НОВИКОВ Н. С.

ДВЕ ПОЕЗДКИ В БРУССУ

(1861-1865 г.)

I.

Пера, 25-го сентября 1861 года.

Сегодня в полдень приехал я из Бруссы, где должен был провести слишком месяц, для излечения тамошними минеральными водами болезни, причиненной мне быстрым переселением из северного климата в южный и еще более может быть неуместным морским купанием, которому я предавался живя в Буюк-даре. Мне присоветовал брусские воды лучший из докторов Перы, Англичанин Мелинджен, прибывший из Англии на Восток еще в ранней молодости с лордом Байроном и лечивший знаменитого поэта в его последнюю, предсмертную болезнь. Так как биографы Байрона не раз публично обвиняли доктора в неискусстве, оказанном им будто бы в этом несчастном случае, то он и написал оправдательную записку, в которой с большими подробностями изложил весь ход болезни и лечение своего знаменитого пациента. Трудно быть судьей в таком деле. Если бы доктора всегда успешно вылечивали, то люди умирали бы не иначе как от старости, естественною смертью... Что до меня, то я остался очень доволен доктором Мелиндженом и видел потом не раз в Пере и окрестностях ее много бедных, с любовью и благодарностью благословляющих его [264] имя. Однако не легко было мне решиться последовать его совету и решиться на путешествие в глубь страны, не всегда безопасной и сверх того незнакомой мне, по недавности моего в ней пребывания, ни по обычаям своим, ни по языку. Два последние обстоятельства заставили меня искать в провожатые какого-нибудь бывалого человека, знающего край и могущего служить мне вместе и проводником, и переводчиком. Такого указали мне знакомые мои: то был Еврей Сальватор, лон-лакей из гостиницы Мессири, уроженец Неаполя, но давно уже поселившийся здесь и часто сопровождающий путешествующих Англичан в отдаленных поездках по Турции. За 50 франков бакшиша, кроме путевых издержек в один конец, отнесенных тоже на мой счет, согласился Сальватор быть моим чичероне и в первую же беседу со мной, забросал громкими именами путешественников всех наций, имевших счастье пользоваться, подобно мне, его услугами. Такое самохвальство не предвещало ничего доброго. Но некогда было искать лучшего: я поладил с Сальватором.

Две дороги ведут в Бруссу, одна на Гемлек, другая на Муданию: и тот и другая — пристани на берегах Мраморного моря. Мы выбрали последнюю, так как пароход заходит прежде в Муданию и оттуда уже в Гемлек, вследствие чего едущим в Бруссу выгоднее избирать один путь, а возвращающимся другой. 23-го августа, в 6 часов утра, я был уже на пароходе, стоявшем на якоре в Золотом Роге, почти подле самого старого моста. Через полчаса мы снялись с якоря. Я оставался долгое время на палубе, любуясь великолепною картиной обоих берегов Мраморного моря и Принцевых островов, мимо которых мы проходили. Палуба была полна народом. Между ним было несколько солдат и конюхов, везших куда-то отличной породы верховых лошадей. Любуясь то окрестными видами, то новыми, не виданными мною еще, типами и костюмами окружавших меня лиц, я провел незаметно время до завтрака, изредка только отбиваясь односложными ответами от многоречивых тирад моего чичероне... Наконец я спросил себе завтракать...

— Завтрака на пароходе нет, отвечали мне.

— Как! и достать нельзя? [265]

— Ни за что! Ни за какие деньги!... Можно только один кофе и пожалуй еще галеты (сухари).

— Так отчего ты не предупредил меня, что здесь нет завтрака и что нужно взять провизию с собою? спросил я у моего чичероне.

— Да я же не знал, что вы не догадаетесь сами об этом, отвечал мне с усмешкой Сальватор.

Делать было нечего, сердиться безуспешно; с горя пошел я в кают-компанию в надежде успокоить по крайней мере сном возбужденный морским воздухом аппетит. Там за большим столом сидел и кушал из нескольких расставленных перед ним судков единственный кроме меня первоклассный пассажир. Он прелюбезно предложил мне разделить с ним завтрак, и утолив голод и жажду, я провел в беседе с добрым моим товарищем путешествия еще часа с два, позабыв и о сне. То был господин Пр., один из почтеннейших негоциантов Перы, по происхождению Итальянец, но здешний уроженец. Он много просветил меня насчет истинного положения Турции и посмеивался над теми блестящими выражениями надежд и ожиданий, которыми журналы приветствовали новую зарю нынешнего царствования. Г. Пр. имеет приморское поместье в здешних местах. Он указал мне его, выйдя на палубу.... По словам его, здешняя земля сущее золотое дно, но пока она остается в теперешних владычных руках, никто золотом пользоваться не будет и не может. В подтверждение этой истины, которой пора уже, кажется, занять место подле математических истин, собеседник мой приводил тысячи вполне убедительных и неоспоримых доказательств.

После слишком пятичасового плавания, часу во втором пополудни пароход бросил якорь в Мудании. Это небольшой город, опрятненький и довольно изящненький, как и все вообще приморские торговые порты; на половину, то есть по всему берегу, застроенный каменными амбарами, служащими складочным местом для привозимых изнутри страны товаров. За ними следуют небольшие хижины, служащие собственно обиталищами местных жителей, большею частью Греков, промышляющих перевозкой путешественников и груза. Толпы этих промышленников окружили нас, едва мы вышли на берег. Тут [266] я простился с любезным моим собеседником, отправлявшимся в свое поместье; а сам, поручив моему чичероне нанять лошадей, уселся подле одной кофейни и стал лакомиться отличным, только что принесенным виноградом. Вскоре ко мне присоединились два молодые Англичанина (которых я не знаю как не заметил на пароходе) и на том языке, какому Англичанам угодно давать имя французского, предложили мне вместе совершить остальной путь до Бруссы. Боясь ехать один по стране, не всегда безопасной, я с радостью принял их предложение; они, в свою очередь, не дожидались моего: принять участие в моем полднике и разделили его с бесцеремонностью Джон-Буля. Через полчаса лошади были приведены. Хвастливый мой чичероне не преминул вменить это обстоятельство в особенную себе заслугу: «со мной все получите», гордо сказал он, указывая на лошадей.

