-

РУДОЛЬФ ВИРХОВ

РАЗВАЛИНЫ ТРОИ

В начале прошедшего года я получил приглашение Шлиманна принять участие в исследованиях, предпринятых им на Гиссарлыке и в Троянской равнине. После некоторого колебания я решился на это дальнее путешествие. Оно и понятно: возможно ли было устоять против подобного искушения!

Путешествие в Трою! Сколько прелести уже в одной мысли о нем! Люди из самых различных сфер предлагали мне себя в спутники, как только разнеслась весть о том, что я собираюсь посетить эту пресловутую страну. А между тем дело шло вовсе не о поездке в живописную местность, как например в Швейцарию, куда привлекают красоты природы и манит мысль взглянуть на Рютли и Кюсснахт, Земпах и Лаупен, Мюртен и Сен-Жакоб на Бирсе. Путешествие в Трою делается ради Илиады. Образы, созданные поэтом, уже заранее носятся в воображении путника. Он стремится увидеть места, где происходила долгая борьба из-за Елены, и поклониться могилам, укрывшим прах героев, сложивших жизнь в этой борьбе. Ахиллес и Гектор стоят на первом плане живой картины, ярко врезывающейся и теперь, как тысячелетия тому назад, в душу каждого образованного юноши. Понятно, что в древности картина эта должна была действовать на людей еще определеннее. Сам Ксеркс, ополчаясь на Грецию, во всеоружии своего могущества, не мог устоять против обаяния этих воспоминаний: в то время, как армия его совершала переход от Адрамиттия к Абидосу, он свернул к развалинам Трои и принес в жертву Афине-Палладе тысячу быков. Александр Великий, в свою очередь, когда победоносная армия его, двигаясь на Азию, переходила Геллеспонт, направил стопы свои к могильному холму Ахиллеса, желая почерпнуть там силу и самоуверенность для победы. Конечно, [416] подобных великих посетителей места эти не видали уже с тех пор; но тем не менее у каждого, попирающего ногами Троянскую землю, шевелятся непременно в душе мысли, родственные с теми, какие волновали Ксеркса и Александра. Нельзя уйдти от поэтического дуновения, веющего над этой местностью.

Однако не следует думать, чтобы одно поэтическое веяние исчерпывало весь интерес для путешественника. Еще раньше возникновения величественных преданий Илиады существовал целый ряд народных сказаний о странствиях, в которых Троя играет видную роль. Имя Геллеспонта связано с одной из древнейших греческих легенд: Гелла и брат ее переправились из Беотии через море на северовосток и вступали на Троянский берег, когда Гелла упала в море (Понт); Фрикс, брат ее, уже один достиг далекой Колхиды, где прибил к дереву золотое руно. Затем следует экспедиция Аргонавтов, ездивших за золотым руном, а вслед за ними является великий Геракл (Геркулес), подвиги которого на Троянском берегу непосредственно примыкают к царскому роду Приама. До сих пор в северной части Безикской бухты показывают крутую почти обнаженную возвышенность (пласты которой принадлежат к наслоениям третичной формации, богатой остатками раковин), где по преданию выставлялась царская дочь Гезиона, обреченная на жертву морскому чудовищу, пока герой не убил чудовища. Еще цел, хотя в полуразрушенном виде, глубокий канал, прорытый Гераклом прямо сквозь Сигей, на юг от Деметри-Teпe, для осушения Троянской равнины.

От героев до богов Олимпа — только один шаг. Стены старого города, по преданию, соорудил Посейдон, находясь временно в рабстве. Ганнимед был членом царской династии Трои. Анхиз с самою богинею красоты прижил Энея; а через него божественное происхождение сообщилось и роду Юлиев в Риме. Таким образом произошли представители божественной власти, первые императоры Божиею милостью. Юлии не забывали своего происхождения и осыпали почетом и льготами возобновившийся, впоследствии город Новый Илион. И наконец, чтобы не забыть главного, — спор трех богинь о красоте — решил Парис, сын Приама: яблоко Париса принесло судье в награду прекрасную Елену, а вслед затем навлекло гибель на него самого, на его семью и родину. Таким образом завязка Илиады соприкасается с историей Олимпийских богов.

Нельзя однако приписать одной случайности того, что такой обширный цикл сказаний о богах, героях и людях имел почвою именно этот край, притом сказаний, по богатству внутреннего содержания не имеющих себе равных между сказаниями какой бы то ни было другой местности. Необходимо допустить, что в самой местности, в ее естественных условиях, было нечто особенное; что там существовал специальный мотив, способствовавший деятельному и [417] творческому развитию сказаний — т. е. хотим мы сказать, что в самом местоположении заключается поэтическое вдохновение. Местная природа здесь должна обладать бесспорно свойством могущественно возбуждать фантазию. Никому конечно не может придти в голову, чтобы все эти воспоминания произвольно были связаны с Геллеспонтом, или чтобы без всякого отношения к действительности, в силу какого-то географического каприза, именно Троя была избрана театром действия такого множества легенд.

