-

БАРТЕНЕВ С. П.

ПОЕЗДКА НА ВОСТОК

(См. Русское Обозрение, № 10).

(Выдержки из писем).

5-е февраля.

В коптской церкви обедня начинается в 7 часов утра; первый раз, недели три тому назад, я приехал позднее и должен был ограничиться внешним осмотром храма. Храмов, собственно, два: старая церковь и стена к стене новая. Новая церковь очень похожа на нашу,— вся разница в том, что есть сидения для молящихся, как в храмах католических, да на хорах, за сквозными решетками, места для женщин (они там молятся отдельно); у одной колонны приделана кафедра с лесенкой для проповедника, совсем такая, какие я видел в Италии у католиков. Все остальное вполне сходится с нашими церквами: иконостас отделяет алтарь от церкви, в алтаре стоит, как и у нас, посредине престол, сбоку помещается жертвенник; сама форма всей церкви вполне напоминает православные, а не католически храмы. Старая церковь — небольшая, закоптелая, с почерневшими стенами комната, разделенная перегородкой на четыре части: одна для молящихся, другая — алтарь, третья с каменным углублением в стене для крещения и четвертая — не помню, для какой цели, кажется, для ожидания пред исповедью. Всего 3-4 образа на стенах, до того почерневших, что нельзя на них ничего разобрать; все бедно, грязно. [284]

Вчера я встал пораньше и был уже в 7 часов утра в лабиринте Коптского базара. Насилу удалось отыскать ворота, ведущие в довольно обширный двор Коптского патриаршего подворья. На коптском базаре никто не понимает ни по-французски, ни по-английски, и поэтому неговорящему по-арабски довольно трудно найти коптскую церковь. Первый раз я долго ее искал, а вчера нашел уже по старой памяти. Тут со мной произошло маленькое, но крайне неприятное приключение. Садясь на осла, привезшего меня с площади Esbekie, я сговорился за 1 пиастр, цену вполне достаточную для этого расстояния. Мальчишка-погонщик, видя меня у входа в церковь и понимая свое выгодное положение, стал требовать больше. Я бросил ему еще 1 пиастр, не желая входить в пререкания на паперти церкви. Но стоило мне уступить незаконным требованиям арабченка, как тот почувствовал свою силу. С криком уцепился он за меня, уже направлявшегося в дверь церкви, и начал вымогать целый шиллинг. Я дал ему еще пиастр, уверенный, что он отстанет. Не тут-то было. No, no, Schilling, не унимался мальчишка; цепляясь и плача ворвался он за мною в церковь. Видя в этом уже непристойное и сознательное нахальство, я не уступил, как то ни было неприятно, и бурикие был выгнан вон прибежавших на крик церковным служителем. Много раз после случалось мне подвергаться таким выходкам арабчат и каждый раз в тех случаях, когда они видели, что европейцу неловко вступать в пререкания.

Будучи избавлен от арабченка, я сел, как и другие молящиеся, на лавку. Обедня только что началась. Оглядевшись, я увидал, что все были в фесках; все те же костюмы, как на базаре, чалма или феска и черный или синий халат, под ним белый кафтан, перехваченный поясом. Те же Арабы сидели в церкви. Это было несколько странно видеть; я привык представлять себе с таким народом арабскую кофейню, а тут такой же народ сидит в храме: Копты в костюмах не отличаются от Арабов. Хор и церковнослужители, то есть наши дьячки, были тоже в фесках, в белых без складок халатом с орарем, перекрещенным на груди, как это делает наш диакон во время пения «Отче Наш»».

Хор сидел пред алтарем прямо на полу, по-восточному, скрестив ноги. Он помещался по ту и другую сторону аналоя, [285] выставленного, шагах в восьми пред царскими вратами. пред аналоем читались молитвы, причем чтец выводил арабские завитушки, свертывая постоянно с простого чтения на арабскую мелодию. Пение хора было в унисон и напоминало иногда наши песнопения; но священник, читая Евангелие, все время очень верно и очень музыкально пел арабскую мелодию. Вот он начнет как будто по-церковному, но нет-нет — завернет мелкие нотки, закрутит, и вышло совсем по-арабски. Евангелие и Апостол читаются по-арабски, остальная служба совершается на коптском языке, который понятен лишь ученым Коптам. Так мне объяснял, по крайней мере, Копт, принадлежащий к штату патриарха, очень дружелюбный человек. Еще в первое мое посещение церкви он увидал, что я крещусь, и спросил, не Москов ли я, ибо туристы, осматривая церковь никогда не крестятся. Облачение священника состоит из светлой ризы и капюшона, соединенного с ризой. Капюшон тоже парчевый и надет на голову. Сидели также в церкви монахи с такими же капюшонами и ризами, но черного цвета. Очень таинственен этот костюм, и не раз я вспомнил рыцарей Св. Грааля в Персифале на сцене Баирейтского Вагнеровского театра. Как там, так и тут, священная одежда имел в себе что-то восточное, особенное.

Священник кадил, подходил к каждому и касался свободною правою рукой молящихся, причем некоторые целовали у него после того руку. В алтаре мальчики, служащие при совершении таинства, были все босиком, и всякий, кто входил в алтарь, снимал башмаки, оставаясь в феске, как это делается в мечетях; никто не крестился во время всей обедни, а только раз — пред уходом; но после одной молитвы, каждый приложил ладонь к ладони своего соседа, коснулся лба и поцеловал руку, а после отпускной молитвы все подняли ладони кверху, мало воздвигнув руки, и прочитали молитву вслух. Когда началось возношение Даров, все поднялись и оставались на ногах все время до конца службы. Царские врата были открыты все время. Приобщаются в алтаре, а не пред ним. Священник пальцами берет хлеб и кладет его в рот приобщающегося, аккуратно подставляя в виде блюда другую ладонь. Я не заметил, чтоб он давал пить из чаши. Точно также не видел я, чтоб он сам вкушал Тела, а видел, что [286] лишь пил из чаши. Мне дали просфору, как и всем другим. Просфора имеет форму лепешки.

