НОВИКОВ Н. С.

ОТ КОНСТАНТИНОПОЛЯ ДО АЛЕКСАНДРИИ

Дневник, веденный на пароходе.

Среда, 3-го февраля 1865 года. В четыре часа пополудни сел я на пароход Русского Общества Пароходства и Торговли Церера — тот самый, на котором я уже плавал в Палестину в 1863 году. Приятно было свидание с старым знакомым командиром парохода, капитаном М., который оставляет во всех своих пассажирах самое приятное впечатление. Его рассказы сокращали для меня в тот раз скуку долгого пути, в течение которого я лишен был общества: вероятно, так будет и на этот раз. Пассажиров в первом классе, кроме меня и еще двух Европейцев, едущих, к сожалению, не далеко, всего только четверо кавказских мусульман, идущих на поклонение в Мекку. Они высаживаются в Бейруте. Как жаль, что не ранее! Много бы выиграла от этого кают-компания (общий салон на пароходе), которую они в несколько дней порядочно позагрязнили. Не довольствуясь койками в каютах, от которых, по их словам, у них болят животы, — почему именно, неизвестно, — правоверные располагаются на ночь на бархатных диванах, взваливают на них свои ноги в грязных шерстяных чулках, и, наконец, по словам капитана, населяют эти диваны такими жильцами, до которых большие неохотники все Европейцы, но с которыми так дружно уживаются Азиатцы, несмотря на кажущееся [515] стремление к опрятности и чистоте. Они совершают аккуратно по пяти раз в день намаз; хорошо хоть самые-то омовения делаются, по крайней мере, не в гостиной, но приготовления к ним все тут: путевые товарищи наши тут же засучивают по локоть рукава, берут свои кувшины и отправляются в показанное им место; потом, возвратившись, стелют ковер возле диванов и начинают в слух свои молитвенные завыванья. Общество не веселое, к тому же не говорящее ни по-каковски, кроме как по-татарски... Если бы мог хорошо понимать их, порасспросил бы, по крайней мере, о Кавказе. К сожалению, я не нашел на пароходе того общества, на которое рассчитывал. В Константинополе мне говорили, что патриарх иерусалимский сегодня отправляется с своею свитой в Иерусалим, и я полагал наверно, что на Церере. Посланник наш поручил мне даже приветствовать от его имени патриарха и передать ему несколько слов.... Но вот уже пробило пять часов, а на пароход не явился ни сам патриарх, ни кто из его свиты. Скоро все они появились на палубе парохода Австрийского Ллойда Африка, стоявшего на якоре подле нас. Я сейчас же узнал блаженнейшего Кирилла, которого видел один только раз в его фанарском жилище, по возвращении моем из Палестины, два года тому назад. Его старческое лицо, украшенное сединами и исполненное доброты, невыразимо привлекательно, таково же и ласковое его обращение. Из всех ныне святительствующих православных патриархов на Востоке, он долее на своей кафедре, которой не посещал уже, впрочем, около двух с половиной лет. Причиной столь долгого отсутствия были дела по вопросу о церковных имуществах в Княжествах, дела, требовавшие личного и постоянного присутствия патриарха в Константинополе. После Афона, Иерусалимская патриархия более всех других заинтересована в этом вопросе, так как большая часть ее недвижимых имений находится в Княжествах. Доходы с этих имений, кроме издержек на содержание патриаршего дома и иерусалимского духовенства, и на удовлетворение алчности турецких властей и Бедуинов, имеют еще другое употребление, более сообразное с потребностями века: содержание православных школ, греческих и арабских, в Палестине. [516] Блаженнейший Кирилл особенно заботится о просвещении своей паствы. Сам он очень образованный человек, много читает, и кроме восточных языков, из европейских, хорошо говорит по-итальянски. На пути своем я повстречал патриарха еще раз в Родосе.

Четверг 4-го февраля 1865 года. Я еще спал в своей каюте, когда мы заходили (очень ненадолго) в Галлиполи, город, который я успел осмотреть вдоль и поперек, во время трехчасового пребывания там, на возвратном пути из Палестины в Константинополь в конце апреля 1863 года. Прекрасная весенняя погода благоприятствовала тогда моей прогулке. Жаль только, разгуляться-то было негде по немногим кривым и тесным улицам, в иных местах прорезанным какими-то потоками, — не то искусственными каналами, не то природными ручейками, — обстроенным деревянными плохими домами, из коих внутри города половина, а на взморье решительно все заняты кофейнями, цирюльнями, винными лавочками и другими общественными заведениями, которые так любит посещать восточная праздность местных жителей и веселый разгул приходящих моряков. В то время небольшая бухта Галлиполи вся была усеяна множеством судов всякого рода и вида, а далее в проливе стояло на якорях несколько пароходов. Всем жильцам этих плавучих домов, желавшим вкусить праздничный отдых на твердой земле, было уютно и весело в маленьких и веселеньких приютах гостеприимного Галлиполи, каковых хватило бы и на гораздо большее число посетителей. Насмотревшись на обыкновенное препровождение времени в этих заведениях, на игру в карты, в триктрак и домино, — последняя игра особенно распространена на Востоке, и побродив по улицам, едва-едва просохшим от яркого весеннего солнца, я уселся в садике одной кофейной, которая была устроена на европейский манер, имела биллиард и, к удивлению моему, никого из посетителей. Слуга, подавший мне чашку кофе, недурно изъяснялся по-французски (из рассказа его я узнал, что он родом из Адрианополя, где его родителя, мать Гречанка и отец Француз, содержали гостиницу). Я спросил, можно ли войти во внутренность замка, господствующего живописными развалинами своими над всем городом и давно привлекавшего мое любопытство. Слуга [517] отвечал, что можно и вызвался даже сам меня проводить туда, прося только подождать хозяина. Хозяин чрез несколько минут явился сам налицо и закидал расспросами на плохом французском языке, но с болтливостью истого Француза. С своей стороны поведал мне все подробности своей жизни, хотя я ничем не заявил желания знать их. Между прочим рассказал он, что недавно только прибыл из Китая, куда ездил пробовать счастья на поприще ресторатора; но весьма неудачно. Спрашивал меня прибыльно ли это поприще в России, могу ли я дать ему некоторые указания и рекомендации, и чтобы задобрить меня и расположить к таковым услугам, предварительно предлагал свои, вызывался сам быть моим чичероне. Спасаясь от этого болтуна, я почти выбежал из кофейни и кое-как, по указаниям проходящих и встречных, дошел до замка, взобрался на зеленую площадку внутри его стен, между высокими башнями, и полюбовался оттуда отличным видом на город и море. Замок этот построен султаном Баязетом I, взявшим город в 1357 г., то есть более чем за сто дет до взятия Константинополя. Говорят, что по получении известия о взятии Турками этого города (первого, который они взяли в Европе), император Иоанн Палеолог сказал: «что же: я потерял только кувшин вина да свиной клев», делая тем намек на магазины и погреба, устроенные там Юстинианом. Ответ легкомысленный, но которому подобных много можно найти в истории и в частной жизни. Часто и доселе события, по-видимому ничтожные, но богатые последствиями, не принимаются с должным вниманием.... Галлиполи был также местом стоянки англо-французского флота в 1854 —1856 гг.; жителей в нем до 8.000; все они большею частью Греки и Арнауты; первые отличаются красотой своих лиц, последние — живописностью своих одеяний. Малое число и убогая постройка минаретов в Галлиполи свидетельствуют о малочисленности и бедности мусульманского народонаселения в этом городе.

Часа на три расстояния от Галлиполи находятся знаменитые Дарданеллы. Мы пришли туда в этот раз в 10 часов утра. Туман уже рассеивался и позволял видеть набережную, обставленную высокими, красивыми и притом совершенно новыми каменными домами. Все это выстроено [518] уже после Восточной войны. До того времени Дарданеллы были небольшою деревушкой, впрочем, чрезвычайно важною по своей местности и бывшею всегда местопребыванием европейских консулов. Этой местности предоставлено оберегать целость и неприкосновенность Константинополя с юга, как Босфору с севера. Дарданельский Босфор, соединяющий Мраморное море с Архипелагом, суживается в этом месте на подобие реки, хоть бы, например, Волга где-нибудь в Нижегородской губернии. Такая местность представляет все удобства для защиты, подставляя суда, проходящие между двумя столь близкими берегами, под перекрестный огонь. Для этой цели устроены на этих берегах две крепости, давшие имя этому городу и всему проливу; крепость на азиатском берегу, у города, гораздо значительнее другой, что на европейском берегу. Первая, называемая Турками Кеешд-уль-Багар, построена на том самом месте, которое древние называли канассема. Название это (собственно значащее: собачья могила) дано, говорит предание, в память Гекубы, или, лучше сказать, тех отчаянных проклятий и ругательств, какими несчастная царица осыпала увлекавших ее в плен Греков. Этим- то самым

Брегом шла толпа густая
Илионских дев и жен.
Из отеческого края
Их влекли в далекий плен,
И с победной песнью дикой
Их сливался вопль и стон
По тебе, святой, великий,
Незабвенный Илион!

Воспоминания Трои оживляют всю эту мертво-пустынную страну, которая даже доныне носит имя Троады. Путешественники, посещающие бессмертно-славные места, воспетые Гомером, обыкновенно высаживаются в Дарданеллах и оттуда же направляются к Иде, искать у подошвы ее, если не развалин дивного города, то не менее дивных воспоминаний о нем, вызываемых чтением Илиады. Я не был в числе этих счастливцев, и в троекратное плавание мимо Дарданелл один только раз (в апреле 1863 г.) сходил на берег осмотреть город, ничем не лучший Галлиполи. Оставляя Дарданелльский пролив, всякий [519] путешественник верно вспомнит мифический рассказ о Леандре, переплывавшем в этом месте пролив для свидания с своею возлюбленною Геро, и не менее чудесный, хотя и более достоверный рассказ о лорде Байроне, предпринявшем один раз тот же подвиг и получившем в награду за то не наслаждения любви, как Леандр, а муки от усталости и лихорадки.

Уже не в первый раз плавая в этих местах, я сознаю правдивость замечания, что перейдя Дарданелльский пролив, чувствуешь большую разность в климате, сравнительно с Константинополем. Сегодня в полдень небо разъяснилось совершенно, с голубых его высот солнце грело как весеннее, и согреваемый его приветными лучами, я долго сидел на палубе, любуясь зелеными холмами, которыми усеян весь слева оставшийся от нас азиатский материк. Справа начинали уже показываться острова Архипелага. Между ними первый позначительнее Тенедос, столь известный своим вином, которое в большом употреблении между константинопольскими Греками, но чрезвычайно крепко и едва ли придет по вкусу Европейцу. Но виноградники все разведены на другой, противоположной стороне острова и поэтому не могли быть видимы нами; нам показался только Тенедосский порт, ныне бедное местечко, с одною мечетью и одною греческою церковью. Здесь, если верить Гомеру и Вергилию, спрятался греческий флот, желая обмануть бдительность Троян. История также нередко упоминает о Тенедосе. Последним славным историческим делом здесь было сожжение турецкого флота греческим адмиралом Канарисом в 1821 или 1822 году.