Для простого туриста, особенно подъезжающего к этой земле со стороны моря, загадку эту разрешить трудно. Если же, напротив, идешь, как например случилось со мною, через Черное море и Босфор к Дарданеллам и оттуда в Трою сухим путем, то красота и своеобразие ландшафта чувствуется бесконечно глубже. Константин Великий доставил яркое свидетельство этого впечатления. Когда ему пришла в голову идея, долженствовавшая перевернуть всемирную историю, перенести столицу Рима на Восток, то прежде всего он подумал об Илионе. Уже постройка Нового Рима была заложена на этом пункте, когда преимущества местоположения и перевес политического значения Византии, заставили его изменить первоначальный план: он построил Константинополь, а Илион оставлен был в развалинах. Действительно, кому случится прокатиться на единственном пароходе, совершающем рейсы в южной части Геллеспонта, то Троя покажется особенно в такой день, когда даль покрыта мглою, печальной, скучной и бесплодной местностью. И тому, кто видел Троянский берег только с моря, вероятно никогда не могло бы придти на мысль избрать его сценой для великой поэмы или обширного цикла преданий.

Между тем ученые до сих пор еще спорят о том, был ли Гомер или, говоря вообще, был ли творец Илиады на самом берегу. Спор этот покажется странным для каждого видевшего этот край не из дали, с моря, но постранствовавшего внутри. Я скажу прямо, что мне кажется просто невозможным, чтобы человек, не бывавший в этой местности, мог написать Илиаду.

Конечно, можно сделать еще и третье предположение. Можно допустить, что сказание об Илионе, так же как сказания о Ганнимеде и Парисе, о Гезионе и Геракле, о Лаомедоне и Анхизе, возникли в самой стране и сложились на основании местных воззрений и, уже в готовой или полусложившейся форме, были пересказаны поэту, жившему в далекой стране. Подобное предположение, признавая за страною вдохновительный характер, способствовавший к созданию легенд, в то же время сильно бы сузило значение творца Илиады. Я не думаю, чтобы можно было заходить так далеко. Едва ли возможно было бы сохранение того местного колорита, господствующего в этом произведении, если бы легенда была обработана заочно, иностранцем, никогда не видавшим страны. [418]

Без сомнения, такие примеры существуют. Шиллер никогда не бывал в Швейцарии, а между тем в своем Вильгельме Телле он создал художественное произведение такого совершенства, которому не могут отказать в удивлении даже урожденцы берегов Фирвальштедтского озера. В известном смысле, и как раз относительно самой Трои, можно было бы указать такой пример в лице Виргилия. Но не следует забывать различие условий, при каких работали эти поэты. Шиллер и Виргилий имели под рукой записанные уже местные предания и точные географические сведения, на основании которых они могли творить. Но не смотря на это, они не были однако же в состоянии придать своим поэмам специального, местного колорита, не могли обозначить места действия, где происходят сцены с тою точностию, какою отличаются повествования в Илиаде. Какая громадная разница между воспоминаниями, на каждом шагу приводящими строфы Илиады на память путешественника, обозревающего Трою, и теми воспоминаниями сцен из Вильгельма Телля, какие возникают при виде Фирвальштедтского озера или при подъеме на утесистые берега его. Бесспорно, творец Вильгельма Телля обладал изумительной интуитивной силой (даром проникновения), но эта проницательность ограничивается однако воспроизведением трех или четырех пунктов, положение которых легко было изучить по карте. В Илиаде же нас поражает с одной стороны правдивость общего впечатления, и, как следует заметить, впечатления, производимого весьма обширной картиной; с другой — верность и полнота бесконечного ряда подробностей, касающихся различных и постоянно новых местностей страны. Я вовсе не подразумеваю в данном случае того свойства Гомера, о котором уже так много говорили, я не указываю на его уменье метко и ярко обрисовывать предметы, прибавлением краткого и характеристичного прилагательного, как например, в названиях: «ручьистая Ида», «клубящийся Скамандр», «ветристый Илион», я говорю собственно о еще более поразительном его знании метеорологии страны, флоры, фауны ее и социальных особенностей населения. Три тысячи лет не принесли значительных изменений в этих условиях. Облака несутся по небу тем же путем, какой указан в Илиаде; грозы и поныне собираются на вершинах тех же самых гор, как это бывало во времена Гомера. Количество диких зверей постепенно убавилось, правда. Верблюд и индейский петух превратились в домашних животных, но туземные особенности видов не изменились. Цветы, кустарники и деревья, описанные в поэме, ростут и в наше время по берегам рек и по склонам гор. Но человек остался тот же. Одно нашествие следовало за другим: приходили эолийцы и римляне, пришли турки и армяне, а коренное население живет все по-прежнему. Мало пажитей, много стад, что определяет не только социальное положение населения, но [419] и естественные свойства поверхности страны. Не обладай Турецкий народ такой неподвижностью, конечно развилась бы постепенно совсем иная культура. Можно однако пользоваться петролеем для освещения и оставаться Гомеровским троянцем. Можно построить церковь или мечеть, и все-таки пренебрегать современным экипажем и устройством сносной проезжей дороги.