Кроме Англичан, к нам присоединились еще другие неизвестные мне путники, сколько можно было судить по их языку, из туземцев, и мы в числе не менее пятнадцати всадников тронулись в путь. Несколько времени дорога шла по берегу моря, остававшегося влево от нас. Справа она окаймлена была виноградниками и оливковыми рощами, напомнившими мне окрестности благословенной Ниццы. Но чем более мы удалялись от моря, которое через час совершенно скрылось от нас, тем более изменялся весь ландшафт: холмы, покрытые оливами, исчезали, и пред нами открывалась широкая равнина, лишенная уже южной растительности, но обильная полями, засеянными маисом, ячменем и только кое-где по местам прорезанная виноградниками и плодовитыми садами. На половине дороги, у небольшого потока, осененного великолепными яворами, мы остановились отдыхать. Из находившейся тут же кофейни нам вынесли табуреты и кофе; так мы провели под этою прохладною тенью вековых деревьев приятную четверть часа. Оттуда присоединились к нам еще несколько путников, которых мы нашли там уже отдыхающими за кофеем. Между ними был один Черкес; я заметил, что он на пути вступил в одушевленный разговор с моим чичероне, в продолжение которого часто бросал на меня не совсем [267] благосклонные взгляды. Я спросил у последнего, что говорит Черкес.

— Он говорит, отвечал мой Жид, смеясь, — что боится вас, потому что вы Русский....

— Да зачем же ты сказал ему, что я Русский?

— Отчего же не сказать?...

Мы ехали всю дорогу большею частью рысью, редко и только для отдыха шагом и скоро достигли небольшой возвышенности, откуда открылась нам Брусса. Ее прекрасные строения, окрашенные румяными лучами вечернего солнца, приятно сияли в зелени садов; а за ними белоснежный Олимп, как бы некоею стеной, заключал эту поистине восхитительную картину. На этой возвышенности опять сошли мы у кофейни, где нашли, между прочим, вежливого Итальянца, содержателя единственной брусской гостиницы, выехавшего к нам на встречу. Заказав ему обед и комнаты, и напившись еще раз кофе, мы стали спускаться вниз в лежавшую пред нами, всю усаженную шелковичными деревьями, лощину. Через полчаса езды, мы спустились к подошве холма, на котором красовались высокие здания города. Еще четверть часа — и мы в его предместье. Оставив вправо от себя селение Чекирге, с его живописными банями и мечетями, мы поворотили влево. Первое, что привлекло мое внимание были бани, огромные, с величественными куполами, напоминающими своею архитектурой пантеон и очень древние, сколько можно было судить по их наружности. Нетерпеливо желая обозреть место моего будущего лечения, я велел остановиться и отвести лошадей к гостинице, в город, куда сам решился идти пешком, тем более что четырехчасовая езда чрезвычайно меня утомила. Проводник мой, тоже в свою очередь утомленный и проголодавшийся, воспротивился было такому моему распоряжению, которому однако же я заставил его покориться. Тогда мы вошли в самую большую баню, так называемую Иени-Каплиджа. Я едва успел окинуть взглядом ее обширные залы и широкий бассейн, находящийся под самым куполом в главной из них; но рассмотреть в подробности за вечернею темнотой ничего уже было нельзя. Между тем, пока я осматривал баню, неотвязный мой Еврей, поставивший, кажется, целью отравить своим [268] присутствием, не только вполне бесполезным, часто даже вредным, все прелести моего путешествия, напевал мне и о посещении бани, как будто бы о важном каком подвиге с его стороны. “Видите, говорил он мне: со мной можно всюду — и в баню и куда угодно! Я все знаю здесь, и меня все знают..." Стараясь не слушать его болтовни и любуясь прелестями теплого осеннего вечера, я в полчаса дошел до гостиницы, где вкусный, вполне европейский обед и хорошо приготовленный ночлег вознаградили меня за усталость и небольшие неприятности дня.