К вечеру показался большой остров Митилен, знаменитый в древности Лесбос, отечество Сафо и многих других греческих поэтов и художников, никогда не игравший роли самобытного государства. Лесбос разделял большею частью политическую судьбу других смежных с ним островов; но он не был счастлив, подобно им, в последнюю войну за греческую независимость, и во все то время оставался любимою пристанью турецкого флота. Нынешнее его имя произошло от имени его главного города, который я имел случай также посетить за два года пред тем и не нашел ничего [520] замечательного. Не более меня счастливы, говорят, и немецкие ученые, делающие от времени до времени любознательные путешествия во внутренность острова, для обозрения которого в подробности нужно не менее недели. Там есть много деревень и несколько местечек, жители которых, подобно всем прочим жителям Архипелага, промышляют мореходством и торговлей, некоторая часть в деревнях — виноделием. Здешнее вино, столь славное в древности, ныне не пользуется такою хорошею славой, как и все, впрочем, вина Архипелага, за исключением одного только кипрского. Пользуясь прекрасным вечером, долго любовались мы с палубы парохода прекрасными видами живописного острова, белокаменные селения которого, вероятно грязные как и все таковые в здешних краях, издали казались так красиво приютившимися на покрытых зеленью возвышенностях и горах. В этот раз мы не должны были заходить в Митилен, хотя он обыкновенно стоит на маршруте пароходных рейсов, но мы по особенному случаю заменили в этот раз Митилен Макаронией (небольшое селение на азиатском берегу), где должны были высадить двух молодых людей, составлявших в салоне нашего парохода единственное общество. Оба они иностранцы, один Немец, другой Англичанин, и едут в Макаронию для осмотра окрестных мест, удобных к проложению железной дороги между этим местечком и Пергамом.

Оба молодые инженера, вследствие многолетнего пребывания в Турции, хорошо уже говорили по-турецки. Немец сверх того изъяснялся порядочно по-французски и отлично по-гречески. Англичанин же, верный обычаям своего родимого острова, коверкал без милосердия как французские, так и немецкие слова. Я спросил Немца, где он так хорошо выучился новогреческому языку; он отвечал, что в Леванте и в Архипелаге, где провел три года; но что этому знанию много помогло предварительное ознакомление его с древнегреческим языком в Дюссельдорфской гимназии, где он в течение восьми лет прочел большую часть древних классиков. В Германии, как известно, считают небесполезным знание древних языков и для инженера. Это знание весьма пригодилось моему спутнику. [521] Недавно ему поручено было от прусского правительства разрыть развалины древнего храма Юноны на острове Самосе. Пользуясь своими познаниями, он без чужой помощи разбирал надписи на попадавшихся ему камнях, определил стиль и эпоху колонн и других орнаментов; одним словом, сделал один то, для чего потребовалась бы в другом случае целая комиссия художников и ученых. Рассказывая мне о своих трудах, он с негодованием, свойственным горячему немецкому трудолюбию, упрекал нынешних Греков в поверхностности их образования в равнодушии к славе древнего отечества. Упоминал, как двое из них, к тому же оба профессоры Афинского университета, присутствовав раз при его работах в жаркий полдень, когда он только что вырыл и показал им покрытый древне-эллинскими письменами камень, ушли отдыхать под дерево, не полюбопытствовав даже разобрать эти письмена. Я пытался извинить этих почтенных Афинян ленью, свойственною вообще веем жителям теплых и роскошных по природе стран, и указал, что нынешние Греки в тридцать лет своей независимости сделали для своего образования более нежели иные народы, наслаждающиеся всеми блага- ми политической самобытности, в триста лет. С этим почтенный Немец не мог не согласиться. Не так легко было мне оспорить второе обвинение, которое часто слышится от Европейцев на Востоке. Это обвинение нынешних Греков в излишней будто бы любви к деньгам, но и тут мне удалось во многом опровергнуть и разубедить моего собеседника. Вообще беседа немецкого ученого техника была очень занимательна и приятна, не то что беседа юного его товарища, который хотя говорил далеко не усладительно, за то сам себя услаждал крепкими напитками не хуже опытного в этом деле старика. По словам молодого джентльмена, он развил в себе этот вкус в доме известного Омер-паши, который так привержен к хересу, что куда бы ни шел из дому, его чубуки, вместе с трубкой и запасом табаку, несет в кармане и запасную бутылку. Старый генерал, вероятно, утешает себя Вакховым даром в несчастии, каковое постигло его вследствие немилости к нему [522] султана после черногорской войны. Но в войне этой, говорят, Омер-паша действовал далеко не так худо, как его обвиняют. Виновнее его во всех неуспехах и неудачах было военное министерство (сераскириат), которому он постоянно и всегда напрасно писал о снабжении армии провиантом, оружием, аммуницией, словом всем, что необходимо, и без чего никакая армия не может существовать. Ничего этого однако же, несмотря на представления главнокомандующего, выслано не было, и турецкая армия в Черногории погибла не столько от неприятелей, сколько от недостатков и порожденных ими болезней. Между тем, так как при дворе сераскир сильнее Омер-паши, гибель армии вменена была в вину последнему. По окончании войны, приехав в столицу, он так немилостиво принят был султаном, что на некоторое время должен был даже скрыться в великолепном своем имении (чифлике), между Константинополем и Родосто. Ныне опять возвратился в столицу, сохраняет титул фельдмаршала, но без всякого командования войсками, председательствует в каком-то совете и при торжественных случаях является в числе прочих пашей ко двору. В 9 часов вечера, при совершенной темноте, мы пришли в Макаронию, где оставили наших любезных спутников. Затем остались с нами в первом классе три Татарина из Елисаветполя, едущие с нами в Бейрут, а оттуда на поклонение в Мекку. Они молятся, читают, или молчат. Жена одного из них, уродливая старуха, проходя чрез залу из своей каюты, всячески старается закутаться чадрой, дабы кто не засмотрелся на ее прелести!... Не весело!... Гораздо разнообразнее и оживленнее общество третьего и четвертого классов, разместившееся во всевозможных углах обширной палубы. Там видим турецкие пляски, слышим греческие песни и монотонную восточную музыку на маленьких гитарах, напоминающих наши балалайки. Кормовую часть палубы заняли турецкие солдаты, водрузившие там свои знамена. Но героем всей палубы является афский Араб, купивший себе в Константинополе Черкешенку-жену, постоянно хваставший пред всею публикой своею удачною покупкой и выставлявший этот товар на показ. [523]

Пятница 5-го февраля. Я проснулся в 9 часов, при необычном блеске восточного утра. Яркое солнце так и врывалось всеми лучами своими в окно моей каюты, и казалось, приглашало выйти поскорее, полюбоваться великолепием природы. Одеться и выбежать на палубу было для меня делом нескольких минут. Но мало нескольких дней, не только что часов, налюбоваться величественною, открывшеюся предо мной панорамой. Море было тихо и прозрачно, бледно-серебристого цвета: справа и слева подымались амфитеатром убранные зеленью горы, по верхушкам еще покрытые кое-где утренним туманом. Прямо против нас, белели вдали, как точки, здания, свидетельствовавшие о приближении нашем к материку. Мы входили в залив Смирны. Вот уже третий раз, что я посещаю Смирну, и всякий раз эта восточная красавица предстает мне во всем блеске своей восточной красоты... Воспоминание о прежних, увы, слишком быстрых и кратких часах, два года тому назад проведенных мною в Смирне, принадлежат к самым приятным воспоминаниям всего моего путешествия. И теперь я стремился к ней, этой милой Смирне, с теми же надеждами на приветливость ее солнца, на красоту ее неба, какому подобного не помню даже и в Неаполе, — наконец на неизменное радушие оставленных в ней друзей! По мере приближения к городу, радостно приветствовал с становившиеся доступными для глаза предметы. Прежде всего выглянули развалины Генуэзского замка, господствующие над городом. Там забелелись в синеве воздуха стрелы минаретов и купола мечетей, расположенных тоже на возвышенностях. Вот блеснула в куче минаретов и куполов высокая, стройная колокольня церкви Св. Фотиньи, колокольня, может быть, единственная на всем православном Востоке, и притом такая, какая могла бы служить не последним украшением самой Москвы. Вот ясно обрисовались, на самом взморье, шток-флаги консульских домов, и наконец показались ясно самые дома, и между ними дом нашего агентства, откуда выехала к нам с агентом лодка. Едва, едва могла она пробраться к нашему пароходу, окруженному со всех сторон множеством каиков и барок, которые окружили нас даже прежде чем мы успели утвердить якорь, и хозяева которых [524] еще издали кричали пассажирам, предлагая свои услуги на всевозможных языках. Две прибывшие турецкие лодки из карантина едва успели охладить ревностный жар усердных Смирниотов и удержать от сообщения с пароходом, прежде чем осмотрели карантинные бумаги последнего и дали так называемую практику, столь строго соблюдаемую в предохранение от чумы в восточных портах. Но только что практика была дана, по одному знаку карантинного офицера, лодочники и каикчи не только что все, так сказать, облепили со своими лодками пароход, но некоторые из них влезли даже на палубу и там пошли хватать, кто пассажиров, кто их вещи, всякий к себе. На падубе сделалась настоящая битва, где бой наступательный вели лодочники, а слабый, оборонительный — пассажиры.... Я спасся от этого побоища в кают-компании, где встретил любезного смирнского агента Русского Общества Пароходства и Торговли, г. В., с его помощником, едва-едва пробравшимся сквозь шумную толпу.