Тем не менее я не берусь утверждать, что автор Илиады был природным троянцем, или что он критически сличал каждое выражение своей поэмы с фактами окружающей природы или с гражданскими учреждениями страны. Напротив, я утверждаю, что во многих местах Илиады есть несообразности. Тщетно ищешь, например, двух источников Скамандра — горячий и холодный, пересекающих равнину, по сказанию Илиады. Они находятся на Иде, в расстоянии двух дней пути от равнины. Но подобных неточностей встречается все-таки не много, и из существующих иные допускают двоякое толкование, а некоторые очень может быть не более, как дополнительные вставки позднейших переписчиков. Из-за таких мелочей нельзя утратить впечатления доверия, внушаемого общей правдивостью всей картины. Эта правдивость заставляет более всего убеждаться в том, что поэт был лично в этой стране, хотя быть может на короткое только время, но однакоже не исключает возможности, того что легенда сложилась уже раньше, хотя отнюдь не в полном объединенном пересказе.

Для обозрения всей обширной сцены действия легенды нужно выбрать один из высоких пунктов, господствующих над страной. Такой выгодной точкой является возвышенность Гиссарлыка, где происходят раскопки Шлиманна. Но и на западном береговом хребте, идущем вдоль Эгейского моря, на предгории Сигея, а равно и на гребне Учека находятся тоже удобные обсервационные пункты. Весьма выгодную точку для этой цели доставляет кроме того господствующая над обширным пространством вершина конусообразного кургана, также в последнее время раскопанного Шлиманном. Этот курган расположен на юге от Сигея и отстоит от Безикской бухты не более как на расстоянии одного часа ходьбы; он возвышается на 80 футов над высокой возвышенностью, служащей ему подножием. Эта насыпь, видная с моря издалека, известна судам как сигнальный маяк под именем Учек-Teпe. С вершины его открывается обширный кругозор на весь театр действия Илиады. Прямо под ногами от берега Геллеспонта с севера и до Бали-Дага на юг и расстилается собственно Троянская равнина, некогда узкий морской залив (фиорд), занесенный впоследствии плодоносным илом путем последовательных разливов рек, и преимущественно разливами Мендерё, хотя конечно такой грунт во многих местах прорезан болотистыми и песчаными участками. Главное направление равнины соответствует течению Мендерe, которая лишь ниже [420] подступает все ближе и ближе к западному краю равнины и впадает в Геллеспонт в недалеком расстоянии от Сигейского предгория. По обе стороны, но преимущественно по правому берегу, от русла Мендерe разветвляется сеть многочисленных рукавов, совершенно пересыхающих в сухую погоду и превращающихся в самостоятельные речки при дождях, приняв в себя избыток вод из Мендере. В нижней части равнины реки становятся глубже и шире, и от соседства морской воды Геллеспонта вода их принимает близ устья более или менее солоноватый вкус.

Троянская равнина, или долина, открытая со стороны Геллеспонта, замкнута с запада и юга. На правой, восточной стороне ее расположено между соседними возвышенностями несколько боковых долин, из которых две, несколько длиннее прочих, окружены в свой черед несколькими мелкими долинками. Наибольшая из этих восточных боковых долин лежит параллельно Геллеспонту, отделяясь от него гребнем, который становится все выше по мере удаления к востоку. В этой долине течет узкая горная речка весьма скромных размеров, но однако же достаточно широкая для того, чтобы признать в ней Симоис Илиады. Если не согласиться с Гершером, что все места Илиады, где упоминается Симоис — позднейшие вставки, которые следует выбросить из рассчета, то необходимо видеть Симоис, вместе с Димитрием Скептиком и Страбоном, в только что описанной небольшой речке, носящей со времени турецкого завоевания название Думбрек-Чай. Это новое название было поводом к заблуждению многих ученых позднейшего времени, видевших в ней благодаря созвучию имен, Гомеровскую реку «Тимбр». При впадении Тимбра в Скамандр, по свидетельству позднейших писателей, должен был находиться тот храм Аполлона, возле которого Парис нанес смертельную рану Ахиллесу, пришедшему туда на нежное свидание с дочерью Приама Поликсеной. Эти условия не подходят к местности Думбрек-Чая. Скорее можно отыскать многие подходящие топографические черты, сообщаемые Илиадой, в самой южной из боковых долин. По этой долине протекает Кимар-Су, признаваемый большинством новейших коментаторов за Тимбр.