На другое утро, полюбовавшись предварительно из окон моих обширною равниной, усеянною бесчисленными шелковичными плантациями, виноградниками и садами, расстилающеюся у самой подошвы городского холма и убегающею в необозримую даль, я пошел, в сопровождении скучного моего чичероне, осматривать город. Он расположен у самой подошвы Олимпа на скалах и холмах, прорезываемых оврагами и ложбинами, большей или меньшей величины, покрытых огородами и садами, между которыми с шумом протекают во множестве потоки и ручьи, низвергающиеся с Олимпа. Это обилие всегда свежей зелени, вследствие большого обилия воды, дает городу особенный, весьма оригинальный вид, какого не встретить в других ни европейских, ни азиатских городах. Сплошных и правильных улиц мало. Дома большею частью стоят по одиночке, отдельно там и сям: то на высотах голых скал, то внизу среди покрытых зеленью садов и на цветущих долинах. Оттого Брусса тянется на огромное протяжение и кажется очень большою, хотя все ее разбросанные дома, если бы собрать их в одну кучку, составили бы квартал, равный пространством примерно большому кварталу Константинополя. Первый визит наш был к нашему вице-консулу Фалькейзену, к которому я имел письмо от посланника. Почти у самого дома гостиницы (Hotel du Mont Olympe), улица кончается крутым обрывом, составляющим берег оврага, по которому струится шумный поток. У обрыва построена большая водяная мукомольная мельница, содержимая Французом. Отсюда перекинут мост на другую сторону оврага. Там начинается собственно город, увенчанный с северной стороны высокою отвесною скалой, одною из скал Олимпа, на которой [269] еще находятся следы не совсем разрушенного средневекового замка и других, может быть еще древнейших укреплений. Город открывается довольно грозною жидовскою улицей, служащею местопребыванием довольно многочисленным соотечественникам моего Сальватора. По этой улице приходишь в другую, служащую как бы ее продолжением, но несравненно более просторную и изящную: тут жилища христиан. Своротив влево, приходишь на базар, очень большой и богатый, за которым по обе стороны уже начинаются бедные и грязные жилища Турок; там и сям попадаются великолепные мечети, осененные кипарисами кладбищ, или же длинные строения шелковых фабрик, кажущиеся как бы потонувшими в зелени шелковичных садов. Возвратившись после прогулки и визитов в полдень, я познакомился за завтраком с другими жильцами гостиницы. Кроме двух приехавших со мной Англичан, — которые впрочем пробыли тут не более двух дней, но взамен которых все время наезжали для беглого осмотра Бруссы неутомимые туристы, их соотечественники, — у Лоски (содержателя гостиницы) было еще несколько человек постоянных жильцов — больных съехавшихся из разных мест, подобно мне, пользоваться брусскими минеральными водами. Из последних, я скоро сошелся с одним пожилым Итальянцем Г. Д., маклером из Константинополя, и другим Французом П., путешественником, подобно мне, имя которого я не раз видал под очень многими статьями во французских газетах. Мы условились с этими двумя товарищами вместе посещать бани, и я в тот же день, к величайшему моему удовольствию, рассчитал и отпустил моего докучливого чичероне, который стоил мне в эти два дня всего около 75-ти франков и не оказал решительно никакой услуги. Даже дорогой совершенно можно было обойтись и без него, как обошлись без проводника приехавшие со мной Англичане. Вредное влияние этого чичероне я чувствовал еще долго по его отъезде, и более всего в банях, где, как и везде впрочем, он успел рассказать будто бы я знатный и богатый вельможа. Вследствие такой очень нежеланной рекомендации, я должен был платить за все втрое против других. На обыкновенный в таких случаях вопрос мой: [270] “почему?" мне всегда отвечали: “сен-челеби!" то есть: “ты благородный!" Урок, которым я воспользовался в последующих моих странствиях и который считаю долгом преподать всем любящим экономию путешественникам: ездить безо всякой свиты, всюду одному.

Не далее как с следующего утра (25-го августа) мы начали свою правильную, строго-лечебную жизнь. Выпив по чашке черного кофе, мы отправились через грязное предместье к баням по той самой дороге, по которой я въехал. Они стоят немного в стороне от дороги, внизу, на обширной луговине, в которую стекают проведенные в них и стремящиеся с Олимпа горячие минеральные ручьи. Тут, в нескольких шагах одна от другой, три значительнейшие бани: Кюкюртли, Кара-Мустафа и самая большая изо всех Иени-Каплиджа, уже в первый вечер виденная мной. Мы начали с последней. Ее огромные мраморные залы с мраморными же полами, испорченные однако же во многих местах боковыми пристройками, деревянными перегородками и полусгнившими дверями, теперь, при дневном свете, еще более поразили меня. В третьей зале под высоким куполом, усеянным множеством крошечных восьмигранных окошечек, сквозь которые проникает свет, устроен круглый, по объему своему ровно в величину купола, бассейн, куда проведена горячая вода. Сверх того, вода стекает еще в два меленькие водоема: один из дикого камня, тут же в большой зале подле бассейна, в уровень с полом; другой, более просторный и возвышенный, в виде большой римской ванны, из белого мрамора, в одном из боковых маленьких кабинетов. Передняя зала обширная, но грязная, проще, хотя побольше второй, украшена весьма изящным белым мраморным фонтаном; стены ее покрыты белою штукатуркой, полы из кирпича. Постель, белье, прислуга как в этой, так и во всех брусских банях, весьма не роскошны и несравненно хуже, чем в Константинополе. Вода в этой бане серная, с небольшою примесью железа. Это делает ее неоцененною для тех чувствительных больных, которых серные воды чрезмерно расслабляют. Температура воды чрезвычайно горячая, до 36° по Реомюру, и это служит важным препятствием к лечению, ибо нет особливых ванн, где можно было бы охлаждать воду до такой [271] температуры, какая кому требуется. В общих же бассейнах нет возможности оставаться, не выскочив, долее нескольких минут. Только Турки могут жариться в этом кипятке, не выходя по получасу. Не этой ли привычке, равно как и другой — всегда носить теплые фески, должно приписать дурное состояние волос у них на головах? Ни одного Турка в Бруссе я не видал с густыми волосами.

Отдохнув после ванны, мы отправились тем же путем домой, успели погулять еще перед завтраком и уснуть после того, а пред обедом, то есть часа в четыре, пошли брать вечернюю ванну в Кюкюртли. Эта баня, построенная в соседстве с Иени-Каплиджей и немного повыше ее, возле самой дороги, состоит из двух небольших купален новейшей постройки, связанных между собою жилым флигелем, где есть комнаты для приезжих больных. Вода тут чисто серная, несравненно горячее нежели в Иени-Каплидже. В обеих купальнях, расположенных на подобие обыкновенных турецких бань, есть небольшие, в роде ванн, резервуары, куда проведена минеральная вода. Сверх того, есть в каждой из них по отдельной крошечной комнате, наполняемой серными парами, проведенными туда в небольшие отверстия из-под земли.