Нищие ходили все время службы, притискиваясь между сидениями, подходя к каждому и молча останавливаясь с протянутою рукой. Постоит, и если не получит, идет к следующему тихо, без [назой]ливости. Вообще много спокойствия и благочестия было в храме и ничего нарушающего благообразия службы не заметил я; все было чинно, тихо и мирно.

После службы священник очень любовно говорил с подходившими к нему. Меня тоже подвели, сказали, что я Москов. Он дал мне часть просфоры и благословил меня. Очень хороший, добрый у него вид, и выражение лица указывает на многое хорошее. Это он встречал нашего Государя, когда Тот, будучи Наследником, посетил в Каире Коптскую церковь. Патриарх живет рядом; у него более чем скромный дом и обстановка. Я записал некоторые мотивы коптской службы и узнал, что они еще никем не записаны: все поется по слуху и передается из уст в уста от отцов к детям. Копты монофизиты, но богослужение у них то же, что и у нас. Те же молитвы и песнопения во время литургии; чин возношения Даров тождествен с нашим. Сами Копты постоянно и настойчиво говорили мне, что вера у них с Московами общая. Конечно, я умалчивал о том, что они монофизиты, то есть еретики. К чему нарушать любовь и мир, если нет надежды достигнуть согласия.

__________________________________

8-го февраля.

Три дня подряд дул ветер «хамсин». первый день слабее, второй очень сильно и третий опять слабее; так бывает почти всегда. Беру книгу Маркова «Путешествие на Восток» и читаю: «он оттого называется хамсин, что дует 50 дней сряду». Марков в своей книге нигде не опровергнул этих слов, и я был в уверенности, что так и бывает! Хамсин по-арабски значит пятьдесят, и действительно ветреных насчитывается дней 50 в году; но хамсин длится редко больше 3 дней, и если б он продлился дней 30 подряд, то можно смело сказать, все живущее в Египте вымерло бы неизбежно. Духота невыносимая! песок крутит так, что солнце кажется красным, мутным шаром. Те немногие, кто выходит на улицу, трут себе глаза от пыли. Я [287] пробовал гулять, но чрез пять минут спешил домой. Воздух полон мелкой пыли, песок лезет в нос, глаза, ветер утомляет страшно! Что бывает в мае, когда уже в феврале трудно терпеть хамсин; с июня до ноября его вовсе не бывает в Египте.

Вчера стояла чудная погода, сменившая три ветреных дня. Я получил приглашение быть на вокзале в 8 часов утра, чтоб ехать в Дашур на вновь открытую гробницу, раскопки которой я видел и описывал. В ней нашли юную принцессу, кажется XII династии, золотую корону с бриллиантами и много разных вещей. Корона и золотые вещи так изящны, так мастерски сделаны, что по отзывам знатоков могут служить недосягаемым образцом даже для современной ювелирной техники. Утром De Morgan прислал письмо, где уведомлял, что новооткрытые вещи сегодня он перевозит в музей Гизе, и потому мои спутники решили ехать в Саккару. Мы запаслись на станции Бедрешейн билетами для осмотра монументов Саккары и наняли ослов, вверяясь слуге de Morgan'а, взятого в качестве проводника.

Оставив за собою последний клок зелени цветущей долины Нила, вступили мы на бесплодную почву Саккары. Каменистый грунт, перемешанный с известняком, по поверхности всюду затянутые песком ямы, бесформенные груды камней, следы разрушенных зданий, в стороне от пробитой ослами туристов тропинки, рассевшиеся пирамиды — таков внешний вид места, называемого Саккарой. Осматривают в ней четыре подземелья:

