ТЕПЛОВ

Возвратимся к прерванному на время рассказу о событиях 1876 года.

Абдул-Азиз был убит в 11 часов утра, а часа три, четыре спустя были уже его похороны, обставленные большою торжественностью. Все министры присутствовали при перенесения гроба в тюрбе (надгробная часовня) султана Махмуда, отца покойного султана.

Трагическая смерть Абдуль-Азиза примирила с ним многих; к нему начали относиться с большею справедливостью. Первые восторги по отношению в Мураду тогда уже прошли — тем охотнее стали вспоминать об его предшественнике. Несмотря на короткое время, протекшее с воцарения султана, уже в конце мая 1876 года стали заметны признаки усиления общего недовольства.

Улемы, недовольные тем, что им еще не было предоставлено преобладающего влияния на государственные дела и что правительство ничего не делает для создания в Турции [629] мусульманской олигархии, называли султана западником, которым вертит триумвират из трех пашей: Мехмеда-Рушди, Хусейна-Авни и Мидхата. Султану не прощали, что, против всех правил мусульманского этикета, он отправился в мечеть в перчатках, что на обеде у себя он предлагал собеседникам вино, что он не умеет держать себя с тою важностью, которая приличествует халифу, и что, наконец, он не нашелся что ответить на обращенные к нему приветствия различных депутаций.

По одному турецкому преданию, все султаны, носящие имя Мурада, должны были быть жестокими гонителями христиан. Ряд этих султанов, по тому же преданию, должен был закончиться Мурадом V, предназначенным произвести такую страшную резню христиан, какой дотоле не бывало и примера. Отголоском такого предания и было усиление во внутренних областях Турции, по получении известия о воцарении Мурада, религиозного фанатизма, выразившегося в некоторых насильственных действиях против христиан. А между тем, в действительности, — рассуждали улемы, — Мурад V скорее клонит в сторону христиан, желая, с помощью конституции, обеспечить им полную равноправность. Улемы были бы, конечно, еще более возмущены, еслибы им были известны толки, распускавшиеся европейскими друзьями Мурада, о том, что чувства уважения нового султана в христианству таковы, что, быть может, впоследствии он не прочь будет и переменить свою религию.

Партия "молодой Турции" и европейские колонии в Константинополе были тоже разочарованы, не видя конституции, которая должна была исцелить все социальные болезни.

Под влиянием таких причин перемена в общем настроении была так сильна, что живи еще Абдуль-Азиз, он, по мнению многих турок, менее чем чрез месяц снова сидел бы на престоле.

Европейская печать думала видеть в воцарении Мурада новую эру возрождения Турции. Такие же надежды возлагались при воцарении и на Абдул-Азиза. Но тогда было еще более основной к таким надеждам, так как на престол, на смену государя слабого и апатичного, всходил государь с твердым характером, известный строгостью своих нравов и суровою справедливостью. При восшествии на престол Мурада, все было как раз наоборот.

Переход от домашнего заключения к трону был [630] слишком внезапен, обстоятельства, при которых он совершился, были слишком драматичны, чтобы не оставить глубоких следов в уме и сердце нового султана, по природе своей и без того крайне впечатлительного. Потрясение, испытанное Мурадом в ночь воцарения, совершенно расстроило его нервную систему — с тех пор у него сделалась постоянная дрожь, в особенности в коленях. Но окончательно надломлено было его здоровье последующими происшествиями.

Молодой султан, при его добром характере, был глубоко тронут почти заискивающим тоном письма своего низложенного дяди, опасавшегося за свою жизнь. Мурад ответил тогда собственноручным письмом, смоченным его слезами; он давал своему предместнику самые положительные обещания, что он сам позаботится и будет неослабно наблюдать за его личною безопасностью. Два дня спустя, Абдул-Азиза не существовало!

По несчастной случайности, министры, опасаясь, как бы известие о смерти старого султана слишком не поразило Мурада, возъимели злополучную мысль сообщить о происшедшем Мураду чрез его служителя, подававшего ему завтрак. Взволнованный слуга, проникнутый важностью тяжелого долга, на него возложенного, забыл в последнюю минуту все советы о необходимости предварительно искусно подготовить султана в грустной новости и, подавая пилав, без дальних околичностей объявил Мураду, что его дядя скончался. Султан тотчас вскочил из-за стола — с ним сделалась рвота и сильнейшая дрожь, переходившая в судороги. Удрученный скорбью, Мурад горько плакал и даже надел на три дня траур — что было настоящим нововведением для константинопольского двора: в то же время он немедленно взял в себе младших сыновей Абдул-Азиза, чтобы всячески постараться заменить им так ужасно погибшего их отца.

С этого момента страшного нравственного потрясения, умственные способности Мурада как бы помутились. От времени до времени у него стал замечаться полный упадок сил, как бы временное оцепенение или столбняк, в продолжение которого он лишался языка, подолгу оставаясь со взором беспомощно устремленным в пространство — это было начало таинственной болезни, постигшей Мурада на десятый день по его воцарения и заставившей его снова сойти с ступеней престола, на который его возвела горсть честолюбцев.

С самого начала своего царствования Мурад скорее [631] находился в положении венценосного пленника названного выше триумвирата и не имел никакого влияния на дела. Министры старались всячески стеснить Мурада даже в расходах. Независимо от того, что, как уже сказано ранее, в своем манифесте о восшествии на престол Мурад V объявил, что передает казне принадлежащие ему удельные имения и будет довольствоваться на содержание двора ежегодною суммою в 300.000 турецких лир, новый султан должен был принять на свой собственный счет пенсии разным придворным служителям, а также и разные другие расходы по дворцу, доселе платившиеся казною, — так что, блогодаря всему этому, в государственной смете расходов достигалась экономия около миллиона турецких лир в год. Во дворце вообще хотели завести экономию; множество служащих и обитательниц гарема были изгнаны тогда без всякого милосердия. Удаляя оттуда всех лиц, которые были более или менее близки к покойному султану, верховники, конечно, не могли оставить в покое бывшего великого визиря и приказали ему выехать без промедления из Константинополя.

Махмуд-Недим-паша, который погубил и себя, и Абдуль-Азиза своею нерешительностью, исходившею из мысли, что никто не посмеет поднять руку на халифа (как будто турецкая история не сообщала многих доказательств противного!) и не обратил должного внимания на опасность, грозившую правительству, которое могло быть спасено лишь энергией, — сошел с того времени с политической сцены и в конце мая переехал в городов Чесме, гавань которого видала в прошлом веке подвиги графа Орлова и русского флота. Местная печать по этому поводу была в полном восторге и приветствовала изгнание «последнего столба, поддерживавшего в Порте русское влияние, столь пагубное для турецкой империи".

Но так как Порта по обыкновению должна находиться под чьим-либо влиянием, то тем усиленнее стало в ней проявиться со времени последних событий сердечное влечение в Англии. Турки полагали, что Англия станет во главе сочувственного движения в пользу Турции со стороны европейского общественного мнения, и что чем они будут враждебнее к Россия, тем более поддержат их западные покровители. Туркам внушали, что стоило России принять на себя берлинским меморандумом инициативу немного более решительных мер в пользу христиан, чтобы все державы отшатнулись от России и бросились в объятия Турция. Истинный друг Порты — это [632] Англия, всегда готовая отстаивать неприкосновенность турецкого палладиума — Парижского трактата 1856 года. Недаром орган «молодой Турции», журнал »Stamboul», издававшийся англичанином Гавлеем, возвещал, что «низложение Абдул-Азиза предотвратило новую брешь, которую кое кто льстил себя надеждой пробить в Парижском трактате, узаконяя вмешательство Европы во внутренние дела оттоманской империи: быстрота, с которою произведен был переворот, одна спасла Турцию, так как бывший султан, склоняясь в принятию меморандума князя Горчакова, дал уже Мухтару-паше приказание воздерживаться от решительных действий в Черногории и Герцеговине».

Тогдашнее влияние Англии на Порту поддерживалось и ее флотом: воспользовавшись паникою, вызванною софтами, и прикрываясь решениями, принятыми в Берлине о посылке военных судов в воды Леванта, Англия приобрела возможность непосредственно влиять, с помощью собранного в Безике флота, на решения Порты и направлять ее против России. Командовавший эскадрою адмирал Друммонд, нисколько не стесняясь, обещал тогда заняться сам приведением турецких броненосцев в боевую готовность, чтобы сделать Турцию неуязвимою на Черном море и способною подавить там возростание русских морских сил.

Главнейшим деятелем триумвирата нашей, заправлявшего тогда судьбами оттоманской империи, был, бесспорно, Хусейн-Авни-паша. Укрепив после дворцового переворота свое личное положение, он стал стараться мало-по-малу отдалиться от Мидхата-паши, от партии "молодой Турции» и от проповедуемых ею конституционных идей. Под влиянием его, самое движение в пользу конституции начало ослабевать, — ходжи и софты, а также вообще улемы, не желавшие никогда давать какие-либо новые права христианам, подписали адрес, в котором протестовали против приписываемого им намерения изменить образ правления, либо требовать конституции.

При таком положении дел и в виду придворных интриг, невозможность для Турции иметь конституционный образ правления была вполне очевидна; а во всему этому присоединялась разноплеменность народов оттоманской империи, друг другу враждебных, с стремлениями совершенно различными, разделенных происхождением, религиею, нравами и, в добавок, не обладающих ни достаточным образованием, ни политическою зрелостью, — что замещалось одним слепым фанатизмом правоверия. За неимением точных статистических данных нельзя было бы даже составить правильных списков избирателей. [633]

Только деспотическая монархия до сих пор была совместна с восточными понятиями. Парламентаризма азиат не понимает, к колебания, напр., английской парламентской политики представляются восточному человеку только следствием слабости и нерешительности... На восточного человека действует только страх; уважают того, кого боятся.

В виду всего этого, можно предположить одно, а именно, что искусственно поднятое движение в пользу конституции в Турции имело подкладкою желание Мидхата и его клевретов: привлечь к себе лично блогосклонность западной Европы и обеспечить лично за собою ее деятельную поддержку.

И вдруг под влиянием Хусейна-Авни-паши, столь благоприятное для "молодой Турции" движение стало ослабевать, встречая оппозицию со стороны могущественного сословия улемов. Враждебный напор оказался настолько сильным, что сам Мидхат вынужден был отступить, довольствуясь пока тем, что на него было возложено составление проекта об учреждении несколько усиленного государственного совета, с более обширным кругом власти и с правом некоторого контроля над государственными финансами. Приходилось удовлетвориться и таким незначительным ограничением султанской власти. Но, отказываясь явно от своих замыслов, Мидхат-паша втайне помышлял тогда об учреждении в Турции республики, в надежде стать ее президентом.

Понятно потому, как неприятно было Мидхату усиление Хусейна-Авни-паши, единственного человека, который имел силу и возможность с ним бороться, и как горячо должен он был — он и близкие к нему — желать отделаться от военного министра. Как бы в угоду подобному желанию Мидхита-паши, тогда произошло новое загадочное обстоятельство, блогодаря которому "молодая Турция" как раз вовремя избавилась от опасного соперника. 4-го июня сераскир пал под пулею черкеса Хасана.

Уроженец Кабарды, Хасан-бей, был молочным братом третьей жены Абдуль-Азиза, матери принца Мехмед-Шевкета-эфенди. Блогодаря своему родству с султаншей, он был сделан ординарцем у старшего сына Абдуль-Азиза — Юсуф-Иззеддина. Строптивый нрав Хасана был причиною многих стычек его с начальством, между прочим и с Хусейн-Авни-пашою, который несколько раз собирался выслать его из Константинополя, но покровительство султанши-валидэ постоянно спасало его. После переворота 18-го мая, Хасана произвели в [634] следующий чин, приказав, однако, отправиться без промедления к своему полку, в Багдад. В виду его отказа подчиниться такому приказанию, он бал арестован на 15 дней, и тогда-то, по всей вероятности, принял он решение кровью смыть оскорбление, нанесенное ему, по его мнению, военным министром.

Одно время предполагали, что Хасан-бей, решаясь на убийство Хусейна-Авни, был лишь одним из орудий обширного заговора, составленного в пользу Юсуфа-Иззеддина военными, уколотыми намеком на их измену, выраженным в письме Абдуль-Азиза к султану Мураду, — и не бывшими в состоянии себе простить, что в ночь переворота их заставили играть роль простых пешек в руках главных заговорщиков. Но насколько можно судить по выяснившимся впоследствии данным, едва-ли такое предположение можно считать основательным. Вернее, пожалуй, допустить, что кроме личной злобы на сераскира, засадившего неукротимого черкеса под арест, Хасан-бей желал еще отомстить Хусейну-Авни и как главному виновнику низложения, а затем и смерти Абдуль-Азиза, обусловившей и самоубийство султанши — сестры Хасана, вследствие чего сам Хасан делался незначительным армейским офицером. Сравнение того, что было прежде, с тем, что его ожидало впереди, было слишком невыгодно, слишком невыносимо для его необузданного характера, и нет ничего мудреного, что во время своего заключения на гауптвахте Хасан-бей решил, быть может, отчасти и под влиянием некоторых искусных нашептываний лиц, заинтересованных в устранении Хусейна-Авни-паши, — сам расправиться с сераскиром и за-одно отомстить и за сестру, и за потерю своего собственного привилегированного положения.