На другое утро пошли мы в третью баню, Кара-Мустафу, стоящую внизу почти подле самой Иени-Каплиджи. Это самая маленькая, но самая любимая туземцами баня, с единственным и очень небольшим резервуаром, куда течет тоже горячая, свыше 30-ти-градусвая минеральная вода, не серная однако и не железная, до сих пор еще никем хорошо не анализированная химически. Ее молочно-бледноватый цвет напомнил мне известную вильбад-гастейнскую воду, с которою, кроме наружного вида, она еще, говорят, имеет и другое сходство, по своему внутреннему качеству — оживлять. Понятно, что за это-то и предпочитают ее всем другим брусским водам Турки так ищущие умножения и укрепления своих сил. Мы посетили эту баню не более двух-трех раз, и за тем стали аккуратно, по два раза в день, брать серные ванны то в той, то в другой из вышеописанных бань.

Когда после трех-четырех дней прошла первая благодетельная истома, необходимое следствие действия минеральных ванн, и окрепши, я уже не имел более надобности [272] в часах полуденного отдыха, так называемой итальянской сиесты, я решился употреблять эти часы с пользой для прогулок и обозрения достопримечательностей города. Я начал с брусских мечетей. Для посещения их обязательный вице-консул прислал мне в условленный день не только своего каваса, но и своего драгомана, при помощи которых, купно с содействием всесильного бакшиша, мне беспрепятственно отворялись двери в самые заветные святилища мусульман.

Мы поехали сперва в восточную часть города, почти на самый конец его, и через час сошли у небольшой, но весьма красивой мечети Ильдерима (Ильдерим-Джами), с гробом знаменитого султана. Замечательна особенно внутренность ее по своей оригинальности, ныне уже не встречающейся: все стены выложены зелеными фаянсовыми изразцами, посредине прекрасный беломраморный водоем; почти такой же водоем, только не в виде фонтана, а большого бассейна, украшает и другую славнейшую из мечетей брусских, так называемую Улу-Джами, многочисленные купола которой, всего 19, делают ее замечательнейшим из всех городских зданий. Арабески, покрывающие ее внутренние стены, начинают уже темнеть и исчезать от времени и требуют новой поправки, хотя, конечно, неоднократно уже они подновлены были и поправлены со времени строителя этой мечети, султана Магомета I, которому современниками дано было и потомками утверждено прозвище челеби (благородный). Но главная политическая и религиозная святыня Бруссы — небольшая мечеть, заключающая в себе останки родоначальника нынешней царственной династии, Османа, давшего свое имя целому народу. Мечеть эта переделана из прежде бывшего христианского монастыря Св. Давида и доныне, кроме имени тюрбе или усыпальницы Османа, ее зовут еще Дауд-монастырь. Из мечети этой, находящейся на самой высоте скалы, некогда укрепленной, проехали мы к консулу через общественное гульбище Бунар-Бами, где на лугах, орошаемых прозрачными ручьями и осененных густолиственными яворами, по пятницам можно видеть и Турчанок с детьми, лакомящихся очень вкусными, хотя и чересчур затейливыми, произведениями турецкой кухни. Здесь Турки и Армяне проводят в беспечном кейфе дорогие часы за нагриле [273] (кофе) и раки (виноградная водка), которая, надо прибавить, не к чести исламизма, нашла и в Бруссе много последователей между его сынами. Таким образом мы обогнули большую часть скалы, служащей как бы подножием или первою ступенью Олимпа, и остановились у одного угла ее, обращенного к западной стороне города, на краю большого оврага. В этом углу мы увидели ворота; они растворились пред нами, и встретивший нас в них радушный хозяин, сам вице-консул, повел нас в свой замечательный погреб, устроенный им в самой скале. Едва ли еще где в целом свете отыщется подобный другой! Построение его стоило огромных денег г. Фалькейзену. Надо было взрывать порохом внутри скалы на большое пространство и таким образом образовать в ней длинный коридор в роде древних римских катакомб. Мы ходили по этому мрачному и холодному коридору, сопровождаемые слугами, которые несли пред нами свечи и нередко останавливались у огромных бочек, достойных быть внуками, если не детьми, знаменитых гейдельсбергских винохранилищ и полных превосходного вина, хотя и туземного, но достойного соперничать с рейнским и какое найдешь здесь у одного г. Фалькейзена. Он показал Туркам и всему свету, что могут европейские руки сделать из произведений здешней земли. По выходе из этого достопримечательного пещерного погреба, мы переехали по мосту на ту сторону оврага и посетили еще несколько шелкопрядильных фабрик или, по здешнему, филиатур. Главная из них и красивейшая по помещению, султанская, не есть однако же лучшая по производству. Будучи казенною, она отстала от частных заведений этого рода. Внутреннее расположение фабрик почти одинаково. Каждая заключает в себе два отделения. В одном моют и парят коконы, в другом мотают шелк. За станками сидят молодые люди обоего пола, преимущественно греческого племени, которое особенно имеет здесь достойных представителей своей, столь справедливо повсюду славимой, красоты.

Еще много посетил я в Бруссе мечетей, но описывать их не берусь, да и описание их, хотя бы и самое подробное, мало имело бы интереса для читателей, так как все они более или менее походят одна на другую: внешняя архитектура их очень однообразна, а внутреннее [274] убранство очень просто и по самым уже правилам магометанской религии не может подлежать тем украшениям искусства, какими столь богаты христианские храмы. Кроме же мечетей, других древних памятников зодчества нет в Бруссе решительно никаких. Уцелели, как я сказал уже, на самой высоте скалы развалины укреплений, но по ним трудно судить чем были эти укрепления в старину: одно можно сказать утвердительно, что построение их относится еще ко временам владычества здесь Византии, а не турецкой орды, умеющей только все разрушать.