Передав ему поклоны константинопольских знакомых т потолковав с ним о делах Общества, особенно о вновь предполагаемой прямой линии из Александрии в Константинополь чрез Смирну, я оделся, успел еще позавтракать на свободе с приятелем капитаном и в первом часу отправился на каике в город. Высадившись на пристани нашего агентства, я прошел чрез кофейню, где в летнее время играет по вечерам музыка и которая служит тогда сборным местом всего смирнского общества, на улицу ведущую прямо от дома агентства к нашему консульству, и чрез несколько минут был уже там в объятиях доброго моего приятеля, г. М., в кругу его милого семейства. Несмотря однако же на всю приятность их общества, я мог уделить ему только часа полтора: прелестная погода так и манила меня на прогулку. Я вышел от приятелей моих в сопровождении секретаря консульства, с которым там имел удовольствие познакомиться, и посетив его дом просил указать мне дорогу к так называемому Мосту Караванов, любимому месту прогулки Смирниотов, где я уже был, впрочем, один раз, но не рассчитывал на свою память местностей, вообще очень недостаточную. Г. Р. и супруга его присоветовали мне идти туда не по так [525] называемой улице Роз, как было первоначально мое намерение, а отправиться туда по железной дороге, главная станция которой находится не далеко от их дома. Они дали мне в провожатые служащего у них в доме мальчика, с которым они говорили по-русски и которого называли Янко. Я спросил у них: русский ли это мальчик? «Нет, отвечали они, — Болгарин. Мы его взяли в Адрианополе, в буквальном смысле с улицы, где он умирал от голода и 6олезни, и куда был выброшен своим немилосердным хозяином-Турком, у которого служил до того. Теперь он привязан к нам, как к родным. И нет для него большего горя, как если постращать, что мы уедем отсюда куда-нибудь без него!" Я думаю!... В сопровождении маленького моего чичероне, я в пять минут дошел до станции железной дороги. Это та самая, которая идет отсюда в Эфес. Зашел в вокзал, устроенный со всем английским, изящным комфортом (видно, что хозяева дороги Англичане), освежился там стаканом содовой воды, и узнав, что поезд к Мосту Караванов пойдет не прежде как часа чрез два, решился пойти туда пешком, по полотну железной дороги. Был третий час пополудни, но солнце грело как летнее; по счастью, я отослал свое пальто с Болгарином-чичероне, и в одном сюртуке, с падкой в руке, отправился по дороге, окруженной по обеим сторонам померанцевыми и апельсиновыми садами и полными всякой зелени огородами, между которыми выстроены очень близко один к другому, для отдыха преходящих, маленькие кофейные дома; при некоторых, сверх того, устроены беседки. На каждом шагу попадались мне целые семейства, вышедшие, подобно мне, насладиться благоприятною погодой. Миленькие дети, большею частью здешних Англичан, бегали за бабочками, во множестве порхавшими вокруг. Другие составляли букет из белых фиалок и маргариток, покрывавших зеленые газоны возле самой дороги и наполнявших воздух неописанным благоуханием. Все окрест было так весело, красиво. Удовольствие еще более усиливалось при мысли, что сегодня 5-е февраля, и при воспоминании, каково теперь гуляется на родине. По странному случаю, в ту самую минуту, когда я от благовонных цветов Азии перенесся мечтой к снегам России, раздался предо мной родной [526] привет: «здравствуй!» Я взглянул, вижу — на встречу мне идет русский мужик в своей слишком известной одежде, а рядом с ним Турок, и кажется, что солдат. Почему этот человек узнал во мне земляка? Или он бросил свой русский привет так на удачу, или не знал другого языка? Но шедший с ним Турок, смеясь, сказал ему про меня по-турецки: “этот господин не понимает по-русски". Они шли очень скоро, и прежде чем я решился расспросить земляка, как попал он сюда, были от меня далеко. Потом я спрашивал о нем в консульстве; там думали, что это поклонник и притом пассажир с нашего парохода; но я положительно знаю, что у нас такого не было. И притом короткое обращение его с Турком и разговоры с тем на турецком языке свидетельствовали ясно о долговременном уже пребывании его в этих странах. Случайный ли это пришелец или преднамеренный выходец из отечества? Но время таковых, с уничтожением крепостного состояния, кажется, уже прошло безвозвратно. А прежде они были не в диковинку. И здесь, в Смирне, есть даже один русский каикчи, по имени Михаели, бежавший сюда еще в 1828 году и по костюму и языку сделавшийся настоящим Греком, но доселе сохранивший еще горячую любовь к родине и с усердием служащий своим соотечественникам… Заходя туда и сюда, на каждом шагу любуясь восхитительными видами, между которыми лучшим был, конечно, вид на сияю- щее в зелени белизной своих дач селение Бурнабу, летнюю отраду Смирны, я незаметно дошел до речки Мелеса, в том месте, где она образует маленький каскад. Чрез каскад этот переброшен маленький деревянный мостик; несколько шагов далее — станция железной дороги с вокзалом и кофейнями. Освежившись в одной из них стаканом оршаду, я поворотил направо, к кипарисным рощам: это было большое турецкое кладбище, но содержимое в такой опрятности и чистоте, с таким свежим газоном зелени и с такими прекрасными кипарисами, каким ничего подобного я не видывал в Константинополе. По срединке кладбища, разделенного невысокою каменною оградой на две равные половины, пролегает дорога, по которой идут обыкновенно караваны от Смирны вглубь Азии, от чего получил название и самый мост, находящийся далее, [527] в нескольких шагах от кладбища. А вот и он, этот мост. А вот по нем

....с ношей своею,
Что ему зной и труд?
Длинно вытянув шею,
Выступает верблюд.

Как ни безобразны эти животные сами по себе, но в ландшафте Азии, они составляют неотъемлемую принадлежность я не лишены некоторой своеобразной картинности. Помню я, какое впечатление произвел на меня пер- вый виденный мной в Азии караван, расположившийся в пустыне, у подошвы горы. Это было в окрестностях Бруссы. Я мнил видеть тогда что-то библейское, знакомое мне по страницам священной истории и картинам Гораса Вернета. В узкой улице европейского города, каким глядит Смирна, караван этот казался каким-то странным, противоречащим всему остальному анахронизмом. Железная дорога ей более к лицу. У самого Моста Караванов, кроме большого количества восточных кофеен, которые я видел еще и за два года, нашел я нечто новое, чего не было тогда. Это садик, разбитый совершенно во французском вкусе, обнесенный деревянною желтого цвета решеткой и названный в честь царствующего султана Азизие. В садике построена довольно обширная крытая галерея, где помещается, тоже французский, ресторан. Летом тут также бывает музыка по вечерам... Еще новое прибавление к удовольствиям Смирны! Я возвратился по чистым, довольно широким и правильно выстроенным улицам, которые могут всякого путешественника легко заставить позабыть, что он на Востоке. Дома, большею частью, все одноэтажные, выстроены совершенно на европейский манер. Средняя дверь, почти всегда открытая, показывает обширную приемную, на противоположной стене которой другая дверь, также открытая, ведет в померанцевый сад. У дверей обыкновенно сидят или стоят, также все по европейски одетые, Смирниотки, все почти красавицы, болтающие с соседками или нянчащие детей. Более взрослые дети бегают по улице или идут в школы, то оттуда, с кипами книг и тетрадей под мышками. Из многих домов раздаются звуки фортепиано... Ну точно какой-нибудь уголок Германии… — Только блуждая по [528] улицам, как-нибудь забредешь в глушь и наткнешься на мусульманскую мечеть, бедную и безобразную, посреди, если не величественных, то изящных здешних христианских храмов. Все христианские вероисповедания имеют здесь своих последователей в жителях и своих представителей в настоятелях церквей и в начальниках разных богоугодных заведений, которых в Смирне множество. Между всеми особенно замечательны православный греческий госпиталь (единственный на всем Востоке) и женское училище для всех вероисповеданий и наций, основанное и содержимое обществом прусских диаконисс.

По возвращении с прогулки я приятно провел время за обедом в обществе соотечественников, рассказавших не одну любопытную черту из здешних нравов. Говорили, между прочим, о замечательной привязанности к России одного из здешних значительнейших негоциантов г. А-пуло. Грек по рождению, но русский подданный, он до того привязан к своему новому отечеству, что во время Крымской войны, несмотря на убеждения родных и обещания английского консула, ручавшегося за его безопасность, года на три покинул Смирну, дабы не оставаться в земле неприятелей России, и чрез это добровольное отсутствие расстроил свои дела. Во время Крымской войны г. А-пуло ехал раз на австрийском пароходе с большим обществом иностранцев в ту самую минуту, когда пущена была известная утка: ложный слух о взятии Севастополя. Один Англичанин сильно поддерживал этот слух; г. А-пуло опровергал его. После долгих прений и различных доводов и предложений, представляемых как с той, так и другой стороны, Англичанин предложил греко-русскому патриоту пари в две тысячи фунтов стерлингов: он проиграл и выплатил свой долг с честностью джентельмена. Но Грек не захотел воспользоваться своим выигрышем: он отдал его всецело на богоугодное дело, на построение, тогда начинавшееся, новой греческой церкви (архитектурой которой я любовался сегодня несколько раз, проходя мимо ее) с двумя приделами: Св. Николая Чудотворца и Св. Александра Невского. Наконец недавно еще, когда родился у него ребенок, он захотел иметь восприемником настоящего Русского, притом непременно из числа защитников Севастополя, и нашел [529] такового в лице боцмана одного из пароходов Русского Общества, а всех сыновей своих хочет отправить учиться в Россию, и дочерям завещает выйти замуж за коренных Русских, преимущественно из севастопольских героев. После обеда мы всем обществом отправились в театр. Небольшое, но весьма опрятное, еще новое и даже не совершенно отделанное здание театра стоит в одной из боковых улиц (еще не освещенных газом, тогда как главные улицы освещены с конца прошлого года). Большой фонарь висит над входом. Мы заплатили по 13 пиастров и уселись в партере на деревянных, неокрашенных скамьях. Места эти были нумерованные. Маленькая люстра, прикрепленная к потолку, и кенкеты со свечами по стенам, освещали небольшую, но очень миленькую залу с тремя рядами хорошо отделанных закрытых лож. Давали Риголетто труппа превзошла мои ожидания: несравненно выше константинопольской, равно как и оркестр; но декорации и вообще вся обстановка на сцене беднее и хуже. Зрителей было очень немного, и в числе их ни одного Турка, тогда как в Перском театре всегда их пропасть. Здесь же всего был один господин в феске и то, вероятно, какой-нибудь приезжий, либо Грек, либо Армянин. Здешние Греки, кроме простонародия, носящего национальную одежду, не надевают фесок к европейскому платью. На задних скамейках партера, где цена вдвое дешевле, я заметил несколько простолюдинов и работников, бедно одетых и снесших, вероятно, последнюю трудовую копейку в театр. Это мне напомнило Неаполь, где также мне случалось видеть в театрах извощиков, виноградарей и пастухов подле разных джентльменов. В половине спектакля вошел в партер какой-то шутник в пальто горохового цвета и в черной шелковой шляпе такой необыкновенной вышины, что вся публика, обратившись к нему, приветствовала его единодушным громким хохотом. Эта манифестация не вызывала однако же никаких возражений ни с чьей стороны в не нарушила представления, которое продолжало идти своим чередом. В антракте, в буфете, собралась около забавника в шляпе-башке целая толпа, которую он занимал своими забавными рассказами, шутками и остротами до того, что все слушатели просто, как говорится, помирали [530] со смеху: черта достойная итальянского карнавала! Было уж за полночь, когда мы вышли из театра. С трудом нашли мы каик, на котором добрались до парохода... Но я долго еще не хотел предаться сну и гулял по падубе, любуясь роскошным звездным небом и наслаждаясь воспоминаниями виденного и слышанного в этот день, сожалея между прочим, что не удалось мне опять побывать на базаре, который я хорошо изучил в первые два мои посещения Смирны, в 1863 году.

Смирнский базар один из главнейших на всем Востоке, может быть, даже первый после константинопольского. Форма его постройки и вообще наружный вид такой же, какой свойствен всем вообще азиатским базарам и о каком может дать понятие наш московский Гостиный двор. Смирнский разнится от других своею правильностью и чистотой. Разумеется, чистота эта не везде одинакова: ее нечего искать в тех широких, хотя и крытых, переходах, по которым проходят караваны, ни у тех ханов и кладовых, где они разгружаются, и где хранятся гуртовые произведения, каковы хлопок, шелк и т. п.; но она поразит путешественника в тех рядах, где помещаются преимущественно лавки христиан, и где вообще отсутствует турецкий элемент. Подобно как и в константинопольском базаре, в смирнском есть бесчисленное множество кофеен, с прибавлением винных лавочек; есть также несколько бань. Смирнские бани не велики, не великолепны как брусские или константинопольские, но красивы и содержатся опрятно. Все они ближе к турецкому городу, который и отделяется таким образом базаром от христианского или франкского города, как говорят здесь. Собственно европейские негоцианты не торгуют на базаре: их магазины и конторы помещаются на главной улице, так называемой улице Франков. Другие складочные магазины находятся подле базара, со стороны моря; от того в этих местах вечная деятельность. Словом сказать, базар этот представляет собой полнейшую и оживленнейшую картину Востока. Европеец, впервые попавший сюда, поражается разнообразием типов, костюмов, товаров, наречий и думает, что он попал в какой-нибудь громадный маскарад. [531]