Когда принятое намерение было обдумано во всех подробностях, Хасан объявил, что он готов ехать в Багдад в месту служения, почему и был освобожден из-под ареста. Из тюрьмы он прямо отправился в Скутари, где находился яли (загородный дом) Хусейна-Авни-паши. В Скутари хорошо знали бывшего принцева ординарца, брата султанши, и потому не затруднились ему ответить, что сераскира нет дома и что вместе с другими министрами он теперь на совете у Мидхата-паши. Отсюда Хасан-бей отправился в Стамбул, пообедал и имел беседы с несколькими лицами — следствие потом не выяснило, или намеренно замяло вопрос, с кем именно виделся в тот вечер Хасан и что он вообще делал в течение всего вечера. Как бы то ни было, около полуночи, скрыв под плащом два шестизарядных револьвера и большой [635] черкесский кинжал, Хасан явился в конах (дворец) Мидыта-паши, находившийся в квартале, называемом Таушан-таш. Там тоже люди хорошо знали Хасана и без затруднения пропустили его на верх, тем более, что, как он говорил, од должен был передать военному министру очень важную телеграмму. Под предлогом этой служебной надобности Хасан беспрепятственно проник в залу совета.

На диване, по средине, сидел в расстегнутом мундире Хусейн-Авни-паша; рядом с ним, в кресле, Рашид-паша, министр иностранных дел. Приподняв тяжелую завесу, заменяющую в турецких домах двери, Хасан бросился с ругательствами прямо на военного министра и, крикнув: "сераскер давранма!" (не шевелись, сераскир!) — выстрелил в него в упор: пуля пронзила ему грудь немного выше левого сосца, — судьбе было угодно, чтобы Хусейн-Авни-паша был поражен в то же место, в которое нанесен был смертельный удар и бывшему его повелителю, султану Абдуль-Азизу.

У Хусейна-Авни-паши хватило еще сил подняться и сделать несколько шагов по направлению к убийце, но, получив еще несколько ударов кинжалом в грудь и живот, он упал, чтобы не подниматься более.

Тем временем великий визирь, Мехмед-Рушди-паша и другие министры двумя боковыми дверями спаслись в соседние комнаты; Мидхат-паша ползком скрылся в свой гарем. Рашид-паша оставался как прикованный к креслу, не будучи в состоянии пошевелиться. Один лишь капудан-паша (генерал-адмирал), почти 80-летний старец, Ахмед-Байсарли-паша, в молодости своей участвовавший в Наваринском сражении, храбро бросился на убийцу и вступил с ним в рукопашную борьбу, продолжавшуюся несколько минут, что и позволило другим министрам убежать. Отбиваясь от него, Хасан стреляет — и пуля пробивает плечо капудана-паши; не довольствуясь тем, Хасан, уже не помня себя, начинает поражать его кинжалом и наносит глубокие раны в левый висок, плечо и руку. В это время на помощь старику подоспел слуга Мидхата-паши, Ахмед-ага, и тогда лишь морской министр, весь израненный, обливаясь кровью, мог скрыться в соседнюю комнату, где уже был великий визирь и Халет-паша, после чего они немедленно забаррикадировали дверь разною мебелью. Впоследствии капудан-паша выздоровел от своих ран.

Сильный и рослый Ахмед-ага схватился с Хасаном и старался побороть его, скрутив ему назад руки, но гибкий, [636] как змея, черкес сделал последнее усилие, отчасти высвободил руку я выстрелом в ухо несчастного служителя распростер его у своих ног бездыханным.

Одолев своего опасного соперника, Хасан огляделся, и отуманенный кровью его взгляд упал на Рашида-пашу, под влиянием смертельного ужаса продолжавшего сидеть в полном оцепенении. Раздался новый выстрел — пуля попала Рашиду прямо в подбородок и убила министра на-повал.

Остервенившийся злодей стал затем ломиться в дверь комнаты, где был Мехмед-Рушди-паша, крича ему: "Отворите! клянусь, что я ничего не имею против вас, а хочу только добраться до Ахмеда-Кайсарли!« — "Оглум (сын мой), — ответил ему великий визирь, всячески защищая дверь: — того, кого ты ищешь, нет со мною; уверяю тебя, я один". Но Хасан не унимался; продолжая ломиться в дверь, он повторял: "Отворите, мне нужно поговорить с вами; клянусь, что я вам не причиню никакого зла". Визирь отвечал ему из-за двери: "Я верю твоей клятве, сын мой! только ты теперь немножко взволнован; мы лучше поговорим завтра".

Не будучи в силах взломать дверь, Хасан, находившийся уже в состоянии полного исступления, стал пронизывать ее в разных направлениях пулями из своих револьверов. В то же время он опрокинул горевший канделябр и зажег занавеси, надеясь, вероятно, воспользоваться сумятицею, сопровождающею пожар, чтобы постараться спастись.

Звуки выстрелов встревожили всех окрестных жителей, чрез полчаса прибыл на место убийства отряд полицейские и солдат с ближайшей караульни. Убийца начал с ними отчаянную борьбу — жертвами его пали еще один убитый заптия (полицейский) и пять солдат, получивших разные тяжкие раны. С ним справились лишь нанеся несколько ран штыками, не не убивая, чтобы сохранить живым для следствия. В этой промежуток времени, начальник отряда, адъютант морской министра, Шюкри-бей, успел уже пробраться по черной лестнице в комнату, где были спасшиеся министры, вывел их на улицу, а сам, вернувшись в залу совета, бросился с обнаженною саблею в свалку. В эту минуту солдаты подняли уже Хасана на штыки; не взирая на то, этот бешеный человек не изменил своей железной энергии. Вонзая в себя глубже штыки, Хасан дотянулся до голенища своего сапога, где у него был спрятан револьвер, и одним выстрелом убил Шюкрибея на-повал. [637]

Справившись с убийцей, солдаты потушили начинавшийся от канделябра пожар. В зале бывшего совета министров крови было так много, что она протекла в нижний этаж.

На следствии Хасан-бей показал, что он хотел отмстить сераскиру за роль, которую тот сыграл по отношению к Абдуль-Азизу. "Но что же сделал тебе или покойному султану этот несчастный Рашид-паша?» — спросил Хасана председатель военного суда. "Я не хотел его убивать; только когда я его увидеть окаменевшим от страха, я решился покончить и с ним, да в добавок он был известен тем, что служил орудием чужой политики".

Одновременно с арестом Хасана было задержано около тридцати человек по подозрению в составлении военного заговора, но суд не мог собрать никаких положительных доказательств в подтверждение подобного предположения.

Зная заранее об ожидающей его судьбе, Хасан не захотел, чтобы ему была оказана какая-либо медицинская помощь, и когда он был приговорен военным судом, собравшимся в сераскерате, в повешению, ночью в тюрьме сорвал свои повязки и умер от ран и потери крови. Порта, впрочем, скрыла эту смерть и труп Хасана был все-таки повешен, чрез 24 часа, на площади Баязида. Повесили его на низком суку старого, корявого тутового дерева, так что ноги Хасана почти касались земли. Толпы любопытных перебывали в тот день около этого трупа — уж слишком поразило всех неслыханное зверство человеческой бойни, произведенной черкесом Хасаном!

Хотя народ считал убийство Хусейна-Авни-паши справедливым возмездием за низложение султана и видел в Хасане руку, покаравшую главного заговорщика, свергнувшего Абдул-Азиза, но как-то плохо верится, что судьбе угодно было покарать лишь тех министров, кто был наиболее способен, в своей специальности, и из которых один хотел сбросить с себя опеку Мидхата-паши и поддерживающей его партии, а другой повинен был лишь в том, что, блогодаря своему просвещенному взгляду на вещи и проницательному уму, полагал, что Турции следует быть в хороших отношениях с Россиею к что, потому, славянам Балканского полуострова должны быть сделаны некоторые уступки. Нельзя не сказать, что Рашид-паша и вообще по личному своему характеру, и по бескорыстию представлял особенно редкое исключение из турецких министров и, в противность Хусейну-Авни-паше, оставившему после [638] себя громадное состояние, был так беден, что вдова его, чтобы устроить приличные похороны, вынуждена была просить у великого визиря денег взаймы.

Смерть Хусейна-Авни была как нельзя более на руку крайней турецкой партии, а потому некоторые западно-европейские дипломаты не скрывали своей радости, что событие это произошло как раз кстати, что оно вообще "расчистило почву". Отныне власть бесспорно переходила к Мидхату-паше и его клевретам, которые таким образом, блогодаря Хасану, внезапно получил возможность разыграть решающую роль и быть полновластными распорядителями судеб империи.

Спасение при тогдашних обстоятельствах Мидхата-паши, — одного из главнейших деятелей переворота, за который будто бы мстил Хасан, — от верной смерти, казалось также столь удивительным, столь подтверждало некоторые толки о том, что Мидхату было заранее известно о готовившемся покушении Хасана, что орган "молодой Турции", "Stamboul", счел необходимым, рассказывая об убийстве министров, вложить в уста Хасана такие речи, будто бы произнесенные им в минуту арестования, т.-е. когда, как мы видели, он висел на штыках: "я сожалею, что убил несчастного заптия, но о чем сожалею в особенности, так это о том, что от меня ускользнул Мидхат-паша".

Убийство министров имело непосредственное влияние на состояние здоровья молодого султана — оно нанесло окончательный удар уже ранее потрясенному его рассудку. Мурад начал-было в то время поправляться: переехав в Ильдыз, султан, как казалось, чувствовал себя гораздо лучше, ум его стал успокаиваться по мере того, как сглаживались ужасные впечатления воцарения и убийства Абдуль-Азиза. 4-го июня, однако, он внезапно увидел, что войска со всех сторон окружили Ильдыз-киоск. Встревоженный, он спрашивает объяснений; ему отвечают уклончиво, говоря лишь, что это необходимая мера предосторожности, чтобы обеспечить его безопасность.

Больной ум Мурада не мог вынести сообщения о новой опасности, против которой его надо было так ограждать, и с этой минуты он уже нигде не мог найти себе покоя. Страх быть убитым стал преследовать его неотступно, раздражая все [639] более и более его расшатанную нервную систему. В течение нескольких дней он сидел запершись с своим доктором, Каполеоне, и впал в такую апатию, что не мог ни принять новых министров — иностранных дел, Сафвета-пашу, и юстиции, Халиль-Шерифа-пашу, ни подписать грамот к иностранным государям о своем воцарении, ни даже отправиться в пятницу в мечеть, что произвело на народ удручающее впечатление. Английскому послу, сэру Эллиоту, на просьбу об аудиенции, султан приказал ответить, что он еще не в состоянии принять представителя королевы Виктории. Самая церемония Кылыч-Алая (препоясания мечом), заменяющая у турок обряд коронования султанов, откладывалась со дня на день до тех пор, как объясняли, пока умы населения столицы успокоятся совершенно от пережитых событий. Ослабевший физически и нравственно, Мурад V не хотел заниматься никакими делами, отказывая в приеме даже великому визирю, так что некоторый нетерпящие отлагательства дела велись лишь чрез посредство суланши-валидэ.

В конце концов, злодеяние Хасана имело еще одно неожиданное последствие: перепуганный, больной Мурад, сначала хотевший просто отречься от престола в виду слишком больших опасностей, сопряженных с этим последним, вдруг почувствовал прилив конституционных вожделений — ему захотелось и остаться на престоле, и избегнуть прямой ответственности, лежащей пред Богом и народом на всяком самодержавном государе. Такой исход он видел в конституции, которая могла избавить его от многих забот и обеспечить, как ему казалось, более спокойное существование, в особенности еслибы удалось привести в исполнение задуманную тогда веру ограничения власти шейх-уль-ислама отнятием у него права путем фетвы низлагать султанов.

В конце июня месяца, т.-е. спустя лишь месяц с небольшим после воцарения Мурада, как христиане, так и мусульмане не скрывали уже, что революция 18-го мая имела одни отрицательные результаты. События разочаровали самого сэра Эллиота: он убедился, что революция свелась лишь к перемене личности, а не системы. Вместо государя с сильною волею, с известным обаянием и опытностью, на трон посадили государя, слабость которого благоприятствовала лишь анархии и властительству равных беззастенчивых честолюбцев. Не покидавшая Мурада нервная болезнь неминуемо отражалась упадком уважения к нему со стороны массы народной, согласно корану [640] требующей, чтобы калиф хотя раз в неделю показывался в мечети своим верным подданным: а по городу уже ходили слухи, что султан не владеет языком и на доклады министров отвечает одним смехом. Нет ничего удивительного, что, в виду всего этого, чрез месяц по восшествии Мурада на престол, зашла уже речь об издании новой фетвы о низложении султана.

Между тем политические обстоятельства становились все; более и более серьезными и требовали сильной власти. Внутри Турции возбуждение мусульманского фанатизма выражалось резнею христиан в Болгарии, неистовствами черкесов и башибузуков. Вне своих границ, Турции приходилось продолжать войну с Черногорией, в которой вскоре присоединился новый союзник, не желавший пропустить удобного момента для достижения независимости. Представители европейских держав в Белграде, опасаясь дальнейших осложнений на Востоке, всячески удерживали Сербию от участия в вооруженной борьбе с Турцией, но старания их были безуспешны — 15-го июня война была объявлена, а 18-го сербские войска, под предводительством генерала Черняева, вступили на турецкую территорию.