Проезжая от мечети Ильдерима к этим византийским остаткам, я заметил влево от себя, на самой вершине крутой, яркою зеленью покрытой горы, господствующей над всею восточною частью города, двухэтажный деревянный дом, которого чистая и приятная наружность, более в европейском чем в азиатском вкусе, резко отличалась от тех безобразных домов, какие привык я встречать в азиатской Бруссе. На вопрос мой мне отвечали, что это киоск покойного султана Абдул-Меджида, нарочно выстроенный по случаю приезда его в Бруссу в 1844 году. Мне очень хотелось полюбоваться видом из этого киоска, и мы поехали туда по крутому берегу наибольшего из брусских ручьев, свергающегося с Олимпа в виде водопада и называемого здесь Гег-Дёре. Скоро, оставив город за собой, мы стали взбираться на гору по узкой винтообразной дорожке, которая и привела нас через полчаса к киоску. Старик-сторож этого султанского дворца повел нас внутрь. Расположение почти одинаково как в верхнем, так и в нижнем этажах. В том и в другом по нескольку комнат со стенами, оклеенными бумажками, полами, устланными циновками, с фонтанами по средине и без всякой другой мебели, кроме обитых ситцем турецких диванов кругом стены. Но взамен всякой другой роскоши, Боже! что за роскошный вид на все стороны из этого киоска! С северной стороны белоснежный Олимп, а тут город, частью разбросанный по холмам, осененным яркою зеленью, частью приютившийся в оврагах, прорытых шумными потоками; за ним необозримая даль вечно цветущей зеленой пустыни. Не моему перу, а разве бы только кисти Клод Лоррена, живописать подобную картину. Но не имея способности [275] описывать красоты природы, я однако же вполне обладаю способностью чувствовать их, наслаждаться ими, и наслаждения эти скрасили и усладили скуку и однообразие четырехнедельной жизни моей в полудиком азиатском городе.

По большей части вдвоем с моим сурджи, (Извозчик, хозяин лошадей) рекомендованным мне в нашем консульстве и всегда вооруженным, как говорится, до зубов, я совершал ежедневные поездки мои в ближайшие и дальние окрестности во всех направлениях, иногда верст по двадцати, даже более. Когда же усталость, жажда или жар от очень яркого, хотя уже и осеннего, солнца заставляли меня искать отдыха, я всегда находил его где-нибудь под тенью густых деревьев у одного из тех чистых, кристальных ручьев, какими так богаты эти благословенные края. Сурджи мой расстилал по земле свой широкий плащ и подавал мне плоды: виноград или сочный арбуз, а сам разнуздывал лошадей, поил их в источнике, привязывал к дереву и пускал пастись в густую, сочную траву. Пока я отдыхал, он тоже завтракал, а после все время сидел не вдалеке от меня, посматривая на лошадей, изредка постукивая своими пистолетами и ятаганом, и постоянно напевая себе под нос монотонные и заунывные турецкие песни. В постоянном, ежедневном обращении с ним и с банщиками я в скором времени стал не только понимать, но и сам уже немного изъясняться по-турецки, чего не достиг бы в несколько лет жизни в Константинополе, где мы, Европейцы, находясь постоянно в своем обществе, не имеем решительно никакой надобности в турецком языке. Иногда присоединялся ко мне в этих поездках еще один товарищ, милый и умный Француз, Ксавье П., и от того они делались еще приятнее. Погуляв таким образом часов пять-шесть, мы проезжали вечером прямо в баню, где брали минеральную ванну, и оттуда уже, на тех же лошадях, спешили в вечерние сумерки домой за общий стол, соединявший не только всех жильцов гостиницы, но часто и многих посторонних лиц из горожан. Приходили обедать туда многие холостые Французы, владельцы или управители филиатур; а по праздникам собирались даже некоторые [276] европейские консулы, драгоманы и многие другие чиновники из Европейцев, и тогда тихая и скромная трапеза наша необыкновенно оживлялась и продолжалась иногда до полуночи. Французы пели веселые куплеты, Итальянцы — каватины, все вообще были щедры на анекдоты и рассказы, из которых многие были для меня в высшей степени поучительны и занимательны, как знакомившие с положением еще новой для меня, но в высшей степени интересовавшей меня страны. Но обыкновенный обед наш в будни кончался часов в семь, и тогда мы бывали в затруднении, как убить два-три часа, остающиеся до ночной постели. Мы предпочитали всегда прогулку около своего дома, так как ходить далее по глухим, темным улицам было опасно. В Бруссе не знают доселе не только что газовых, во даже и самых простых, масляных фонарей. Иногда мы отваживались впрочем посещать близ лежащие филиатуры, предводимые кем-нибудь из служащих при них и все вооруженные бумажными фонарями. Полюбовавшись там с полчаса красотой работниц-Гречанок, и посетовав о несовершенствах фабричного производства, тихо возвращались под мирный кров гостиницы Горы Олимп, где и предавались немедля сну с мыслями, что завтра, на заре, надо уже опять быть в бане. В одну из таких ночных прогулок, почти у самого моста, соединяющего обитаемое нами предместье с городом, мы увидели яркий свет огней в одном из домов, а подойдя к самым дверям его, услышали звуки музыки. То была кофейня. Уступая желанию моего товарища, любезного Ксавье, я согласился войти туда. Мы уселись на лавке, устланной циновкой, спросили себе кофе и пригласили остальных гостей продолжать свои увеселения, не стесняясь нашим присутствием. Пять-шесть молодых людей занимали противоположную от нас скамью. Из них один стал играть на инструменте в роде мандолины; другой, сошедши вниз, стал плясать пред ним. То не был простой, обыкновенный танец кочеков (турецких плясунов), но тихий, пристойный, сопровождавшийся довольно грациозными и скромными телодвижениями. Любознательный Француз мой был в восторге и находил большое сходство между этим танцем и виденным им много раз в Испании фанданго. На следующий вечер мы зашли в ту же [277] кофейню и застали там ту же, вчерашнюю, веселую компанию. Но бесцеремонный танцор прежде всего объявил, что следует всей компании выпить за здоровье таких добрых и знатных господ, как мы, и не дожидаясь нашего ответа, велел хозяину подать всем раки. Затем началась та же музыка и те же пляски, но уже не так стройно. Веселая компания, состоявшая, замечу мимоходом, вся из Турок, была в этот вечер видимо подгулявши. Мы очень скоро ушли, заплатив за две чашки кофе и несколько рюмок раки около семи франков. Таково положение европейского путешественника на Востоке. На каждом шагу и от всякого встречного он слышит одно только слово “бакшиш!" Одно только есть средство избавиться от этой ежечасной дани — одеться туземцем, то есть по крайней мере надеть феску; но это средство может удаться вполне лишь тому, кто знает восточные языки. Другого средства нет: самое неудачное в этом случае предусмотрительность и внимательность со стороны начальства. Чем более власти берут меры к вашему охранению, тем знатнее и богаче кажетесь вы в глазах толпы и тем усерднее она вас обирает. Наученный многократным горьким опытом, в последствии я стал благоразумнее в этом отношении, и часто случалось, в знакомых уже мне местах, не раз посещаемых мною в странствиях моих по Востоку, нарочно просить консулов не высылать мне кавасов ни для встречи, ни для проводов. Но в Бруссе я был еще новичок и первое время почти не смел показаться в городе без каваса, что и затруднило все последующие шаги мои, заставляя оплачивать их слишком дорогою ценой. Не думайте также, чтобы самое нахождение при вас каваса, хотя и без всяких с его стороны услуг, обошлось вам даром. Кавас, хотя и служит в консульстве за большое жалованье, тем не менее не откажется от бакшиша; притом ему, как лицу чиновному, приходится дать чуть не вдесятеро. Неудивительно при таких нравах, что и греческое духовенство, поистине нуждающееся и стесненное на Востоке, смотрит с местной точки зрения на православного поклонника, в особенности если он сын благотворительной России. В Бруссе есть несколько греческих церквей; я был в одной из них, кафедральной, тамошнего митрополита. Она еще нова, но не очень [278] изящной отделки. Внутренность ее, разделенная, на подобие базилики, на три отдела, двумя рядами пилястр, украшена иконами и паникадилами. Наружность, без купола на крыше, без колокольни, ничем не отличается от простых домов, кроме разве относительной величины здания. Не могу судить о благосостоянии здешних армянских церквей, так как сам не был ни в одной из них, но судя по одному случаю, которого довелось мае быть очевидцем, могу засвидетельствовать, что положение здешнего армянского духовенства незавидно. На свадьбе дочери нашего вице-консула, выходившей за армянского негоцианта, присутствовал в числе гостей и сам брусский губернатор, паша, с прочими властями. Священники, по окончании обряда, стали вскоре уходить; но, уходя, прежде чем проститься с хозяевами, они откланивались паше, делая ему теслена до земли и даже прикладываясь к поле его полукафтана. Конечно, такое унижение не добровольное, а вынужденное тяжким положением, в какое поставлены бедные восточные христиане.

