переулка струя Русских паломников. Медленно и чинно идут на встречу кармелитки. Прошла партия Турок в фесках. Чем ближе к церкви Воскресения, где Гроб Господень, тем больше народу. Улица совсем заполнена толпой, самою пестрою, какую себе только представить можно. Тут положительно все языцы — и Арабы и, Турки, и всякие азиаты и христиане изо всех стран мира. Улица заполнена лавками. Рядом торгуют и съестным, и образами, тут же сапоги. Вот на встречу приближается целое шествие, за изворотом улицы его еще не видно, но слышны звяканье чего-то металлического и топот многих ног. Из-за угла показались люди, одетые в арабские штаны и казакины, в фесках, с громадными булавами, которыми они энергично ударяют о каменную мостовую. Народ поспешно расступается. Я притиснут к стене и провожаю взором толпу монахов-Греков, архиереев и патриарха. Немедленно замыкается за ними толпа, и я иду дальше. Все чаще и чаще лавки. Товары, состоящие из священных предметов, крестов, образов, четок, вытеснили все остальное. Прохожу сквозь ворота, спускаюсь по ступенькам, и вот я на дворе храма Воскресения.

Но что на нем происходит! Сколько товару разложено на мостовой, сколько народу, какие костюмы! Со всех стран мира пришли сюда христиане, и мусульмане; но не все пришли для молитвы, а многие, чтобы обделывать выгодные делишки, с целями торговыми. Христос прогнал со двора торгующих, а теперь двор Его храма завален снова товаром, и идет оживленная торговля. Шум и движение, разнообразный лица и костюмы; прямо голова кругом идет, и не разберешься первое время в этом хаосе. [676]

Двор храма Воскресения представляет собою четыреугольную продолговатую площадку, сдавленную с четырех сторон стенами. Налево и направо двери в часовни, а прямо ворота самого храма. Эти ворота и башня, над ними стоящая, уцелели со времен крестоносцев, все остальное было построено в начале нашего столетия после страшного пожара, уничтожившего все строения, окружавшие гроб Господень. Сам храм Воскресения состоит из множества церквей, часовен, принадлежащих различным вероисповеданиям и соединенных вместе общими ходами. Проникнуть во все эти церкви можно только чрез одни врата, выходящие на двор. Это и причина того, что множество скученных зданий носит общее название храма Воскресения. На крыше, или вернее, на множестве крыш его помещается греческий монастырь, с садиками, огородами, кроме него деревенька Абиссинцев, где можно найти всякую живность и кур и баранов. Целый лабиринт на крышах храма; без проводника запутаешься. Я бродил целых полчаса и так и не мог найти дорогу к куполу, накрывающему часовню с гробом Господним, несмотря на то, что искал ее с знакомым, ранее там бывшим.

В самом храме в первый раз трудно разобраться и понять что-либо — и оттого, что не найдешь сразу дороги ко гробу Господню, и оттого, что видишь то, чего нигде не увидишь. Множество переходов, закоулков, приделов. Турки с кинжалами за поясом и в фесках, монахи православные и католические, Арабы в длинных белых мантиях, Англичанки-туристки, русские бабы, звон колоколов, гудение органа, унисонный рев Греков, все это сразу, перебиваясь, сливается в хаос, от которого в ушах звенит, и голова идет кругом. Подумайте только, что за смесь впечатлений и для взора и для слуха, какие чувства возбуждены, сильные, но спутанные, невыясненные! Главный храм, где гроб Господень, с громадным правильным куполом. Долго я стоял там, чтобы придти в себя и сообразить, где же сам гроб Господень. В самом центре стоит часовня. Я вошел в низкую дверь ее: это первая комната, место, где явился Ангел Марии Магдалине. Из нее совсем узкий и низкий проход в комнату, где мраморная плита, покрывающая гроб Господень. Дважды я старался войти туда, дважды был оттиснут людьми, выходящими оттуда в один ряд и спиною вперед. Вижу, русская старушка [677] заливается горькими слезами, крестится и шепчет молитву. Уже Турок пришел в часовню выгонять православных, чтобы дать место католикам, а я еще не улучил минуты протиснуться в проход и приложиться ко Гробу. Хотел уже уходить, как вдруг на минуту очистилось место, и старушка, плакавшая рядом, схватила меня и продвинула в проход; благодаря ей, я проникнул в низкую и тесную (так что едва можно повернуться) комнату и очутился пред мраморного плитой, которую на коленях и, заливаясь слезами, лобзала русская странница, повторяя: «Господи, прости меня!» Тяжелый грех, видимо, давил ее сердце, и пришла она из России в Иерусалим припасть ко Гробу Господню, очистить свою душу и получить исцеление. Считаю невозможным рассказывать то, что испытал я сам в этом месте, Скажу только, что со мной не случалось подобного ни разу в жизни. То было, как яркий луч солнца, внезапно пролившийся в сумрак, как мощный звук трубы, прорезавший молчание ночи.

Мраморная плита, лобзаемая столькими устами и омываемая слезами умиления, слезами раскаяния, слезами, исторгнутыми давящим, неповеданным горем, плита эта накрывает место, где было положено тело Спасителя,

Многие сомневались в подлинности этого места, но теперь сомнения эти рассеялись, благодаря новейшим находкам. Созомен в своей истории (книга II, глава I) пишет, что «язычники, для того, чтобы воспрепятствовать христианам поклоняться месту Страстей Христа, завалили землей Гроб Господень и Голгофу, обнесли все это пространство стеной и построили храм Венеры». Св. Иероним в письме своем XLIX говорит, что «со времен императора Адриана до царствования Константина Великого на месте воскресения обожали статую Юпитера, а на месте распятия мраморную статую Венеры». Итак не подлежите сомнению, что язычники построили на месте Страстей Господних свой храм, в надежде изгладить у христиан самую память о святых местах. Однако ожидания их не оправдались и достигли совсем другой цели. Храм языческий служил всегда указанием христианам для поклонения гробу Господню. Константин и Елена, отыскивая пещеру, где было положено тело Христа, прямо направились к храму Юпитера, построенному в 137 году императором Адрианом. Там была найдена пещера, обсечена и отделана в мрамор. [678]

До сих пор уцелели остатки самого храма Юпитера, рядом с храмом Воскресения. Эти руины были открыты русскими, и над нами построен так называемый «Русский дом». Открытие одной надписи рассеяло всякие сомнения. На изрытых временем стенах храма остались следы имени императора Адриана.

7 марта 1895 г.

Сегодня граф Игнатьев, Арбузов и я приобщались Святых Таин у Гроба Господня из рук Иерусалимского патриарха. Для этого обыкновенно приходят в храм с вечера и остаются в нем всю ночь. При этом выйти уже нельзя, так как Турки запирают вход и отпирают его лишь поутру, поступая с храмом Воскресения, как с своим имуществом, и продавая за деньги часы дня для совершения богослужения разным вероисповеданиям; кто больше платит, тот дольше пользуется святыней. Не чувствуя себя сильным после недавно перенесенной тяжкой болезни, я не решился проводить всю ночь без сна, и мы встали в 6 часов утра, взяв с собой Каваса-Черногорца. Я был против того, чтобы пользоваться в храме Божием преимуществом своего положения и выбирать лучшие места; но, придя в церковь, увидал, что без Черногорца мы не пробрались бы внутрь, и нам не удалось бы приобщиться — такова была толпа. Черногорец протискивался плечом, звякал булавой, и только благодаря ему мы очутились на возвышении пред входом в часовню, пред Гробом Господним. Строй турецких солдата, расступившихся пред кавасом, сомкнулся опять и не пропускал на возвышение никого из народа. Турки были в фесках, с ружьями и саблями. Кругом стояли патриаршие служители, тоже в фесках, в арабском костюме, с громадными булавами. Когда надо было очистить место для прохода, они шли в толпу, энергично ударяя булавами по полу. Толпа расступалась пред ними, и лишь благодаря этому можно было совершать богослужение. В храме была несказанная теснота; даже в полукруглых отверстиях, прорезанных над многочисленными дверьми ротонды, на выступах колонн взобрались люди, и кого тут не было! Черные Арабки, Турки в фесках, Англичанки в шляпках, но всего больше русского простого народа, стоящего с благоговением. Мы стояли совсем свободно на площадке, но сосредоточиться [679] и молиться было трудно. Что за хаос, что за хаос, что за звуки! Греки-монахи ревут в унисон и фальшиво; рядом в другой церкви гудит орган и раздается стройное католическое пение. Звон колокола, звякание булавы каваса, все это вперемежку и вместе.

Патриарх, молодой еще человек, служил необыкновенно величественно и внятно. Апостол и Евангелие читалось последовательно на греческом, русском и арабском языках. Патриарх поминал на выходе Государя Императора Николая II, потом уже Греческого короля.

Не успели еще Греки кончить обедню и начать крестный ход, как католический монах стал зажигать свечи для католического богослужения. Все время распределено по часам между Греками, католиками, Армянами и другими. Если одни не успеют кончить, приходят другие, выбрасывают все предметы для совершения богослужения и начинают свою службу. Тут-то и происходят ссоры, драки, нередко убийства. Католики ходят с револьверами, и в прошлом году пред самым Гробом пал убитым один из служителей Христа от руки другого его служителя. Не распоряжайся порядком Турки, не было бы дня без драки и убийства.

Мусульмане с презрением смотрят на христиан, совершающих эти безобразия на месте святыни. И нельзя думать об обращении мусульман в христианство, пока не произойдет соединения Церквей. В Иерусалиме, где происходит постоянное собрание представителей всех разделенных христианских Церквей, должно и произойти их соединение. На этот впрочем раз не произошло никаких беспорядков. Турецкий офицер пошептал монаху-католику, и тот скрылся.

Во время крестного хода, патриарх нес на голове крест с частицей Животворящего Древа. Крест этот — самый красивый крест в мире. С одной стороны он весь осыпан бриллиантами, а с другой рубинами. Величиной он не больше фута в длину и водружен на выпуклую золотую подставку. После крестного хода, в котором, к моему удивлению, мы не были раздавлены, благодаря мощным плечам нашего богатыря-каваса, чрез узенькую лесенку провели нас в Турецкую комнату, находящуюся в самом храме у входа. Там мы ждали выхода патриарха, и лишь он достиг выходных дверей, мы снова примкнули к толпе архиереев и монахов и вместе с [680] ними направились в патриарший дом. Шествие было торжественно. Предшествовали кавасы, звякая булавами, толпа архиереев и монахов шла по тесным Иерусалимским улицам; за ними шли мы, русский и греческий консул, а сзади напирала толпа народа. С боков нависли балкончики, арки местами накрывали улицу. «Не так-ли ходили и Крестоносцы несколько столетий тому назад в святом граде?» заметил я нашему консулу Яковлеву, шедшему со мной рядом. — Характер улицы был и тогда тот-же, — ответил он, — но сама улица была на 2 аршина ниже.