Суббота 6-го февраля 1865 г. Утро не менее великолепное как вчера. В 10 часов мы с капитаном плыли уже в нашей шлюпке к агентству. Провели там с час и отправились к приятелю консулу. Грустно было расставаться с ним и любезным его семейством; мы говорили друг другу все: до свидания!.. Бог знает, состоится ли оно когда-нибудь! По возвращении, мы нашли уже пароход вполне готовым к отъезду. В два часа стали подымать якорь... Прости, милая, незабвенная Смирна! Время было так хорошо, что жаль было идти в каюту, хотя дремота и влекла меня ко сну. Я велел устроить себе импровизованную постель на палубе у руля, и улегшись там, следил глазами покидаемый нами город. А когда он совсем скрылся из глаз, я стал читать его историю. Вот главные черты этой истории, возобновленные в моей памяти книгой, бывшею у меня под руками. Основанная в глубокой древности (по баснословным преданиям, какою-то амазонкой), Смирна в первый раз является в истории как один из городов Ионического союза, а в последствии даже играет роль столицы цветущей и богатой Ионии, славившейся богатством своих жителей и любовью их к искусствам. Под благодетельным небом, в виду очаровательных местоположений, здесь процвели в особенности музыка и пение. Ионийские песни славились по всей древней Греции. Смирна в числе других шести городов присваивала себе славу быть местом рождения Гомера. (На берегах Мелеса до ныне показывают даже грот, в котором будто бы божественный слепец слагал свои песни) Но ни эта слава, ни ее прелести не защитили Смирны от ярости неприятелей, в руки которых она часто попадала во время войн, раздиравших древний мир. Разрушенная до основания в седьмом веке до Р. X, она более четырех веков не поднималась из развалин. Александр Великий имел намерение возобновить ее; но намерение это осуществлено было гораздо позже Антигоном и довершено Лизимахом. В войнах с Митридатом Смирна держала постоянно сторону Римлян, за что и пользовалась от них всяческими льготами; но в последствии навлекла их гнев, дав у себя приют одному из убийц. Цезаря, вследствие чего была взята еще раз и разграблена римским полководцем [532] Долабеллой. При Тиверии в Смирне воздвигнут был храм в честь этого императора. При Марке-Аврелии город много пострадал от землетрясения, но скоро восстановлен щедротами добродетельного императора.

Смирна рано вступила в число последователей христианского учения, и церковь ее уже в первом веке была одною из важнейших первобытных христианских церквей: о ней упоминает в числе других семи Св. Иоанн Богослов в своем Апокалипсисе. Во II веке епископ ее Поликарп был замучен во время гонения Диоклитианова. Он доныне считается патроном города, и память его глубоко чествуется благочестивыми Смирниотами. Вошед в состав Византийской империи, Смирна в разные времена, вместе с последнею, много терпела от набегов Сарацын, Турок, от нашествия Тамерлана (в 1408 г.), наконец окончательно подпала под мусульманское владычество при султане Мураде, взявшем ее в 1424 году.

Нынешняя Смирна построена, как Венеция, большею частью на сваях, на взморье: древняя была, говорят, гораздо выше, там, где нынче селение Бурнабу. При малейшем ветре с моря, вода подступает под самые дома и наполняет их постоянно сыростью. Этим объясняется, почему в Смирне, несмотря на ее прекрасный климат, так много бывает больных (преимущественно из местных жителей) ревматизмами, чахотками и другими болезнями, развивающимися или усиливающимися от простуды. Турецкий квартал расположен отдельно на горе и кажется ничтожным и малонаселенным в сравнении с европейским. Такое преобладание христиан издавна доставило Смирне от Турок прозвание неверной (гяур-Исмирн). Этих неверных здесь около ста тысяч; всех жителей до полутораста тысяч. Большинство, разумеется, занимается торговлей; из Смирны идут чрез разные конторы преимущественно английские товары и произведения внутренней Азии, между которыми стал играть важную роль хлопок, по случаю Американской войны. Заведывающие коммерческими конторами и проживающие здесь Англичане, которые, как известно, более всех других наций любят повсюду за собой вносить свои привычки и свой комфорт, скорее других способствовали устройству города на европейский манер. Они и отчасти немцы застроили великолепными [533] дачами и садами селение Бурнабу, напоминающее собой лучшие дачи европейских столиц. За Англичанами из местных коммерсантов первое место занимают Греки, живущие здесь роскошнее чем где-либо. Из местной фабричной промышленности в особенности известные на всем Востоке смирнские ковры; из естественных произведений — овощи, плоды а в особенности душистый благовонный ладан. Это обилие произведений, вместе с красотами видов и благорастворенным климатом, доставили Смирне еще в древности многие лестные прозвища. “Милая Смирна", “Венец Ионии", “Глаз Анатолии" и “Перл-Востока" — названия, которые она с честью удерживает за собой и поныне.

Солнце заходило в туманных облаках, спускавшихся на горы Малой Азии, мимо которых мы проходили. Все предвещало дурную погоду, и дождь не замедлил политься потоками. Поздно вечером сильно засвежело. Мы держали путь к Хиосу. Ночью сделалась сильная качка. Товарищи мои, Кавказцы, едущие на богомолье в Мекку, сильно перетрусили, а старуха их, до того прятавшаяся ото всех упорно, забыла весь свой стыд и уселась на поду кают- компании у самых дверей моей кабины. Капитан приказал прекратить действие пара и почти всю ночь продержался под парусами. С рассветом двинулись опять.

Воскресенье 7-го февраля 1865 г. В 9-м часу утра мы были уже в Хиосе, где сложили часть груза и высадили небольшое число пассажиров! Счастливцы! Они уже дома, а нам предстоит еще такой длинный, трудный путь!

По пробуждении первою мыслью моею было ехать на берег, осмотреть Хиос, который, в троекратное плавание мое по Архипелагу, ни разу не удалось мне еще видеть. Не удалось и в этот раз. Мы простояли на якоре до четырех часов, выжидая попутной погоды. Так и ушли не дождавшись. Дождь шел почти беспрерывно. В промежутки я выходил на палубу и любовался островом, лучшим из всех островов Архипелага. Как мило приютились эти белые домики и церкви в зелени огородов и садов! Как хорошо выглядывали тщательно возделанные и расположенные по участкам поля!

Жители Хиоса славятся на Архипелаге красотой и умом, а земля обилием фруктов, в особенности же апельсинов. [534] Здесь же более всего добывают мастики, составляющей важнейший предмет местной торговли. Остров еще не совсем оправился после погрома 1822 года, когда жители его, увлеченные соседями Самосцами, восстали против Турок и потом, оставленные своими возбудителями, подпали под страшную месть: более 30.000 Греков было истреблено оружием турецким; тысяч до 20, спасенные предстательством европейских консулов, бежали и рассеялись по разным углам Европы а Леванта. Теперь считают не более 10.000 коренных туземцев, которые гордятся быть соотечественниками Гомера. Действительно, Хиос, кажется, более других соперничествующих с ним в этом случае городов имеет основание назваться родиной творца Одиссеи и Илиады. Скоро по выходе из бухты Хиоса мы поравнялись с Чесмой. Это местечко в Малой Азии, прославленное морскою победой графа Алексея Орлова, в 1773 году, доставившей победителю лестное наименование Чесменского.

Вечером сделалась сильная качка, свежий ветер беспрестанно изменялся и то расчищал небеса, на которых тогда показывались удивительного, неведомого на Севере, блеска звезды, то снова закрывал их тучами. По временам нагоняло сильный дождь и разносило снова. Мы долго не могли обедать за сильною качкой.

В девать часов проходили Самос. Этот остров замечателен в политическом отношении тем, что он один из всех окрестных островов Архипелага удержал после греческой войны свою независимость, хотя и на вассальных правах от Порты, которая берет с него легкую ежегодную дань и назначает ему князя из православных греческих фамилий. Этот князь, довольствуясь почетным титулом и хорошим содержанием, живет почти всегда в Константинополе; внутреннее же управление островом предоставлено четырем сенаторам, избираемым палатой, которая собирается, в известные сроки, несколько раз в году. За Самосом вошли мы в узкий пролив между островами, а там качка сделалась менее чувствительна. Мы отобедали в десять часов вечера. Капитан после обеда опять пошел на площадку командовать пароходом, дабы безопаснее провести его между подводных камней и береговых скал. Надо отдать честь [535] Русскому Обществу Пароходства и Торговли, оно богато рачительными капитанами, не то что Messageries Imperiales, где один невнимательнее и грубее другого.

Понедельник, 8-го февраля. Утро обещает хороший день; но ветерок все еще подувает, хотя и в половину не столь сильно, как вчера. В десять часов показался Родос, вправе от нас; влеве острова, на одном из них, на самой вершине горы, белеет монастырь: удивляешься и набожности, и трудолюбию Греков: каких трудов стоило возить на такую высоту камни и другие строительные материалы! Да и жить там какое самопожертвование! Подобную этой обители я видел еще плывя в Италию, три года тому назад, на другой стороне Архипелага, ближе к Греции, на одном острове (не помню его название, но знаю наверное, что он необитаем). В скале очень правильно иссечена греческая церковь с галереей, состоящею из нескольких пещер; в ней живет пустынник монах, единственный житель всего острова. Обитатели соседних островов, в особенности все проходящие мимо на судах мореходы доставляют ему скудные запасы для существования. Мы тогда проходили так близко от этого острова, что я мог хорошо разглядеть пустынника. Его высокая, тощая и бледная фигура, с непокрытою седою головой, с поднятыми как бы для благословения руками, вся озаряемая лучами заходящего солнца, глубоко врезалась в моей памяти.

За этими островами белели вдали снежные горы азиатского материка. Это древняя Ликия, и вот, в углублении небольшой бухты, селение: то близкая православным сердцам Мира-Ликийская, с кафедральным храмом святительствовавшего в ней Николая Чудотворца. На обновление этого храма производится сбор в России, по мысли и с участием известного автора путешествий по святым местам.

В 12 часов открылся перед нами уже весь Родос. Прежде всего стали заметны его ветряные мельницы, рассеянные во множестве по холмам. Там обозначались стены с своими тремя башнями. Рыцарский город предстал пред нами в полном величии, которое не могла вполне уничтожить даже и варварская, всегубящая рука мусульман.