Тут кончается граница местности, называемой Троянской равниной. За исключением береговой линии со стороны Геллеспонта, протяжением на один час пути, со всех остальных сторон равнина окружена кольцом гор, поднимающихся довольно круто при незначительной высоте от 100 до 500 футов. С вершины Учек-Teпe видишь перед собою почти всю эту гряду возвышенностей. Только кряж, служащий западной границей равнины, т. е. довольно длинный и раскидистый хребет Сигей, идущий вдоль Эгейского моря до Геллеспонта, составляет очевидно отрог того же кряжа, к которому принадлежит сам Учек-Teпe, и лишь южнее этой горы местность переходят в холмистый ланшафт, который, постепенно [421] подымаясь, оканчивается Кара-Дагом, Черною горою, имеющей 900 футов высоты. На восток, напротив того, соответственно вышеупомянутым боковым долинам, выдвигаются несколько гребней, уклоняющихся слегка к Троянской равнине. Первый из них тянется непосредственно вдоль берега Геллеспонта и резко обрывается у Троянской равнины, образуя здесь предгорие Ретей (Rhoteion), лежащее напротив Сигея. Внешний отрог предгория, стоящий как раз на окраине равнины, представляет почти изолированный конус Ин-Тепе, так называемую могилу Аякса; а с Сигея выглядывают два других могильных кургана, Ахилла и Патрокла. За Ретейем, отделяясь от нее долиною Умбрека, почти параллельно берегу Геллеспонта, проходит другой гребень, на западной оконечности которого стоит Гиссарлык. Это обширный холм высотою в 100 футов, отделенный от гребня легкою впадиною. С Учек-Тепе, если смотреть между Гиссарлыком и Ин-Тепе, открывается вид на долину Умбрека: она видна отсюда от устья до начала. Сюда, постепенно повышаясь, сходятся несколько гребней: береговой, Гиссарлыкский и лежащие еще далее к югу, образуя род узла высот — Улу-Даг. Покрытая лесом вершина Улу-Дага вполне командует над этою частью ландшафта; поэтому, по своему положению, она гораздо более подходит к Гомеровскому описанию знаменитой своими видами Калликолоны, чем Кара-Джур, несравненно более низкая и более отдаленная возвышенность на восточном отрезе Гиссарлыка.

Только что описанная нами часть пейзажа, не только с вершины Учек-Teпe, но и со всех возвышенностей Сигея представляет взору изображенное Гомером поле сражения в момент решительной битвы. Между тем как смертные наступали одни на других в равнине, бессмертные боги на горах разделились на две отдельные группы, смотря по тому, чью сторону они принимали.

Боги, покровительствующие троянцам, смотрели на битву с Калликолоны; благоприятствовавшие ахейцам — восседали на валу Геракла на Сигее.

Возвышенности, непосредственно окружающие равнину, состоят из изобилующего остатками раковин известкового камня, образования среднего третичного периода. Эта порода камня должна была образоваться в пресноводном озере, в эпоху, когда еще не существовал Геллеспонт. Лишь в одном месте, а именно в долине Думбрека, встречаются породы вулканического происхождения. Картина совсем меняется, как только мы переносимся далее.

Тут прежде всего встречается длинная цепь конусообразных гор, с притупленными вершинами, тянущихся широкою дугою от Улу-Дага до Кара-Дага, т. е. от Геллеспонта до Эгейского моря, оцепляя рамкой Троянскую равнину или, выражаясь точнее, всю переднюю часть Троады. Эта цепь состоит исключительно из вулканических пород, или по крайней мере вулканические породы являются [422] основным элементом ее формаций: трахит, базальт, серпентин и т. п. чередуются пестрыми поясами в ее наслоениях.

Борьба смертных нигде в Иллиаде не заходит за пределы этой рамки, за исключением немногих подвигов, о которых говорится мимоходом, как о давно минувших событиях. Если что и говорится о местах, лежащих вне этой рамки, говорится вскользь, без непосредственной связи с Троянской войной, или по поводу богов, ибо следует раз навсегда установить тот факт, что мифологическая арена действия Илиады несравненно обширнее стратегического театра действий.

Цепь вулканических образований, идущих от Улу-Дага до Кара-Дага, еще не составляет собственно Иду. Ни в настоящее время, ни в Илиаде, название это не приурочивается к этим, сравнительно незначительным возвышенностям. Только позднейшие коментаторы приняли эти предгория за самую Иду и внесли таким образом в дело новую путаницу. Ни откуда нельзя с такою ясностью убедиться в несходстве этих предгорий с Идою, как с высоты Учек-Teпe. Оттуда виден в цепи этих предгорий по направлению к югу резкий перерыв, между Кара-Дагом направо и Фулах-Дагом налево. Это и есть место, где Скамандр, смело извиваясь, рассекает предгория и прокладывает себе путь в равнину. Над этим перерывом, но в значительном отдалении — высится, резко выдаваясь над уступами предгорий, массивная громада Иды (Кац-Даг).

Картина, развертывающаяся перед глазами зрителя, стоящего на вершине Учек-Teпe, не исчерпывается нашим описанием: она простирается далеко за пределы Троады. И все, что в действительности обнимает взор восхищенного путешественника, все это передано поэтом. Прежде всего, по ту сторону равнины, мы видим длинную синюю полосу — это Геллеспонт, который вселяет в нас не менее удивления, чем испытывали перед ним древние. Для них это был путь, ведущий к неизведанным странам туманного севера.