Две вновь открытые гробницы — Мера и Кабин, и две открытая Мариетом — Ти и Серапеум, то есть усыпальница Аписов. Для туриста все это имеет очень сомнительный интерес. Спускаешься по наклонной плоскости узким прорытым в песке проходом к двери, с запертою решеткой; за этой дверью первая слабо освещенная наружным светом комната; дальше тьма! Сторож зажигает свечи, и при тусклом свете мерцающей свечи обходишь пять-шесть маленьких комнат. Пол — песок, а стены — гранит, испещренный египетскими изображениями животных, домашних сцен, охот, рыбной ловли. Сверху наслан потолок. Не будь его, песок в каких-нибудь несколько дней занес бы разрытое с таким трудом здание. И действительно, крыша занесена толстым слоем песка. Стенные рисунки, главный интерес этих гробниц, [288] приятно рассматривать в музее, в прекрасных изданиях, но не в Саккаре, не в духлте подземелья, при свече, тускло мерцающей в непробудном мраке, капающей и на руку и на платье, когда торопит и сторож, и когда хочется скорее на свежий воздух. Все это не грандиозно нисколько и после Гизехского музея решительно не интересно, ибо нового — ровно ничего. Что еще оставляет впечатление — это гроба Аписов. Серапеум — длинный и широктй коридор, с мрачными углублениями по сторонам. В этих углублениях стоят громадные гроба Аписов. Мрачные своды могильного подземелья и черные гроба, высеченные из глыбы гранита, способны навести некоторый ужас; здесь чувствуешь, что попал в место чуждое всему живому. Воздух бани, влажный и теплый сравнительно с наружным воздухом, тьма, тишина и гигантские гроба, черные, массивные! Гроба эти — глыбы в две сажени длиной, полторы вышиной и одну шириной! Невольно призадумаешься над тем, как были привезены и поставлены сюда эти камни. Углубления, в которых они стоят, аршина на два ниже уровня коридора. Непонятно, как можно внести туда и поставить такую тяжесть без помощи особенных машин. Кругом саркофага очень мало места, и трудно представить, чтобы все делалось при помощи большого количества рабочих; им и поместиться негде. Одно можно предположить, что сначала ставился саркофаг, а потом кругом строили стены и свод. Это предположение уничтожается тем, что в подземелье до сих пор стоит один гроб на полдороге к пустому углублению. Кроме того, углубления высечены в скале, а не построены на свободном месте. Итак способ перенесения гробов остается непонятным, и приходится лишь дивиться искусству древних. Кроме четырех упомянутых выше подземелий мы видели домик Мариета и ступенчатую пирамиду. Слишком роскошно название домика для барака с террасой, на которой все посещающие Саккару подкрепляют пищей свои силы. Вероятно, когда жил в нем Мариет, барак был почище, но названия домика все же не заслуживал. Ступенчатая пирамида, мимо которой нас провезли, оставляет еще меньше впечатления вблизи, чем Хеопсова. Она построена из довольно мелкого камня, состоит из шести этажей, и имеет таким образом ребра не гладкие, а ступенеобразные. Пирамида теперь очень поистерлась, порассыпалась по бокам и издали гораздо [289] интереснее. Внутрь нее проникнуть очень трудно и даже опасно, так как проход местами наполовину засыпан песком, а кое-где пообвалился.

Когда возвращаешься назад, повидав все диковины, спрашиваешь себя: стоило ли все это смотреть?! Слишком многого ожидаешь после восторженных описаний, которые читаешь раньше, чем едешь повидать своими глазами. Отсюда является неизбежно разочарование. Немудрено! в описаниях много говорится не о том, что есть, а о том, что было. А было, хотя бы в том же Серапеуме, много такого, чему стоило дивиться. Достаточно вспомнить, что к нему вела аллея из шести сот сфинксов; внутри же было такое количество драгоценных вещей, что, после хищений Арабов, опустошений и разгромов, производимых христианами, Мариет все-таки нашел до семи тысяч разных предметов. Когда думаешь о былом богатстве достопримечательного места и едешь его смотреть, то ждешь не весть чего. Приезжаешь — и видишь запустение. Ждешь увидать прославленную красавицу, и встречаешь безобразную старуху-развалину. Разочарование горькое!! Впрочем, природа, местность, чудная прогулка по благословенным полям Египта, выкупают и усталость и разочарование. Заход солнца, застающий на пути назад по железной дороге, играющий дивными, чистыми красками, изменяющий всю местность волшебным образом, волнует несказанно, и столько мыслей, столько чувств возникает во всем существе. Тело, усталое от долгого дня, покоится, как и земля; а в душе подымается и играет множество тонких отблесков пережитых мыслей и волнений, как пар земли, принимающей разнообразные и чудные от заходящего солнца краски.

Говорят, что мир стоит на трех китах, а Каир на двух столбах. Один из этих столбов Каира — миллионер С., другой русский консул Александр Федорович Иванов. Без них ничего не устраивается в Каире, а если они взялись за что-нибудь, то удается, даже и мало возможное. Так было с моими концертами: при помощи Александра Феодоровича я вывел из африканской музыкальной косности обывателей Каира и отбил у фараонов часть приезжей публики. Впрочем, не Англичан. Последних никакими средствами не свернешь с той дорожки, по которой они наметили себе идти: приезжие на время жадно, как мухи на мед, падают лишь на африканское и [290] стараются расхитить древний Египет, покупая все, что можно; живущие же постоянно — свирепо, сосредоточенно занимаются собиранием дани с несчастного современного Египта, постоянно ткут паутину и опутывают ею бедную страну со всех концов. Это их единственное занятие. Ничто другое не интересует,— тем более концерт русского артиста.

Не приписываю себе своей удачи нисколько,— безИванова мне не удалось бы ничего сделать. При помощи же его, как по волшебству, совершалось даже и невозможное. Нужна ли эстрада для концерта, иду в театр и прошу ее. Мне говорят, что дать ее совсем невозможно, ибо законом воспрещено давать частным лицам что-либо принадлежащее хедивскому театру. Вынимаю записку Иванова и получаю эстраду даром. Обращаюсь к директору театра с просьбой разрешить участие в моем концерте оперным артистам. Директор коротко и решительно отказывает. Сообщаю об этом все тому же русскому консулу Иванову, и на следующем представлении его высочество хедив призывает к себе в ложу директора и просит его помочь в концерте Бартеневу. Благодаря энергичному консулу Русские в Египте чувствуют себя прекрасно. Невольно завидуешь Англичанам, которые так чувствуют себя везде.

В Каире есть для концерта прекрасный рояль (к слову заметить, где завелись Англичане, там смело можно рассчитывать найти хороший инструмент). Зала же Casino в Gesiro Palace Hotel такова, какой не найдти нигде в Европе.