Мы бросили якорь возле австрийского парохода, [536] пришедшего сюда из Смирны раньше нас, и пока отправляли шлюпку с парохода за получением “практики", нас окружили, как и в Смирне, каикчи и лодочники, превосходящие нахальством своим, если только можно, и смирнских. Некоторые из них влезли даже на пароход и стали без спросу таскать попадавшиеся им под руку вещи. Хозяева вещей стали отстаивать свою собственность, завязалась драка, которую унять стоило труда. Явились и Жиды, в качестве факторов и чичероне. С одним из них и с нашим ресторатором отправился я на базар для необходимых закупок. Всякий приезжающий в Родос прежде всего стремится в так называемую Кавалерскую улицу, единственную уцелевшую от рыцарских времен. В этот раз я не мог побывать там за краткостью времени, так как капитан хотел сняться с якоря не позже как через час; во в первое посещение мое Родоса, весной 1863 г., осмотрел ее в подробности. Прямо с пристани вход чрез крепостные ворота, битком набитые оборванными солдатами (которые спрашивают у нас, в чаянии бакшиша, тескере (Паспорт). Входишь на базар, разветвляющийся на несколько улиц. Взяв вправо, подымаешься немного в гору и чрез другие ворота входишь в улицу, которая, как бы великолепная театральная декорация, совершенно переносит воображение в средние века. Представьте себе по обе стороны ряд каменных домов средневековой архитектуры, еще совершенно целых, немного только почерневших от времени. На каждом уцелел еще рыцарский герб. Тут встретите все лучшие гербы христианских государств, участвовавших в крестовых походах: тут и кардинальская шапка, и германский баронский меч, и французская лилия, и английский лев. И смотрят они уныло с почерневших стен и, кажется, ждут возвращения своих хозяев, которые словно только что вот удалились! Так, удалились, но не возвращаются хозяева, обладатели этих роскошных жилищ, оставив обладание ими народу дотоле ими столь презираемому. Евреям принадлежат ныне все эти рыцарские дома. По изгнании из Испании во множестве населившие Восток, сметливые потомки Израиля приютились в лучших домах и кварталах очаровательного Родоса, тогда [537] как в других местах Турции отведены им для жилища только отдаленные худшие места и захолустья. Должно быть, исстари они промышляли здесь и имели вес и влияние, потому что Еврею продал Калиф Моавия I (в 672 г. по Р. X.), бронзовые остатки знаменитого колосса Родосского, воздвигнутого в III веке, опрокинутого и разбитого через пятьдесят лет страшным землетрясением на куски. О месте, на котором стояла эта исполинская Аполлонова статуя, ученые доныне еще спорят. Правы, полагаю, те, которые указывают это место подле нынешней гавани, где две подводные скалы действительно могли служить опорой колосса. Но возвратимся воспоминанием к рыцарям. Орден Св. Иоанна Иерусалимского завладел островом при великом магистре Фульке Вилларете в 1309 году. Отсюда Иоанниты делали храбрые набеги на соседние неприятельские земли и приобрели на время под свое владычество Смирну, Александрию, Патрас и соседние острова. Но все эти завоевания недолго оставались в руках Иоаннитов. Новые и более их счастливые завоеватели, Турки, отнимали у них одно владение за другим; попытались отнять и самый Родос, но на первый раз неудачно. Великий магистр Иоанн Ластик, отразил от стен своей митрополии полководцев Магомета II. Этот султан, умирая, завещал преемникам своим покорение Родоса, которое чрез шестьдесят лет и совершил лично султан Солиман Великолепный. Вотще рыцари, под предводительством достойного своего магистра Вилье де-Лиль Адама, оказывали чудеса храбрости, защищая приобретенное такою кровавою ценой достояние. Доблесть должна была уступить силе. Сдавая остров на капитуляцию, великий магистр выговорил себе почетное отступление, а 1-го января 1523 года оставил остров со всеми рыцарями. За ними последовали (в числе 4.000 человек), те из жителей, которые предпочли скудную жизнь на чужбине привольной жизни на родине, поступившей под власть мусульман. Кроме Кавалерской улицы, от рыцарских времен уцелели еще в Родосе, в развалинах, здание госпиталя и собор св. Иоанна и всецело городские стены с башнями. Всех башен три: Св. Михаила, Св. Николая и Св. Эльма. Первая сохранялась долгое время в первобытном виде, но ее очень повредило последнее землетрясение [538] в 1863 году; другие две переделаны Турками. Землетрясения нередки в Родосе. В древности было несколько больших, разрушавших город до основания. В новейшее время особенно страшно было землетрясение 1856 года. Оно повторялось не столь уже сильно в 1863 году а еще слабее в 1864 году.

Жаль было покинуть Родос, не сделав экскурсии во внутренность острова, где есть большие греческие селения на прекрасных местностях, изобилующих померанцами, апельсинами и отменно вкусным, прославленным еще Вергилием, вином. В самом городе у крепостных стен растут несколько пальм, напоминающих близость Востока. Рисуясь, по выражению поэта, широколиственными главами своими на голубом фоне этого чудного прозрачного воздуха, они придают особенную прелесть ландшафту, восхитительному и без того. Море здесь такого ярко-изумрудного цвета, какого я не видывал нигде! Опасно однако же опускаться в него: под этою цветастою поверхностью водятся акулы, готовые схватить неосторожного. В прошлом году сделался их жертвой один Грек, занимавшийся добыванием в море губок.

Вторник, 9-го февраля. Вчера, по выезде из Родоса, весь вечер преследовал нас северный ветер. Я долго сидел на палубе, любуясь в зрительную трубку звездным небом. Оно попеременно, то закрывалось тучами, то очищалось. Утро было потише, и день простоял благополучно.

К вечеру показался вправе от нас остров Кипр. Материк Азии почти и не скрывался. Там увидели мы (в самом близком месте между островом и материком) сторожевой замок, белые стены которого и башни отлично сохранились, — построение Генуэзцев или, вернее, еще Венециан во время владычества последних на острове. В те века, лишенные наших способов сообщения, в этом замке зажигались сигнальные огни, видимые и на Кипре. Повыше замка, в расстоянии полуверсты, уцелела еще бело- каменная ограда. Трудно отгадать ее назначение, не видав ее вблизи.

Горы на берегах Малой Азии, доселе высокие и покрытые снегом, отсюда понижаются и покрываются растительностью. Вечером по ложбинам гор замерцали в разных [539] местах огни, свидетельствующие об обитаемости этих мест. В самом деле, странно было бы видеть в совершенном запустении эти земли, любимые солнцем, счастливые своим приморским положением и, без сомнения, благословенные плодородием, тогда как многие степи и болота так густо населены! В древности эти края были центром цивилизации и истории тогдашнего мира. Кто знает, быть может, им назначено когда-нибудь опять играть прежнюю роль. Нельзя не пожелать этого! В особенности нельзя не пожелать, чтобы они перешли в руки обладателей, более достойных чем нынешние, не только не споспешествующие цивилизации, но, сколько возможно, всячески препятствующие ей.

Среда, 10-го февраля. Утром рано пришли в Мерсину. Местечко это, не важное само по себе, состоящее всего из нескольких десятков домов, важно как один из главнейших портов Карамании, куда стекаются для вывоза морем многочисленные произведения этой богатой страны. В четырех часах езды от Мерсины стоит древний и знаменитый Тарс (по-турецки Тарсус) отечество Св. апостола Павла. В окрестностях этого города, главную красу и богатство которого составляют нынче фруктовые сады, есть еще несколько остатков древностей; а в самом городе — замок, построение которого приписывают султану Баязету II. Одна часть города обнесена также каменною стеной. Предание относит построение этой стены халифу Гарун-Аль-Рашиду. Жителей в Мерсине не более двух или трех тысяч; и то еще очень много по тем лихорадкам, которые постоянно тут свирепствуют и препятствуют более всех других причин развитию населенности. Тарс, как построенный на местности гораздо более возвышенной, пользуется более здоровым воздухом. Жителей там насчитывают до двенадцати тысяч. Мы простояли на якоре до четырех часов пополудни. Солнце жгло как наше июльское, было жарко даже в летнем платье. Только тронулись в море, опять подул свежий ветерок, опять нагнал тучи, и вечером дождь принимался идти несколько раз. В девять часов заметили мы давно искомый маяк, указавший путь в залив Александретты. Этим заливом Карамания отделяется от [540] Сирии. Итак, благодарение Богу, через два года опять я вступил в эту библейскую землю, близкую сердцу каждого христианина!

Четверг 11-го, пятница 12-го февраля. Рано утром мы стали спускать с парохода пассажиров, ехавших до Александретты; отсюда большая часть их отправилась в Алеппо, и только немногие в Магараш. Мы еще пили чай с капитаном, как приехал к нам от имени александрийского агента Русского Общества, помощник его, родом из Алеппо, Итальянец по отцу и Араб по матери. Он передал капитану поручения, на которые тот мог отвечать тотчас же, поэтому предложил гостю остаться завтракать на пароходе и обещал угостить его, между прочим, блинами, так как это была масленица, и мы всякий день, верные и на чужбине обычаям родины, ели превкусные гречневые блины, как в любом русском городе. Молодой человек принял радушное предложение капитана, и пока тот приготовлял свои бумаги для доставления в агентство, вступил со мной в беседу попеременно, то на французском, то на итальянском языках: он изъяснялся равно хорошо на обоих. На вопрос мой где он учился, двадцатишестилетний собеседник мой передал мне очень подробные и положительные сведения о месте своего воспитания. Этим местом был католический монастырь Антура в Ливанских горах, в четырех часах от Бейрута. Двенадцать братий (из лазаристов и иезуитов) занимаются там воспитанием мальчиков всех вероисповеданий из окрестных местностей, по словам их, единственно с целью распространения цивилизации, а на самом деле с целью католической пропаганды. Чтобы убедиться в том, что мысль о католической пропаганде господствует в латинском ливанском коллегиуме, достаточно привести в доказательство следующее обстоятельство: история там не преподается; а вместо классного преподавания, читается ежедневно в столовой, во время трапезы воспитанников, история католической церкви, которая, по словам воспитателей, вместе с тем и всемирная. В этой истории события излагаются не в настоящем свете, а с точки зрения римско-католической или, лучше [541] сказать, иезуитской. Кроме чтения в столовой, обряда чисто монастырского, все другие обряды соблюдаются с не меньшею точностью. Хождение в церковь по три раза каждый день, молитвы в комнатах, пение церковных гимнов, все это занимает, кроме учения, так много времени у бедных учеников, что им остается для пользования свежим воздухом не более как по два часа в день. Так проводит каждый мальчик, поступивший в коллегиум, пять лет, в течении которых он не имеет права даже во время праздников и вакаций посетить дома родителей или родственников; последние однако же допускаются в монастырь для свидания с детьми. Но самое это свидание происходит не иначе как при свидетелях из воспитателей, цензуре их подвергается и вся корреспонденция, как отправляемая, так и получаемая детьми... Под таким строгим надзором, в таком совершенном разобщении с семейством и со всем остальным миром воспитываются двести, иногда и двести пятьдесят человек.