Через Геллеспонт лежал путь в страны Киммерийские и Гиперборейские, окутанные в легенде непроницаемым покровом. В наших глазах Геллеспонт — общий водосток гигантского бассейна; Дунай и Прут, Днестр и Днепр, Дон и Кубань, несут через его водоем свои волны в Средиземное море. Вследствие этого, в точном смысле, Геллеспонт не простой пролив, соединяющий два моря, а река необычайных размеров, представляющая общий исток гигантского водороздела. Германия, Австрия, Болгария, Румыния, Россия и Кавказ снабжают эту реку могучими притоками, и мыслящий наблюдатель охотно уносится мыслью к этим притокам, чтобы воспроизвести себе картину великого передвижения народов, которые в исторические и в до-исторические времена рассеевались по этому обширному пространству. [423]

Кто в силах противиться обаянию подобной картины! С незапамятных времен Геллеспонт служил не только границей, но и связующим звеном между Азией и Европой. Тут сталкивались полчища двух частей света. То, чего тщетно пытались достичь персы, удалось туркам. То, к чему стремился Александр — было предпринято вторично крестоносцами. Дарданеллы составляют ту точку, из которой наиболее доступна Азия для Европы, и наоборот. Но история поучает, что азиатский поток во всем оказался сильнее европейского. По всей вероятности, наши собственные предки, арийские выходцы, гораздо ранее чем была создана Илиада и гораздо ранее времен, когда начали записывать историю народов, пришли, как завоеватели тем же путем в Европу.

Как часто подобные думы носились в голове моей, когда я смотрел на маленький клочек Европы, который можно было видеть из окон нашей хижины, на вершине Гиссарлыка.

Жителям севера, особенно тех стран, где небо чаще всего скрыто густой завесой облаков, трудно представить себе, как религиозные представления жителей юга тесно связаны с атмосферическими или, выражаясь более мифологически, «с небесными явлениями». Нужно видеть необъятную ширь и чистую лазурь Троянского небосклона, чтобы понять впечатление, производимое здесь образованием и накоплением облаков. Когда внезапно над спокойным небом и землей черные тучи сбираются около верхушки Самофракийского пика и, опускаясь с каждым мгновением все ниже и ниже, заволакивают одну за другой зубчатые линии утесов, пока наконец буря не колыхнет море, вздымая сердитым порывом почерневшие волны; тогда становится понятным, как ум человеческий в период детского развития искал разгадку таинственного явления в присутствии самого бога морей в грозных облаках. Или, когда из дальнего юговостока, из Эллады, над Эгейским морем плывет черная точка, разростаясь все шире по мере приближения и наконец повиснет на вершине Иды, где, остановившись на целые часы, а иногда на целые дни, все сгущаясь и темнея, туча гремит по целым ночам, озаряясь светом лучезарной молнии, и вся природа замирает в трепетной истоме, — то возможно ли не вспомнить описания поэта, повествующего о шествии и отдыхе грозного божества?

С вершины Учек-Тепе видны многие острова Эгейского моря, ясно вырисовывающиеся на поверхности моря своими острыми утесами. Ближе всех, прямо против Безикской бухты, лежит обильный вином Тенедос, за которым таился в начале похода против Илиона Ахейский флот, готовясь к нападению. Далее, к югу, и только при совсем ясной погоде, видны легкие линии очертаний острова Лесбоса, названного позднее Митиленой. Иногда из моря поднимется облако и плывет на Лесбос и мыс Баба, называвшийся у древних Лектоном, и наконец, переносясь от вершины к вершине, достигает Иды. [424] Облако течет неуклонно тем же путем, каким следовала Гера, отыскивая своего разгневанного супруга, застигаемого ею на Гаргаре, где происходит нежное примирение, составляющее одну из прелестнейших сцен Илиады.

Кто мог бы устоять против соблазнительного очарования подобных воззрений? И кто может отрицать, что великий поэт создал свои дивные картины из народных понятий о жизни Олимпийских богов? Я здесь вовсе не думаю входить в описание всех подробностей явлений Троянской природы; я отказываюсь даже от передачи той чарующей картины, какую видишь у подножие Иды, следя за игрой поднимающегося и опускающегося покрова облаков. Но не могу пройти молчанием, что для меня совершенно непонятно, как возможно покуситься на претензию затмить чудеса Троянской природы светом кабинетной лампы и оспаривать у бессмертного певца реальную подкладку его воззрений. По всей вероятности этого никогда не случилось бы, еслибы местоположение древнего Илиона было известно. Но уже во время Димитрия Скептика, ученого троянца, жившего до начала христианской эры, на Троянской равнине не оставалось никаких следов древнего города. Прошли целые тысячелетия прежде чем подумали серьезно об отыскании места, где действительно стоял древний город этой страны, рано оставшейся в тени среди падения стольких монархий. С той минуты ни один клочек этого края не избежал различных предположений ученых. Начиная от залива Эдремита и предгорий Лектона — всюду думали обрести месторасположение Илиона.