Чтобы справиться с Сербией и Черногорией, Порта нашла наиболее удобным все более и более придавать борьбе характер священной войны против неверных (джихад). Хедив египетский прислал на подмогу два полка: в самом Константинополе стали устроиваться особые отряды добровольцев (гёнюллю) — каждый доброволец получал при записывании две турецких лиры, одежду и билет на получение оружия из арсенала. Константинополь с предместьями выставил около десяти тысяч таких гёнюллю. Софты составили свой отдельный отряд под предводительством улема Салима-эфенди — их записалось тогда около шести тысяч человек. Лагерь добровольцев был разбит в Бейкосе, насупротив Буюкдере, на азиатском берегу Босфора, там, где стояли в 1838 году вспомогательные войска, посланные императором Николаем спасать султана Махмуда. Мидхат-паша съумел сделаться кумиром этой орды и не упускал случая отправиться в Бейкос и произнести там несколько зажигательных речей: он уже начал тогда мечтать о том, как бы устроить, чтобы эти фанатизированные добровольцы, а также и стамбульская чернь провозгласили его пожизненным великим визирем, что было бы равнозначительно той военной диктатуре, которой добивался его бывший соперник — покойный Хусейн-Авни-паша. [641]

Анархия вообще увеличивалась, а султан продолжал отказываться от занятий делами, не хотел видаться с министрами и не мог принять даже иностранных представителей, которые, получив свои новые верительные грамоты, не знали, как передать их султану. Страх смерти у Мурада был так силен, что в один из своих светлых промежутков он откровенно признался великому визирю и Мидхату-паше, что он чувствует свою неспособность править государством и готов подписать отречение от престола. Мехмед-Рушди-паша ничего не имел бы против такого решения вопроса, которое предоставило бы престол законному наследнику Мурадову — Абдуль-Хамиду, но Мидхат-паша тому воспротивился, так как его собственные замыслы о диктатуре могли быть приведены в исполнение, с помощью печати и добровольцев, гораздо легче при султане безнадежно больном, чем при Абдуль-Хамиде, известном уже и тогда своею железною волею и своим характером деятельным и гордым.

Таким образом судьбы оттоманской империи в то время были всецело в руках Мехмеда-Рушди и Мидхата. Хотя подобная роль и льстила их честолюбию, но тем не менее они чувствовали и всю тяжесть лежавшей на них ответственности и были бы не прочь разделить ее с некоторым подобием представительного правления, чтобы не отвечать одним за будущие последствия. Поэтому Мидхат-паша воспользовался большим чрезвычайным диваном (советом) из 80 лиц, созванным для обсуждения положения дел, возникшего вследствие закрытия австрийцами порта Клека — чтобы расширить рамку прений и, не боясь уже оппозиции сраженного Хасаном Хусейна Авни-паши, заговорить о необходимости конституции. Кази-аскер Румелии, Сейф-Эддин-ефенди, произнес в том же совете речь, в которой доказывал, что ислам не только не запрещает вводить нужные преобразования, но, напротив, всячески их поощряет. Мидхат-паша в свою очередь доказывал, что именно во время кризиса, подобного переживаемому, необходимы конституционные учреждения, которые одни могут спасти государство. Говоривший после него, один из влиятельных членов партии "молодой Турции", Зия-бей, товарищ министра народного просвещения, разразился грозною филиппикою в том же духе, как и Мидхат-паша, только одновременно с тем он старался доказать, что в Турции ничто не переменилось со времени низложения и смерти Абдуль-Азиза, и что потому не стоило переменять государя, чтобы продолжать прежние ошибки. В конце [642] заседания Мидхат-паша представил свой проект конституции, который и было решено отпечатать в 80 экземплярах, по числу членов дивана, дабы эти последние могли на досуге зрело его обдумать и подготовиться к дальнейшему его обсуждению в следующем диване.

К концу июля месяца здоровье Мурада, вместо того, чтобы улучшиться, принимало, напротив, все более и более безнадежный оборот; постепенно выяснилось, что царский венец положительно слишком тяжел для бедной больной головы Мурада. Под влиянием мучившей его неотступной мысли, он только делал, что рассматривал жилы на своих руках, именно в том месте, где оне были вскрыты у несчастного Абдуль-Азиза. Слухи о неизлечимой его болезни распространялись в народе все шире и шире, и народ начинал толковать о незаконности тогдашнего правительства: Мехмеда-Рушди, Мидхата и Саадулла-бея прямо обвиняли в подлоге, говоря, что они издают фальшивые султанские ирадэ (повеления), выражающие вовсе не султанскую волю, и что тем самым они самовольно присвоивают себе власть и права, принадлежащие исключительно одному халифу.

Что еще более усложняло внутренние затруднения турецкого правительства, и без того уже крайне тяжелые вследствие войны, внешних замешательств и истощения государственной казны, это были постоянные раздоры между министрами, в особенности между великим визирем и Мидхатом-пашою, согласие между которыми продолжалось очень короткое время. Дело в том, что, сочувствуя по наружности конституционным идеям, Мехмед-Рушди в действительности съумел восстановить против них общественное мнение.

При встречающейся иногда у стариков внезапной переменчивости мнений, Мехмед-Рушди-паша перестал вдруг бояться ответственности, связанной с тогдашним исключительным его положением. Ему, наоборот, стало нравиться править Турцией самовластно с тех пор, как ему удалось отстранить Мидхата.

Мидхат-паша, в свою очередь, не мог примириться с своим изолированным положением и задумал приобрести снова влияние на дела, но уже другим путем. Поэтому, затаив на время свои мечты о конституции, он стал возбуждать против правительства улемов. Некоторые из его приверженцев стали собираться на сходки, чтобы обсуждать положение дел, а также высказываться о вытекающей из болезни султана беззаконности [643] распоряжений великого визиря, правящего именем сумасшедшего султана. На сходках этих были приняты решения о необходимости низложить Мурада V и удалить великого визиря. В то же время возникли новые волнения между софтами на почве рассуждений о том, какие реформы необходимы для поправления Турции. Споры их приходили к выводу, что, прежде всего, Мехмед-Рушди-паша должен быть выслан из Константинополя. Получив сведения обо всем этом, великий визирь не задумался принять решительную меру и опубликовал 21-го июля в турецких журналах правительственное сообщение, которое разъясняло, что провозглашение конституции отложено до более благоприятного времени, — что как по этому вопросу, так и вообще по вопросам политическим воспрещаются всякие рассуждения и что нарушители настоящего распоряжения, "как сеющие в умах волнение и возбуждающие общественные страсти", будут арестовываться агентами тайной полиции и с ними будет поступлено как с изменниками отечеству. Относительно конституции правительственное сообщение выражалось так: "уже несколько дней как в публике происходят различные споры по поводу системы правления в оттоманской империи. Его величество султан, в своем манифесте, пригласил министров приступить между собою к совещаниям относительно руководящих начал и способа управления, — которые могли бы быть установлены на твердом и незыблемом основании, — и представить, затем, его величеству результат своих совещаний. Это преобразование управления, будучи само по себе делом крайне важным и подлежащим зрелому обсуждению с точки зрения правил шериата и нравов и способностей народонаселения, — требует долгого изучения. С другой стороны, так как правительство озабочено прежде всего текущими событиями (политическими), то оно и решило отложить осуществление помянутого преобразования до той поры, когда уладятся все нынешние затруднения".

Первою жертвою этого распоряжения был Иззет-паша, бывший иерусалимский губернатор; чтобы доказать, что Порта не намерена шутить, его посадили под арест за резкие отзывы о правительстве.

Но, несмотря на принимаемые великим визирем меры строгости, невозможно было заткнуть рта всем недовольным — сходки продолжались, как продолжалось шатание умов в мусульманском населении столицы. Во всех областях Турции, под влиянием тогдашних событий, усилился религиозный фанатизм: быть [644] может, мусульмане и не желали поголовного истребления христиан, но зато все они хотели низвести христиан в положение более зависимое, подчиненное, предоставив во всем первенствующее место и значение расе победителей — турок, учению ислама и его политическим и социальным основным началам. Как логическое следствие из такого воззрения вытекали все тогдашние проповеди, возбуждавшие ненависть ко всему европейскому, какой бы национальности оно ни было. Христиан обвиняли во всех бедствиях, обрушившихся на Турцию, а уж от этого было рукой подать к обвинению во всем и России, естественной покровительницы восточных христиан, и действительно, возбуждение против России все росло, и отголосками его являлись газетные нападки и распространявшиеся иногда толки о близости войны с Россией. Невежественные добровольцы и редифы, выступая из Константинополя, в простоте сердца были уверены, что идут сражаться против России. Для дополнения общей картины тогдашнего состояния Турции необходимо добавить еще и общее обнищание, одинаковое как для христиан, так и для мусульман; первые страдали от произвола сборщиков податей, от неистовств добровольцев; вторые — от того, что у них была отнята наиболее здоровая часть народонаселения, призванная под знамена, от того, наконец, что служилое сословие лишилось своего прежнего жалованья, а купцы или работники — своих доходов и заработка.

При таких обстоятельствах, Турции, где все исходит от султана, конечно, более, чем когда-либо нужен был государь с твердою волею и сильным авторитетом, чтобы превратить общее шатание и обеспечить христианским народностям спокойное существование. Между тем болезнь Мурада V расстроивала весь государственный механизм Турции, а Абдуль-Хамид-эфенди, всегда скрытный, привыкший держаться в блогоразумном отдалении от всего, не выказывал никакого желания воспользоваться поскорее наследством своего брата. Как тонкий политик, он не хотел переворота насильственного и не хотел быть никому обязанным престолом, чтобы не связывать последующей свободы своих действий, ни принимать условий, напр., Мидхата-паши. А потому, когда Абдул-Хамиду были сделаны некоторые представления, что для блага государства необходимо положить конец ненормальному положению дел в Турции, он; на это ответил требованием представить ему законные и медицинские доказательства того, что Мурад неспособен править государством и что, вследствие того, необходимо неотложно [645] сменить халифа. Без сомнения, легко было бы добыть доказательства тому, основанные на мусульманском законе: шейх-уль-ислам, не постеснившийся произнести низложение султана Абдуль-Азиза, еще менее стеснился бы оправдать, в случае надобности, низложение султана Мурада. Трудность в исполнении желания Абдуль-Хамида заключалась в приискании доказательств медицинских, так как необходимо было заручиться удостоверениями таких врачей, которых нельзя было бы заподозрить ни в подкупе, ни в том, что они действовали под страхом чьего-либо давления или угроз. Для достижения такого результата Порта решила выписать из Вены знаменитого доктора Лейдесдорфа, заведывавшего лечебницей душевно-больных в Дёблинге, чтобы узнать его мнение об излечимости болезни Мурада, а также — в случае, если, как то признавалось тогда всеми, невозможно возвратить султану его умственные способности, — убедиться, нельзя ли дать ему по крайней мере физических сил настолько, чтобы он мог показываться народу, так как он, как султан, должен показываться своим подданным, обязан отправляться по пятницам в мечеть.

Особенно старался о сохранении на престоле Мурада великий визирь, Мехмед-Рушди-паша: он настаивал на необходимости лечения, хотя бы и продолжительного, которое дозволило бы султану исполнять свои важнейшие обязанности — сделать Кылыч-Алай, принимать иностранных послов, еженедельно ездить в мечеть и устно или письменно соглашаться на предлагаемые ему великим визирем меры.

Такое решение вопроса, на долгое время предоставлявшее всю власть Мехмеду-Рушди-паше, вовсе не входило в рассчеты Мидхата-паши, который всеми средствами стал настаивать на необходимости немедленного низложения Мурада.

Легко себе представить, с каким нетерпением ожидали в Константинополе приезда Лейдесдорфа, от заключения которого всецело зависел вопрос о дальнейшей судьбе Мурада. Наконец, в последних числах июля месяца, знаменитый психиатр приехал: придворные каики перевезли его прямо во дворец Дольма-багче, где было приготовлено помещение для него и его жены. Его тотчас же провели к царственному больному, у которого он я оставался в продолжение нескольких часов: он нашел, прежде всего, что уход за султаном был крайне удовлетворителен, и что Мураду следует переменить образ жизни.

Через два дня постоянного и пристального наблюдения, [646] Лейдесдорф объявил, что султан очень болен, что у него нервная болезнь, одинаковая с болезнью бывшей императрицы мексиканской, Шарлотты, боязнь преследования, но что болезнь его не неизлечима: для того же, чтобы судить, может ли он выздороветь, нужно предварительное лечение в продолжение 8-10 недель.

Политические последствия такой декларации доктора-специалиста являлись очень важными. Абдуль-Хамид, как сказано выше, соглашался принять корону лишь по праву законного наследства, т.-е. еслибы признанное безумие Мурада лишило его фактически и с точки зрения закона возможности править царством и быть халифом. В виду же заявления Лейдесдорфа, что Мурад может выздороветь и, следовательно, законно править царством, не могло быть более и речи о правильной замене одного государя другим. Правительству предстояло решить трудный вопрос: как же быть, если лечение Мурада потребует нескольких месяцев, и может ли государство оставаться до тех пор без государя?