Когда мы вошли в переднюю патриаршего дома, кавасы заступили вход, выставили свои булавы и не пускали в дверь остальной народ, который и разошелся вскоре. Каждому гостю, входившему на лестницу в патриаршем доме, обрызгивали руки розовою водой и окуривали благовонием. В приемной, просто убранной, но довольно обширной комнате, патриарх воссел на трон, а мы все разместились по стульям. Рядом с ним сидели архиерей, напротив русский и греческий консулы. Принесли варенья и воды. Каждый брал чистою ложечкой варенье из вазы, откладывал облизанную ложечку в отдельный стакан, и запивал варенье глотком воды. Когда после варенья принесли и роздали всем по рюмке ликера, патриарх встал и произнес речь, смысл которой был следующий: Крест побеждал всякую неправду всегда прежде, побеждает теперь, мы верим, что он победит в будущем, и воссияет во тьме свет. Тогда все сказали: аминь! и выпили ликеру. Еще подали кофе. Тем временем патриарх обращался к некоторым с краткою беседой. Когда же кофе был выпит, явился опять монах с сосудом розовой воды, обрызгал каждому руки, после чего патриарх поднялся, все подошли к нему под благословение и удалились. Таков был прием у Иерусалимского патриарха. Накануне мы были у него тоже, поздравить его со днем его Ангела и сообщить о желании нашем приобщиться; угощение подавали то же и в том же порядке. Также, как и в этот раз, он недолго беседовал о светских вещах и благословил нас на прощание.

___________________________________

На горе Мориа, где высился прежде храм Соломона, затем иудейский храм, построенный Иродом Великим, на месте ветхозаветной святыни, где столько раз молился Иисус Христос, [681] следовательно на священном и для христиан месте, стоит теперь магометанская мечеть Омара. Вся площадь горы Мориа называется магометанами Haram-Ech-Cherif, и считается после Мекки самым священным местом. Это оттого, что мечеть Омара накрывает скалу, откуда Магомет вознесся на небо. Магометане вообще неохотно допускают неверных в свои святилища; в Мекку совсем невозможно попасть не мусульманину. Лишь немногим европейцам удалось проникнуть в нее обманом; благодаря прекрасному знанию арабского языка и мусульманских обрядов они не были узнаны; другие, менее искусно притворившиеся мусульманами, поплатились головой за эту попытку.

До крымской войны Haram Ech-Cherif была для не мусульман, как и Мекка, недоступна. Всякому, кто пытался туда проникнуть, резали голову. Такая ревность к святому месту происходила от суеверия. Мусульмане думали, что всякая молитва христианина будет услышана Богом, если он принесет ее у священной скалы, даже, если бы неверный попросил Бога помочь Изгнать правоверных с горы Мориа. Во время крымской войны султан, глава ислама, велел пускать в Haram-Ech-Cherif союзников своих, французов и англичан. С тех пор открылся доступ туда и для всех христиан. Но он все-таки сопряжен с затруднениями. Пропуск можно достать лишь через консула. За него приходится заплатить нять рублей, исключая многочисленных бакшишей, которые приходится сыпать в жадные ладони мулл и софт, ироцветающих на благословенной площадке Haram'а. Кроме того туристов должен непременно сопровождать турецкий солдат, а ведь и он кушать хочет. Благодаря знакомству с m-me Baudouy, муж которой занимает важную должность на турецкой службе, я был избавлен от каких-либо хлопот и забот. Как желанные гости отправились мы осматривать красу Иерусалима, мечеть калифа Омара.

По улицам, искривленным, спускающимся под гору, ползущим в гору, лепящимся по скатам, полным шумливым, суетливым многоязычным народом, шли мы, приближаясь к горе Мориа. Мечети Омара не было видно. Только на немногих местах с улиц Иерусалима открывается вид в даль, обыкновенно мешают дома, сдавившие улицу, и постоянные повороты, арки, выступы. Иерусалим положительно имеет вид [682] средневекового города, да еще под азиатским соусом. Последнее относится и к характеру архитектуры и может быть понято в прямом смысле — местами улицы завалены гниющими отбросами, политы грязью и помоями. Шум и сутолока возрастает по мере приближения к храму Воскресения, центрального места, к которому со всех сторон примкнули базары, и затихаете, когда подходишь к входу на гору Мориа. Тут тихий омута, затон, куда лишь изредка достигают всплески взбаламученной стихии. Лишь только мы очутились в этом тихом месте, как к нам явился провожатый улем и мы тронулись вперед по длинному сводчатому тонелю. Тонель этот завален почти до верху навозом; в этом навозе, накопившемся вероятно со времен разрушения храма, прорублен по средине проход, и вы двигаетесь но нему, сдавленные с обеих сторон этим веществом. Таков ход к месту, столько веков почитаемому. Понятия бывают разные. То, что в Европе считается глубочайшим свинством и признаком неуважения, на востоке в порядке вещей и никого смущать не будет. Мусульмане истинно чтут это место, тщательно его охраняют от нескромного глаза и от нечистой ноги.

Миновав этот длинный ход, мы вышли на простор. Редко, где простор может так очаровать, как, когда входить на площадь горы Мориа, после закоулков Иерусалима. Ровная площадь вся вымощена мраморными плитами, и пространство ее необыкновенно обширно. Посредине блестите изразцами мечеть Омара, в западном углу мечеть Ель-Акса, на юг и восток видны обломки колонн, развалины древних зданий, множество отдельных маленьких строений, водоемов, фонтанов, минаретов, лесенок, павильонов. Там и сам деревья, выросшие где попало, случайно, и тем довершающие живописный беспорядок. Площадь выровнена и окружена стенами еще Соломоном, с юго-западной стороны расширена посредством системы арок и сводов, поставленных этажами по склону горы. Это громадное сооружение Соломона в полной целости и до сих пор. Подземные своды, галлереи — носят теперь название Соломоновых конюшен. Эта часть горы — самая неприступная. С других сторон площадь ограничена естественными склонами. Здесь гора искусственная и обрывается стеной вниз до самого дна оврага.

Очарованные светом, простором, чистотой блестящей [683] поверхности, мы подымались по боковым гладким склонам. К нам присоединились другие софты и торжественно вели к мечети, в дверях которой нас встретил главный имам, предупрежденный раньше. Мы не спешили взойти. Трудно было оторвать глаза от изразцов мечети, покрывших всю верхнюю половину наружных стен. Само здание имеет форму восьмиугольного ящика, на который посредине поставлен большой купол. В архитектурном отношении она не представляете ничего особенная, но изразцы дают всему зданию вид чрезвычайно нарядный и блестящий. Привязав на ноги неуклюжие туфли бабуши, мы последовали за имамом внутрь мечети. Сам имам был очень занятен. Серая от пробивающейся седины и висящая клоками борода, уши непомерной величиаы, торчащие в сторону, как у насторожившегося зверя, придавали ему вид возбужденной плутоватости. Он стал ревностно показывать нам все редкости. Я залюбовался орнаментом купола и богатою отделкой, щедро изукрасившею все уголки мечети, но имам говорил с такою наставительностью и укреплял свои сообщения такими убедительными жестами, смотря сквозь громадные очки прямо в глаза, что было неловко не внимать ему и пришлось идти, куда он ведет. Всю середину мечети занимает скала. Имам свел нас по лесенке в пещеру, выдолбленную в этой скале. «Вот отсюда Магомет стал лететь на небо, вот отверстия не совсем пробитые, Магомет толкался головой туда, сюда, (имам стал прыгать вверх) не осилил, а вот тут пробил насквозь и улетел. Горе тоже захотелось полететь за Магометом. Она тоже поднялась на воздух и совсем было уже полетела, но Магомета послал Архангела Гавриила; тот толкнул ретивую скалу ногой, и она не улетела на небо, а только немного поднялась от земли и повисла в воздухе». Имам затопал ногой. Глухо отдался удар! Под скалой была пустота.

Вся гора Мориа действительно висит над пустотой, но не от того, конечно, что хотела улететь за Магометом на небо, а от того, что Соломон брал из этой же горы камень для постройки храма. Спустя несколько дней я был в этих каменоломнях Соломона. При свете свечей с час бродил я по бесконечным галлереям, источившим всю гору. Как дорога в тартар, мрачны эти подземные ходы, пещеры, провалы. Местами торчите обтесанная, но еще не отрезанная глыба камня, [684] местами приходится пробираться согнувшись. Жутко от уходящего мрака между причудливыми выступами скал. Без проводника ходить нельзя: заблудишься и погибнешь, не найдя выхода. Может статься, что я случайно проходил и под мечетью Омара, и имам топал ногой, объясняя кому-нибудь, как гора хотела полететь за Магометом.

Впрочем, он сам не очень верил в то, что рассказывал, потому что о некоторых вещах после убежденной с наставительностью во взоре речи, он внезапно переходил из официального тона в конфиденциальный и в полголоса замечал: «это все басни, все это врут!»

Однако магометане твердо верят в чудесные события, связанные с скалой, находящейся в мечети, и скептицизм имама не смел касаться до этого священного предмета. Понизившимся, тихим голосом он передал нам о ней еще следующие чудные вещи. Авраам и Мельхиседек приносили свои жертвы именно тут, Исаак был также уготован в жертву на этой скале. Сохранились камни, служившие алтарями для молитвы Авраама, Давида и Соломона». Имам показал нам камни, величиной в аршин каждый в той же пещере, где молился Магомет и потом улетел на небо. «В плиту эту, — подвел нас имам к другой части скалы, — Магомет вбил девятнадцать золотых гвоздей. Когда будет вытащен последний гвоздь, пробьет час последнего страшного суда. И это чуть не случилось. Сатана соскучился ждать этого момента и тайком начал выдергивать гвозди; ему уже удалось вытащить целых шестнадцать, как его проделку проведал архангел Гавриил, застиг его на семнадцатом и вовремя прогнал сатану прочь. Вот тут отпечаток ноги Магомета, а вот сюда, в последний перед страшным судом час, прилетит Кааба из Мекки. Тогда на скалу воссядет Бог и будет судить мертвых». Сам Магомет высоко чтил это место и сказал, что «одна молитва на скале сей угоднее Богу тысячи других молитв в другом месте».

Во всяком случае, помимо интересных сказаний, необделанная скала в размеренном и разукрашенном здании производить впечатление сильное и оригинальное. Изменяет свой характер место, обделанное и закованное в искусственную броню. Ручеек теряет свою прелесть, лишь обрубят и оденут камнем берега его; утрачивается этим всякая связь с прошлым. Поэтому мысль оставить нетронутым достопамятное [685] место, лишь прикрыв его зданием, нельзя не признать блестящею и желательною для увековечивания воспоминаний в других подобных же местах.

Удивительной резьбы решетка, сделанная во времена Крестовых походов, окружает скалу, предмет почитания стольких поколений, место святое и для Евреев и для христиан. Когда крестоносцы завладели Иерусалимом, они приняли мечеть скалы за настоящий иудейский храм. Был учрежден особый орден Храмовников (Тамплиеров), возникший благодаря этому заблуждению. След ноги на скале, приписываемый магометанами Магомету, они сочли за след ноги Христа. Несносный имам торопил нас и не давал времени полюбоваться удивительною отделкой мечети, чудною мозаикой стен, блестящими изящными колонками, куполом, изукрашенным пестрым орнаментом. Имам уверял, что скоро придут сюда молиться, и тащил нас в мечеть Ель-Акса,

Мечеть Ель-Акса переделана калифом Омаром из базилика Юстиниана, Замечателен в ней купол, расцвеченный и разрисованный волнистым орнаментом. Если долго смотреть в него, то начинает казаться, будто купол движется — оптический обман, производимый волнистыми линиями орнамента. Имам показал нам две колонны, стоящие так близко друг к другу, что между ними трудно пролезть. Однако это необходимо делать женщинам, желающим иметь детей. «Это все вздор», еще раз прибавил скептик-имам. Не так думали женщины. Некоторые, которым за их толстотою не удавалось пролезть между колоннами, лишали себя в порыве отчаяния жизни. Случаи подобные были нередки, почему и пришлось поставить между колоннами железный зубец, и тем прекратить это благочестивое упражнение.