Дворед Гезиро построен пашей Измаилом под влиянием безумного бреда расточительности. Дворец был окончен пред открытием Суэцкого канала и предназначался для высоких гостей, в том числе и для императрицы Евгении, в которую Измаил был влюблен безумно. Можете представить, с какою роскошью отделан дворец, раз было замешано тщеславие и муки желания человека, не останавливавшегося ни пред какими тратами. Casino строилось для самого Измаила; оно в арабском стиле и разукрашено с пола до потолка великолепною отделкой Конечно, нигде в Европе не найдти дли публичного концерта такого помещения! В музыкальном отношении публика Каира оставляет желать многого. В моем концерте, с точки зрения Каирцев, она была блестяща. В передних рядах сидели принцы хедивского дома. С одним из них, Османом пашей, я после встретился в частном доме. Меня просили играть. После [291] первой же пиесы monsegnieur попросил сыграть что-нибудь повеселее. Что я ни придумывал, на все он тряс головой и говорил: «pas de classique»! Я осрамился совершенно, и место мое занял Итальянец К., утешивший принца вальсами и отрывками из французских опереток. Но своей музыкальности принц Осман не являет исключения среди каирской публики. Но… suum cuiqui!

__________________________________

23 февраля 1895 года.

Вчера поутру я поехал осматривать наиболее типичные мечети Каира. Я сделал осмотр в историческом порядке, и таким образом для меня было наглядно последовательное развитие арабской архитектуры. Архитектура, наравне с другими искусствами, способна передавать характер эпохи и выражать отвлеченные идеи. Безмолвный камень является иногда самым достоверным свидетелем и передает в осязательной форме дух идей, двигателей человечества. Магометанская мечеть соответствует своими внешними формами учению Магомета. Магомет восстал против идолопоклонства. Главною его заботой было утвердить единобожие и обезопасить свою веру от какого-либо вида обожания. Первым и самым главным тезисом Корана положил он: «Нет Бога кроме Бога» и далее «Магомет — посланник Божий»; с намерением сопоставлены эти фразы, чтобы было ясно, что Магомет не божественный, а просто человек, только пророк Бога, а не Бог. В храме своем он изгнал все, что могло сделаться предметом обожания. Первые мечети — это был двор, окруженный стенами. К стенам приделаны навесы, под которыми можно было спрятаться от лучей палящего солнца; посредине водоем для омовения пред молитвой; стол, на котором помещался Коран, лесенка, с которой можно было обращаться к народу.

Каирская мечеть IX века Ибн-Тулун очень близка к этому первоначальному типу. Она представляет собой громадную площадь с бассейном посредине; площадь окружена стенами с навесом. Этот навес только гораздо шире, чем в первых мечетях и поддерживается колоннадой, так что в сущности образуется довольно широкий портик. Колонны кирпичные, квадратной формы; они идут в четыре ряда с леаой стороны и делают таким образом три галереи; с других сторон всего две такие галереи и, следовательно, [292] портик из столбов в три ряда. В дальней от входной двери стороне мечети возвышается мамбар, то есть лестница, с которой имам обращается к народу; а вне мечети торчит минарет. Итак, Ибн-Тулун недалеко ушел от первоначальных мечетей. Разница лишь в том, что навес расширился и стал рядом колонн, где можно комфортабельно сидет, предаваться созерцания и молитве, не страдая от ослепительного солнца. В затененном прохладном месте ярче выступают огни внутреннего мира, жарче и сосредоточеннее молитва. Сквозь резные решетка окон прорывается свет, а перед глазами собравшихся нет ничего материального, ни одного предмета, на который могло бы быть направлено чувство обожания. Царит идея единого Бога, и к Нему несутся мысли, чувства, молитва.

Ель-Асхар, мечеть X века — тот же двор; но по бокам приделаны квадратные комнаты, венчанные куполом и предназначенные для гробниц; а под навесом, расширившимся в целые громадные залы, помещается знаменитый, первый в мусульманском мире, университет. Таким образом двор остался с открытым небом, а с боков пошли ливаны — закрытые потолком и наполненные колоннами помещения, где не только собираются для молитвы, но живут и учатся, да прибавлены комнаты с куполами, где стоят гробницы; в этих комнатах помимо гробницы есть еще кибла то есть, углубление в стене, показывающее направление к Мекке; дикке — амвон, мамбар — лесенка для проповеди, и курси — пюпитр для Корана. Водоем помещается на отдельном дворе и очень обширен. Вот и вся мечеть Ель-Асхар. В ней легко уловить сходство с мечетью Ибн-Тулун, но за сто лет, разделяющие ее от последней, архитектура сделала уже значительный шаг вперед: комнаты, предназначенные для гробниц святых венчаны правильно выведенным куполом. Кибла разукрашена орнаментом. Мамбар очень изящен. Все остальное сохраняет первоначальную простоту и незатейливость.

Я уже упомянул, что в ливанах, то есть, комнатах, не защищенных с одной стороны, именно стороны двора, стеной, помещается университет. Этот университет совсем не соответствует нашему представлению об учебном заведении. Представьте себе училище без столов и стульев, где кто учится, кто молится, кто завернулся в халат с головой [293] и спит. Некоторые заняты шитьем платья, другие подкрепляют себя пищей или совершают свой туалет. Науки в этом знаменитом университете с точки зрения сынов востока процветают блистательно. В нем преподают Коран с толкованиям, арабский язык во всех тонкостях, элементы арабского права, правила арифметики, да сведения, по которым можно определить направление к Мекке, чтобы иметь возможность поставить киблу в мечети. Вот вся программа преподавания. Для востока это очень много: премудрость усваивается не скоро, а в течение десяти, иногда и более лет. Такая малая поспешность становится понят на, если принять во внимание восточный способ обучения. Все заучивается наизусть без размышлений и рассуждений; отношение к науке вполне восточное. Характерны и многозначительны те растянувшиеся и покоящиеся сном праведных фигуры профессоров и учеников, которые попадались мне на каждом шагу в знаменитом Ель-Асхарском университете.