После долгого обсуждения, Порта пришла к заключению, что наилучшим исходом будет сохранить существовавший дотоле порядок, пока это будет возможно; если же к празднику Байрама, до которого оставалось еще десять недель, не будет надежды вывести султана на праздничную церемонию, то: тогда, уже по необходимости, объявить его лишенным своих прав; до тех же пор действительная власть будет разделяться между Мехмедом-Рушди и Мидхатом, которые в начале августа, благодаря посредничеству сэра Эллиота, примирились между собою.

Согласие великого визиря на примирение с сильным противником было куплено ценою уступок на почве вопроса о конституции, путем преобразования государственного совета и учреждения в нем особой коммиссии, которой будет поручено выработать основания реформ, вытекающих из обещаний, данных Мурадом в хатте о своем воцарении. С одной стороны, это было удовлетворение, данное Мидхату-паше; с другой — предосторожность против проникших уже в публику сведений о деспотических замашках будущего турецкого султана Абдуль-Хамида.

Так как нам более не придется касаться вопроса о турецкой конституции, любимом детище Мидхата-паши, — то скажем здесь же о дальнейшей судьбе этой затеи.

Составленная Мидхатом конституция, списанная с европейских образцов, была обнародована в Константинополе в самый день первого заседания европейской конференции, собранной [647] в Царьграде в конце 1876 года, для разрешения политических вопросов, вытекавших из тогдашнего запутанного положения вещей на Балканском полуострове и для истребования от турок некоторых реформ для облегчения участи подвластных султану христианских народностей.

Обнародование конституции и именно в тот самый день, когда европейские уполномоченные собрались в киоске Терсане, было дерзким ответом Порты на обращенное к ней требование Европы. "Каких реформ требуете вы, — как бы говорили турки, — для столь любезных вам христиан, когда мы сами, по нашей конституции, предоставляем им, по собственному почину, права гораздо более значительные, чем те, на которых вы настаиваете?" Как будто Европа не знала истинной цены всем бумажным обещаниям Порты; как будто ей не было известно, в каким результатам на деле привели все пышные обещания, расточаемые в таком изобилии и в хатти-шерифе 1839 года, и в хатти-хумаюне 1856 года, и во многом множестве других документов, которые самим турецким правительством не признавались для себя обязательными.

Не избегла такой же судьбы и Мидхатовская конституция, обнародованная при пушечных выстрелах 11-го (23) декабря 1876 года.

Состоящая из 119 статей, эта конституция крайне либерально распространяется о прерогативах султана, о свободе и равенстве пред законом всех без исключения "оттоманов", об ответственности министров и вообще чиновников, — о праве контроля, предоставленном парламенту, — о полной независимости судебных учреждений, — о сведении государственной росписи доходов и расходов, наконец о децентрализации областных управлений. Турецкий парламент состоит из палаты господ, или сената, и из палаты депутатов, сзываемых и распускаемых султанским указом. Обыкновенные сессии продолжаются каждый год в течение четырех месяцев, от 1-го ноября по 1-е марта. Члены сената назначаются султаном пожизненно и должны иметь не менее 40 лет от роду; они получают жалованья по 10.000 пиастров в месяц (около 800 рублей). Депутаты избираются населением по одному с каждых 50.000 человек мужского пола и должны иметь не менее 30 лет от роду. Выборы происходят каждые четыре года. Каждый депутат имеет право на жалованье в размере 20.000 пиастров на всю сессию и на возмещение путевых расходов до Константинополя и обратно. [648]

Первая сессия турецкого парламента была открыта с большою торжественностью самим султаном 7-го (19) марта 1877 года. Церемония происходила в тронной зале дворца Дольма-багче, в присутствии дипломатического корпуса, турецких министров и прочих высших сановников духовных, гражданских военных. Депутаты помещались по левую сторону залы, сенаторы — по правую. Ровно в два часа распахнулись двери и вошел султан в предшествии обер-церемониймейстера, Киамиль-бея. Заняв место перед троном, Абдул-Хамид сделал знак великому визирю, чтобы он, приблизился, и передал ему сверток, заключавший в себе тронную речь. Великий визирь, в свою очередь, передал ее первому секретарю султана, Саиду-паше, который и прочел ее вслух. Речь была длинна: она начиналась с общих соображений о том, на чем должно быть основано хорошее управление; одно из главных к тому условий, это взаимное доверие между правящими и управляемыми. Затем она касалась реформ султанов Махмуда и Абдуль-Меджида, остановленных сначала Крымскою войною, а потом внутренними неустройствами, происшедшими благодаря разным интригам; положение ухудшилось также вследствие неискусной финансовой политики. Придя к убеждению, что успехи, достигнутые европейскими государствами, основываются преимущественно на том, что в этих последних существуют свободные учреждения, а также сознав, что все бедствия, от которых страдает Турция, проистекают от действующей в ней системы абсолютизма, султан решил ныне обнародовать конституцию. После этого речь перечисляла законы, которыми придется заняться парламенту, и, выразив благодарность войскам за выказанную ими при разных обстоятельствах преданность, объявляла, что военные действия против Сербии уже закончены, и вероятно вскоре удастся устроить соглашение и с Черногорией. Последний параграф тронной речи упоминал о дружественных отношениях Турции к иностранным державам. Что касается до конференции, принятой Турцией, на основании условий, предложенных Англиею, то речь поясняла, что хотя она и не привела к общему соглашению, но Турция тем не менее доказала, что на практике она готова идти даже далее пожеланий и советов, даваемых ей дружественными державами.

По окончании чтения этой речи, герольды прокричали: "да здравствует султан!" и Абдуль-Хамид удалился во внутренние аппартаменты.

Сессий было всего две: во время первой президентом сената [649] был Сервер-паша, и президентом палаты депутатов Ахмед-Вефик-паша; при второй сессии Сервер-паша был заменен Ассимом-пашею, а Ахмед-Вефик-паша был назначен великим визирем, или, как тогда говорили, первым министром, и поэтому заменен в председательстве палаты Хасаном-Фехми-пашею.

Так как палата депутатов, в силу предоставленного ей конституциею права, хотела заняться рассмотрением Сан-Стефанского трактата, то, по настоянию Ахмед-Вефика-паши, она была допущена ранее окончания законодательной сессии; она должна была собраться в новом составе, но... не собралась и до сих пор. Тем не менее, формально, конституция отменена не была. Доказательством того, что в фикции она продолжает существовать, служит то, что конституция и доселе помещается во всех оффициальных турецких календарях и, кроме того, в тексте всех вновь издаваемых турецких законов печатается, что эти последние муваккат, т.-е. временные, не утвержденные пока палатами.

Отъезд Лейдесдорфа из Константинополя откладывался несколько раз, но наконец знаменитый доктор окончательно уехал отсюда 13-го августа. Пред отъездом он подал мотивированное заключение относительно состояния здоровья султана, и на этот раз мнение его было менее благоприятно, чем высказанное им вначале. Хотя он и продолжал утверждать, что болезнь Мурада не неизлечима, но заявлял в то же время, что для решения вопроса, может ли султан выздороветь и чрез сколько времени, необходимо подвергнуть его в течение двух или трех месяцев правильному лечению, соединенному с строгим образом жизни. Между прочим, Лейдесдорф требовал безусловного удаления султана от гарема и запрещения ему всех горячительных напитков. Конечно, требование подобного режима было бы крайне трудно согласить с привычками государя, не привыкшего отказывать себе в чем-либо. В то же время Лейдесдорф считал пока вредным принуждать Мурада превозмогать свое нежелание показываться в народе.

В виду такого отзыва специалиста-психиатра, необходимость перемены султана сознавалась все более и более. Сам великий визирь не находил уже возможным тому противодействовать, тем более, что приближались праздники Рамазана и Байрама и, [650] кроме того, политические обстоятельства, внутренние и внешние, так запутались, что в скором времени настояло высказаться окончательно, быть или не быть войне, и что, следовательно, более чем когда-либо страна нуждалась в сильной руке государя.

В следующие за отъездом Лейдесдорфа дни болезнь Мурада приняла еще более острый характер, боязливость усилилась, симптомы умственного расстройства обозначились в более резкой форме.

Взвесив все это, великий визирь решил, что приспело время действовать решительно, тем более, что тогда уже состоялось сближение между ним и Абдуль-Хамидом. Инициатива этого сближения вышла от самого Абдуль-Хамида, который отправил в Мехмеду-Рушди-паще, в качестве своего доверенного лица, некоего Османа-эфенди, старого имама, принадлежавшего к секте кружащихся дервишей (мевлеви). Посланец объяснил великому визирю, что Абдул-Хамид крайне обеспокоен городскими слухами касательно здоровья его брата. Не желая вовсе, чтобы его подозревали в каких-либо честолюбивых, своекорыстных замыслах, он, однако, в интересах династии Османа находит настоятельно необходимым, чтобы народ был оповещен об истинном положении дел. Если Мурад V не так болен, как про него рассказывают, то нужно огласить об этом всю правду, чтобы превратить все злонамеренные толки. Если же, наоборот, неспособность Мурада в правлению доказана врачами, то пора превратить безначалие и возвысить в глазах всех мусульман обаяние, присущее халифу.

Доверительные переговоры между великим визирем и наследником престола закончились личным свиданием; при этом были обсуждены все текущие вопросы и было решено, не откладывая далее, низложить Мурада и возвести на престол Абдул-Хамида. Все предварительные к тому меры были приняты на совещании у шейх-уль-ислама, где была составлена и фетва. Будущей резиденцией Мурада хотели сделать дворец Бейлербей; но когда султана, с целью приучить в новому местопребыванию, привезли нарочно, под видом прогулки, в этот дворец, Мурад выказал к этому последнему такое отвращение, что первоначальное намерение было министрами оставлено. Затем хотели поселить, сумасшедшего султана на одном из Принцевых островов, но, когда о том дали знать Абдуль-Хамиду, то он объявил, что он желает оставить брата по близости от себя, чтобы быть в состоянии лично наблюдать за его безопасностью.

Наконец, давно уже всеми предвиденное событие [651] совершилось, и 19-го (31) августа 1876 года гром пушечных выстрелов возвестил жителям Константинополя о новой перемене государя, о восшествии султана Абдуль-Хамида II на древний престол Османа. Оффициальное сообщение, появившееся в местной прессе, выразилось об этом весьма лаконически: "Abdul-Hamid II, ne le 22 septembre 1842, succede a son frere le sultan Murad V, dont la sante exige un repos absolu».

Церемония оффициального провозглашения султана — биат — происходила, согласно древним обычаям, во дворце Топ-Капу. Это уже не была та исключительно военная обстановка, при которой совершалось в сераскерате воцарение султана Мурада, и вместо того, чтобы с замиранием сердца ожидать известия об арестовании своего предшественника, Абдуль-Хамид мог спокойно провести около двух часов на молитве в комнате, где хранится величайшая святыня мусульман — хиркаи шериф — плащ пророка Магомета.

Утром того дня, Абдуль-Хамид-ефенди выехал из Дольмабагче, в сопровождении своего зятя, министра торговли, Махмуда-паши. Он был в закрытом экипаже и его сопровождал взвод конницы. Чрез предместье Перу и Каракёйский мост он прибыл на Серай-бурну, во дворец Топ-Капу, где его встретили и провели в отдельный киоск великий визирь Мехмед-Рушди-паша, шейх-уль-ислам Хайрулла-эфенди, председатель государственного совета Мидхат-паша и некоторые другие сановники. Вскоре затем подошли министры, генералы и высшие чины улемов и Порты. Внутри дворцовой ограды были расположены войска всех родов оружия.

Когда все сановники собрались, было открыто заседание чрезвычайного совета, начавшееся речью великого визиря. Глубоко взволнованный, Мехмед-Рушди-паша объявил совету, что уже на десятый день по своем воцарении султан Мурад почувствовал первые приступы жестокого недуга, который с того времени постепенно усиливался. В течение трех месяцев имев случай раз десять видеться с султаном, он мог лично удостовериться в непрерывном развитии болезни Мурада, несмотря на некоторые редкие, относительно светлые промежутки. Ныне, однако, установлено и, в несчастию, совершенно непререкаемо, что султан Мурад страдает упорным расстройством умственных способностей (джунуни мутбик), и нельзя себя более обманывать надеждою на возможность его выздоровления, а потому, во внимание критических обстоятельств переживаемого Турцию момента, он не считает себя вправе хранить долее [652] молчание о таком прискорбном факте, получившем уже, впрочем, общую огласку. Затем, обратившись к шейх-уль-исламу, Мехмед-Рушди-паша спросил, как предписывает шериат поступать в подобных случаях. По знаку шейх-уль-ислама, приблизился фетва эмини (чиновник, приставленный к составлению подобного рода документов) и показал заранее уже заготовленную фетву, которая заключала в себе следующее: "Если повелитель правоверных поражен упорным умопомешательством, дозволительно ли его низложение?» Ответ: "Да".

Великий визирь прочел тогда фетву вслух и спросил у присутствующих, не имеет ли кто-либо и каких-либо возражений.