Александрия-Троя — развалины великой метрополии, основанной в после-Гомеровский период Антиохом на берегу Эгейского моря, а позднее Бунарбаши, жалкое турецкое селение на южной окраине Троянской долины, более остальных сосредоточивали на себе внимание ученых. Не ранее как 50 лет тому назад Макларен рискнул объявить холм Гиссарлык за настоящее место, где когда-то возвышалась Троя. Другие, как например фон Екенбрехер, примкнули к его мнению, — первым предпринял раскопки Франк Кальвер, — но и те ограничились исследованием поверхности. Одному Шлиманну было суждено, после неимоверных жертв, когда-либо принесенных частным человеком для научных целей, отрыть путем глубоких раскопок, достойных удивления, остатки доисторических построек и упрочить за Гиссарлыком право возбуждать глубочайший интерес всего образованного мира.

Но разрешается ли этим окончательно вопрос о месте, занимаемом некогда древним Илионом? Противники отрицают это. На каком основании? Упрекая Шлиманна за то, что он понимает буквально текст Илиады, они полагают разбить его доводом, что развалины Гиссарлыка не соответствуют описанию Гомера. Конечно, в последнем они правы. В глазах Гомера священный Илион [425] представлялся совсем в ином виде, чем то, о чем свидетельствуют найденные развалины. Но разве это основательное возражение? Никто не сомневается в том, что Илиада была создана несколько сотен лет после падения Трои, но сколько именно позднее, составляет спорный вопрос между сторонниками Гомера. Хотя бы только двести или триста лет протекло между тем и другим событием, всетаки очевидно, что Гомер не мог уже видеть своими глазами Трои. Илион поэмы во всяком случае должен быть поэтическим вымыслом. Предание могло сохранить кое-какие подробности о древнем городе, но без всякого сомнения, и даже прямо безошибочно, можно сказать, что никакого точного описания города или крепости Трои, в том виде, какой был у него до разрушения, не могло остаться. Что же касается развалин, то тоже можно утверждать наверное, что в эпоху Гомера все уже успело «порости травой». Новые поселенцы построили себе жилища на старом пепелище и очень может быть, что и их дома в свою очередь лежали в развалинах, когда поэт приступил к своей поэме. Сомнительно даже, чтобы он мог видеть развалины разрушенного города. Он вероятно видел место, где стояла Троя, но сама она была только «видением». Как Зевс и Гера, Посейдон и Афина, Арей и Афродита были образами, жившими в его фантазии, так и город Илион был только «мечтой». Никто не может требовать, чтобы действительное место развалин соответствовало каждому соображению поэтической фантазии Гомера, и довод, что поэт насочинил многое, чего не существовало никогда, по крайней мере на этом месте, означает только, что Илиада поэтическое, а не историческое произведение.

Тем не менее связь между поэмой и местностью, далеко не так слаба, как это стараются доказать.

Местоположение Гиссарлыка отвечает в главных чертах топографическим описаниям Илиады. Как с высоты Учек-Тепе, так и с холма Гиссарлык, видна вся передняя часть Троады. Перед взором зрителя со всей сетью своих рек и ручьев, с боковыми долинами, окруженная гребнями гор и кольцом вулканических высот, раскидывается равнина, а далее синеют Геллеспонт и Эгейское море. Только отсюда ближе равнина, т. е. собственно та часть ее, которая принимается вообще за поле сражения и которая, если принять во внимание изменение русла рек, последовавшее в течение веков, даже вполне соответствует топографии поля битвы, сообщаемой Гомером. Все отдельные предметы на равнине ясно видны отсюда, и нет ничего невозможного, что Елена могла узнавать и показывать своему царственному свекру всех ахейских полководцев. Даже даль видна вполне отчетливо, по крайней мере на столько ясно, на сколько этого требуют описания Илиады. Виден Фракийский Херсонес, прямо перед собою видишь Имбр и [426] Самофракию. Левее лежит Тенедос, а совсем в глубине, на юговостоке, из-за гор выглядывает снежная вершина Иды. При закате солнца на далеком западе, на несколько мгновений показывается даже иногда на горизонте пирамидальный Афон.

Конечно, древний город не стоял так высоко, как вершина настоящего Гиссарлыкского холма, до начала раскопок. Шлиманну пришлось рыться очень глубоко, углубить работы на 20 и 25 футов ниже поверхности, прежде чем под слоем мусора позднейших построек ему удалось добраться до остатков стен и домов Илиона. Но, принимая в рассчет и такой более низкий уровень расположения Илиона, все же он окажется достаточно высок для сохранения за городом господствующего его положения над местностью. Дома и башни его, хотя бы они и были умеренной вышины, наверное однако возвышались на столько над почвой, чтобы быть на одном уровне с чертой вершины позднейшего образования. Холм и тогда был высокой, открытой для ветров крепостью. Наши деревянные хижины, построенные у подножие Гассарлыкского городища, ниже уровня старого города, приходились все таки по крайней мере футов на 60 над уровнем равнины, и ветер так сильно обвевал их, что нам часто казалось, что он снесет наши крыши и опрокинет наши жилища.