По выходе из мечети Ель-Акса нам удалось наконец отделаться от докучливого имама. Провожавший нас солдат сунул меджидие в его руку, даяние всегда необходимое. Но имам с негодованием отверг это; кланяясь и прикладывая руку к сердцу, он уверил m-me Baudouy в своей готовности всегда быть полезным, в своем счастии услужить. «Какой почтенный старец», подумал я, когда тот удалился, «как непохож он на своих алчных собратьев». Но турецкий солдат знал свое дело: он догнал имама, лишь только тот отошел несколько подальше, сунул ему в руку меджидие и [686] вернулся к нам. «Что же это?!» — спрашиваю я. M-me Baudouy рассмеялась. «Он знаком с моим мужем», сказала она. Прием утонченный!

В беглом очерке нет места для описания всего того, что находится на Haram-ech-Cherif, историческом месте, пред которым бледнеет Акрополь и Капитолий. Несказанная красота самого возвышения, вид окрест, воспоминания бесчисленные и разнообразные долго удерживали нас на мраморных, проросших травкой, плитах площадки горы Мориа. Не хотелось уходить с этого чудного места в грязные и тесные улицы Иерусалима. Как обидно, что доступ на эту самую красивую в мире площадь сопряжен с такими затруднениями. Что должны испытывать Евреи, для которых это самое священное в мире место и которых туда совсем не пускают! Всякий Еврей будет немедленно предан смерти, лишь нога его ступить за ограду Haram'а. И Евреи глубже чем где-либо чувствуют свое несчастие именно вблизи своей потерянной святыни.

Не имея возможности в нее проникнуть, они плачут у древней стены, уцелевшей в одном месте с времен Ирода. Стена эта составлена из громадных почти в человеческий рост камней. Постройка гигантская, свидетельница седой старины, кровавых страниц истории. Стена вся поросла травкой и мелким кустарником, что придает ей вид очень поэтичный. В пятницу к ней собираются Евреи и, припав к камням лицем, оплакивают падение своего царства. Я не верил серьезности этой церемонии, пока не увидал ее сам.

Стоило посмотреть на этих несчастных, отрепанных Евреев и Евреек, обратившихся с книгами в руках лицом к стене и безутешно с рыданием причитывающих непонятные для меня слова, чтоб убедиться в искренности их горя. Несколько раз со вниманием приглядывался я к каждому из них, к этим удивительным типам Евреев, и вынес полное убеждение, что действительно они оплакивают несчастие своего народа искренно и сознательно. Что за удивительная вещь! Этот народ, изгнанный и разрозненный, в полной мере хранить связь с былым, ждет и надеется на будущее и ни в малой мере не отказывается от заветов предков своих. Можно не верить этому всюду, но не тут, в Иерусалиме, у этой стены плача. [687]

Правда, между туристами сновали Жиденята с кружками и вымогали деньги; но тем не менее все это была не комедия, а драма, из которой предприимчивые сыны Израиля не упускали случая извлечь выгоду. И что же им делать? Евреи Иерусалима погибают в страшной бедности. Не будь Ротшильда, Гирша, Монтефиори, они буквально перемерли бы с голоду. От стены плача проходишь по еврейскому кварталу и видишь эту ужасную нищету. Большинство домов — грязные развалины, трущобы. Среди них мне пришлось увидать Еврейку такой красоты, что я глазам своим не поверил. Удивительно, как такие цветущие розы могут расти в нищете, в грязи, подвергаясь не холе, а лишениям.

9 марта 1895.

Поездка к Иордану и Мертвому морю обыкновенно берет три дня, но ее можно сделать быстрее. Еще по дороге в Иерусалим из Яффы узнавал я от своего яффского драгомана Шалил-Авада, сколько стоит это путешествие. Он спросил с меня за него 150 фр., другой драгоман согласился везти за 120 фр. Эти цены мне казались слишком высокими, хотя я звал, что на Востоке всякое путешествие стоит очень дорого, так как приходится брать с собой драгомана и кроме него еще шейха-туземца, отвечающего за безопасность. В случае какой-либо неприятности от бедуинов — с шейхом, по возвращении каравана, проделывают все до смертной казни включительно, смотря по тому, что потерпел путешественник; поэтому шейх, взятый в провожатые, бережет едущего, как самого себя. Путешествовавший в горах Синая рассказывал мне, что однажды он далеко отошел от места стоянки своего каравана и, заинтересовавшись местностью долго бродил один, исчезнув из вида оставшихся на месте бедуинов. Не будучи ими замечен, возвращался он назад в мог наблюдать, в каком отчаянии они находятся. Думая, что погиб вверенный их охране Европеец, они ходили кругом и плакали, предаваясь безутешному горю, как будто погиб кто-нибудь из близких их родственников. Вернувшись на родину одни, они были бы лишены платы и подвергнуты преследованию со стороны властей.

Итак, в виду личной безопасности, путешествующие в Палестине всегда берут себе шейха из туземцев, и это [688] конечно увеличиваете расходы путешествия. Теперь в Иерусалиме наплыв туристов, и мне легко было присоединиться к компании, едущей к Иордану, не устраивая самому ничего в на основаниях конечно более дешевых, ибо плата шейху раскладывалась на нескольких, а не падала на одного. Драгоман оказался тоже излишним, так как путь этот очень известен; а в Иерихоне, где надо было ночевать, гостиницу содержите Австриец, говорящий на трех-четырех европейских языках. Устройством поездки занялся английский пастор с женой, rev. mr. Hobson; с ним ехал signor Olivari, которого я долго принимал за корреспондента итальянских газете, судя по его скромному образу жизни, и который оказался генуэзским миллионером. С этими почтенными людьми меня познакомил русский, проживающий всегда за границей, Базилевич. Когда мы уже садились на ослов у крыльца Casa Nova, Доминиканского подворья для католиков, где обитали вышепоименованные господа, совершенно неожиданно к нам присоединился никому дотоле неведомый Американец m-r Greene, едущий с целями научными и потому обвешанный препаратами для собирания растений и других любопытных предметов. Это быстрое и легкое знакомство, а иногда и сближение совершенно разных людей — одно из преимуществ путешествий и особенно в странах далеких, где чужбина соединяете всех. Общая участь делаете людей братьями.

Наша разноплеменная, разноверная и разноязычная компания тронулась в путь с бедуином Ибрагимом во главе. Мы обогнули стены Иерусалима с двух сторон и подымались по склону горы Елеонской. Справа виден Иерусалим с мечетью Омара на первом плане, красиво вырисовывающейся на сером фоне иерусалимских скученных строений. Слева Елеонская гора с высокою русскою колокольней на самой вершине. Шоссе вьется, постоянно подымаясь и огибая гору; внизу пропасть, где на дне, в дождливое время, бушуете Кедронский поток. Горы кажутся выше, долины глубже, чем дальше мы подвигаемся. По склонам гор деревья маслины, виноградники, обработанные клочки земли. Иерусалим скрылся, за выступом горы. Мы давно уже ехали к нему спиной, но я оборачивался постоянно, не будучи в силах оторвать глаз от созерцания его издали. Проехали мимо Вифании.

Современная Вифания — грязная деревушка, домов из двадцати, [689] не больше; Домики, построенные из неровного мелкого камня, с плоскими крышами. К каждому дому приткнут огород, окруженный каменным же забором. Дома скучены и лепятся по уступам горы. Над ними высится, довершая все и прямо устремляясь в небо, острая верхушка русской колокольни.

Еще несколько шагов — и начался спуск. Долина Мертвого Моря лежите ниже уровня Средиземного моря на 893 метра и ниже Иерусалима на 1.100 метр. Дорога извивается, как змея, спускаясь по склонам холмов, несколько шагов дальше от Вифании уже совсем необработанных, каменистых и диких. Изредка видишь, вдали стадо коз или баранов; по дороге пробежите спугнутый шумом хамелеон и скроется в расщелине камня. Раньше попадались посевы, правда на клочках земли, большею частию во впадинах, выложенных по краям камнями. Эти впадины вроде пруда. Круглые и очень небольшие, они все-таки свидетельствовали о жизни, хотя и скудной. Теперь кругом пустыня, нигде не видно труда рук человеческих. Безлюдие и бесплодие! Никак не представлял я себе, чтобы Палестина была такая скудная, заброшенная. Где же это Земля Обетованная? спрашивал я себя. Дорога из Иерусалима на Иерихон все время идет по такой пустынной, бесплодной местности, — нигде ни жилья, и только попадаются туристы да русские мужички, идущие во множестве ко Иордану. Правда, местами выдаются кусочки пейзажа удивительно живописные. Скалы и цветы, приютившиеся в камнях, зачастую могут привести в восторга. Долинки и ущелья необыкновенно прекрасны. Из цветов больше всего попадается красная полевая лилия, про которую Христос сказал, что Соломон во всей славе своей не одевался так, как Бог одел этот полевой цветок. И правда, когда идешь по этой каменистой дороге и видишь на камне приютившийся яркий красный цветочек, то глаз пленен бываете и очарован, а говоря о красоте, невольно возьмешь в пример эту лилию, отрадную и пленительную для глаза; как капля бальзама на пересохшем языке усталого путника сладка и освежительна, так и этот скромный, чистый цветок отраден и мягко ласкает притупившийся и усталый от однообразия глаз зрителя.

Когда мы выехали из Иерусалима, было холодно и дул пронзительный ветер; но солнце стало печь все сильнее и сильнее по мере того, как мы спускались ниже. Часа через [690] три пути приехали мы к каменному бараку, где стояло уже несколько экипажей с надписью Cook, и несколько верховых лошадей.

Компания Кук — это отдельная держава. Агенты Кука везде. Имя его попадается на глаза всюду; обходя поля и долы обширной земли, вы можете на время забыть кого угодно, но никогда не забудете Фомы Кука, и особенно на Востоке.

Мы не пошли в барак, а расположились на пригорке. Колодезь не был достоянием общим, и с нас потребовали за воду 1 франк; на возвратном пути мы заплатили каждый по 1/2 франка за то, что провели час под сводами этого барака, имея пред глазами двор, обнесенный каменною оградой и наполненный лошадьми, ослами, мусором, всякою грязью и нечистью. Бедуины сбирают дань с проезжих, не прибегая к разбою, а, так сказать, на законном основании. Отдохнув, мы тронулись дальше. Солнце жгло нас своими лучами. Разница с температурой Иерусалима была резкая. Спуск шел почти без перерыва. Чем больше мы приближались к цели нашей поездки, тем глубже были овраги. Недалеко от Иерихона наши проводники ввели нас на холм, свернув несколько шагов с шоссе. В пропасти, в далеком ущелии, открылся нам вид на монастырь св. Георгия, лепящийся на половине отвесной стены, как ничтожный нарост на коре гигантского дерева, так и куча домиков с куполом церкви приткнулась посредине гигантского обрыва. Сверху отвесная стена, снизу стена домов без перерыва образует плоскость обрыва, уходящего в темную пропасть. На другой стороне ущелья видна зелень, несколько кипарисов, а по стене обрыва еле видно вьется узкая тропинка, соединяя эту пустыню с остальным миром.