Советь единогласно согласился с фетвою, а один из улемов добавил, что, с точки зрения шериата, нужно было лишь разрешить вопрос о продолжительности или упорстве болезни. По этому поводу мусульманский закон ясен: промежуток времени в один месяц достаточен для установления характера болезни, т.-е. упорна она или нет; следовательно, в данном случае не может даже быть никакого колебания относительно законности и даже настоятельной необходимости низложения султана Мурада V. "В таком случае, — заметил великий визирь, — нам остается только принести наши верноподданнические поздравления тому, кто, по праву наследования, должен занять вакантный престол". Тогда все направились в одну из дворцовых зал, потолок которой заканчивается куполом и где уже заранее поставлен был трон.

Вскоре показался Абдул-Хамид в состоянии душевного волнения, какое легко себе представить. Акт оффициального признания султана, биат, был прочитан шейх-уль-исламом, а затем новому султану принесли поздравления, согласно опять древнему обычаю, сначала накиб-ул-эшраф (старший из потомков пророка), потом великий визирь, шейх-уль-ислам и все остальные лица.

После нескольких минут отдыха, в течение которых Абдуль-Хамид имел время немного успокоиться, новый султан показался народу на возвышении у Орта-Капу — дворцовых ворот, отделяющих первый двор сераля от второго, и воссел на золотой трон, употребляемый для таких церемоний; вокруг трона разместились министры. Улемы, стоявшие полукругом пред троном, трижды возгласили обычные при воцарении султана молитвы, — по окончании каждой из них все присутствующие отвечали громогласным аминь. Немедленно вслед затем [653] музыка заиграла национальный гимн, солдаты взяли на-караул, вековые своды древнего дворца огласились криками: падишахимиз бин яша! (да живет султан тысячу лет) — а с Босфора донесись звуки салюта в 101 выстрел, произведенного с сухопутных батарей и с броненосцев.

По окончании церемонии, султан Абдуль-Хамид сел на Дворцовом мысу (Серай-бурну) в парадный каик, в котором и вернулся в Дольма-багче.

Событие 19-го августа было слишком предвидено заранее, слишком ожидалось всеми, чтобы произвести особенное впечатление на местных жителей. Не было ни радостного волнения, ни энтузиазма, которым сопровождалось восшествие на престол несчастного Мурада. На нового султана не возлагали уже никаких преувеличенных надежд, подобных тем, в которых в продолжение последних трех месяцев все так горько разочаровались. С другой стороны, все испытывали чувство известного облегчения, что покончено с тем неопределенным положением, которое тяготело над всеми в течение предшествующих недель, хотя в сердца многих и закрадывалось опасение, вытекавшее из полной неизвестности как характера, так и дальнейших намерений нового повелителя османов.

Что с самого начала произвело весьма благоприятное впечатление, это — заботливость нового султана о своем предместнике и о семье Покойного Абдуль-Азиза. По приказанию Абдуль-Хамида, Мурад был поселен в чераганском дворце — этой мраморной игрушке, смотрящейся в бирюзовые струи Босфора. Бывшего султана окружили всею обыкновенною его свитою и постарались всячески скрыть от него перемену, происшедшую в его положении. С ним обращались как с царствующим государем, и желали поддержать в нем эту иллюзию насколько возможно долее. Что касается до детей Абдуль-Азиза, то младшие из них были помещены в военное училище, а Юсуфу-Иззеддину предоставлена была полная свобода.

Тогдашнее состояние Турции было так неудовлетворительно, общее недовольство так велико и так все были близки к чувству полной разочарованности и даже безнадежности, что всякое улучшение могло быть встречено лишь с глубокою признательностью, и всякий султан, даже не обладающий чрезвычайными способностями, который желал бы восстановить немного порядок, поставить предел безначалию и возвысить авторитет власти, мог быть заранее уверен, что все подвластные ему народы искренно его полюбят и назовут своим благодетелем. [654]

Действительность оправдала ожидания, и Абдул-Хамид II, принявший царство в один из самых тяжелых кризисов, переживший русско-турецкую войну, когда вопрос шел о самом существовании оттоманской империи, и видевший, как, пользуясь последствиями войны, даже державы, именующие себя приятельницами и защитницами Турции, растаскивали по кусочкам облюбованные ими области этой самой Турции, — Абдул-Хамид, повторяем, несмотря на все эти бедствия, съумел возвысить пошатнувшуюся-было власть султанов и, благодаря своему осторожному, хотя и твердому уму, съумел, ловко лавируя между препятствиями, справиться более или менее с окружавшими его внутренними и внешними затруднениями и приобрести между своими разноплеменными подданными популярность и даже привязанность, смешанную с невольным уважением.

Надо отдать себе отчет, какими опасностями окружена в самом деле Турция вследствие разнородности своего населении, создающего самые сложные политические отношения, а также вследствие издавнего своего предназначения быть игралищем держав, соперничающих между собою из-за преобладания на Востоке, и, взвесив все эти обстоятельства, необходимо, мне кажется, придти к заключению, что на месте Абдуль-Хамида редкий государь смог, бы с большим искусством провести государственный корабль чрез все бури, пережитые Турцией с 1876 года и до наших дней.

Со времени своего низложения бывший султан Мурад живет в своей мраморной чераганской тюрьме и никто в точности не знает, в каком положении находится действительно здоровье развенчанного владыки: отрывочные сведения, проникающие о том в публику, так противоречивы и основаны, повидимому, на предвзятых мнению, что невозможно составить себе ясное понятие, действительно ли, как уверяют некоторые, Мурад совершенно теперь здоров, либо, как говорят другие, по прежнему страдает помешательством с редкими светлыми промежутками.

Нисколько, впрочем, не удивительно, если в самом деле Мурад выздоровел и обладает теперь совершенно здравым рассудком, так как доктор Лейдесдорф, авторитет в подобного рода вопросах, усиленно и несколько раз в свое время и оффициально заявлял, что болезнь Мурада не неизлечима. [655]

Держащиеся такого мнения указывают, между прочим, как на доказательство своей правоты, на усиленные меры предосторожности, принимаемые по отношению в низложенному султану; охраняют его очень строго и никто из посторонних не может к нему проникнуть. Если бы Мурад, говорят они, был в самом деле лишен рассудка, к чему все эти нынешние предосторожности, к чему эта болезненная подозрительность со стороны Абдуль-Хамида, который, по словам их, трепещет, как бы выздоровевший брат не потребовал своего престола, принадлежащего ему по закону.

Один только раз мирное существование Мурада было нарушено самым неожиданным образом, а именно 8-го мая 1878 г. весь Константинополь был взволнован попыткой возмущения, произведенной во имя Мурада.

Вслед за окончанием русско-турецкой войны, в Константинополь нахлынула масса мусульманских беглецов из разных местностей европейской Турции, пострадавших от войны. Многие из них перебрались в Азию, но все-таки в мае месте их оставалось еще в Стамбуле до полутораста тысяч человек, расположившихся по дворам мечетей, даже просто по улицам, впредь до тех пор, пока Порта не найдет возможности поселить их где-нибудь.

Известный уже нам Али-Суави-эфенди, бывший редактор "Мухбира"и редактор "Галата-Серая", сам уроженец Филппополя, задумал воспользоваться этими несчастными, как орудием к совершению переворота в своих собственных видах, хотя и прикрытого именем султана Мурада. Он не открыл беглецам своих истинных намерений, а предложил записаться в добровольцы, которые должны были отправиться в Родопские горы на подкрепление к инсургентам, сражавшимся тогда там с русскими войсками. Выбрав от полутораста до двухсот человек из наиболее решительных из беглецов, Али-Суави прибавил к ним еще нескольких своих приверженцев, переодетых в такие же лохмотья, как и все остальные беглецы, и роздал всем оружие, которое они скрыли под платьем. В понедельник 8-го мая, толпа эта, разделившись на кучки по 10, 15 человек, подъехала в каиках к набережной чераганского дворца, где жил султан Мурад, так как Али-Суави-эфенди уверил беглецов, что ранее отправления в Родоп им необходимо повидаться с султаном, не называя его, впрочем, по имени.

Когда, около часа по-полудни, все были в сборе, Али-Суави [656] направил их к главному входу во дворец. Часовой не хотел-было пропускать их, но был тут же убит. Тогда вся эта толпа ворвалась в дворцовый двор, а человек сорок, под личным предводительством Али-Суави, вбежали в самый дворец.

Али-Суави направился прямо в покои Мурада, дал ему ружье и затем повел бывшего султана за руку показаться шумевшей на дворе толпе. Несчастный Мурад, у которого тогда полное безумие периодически перемежалось с временными проблесками умственной деятельности, находился в тот день в своем светлом промежутке: сначала он предположил, что пришли его убивать, и, дрожа от страха, отдался в руки Али-Суави. Тот же, выведя Мурада пред толпу бунтовщиков, закричал: "Вот ваш султан!"

Тем временем было дано знать о тревоге в окрестные местности — Бешикташ и Ильдыз. Комендант Бешикташа, Хасан-паша, был первый, явившийся на место происшествия во главе двух рот пехоты. Завидев Хасана, Мурад прямо подошел к нему со словами: "Я ни в чем не повинен; все произошло без моего ведома!" Затем он тотчас же удалился в свои покои, где, в присутствии Хасана-паши, стал совершенно спокойно проделывать ружейные приемы с ружьем, данным ему Али-Суави. Сумасшествие снова вернулось к нему!

На подкрепление отряда Хасана-паши вскоре подошли войска из Ильдыз-киоска. Беглецы, бывшие на дворцовом дворе, увидав, какой оборот приняло дело, не замедлили разбежаться в рассыпную — остались в Черагане только те, кто проник во внутрь самого дворца. Тогда начался бой в дворцовых корридорах и на далекое расстояние была слышна трескотня ружейных выстрелов и крик жен Мурада: двое маленьких детей бывшего султана, перепуганные перестрелкой, выскочили на набережную перед дворцом и, по распоряжению морского министра, сжалившегося над их ужасом, были приняты на стоявший по близости турецкий броненосец.

Во время перестрелки 21 бунтовщик были убиты, 17 ранены, а остальные немногие арестованы. Между убитыми был и Али-Суави-эфенди, получивший шесть ран штыком. Вся эта перепалка продолжалась не более получаса.

При первом известии о чераганском происшествии султан Абдул-Хамид и его свита совершенно потеряли голову. Один случайно бывший в ту минуту в Ильдыз-киоске европеец рассказывал потом, что во дворце произошла тогда сцена невыразимого переполоха. [657]

Первое известие было принесено одним из дворцовых служителей, который, весь запыхавшись, вбежал в Ильдыз-киоск с криком: "бунтовщики вторглись во дворец султана Мурада!" Только-что были произнесены эти слова, как поднялась ужасная суматоха: султанская свита, придворные чиновники и служители, обеспамятев от ужаса, метались по залам киоска; гофмаршал, Саид-паша, в обыкновенное время важный и олимпийски невозмутимый, так растерялся, что лишился голоса: он силился отдать какие-то приказания, но из уст его не могло вылететь ни одного звука.

В нижнем этаже Ильдыз-киоска беспорядок точно также был неописуем: дворцовая прислуга совалась там без толку и бегала по корридорам; чауши заряжали, на скорую руку, свои карабины. Повсюду слышался шум отдаленной беготни, криви, суетня всей этой перебудораженной толпы. Из окон дворца было видно, как собранный, по тревоге, черкесский конвой султана во весь опор несся через ильдысские сады, по направлению к Черагану; за конвоем по тому же направлению стремился беглым шагом батальон пехоты с ружьями на перевес.

Оффициальное извещение о чераганской стычке, напечатанное в местных газетах, гласило, что "некто Али-Суави, известный константинопольскому населению своими происками, своим мятежным духом и своим коварством по отношению к нации и к государству, вознамерился привести в исполнение свои личные мятежные замыслы. Для достижения этого, набрав с собою несколько человек, неспособных различить добро от зла, и скрыв от них цель, к которой он стремился, он отправился сегодня около четырех часов (по-турецки) в керманскому дворцу. Нескольким из этого сборища удалось проникнуть во дворец с целью, чего Боже упаси, произвести возмущение. Но благодаря Богу, быстрые и решительные меры, тотчас же принятые, привели к тому, что все сборище было разогнано. Али-Суави, зачинщик бунта, был убит в происшедшей при этом свалке. Главные его сообщники, очень немногочисленные, были арестованы. Так как заговор не имел никаких разветвлений, то спокойствие и общественный порядок, находящиеся под эгидою его величества султана, не были нисколько нарушены. Его императорское величество повелел, чтобы немедленно же было начато расследование дела о задержанных соумышленниках, дабы они понесли, согласно законам, должное наказание". [658]

Следственная коммиссия по этому делу была под председательством Намика-паши. Она установила, что, желая снова возвести на престол заведомо больного Мурада, Али-Суави-эфенди намеревался одновременно с тем учредить регентство и регентом сделать Мидхата-пашу. Мало того, Али-Суави был твердо уверен, что дабы Турция могла возвратить себе все ею утраченное, она должна была немедленно объявить войну России; в то же время, так как задуманный им переворот не мог обойтись без потрясений и крупных беспорядков, то он рассчитывал, что стоявшие тогда по близости русские войска двинутся на Константинополь для восстановления там порядка, — последует столкновение между ними и турецкими войсками. В свою очередь и английская эскадра не останется спокойною зрительницею начавшейся борьбы, и таким образом заварится каша, неминуемым исходом из которой будет всеобщая европейская война. Последствия же такой войны, по мнению Али-Суави, могли быть только благоприятны для Турции, вынужденной незадолго перед тем подписать тяжелые условия Сан-Стефанского мира.