Гиссарлыкское городище представляло глазам путника ранее предпринятых Шлиманом работ, строго говоря, искусственную насыпь, которую может быть вернее всего было бы сравнить с земляными холмами Ассирийской равнины, где кроются развалины древних царских дворцов. Только этот холм образовался не на самой равнине, а на западной окраине второго третичного гребня, о котором я говорил выше. Он упирается прямо в равнину и всегда должен был казаться очень высоким. Дальнейшее его повышение происходило вероятно весьма медленно. Но мере углубления раскопок наталкиваются на новые слои развалин, совершенно различных между собой по характеру и принадлежавших очевидно разным эпохам. Здесь жило последовательно много поколений, и каждое новое население селилось на развалинах старого, выравнивая место и расчищая его от уцелевших обломков, и разбрасывало их по склону. Таким образом естественно расширялась площадь холма и совершенно понятно, что теперь, когда работы нынешнего года подвинулись на столько, что почти окончательно обнажили всю окружность старого города, то обширная выемка приняла вид большой воронки, на дне которой теснится кучка сжатых развалин Илиона. Действительно, вполне справедливо возражение, что этот Илион не был большим городом, где бы рядом с многочисленным населением могла поместиться большая армия чужеземного войска. Такой Илион существовал только в фантазии поэта. Наш Илион едва возможно назвать городом. В наших странах подобное сооружение называлось бы [427] крепостцой или горным замком. Потому-то я и предпочел говорить о курганном городище (Burgberg), или горной цитадели, названии, передающем верно значение турецкого слова «Гиссарлык». Является однако вопрос, почему же развалины, находящиеся на дне воронки, непременно должны быть остатками древнего Илиона? На это я возражу, что это другой вопрос, существовало ли вообще когда нибудь такое место, которое называлось Илионом. Разве неодинаково сомнительно, существовали ли когда нибудь Геракл и Аргонавты? Очень возможно, что Илион, и Приам, и Андромаха такие же поэтические фикции, как Зевс, Посейдон и Афродита. Но это не мешает однако тому, чтобы на дне нашей воронки искать Илиона Илиады. Там расположен тесно скученный ряд домов, обнесенных толстой стеной из неотесанных камней. Стены домов и комнат сохранились еще на столько, что их можно нанести на план. Дорога, вымощенная каменными плитами, довольно круто поднимающаяся в гору, ведет чрез единственные городские ворота, расположенные с западной стороны, внутрь города. Между домами оставленное пространство образует очень узкую улицу. Все это засыпано пеплом. Огромные глиняные кирпичи, ? метра в квадрате, расплавились от действия страшного пламени и превратились в стеклянный сплав. Кучи зерна, а именно пшеницы и бобов, совершенно обуглились. Остатки животной пищи, устричные раковины и разных других морских пород, козлиные и бараньи, бычачьи и свиные кости тоже отчасти обгорели. Собственно древесного угля найдено мало, и то большею частью дубового. Пожар должен был продолжаться долго, чтобы истребить все, что было деревянного. Даже металлы, а именно бронза, расплавилась и перегорела до состояния почти неузнаваемого.

Видно, что эта цитадель подверглась долгому истребительному пожару, поддерживаемому до окончательного истребления всего горючего материала. Подобный пожар, как это и соответствует рассказу Гомера, был здесь только один раз. В слоях развалин различных поселений Гиссарлыка встречаются следы огня, но нигде не было пожара одинакового характера с бедствием «сожженного города». Под ним находятся еще слои других развалин, в различных пунктах, на 10 и 15 футов, и еще глубже, так как «сожженный город» не был древнейшим поселком на Гиссарлыкском холме — но и в этих древнейших слоях нигде не открыто следа такого истребительного пожара.

И только в «сожженном городе», между многочисленными образцами, свидетельствующими о развитии ремесл, как например весьма изящные изделия горшечного производства, неоднократно попадались вещи из золота, серебра, бронзы и изделия из слоновой кости. Конечно, уже не повторялось никогда такой богатой находки, как «клад Приама», доставшийся г. Шлиманну на второй год его [428] успешных раскопок. Но не проходило ни одного года без того, чтобы работы раскопок не принесли какой нибудь находки золотого клада. Я сам был свидетелем и участником двух подобных находок. Уже давно замолкла клевета, непостыдившаяся заикнуться о подлоге. Именно со времени случая с работником, присвоившим себе втайне часть найденного им клада, что вызвало со стороны Турецкого правительства запрещение продажи редкостей древнего происхождения, зависть принуждена была замолкнуть и ограничиться воркотней себе под нос у домашнего очага. С тех пор не только в одной Микене, но и в других греческих гробницах, найдены золотые предметы того же типа, как и в Гиссарлыке. Одна из находок, случившихся в моем присутствии, доставила тисненные золотые бляхи с украшениями, сходными до мельчайших подробностей с образцами, найденными в Микене.