Еще несколько поворотов дороги, и вдали стала видна Иерихонская долина, а справа, в расщелине гор, блестнула гладкая поверхность Мертвого Моря. Влюбленный Антоний подарил Клеопатре сады Иерихона. Этим подарком он хотел угодить избалованной владычице великолепного Египта. Каково же было богатство растительности в Иерихонской долине! Мы все ожидали, что долина эта будет контрастом тому бесплодию и безотрадию пустыни, которое удручило нас за шестичасовой путь по горам. Ожидания наши не оправдались. Сверху было видно большое пространство, и какое это было [691] разочарование! Лишь небольшой клочок скудной зелени ярко выделялся на сером фоне голой земли долины. Это Иерихон. Всего несколько домиков, — кажется, пять, не больше. Спустившись совсем, мы попали в редкий кустарник. Колючки, усеянные желтыми маленькими плодами, напоминающими мелкие райские яблочки, голая серая земля — больше ничего. Быстрый ручей загородил нам дорогу. Ручеек этот перебегал чрез овраг по высокому акведуку и стремился дальше по земле, убегая в Иордан. Мы его пересекли вброд и через несколько минут подъехали к Iordan-Hotel, где и остались на ночь.

Комнаты этого отеля устроены очень удобно; за обеденным столом собрались туристы в числе 25 человек. Я поинтересовался русским подворьем, лучшим в Иерихоне зданием, и пошел посмотреть его поутру. Русское подворье — двухэтажное каменное здание, за остановку в нем не берут ничего. В нем ночевало человек триста богомольцев, русских простолюдинов, но не было никого из обеспеченного класса. Из нерусских приезжают на Иордан и вообще в Святую Землю не бедные, а богатые, как туристы; из Русских же почти только бедные, те, которые должны долго копить деньги и терпеть лишения, чтобы совершить эту поездку; те же, для которых она доступна, не едут или едут весьма в небольшом числе.

Поутру, часов в девять, мы отправились к Иордану. Постоянно встречались нам партии русских крестьян возвращающихся с Иордана. — С Иордана? спрашивал я встречных. — Как же, батюшка, с Иордана, привел Господь, отвечали мне они с радостью, некоторые снимали при этом шапки и крестились. Сколько чувства, сколько веры! Нет ни сомнений, нет слабости и равнодушия. Иордан был дальше, чем казалось с высоты. Вся долина постепенно понижалась и имела вид размытого морского дна. Попадались торчащие холмы с измытыми ребрами; они — из седой, пропитанной солью земли, имеют форму конуса с усеченною верхушкой. Таких соляных столбов очень много; они свидетельствуют о том, что раньше море доходило до этого места, теперь от морского берега далекого. Там и сям росли кусты терновника, да еще какого-то жесткого и густого растения, пробивалась травка и низкие красные стручкообразные цветы, тоже скорее похожие [692] на траву; стебли этой травы очень короткие. Вся земля была как пепел, усеяна каменьями и белыми осадками соли.

Мы подъехали к берегу ручья. Ива и лозняк покрывают пустынные берега Иордана. На месте, вытоптанном ногами богомольцев, приходящих сюда, выстроен барак, покрытый рубчатыми железными листами, да шалаш из ветвей. Вокруг множество русских мужиков и баб, совсем как на базаре в деревне, — кто сидит, кто ходит, кто покупает себе камышовые палки, кто подкрепляется пищей. Когда мы подъехали, все уже выкупались и собирались в обратный путь. По преданию, Христос крестился именно здесь. Осмотрев местность и деревья, которые росли по берегу: камыш, ивы, да лоза, я вспомнил картину Иванова — «Явление Христа народу» — и был поражен, до какой степени верно передан этим художником пейзаж во всех мелочах. Как будто он был тут и с натуры списал и это дерево, каждый листик его, и эту землю, и холмы, и горы вдали. Характер местности тот, совершенно тот. А между тем Иванов не был, как известно, у Иордана. Более всего поразительно дерево. Характерно оно склоняется к воде, кора и листья переданы совершенно точно, как в действительности. Иордан — быстрый и мутный ручей сажен в 10–12 шириной. Плавать в нем небезопасно; на днях утонуло два Американца; это были искусные пловцы, они взобрались на противоположный крутой берег и кинулись головой вниз в воду. Дно в этом месте покрыто липкою грязью, Вероятно, они застряли в этой грязи головами и не могли из нее выкарабкаться; нашли их несколько дней спустя. M-r Hobson и m-rs Hobson с Американцем Green выкупались, а я не сделал этого, не будучи еще совсем здоров. После этого мы сели в лодку с тем, чтобы спуститься вниз по реке в Мертвое Море.

Гребцами нашими были монахи из монастыря, лежащего невдалеке. Один из них по типу был необыкновенно сходен с апостолом Петром, как его принято изображать на образах. Лишь гребцы сделали несколько взмахов веслами, как стая голубей выпорхнула из кустов и, покружившись над нами, исчезла из виду, так же внезапно, как появилась. Быстрым течением уносило нас между берегами, поросшими ивняком, склоняющимся совсем к воде. Иордан делает постоянные повороты, извиваясь, как змейка. Более извилистой речки нет [693] во всем мире. Вид его очень схож с нашими русскими степными речками; течение очень сильно. Противный ветер, усиливавшийся по мере нашего приближения к морю, не давал идти скоро и местами делал такие волны, что лодку нашу, битком набитую народом, кидало немилосердно. Вероятно противодействие течения образовывало такие короткие и высокие волны. Ехать было небезопасно, причалить же не было возможности: ивняк сменился высоким, сажени в две, камышем. Над нами летали цапли; а совсем близко от моря поднялась большая стая диких уток. Signor Olivari пришел в ужас, увидав в море неизмеримо большее волнение, чем в самой реке, и решительно потребовал, чтобы причалили к берегу, теперь уже совсем голому, без камышей.

Мы высадились у устья Иордана в нескольких саженях от моря, катившего громадный и тяжелые волны; с глухим шумом ударяли они в плоский берег, и когда отливали назад, казалось, что тащили ковер по мелким каменьям, усеявшим в изобилии берег. Камни шумели и перекатывались, увлекаемые уходящею назад волной. Наши ослы с провизией были отправлены на берег моря тогда еще, когда мы садились в лодку, так как мы предполагали сделать в лодке поездку по самому Мертвому Морю и приехать к месту стоянки ослов. Благодаря волнению обстоятельства изменились, и нам пришлось идти пешком по влажному, покрытому в изобилии мелкими красными камешками и выброшенными обломками деревьев н сучков берегу. Попадалась больше всего пальма и ее листья, пропитанные соленою липкою водой моря. Я омочил руку в воде и долго не мог ее высушить; как масло была вода, липкая и едкая. Низкий пологий берег был покрыть пучками кустарника, низкорослого и густо растущего, с толстыми и жирными усами вместо листьев, подобно как у кактуса, но жиже и тоньше. Часа чрез полтора мы пришли к остову шалаша, вокруг которого стояли наши ослы. Небо было очень пасмурно; грозный тучи спустились на море; на горизонте не видно линии моря, все слалось в темно-синий туман; направо синие мрачные горы, налево скалы горят красным цветом, как пламя. Я указал на это всем своим спутникам. «Не правда ли, что горы как в огне?» Все согласились с этим и обратили внимание на это странное освещение. Лучи солнца, пробиваясь сквозь промежутки туч, окрашивали фантастично море и заключавшие его [694] с двух сторон горы, меняя освещение по мере изменения формы облаков. Внезапно горы направо, бывшие дотоле темно-синими, стали бледно-желтыми. Это было поразительно в виду густых и холодных тонов всего окружающего. Торчащие там и сям груды голого камня из ровной общей поверхности гор приняли цвет прожженного каменного угля. Плохой каменный уголь не сгорает весь, а гаснет, оставляя после горения красную сизоватую корявую массу. Вот именно такого цвета и формы были каменные шероховатости на ровном бледно-желтом фоне общей мягко изломанной поверхности гор.

M-r Green разделся и бросился в воду. Было странно видеть, как легко держала его вода; он заложил руки на плеча, оставаясь грудью вниз — голова, руки и ноги выплыли наружу, и он держался на воде, не делая никаких усилий. Нырнуть в воде Мертвого Моря очень трудно. Вода так густа и упруга, что вытесняет наружу человеческое тело; известен факт, что рабы, закованные в цепи и брошенные по приказанию Римского наместника в Мертвое Море, не потонули, а держались на поверхности.

Надо было спешить обратно в Иерихон. Небо грозило дождем, а езды было добрых часа два. Как мы ни спешили, а дождь нас застиг и промочил насквозь. Перемены платья у нас с собой не было, и мы были в очень печальном положении.

Путешествия в Палестине представляют опасность именно из-за погоды. Иногда пускаются в путь, не взяв с собой теплого, так как в воздухе совсем тепло. В горах внезапно застигает буря, холод, и путешественник платится здоровьем, а иногда и жизнью. Так в прошлом году замерзло в горах до двух сот Русских богомольцев, не внявших предупреждению управляющею Палестинского Общества и не выждавших теплого времени. Тут-то нападают на больных Бедуины, убивают их и грабят, считая, что Аллах им послал на поживу собак-гяуров.

На следующий день мы отправились в обратный путь. Часа в 4 дня достигли мы того поворота на Елеонской горе, откуда открывается вид на Иерусалим.

Даже после шестичасового подъема Иерусалим казался лежащим высоко. Тут становится понятно евангельское выражение: «Восходить в Иерусалим». Совсем особое чувство волнует, когда смотришь на высоколежащую обитель. В высь стремятся взоры, в сферы, где мы привыкли представлять себе все чистое, [695] святое, и там в этой выси лежит священный город. Горний Иерусалим был освещен заходящим солнцем. Бледно-розовые лучи лобзали стены древнего града, отдалением прикрывшего все свои непривлекательные стороны. Колокольный звон доносился издали, заливая тихими, меланхоличными волнами всю окрестность. Душа наполнилась грустью. Не небесного ли Иерусалима алкала она, грядущего града, святого, великого, куда не взойдет ничто нечистое?

По дороге я встретил русского странника, возвращающегося пешком с Иордана. В изнеможении присел он на камень и вытирал свое раскрасневшееся усталое лицо. «Что устал?» спросил я его. «Хорошо, батюшка!» отвечал старичок, вздыхая полною грудью с умилением во взоре.

Сколько веры в русском человеке, сколько искреннего религиозного чувства! Какое множество приехавших сюда на свои малые средства русских простолюдинов, с каким усердием и чувством они молятся, с каким умилением смотрят и лобзают святая места! «Зачем же ты это целуешь?» спрашивают богомольца, лобзающего какой-нибудь ничем незамечательный камень, «ведь это не святое». — «На Святой Земле все святое», отвечает он. И из тысячи находящихся здесь теперь русских богомольцев всего четверо принадлежат к более или менее обеспеченному классу, да и те приехали больше как туристы, а не нарочно для молитвы.