После завтрака я отправился в город, знакомый мне уже по двукратному в нем пребыванию в 1868 году. Под громким именем Александретты путешественник найдет в ущелье горного кряжа на морском берегу грязное болото, застроенное несколькими десятками домишек. Место это, впрочем, было заселено еще в самой глубокой древности. Тут высадился, говорят, отправляясь в азиатский поход, Александр Великий, по имени которого стали называть с тех пор самый город и порт. Тут же, в другую, отдаленную от первой, эпоху, высадились крестоносцы. Во все время крестовых походов Александретта должна была процветать, потому что в двенадцати верстах от нее находится славная Антиохия, бывшая первым оплотом крестоносцев на Востоке. Но с изгнанием Европейцев из этих мест и с водворением мусульманского владычества, которое имеет удивительное умение искоренять до малейших следов всякие плоды и самые следы цивилизации, упала и совсем почти стерлась о лица земли бедная Александретта. Настоящему недавнему ее восстановлению способствовало более всего Русское Общество Пароходства, которое первое стало [542] посылать свои пароходы в этот порт, чрезвычайно важный по своему соседству с Алеппо и другими внутренними торговыми городами Азии. Примеру Русского Общества последовали и другие. Нынче как французские, так равно английские и австрийские пароходы заходят сюда на пути следования своего из Турции в Египет. Все это, ускоряя и увеличивая торговые сообщения и операции, приводит новых жителей в Александретту. Но страшным врагом поселяющихся является тут лихорадка, свившая себе постоянное гнездо в болотах Александретты. Другие враги, разбойники Туркмены витают в соседних горах и не позволяют бедным обитателям этого несчастного местечка отлучаться из него, даже для недалекой прогулки, без оружия и провожатых. Еще несколько дней тому назад командир стоящего здесь против нас английского фрегата, поехав в горы на охоту, едва успел спастись от разбойников, а слуга его, попавшийся им в руки, был ими обобран и раздет в буквальном смысле донага. Прошлым летом разбойники пробрались ночью в самый город, совершенно беззащитный и никем не охраняемый, и окружили дом нашего агентства, думая поживиться там богатою денежною добычей. По счастью, храбрый и находчивый агент, при котором был в доме только старый слуга, не потерял присутствия духа; он начал стрелять вдвоем со слугой из револьверов в Туркменов, и те, полагая, что в доме множество людей, поспешили спасаться бегством. По долгу путешественника, я осмотрел однако же весь город в подробности, то есть, обегав несколько раз все его грязные лужи, заменяющие улицы, заглянул во многие мазанки и клети, заменяющие здесь дома, не преминул зайти и на базар. Так как на Востоке обычай, чтобы базар непременно был крытый (наподобие московского Гостиного Двора), то здешний тоже, за неимением более прочной и следовательно дороже стоящей крыши, покрыт плетнем. Пройдя несколько лавочек со всяким хламом и в том числе кузниц, остановились мы у одного сарая, из которого долетали звуки нескольких детских голосов. Спутник мой предложил мне, улыбаясь, заглянуть и туда, так как, по словам его, в безлюдном и бездомном месте, подобном осматриваемому нами городу, всякое новое лицо и всякое новое строение должны обращать на себя внимание [543] путешественников. Мы вошли туда; но каково же было наше изумление, когда в этом действительно дровяном сарае мы нашли школу! Учитель, сирийский Араб, сидел на большом обрубке, ученики же мусульмане на поленницах. Как учитель, так и ученики держали книги в руках, и последние произносили на распев произносимое первым. Приход наш не произвел никакого замешательства в школе, а скорее даже удовольствие. Учитель встал со своего места, приветствовал нас и сказал, что помещение школы в дровяном сарае, конечно, должно удивить посетителей. “Но что же делать, прибавил он, другого свободного дома здесь нет покуда; а без училища обойтись тоже нельзя ни в каком случае!... " слова замечательные в устах мусульманина и служащие живым, неотразимым укором тем христианским краям, где во многих местечках, изобилующих жилыми прекрасными зданиями и вообще несравненно превосходящих Александретту, нет и помину об училище. А когда помянет кто о том, так поднимаются многочисленные и долговременные прения по этому предмету и обо всех могущих произойти от него вредных последствиях, тогда как предмет этот необходим во всяком случае.... Кроме арабской шкоды, как узнал я в последствии, здесь есть и другая, где учат христианских детей закону Божию, арифметике, языкам французскому и итальянскому. Многие из этих детей, понаучившись кой-чему, поступают на службу в разные пароходные агентства, которые, по недостатку народонаселения, всегда имеют большую надобность в служащих.

К сожалению, агентства эти, в том числе и наше, хотя оно и значительнее других, дают компаниям не всю ту пользу, какую могли бы, если бы не противодействовало тому дурное состояние или лучше сказать решительное неустройство окрестных портов, как в Сирии, так и Карамании, с которыми постоянно сообщается Александретта. Ее залив есть единственный безопасный, куда могут укрыться суда во время непогоды; к другим же местам нельзя и пристать. Случается, что пароход, который должен по пути зайти в Латакию и Триполи, не имея возможности зайти в эти города, проходит мимо и сдает груз и пассажиров в Александретте другому встречному [544] пароходу, который также катает их довольно времени, пока найдет возможность сбыть у мест назначения или сдать третьему и т.д. Так случилось в этот раз и с нами.

Суббота 13-го и воскресенье 14-го февраля. Выйдя после полуночи из Александретты, которая казалась плавучим городом, ибо, по милости проливного дождя, лужи ее сделались озерами, мы повезли пропасть груза и пассажиров, переданных нам с парохода Константин, который прямо из Бейрута прошел сюда, не заходя ни в Триполи, ни в Латакию. Но и наша Церера была не счастливее его. С самого утра задули свежие ветры, нагонявшие частый дождь, море было бурно. Мы миновали Латакию, не посмев и заглянуть туда, и на другой день поплыли прямо к Бейруту, но принуждены были воротиться. Воскресенье, когда по расписанию мы должны были уже прибыть в Яффу, было ужасным днем. Сильная гроза, дождь, смешанный с крупным градом, грозные валы, перемешанные с тифонами, все это грозило ежеминутно поглотить пароход, и приводило в трепет бедных путешественников. К ночи, однако, мы стали на якоре против Триполи.

Понедельник, 15-го февраля. Яркое солнце озарило чистый небосклон, на котором не оставалось ни облачка. Место страха заступила радость. Я нетерпеливо желал посетить город, не раз виденный мной и оставивший во мне самые приятные воспоминания. В 8 часов утра на пароходе все уже пришло в движение, и те, которые вчера и третьего дня пролежали в каютах и своих углах, высыпали теперь на палубу подышать чистым воздухом, посмотреть на сердитое и сердившее их море. Пассажиры третьего и четвертого классов, более других пострадавшие, занялись, прежде всего развешиванием и сушением своих одежд. Матросы стали открывать люки и заниматься выгрузкой товаров; я спросил у капитана, долго ли простоим мы здесь, и получив очень неопределенный и нерешительный ответ, решился все-таки ехать на несколько часов взглянуть на город, подышать его благотворным воздухом и, как говорится, “поразмять ноги" на твердой земле, после трехдневной докучливой морской качки. У парохода стояла магона с несколькими гребцами, шумно [545] оглашавшими воздух гортанными звуками арабского языка, в устах их делающегося весьма похожим на крик болотных лягушек. В магоне сидели уже некоторые из наших пассажиров; один из них приветливо махал мне. Это был высокий, стройный, худощавый мужчина, с черною бородой, весь в черном платье, но в белом галстуке Он сел к нам с парохода Константин, с намерением попасть в Латакию, и попал в Триполи, откуда выехал несколько дней тому назад. С ним была жена в двое детей. Они сели во второй класс, но во время бури капитан перевел их в первый. Тут мы познакомились. Высокий господин заговорил таким французским языком, какой мы привыкли слышать только у Англичан; это был Американец, миссионер, восемь лет пребывающий уже на Востоке, превосходно изучивший греческий язык и едущий теперь в Латакию, на новое поприще подвигов. В течении дня, проведенного вместе, мы сблизились на сколько позволяли его, по большей части односложные и с трудом угадываемые мною французские фразы, которыми, впрочем, он не раз усиливался выразить сочувствие Американцев к Русским. Итак я уселся подле Американца, и магона в буквальном смысле запрыгала по волнам. Пред нами возвышались два города, один оправа, довольно далеко от моря, другой слева, прямо на берегу его. Только стали подъезжать мы к берегу, один из гребцов бросил весло, разделся до рубашки, нисколько не стесняясь присутствием дам, вскочил в воду и потащил лодку за нос с помощью гребцов, которые упирались веслами в землю, подвигая таким образом судно вперед. Это обыкновенный способ приставания лодок во всех сирийских портах, лишенных гаваней. Та же история и в Бейруте, и в Яффе. Затем тот же молодец, стоя по пояс в воде, предложил к услугам нашим свои плечи и спину. К нему подоспели соревнователи по ремеслу, завязались споры и брань, но ясе кончилось мирно; всем носильщикам досталось по пассажиру и следовательно по бакшишу. Простившись с добрым миссионером, я отправился вместе с одним пассажиром, Киприотом служащим в нашем агентстве, в старый город: в приморском смотреть было нечего. Я вспомнил, что в первый раз эту поездку я совершал на осле; других способов езды здесь [546] путешественники не знают, лошади попадаются очень редко, и то только у хозяев, а не у извощиков. Действительно, за городскими воротами нашли мы с десяток этих кротких, но ленивых животных, оседланных вместо седел какими-то постилками, в роде тюфяков. Хозяева их стояли тут же. Мы отдали деньги вперед и пустились одни, без провожатых, таков здесь обычай. У ворот другого города следует отдать этих ослов другим хозяевам, а от них получить новых для возвращения. Дорога версты на три шла мимо померанцевых, апельсинных и лимонных садов, наполнявших воздух благоуханием. Чрез полчаса мы сошли у городских ворот и вступили в узкие, но прямые, застроенные старинными высокими каменными зданиями, улицы Триполи.