«Сожженный город» следовательно был также «Золотым городом». Только в нем одном отыскиваются богатые сокровища удивительнейших и вместе с тем чуждых образцов. Очевидно, что мы имеем перед собой не продукты местного производства, а вещи, добытые путем торговли или войны из чужих стран. Эти произведения в восточном стиле, и в нем заметно выступает ассирийский элемент. Судя по этому, «сожженный город» должен был служить местопребыванием великого и счастливого полководца или сына полководца, собравшего в свой небольшой, но крепкий угол, самые редкие драгоценные сокровища.

Главный клад отыскан весь в одном месте и сберегался в тайнике, похожем на стенной шкап. Первоначально он повидимому хранился в деревянной шкатулке. Нашли его в стене прочно сложенного из камня дома, где найдено также много лучше сохранившейся утвари, так что повидимому этот дом и был жилищем царя. Ни в каком другом здании не найдено подобных богатств; и в настоящее время, когда расчищена вся площадь сожженного города, можно с положительным убеждением сказать: тут собственно и был царский дом. Непосредственно к нему прилегает стена древнего города, а против него идет улица, ведущая к единственным городским воротам.

Были ли это Скейские ворота, а этот дом — был ли действительно он дворцом Приама? Шлиманн, смущенный учеными противниками, называет теперь этом дом просто домом «начальника города». Но разве «начальник города», обладавший такой массой золота, в такое время, когда золото было великой редкостью, мог не быть царем? И что же мешает нам видеть в нем Приама? Все равно, существовал ли Приам или нет, богатый золотом владетель, живший тут, так похож на Приама Илиады, что мы не хотим противиться искушению назвать отрытый город Илионом. И какой может произойти вред от того, что западные городские [429] ворота (вообще единственные ворота, найденные в городской стене, через которые проходит крутая дорога, поднимающаяся из равнины в город) — мы назовем знакомым всем именем Скейских ворот?

Не будем же бесполезно лишать себя всякой поэзии. Мы, сыны черствого и во многих отношениях прозаического века, удержим за собой по крайней мере право возвращаться в нашей старости к картинам, так обаятельно волновавшим нашу фантазию в юные годы. Есть что-то грустное и вместе с тем возвышающее душу в чувстве, с которым в местностях, подобных Гиссарлыку, имеешь случай вычитывать из последовательных почвенных наслоений, как по геологическим формациям, ход истории в том виде, в каком она материально запечатлелась на осколках прошлого, на самых предметах, служивших древнему человеку. Только под громадною грудой развалин, наслоенных над сожженным городом, показывается первый слой, в котором попадаются тесанные камни и стена из плитняка. Может быть это та самая стена, которая была возведена, по свидетельству истории, Лизимахом, одним из полководцев Александра над развалинами Илиона. Во всяком случае эта стена похожа на стены Македонской эпохи, и в этом слое земли находятся греческие развалины. Следовательно тут уже найдена определенная граница времени. От нее приходится опускаться в глубь хронологии, что, как легко видно, дает делу оборот, благоприятный для Троянских преданий.

Следовательно, легко возможно, что не все воспетое Гомером окажется вымыслом. Очень может быть, что в далекую доисторическую эпоху действительно обитал в горном замке могучий и богатый царь и что против него вели ожесточенную войну союзные цари Греции, а поражение его и взятие замка окончилось сожжением его города. Быть может это был первый решительный бой, происходивший на этом прибрежье между Европой и Азией, что тут произошла грубая проба сил и впервые юная западная культура, приобретавшая мало по малу самостоятельность, доказала свое превосходство над изнеженной и дряхлеющей цивилизацией Востока. Мне кажется вероятным, что так дело и произошло в действительности, но само собой разумеется, что я никому не навязываю моих догадок.

Достоверно одно, что даже древнейшее и первое население Гиссарлыка также принадлежало к нации, достигшей высокой культуры. Без сомнения, эти поселенцы употребляли еще каменное оружие, но оно было прекрасно шлифовано и имело изящную форму, свидетельствующую о знакомстве с металлами. Действительно, в самых древнейших наслоениях встречаются также следы металла. Следовательно, никоим образом эти слои не могут быть отнесены к каменному периоду. Они несомненно говорят в пользу того, что это самое [430] древнее из известных в передней Азии поселений доисторического народа, обладавшего уже довольно высоко развитыми формами культуры. На основании этого можно смело сказать, что курганное городище Гиссарлыка получит прочное место в истории культуры человечества, как один из достовернейших ее памятников. Эта местность приобретет в глазах будущего поколения значение важного географического пункта и вместе с тем значение прочной исходной точки для полета фантазии. Говорю это потому, что я твердо надеюсь, что Илиада никогда не перестанет быть дорогим достоянием юности, чем бы ни окончился спор о существовании Илиона и Приама.

Текст воспроизведен по изданию: Развалины Трои // Исторический вестник, № 2. 1880