С русским человеком легче познакомиться в Палестине, чем в России, ибо на Святой Земле он раскрывает свое сердце и пускает наружу лучшие, в обыкновенной жизни затаенный чувства. Много интересных сцен доводится наблюдать. Захожу я раз в лавку с церковными вещами. Вижу молодой мужичок, по лицу должно быть Тульской или Орловской губернии, купил какую-то бумажку к неуклюже засовывает ее своими грубыми пальцами в конверт. «Что это ты купил?» спрашиваю его. — «Что надо было, то и купил; вот как!» отвечает он мне, продолжая задумчиво запихивать непослушную бумагу в конверт. Мой спутник Базилевич махнул рукой и заметил: «это он разрешение грехов купил». — «А вот и неправда», задумчиво возразил мужичок, «кабы разрешение грехов было тысячу купил бы». — «Ну, покажи, голубчик, мне; очень уж мне любопытно», сказал я ему таким тоном, чтоб он уверился, что я не смеюсь. «А [696] вот видите, самому писать мудрено, я соврешь, а то не сумеешь, а тут уж написано, так вот своим и посылаю!» Это было, как оказалось, печатное, готовое уже письмо из Иерусалима в Россию, которые и посылают паломники своим родным и знакомым.

___________________________________

Такою свежестью обвеет душу, когда повидаешь Вифлеем. Дорога к нему идет по местам плодоносным, обработанными мимо масличных садов. Когда взъедешь на высокую гору, на которой расположен он, едешь по его улицам, то между домами мелькает вид на даль. Громадное пространство видно оттуда; ширина кругозора родит широкий полет мыслей. Над местом рождения Христа построены греческий монастырь и над самою пещерой, служившею жилищем первых дней Спасителя ряд храмов, принадлежащих разным исповеданиям. Между ними замечательна базилика, сохранившаяся в целости с первых веков христианства. Колонны базилики все забронзовели от времени, на верхней части некоторых из них остались следы изображений святых, нижняя часть замалевана детскими рисунками каких-то крылатых чудовищ. Настоятель монастыря, показывавший мне все, объяснил эти рисунки. Когда хотели разрушать базилику, чудовища вышли из пещеры и устрашили варваров: оттого базилика и цела. В Палестине еще и не это услышишь. Разумеется, рисунки сделаны детскою грубою рукой азиата-варвара.

Если приходится сомневаться в подлинности святых мест в Иерусалиме, особенно в виду того, что каждое исповедание имеет свои отдельные места, на которых произошли памятные события, то в Вифлееме сомнение не тревожит душу верующего. Именно в этих пещерах родился Христос. Длинная и узкая подземная галлерея с углублениями в стенах вся заполнена часовнями. Лампады не угасают там никогда. Свет разума воссиял над вселенной, — там родился Христос, положивый, но словам Златоуста, начаток воскресентя. Вифлеем таким образом является колыбелью всего человечества, которому надлежит воскреснуть. Когда возвращаешься по грязным улицам назад, видишь детей, играющих на дороге. Кто может остаться не очарованным этими малютками с розовыми щечками и черными, блестящими глазами? Таких детей не видал я нигде, [697] полных жизнью, брызгающею энергией, веселостью. Уносишь с собою впечатление молодости, свежести, и возвращаешься в Иерусалим как будто повидав свое далекое детство, раннюю зарю, невозвратимую, дорогую каждому, глубокое утро прозаичного жизненного дня, когда восток манил розовыми надеждами, а воздух благоухал ароматами счастья.

12 марта.

Сильный ветер, обсыпающий с ног до головы пылью и мелкими каменьями, наполняющий весь воздух желтым туманом из песку и пыли, сорвавший три крыши с нашего поезда, задержал в Яффе всех пассажиров, приехавших из Иерусалима. Пароход, который должен был сегодня идти на Бейрут, не пришел еще, да и если бы он стоял на рейде, перебраться на него не было бы никакой возможности. Ни разу не видал я такого бешеного моря; с ревом и яростью налетают валы на прибрежные рифы, разбиваются в пыль, перескакивают дальше, обращаясь в ворчащую сердитую пену. После нашего прекрасного русского подворья очутился я в грязной, противной яффской гостинице, в комнате с обстановкой, какой не сыщешь ни в одном плохом европейском отеле и которая сходить только для Турции. На досуге собираю свои многочисленные, не переваренные еще, вследствие их отрицательного характера, впечатления последних дней скитаний по Иерусалиму и его окрестностям.

На другой день явилась возможность переехать на пароход. Мы наняли лодку, сговорившись за четыре франка. Хотя ветер стих несколько, но море катило громадные валы, и я недоумевал, как мы взберемся на пароход. Лодочники пели и, когда налетала большая волна, восклицали: Аллах, Аллах! Все было скорее поэтично, чем приятно, так как видимо сами гребцы не были вполне покойны. Бросало лодку, как щепку. Но не в этом таилась опасность. Когда мы приблизились к борту парохода, рулевой потребовал два фунта за переезд, показывая на море, на волнение. Я со спутником своим собрался вставать и с нерешительностью смотрел на поднятый трап; лодка наша то ударялась об него, то опускалась так глубоко, что до него нельзя было достать рукой. Лишь только мы поднялись с места, капитан нашей лодки приступил к нам и требовал денег, а каждый раз, как мы заявляли, [698] что деньги отдадим на пароходе и требовали в свою очередь, чтобы нас высадили, заступал дорогу и, упираясь нам в грудь кулаком, кричал: «Нет, два фунта!» Мы были во власти восьми человек, и крики наши были бесполезны! Напрасно призывал я капитана парохода на помощь; он явился на минуту и, сказав, что это не его дело, скрылся. Подчиниться и платить было слишком малодушно; мы решились бороться до последней крайности. Хорошо это вспоминать, но иное дело испытывать и не знать, чем все это кончится. А волны тем временем бросали нашу лодку, ударяя ее о борт парохода. Я заметил, что пираты, завладевшие нами, стали немного сбавлять дену, а на борт собралась смотреть публика и матросы, вызванные гвалтом, происходящим от нашей борьбы; и мы решились выдержать до конца, принудили нас высадить, убедив тем, что капитан решит, сколько платить нам. Только через полчаса ожесточенной ругани мы были на борте. Капитан, к которому я обратился с жалобой, пожал плечами и укоризненно проговорил; «Их восемь, а вас двое, зачем же вы садились! Надо обращаться к Куку или Гезу. С ними вы совершенно гарантированы от таких вещей».

18-го марта 1895 г.

Мы подходили к берегам Сирии, и еще издали казалась она страной прекрасною! Роскошные склоны гор венчались снеговою линией на горизонте и манили неведомою прелестью. В Бейруте только что съехали мы благополучно на берег, как со мной произошла новая неожиданная неприятность: на таможне отобрали у меня папиросы и арестовали багаж. Долго пришлось мне хлопотать, чтобы доказать свое нежелание пользоваться ими и вещами подлежащими пошлине в Турции. Чиновники не хотели понять, что такое транзита, и мне пришлось прибегнуть к помощи консула; багаж тогда выдали, папиросы же, частью раскуренные бесцеремонными таможенными чиновниками, выручил я только уезжая из Бейрута в Смирну. На эти хлопоты ушло все утро, и когда я пришел брать место в дилижансе, билеты оказались уже разобранными на два дня вперед. Ждать два дня в Бейруте казалось слишком скучно, к тому же надо было непременно попасть к интересной церемонии «священного ковра». Этот ковер вышивается в Константинополе и ежегодно отправляется мусульманами в Меку; там он [699] возлагается взамен старого на гроб Магомета. Хотелось также заехать в сторону от главного пути на знаменитый руины Бальбека. В виду всего этого я со своим спутником Базилевичем наняли лошадей с тем, чтобы верхом проехать на Бальбек, далее в одно из самых красивых мест Сирии, долину Забеданьи и ущелье у деревни Сук-Уади-Барада, а оттуда уже в Дамаск. Путешествие это должно было занять четыре дня, по семи часов езды каждодневно, причем мы могли приехать в Дамаск как раз накануне процессии «ковра». Нам привели двух превосходных арабских скакунов. Едва лишь мы сели на них, как убедились, что пускаться в четырехдневное путешествие на таких конях слишком опасно. Они прыгали и неслись, едва касаясь земли. Пришлось заменить эти воздушные создания другими, более покойными лошадьми. Долго пришлось добиваться, чтоб получить хорошие арабские седла, в которых можно твердо сидеть, не держась, как на английских, шенкелями. Содержатели лошадей прямо обезумели в этот сезон. Партии в четыреста, триста, пятьдесят Американцев-туристов поставили все вверх дном в Бейруте. Цены были страшные и торговцы упрямы невероятно. Мы добились, тем не менее, своего, выехали из Бейрута и направлялись по чудному, гладкому как паркет, шоссе, вглубь страны.

Ливан блистал своими снегами на горизонте. Чудная растительность покрывала склоны первых отрогов гор; богатство ее было поразительно: пальмы и кактусы росли на ряду с апельсиновыми, персиковыми и тутовыми деревьями. Нигде не видал я такого сочетания южной флоры с флорой средней полосы. Рядом с пальмами росли и кедровые леса, покрывая густою шапкой благодатную землю Сирии. Поля и все склоны гор были возделаны и покрыты виноградниками. Постоянно попадались по дороге деревни и виллы. Встречные весело шли, приветливо здоровались, и при блеске ликующего весеннего дня Сирия казалась мне страной богатою и счастливою.

Часа четыре проехали мы, постоянно подымаясь в гору, по змеей вьющемуся шоссе, и на 24 версте остановились для завтрака. Мы расположились у горного ручейка, чистого, быстро бегущего и весело прыгающего вниз по камням. Долина стелилась под нашими ногами, кедровые леса казались пятнами, дальнее море сливалось с небом так незаметно, что трудно было различить, где кончается одно и где начинается другое. Отдохнув [700] с полчаса после завтрака, мы двинулись дальше. Чем ближе были снега, тем чаще приходилось переезжать чрез потоки, свергающиеся с вышины и глухо шумящие там внизу уже в недоступных глазу стремнинах. Скоро вступили мы в область снегов. Снега напомнили мне далекую, суровую Россию и разбудили скрытую, иногда совсем несознаваемую любовь к белой, холодной, чистой пелене, покрывающей зимой поля нашей родины. Хотя мы ехали среди снега, воздух был мягок и тепел. Скоро начался спуск, и мы увидали долину Бекаа, лежащую по ту сторону горной цепи Ливана, между ним и Антиливаном. Как персидский ковер стелилась долина эта далеко внизу, пленяя взор чистыми тонами зелени. Как непохожа она на Иерихонскую долину! Как много деревень, сколько зелени! Солнце уже садилось, когда спустились мы с гор и приблизились к рощам деревни Шторы, где ждал нас отдых. Долина была погружена в вечернее раздумье, Кругом царила какая-то восторженная тишина. Бледно-оранжевые, еще не покрытые зеленью отроги Ливана мягкими волнами спускались в долину. Тополи, окружающие Штору, подымались стройно, зеленея молодыми листьями. В воздухе, молодом весеннем воздухе, пропитанном свежестью и озаренном заходящим солнцем, разлито было столько восторженной неги, столько покоя! И с двух сторон охватили эту девственную долину своими уходящими в небо снегами Ливан и Антиливан.

На следующий день.