В виду всего этого можно, пожалуй, лишь радоваться, что мятеж Али-Суави-эфенди был так скоро подавлен, так как в противном случае он мог повести в последствиям нежелательным не только для европейского мира, но и в особенности для России, заставив нас возобновить тяжелую борьбу, только-что законченную, а когда вооруженная борьба начинается — кто может заранее определить ее размеры и ее конечные результаты?

Чтобы показать народу, что эра придворных переворотов прошла невозвратно и что султанский престол закреплен окончательно за Абдуль-Хамидом, этот последний решил отпраздновать с особенною торжественностью древний обряд препоясания мечом Османа, заменяющий у турок обряд коронования христианских государей, и до совершения которого вновь воцарившиеся султаны обыкновенно избегают носить при себе саблю.

Празднество это, оффициально называемое арабским термином таклиди-сейф или, по-турецки, кылыч-алай (церемония меча) имеет очень древнее начало.

Аббассидские халифы Багдада и Египта, хотя и лишенные своих прежних владений и сохранившие за собою исключительно власть духовную, продолжали в глазах мусульман [659] пользоваться правом быть законными раздавателями корон и престолов, подобно тому как средневековые папы стремились играть такую же роль по отношению к христианским властителям тогдашней Европы. В виду такого воззрения, владетели новых государств, возникавших на развалинах прежнего халифата, считали необходимым, из-за соображений не только религиозных, но и политических, получать свою, так сказать, духовную инвеституру от наместника пророка, хотя и обессиленного материально, но могучего еще по своему духовному значению, и этою инвеститурою узаконят свою власть пред своими новыми подданными.

Первые турецкие султаны (как известно, все — тонкие политики) прекрасно понимали, как важно было для них — пришельцев из далеких степей, основавших в Малой Азии новое царство — добиться признания своих прав, своей власти со стороны халифов, преемников Магомета, хранителей заповеданного им закона, и потому султаны с самого начала открыто признавали свои подчиненные отношения к аббассидским халифам, считали их своими сюзеренами, заискивали в них и добивались от них подтверждения своих владетельных прав. Так мы видим, что Баязид I посылает в 1389 г. в Египет в халифу Магомету XI блестящее посольство с богатыми подарками и с чрезвычайно почтительными письмами, в которых он просит благословить его и дать инвеституру (текаллуди-сельтанет) на все земли, доставшиеся султану по наследству от его предков.

Магомет II, захватив Константинополь, чувствовал потребность подтвердить пред лицом всех правоверных божественное происхождение своей власти: не следует забывать, что в то время турецкие султаны не были еще халифами, т.-е. не воплощали в себе высшую на земле мусульманскую власть. Случай к тому не замедлил представиться.

Во время первой осады Византии сарацинами, бывшими под начальством Иезида, сына Моавии I, под стенами осажденного города пал в 668 г. знаменоносец пророка Магомета, Эюб, и был похоронен там, где впоследствии возникло городское предместье Агиос-Мамас, известное, между прочим, тем, что оно служило местопребыванием для русских купцов приезжавших по торговым делам в Константинополь. В 1453 году, несколько недель спустя после взятия Константинополя, могила Эюба была открыта следующим, по словам турецких историков, чудесным образом. [660]

Один из любимых шейхов султана Магомета II, Ак-Шемсуддин, видел во сне небожителя, который указал ему, где находится место погребения Эюба, прибавив, что в доказательство справедливости его откровения — в указанном месте найдутся еще источник воды и мраморная доска с еврейскою надписью. Пробудившись, Ак-Шемсуддин поспешил в султану и рассказал про бывшее ему видение. Магомет II велел немедленно же произвести раскопки в указанном свыше месте, находившемся за городскими стенами, и как уверяют мусульманские летописи, там были найдены и ключ воды, и мраморная доска. Этого было совершенно достаточно, чтобы признать то место за могилу погибшего знаменоносца пророка и возвысить славу самого Эюба, который, проявив место своего погребения, на самых первых порах владычества турок над Константинополем, как бы выставил себя небесным защитником победоносных турецких полчищ и как бы явился поручителем за спокойное владение ими вновь завоеванного города.

Проникнутый благодарностью за столь явно выразившееся небесное покровительство, уверенность в котором вселила новое мужество в сердца турецкой армии, понесшей при взятии Царьграда крупные потери, Магомет II повелел построить над прахом Эюба великолепную надгробную часовню (тюрбэ) и рядом большую мечеть, которая, равно как и окружающее ее предместье, носят ныне название Эюба.

Когда надгробная часовня была окончена постройкою, султан отправился туда торжественным шествием. После прочтения некоторых молитв, Ак-Шемсуддин препоясал султана мечом родоначальника турецкой династии Османа, по примеру считавшегося, как сказано выше, сюзереном турецких султанов аббассидского халифа Ахмеда IX, совершившего в 1342 г. подобную же церемонию над Мелик-Мансуром, при восшествии его на египетский престол.

Начиная с того времени, все преемники Магомета II считали своею обязанностью препоясываться мечом Османа, причем обряд обыкновенно совершался на пятый день по воцарении султана. Совершение обряда, с самого его установления и доныне, принадлежит исключительно потомству одного знаменитого муллы Хункяра, происходящего, по некоторым источникам, от иконийского сельджукского султана Алаэддина, который в 1307 году уступил свой скипетр турецким султанам (Lettres du Bosphore, par de Mouy, стр. 174). [661]

По другим историкам, причина принадлежавшей потомству муллы Хункяра привилегии была иная.

Шейх Мевлана-Джелальэддин-Руми, по прозванию Мулла-Хункяр, жил в Конии (древнем Икониуме) и основал мусульманский монашеский орден кружащихся дервишей, мевлеви. Его часто навещал Эртогрул, первый исторически известный вождь турецкой орды. Однажды он привел с собою своего сына, Османа, бывшего еще ребенком, и просил шейха благословить его. Шейх взял мальчика за руку и сказал ему:, я смотрю на тебя как на моего родного сына и так же как сына люблю тебя; да будет над тобою благословение неба! пусть судьба твоя будет блистательна и пусть воинские удачи и благоденствие твоего рода продолжатся до тех пор, пока будет длиться привязанность твоих потомков и преемников по отношению в потомкам моим". В этом-то обстоятельстве и лежит, говорят, истинная причина того особого уважения, которое турецкие султаны питали постоянно в потомству муллы Хункяра и к шейхам и дервишам основанного им ордена (Tableau general de l'empire othoman, par d’Obsson. I, 115).

Прежде чем приступить к описанию церемонии Кылыч-Алая, считаю необходимым, для лучшего уяснения последующего рассказа, сказать несколько слов о сословии улемов, а также об иерархическом строе турецкого чиновничества вообще.

Наместники пророка Магомета, халифы, в качестве верховных хранителей корана и священного мусульманского закона, являлись в одно и то же время и первосвященниками, и законодателями, и заведывали отправлением правосудия. Первые халифы справлялись с этими многосложными обязанностями лично, но когда владения халифа стали увеличиваться и заботы государственного управления усложнились, халифы нашли возможным возложить исполнение части лежавших на них обязанностей на своих представителей, живших как в столице, так и в подвластных халифу областях. Посредники эти отличались от остальных мусульман как важностью порученных им обязанностей, так и своею начитанностью в священных книгах корана. Начитанность же эта являлась качеством необходимым при наличности обширной литературы комментариев, без которых нет возможности обойтись при толковании или применении текста корана, обыкновенно крайне неясного и запутанного и [662] тел не менее служащего источником всего мусульманского права, основою всей духовной и гражданской жизни каждого мусульманина. Правоверные, усвоившие себе эту трудную науку, образовала из себя особый, резко выделенный иерархически класс улемов, что собственно означает сословие ученых книжников. Особенную силу это сословие приобрело с тех пор, как стало пользоваться правом фетвы. Фетва, как уже сказано выше, есть не что иное как основанное на мусульманском праве краткое письменное заключение но тому или другому юридическому вопросу.

Происхождение обычая фетвы, играющей столь важную роль в магометанской истории, восходит в первым временам халифата. Чтобы обеспечить за собою лучшее повиновение своих подданных и дать более силы своим повелениям, преемники Магомета имели обыкновение давать каждому наиболее важному правительственному распоряжению санкцию религии. Право давать эту санкцию было предоставлено главе улемов, шейх-уль-исламу, который своим приговором, фетвой, объявлял действия правительства соответствующими правилам корана и, потому, обязательными для всякого мусульманина. Но это орудие власти для султанов обратилось против них, как только ослаб воинственный, твердый дух султанов. Тогда шейх-уль-исламы поняли всю важность имевшегося в их руках средства и стали иногда систематически противодействовать государям, отказывать некоторым указам в необходимой фетве и, прикрываясь законом, даже низвергать султана с престола.

Несмотря на дух единства, сплачивающий в одно огромное целое все сословие улемов, пользующееся в Турции громадным авторитетом, сословие это распадается на три класса, сообразно самой сущности возлагаемых на него обязанностей. К первому классу принадлежат имамы, равнозначащие нашим священникам, хотя, собственно говоря, в исламе нет священства в смысле специальной категории людей, имеющих преимущественное право совершать религиозные обрядности. По мусульманскому праву всякий грамотный и, потому, начитанный в коране человек может быть во время общественной молитвы во главе молящихся, занимая место предстоящего (собственное значение слова: имам). Но практика выработала иное и обособила тех улемов, которые под именем имамов посвящают себя уже исключительно служению при мечетях, проповеди и надзору как за охраною храма, так и за порядком молитв. Ко второму классу улемов принадлежат законоведы, по [663] преимуществу носящие название муфтиев, заведующие духовными делами местной общины и на предлагаемые им юридические вопросы дающие свою фетву. Наконец, к третьему классу улемов принадлежат кадии или муллы (судьи) и наибы (помощники судей), основою решений которых служат постановления шериата (мусульманского священного закона).

Каждый из поименованных трех главных классов подразделяется еще на несколько более мелких отделов.

Столичный муфтий или шейх-уль-ислам является главою всего сословия улемов в своем качестве наместника халифа-султана по духовной части, точно также как великий визирь является таким же наместником султана по светской власти.

Будучи верховным истолкователем закона, шейх-уль-ислам в некоторых случаях имеет решающее значение для существования самой власти султана; а именно когда он преходит к убеждению, что, с точки зрения мусульманского закона, султан не удовлетворяет более требованиям этого закона, словом, что он перестал быть законным халифом, то шейх-уль-ислам имеет право издавать фетву о том, что царствующий государь должен быть по таким-то причинам низложен, как и было поступлено по отношению в султанам Абдул-Азизу и Мураду. Несмотря на кажущуюся несообразность такого права с качеством шейх-уль-ислама, действующим лишь по полномочию, получаемому им от халифа, оно тем не менее совершенно логично, хотя шейх-уль-ислам является лишь наместником султана, — так как по шериату он наместник законного халифа; если же, с точки зрения шериата, халиф делается незаконным, шейх-уль-ислам вступает в свои права верховного истолкователя закона, и изрекает свой приговор о низложении халифа, которого доселе он был только представителем.

Насильственная же перемена султана без санкции на то шейх-уль-ислама, с точки зрения мусульман, будет всегда неправильною.

Все те, кто предназначает себя к поступлению в улемы, воспитываются в школах (медресе), где главными предметами обучения служат законоведение и богословие. Ученики медресэ носить название софт или вернее сухтэ (горящий, пламенеющий, т.-е., любовью к званию). Неспособные или менее способные остаются на службе при мечетях в качестве имамов. Более способные, путем усиленного изучения законов, подготовляют себя к юридическому поприщу. После целого ряда последовательных [664] экзаменов софты получают звание мудерриса (магистра богословия и юриспруденция), которое, в свою очередь, имеет двенадцать различных степеней: из одной степени в другую, более старшую, кандидаты переходят лишь постепенно, и то не иначе как по порядку старшинства, вследствие чего чтобы достигнуть высшей степени мудеррисов — муселаи сулейманиэ, иногда нужно употребить до сорока лет. Названия этих степеней следующие: харекети-алтмышлы, ибтида-алтмышлы, сахни-земан, муселаи-сахан, харекети-дахиль, ибтидаи-дахиль, харекети-харидж, ибтидаи-харидж. Четыре высшие степени, так называемые кибари-мудеррисин, которые можно приурочить к ученой степени доктора богословия и юриспруденции, носят названия: дарульхадис, сулейманиэ, хамзеи-сулейманиэ, муселаи-сулейманиэ (По вопросу об улемах очень ценные указания были мне сделаны Фардисом-эфенди, профессором учебного отделения восточных языков, состоящего при азиатском департаменте). Достигнув высшей степени мудеррисов, кандидаты, снова по старшинству, попадают в списки мулл, что открывает им доступ в высшим духовным и судебным должностям.