Между тем время шло день за днем, однообразно, но не очень скучно, а главное не бесполезно для здоровья. Брусские воды оказывали на всех нас видимое и ощутительно-благотворное действие, кроме одного старого константинопольского маклера, истощенные силы которого требовали продолжительного пребывания в еще более кротком климате, и который собирался уже на зиму в Ниццу. По истечении месяца и мы, с добрым моим Французом, стали думать о расставании с Бруссой, тем более что время, дотоле постоянно благоприятное и с каждым днем все лучше и лучше украшавшее роскошную брусскую растительность золотыми и румяными красками осени, в конце сентября стало вдруг быстро изменяться. Но нельзя было оставить Бруссу, не совершив обычного восхождения на Олимп, для чего собственно и приезжают сюда нарочно многие путешественники, преимущественно Англичане. По примеру их и мы в обществе четырех путешественников и стольких же суруджи, служивших в то же время нам и проводниками, 22-го сентября, в 4 часа утра, отправились на Олимп. Еще было совершенно темно, и проводники наши, все снабженные фонарями, освещали нам дорогу. Городом и его предместьями мы могли пробираться [279] не иначе как шагом, наступая ежеминутно на собак, которыми, по обыкновению турецких городов, усеяны были все брусские улицы п которые нехотя и лениво удалялись, нарушая своим жалобным визгом и лаем ночную тишину. Обогнув огромную скалу, увенчанную замком и господствующую над городом, мы взобрались на подножие Олимпа и оттуда насладились зрелищем города очутившегося внизу, у наших ног, и великолепно освещенного лучами восходящего солнца. Версты с три-четыре проехав по довольно широкой и торной дороге, мы взобрались на крутизну, и обогнув, очутились уже над дорогой, по которой ехали за несколько времени пред тем. Таким образом, довольно удобная дорога идет винтообразно почти вплоть до самой вершины Олимпа, расположенного уступами или террасами, из коих каждая имеет своеобразный вид, смотря по степени высоты занимаемой ею. Нижние террасы украшены роскошною растительностью и представляют издали вид зеленого газона. Растительность эта редеет на высших террасах, уже обильных расщелинами и утесами, между которыми раскинуты сосновые и еловые леса, где, говорят, водится много медведей. Чем выше, тем реже становятся сосны и ели, чаще попадаются голые утесы, и вся местность принимает все более и более суровый и дикий характер. Тут попадается уже и снег, который совершенно покрывает площадку на вершине, так что, приехав туда, мы вдруг очутились в царстве зимы. Был уже полдень: и мы, и люди наши очень устали и требовали отдохновения. Мы разослали на снегу бывшие с нами покрывала, одеяла и какие были теплые одежды, в которых не имели надобности, ибо, несмотря на окружавший снег, солнце палило почти перпендикулярно и согревало нас своими яркими лучами. На этих импровизованных ложах мы совершили свой завтрак и за тем двухчасовой отдых, после чего отправились в обратный путь. Оттуда ехать, конечно, было легче, нежели туда; мы останавливались очень часто любоваться великолепными видами. Не только вся окрестная страна, но и дальше Мраморное море с своими островами открываются с высоты Олимпы. Швейцарские горы не имеют такого разнообразия в видах: им не достает этого далекого синего моря, этой обширной, зеленой пустыни. Кроме того, кажется, ни одна [280] еще из известных гор не расположена так удобно для восхождения.