Лишь только утро пролило свет сквозь чащу молодых тополей, заслоняющих окна гостиницы, места нашей ночевки, как снова мы сели на коней и направились по долине на север, к Бальбеку, до которого оставалось еще 45 километров. Наш проводник Махмуд-Абдул затянул песню. Совсем своеобразны песни Сирии: нет в них ничего арабского. Как ветер неслась эта мелодия, мелодия невыразимая нашею нотною системой. Переходы четвертями тонов соединяли звуки, употребляемые и в нашей музыке. Мелодия начиналась на la и кончалась на re, завывая и опускаясь. Но то был не минор и не мажор, ибо терция была срединой между fa и fa (диез). Часто потом прислушивался я к характеру сирийских мелодий: все они построены в этом ладу, среднем между мажором [701] и минором. И в этом главная особенность сирийских песен, особенный оттенок не грусти, а какой-то неизмеримости и давности. Стал дуть сильный ветер; в нем услышал я те же звуки, как и в песне проводника нашего. Родство этой мелодии, внушенной неизмеримостью времени и пространства, с голосом природы стало для меня ясно.

За час езды до Бальбека стали видны колоссальные монументы с выступающими гораздо выше, чем все остальное, 6 колоннами. Мы проехали мимо круглого храма, составленного лишь из колонн. То было брошенное арабское сооружение из расхищенных материалов бальбекских святилищ. Колонны были из гранита, высеченые из одного куска, обломанные и обитые по краям. Приехав в деревню, мы оставили своих лошадей и своя вещи в Hotel d'Europe, содержимом Сирийцем Antoun Arbid'ом, и немедленно пошли осматривать колоссальный руины, которые были совсем близко от гостиницы. При входе пришлось заплатить неизменный бакшиш в размере целого меджидие; плата эта громадна, но турки очень хитры относительно денег; расчет прост: кто приехал так издалека, тот наверно заплатить, сколько бы ни запросили, за осмотр того, для чего нарочно приехал; совершив этот долг всех путешественников, мы взошли внутрь стен по длинному, освещенному лишь по краям, сводчатому проходу. Совершенно подобный тоннель, как Haram-ech- Cherif, только не заваленный навозом. Как и в Афинском Акрополе, стены окружают все место развалин. Раньше была ограда с трех сторон, с четвертой же вела великолепная лестница. Арабы, разрушив храмы, уничтожили лестницу и из старых материалов построили на ее месте стену, замкнув таким образом все пространство со всех сторон и образовав из него крепость, в левом углу которой соорудили еще трехэтажную цитадель.

Взойдя на двор, мы обратили прежде всего свое внимание на храм Юпитера, уцелевший еще настолько, что можно вполне воспроизвести в воображении настоящий, прежний его облик. Все стены этого храма целы, а также и большинство колонн, их окружающих; многие впрочем повергнуты на землю, нагрождены друг на друга и лежат в самом живописном беспорядке. Мы пробрались мимо них к чортикам храма. Часть потолка бокового портика была еще на месте и вполне цела, [702] часть валялась на полу, давая возможность близко рассмотреть детально резьбу по камню. Сложный орнамент высечен с большою тонкостью и составлен из трехугольников, вписанных наполовину один в другой; таким образом в середине образуется ряд медальонов, в которых были выбиты человеческие головы. Хотя храм имеет греческую архитектуру, но влияние Востока сказывается в орнаменте очень сильно; он напоминает коптские украшения. Нет простоты и строгости греческого стиля и рассыпана восточная фантазия и роскошь, особенно в барельефах и узорах входной двери храма. Дверь эта гигантских размеров; ее обнимают портики из каналированных коринфских колонн. Наверху ясно видно изображение орла и двух амуров. Подобной двери по красоте и размерам я не мог найти среди чудес современной архитектуры. Одна может соперничать с нею, это — мечеть Руместан в Самарканде; но из европейских соборов ни один не посмеет гордиться пред храмом Юпитера своим входом. Величественная, венчанная открытым небом, внутренность святилища соответствовала красоте ведущей в него двери. Место, где стояла статуя Юпитера, разрушено, завалено грудой обломков, засыпано землей, навеянною ветром, и поросло свежею травой; но колонны по бокам и ниши сохранились вполне; а фронтоны, выступающие и прикрывающие сверху эти ниши, совсем целы с необитою скульптурного резьбой. Сохранилась также и лестница с левой стороны входной двери, которая вела во второй этаж храма, надстроенный на боковых портиках и теперь совсем разрушенный. Я стал взбираться по ней. Сквозь щели рассевшихся, но еще плотно сидящих камней стены проникал свет, и тут я обратил внимание на эти камни. Они были громадны и так точно прилажены один к другому, что в скважины не просунуть лезвия ножа. Сойдя снова вниз, я долго любовался на прекрасное создание древнего искусства; прислонившись к лежащей колонне, задумчиво смотрел я на безмолвного свидетеля великолепия жизни древних. «Посмотрите, сказал мне Базилевич, — колонна, к которой вы прислонились, в диаметре больше вашего роста!» Я этого сначала не заметил; а тут, после его замечания, обратил внимание также на то, что некоторые колонны, хотя и были составлены из трех камней, упали, но лежали, не распавшись. Одна валялась во рву и слетела с большой высоты, но сцепа, [703] соединяющая три камня в одно, была так крепка, что колонна осталась цела.

Рядом с храмом Юпитера Арабы выстроили цитадель. Беззаконно похищенные из храма Юпитера, этого светлого создания гения, камни послужили материалом для ее постройки. Цитадель — трехэтажное здание с низкими сводами и узкими окнами. Верхний этаж разрушен, и ведущая в него лестница оборвана наполовину. Эти оборванный, кончающиеся ничем лестницы — один из самых поэтичных эпизодов руин, и тут она выкупала неприятное впечатление, производимое цитаделью. Низкие своды и узкие окна — выражение ограниченности мысли и нетерпимости, узости воззрений. Вон из этого места, скорее к светлому храму солнца! Его колонны и капитель видны издали, и они еще выше колонн храма Юпитера. Лишь шесть уцелело от разрушения. Стены разрушены совсем и видны лишь их основания. Как ни мало сохранилось от прежнего величия этого святилища, оно все-таки восстает в воображении, и чувствуешь всю его ясность, всю светозарность. Для бога солнца этот храм — достойное жилище; трудно выразить поклонение богу света и тепла более совершенным способом. Пред храмом солнца видны следы какого-то неизвестного теперь храма; дальше следует большой шестиугольный двор, украшенный изящными полукруглыми нишами, а еще дальше входные двери и пропилеи. Когда смотришь из входной двери по направлению к храму солнца, тогда видишь всю громадность площадки всех развалин, в былое время составлявших одно целое. Чтобы бегло осмотреть немногие уцелевшие доныне остатки, надо ходить часа два, а если вдаваться в мелочи, то придется потратить очень много времени, Невольно спрашиваешь себя: имеет-ли современное человечество архитектурное здание более гармоничное, более величественное, чем этот акрополь языческих божеств, когда он был в сохранности, в полноте красоты и изящества, когда на алтарях его курились фимиамы и приносились жертвы, когда по ступеням его широкой лестницы плавно подымались и спускались живые воплощения красоты и силы. Теперь, если гармония разрушена и величие попрано, взамен этого поэзия покрыла эта руины волшебною тканью мечтаний и фантастических представлений. В ком живет поэт и художник, тот часы будет проводить в тихой грусти и [704] раздумье среди этого живописного беспорядка, хаоса нагроможденных друг на друга колонн, капителей, среди старых стен — изорванной одежды богов древнего искусства! Фантазии здесь много простору, тем более, что история дает мало сведений об этом замечательном городе.

Баальбек, или Гелиополис, по преданию был, как и Пальмира, основан Соломоном. Баальбек — это было его древнее название, по-сирийски означает город солнца; то же значение имеет и другое греческое название — Гелиополис, данное ему Селевкидами. Покоренный Юлием Дезарем, Гелиополис разцвел под владычеством Рима; храмы его были расширены н украшены Антонином Благочестивым. Долгое время служил он главным торговым пунктом между Пальмирой и Тиром; но под правлением Сирией Арабами, благодаря бесконечным войнам, из цветущего, богатаго города превратился он в жалкую деревню. Арабы таскали камни и колонны из чудных храмов для постройки своих безобразных мечетей, разбивали колонны, чтобы достать из них железо. Невдалеке от описанных развалин находится мечеть, вся построенная из награбленных колонн и камней. Мерзость запустения царит в ней, как и в большинстве магометанских мечетей. Противно ходить по ее двору среди колоннады, вещественного доказательства грубого варварства коснеющих в невежестве магометан. А рядом журчит ручей и несет свои быстрый воды к храму Венеры, изящному, задумчивому. Ручеек то исчезает под арками древних мостов, то снова появляется где-нибудь за углом улицы, постоянно меняя направление своего течения. Наверное был обоготворен в древности этот веселый, с чистою, прозрачною водой поток. Много прелести в нем и немало способствуют его веселые затеи поэтическому настроению всего этого места. Охотно остался бы там несколько дней, бродя средь развалин, наслаждаясь красотой лежащих кругом гор и несравненным колоритом долины Сирии. Но оставаться было нельзя, иначе пришлось бы лишить себя единственного случая повидать церемонию «ковра». Едва ли придется быть еще раз в жизни в Сирии и именно в это время.

Имея в мыслях эти соображения, мы решили продолжать намеченную ранее программу поездки из Бальбека, не взирая на то, что всю ночь шел дождь и, вероятно, успел размыть дорогу, как он начал размывать крыши бальбекских домов. [705] Везде на крышах ходили с катками, которыми уминали размываемую дождем глину. Своеобразная музыка, подобие грома, происходила от этого занятия. Сама деревенька в эту пасмурную погоду была так невзрачна, что хотелось бежать вои: на душе было тоскливо, так привлекателен казался теплый дом на родине! Родная земля так желанна в часы невзгод, в часы тоски! А тут еще надо ехать. Холодный дождь лад с неба, затянутого сплошь тучами, ветер грозно выл, и хозяин гостиницы с проводником убеждал нас остаться.

Лишь только мы выехали из деревни, как еще сильнее полило с неба. До Бальбека мы ехали по прекрасному шоссе, теперь предстояло карабкаться по горным тропинкам; дождь делал это путешествие опасным. Ветер и дождь били прямо в лицо и были так сильны, что лошадь моя принуждена была несколько раз поворачиваться спиной к ветру, чтобы перевести дух. В этих случаях она уже не слушалась повода и лишь, постояв несколько минуте, набиралась силы идти дальше. Мы ехали одни, кругом не было видно ни души, даже стада были загнаны в горные пещеры. Нас промочило в несколько минуте, и поэтому было лучше продолжать путь, имея в виду обсушиться вечером в деревне Забеданьи, где был постоялый двор и, следовательно, мы были обеспечены ночевкой. Не так думал Махмуд; он не говорил ни слова иначе как по-арабски и все время знаками убеждал нас заехать в видные по сторонам деревни; а часа через три езды, без нашего позволения свернул с дороги и привел в деревню Неби-Шит. Мы не знали дороги и были уверены, что это место нашего завтрака. Неби-Шит вся состоит из мусульман. Долго мы ездили по ее затянутым водой и грязью улицам; нигде не пускали нас обогреться и позавтракать. Мы вспомнили, узнав название деревни, что в путеводителях есть предупреждение избегать ехать на нее, так как дорога дальше крайне плоха. Неприветливый прием небишитцев поверг Махмуда в недоумение; он понял свою ошибку, но было поздно, — надо было ехать дальше.