В прежнее время было шесть разрядов высших должностей улемов: к 1-му принадлежал муфтий или шейх-уль-ислам, ко 2-му — садри-рум и садри-анадоли или кази-асверы (военные суды), так как в начале они сопровождали султанов в их походах и наблюдали за отправлением правосудия в армии; в З-му — истамбол-кадиси (столичный судья), в 4-му — харемейн-моллаиери (судьи Мекки и Медины), к 5-му — муллы Адрианополя, Бруссы, Каира и Дамаска и, наконец, к 6-му — муллы Галаты, Скутари, Эюба, иерусалима, Смирны, Алеппа, Ени-шахра (Лариссы) и Солуни.

Таким образом высшие звания улемов различались между собою лишь на основании тех должностей, которые улемы занимали в действительности, но в нынешнем веке такой порядок изменился и различные степени улемов стали различаться не по исполняемым ими обязанностям, но по чинам, независимо от занимаемых улемами должностей. Это преобразование в иерархическом строе сословия улемов было следствием переворота в административном строе Турции, произведенного султаном реформатором — Махмудом II.

Мусульманское общество по устройству своему вполне демократично; самое понятие о родовом имени, фамилии, отсутствует. Почетные титулы связаны лишь с известными оффициальными обязанностями и детям не передаются, так что можно сказать, что в турецком обществе каждый член его есть [665] исключительно детище своих собственных дел, а заслуги предков или преимущества рождения не играют почти никакой роли.

Да и мудрено, было бы, еслибы дело было иначе в мусульманском обществе, где каждый человек представляет из себя лишь орудие в руках Аллаха, который постоянно вмешивается в мельчайшие подробности жизни людей. При таком строе общества не может быть аристократии, обусловливаемой личными заслугами предков, а все начинается и оканчивается отдельною личностью, действующею лишь в пределах Божьей воли и предопределения. Один лишь царствующий дом составляет исключение: он один наследствен и представляет ряд прямого, признанного всеми, нисходящего потомства.

Когда султан Махмуд II нашел нужным, для укрепления расшатанного организма Турции, преобразовать его на европейский лад, то в ряду предпринятых им для того мероприятий он наметил необходимость введения в турецкую администрацию чинов, дотоле в ней не существовавших. По некоторым рассказам местных старожилов, эта последняя мера имела будто бы источником желание Махмуда подражать Петру Великому, которого он был самым страстным почитателем.

Действительно, осуществив у себя, и очень удачно, подобие избиения стрельцов, совершенным уничтожением турецких стрельцов, янычар, и приняв меры к организации регулярной армии, Махмуд мог затем, по примеру нашего великого преобразователя, ввести у себя определенную иерархическую лестницу чинов должностных лиц, как военного, так и гражданского ведомства, и поставить понятие о жалуемом султаном гражданском чине совершенно независимо от должности, занимаемой тем или другим лицом.

Как бы то ни было и из каких бы побуждений султан Махмуд ни исходил, подобная мера была им приведена в исполнение в 1248 году гиджры, т.-е. около 1830 года. Повидимому, нововведение это соответствовало требованиям времени, так как при преемнике Махмуда, султане Абдуль-Меджиде, были установлены подробно регламентированные почетные титулы для каждого чина и для каждой должности.

Меня издавна занимал вопрос о происхождении в турецкой администрации столь, невидимому, несвойственных строю мусульманского общества гражданских чинов, и особенно вопрос о том, насколько султан Махмуд, вводя в Турции чины, руководствовался примером Петра и действительно ли он стремился подражать нашей табели о рангах. [666]

Касательно этого последнего пункта мне не удалось найти у турецких историков никаких прямых указаний, а потому оставалось лишь самому заняться сравнительным изучением существующих в Турции воинских и гражданских чинов, чтобы попытаться приурочить их к соответствующим классам и чинам нашей табели о рангах.

Попытка эта привела в составлению нижеприведенной таблицы, которая, как мне кажется, подтверждает предположение, что именно наша табель о рангах была, за самыми незначительными отступлениями, образцом ныне существующей лестницы турецких чинов, причем вместо нашей степени посредствующей между VI и IV классом и равной чину статского советника, не имеющего в настоящее время соответствия с каким-либо чином военным, введена была степень бала, равным образом одна не имеющая соответствия с каким-либо военным чином, но только помещена она была не между VI и IV, а между III и II классами.

Турецкие чины гражданские.	Классы и чины, соответствующие им по русской табели о рангах.	Военные чины (сейфие).
Великий визирь.	I. Канцлер.	Сердари экрем (генералиссимус) капудан-паша (генерал-адамирал).
Визирь и мушир.	II. Действительный тайный советник.	Мушир (полный генерал), в прежнее время трехбунчужный паша.
Бaла. Ула синди эввель.	III. Тайный советник.	Ферик (генерал-лейтенант), в прежнее время двухбунчужный паша.
Ула синди сани.	IV. Действительный статский советник.	Мири-лива (генерал-маиор), в прежнее время однобунчужный паша.
Сание мутемаиз.	VI. Коллежский советник.	Миралай (полковник)
Сание синфи сани.	VII. Надворный советник.	Каймакам (подполковник).
Салисе.	VIII. Коллежский ассессор.	Бин-баши (маиор).
Рабиа.	IX. Титулярный советник.	Юз-баши (капитан).
Хамисе.	X. Коллежский секретарь.	Юз-баши-векиль (штабс-капитан).
Ходжагян.	XII. Губернский секретарь.	Мулазисми-эквель (поручик). [667]

В пояснение в этой таблице необходимо прибавить, что во главе всего турецкого управления стоит великий визирь — садри-азам, должность, учрежденная в 750 г. по P. X. халифом Абдуллахом. Великий визирь является наместников султана по отношению в его светской власти, подобно тому как шейх-уль-ислам служит его представителем по власти духовной. Поэтому оба эти сановника, как представители двух совершенно равных по значению сторон султанской власти, одинаковы по своему значению и между собою.

По европейским понятиям, власть и значение садри-азама могли бы быть приравнены в значению обязанностей канцлера в прежнем смысле этого слова, в особенности во Франции, в дореволюционный период. К довершению сходства, главным атрибутом великого визиря является хранение государственной печати: вручением ее сановник облекается званием садри-азама; с отобранием ее он перестает воплощать в себе всю административную власть турецкого царства.

Но между равными по важности должностями великого визири и шейх-уль-ислама есть одно огромное различие. В то время как на эту последнюю должность султан может назначить только лицо, принадлежащее в известному высшему классу улемов-судурам, продолжительною подготовкою приобревшее право стоять во главе улемов и всего духовного управления оттоманской империи, — в выборе великого визиря султан не стеснен решительно ничем и может возложить эти высокие обязанности на кого заблагорассудит. История сохранила нам имена садри-азамов, бывших прежде лодочниками и пастухами.

Конечно, так бывало в прежнее время; ныне же, в виду осложнившихся требований от государственных деятелей вообще, и от лица занимающего столь важный и ответственный пост, как должность садри-азама, в особенности, султаны по неволе вынуждены выбирать своих великих визирей по преимуществу из числа своих министров или генерал-губернаторов, т.-.е лиц, уже много послуживших и приобревших необходимые знания я опытность.

Наконец настал день 26-го августа 1876 года, день назначенный для Кылыч-Алая. С самого утра весь город, или вернее, столпление городов, известное под названием Константинополя, был в движении. Ширкеты, пароходы Золотого Рога, [668] шлюпки всевозможных форм и размеров, военные катера с пароходов, состоящих при иностранных посольствах, и изящные, остроносые каики бороздили по всем направлениям Босфор и Золотой Рог, перевозя в предместью Эюба бесчисленные толпы любопытных. На улицах тоже было трудно вообразимое оживление.

Византийские жители, наравне с римлянами, всегда были падки на зрелища: древняя страсть эта сохранилась у них в прежней неприкосновенности и до наших дней. И в это утро народ стремился во всем местностям, где должно было проходить султанское шествие, стремился отовсюду, и из Стамбула, и из пригородов его и из при-босфорских деревень. Все спешили как бы не опоздать насладиться давно уже невиданным великолепным зрелищем и за-одно посмотреть на лицо своего нового повелителя, прошедшего на престол чрез лужи крови, при драматических обстоятельствах, так сильно подействовавших на впечатлительный, южный ум константинопольцев.

Согласно заранее выработанному церемониалу, уже с 10 часов утра собрались близ Эюбской мечети министры, улемы, высшие гражданские и военные чины, которые по своему положению имели право участвовать в султанском кортеже.

Около полудня султан отплыл от пристани у дворца Дольма-багче, в своем большом парадном каике, в тринадцать пар весел. Каик этот, по украшениям, есть своего рода чудо искусства. Он весь белый с богатыми золотыми узорами; на носу его позолоченный орел с распростертыми крыльями на корме вздымается султанский трон из красного бархата, осененный балдахином, утвержденным на серебряных, позолоченых столбах. Султан сидел на троне, имея насупротив себя своего зятя Махмуда-пашу, тогдашнего министра торговли.

За султанским каиком следовал в кильватер богато убранный каик, тоже с красным балдахином, под ко горим сидели принцы — родственники султана.

В четырех семипарных каиках, предшествовавших султанскому каику, и в двух таких же парадных каиках, замыкавших все шествие, разместились высшие придворные сановники и лица султанской свиты.

Как только вся эта флотилия отделилась от пристани, пушечные выстрелы возвестили народу, что церемония началась.

В это мгновение Босфор и Золотой Рог и их берета представляли чудный вид. Кортеж проходил мимо [669] выстроенных в линию броненосцев и других военных судов турецкого флота, расцвеченных всевозможными флагами, с матросами, посланными по реям, — мимо иностранных военных и коммерческих судов и пароходов, тоже разубранных флагами и переполненных зрителями.

Бесчисленные каики и лодки, наполненные людьми в праздничных нарядах, толпились на пути, с трудом сдерживаемые катерами адмиралтейства, вытянутыми по всему пути в две линии для ограждения широкой водной полосы, по которой быстро скользила султанская флотилия.

Даже прибрежные дома Галаты, Джубали, Фанара, Балаты и Хайван-серая, обыкновенно такие мрачные, со стенами, закопченными постоянно обдающими их клубами пароходного дыма, и те казались в тот день просиявшими от множества радостных голов, торчавших из всех окон, и от пестрых одежд битком в них набитых зрителей, костюмы которых резко выделились на темном фоне своими яркими цветами. Как солнечный луч, проникший в глухой угол, придает ему дотоле незамечаемую прелесть, оживляя все то, что казалось холодным, безжизненяым, так и в тот день полуденное солнце раскрасило все темные дома, основания которых лежат в волнах Золотого Рога.

Безчисленные кофейни и лавки, выходящие прямо на Золотой Рог, были сплошь увешены разноцветными флагами.

На обоих мостах — Каракёе и Азап-капу — разведенных по средине, чтобы открыть свободный проход султанской флотилии, яблоку негде было бы упасть от запрудившей их толпы. Мосты были точно усеяны красным маком от фесок, головного убора, обязательного для всех тех, кто желает засвидетельствовать о верноподданичестве к падишаху.

Мало того, все поднимающиеся по обеим сторонам Золотого Рога холмы, все верхние террасы домов, все возвышенности, хотя и отдаленные от залива, но с которых был самомалейший вид на этот последний, — все это было залито и облеплено любопытными, принадлежащими во всем слоям общества, во всем национальностям, в таком разнообразии роящимся в граде св. Константина.

Тем временем султанский кортеж величественно двигался все далее, приветствуемый криками матросов с встречавших по пути судов и постоянными пушечными выстрелами с броненосцев и с батарей, расположенных в Топ-хане, на Серай-бурну (дворцовом мысу) и в адмиралтействе. [670]

В Эюбе султан высадился около 6 часов по-турецки. Турецкий час считается не от полудня, как час европейский, а от заката солнца и, следовательно, подвержен ежедневному изменению в соответствии с изменяющимся каждый день моментом солнечного заката. Так как все босфорские пароходы-ширкеты совершают свои рейсы по турецкому времени, то это обстоятельство служит источником вечной тревоги для европейцев, вынужденных отправляться в прибосфорские местности и обязанных чуть не ежедневно переставлять стрелку своих часов и все-таки оставаться в сомнении, правильно ли поставлена стрелка и не придется ли опоздать.

Таким образом, султанский каик подошел к пристани близ мечети Эюба около часа пополудни. Пристань была вся покрыта ярко-красным бархатным ковром. На ней в два ряда стояли офицеры с саблями на-голо. Несколько далее, на маленькой площадке пред самою мечетью были собраны министры, высшие чины улемов и генерал-лейтенанты, все в полной парадной форме. Совсем в глубине площадки находился оркестр придворной музыки, при звуках которого султан высадился на берег и направился чрез ряды высших турецких сановников к мечети. Абдуль-Хамиду предшествовал гофмаршал и имам Эюбской мечети: каждый из них держал в руках золотую курильницу, в которой дымилось алоэ. В былое время султан проходил чрез двор мечети, поддерживаемый под руки великим визирем и янычарским агою. На этот раз не было и великого визиря, так как он по нездоровью не мог присутствовать за церемонии.