Этот город, в глубокой древности не более как складочное место двух знаменитых финикийских городов, Тира и Сидона, приобрел настоящее название и известность во время крестовых походов. Раймонд, граф Тулузский, основал здесь государство, утвержденное и данное в дань его сыну королем иерусалимским Баддуином II. В течение своего, почти двухвекового, существования, государство это не раз переходило из рук в руки, то от христиан к мусульманам, то обратно; наконец, окончательно взято я разорено Келауном в 1289 году. Доныне уцелели и замок, и крепость Раймунда; замок совершенно пуст, в крепости стоит турецкий гарнизон, но семь ее башен стоят без всякого назначения, как безмолвные памятники былого.... Есть здесь и другой, еще более величественный памятник христианского владычества: главная мечеть Триполи переделана из католического собора, который легко узнать по вполне сохранившемуся готическому крыльцу. Кроме этой мечети, есть еще в городе несколько других, в том числе монастырь вертящихся дервишей; есть также базар, несколько отличных бань и множество кофеен. Зданий средневековых несколько; их ныне легко узнать по архитектуре, в особенности по высоким готическим башням и по прочным материалам, из каких они сделаны и какие не в употреблении на Востоке. Мы осматривали все эти достопримечательности в сопровождении одного арабского юноши, [547] хорошо говорящего по-французски и попавшегося нам, когда мы заблудились в одной из узких темных улиц. Я просил этого чичероне провести нас в кофейню близ реки, откуда, как я помнил, самый лучший вид на окрестность, и он скоро привел нас к каменному мосту, у обоих концов которого поделаны кофейни. Поместившись в одной из них, мы видели внизу шумную реку, которая с правого берега падала по уступам каскадами, кругом, по обоим берегам, цветущую зелень садов, а прямо против нас, на высоком холме, Раймондов замок. Вид поистине восхитительный. Вдали картина окаймлялась цепью ливанских гор, белоснежные вершины которых сияли, озаренные яркими лучами полуденного солнца. Эта цепь гор напомнила мне Альпы; только на Ливане нет таких остро- конечных вершин, он тянется сплошною зубчатою стеной, с небольшими по местам выемками и уступами. Мы спешили однако же на пароход, и словоохотливый чичероне вызвался проводить нас до другого города, называемого здесь, по положению его, приморским. Узнав, что я Русский, он начал выражать мне свое православное сочувствие к Русским, спросил, скоро ли мы возьмем Константинополь, и вынув из кармана книжку (то было руководство к географии на французском языке), стал мне читать из него параграфы относящиеся до России. На Востоке путешественник Европеец есть любимый гость христиан, любящих похвастать пред ним своим европейским просвещением; а всякий Русский есть для православных его собратий как бы близкий родной; с таким радушием его встречают, принимают и помнят! Когда мы выходили из города, к провожатому нашему подошли его товарищи; один из них приветствовал нас по-французски, другие по-итальянски. Многие, видевшие меня на один миг два года тому назад, узнали меня. Я не имел такой счастливой памяти. Так мы и отправились в сопровождении этой молодой компании, без умолку твердившей мне о России. Я уверен, что если бы кому пришло в голову завести здесь школу для преподавания русского языка, она 6ы немедленно наполнилась ревностными и способными учениками (как и был несколько лет тому назад пример в Бейруте). В настоящее время преимущественно Французы владеют повсюду воспитанием [548] юношества на Востоке, и мои юные трипольские друзья, все православного вероисповедания, воспитываются у католиков-монахов, заведших школу обучения в приморском городе. Кроме школы, в том городке нечего смотреть, десятка два-три остальных каменных домов заняты конторами пароходных агентств, складочными амбарами и наконец кофейнями и винными лавочками. Расставшись с милыми школьниками, я подарил городскому моему чичероне меджидие на книги: другие просили меня также привезти или прислать им книг. Может быть, некоторым хотелось и не книг, а просто немного деньжонок, и нельзя не извинить это желание в детях, когда оно здесь высказывается встречным и поперечным каждую минуту и на каждом шагу. Не говорю уже о лодочниках, извощиках и других, с которыми путешественник входит в коммерческие отношения и которые всегда, сверх условленной цены, как бы высока она ни была, требуют еще бакшиша, но к нам подходят люди, по-видимому, с самыми бескорыстными побуждениями, во имя гостеприимства, с ласковым словом, приветом, любезною услугой, а кончается все бакшишем! И сегодня еще имел я вновь блистательное тому доказательство. Узнав, что пароход наш остается на рейде до полуночи, я после полудня еще раз посетил город, и на обратном пути зашел по приглашению в один сад, весь блестевший цветочными газонами, на которых росли группы апельсинных и лимонных деревьев, гнувшихся под бременем спелых плодов. Хозяин, богато одетый Турка, курил наргилэ, сидя на скамейке. Я заметил, что руки и ноги у несчастного сведены от подагры; он спросил меня в свою очередь о средствах исцеления. Я рекомендовал ему Брусские воды, он отвечал, что уже пользовался ими безуспешно; затем он попотчивал меня апельсинами, которых мне вовсе не хотелось, так как я в этот день уже был сыт ими по горло; но чтобы не огорчить хозяина, принял поднесенную мне его садовником ветку с пятком плодов. Расставаясь, я спросил бывших со мной, зная восточное обыкновение, не нужно ли бакшиша, и на утвердительный ответ подал хозяину пять пиастров. Тот с сердцем потребовал более, завязался спор между им и моими провожатыми, [549] и те насилу уговорили его взять восемь. Сверх того, он еще выпросил бакшишу для двух своих садовников и только затем успокоился, поблагодарил меня за посещение и пожелал счастливого пути. Этот случай напомнил мне другой подобный же, который привожу здесь в образец турецкого гостеприимства. Несколько лет тому назад, в Бруссе, объезжая, в сопровождении каваса, мечети, я встретил при одной из них старого муллу, почтенный вид которого весьма говорил в его пользу, и которому я не мог отказать в униженной просьбе посетить его дом. Так как он повел меня в этот дом чрез сад, то я, желая избежать неминуемого угощения кофеем, и предпочитая лучше дышать свежим воздухом сада чем воздухом душных комнат, попросил у хозяина тут и остаться. Он усадил меня в беседке и поставил предо мной тарелку неспелых в дурного качества груш, до которых я и не дотронулся. Посидев минут с десять, я стал вставать, но кавас подал мне так часто употребляемый (посредством потирания двух пальцев) на Востоке знак к подаванию денег. Я долгое время не решался, боясь обидеть почтенного старика, но тот нисколько не обиделся взял меджидие (Около пяти франков) с пренизким поклоном и с самою ласковою улыбкой просил не забывать его. Помню также, что в Бруссе хорошо одетые женщины часто останавливали меня на дороге, прося подаяния или бакшиша. Но нигде обычай этот не развит так сильно, как в Палестине. Раз случилось мне, странствуя в тамошних пустынях, оступиться, влезая на лошадь с груды камней, и больно ушибить себе ногу. Работавший подле старик, турецкий крестьянин, подал мне руку и помог сесть на траву, где я занялся перевязкой ушибленного места, из которого текла кровь, что, казалось, очень растрогало бедного старика. Желая отблагодарить его за участие, я дал ему, отправляясь в путь, денег, по-нашему, копеек с 50; но он, вместо ожидаемой благодарности за дар, без церемонии произнес: “ах неверная собака (гяур)! Посмотри как ты богато одет (что было, замечу мимоходом, вовсе не справедливо), а на мне одна рубаха! И ты скупишься подарить [550] меня золотом!" В окрестностях Вифлеема и Иерусалима, дети, издали увидя путешественника Франка, протягивают руки и кричат “бакшиш!" То же случилось и сегодня. На дороге между новым и старым городом встретили мы женщину, едущую с маленьким мальчиком на осле; поравнявшись с нами, мальчик, указывая на мать, попросил для нее у нас бакшиш. Сегодня вся дорога эта усеяна была прохожими и проезжими. В особенности турецкие дети, одетые в лучшие свои платья, весело галопировали на ослах. На холме у старого города было гулянье; подобное же было и у ворот нового. Там между прочим видел я забаву, совершенно напоминающую наши русские масленичные и пасхальные увеселения: это качели. Только вместо доски здесь вставлены были окруженные со всех четырех сторон решеткой носилки, в роде кроватей. Были и другие качели, вертящиеся вокруг столба, как наши, так называемые, лошадки. На тех и других забавлялись, впрочем, только дети, большие же, богато одетые, с обычною важностью сидели в кофейнях, или расхаживали взад и вперед. Встречающиеся знакомые обнимались и целовались два раза в обе щеки, или же крест на крест в плечи. Женщины, по турецкому обычаю, бродили более по кладбищам, или издали смотрели на увеселения своих детей. Что же это за праздник торжествуют Турки? Это так называемый первый Байрам, которым кончается месячный пост их, Рамазан (пост, впрочем, может быть, веселее самого праздника, потому что во время его правоверные постятся только днем, а вечером и ночью им разрешается кутить сколько хочется). Так как Магомет составил свое учение и обрядовую часть его из всех религий. то в настоящем празднике видны следы Пасхи как христианской, так и иудейской; первую напоминает всеобщее лобзание, вторую — торжественное заклание агнца, как было древле по закону Моисееву.

Вторник, 16-го февраля. Утром еще рано мы пришли в Бейрут. С моря вид этого города великолепен. Новые, чистые, белокаменные дома его с плоскими кровлями возвышались на уступах, на подобие амфитеатра, один над другим, перемешиваясь кое-где с куполами мечетей и со шпицами минаретов, колоколен, с башнями цитаделей, осененные иногда пальмой, теснятся в такую живописную [551] картину, на которую долго не насмотрится утомленный однообразием моря глаз путешественника. По счастью и по редкому исключению, картина эта, столь очаровательная вдали, и вблизи не теряет всей своей прелести. Бейрут не похож в этом отношении на Константинополь и другие восточные города, где тесные и непроходимые улицы приводят в отчаяние самого смелого ходока. Улицы Бейрута чисты, сухи, широки, правильны и удобны для ходьбы; они состоят из нового и прочного шоссе.

Основание Бейрута теряется в глубокой древности: несомненно, что это была колония Финикиян, главные города которых (Тир и Сидон) находятся отсюда весьма близко (7 часов). Вскоре после покорения Римлянами Сирии, он, вероятно за заслуги оказанные победителям, получил права Римского города. В христианский период, при Византийских императорах, Бейрут сделался рассадником училищ, пользовавшихся долгое время известностью на Востоке. Он играл посредственную роль во время крестовых походов, затемненный в этом случае соседними городами. Покоренный окончательно под мусульманское владычество султаном Саладином I, он на самом деле управлялся до последних времен эмирами, из племени Друзов, почти только вассально зависевших от Порты. Один из них, Факр-Эддин, обнес город укреплениями, видимыми до сих пор. При покорении Сирии могущественным сыном египетского властителя Мегмета-Али, Ибрагимом-пашой (1835 — 40 г.), Бейрут в 1840 году перешел в его руки и в том ее году опять был отнят Англичанами, после страшного бомбардирования с моря. Много пострадавший тогда город стал с тех пор оживать, выстраиваться и принимать нынешний свой вид. Как центральное место Сирии и самый близкий морской порт к богатому Дамаску, Бейрут сделался средоточием торговли всего сирийского берега. Благодаря этой торговле, привлекшей сюда множество иностранцев, город обстроился великолепно. Добрая часть домов его, как в самом городе, так и за городом, имеют совершенно физиономию европейских вилл, хотя и с сохранением восточного характера. Они имеют при себе фруктовые садики, в которых между апельсинными и лимонными деревьями возвышается пальма, — эта царственная краса садов Востока, и которые окружены, [552] вместо всякого другого забора, живою изгородью алоэ (кактус). В окрестностях Бейрута есть также много шелковичных плантаций; сделаны опыты и плантаций сахарного тростнику, но до сих пор результат последних еще незначителен.

Бейрут посещается пароходами всевозможных европейских компаний. К сожалению, он не имеет ни искусственной гавани, ни природной какой-нибудь защиты от ветров и бурь. Напротив того, порт его открыт совершенно, подвержен постоянным волнениям и, сверх того, усеян рифами и подводными камнями, что делает его весьма опасным для судов. Они останавливаются довольно далеко от города, а пассажиры и груз перевозятся в лодках, которые иногда, по причине сильного морского волнения, вовсе не могут ходить, и тогда прекращается всякое сношение с берегом. Поэтому пассажиру, едущему далее, опасно съезжать на берег: не всегда можно возвратиться в тот же день на пароход. А иногда нельзя бывает и съехать, что раз случилось и с нами: мы прокачались на якоре двое суток в виду Бейрута, не имея возможности посетить его, потому что ни одна лодка не смела выйти в море по причине сильного волнения. В этот раз мы были счастливее; едва подошел пароход на близкое расстояние, как подоспели десятки лодок. На них разместилась большая часть наших пассажиров, остававшихся в Бейруте: то были кавказские Татары, отсюда отправлявшиеся чрез Дамаск с караваном в Медину и в Мекку. Высаживался здесь и единственный товарищ мой по первому классу, пассажир, взятый нами в Триполи. То был молодой Американец, тоже миссионер, с таким же плохим французским языком и с такими же добрыми чувствами к России, как и его высадившийся в Триполи товарищ. Он не мог довольно насладиться подвигу нашего Императора и всех его подданных в деле освобождения крестьян. “У нас, говорил он, без шума, не только без крови, освободили около двадцати миллионов людей, а мы из-за освобождения четырех миллионов проливаем вот уже сколько лет потоки крови в пагубной междуусобной войне." Я тоже съехал на берег и поспешил прежде всего за город, в роскошную сосновую рощу, насаженную эмиром Факр-Эддином и так приятно [553] напоминающую русскому путнику о родимом севере на песках Востока. Дорога туда идет чрез единственную площадь — место народного гульбища — по Дамасскому шоссе, недавно устроенному французскою компанией, отправляющею ежедневно дилижансы в Дамаск. Влево от шоссе тянется хребет Ливанских гор, покрытых ярким белым снегом. Близ самой дороги, по обеим сторонам тянутся сады, огороженные алоэ, и разные плантации; при некоторых кофейни. Весь горизонт окаймляется высокими холмами, между которыми теряется, постепенно убегая извилинами вверх, шоссе. Пройдя по нем с версту, поворачивают вправо: роща уже видна, еще несколько шагов — и вы в ней. В этот раз дурная погода помешала мне насладиться прогулкой... Я воротился другою песчаною дорогой, по которой ходят караваны из окрестностей. На улице, идущей от большой площади, я нашел большое гулянье, такие же качели как в Триполи, только в большем количестве и разнообразнейших видах. Из них некоторые напоминали наши русские, встречаемые на Масляной и на Пасхе в Москве под Новинским, в Петербурге на Адмиралтейской площади. Побродив еще по улицам, где везде попадались праздничные толпы, и посетил старого знакомого, нашего генерального консула Б., я воротился в 4 часа на пароход. В 6 часов мы снялись с якоря и отправились в дальнейший путь.