Совсем уже стемнело, когда мы возвратились в Бруссу, и бесчисленные огни, зажженные внутри ее домов, живописно растянувшиеся на большое пространство, составляли восхитительный вид, который достойно заключил собою все виденные нами в течение этого приятного дня живописные виды. Это был последний вечер, проведенный мною в Бруссе. На другой день, в сообществе товарища моего Ксавье П., я покинул этот примечательный город с признательным чувством к его целебным ключам и ко многим встреченным мной там добрым людям. К числу последних отношу я и моего суруджи и отца его, который, за болезнью сына, проводил меня до Гемлека. Умеренность, честность и доброта — такие редкие качества между турецким племенем, да и вообще на Востоке, что путешественник, встретив их, не должен пройти их молчанием. Дорога до Гемлека пустынна и однообразна: она пролегает полями и низменными местами кое-где населенными. Шоссе, начатое 20 лет назад, и доныне еще не готово.

После шестичасовой утомительной езды, вечером прибыли мы в Гемлек: это бывший Киос, некогда славный, ныне ничтожный. Тут местопребывание митрополита древней Никеи, ныне запустело. За неимением гостиницы в Гемлеке, мы отправились ночевать на стоявший тут пароход, который на другой день рано утром снялся с якоря и в полдень привез уже нас в Константинополь.

II.

Пера, сентябрь 1865 года

Чрез четыре года опять довелось мне быть для лечения в Бруссе. Путешествие наше, которое в этот раз я имел удовольствие совершать уже не в сопровождении скучного проводника-Еврея, но в приятном сообществе любезного соотечественника и сотоварища моего по службе И., замедлено было холерною эпидемией, опустошавшею это лето берега Босфора и прокравшеюся, как слышно было, и в Бруссу. Не прежде как по получении оттуда благоприятных [281] известий, то есть в первых числах сентября, мы отправились туда прежним путем до Мудании, откуда уже провожал нас знакомый мне Мурад-кавас, высланный на встречу нам предупредительным и любезным нашим вице-консулом. По приезде в Бруссу, я скоро расстался с товарищем, гак как совершенная разность наших болезней требовала употребления различных вод. Я остался в Бруссе, в той же старой гостинице, откуда ближе ко мне были серные бани, а он для пользования железными поселился в Чекирге. Живописное селение это отстоит в четырех верстах от Бруссы и занимает бока высокой горы, образуя довольно правильный треугольник, вершиной опирающейся на крутой обрыв, откуда открывается великолепный вид на обширную зеленую равнину. Воды Чекирге менее сильны чем другие, и поэтому часто посещаются даже и здоровыми людьми, желающими подкрепить себя ваннами, хорошим воздухом и отдыхом. Но жить здесь и пользоваться минеральными водами можно, как и вообще в Бруссе, только два раза в году, а именно в сентябре, то есть раннею осенью, и в мае, позднею весной. Между этими двумя месяцами Брусса со всеми своими окрестностями, становится не только невозможною для приезжающих, а особенно же больных, но почти невыносимою и для туземцев, по милости злокачественных лихорадок, похожих на римские маларсии и подобно им периодически опустошающих страну. Причина этих лихорадок заключается, по мнению врачей, в гнилых испарениях, поднимающихся от окрестных болот и от стоячей воды, которая, от летних жаров пересыхая во многих ручьях, наполняет воздух зловредными миазмами. Помочь этому было бы очень легко: стоило бы только осушить болота и дать искусственный сток водам. Но для этого прежде всего надобно, чтобы переменились здесь люди, доселе умеющие на Востоке только портить природу, а отнюдь не исправлять или улучшать ее. При других условиях, и минеральные воды были бы проведены в нарочно устроенные и приспособленные для пользования ими заведения ванн, и не заставляли бы бедных больных купаться наравне с здоровыми в простонародных банях. В Чекирге, впрочем, кроме двух-трех обширных, но ныне страшно загрязненных и запущенных бань, можно найти и ванны. Они устроены, хотя [282] и не совсем удобно и содержатся не совсем чисто, тем не менее с пользой могут служить приезжим, которые тут же, в том же здании, могут найти и помещение, и стол в гостинице, содержимой, впрочем, более на восточный чем на европейский манер, одним афинским Греком. Сюда, в это обширное здание, содержащее в себе, кроме ванн и гостиницы, и караван-сарай, и винную лавочку, и кофейню, съезжаются по праздникам из города п его окрестностей христианские семейства, греческие и армянские, в особенности последние, покейфовать, или точнее погулять, попить и попотеть в бане, без чего нет полного удовольствия для восточного жителя. Проведя таким образом день, два, много три, заезжие гости мирно разъезжаются и расходятся по домам.