После обычных молитв в мечети, в которую не входил еще никогда ни один христианин, султан перешел в соседний мавзолей, построенный над прахом Эюба, верного знаменосца пророка Магомета, павшего под стенами города, которому судьба предназначила сделаться столицею ислама.

Здесь-то, в этой надгробной часовне, Абдул-Хамид II и был препоясан мечом Османа, основателя доселе царствующей; в Турции династии, улемом, потомком конийского муллы Хункяра.

Самая церемония препоясания происходила в присутствия; шейх-уль-ислама, министров и улемов, произнесших установленные для такого случая молитвы; в самый же момент возложения на султана меча были заколоты на прилегающем в мечети дворе пятьдесят баранов и принесены в жертву Аллаху, чтобы он милостиво принял возносившиеся тогда молитвы о счастии и благоденствии нового владыки. [671]

Нужно иметь на палитре особые краски — знойные и пламенные, чтобы описать всю красоту картины, блещущей всею роскошью и великолепием Востока, когда, по окончании Кылыч-Алая, торжественное шествие, пройдя чрез тенистые аллеи обширного Эюбского кладбища, сквозь полный таинственности лес вековых чинаров и суровых, темных кипарисов, направилось вдоль византийских городских стен к Эдирне-капу (Адрианопольским воротам). Древние стены, зубцы которых так резко выделялись на голубом фоне безоблачного неба, смотрели на все с угрюмым спокойствием.

Окрестность представляла сплошное море голов: любопытные толпились по всем возвышенностям Эюбского предместья, во всех впадинах холмов, где только можно было как-нибудь примоститься. Многие взобрались на принесенные с собою из дому скамейки; другие расположились на подмостках, нарочно до того устроенных под сенью кипарисов и громадных платанов. Всюду виднелись живописные группы, облитые жгучим константинопольским солнцем. Разноцветные, из материй самых нежных оттенков, фераджэ (верхнее платье) турчанок и их белые прозрачные яшмаки (вуали) вырисовывались на темной листве окружающего леса. Старые, бородатые турки в широких шубках и в тяжелых чалмах, греки, евреи, болгары, армяне — вся эта разноязычная, пестрая толпа, которая обыкновенно наполняет стамбульские улицы своим движением, своим гамом, своим своеобразным одеянием, вся эта толпа была здесь, полная любопытства.

Наибольшая давка была, конечно, вдоль самого пути кортежа. Под напором нахлынувшей волны новых пришельцев, толпа начинала иногда правильно колебаться, подобно движению морского прилива и отлива. Пришлые люди наполнили и извилистые тропинки, сбегающие с высот Эюба, и самое Эюбское кладбище; некоторые зрители, похрабрее, взобрались на деревья; всюду, куда только хватает взор, видны толпы, сбежавшиеся со всех концов города.

И то сказать, кроме зрелища султанского шествия, есть что посмотреть с Эюбских высот.

И все это при несравненной голубизне константинопольского августовского неба, залито каким-то серебристо-жемчужным светом, все погружено в какую-то сладостную истому.

Пред тем как выйти на широкое раздолье равнины, стелющейся вдоль полуразрушенных стен Константинополя, султанское шествие должно было проходить извилистыми улицами [672] Эюбского предместья. В этих узких улицах, заселенных исключительно мусульманами, все решетчатые окна домов были открыты настежь: в одних тискались, высовываясь иногда на улицу, турчанки, закутанные в свои яшмаки; в других виднелись неподвижные фигуры старых, белобородых турок, черные лоснящиеся лица негритянок-невольниц и целые рои смеющихся детей. Некоторые, более смелые ребятишки взобрались на самые башни древних стен, разместились среди листьев плюща и дикого винограда и их яркие ситцевые кацавейки издали казались спелыми гроздьями, щедро рассыпанными по зеленому: ковру, украсившему бывший оплот Комненов и Палеологов.

На высотах Буюбаши, близ Адрианопольских ворот, были раскинуты две обширные, подбитые толком, палатки, уставленные зеркалами и богатою мебелью и предназначенные для иностранных дипломатов и их семейств. Насупротив, через дорогу, помещалась палатка для некоторых именитых жителей Константинополя. Палатки эти были расположены в местности чрезвычайно удобной для того, чтобы находящиеся в них лица могли сразу окинуть взором все подробности проходящего мимо султанского кортежа.

Вот показалась голова шествия. Впереди шел пейк, род султанского телохранителя, в старинном костюме, красном шитом золотом кафтане, с секирою в руках и позолоченном шлеме с черным султаном.

За пейком следовало штук десять заводных султанских лошадей (гедик) в богатых чепраках: их вели под уздцы конюшие в придворных ливреях. За ними тянулась бесконечная золотая лента всех высших турецких сановников, ехавших следом, один за другим, в полной парадной форме, на великолепных арабских лошадях. Порядок, в котором они следовали, был, согласно общему обычаю всех придворных шествий, таков, что чем дальше от головы процессии и чем ближе к султану, тем важнее были сановники.

3) Гражданские чиновники, имеющие чин ула-синфи-сани.

6) Гражданские чиновники, имеющие чин ула-синфи-эквель или звание румили-бейлербеев.

11) Министры и все сановники, имеющие чин визиря; судуры.

Впереди каждого отделения шел пейк, наблюдавший, чтобы шествие двигалось равномерно.

За визирями ехал в великолепном белом одеянии шейх-уль-ислам, окруженный толпою своих прислужников, и немедленно за ним сам султан, посреди двух густых рядов пейков-солаков в серебряных шлемах, на гребне которых были прикреплены павлиньи перья, расположенные в виде огромного распущенного веера. Это головное украшение пейков-солаков издали представляло одну непрерывную, колышащуюся линию, производившую на непривычных зрителей крайне оригинальное впечатление. Во время создания дружины этих пейков, назначением этих гребней их шлема было именно скрывать в дни церемоний, — когда султану необходимо показаться народу, — пресветлое лицо повелителя правоверных от нескромных взглядов его подданных.

Султан был на чудном белом арабском аргамаке, сбруя которого, седло и чепрак были покрыты золотом и драгоценными каменьями. Сам Абдул-Хамид был одет очень просто, в генеральском мундире; на феске его не было даже бриллиантового султана, всегда надевавшегося его предшественниками при церемонии Кылыч-Алая. На груди была зеленая лента Османиэ и звезды Османиэ и Меджидие, усыпанные бриллиантами, ярко горевшими на солнце. Роскошна была также усыпанная камнями рукоятка его сабли, этого главного аттрибута турецких султанов-воинов.

Взоры султана были устремлены прямо вперед, как бы поверх голов предшествующих ему сановников; он как бы не замечал толпившегося вокруг народа, погруженный в свои собственные таинственные думы. Под впечатлением только-что происходившей внушительной церемонии, Абдуль-Хамид невольно должен был мысленно перенестись в первым временам своей династии, столь быстро занявшей выдающееся положение. Сегодня он — законный халиф, преемник целого ряда знаменитых султанов, вознесенный на вершину власти, благодаря двум катастрофам столь же ужасным, как и неожиданным, — сегодня он впервые объезжал, как государь, ограду своего царственного города.

Тяжелые воспоминания, темные политические тучи, [674] собравшиеся в то время над Турцией и грозившие в будущем еще большими опасностями, отуманивали взор нового падишаха и, несмотря на всю окружающую его роскошь обстановки, быть может, заставляли его помышлять со страхом об опасностях и тягостях его нового положения.

Тем не менее, проезжая мимо палатки дипломатического корпуса, Абдуль-Хамид приостановил своего коня и послал адъютанта передать великобританскому послу, сэру Генри Эллиоту, как тогдашнему декану пребывающих в Константинополе дипломатов, что его величество крайне доволен тем, что начальники посольств и миссий почтили торжество своим присутствием.

Не так поступил в день своего препоясания мечом Абдуль-Азиз: проезжая мимо палатки дипломатического корпуса, он намеренно повернулся к ней спиной и обратил глаза в пространство, как бы желая рассмотреть что-то вдали.

Торжественный кортеж замыкался Махмудом-пашою, за которым густою толпою следовали камергеры, флигель-адъютанты, султанские секретари, султанский казначей и помощник кызлара-аги, причем последние двое бросали в народ горстями мелкие серебряные монеты с монограммою нового султана; в самом хвосте кортежа двигались низшие придворные чины и придворные служители.

Нынешнее торжественное шествие султана, возвращавшегося с церемонии Кылыч-Алая, конечно, не имело прежнего великолепия, прежней восточной роскоши. Уже не было по сторонам пути длинных рядов янычар в их оригинальных одеждах, — янычар, одним своим именем нагонявших страх на врагов ислама.

Нет более в султанском кортеже прежних двух офицеров, имевших каждый в руках царскую чалму, украшенную бриллиантовым султаном, и которую он наклонял поочередно то на правую, то на левую сторону, на что народ отвечал низким поклоном; нет там придворного с изукрашенным серебряными пластинками табуретом, на который становился султан, садясь на коня; нет, наконец, коз-бекчибаши, который на особом золотом жезле возил золотой кувшин, усыпанный драгоценными камнями, с водою для султанского употребления. За шейх-уль-исламом не ведут более, в ослепительных чепраках, тридцати двух заводных лошадей, на двенадцати из которых надеты щиты, украшенные золотом и драгоценными каменьями. [675]

В свите султана не видать визирей в монументальных тюрбанах и странных нарядах, как во времена Магомета II Завоевателя или Солимана Великолепного, не видать прежних плащей, панцырей, кольчуг и нет более тех переливов солнечных лучей в атласных тяжелых тканях, в золотых украшениях или в сверкании полированной стали, — которые придавали столько блеска султанской свите прошлого времени.

Тем не менее и ныне торжественное шествие после Кылыч-Алая производит сильное впечатление своею своеобразною красотою и величавостью.

В самом деле, нельзя было не восхищаться этою нескончаемою вереницею превосходных арабских коней, с расшитыми, разукрашенными чепраками, ведомых под уздцы многочисленными сеисами (конюхами) в живописных албанских костюмах и гордо несущих на себе всадников в залитых золотом, блещущих на солнце мундирах.

В особенности приковывали к себе всеобщее внимание эффектные одеяния улемов различных цветов, сообразно званию, принадлежащему тому или другому из этих высших мусульманских духовных сановников. Харемейн-паиеси были в верхнем платье лилового цвета, истамбол-паиеси — светлосерого и судуры — зеленого.

Невольное уважение внушал к себе этот ряд почтенных старцев, поседевших на изучении закона, старцев с длинными белыми бородами, медленно двигавшихся верхами, в своих восточных одеждах — подобно восставшим ветхозаветным патриархам, в красивых чалмах из белой материи с широкою полосою из золотой парчи, плотно облегающей их чело и ниспадающей позади длинною свободною лопастью.

Но и помимо того, на непривычный взгляд по неволе действовало все это толпящееся разнообразие одеяний, покроя столь отличного от общеевропейского и сделанных из ярких материй всех цветов, — все эти разнообразные мундиры сановников, епанчи улемов, шлемы пейков, словом, все это было иное, чем в остальной Европе, и с тем более жадным любопытством все приглядывались в проходившему мимо кортежу, стараясь запечатлеть в памяти все его особенности...

От Адрианопольских ворот шествие направилось к Зинджирликую, вдоль рядов войск, иногда лишь прерывавшихся шпалерами воспитанников военных и гражданских учебных заведений.

По прибытии к мечети Селима, где находится гробница [676] султана Абдуль-Меджида, Абдуль-Хамид сошел с коня, чтобы поклониться праху своего отца. Следующие затем остановка кортежа были у мечети Магомета И и у мавзолея султана Махмуда, где новый халиф поклонился гробницам, в первой — завоевателя Константинополя, а во втором — своего деда, истребителя янычар.

В прежнее время у султанов на пути бывала еще одна остановка, а именно, проезжая мимо янычарских казарм, они, согласно обычаю, останавливались, чтобы принять от янычар кубок шербета (прохладительного питья). Привилегия подносить кубок принадлежала штабс-капитану 61-й янычарской роты. Офицер этот передавал кубок силихдар-аге (оруженосцу султана), султан брал его из рук последнего и, пригубив, возвращал кубок обратно, опустив предварительно в него две или три горсти червонцев.

От гробницы султана Махмуда шествие двинулось но улице Шахзаде-баши и чрез ворота, называемые Баби-хумаюн (Августейшие ворота), вступило во дворец Топ-Капу. Здесь султан провел некоторое время в молитве в святилище, где хранятся столь благоговейно чтимые мусульманами древности — Хиркаи-шериф (плащ пророка) и Санджаки-шериф (знамя пророка).

Отсюда, после нескольких минут отдыха, султан Абдул-Хамид, с своею блестящею свитою, сел на пристани у Серай-бурну снова в парадные каики и при громе пушечных выстрелов прибыл около шести часов пополудни. Босфором, обратно в свой дворец, Дольма-багче.

Текст воспроизведен по изданию: Кылыч-Алай. Страница из новейшей иcтopии Турции. (По воспоминаниям очевидца) // Вестник Европы, № 8. 1892

Мы приносим свою благодарность
М. Н. Бычкову за предоставление текста.