Мечеть султана Гассана XII века уже своим наружным видом производит сильное впечатление. Это грозные каменные серого цвета стены, выдающиеся среди мусора убогих домов старого Каира. Снаружи нельзя охватить взглядом всей мечети, так как к ней примыкают вполтную дома и мешают общему виду; но грозно высящаяся стена, видная вдоль улицы, все-таки производит впечатление; а когда взойдешь сквозь темный проход внутрь, то испытаешь совсем нежданное и необыкновенное архитектурное впечатление. Двор с открытым небом и с бассейном, прикрытым куполом, сдавлен с четырех сторон диванами. Гигантские, грозные огивы подымаются до самого верху за ними сводом уходят в глубь квадратной формы — ливаны. Двор так мал, грозные огивы так надвинулись, что чувствуешь себя схваченным этими великанами, в невольно подымаешь голову — посмотреть, где они кончаются. Они уперлись в самое небо; оборачиваешься, и видишь себя сдавленным со всех сторон теми же мощными зевами настойчивого чудовища. Ливаны почти той же величины, что и двор; распростираясь на четыре стороны, они дают форму креста; некоторые историки арабской архитектуры утверждают, что это сделано умышленно христианами строителями. Если это так, то все таки они не ослабили этим общего смысла архитектуры. Эти диваны, имеющие вместо потолка гигантский свод, не [294] круглый, а однообразный, просты и удивительно своеобразны, а огивы, высящиеся с четырех сторон, так величественны в своей простоте и суровости!

Ни с чем несравнимо чувство, которое охватывает, когда входишь внутрь здания гениального архитектурного творения. Какую идейность и силу имеет архитектура! В мечети Гассана выражена идея простая и сильная. Когда взойдешь в нее и после первого впечатления начинаешь размышлять, то видишь, что тут нет места чувству, а царит в ней единая, сильная, непоколебимая идея! И нельзя остаться равнодушным, нельзя не призадуматься. Эти арки, уходящие до верха стены, к самому небу, лишенные всякого орнамента, отвлекающего мысль от единого, общего, подымают духовные взоры к небу, к Единому могущему. Да! сила, создавшая подобное, была облечена таким убеждением и неукоснительностью, что естественно пред ней должно было пасть все кругом. Мне стали понятны победы поклонников Единого Бога. Сила их — сила единой, непоколебимой идеи, сила глубочайшего убеждения, убеждения простого, ясного, грубого, может быть, но такого, в котором нет ни малейших сомнений, и лучшим выражением этой воинствующей идеи является мечеть султана Гассана.

Рядом с этою грозною мечетью, воплощением силы ислама, стоить новая недостроенная мечеть. Англичане, занявшие цитадель, воспретили продолжать ее постройку, так как она мешала бы выстрелам из английских орудий в случае бомбардировки столицы тех, кому вверен меч пророка. Этот зазубрившийся о тела неверных меч выпал из слабых рук одряхлевших сынов пророка. В них нет уже того духа, который создал мощную архитектуру мечети Гассана. Уже в пятнадцатом веке, три столетия спустя, не было этого духа; несмотря на полное процветание халифов, началось расслабление воинственных основ ислама. Это сказывается и в архитектуре, сделавшей большой успех, но утратившей простоту и силу. Лучшим примером того служить мечеть пятнадцатого века Моайад.

Действительно, переход от мечети Гассана в мечеть Моайад так же резок, как переход от войны к усладам роскошной жизни, В мечети Моайад обширный двор лишь с одной стороны имеет навес, где и помещается кибла, дикке, курси и мамбар; [295] потолок и стены разукрашены золотым орнаментом и золотыми арабскими письменами. Эти краски орнаментов и золото прямо чаруют после суровых голых стен Гассана и прежних мечетей. Окна пропускают свет в стенах сквозь разноцветные стекла и дают прелестные переливы чистых тонов. Особенно хороши эти окна в помещении прикрытом куполом, где свет проникает лишь сквозь эти стекла; наружный яркий свет напряженно врывается внутрь, и тогда эти разноцветные, подобранные в орнамент, окна горят радугой в темной тишине закрытого храма; глаза устремляются на них, а над ними высится правильный, изящный купол.

Особенно красивы эти окна в мечети Каид-бей XV века. Мечеть эта, по отзывам знатоков арабского искусства, являет последнее слово развития арабской мечети. Огивы в ней перешли во вполне законченную форму подковы, орнамент достиг полного развития, исчерпывая все бывшие мотивы многогранников, сталактитов. В окнах мелкие Круглые стекла подобраны так по цвету, что рисуют вазу со цветком, и это очень красиво.

Итак, уже с XV века в архитектуре мечетей нет прежней суровости; тем не менее нет ничего, что не вызывалось бы необходимостью: тот же двор с водоемом, только он очень невелик; с четырех сторон ливаны, предназначенные для молитвы и обучения четырем толкам ислама, с киблой в ливане, обращенном к Мекке, дикке и курси; а с боку комната с куполом, то есть помещение для гробницы. Нет ни одного предмета, действующего на чувство, ничего отвлекающего от идеи, для которой приходят молящиеся. Внутренностью своею магометанская мечеть очень похожа на протестантскую церковь: тоже старательное избегание предметов, действующих на чувство и служащих к украшению, как и в протестантской церкви; сходная мысль родила сходную форму.