На другом краю, при самом въезде в Чекирге, стоит мечеть, видимо переделанная из христианского храма, где, в отдельной пристройке, находится прах султана Мурада, павшего на Коссовом поле. Прямо из этой мечети-усыпальницы я повез моего товарища в другую, уже давно известную мне, где гробницы Османа и сына его Орхана. Никогда уважение к памяти Османа не выразилось столь блистательно и вместе столь оригинально, как три года тому назад во время посещения Бруссы султаном Абдул-Азисом. Усердно поклонившись гробу своего предка и напомнив в немногих словах его славные деяния и подвиги, нынешний владыка Османлисов, тогда видимо старавшийся снискать себе популярность сочувствием ко всему народному и отвращением к иноземному, обратился к стоявшему подле него великому визирю, снял с него бриллиантовые знаки ордена Османие и торжественно возложил их на гробницу родоначальника своей династии, сказав при этом, что прилично почтить Османа знаком отличия, учрежденным преимущественно для Османлисов. Слуга, отпиравший мечеть, показал нам и самый орден, дар султана, и вынув его из ящика, где он хранится, приколол к возглавию священной гробницы, обитой, по мусульманскому обычаю, дорогими шалями. Это зрелище стоило нам, разумеется, двойного бакшиша... Оно, между прочим, заставило меня пораздуматься о грустных фактах, свидетельствующих о неудержимом падении Оттоманской империи. Все беднеет. Это постепенное обеднение, видимое [283] очень ясно повсюду, нигде незаметно так как здесь, в Бруссе. Вот какую разницу нашел я, между прочим, при втором посещении сравнительно с тем, что было четыре года тому назад. Из двадцати шелкопрядильных фабрик, тогда существовавших, теперь работали только шесть или пять. Закрытию прочих способствовали не столько последние неурожайные годы, сколько чрезмерные налоги, которыми обложены теперь шелковичные деревья. От этого их стали меньше разводить. Французы, заведывавшие этими фабриками и бывшие полезными стране уже по одному пребыванию в ней, большею частью возвратились в отечество. Двое из них погибли несчастным образом. Один еще молодой, составлявший по веселости своей отраду наших застольных вечерних бесед в 1861 году, схватил здесь злокачественную лихорадку, от которой скоро и умер во французском госпитале в Константинополе. Другой, старик, живший с племянником на заведенной ими ферме и ведший сверх того обширную торговлю шелком с Францией, убит был разбойниками, почти близ самой Бруссы; а племянник его не захотел уже долее оставаться в этой варварской стране н частью закрыв, частью распродав все заведения свои, возвратился в отечество. Конечно, закрытие стольких фабрик, где трудились и снискивали себе пропитание тысячи рук, не могло не отразиться бедственно на туземных жителях города, которые сверх того в последнее время много пострадали от землетрясений, разорявших этот несчастный и поистине достойный лучшей участи город. В настоящем году, не знаю, вследствие ли эпидемии, по другой ли какой причине, только в нем не было вовсе ни посетителей вод, ни путешественников-Англичан. Я жил некоторое время один в тихой гостинице Лоски, некогда столь полной и шумной. Часто с хозяином ее и с другими Европейцами толковали мы, что бы можно было сделать с этими водами, взяв их, например, на откуп и устроив по европейскому образцу. Но всякий раз кончали свои разговоры заключением, что предприятие в этом роде здесь невозможно, частью по варварскому невежеству и фанатизму суеверного народа, частью по невежеству и вероломству турецких властей. Недавно еще буйные толпы народа, собранные и [284] предводимые каким-то фанатиком-муллой, разорили принадлежащую одному христианину (из иностранцев) фабрику, за то только, что эта фабрика построена была на месте, где когда-то существовала мечеть. Между тем место это отведено было правительством: извольте после этого доверяться здешним властям! Заметим, что в настоящее время мусульманское население Бруссы много усилилось приливом крымских Татар и Черкесов, выходцев из пределов России. Первые предаются здесь тем же мирным занятиям, к каким привыкли у себя в Крыму, куда многие из них уже и возвратились; вторые не оставляют и здесь тех же диких и буйных привычек, в каких выросли на родимом Кавказе. Последние увеличивают собою число разбойничьих шаек, которых всегда было довольно в окрестностях Бруссы. Одна из таких шаек, летом, перед моим приездом, ограбила до чиста одного греческого богатого купца, ехавшего по торговым делам из Константинополя в Бруссу. и навела такой страх повсюду, что путешественники не иначе отваживались пускаться в путь, как собравшись большими караванами. Этому обстоятельству можно, кажется, приписать отчасти и отсутствие заезжих гостей в Бруссе. Не все, впрочем, здешние разбойники поступили в тот класс из любви к искусству. Многих толкнуло на этот путь отчаяние, вынужденное печальными, тяжкими обстоятельствами. Самое обыкновенное из таких обстоятельств — притеснения со стороны турецких властей. Так известнейший из нынешних разбойников, Грек, по прозвищу Левкораки (беленький), дотоле мирный и трудолюбивый поселянин, бросил родной кров и убежал в леса, оттого, что брусский паша разорил его в конец, завладел его стадами и самого долгое время держал в тюрьме, вследствие чего бедная жена его умерла с печали. Озлобленный Левкораки дал клятву посвятить всю свою жизнь одной цели — мщению, и доселе страшно держит свою клятву. При других обстоятельствах, в другой среде, этот же самый человек, по своей удали, сметливости, твердости, мог бы стать украшением своего края, вместо того чтобы быть как теперь лишь его грозой.

С. Н.

Текст воспроизведен по изданию: Две поездки в Бруссу (1861-1865 гг) // Русский вестник, № 7. 1867

© текст - Новиков Н. С. 1867
© сетевая версия - Thietmar. 2013
© OCR - Петров С. 2013
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1867