Не доверяя больше Махмуду, мы взяли себе в проводники одного мальчика, и тот повел нас в деревню Яфуфу, где проходило полотно неоконченной железной дороги и где жили Италиянцы, с которыми по крайней мере можно было говорить. До сих пор мы скользили по мокрым, каменистым [706] склонам гор, подъемов и спусков крутых не было; теперь пришлось понукать лошадь идти на кручу. Лошадь моя, не осиля подъема, остановилась; ослабшее седло, плохо подвязанное нерадивым Махмудом, сползло на бок, и я скатился, упав на спину и ударившись затылком, по счастию, о мягкую землю, а не о камень. Мой конь остался как вкопанный, не испугался, но ждал, пока я встану. Оправившись от падения, я принялся карабкаться пешком по крутой и каменистой тропинке. Лошадь шла за мною сама. Базилевич тоже скоро слез с своей, видя, что ей не в мочь. Дорога была невозможная. Синие скалы в самых причудливых формах торчали справа и слева. Такие места описываются в сказках, а когда попадешь туда, то забудешь связь с остальным миром и думаешь, что по волшебству окружен очарованною страной. Уродливые глыбы сдавили нас отовсюду, некуда было поставить ногу. Чрез узкий проход между ниш, цепляясь руками, вышел я на открытый склон каменистой кручи и увидал далеко внизу бушующий поток, полотно железной дороги и несколько деревянных домиков. Справа нависли отвесные громадные утесы пурпурного цвета. Но не до красот природы было! Борясь со слабостью и головокружением, результатом недавнего падения, сполз я осторожно вниз. Лишь ленивый Махмуд один не слез с лошади. Какую уверенность в ней надо иметь, чтобы решиться на это. С удивлением мы смотрели на это благородное животное, оправдавшее доверие своего седока и спустившее его вниз осторожно, ни разу не споткнувшись. По истине достойны удивления эти горные лошади, и слава их не преувеличена. В течение пути моя несколько раз спотыкалась, но на опасных местах ни разу. Чует она, что жизнь зависит от ее поступи и ставить ногу осторожно и твердо. Безумие пускаться в путь по скользкой тропинке, висящей над шумящим потоком между острыми камнями на другой, не столь опытной, лошади. Один неверный шаг и — все кончено. Итальянцы приняли нас с радостью; мы позавтракали у них и продолжали путь до Сургайи.

В Сургайе грязь была по щиколку. Жители ходили на деревянных скамеечках, привязанных к каждой ноге вроде небольших ходуль. С трудом нашли мы одного Итальянца и остались у него на ночь в хижине без окон. На земляном полу провели мы ночь рядом с шумливыми крысами, [707] возившимися в углу; тут увидал я все преимущества путешествия на Востоке с Куком или Гезом. В той же деревне была партия гезистов; из-за дурной погоды они сделали стоянку, имели прекрасный обед и сухие, чистые постели.

На следующий день мы выехали снова, не теряя надежду попасть во время в Дамаск. Дорога была ужасна. С напряжением следил я за каждым шагом своей лошади, понимая, что, поскользнись она, — и я слечу вниз на острые камни. При таких условиях исчезает всякое удовольствие от путешествия. Где же смотреть по сторонам и восхищаться красотами природы, когда нельзя оторвать глаз от опасной, размытой дождем тропинки! Было впрочем одно ущелье, заставившее забыть и вчерашний дождь, и ночь в землянке, и падете с лошади. Нависшие скалы этого ущелья были, как кораллы. Красные утесы мешались с фиолетовыми. Внизу шумел рассвирепевший от дождя поток, прыгая между камней и свергаясь в иных местах водопадом. Зелень и деревья на скалах и пещеры, высеченные, как соты, для жилья, довершали разнообразие пейзажа. Никогда не видал я подобного по красоте, своеобразной, дикой красоте, ущелья. Встретился нам Итальянец рабочий; я показал ему молча на скалы; он поднял руки к небу. Тут надо путешествовать вместе с другими, чтоб было кому передать свое восхищение. «Какая красота!» сказал он взволнованным голосом. Это и было ущелье Сук-Уади-Барада.

Уже мы подъезжали совершенно изнеможенные к месту, где дорога свертывала на шоссе, как вдруг на неоткрытой еще для публики линии железной дороги легко и весело обогнал нас локомотив. Он пролетел незаметно то пространство, на котором мы страдали. А страдали мы до такой степени, что став, наконец, на твердую почву шоссе и чувствуя, что ноги не скользят и не увязают, мы начали прыгать и хохотать от радости, как дети, как освобожденные от тяжкого плена.

Не напрасно мы мокли под дождем, а последний день пути 10 часов не слезали с коней; благодаря этому мы приехали в Дамаск во время, накануне процессии «священного ковра».

Гостиница Hotel d'Orient, в которой мы остановились — совсем дамасский дом. Внутренний двор, и на нем бассейн, с вечно журчащим фонтаном. Ливан уходит со двора вглубь как в мечетях. Померанцовые и лимонные деревья [708] смотрят в синее небо и издают сладкое благоухание. Восточная нега! как ты желанна после утомительного пути...

И восточная обстановка дает все для полного физического удовлетворения.

25-го марта 1895 г.

В 6 часов утра, в пятый день мусульманская праздника Бейрама, раздается пушечный выстрел из цитадели Дамаска. Выстрелом возвещается, что махмель, то есть священный ковер, выступил в путь из главной мечети. Торжественно везется этот ковер по улицам Дамаска на великолепном верблюде, вывозится за город, остается там несколько часов, чтобы все успели приложиться к нему и полюбоваться им; затем ковер бережно складывается в ящик и отправляется за 120 кил. в деревню Мезериб. Туда же собираются со всех сторон Сирии хаджи, то есть паломники, отряды войск для охраны паломников в пути от разбойников, аравийских бедуинов, верблюды и ослы с провизией. В течение 15 дней все остаются в Мезерибе и готовятся к дальнейшему, трудному и опасному путешествию. Дальше идут уже все вместе под предводительством эмира-уль-хаджи, то есть начальника каравана паломников.

Совершить путешествие в Мекку очень нелегко; к тому же оно доступно не всем. Наем одного верблюда до Мекки и обратно стоит 800 франков. Не говорю о потере времени, так как время ничего не стоит на Востоке, и отправляющиеся в путь менее всего думают о том, что пять-шесть месяцев они оторваны от своих дел, но путешествие очень опасно: повальные болезни ежегодно производят опустошение среди хаджей. Случается, что бедуины нападают и грабят изнуренных голодом и жаждой пилигримов, не взирая на достойную в их глазах цель путешествия. В виду всех этих трудностей побывать в Мекке считается немалым подвигом; и путешествие это предпринимается часто как искупление грехов, а иногда по соображениям общественного свойства. Известный Алжирский эмир Абд-Эль-Кадер, живший после покорения Алжира в Дамаске и во время резни христиан в 60-х годах сохранивший своим благородным заступничеством жизнь многим из них, навлек на себя нарекание фанатиков-мусульман, узревших в этом поступке отступничество от ислама. Чтоб очиститься от таких [709] подозрений, Абд-Эль-Кадер, несмотря на свой преклонный возраст, должен был совершить путешествие в Мекку. Когда он возвратился от гроба пророка, никто не посмел больше сомневаться в его правоверности, и старый грех заступничества за христиан был ему прощен.

Приехав в Дамаск накануне выноса ковра и процессии, мы позаботились, чтобы нас разбудили поутру вовремя. Диб, драгоман Hotel d'Orient, обещал нам нанять место на крыше или окно, откуда мы могли бы хорошо все рассмотреть. Часа в четыре утра я был разбужен музыкой, доносившейся с улицы. Резкая и странная мелодия заинтересовала меня чрезвычайно. Трудно, впрочем, было определить, человеческий ли то голос или звук гобоя. Я зажег свечку и попытался записать эту странную, не совсем похожую на сирийские песни, мелодию; но в ней не было никакого ритма и порядка; как узнал я после, то был призыв муэзина. Часто после я слышал этот жгучего тембра резкий, пронзающий голос и всегда недоумевал — не дудок ли во рту у муэзина. Спать было уже поздно; я оделся в, подняв своего спутника Базилевича, вышел на улицу. Было половина шестого утра, но улица была полна народом. Улицы Дамаска широкие, хорошо вымощеные, после закоулков и трущоб других азиятских городов кажутся прекрасными. Я даже несколько раз подосадовал на их чистоту и простор. Какая же это Азия! А мне говорили, что ни один город не сохранил своей восточной физиономии так хорошо, как Дамаск. Это была правда, но относилось скорее не к улицам, а к домам, к их внутреннему устройству и к нравам жителей. Базар Дамаска, чрез который нам надлежало пройти, был . покрыть листовым железом, как у нас бывают крыши в вокзалах, — длинный железный круглый свод тянулся над всею улицей базара. Пройдя его, мы выбрали одно место на углу, откуда было видно на две улицы, и за бакшиш получили позволение влезть на крышу. Видя, что на соседних крышах набралось очень много детей и женщин, и боясь, чтобы и у нас того же не было (что конечно помешало бы нам смотреть), мы поставили хозяину условием никого не пускать к нам и сделали исключение лишь для него самого, да для одного старого Могамеда с его двумя женами. Хозяин дома уселся рядом на коврике и сейчас же вступил в оживленную беседу с Могамедом. [710]

— О чем они говорить? спросил я Диба. Драгоман рассмеялся.

— Хозяин убеждает Могамедане бить своих жен.

Могамед, поняв, что речь идет о нем, весело засмеялся и вступил со мною в беседу при помощи Диба, переводившего и мне и ему.

— У меня плохой характер, и я бью своих жен каждый день, особенно вот эту, показал старый Могамед на одну, которая, как можно было видеть сквозь покрывало, была не так красива, как другая.

— За что же ты их бьешь? — спросил я.

— А вот, если не сделает скоро того, что прикажу, и замешается, то и бью, и бью чем попало, — расхохотался глупым и самодовольным смехом старый урод.

Жены, понимавшие все, что говорилось, сидели смирно, как овцы; сквозь покрывало, закрывавшее их лица наполовину, смотрели они на мужа и вставляли свои слова.

— Что же, любят тебя твои жены, раз ты их бьешь? спросил я, думая уколоть самодовольного драчуна.

— Любят, — отвечал тот, нимало не смутившись и не меняя своего торжествующего веселого тона. — Вот эту, — показал он на более старую, — всего три дня тому назад я схватил за волосы, повалил на землю, протащил по полу и спустил с лестницы вниз до самой последней ступеньки; а сверху бросил ей в голову камнем и сказал, чтоб убиралась к отцу, так как я ее больше не хочу. У нее вся голова была в крови, а она все-таки не ушла и у меня просила прощения.

Могамед снова показал два свои передние зубы (остальных не было), смеясь, с полною уверенностью в своей правоте.

— Как же тебе не жаль ее, ведь и собаку бить жалко и нехорошо?! — укоризненно сказал я.