Есть мнение, что магометанство — ничто иное, как одна из ересей христианства. В то время, когда в христианском мире царили несогласия, междоусобные брани, когда среди богословов шли тончайшие, недоступные большинству разбирательства богословских истин и большинство находилось в беспомощном состоянии разобраться во всем этом, когда культ священных предметов дошел, например, в Египте [296] почти до идолопоклонничества, Магомет выступил с простым и ясным, всем понятным учением, приняв сторону отрицающих божество в Иисусе Христе и признав Его лишь пророком. Сам себя Магомет называл утешителем, духом истины, и считал именно тем, о ком говорил Иисус Христос словами: «Пошли вам утешителя, Духа истины». Будучи знаком с иудейством, Магомет принял чистое единобожие. Надо заметит, что все без исключения строители мечетей были христиане-еретики, Копты; орнамент вышел тоже из коптского отвлеченного, идейного орнамента. Таким образом арабская архитектура и орнамент представляют собой ничто иное, как отвлеченные идейные искусства, созданные христианами-еретиками, а само магометанское учение — ересь христианства, отрицание божественности Христа и строгое установление единобожия, а как охрана его — изгнание всего, что может стать предметом обожания. Картина и статуя, живопись и скульптура запрещены, разрешен орнамент — символическое изображение идеи, и архитектура — идея застывшая в камне.

Поставив непроходимую пропасть между Богом и человеком, магометанство тем самым лишило человека стремления достигать божества; отсюда и материализм его. Христиане стремятся стать сынами Божиими, мусульмане всегда рабы Аллаха; муслим — значит подчиненный. Разрезав запутанный богословский узел идеей единобожия и сведя богопознание к математической истине, Магомет пришел к рационализму и свел богопознание на признание отвлеченного, стоящего отдельно, вне всего единого Бога. Отсюда ряд чисто физических материальных обычаев вместо развитых форм богопочитания.

Простота архитектуры мечети и орнамент из отвлеченных математических линий вполне соответствует культу божества, стоящего вне мира, недоступного познанию. А все содержимое мечетей прямо приспособлено и вызвано нуждами материальной жизни. Сначала народ собирался лишь по пятницам для общей молитвы. Эту нужду удовлетворяли мечети первых веков, которые были просто дворы, окруженные стенами, с водоемом, нужным для омовения пред молитвой. Для защиты о солнца приделали по бокам крыши, и образовались портики — Ибн-Тулун IX века. Явилась нужда каждый день быть в мечети, и не для молитвы только, а для обучения Корану; начали пристраивать ливаны — Эль-Асхар. Стало четыре толка ислама, для [297] каждого из них нужен стал отдельный ливан, следовательно от каждой стены по ливану — Мечеть Гассана. Потребовалось помещение для гробницы, стали и его строить. — Далее ничего не прибавлено, и следовательно мечети развиваются лишь в отношении орнамента и архитектурных линий. В мечетях XV и следующих веков нет ничего более. Каид-Бей лишь изысканнее и изукрашеннее; но ни одного лишнего предмета против мечети султана Гассана. Все рационально, и ничего кроме того, что непосредственно отвечает нуждам молящихся. Все предметы почитания изгнаны, как и в протестантской кирке.

Сих голых стен,
Сей храмины пустой
Понятно мне высокое значенье.

(Тютчев).

Отвергнуто чувство, и чем-то безотрадным веет от этой прямолинейности, простоты, неукоснительности. Чистая духовность идет часто рука об руку с тупым, грубым материализмом.

«Как это странно», сказал однажды мне С., когда мы с ним беседовали об этом предмете. «У магометан Бог — это существо, стоящее вне мира, какая-то отвлеченная, математическая величина. Приблизиться к нему человек не смеет и думать! А между тем у тех же магометан Аллах не сходит с языка; они его приплетают всюду». Александр Петрович С. — русский, необыкновенно ученый, вдумчивый человек. Приехав в Каир для здоровья. лишь на короткое время, он тем не менее энергично принялся за изучение арабского языка, стал уже читать и понимать немного. «Однажды,— рассказывал С.,— мне пришлось увидать очень смешную вещь. На базаре я сделал одну покупку. Спутник мой пошел менять деньги, (в Египте туземцы-торговцы, как и в Турции, денег не меняют), а я остался и принялся читать арабскую надпись, помещенную над маленькою арабскою лавчонкой. «Машр-Алла», вслух читаю я среди других слов. При этом Арабы, стоявшие рядом, рассмеялись. «К чему же тут Аллах»? спрашиваю я, не поняв надписи. «Это междометие, оно прибавляется для выражения великого удивления при виде чего-нибудь великолепного», разъяснили мне: «надпись гласит, что это не лавка, а одно [298] великолепие, одно заглядение». Лавчонка маленькая, грязная, мизерная!

1 марта 1895 г. Накануне отъезда из Египта я отправился посмотреть великого сфинкса при лунном свете. Лунная египетская ночь!! Ни кисть художника, ни слово поэта не передаст чудных тонов египетского неба, яркости звезд, переливов света на гигантском лице сфинкса, ясно, но мягко выделявшегося своими серыми тонами камня на синем прозрачном, чистом небе; венчают его блестящие звезды, кругом стелется пустыня, легко и стройно высятся неподалеку пирамиды, а он глядит в пространство задумчиво, как бы прозирая вечность, поняв смысл сущего и спокойно задумавшись надо всем этим. Улыбка скользит на устах его; и когда меняешь место, обходя его кругом, и лицо меняется, и кажется, что живет он.

Сколько фантазии внушает эта художественная гигантская голова! Воскрешает древний мир в воображении,— мир, создавший его, эту горную цепь пирамид, до сих пор уцелевшую лишь частию, но бывшую еще обильнее вершинами могильных курганов, с дворцами и храмами между! Что за волшебная картина! Когда сфинкс возбуждал благоговение, как бог, что за чувства волновали жаждущий познания дух человека!!? Эти чудные звезды, волшебный свет луны, молчание ночи и легкое, чистое, синее небо, для нас, жителей Европы, совсем небывалое, как в сказке, как в ином мире, будит и чувства совсем забытые; входишь в душу древнего, непонятную тайну мироздания, изображавшего символическими знаками и с глубочайшим убеждением в другую, духовную, вечную жизнь, создавшего этот колоссальный, каменный мир. Еще в начале этого столетия в одном Мемфисе надо было ехать целый день, чтобы проехать из конца в конец уцелевшие руины. Что за сила и мощь духа, что за ясность, непоколебимость веры! Далекая, непонятная тайна вечной жизни осилила свежие, захватывающие впечатления земного существования. Целые столетия реки пота и крови людей текли для жизни будущей, вечной !

А сфинкс!? Реки пота и крови пролились на этом месте, миллиарды людей рассыпались в прах, великие сооружения зодчества исчезли с лица земли, а он, великий сфинкс, также спокойно и светло смотрит в ведомую ему даль! [299] Прошли тысячелетия, обычаи, мировоззрения, вкусы сменились много раз, а он, этот чудный сфинкс, волнует современного человека, волнует, как произведение художественное! Создание искусства, восхищающее людей в продолжение шести тысяч лет, прошедшее чрез критику тысячелетий и не устаревшее!..

В часы, когда лунные лучи скользят по воодушевленному лицу каменного гиганта и скрадывают все изъяны, нанесенные и к нему беспощадным временем, в часы, когда под впечатлением дивных образов, взволновавших воображение, кипят мечты и рой мыслей кружится в голове, в эти часы забываешь осязательную реальность земного существования, говоришь и со звездами и с пустыней и с легким сводом небес. Ждешь ответа на то, на что но один человек с сотворения мира не получал еще словесного ответа, но о чем говорят и камни и тихое молчание ночи, о чем говорит наше сердце, озаренное божественною, неизреченною правдой. Сфинкс молчал, но его радостное, восхищенное лицо говорило сильнее слов, проникновенное, полное светлыми упованиями лицо великого сфинкса!

Очарованный волшебным видением, пробудившим в душе моей чудные, забытые сны, воскресившим чувства безмерные, мысли могучие, стремящиеся прошедшее и будущее сомкнуть в единую вечность, стоял я долго в безмолвии пустыни. Не забыть этой ночи, не забыть никогда!

__________________________________

Несколько часов на берегу Нила, которые мне довелось провести, убедили меня в том, что восторг ездивших по Нилу не напрасен. Путешествие это — лучшее, что может доставить себе человек, чувствительный к красотам природы. Такое торжество, такой праздник жизни безмятежно скользить по голубым водам тихого Нила, среди зеленеющих полей, под глубоким, синим сводом небес, ночью загорающимся бесчисленными яркими огнями. Такое наслаждение пить чистый воздух, идущий с великой пустыни, такая радость созерцать чудные ландшафты, с той и другой стороны, заключенные громадами скал и скатов пустыни. Больные чувствуют себя превосходно, от удивительного воздуха и живительного солнца. Здоровые радостно пьют пенящийся и искрящийся бокал наслаждений природой, наслаждений, которые можно по справедливости назвать хвалой Богу. Я пропустил благоприятное время [300] для поездки. Уже начало марта, и становится слишком жарко. Пора покидать великую землю Фараонов.

__________________________________

От Каира до Порт-Саида, откуда надо садиться на пароход, чтоб ехать в Палестину, есть железная дорога. От Измаила до Порт-Саида вагоны так хороши, расписаны и отделаны под египетский стиль, что стоит нарочно проехаться по этой дороге, чтоб повидать вагоны. Зато в окна смотреть совсем нечего. Голая, серая пустыня, кое-где кустарник; справа мелькают столбы, изредка мачты судов. Самого Суецкого канала не видно, он скрыт неровною поверхностью пустыни. Лишь кое-где сверкнет голубая полоска воды и опять скроется. Лучше не стану описывать картину заката солнца, пламенно и тяжко опустившегося в потускневшие груды черой, окутанной паром земли. Кто не видал этого величественного зрелища, совсем особенного и странного, тот не представит все равно ощущения, охватывающего душу созерцателя. Не стану описывать, но не упомянуть не могу.

В Порт-Саид приехали мы совсем ночью. Была темь непроглядная. Черный, как уголь, носильщик схватил мои вещи и юркнул в темноту; я устремился за ним, боясь потерять его. И вот я во мраке следую за темным, мало различимым пятном, пятно это — мои вещи, влекомые носильщиком. Что мог бы я сделать, пришло мне на ум, если б тот возымел дурные против меня намерения. Не видно ничего — я в его власти. Но об этом подумали уже Англичане. Они разоряли целые деревни, близ которых случалась кража вещей, принадлежащих Европейцу. Теперь в Египте для иностранца покойно. В Каире никто даже дверей не запирает. Моя комната была наружу. Я уходил на целые дни, и за два месяца ничто не пропало, хотя комната оставалась незапертою. Так делают и другие. Вот отчего можно было совершенно покойно брести в темноте, на пристани, где толкнул в воду — и дело с концом. У нас в Средней Азии тоже никто не запирает дверей, и краж не случается. Достигнуто это не жестокостью. Таким образом, как видите, к одному и тому же результату можно придти разными путями.