— А что ей делается? Я ей после подарил новые туфли, и она была пресчастлива! Вот эту я меньше бью, показал он на молодую, — она меня очень любит. Я дал за нее 100 фр., половину отдал отцу, половину ей; но она возвратила мне назад эти деньги. Я ее больше люблю, чем другую, и та ревнует.

Тут Могамед, нимало не стесняясь, пустился в такие подробности своей супружеской жизни и такие описания, что я диву дался и не мог решить, врет он или говорить правду. [711] Совершенно невозможно повторить его рассказы, тем более удивившие меня, что у магометан о женах не принято говорить совсем; даже считается неприличным спросить о здоровье жены у своего знакомого: гарем остается тайной для всех посторонних мужчин. Этот же Араб с великого охотой рассказывал мельчайшие подробности своих отношений к женам иноверцу, гяуру, в присутствии посторонних мусульман. — «Неужели на него смотрят, как на человека, спросил я Диба, когда знают, что он так зверски поступает со своими женами?» Тот пожал плечами: «кому-ж до этого, дело?» ответил он, — «женщина у мусульман — последняя вещь; стоит ли о ней заботиться?» Счастие для этих бедных женщин, что они не вполне понимают свое унижение и видимо охотно мирятся с установившимся порядком вещей. Женский вопрос на Востоке находит себе разрешение в христианстве. В христианстве женщина становится не игрушкой страстей, а человеком. И женщины-христианки на Востоке ревностно держатся веры, давшей им человеческий облик.

На соседней крыше набралось столько детей и женщин, что больше сажать было некуда. Дети сидели на самом краю, свесив ноги вниз; они нисколько не боялись упасть, шалили и дрались. Я так и ждал, что кто-нибудь из них сорвется наконец вниз, и просил драгомана сказать матерям, чтобы те были осторожнее. Диб рассмеялся: «Они все дни проводят на крыше, спят на них, и никто не сваливается». Но вот, на крышу пришли два солдата и стали гнать с нее сидящих на том основании, что крыша может провалиться. «Какая предусмотрительность! подумал я. Вот и осуждай после этого огульно порядки на Востоке! Везде есть хорошее». Тем временем хозяин дома кинулся к солдатам, и те ушли, оставив всех в покое. «Что же это значить?» спросил я драгомана.

«Хозяину невыгодно, чтобы кто-нибудь ушел, так как он получает с каждого за место. Он дал бакшиш солдатам, и те ушли на другие крыши. Там они получат также». Бакшиш, постоянный бакшиш — главный двигатель на Востоке. Никто не брезгует им, и считается честным тот, кто не вымогает сверх средств у людей, обреченных платить. Следующий случай, был сообщен мне лицом с положением, иностранцем, и, следовательно, не имеющим пристрастия. [712] Осман-Нури-паша, вступив в должность вали, призвал всех подвластных ему чиновников и каждому назначил известную сумму, которую тот должен заплатить, если не хочет быть согнанным с места. Разумеется, не нашлось никого, кто бы отказал. Они возместили это, в свою очередь, с других. Как же осуждать после этого тех, кто ходит по крышам, пользуясь удобным случаем пополнить свои доходы?

Взбаламученный женщины уселись снова. Пеструю, яркую гирлянду образовали их живописные костюмы. Как лента по краям крыш тянулась разнообразная линия детей и женщин, и вид улицы был своеобразен чрезвычайно. Фотография бессильна дать о ней понятие, так как главная прелесть заключалась в яркости красок. Особенно привлекательны дети. Нельзя было равнодушно смотреть на них, на их розовые щеки и черные, блестящие, веселые глаза. Сколько живости в них, сколько силы! Как раз пред нашими глазами трое мальчуганов прицепились к железной решетке противуположного дома, да так ровно два часа и прокарабкались по ней, ни разу не спустившись на землю. Да и некуда, было впрочем, спуститься: кто стоял — тот стоял, прижавшись к стене, чтоб оставить проход по средине улицы для идущих и едущих. Один молодой Араб, видя, что все места на крышах, с которых было видно на улицу, заняты, взобрался на сваю и простоял на ней все время на одной ноге.

«Но когда же начнется процессия?» думал я. Сигнал дан давно. Вдоль стен улицы протянут ряд солдат; их фески прорезываются, как красная нитка, средь пестрой толпы народа. Давно уже проехали один за другим верблюды, нагруженные ящиками с провизией, проехали отряды кавалерии, провезли несколько пушек. Не было никакого порядка и последовательности в движении. Толпа двигалась по улице подобно потоку, стремящемуся вперед и снова возвращаемуся назад, образуя многочисленные водовороты. Сколько колясок проехало мимо, сколько арабских коней прогарцовало с блестящими седоками в золотых шитых мундирах! Кади в лиловых шелковых рясах с чалмами, обвитыми золотым позументом, дервиши в белых высоких шапках, паши верхом, высшие чиновники, знатные иностранцы в сопровождении кавасов, залитых золотом; великолепный, обитый бархатом тахтарахван, то есть носилки для эмира-уль-хаджи. Без всякой [713] последовательности миновало все это, и, как блестящие осколки, унеслось в потоке толпы; толпа не убывала, ходила, шумела и, на время расступаясь, чтоб пропустить едущих, замыкалась снова, продолжая жить своею жизнью.

Не было в ней заметно ни ожидания, ни сопряженного с ним беспокойства. Продавцы кидали на крышу в платках всякие сласти, и ими лакомились дети и женщины. Торговля всякою всячиной происходила на улице, и никто, невидимому, не обращал никакого внимания на всех, кто проехал за город. Стадо баранов шло за отрядом бедуинов, а рядом с коляской какого-нибудь величественного паши шел осел с подносом на спине, заваленным горой апельсинов. Толпа весело ходила, и у всех на лице был праздник; но все совершалось плавно я не спеша.

Не было полиции, никто никому не мешал, и ни разу не услышал я крика или смятения. Казалось, все собрались попировать и погулять и не ждали ничего особенного и любопытного. А я, признаюсь, начал терять терпение. Было уже 8 часов, и мы, следовательно, сидели два часа на крыше. Но вот вдали я заметил балдахин, колыхавшийся высоко над толпой; медленно приближался он к месту, где мы сидели. Слабые, доносившиеся издали, звуки духовой музыки сделались постепенно слышнее, и я чувствовал, что наступает нечто значительное и грозное, Балдахин был поставлен на спину вер блюда, который медленно и с необычайною важностью переступал с ноги на ногу. По мере того, как приближалась музыка и верблюд со священным ковром, толпа затихала и взоры всех обращались в его сторону. Рыдание послышалось сзади меня: то плакал от священного умиления Могамед, так недавно со смехом рассказывавший о своих зверствах над женами. Шествие подошло совсем близко. Высокий, с густою шерстью, выхоленный верблюд горло выступал вперед. Нигде не было ковра, так как это название носил сам балдахин; но этот балдахин был действительно прекрасен; из зеленого бархата и покрыть удивительно изящным шитьем. Все те, кто был на улице и кто до этой минуты так беспечно ходил и болтал, замерли и тихо стенали от восторга; близко находившиеся к ковру проводили рукой по его бархатной поверхности и целовали его с умилением. Странно, что и я не мог отделаться от волнения, охватившего меня [714] против моей воли. Восточная, своебытная мелодия энергично ударяла мне прямо в лицо; она била из медных труб, потрясала и вторгалась в мое существо. Не с отвлеченными идеями, как в мечетях Каира, имел я дело, — нет, тут приходилось считаться с живою, стихийною силой мусульманства. Сила, сокрушавшая государства и пролившая так много крови, повергнувшая в прах все, что не хотело ей добровольно подчиниться, — эта сила прямо наступала на меня. Но что за картина! Предо мною проходило какое-то странное, но мощное и властное видение! Как будто видел я сон, как будто попал в мир совсем иной, перенесся в глубочайшую древность и присутствовал при шествии волшебном, непонятном. За верблюдом ехал на великолепном арабском коне весь одетый в зеленый бархат и золото старик с седою бородой, властно и вызывающе держа в руке зеленое знамя пророка. С гиком, ударяя в барабаны и раскачиваясь на верблюдах, следовала дальше толпа бедуинов. Их нестройный рев и фанатические лица действовали подавляющим образом. Среди них бессмысленно качался на седле лысый и совсем голый юродивый. Сила общего всей этой массе народа экстаза текла, как раскаленная лава; она наступала медленно, затаенно, неумолимо. Дойдя до угла, где мы сидели, шествие повернуло в сторону по улице и прошло мимо. У меня отлегло от сердца, и я вздохнул свободно сжатою дотоле от нервного напряжения грудью.

Диб предложил нам обойти коротким путем по направлению, куда шла процессия, чтоб еще раз посмотреть на нее. Мы обежали окольным путем и смешались с толпой народа, ожидая, когда пройдет снова вся эта церемония. Теперь мимо нас совсем близко шли мусульмане с саблями наголо. Я невольно подумал о том времени, когда при таких процессиях смахнуть саблей голову гяуру было делом самым обыкновенным, и чувствовал себя не на месте среди этих фанатиков.

Естественно думать об этом: в Дамаске фанатизм до сих пор очень силен. Всего 30 лет тому назад в Сирии было вырезано много тысяч христиан, причем на долю Дамаска пришлось около 6 тысяч. Причина резни была исключительно религиозная нетерпимость. Впрочем, в проходившей мимо процессии грозного настроения больше уже не было, и главная [715] причина, думаю, была в том, что музыка играла на сей раз что-то из пошлой оперетки.

На Востоке часто слышишь наряду с удивительными своеобразными мотивами, сейчас же, непосредственно за ними, какую-нибудь европейскую пошлость, в роде «тарарабумбии», как это было в Каире при похоронах Измаил-паши. Особенно Турки ничего не разбирают в музыке. Беляев, русский консул в Дамаске, передавал мне следующее. В Иерусалиме он присутствовал при торжественному богослужении в день Успения Божией Матери; этот день празднуется также и мусульманами; Турки чествуют его, принимая участие в крестном ходу, причем в это время играет их военный оркестр. Каково же было удивление и негодование Беляева, не знавшего еще хорошо Турок со стороны их музыкальности, когда он услыхал веселый и пошлый мотив из всем знакомой оперетки Belle-Helene! Турки наигрывали его, нисколько не подозревая, до какой степени не соответствует эта музыка религиозному настроению.

Это так характеристично! На Востоке ничто не упорядочено. Все стихийно, нет самосознания, нет проверки. Свет разума, воссиявший с Востока, рассеивается там, преломляясь чрез призму косности и невежества. Восток — красавица в надетом небрежно богатом, но истрепавшемся наряде, красавица, покрытая грязью, сонная, ленивая, нерадивая. Кому она не наскучит и не станет противна! Тянет неудержимо в Европу, домой.

Это чувство было общим у всех пассажиров Реи-Но, парохода, на который я сел в Бейруте. Многие проклинали Восток и давали слово никогда снова его не посещать. Все жаждали стать на почву Европы. Но приходилось ждать целую неделю пути от Бейрута до Пирея.

Сергей Бартенев.

Текст воспроизведен по изданию: Поездка на Восток (Выдержки из писем) // Русское обозрение, № 12. 1895

© текст - Бартенев С. П. 1895
© сетевая версия - Thietmar. 2016
© OCR - Андреев-Попович И. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русское обозрение. 1895