В Порт-Саиде нет часов дня. Как пришел большой пароход, хоть в два часа ночи, все оживает, все увеселительные заведения открыты. Днем, когда нет новоприбывшего судна, все заперто, — город как сонный. [301]

__________________________________

Вчера, на пароходе Австрийского Ллойда Iris, приехал я и Палестину. Со мной ехал Американец m-r Albert Lundi, нарочно прибывший из Америки, чтобы видеть пирамиду Хеопса, но его мнению бывшую символическим изображением пришествия в мир Спасителя, Его смерти и воскресения. Он ссылается на пророка Исаию, в книге которого об этом сказано (гл. XIX, ст. 19, 20, 21). Американец этот — какой-то сектант, оригинал. Он таинственно с убеждением уверяет, что пустой саркофаг внутри пирамиды есть символ смерти, а следы как бы взрыва в большой галерее — символ воскресения. Строители пирамиды, без сомнения (для m-r Lundi) зная, что они строят, сознательно символизировали пророчество о пришествии Спасителя! Американец посмотрел пирамиду и уехал из Египта, не поинтересовавшись ничем остальным. Теперь он приехал в Яффу, чтобы видеть новую колонию Евреев. Кажется, это его специальность, ибо он посетпл все еврейские колонии в Европе. Сам он — чистокровный Сакс и не может быть заподозренным в принадлежности к сему злополучному народу.

Песчаные отмели и холм, усеянный красными крышами, вот дальний вид на Яффу и на Святую Землю. По мере приближения к берегу яснее стал выделяться турецкий город. Бак только мы бросили якорь саженях во 100 от берега, на нас понеслась целая флотилия лодок; с яростью работали веслами вперегонку гребцы в фесках и, когда были совсем близко к борту, стали дико кричать, затем стремительно кинулись но лесенке на палубу. Я прекрасно знал, что это не разбойники и что опасности нет никакой,— напротив, то были нужные для нас люди; но, право, при виде этого дикого наступления, у меня несколько замирало сердце, и я ждал с маленьким волнением момента, когда шлюпки нападающих коснутся борта. Первые взобрались носильщики с надписью на груди Tours of Th. Cooks, одолев тех, кто носил надпись Tours of Gaze's. Победители издавали торжествующее крики. Было в этом нечто дикое, оскорбляющее щепетильное чувство цивилизованная человека. Я все-таки был первым на берегу, хотя не принадлежал ни в партии Кукистов, ни к партии Гезистов, а отдался во власть Шалил-Авада, гида, который жвво нашел меня среди толпы Кукистов и Гезистов, посадил в лодку и повлек к берегу. [302]

Противный город! Вероятно, во времена Крестовых походов приморские города Палестины были не грязнее и не менее устроены, чем теперь. Пристани нет. пароходы останавливаются в открытом море. У берега рифы. Дома сползают совсем к воде. В таможне была давка, крики, споры — турецкие порядки! За всем этим и грязь и вонь позабудешь. Осматривать, не осматривали, а пропустили прямо; пришлось только махнуть визитною карточкой пред носом Турка-оборванца, стоящего у лесенки, спускающейся в воду. Это тоже турецкие порядки. Все как Аллах на душу положит, иногда осматривают, делают всевозможные придирки до тех пор, пока удачно не всунешь меджидие в руку чиновника. Шалил-Авад повел меня по вонючей и грязной улице. Апатичные лица Турок, Жиды с пейсами,. продавцы олеографий красавиц, коснение и грязь! Сразу скажешь, что в Турции. Добром вспомнил я Англичан, обративших Египет в благоустроенную, живую страну, смотря на мерзость запустения, царившую кругом в месте турецкого коснения. Шалил-Авад влек меня в гостиницу завтракать. Я чувствовал, что двойная переноска вещей в гостиницу и из нее на вокзал станет мне дорого, но сознавал свое бессилие; носильщики с вещами исчезли, пришлось подчиниться и не протестовать. За три франка получил я скверный завтрак, но с видом в сад, где росли пальмы, кактусы, апельсины и другие деревья, которых не было в Египте и которые залили зеленью все пространство пред глазами. В Египте зелень реже и почти нет птиц. Тут, в этом море зелени, стоял гвалт от пения птиц и крика попугаев, сидящих и в клетках и без клеток свободно. После завтрака я попросил дать экипаж, чтобы переехать на станцию; он стоил три франка, и я предпочел пройдти 5 минут пешком, ибо станция была в расстоянии не больше пяти минуть ходьбы, Уселся я в вагоне I-го класса, который был битком набит и был хуже, чем вагоны III-го класса в Египте от Измаилии до Порт-Саида. Весь переход, без платы за завтрак, с парохода в вагон железной дороги мне стоил 12 франков, и то благодаря тому, что я выбрал самый дешевый способ, т. е. шел пешком и торговался изо всего! Другим он стоит дороже, если они имеют вещи и путешествуют одни, а не в большой компании.

(Окончание следует.)

Сергей Бартенев.

Текст воспроизведен по изданию: Поездка на Восток (Выдержки из писем) // Русское обозрение, № 11. 1895