Среда, 17-го февраля. Утро туманное. Свежий ветер, постоянно дующий нам с боков и производящий страшную зыбь в море, а вместе с тем и качку парохода, усиливается и мало дает надежды попасть в Яффу. Пассажиры наши, второго, третьего и четвертого классов, в отчаянии. Задумывается и пассажир первого класса, Англичанин с женой и маленькою дочкой, взятый нами в Бейруте. Он уже месяц почти как выехал из Александрии в Яффу, но никак туда попасть не может. Вместо Яффы пришлось ему высадиться в Бейруте, а теперь, кто знает, не придется ли воротиться в Александрию? В десятом часу прошли мы мыс Кармель; у подошвы горы того же имени, находится монастырь Кармелитов, ведущих отсюда свое начало и получивших по имени горы и самое свое название. Думали укрыться за этим мысом, переждать [554] ветер; но капитан, к великой радости пассажиров, решил отправиться далее к Яффе. Мы обошли ее, но через час вернулись и бросили якорь. Пока мы подходили к Яффе, на пароходе произошла одна из тех сцен, которые в наше время возможны только на Востоке. На палубе у нас был даровой пассажир, яффский Араб, по имени Амин, замечательный по своей безобразной фигуре и говорящий, подобно большей части своих соотечественников, на множестве языков очень дурно, а порядочно ни на одном, едва ли даже на своем природном. Этот Араб сумел, однако же, сделаться известным капитанам всевозможных пароходов, оказывая им кой-какие услуги и за то пользуясь от них правом бесплатного переезда. В этот раз он воспользовался своим правом для покупки в Константинополе себе жены. Действительно, покупка эта состоялась, и довольный ею, Амин возвращался на родину с своим товаром; то была Черкешенка, но не из тех, которые по красоте своей составляли и составляют славу дочерей Кавказа. Будущая Аминова супруга, — в противоположность его долговязой фигуре, — маленькая, гаденькая, остриженная, грязно одетая, составляла на всем пути потеху парохода. По словам Амина, невеста должна быть хороша уже по тому одному, что он заплатил за нее сто наполеондоров. Приближаясь к Яффе, Амин разодел свою невесту, дотоле щеголявшую в грязных шароварах, в новое голубое ситцевое платье, обул в шитые золотом башмаки и покрыл белою фатой: но та, не утешаясь такими нарядами и, вероятно, раздумавшись о судьбе, ожидающей ее в чужом семействе, вздумала развлекаться не кстати. Не понравились Арабу эти слезы проливаемые в ту минуту, когда с толстых уст его не сходила улыбка радости и самодовольствия, при мысли, что он явится к семье не с пустыми руками. Долго уговаривал он бедную Черкешенку, но видя, что слова не помогают, дал волю рукам и разбил в кровь в без того некрасивое лицо ее; он бы, может быть, убил ее тут до смерти: так рассвирепел, если бы не вступились пассажиры, — в особенности один старый почтенный Араб, усмиривший бешеного жениха и обласкавший горестную невесту.... Тут вышел на палубу и Англичанин. Узнав в чем дело, он стал грозить Арабу, что отнимет у него [555] невесту, что это запрещенный товар, что торг невольниками и невольницами уничтожен еще по Парижскому трактату, что английский консул в Яффе вступится в это дело и влиянием своим переселит самого турецкого пашу и пр. Аман спокойно выслушал эту грозную выходку английского джентльмена, а по окончании ее разразился таким простодушным смехом, что следов не осталось ни гнева, ни огорчения на лице его.... — “Дураки вы, гяуры", сказал он при этом Англичанину: “кто смеет запретить правоверному мусульманину купить невольницу, когда это позволяет пророк и падишах. В Стамбуле, где купил я себе невесту, не выкупишь всех их: там продают Черкешенок сами отцы и матери, как продали и мою, не только что в Топхане, а пожалуй хоть на всяком перекрестке, и нет паши, нет порядочного человека, который в это дешевое время не обзавелся бы новыми невольницами. Да и какие права имеют Франки вмешиваться в наши дела. Говорят, покойный султан заключил с вами какие-то унизительные условия, за то нынешний Азис (дай Бог ему многие лета царствовать!) послал все это и всех вас, негодных Франков, к черту!.." Против вмешательства иностранца восстал даже и самый ярый защитник Черкешенки, старый Араб.

Чрез полчаса мы бросили якорь в Яффе, где высадились, за исключением шедших до Александрии пяти-шести человек, почти все пассажиры. Мы простояли на якоре не более двух часов. Волнение усиливалось, так что лишило пароход возможности сдать и принять груз. Яффский агент советовал капитану поскорее уходить с опасного рейда, что тот и сделал в шесть часов вечера.

Всю ночь провели мы в ужаснейшей качке, так что невозможно было уснуть ни лежа, ни сидя: из коек выбивало! Пароход трещал, и весь экипаж проработал всю ночь, занимаясь прикреплением и утверждением разных частей его. К утру небо стало расчищаться, но зыбь не прекращалась.

Четверг 18-го февраля. Чистое голубое небо, какого мы не видали уже почти три дня; но по временам ветер и [556] страшная качка от зыби. Только вечером зыбь стала слабее. Тщетно ждали мы увидеть берег Африки еще до заката солнца; не видали и после. Между тем летавшие около нас птицы возвещали близость земли. Мы должны были в это время находиться на высотах Дамиетты.

Пароход, на котором недавно негде было ступить от множества пассажиров, — пуст и тих. Еще несколько дней такого плавания, и можно впасть в смертельную тоску, тем более, что по милости качки ничем нельзя заняться. Только ночью мог я снова приняться за свой путевой журнал. Дай Бог, чтобы на этом месте и кончить его морской отдел, а завтра начать сухопутный, под солнцем Египта.

Пятница 19-го февраля. Надежды наши не сбылись... Не даром капитан сердится всякий раз, когда пассажиры пристают к нему с вопросами: “Скоро ли придем в такое-то место?" и отвечает всегда одно: “спросите у моря". В этот раз море поносило нас еще лишний день по бурным водам своим, и только на другой день рано по утру завидели мы Александрию.

Суббота 20-го февраля. Это великолепнейшая гавань на всем Востоке. Но она дело рук человеческих; природное же ее положение далеко не благоприятствует плавающим судам. Фарватер залива так узок и извилист, окружен со всех сторон таким множеством подводных камней и отмелей, что нет возможности благополучно войти в него чужеземному, хотя бы и самому отважному моряку. Все капитаны обыкновенно вверяют провод своих судов в гавань опытным лоцманам из туземцев. Компании же пароходов имеют каждая на жалованье своего постоянного лоцмана. Служащий в Русском Обществе Пароходства и Торговли, ожидавший прибытия Цереры уже несколько дней и почти считавший ее погибшею, весьма обрадовался, увидев ее целою и невредимою. Мигом вскарабкался он на платформу и радостно приветствовал капитана, с которым знаком уже несколько лет. По указаниям знающего Араба, пароход наш, убавив паров, стал медленно, чуть не черепашьим шагом, подвигаться вперед по заливу между множеством всякого рода судов, бывших тут на стоянке. Не прежде как часа чрез два [557] бросили мы якорь. Та же история с лодочниками и носильщиками при выгрузке с парохода, что и везде на Востоке. Я, впрочем, в этот раз не столько страдал от тех и других, имея защитником своим и руководителем очень любезного старичка, исправляющего должность в роде нашего капитана над портом, выехавшего нам на встречу и съехавшего с парохода на берег вместе со мной; он же помог мне отделаться от таможни, хотя, разумеется, и не без бакшиша в пользу стражи. Пройдя турецкий квартал, самый близкий к пристани и где помещаются таможня, карантинный лазарет и прочие путевые учреждения, мы вдруг очутились в новом городе, который приятно изумил меня на первый раз своею европейскою физиономией. Изумление это возрастало все более и более, по мере того как мы подвигались вперед. Оно достигло до высшей степени, когда мы очутились на так называемой Консульской площади (Place des Consuls), обстроенной великолепными, могущими с честью красоваться в европейской столице, домами, прорезанной очень чисто содержимым бульваром и украшенной двумя весьма изящными фонтанами. Что это за разница с грязным и диким Константинополем! Улицы, по которым проходили мы, были оживлены разнообразным народонаселением, в котором преобладал однако же, по крайней мере по костюмам, европейский элемент. По ним скакали мужчины и женщины верхом на ослах, но очень быстрых; а более богатый класс разъезжал в великолепных колясках, запряженных лихими конями и предшествуемых одним, иногда даже несколькими скороходами, которые громко кричали, расталкивая и приглашая посторониться проходящих. Эти скороходы, по быстроте ног своих, конечно, превосходят константинопольских конюхов (По-тамошнему сеизов), сле- дующих там обыкновенно за принадлежащими им конями. Вся эта шумная и пестрая картина освещена была ослепительно-ярким солнцем.

Я успел осмотреть большую часть города в первый же день моего пребывания. Прекрасная новая церковь греческой патриархии и неподалеку от нее католический монастырь обратили на себя особенное мое внимание. Древностей в [558] городе Александра Великого нет никаких, кроме столь известной Диоклетиановой колонны. Знаменитый маяк, находившийся на острове, который давно уже слился с материком, давно, без сомнения, заменен новым. Есть, впрочем, по выезде из города, неподалеку от Диоклетиановой колонны, катакомбы первых времен христианства, очень древние; уцелели также на некоторых стенах фрески византийской живописи, изображающие иконы и лики святых и разные предметы христианства. Всякий путешественник считает также обязанностью посетить дворец вице-короля, построенный Мегметом-Али-пашой. Посещение это стоит очень дорого — 50 франков, из коих 20 идет на бакшиш прислуге, 10 сопровождающему кавасу консульства и 20 на экипаж, — трата бесполезная, не выкупаемая виденным. Много роскоши, еще более безвкусия. О произведениях живописи, ваяния и т. п., составляющих лучшие украшения европейских дворцов, тут, конечно, не может быть и речи. Есть, впрочем, два портрета, работы французского художника, замечательные как исторические памятники, передающие потомству черты Мегмета-Али и сына его Ибрагима. Но если жаль пятидесяти франков на осмотр дворца, то не пожалеет путешественник 7 или 8 франков, которые заплатит за кресло в опере в новом театре, построенном одним из первых здешних богачей, банкиром из Греков и носящем его имя: Зизиния. Трудно поверить, не видав своими глазами, чтобы в Африке был такой чудесный театр, как этот Зизиния! Есть еще в Александрии другой, старый театр, тоже оперный, так называемый Россини: он не может быть и сравниваем с новым своим собратом, но поющая в нем труппа нисколько не хуже первой. Вообще, впрочем, жизнь в Александрии и всюду в Египте баснословно дорога для Европейца; нельзя иначе устроиться, как плата в гостинице по 25 фр. в сутки за комнату и за стол. Такая дороговизна, все увеличивающаяся в последнее время, имела своею причиной, с одной стороны, увеличение населения, вследствие постройки Суэзского канала; с другой — оскудение произведений края вследствие чумы на скот, опустошавшей два года сряду Египет. Но я не имею в виду описывать этот замечательный край и заключу мой дневник одним замечанием. Все места на пути от [559] Константинополя и до Яффы видены мною вот уже три раза и постоянно более всего поражают они меня отсутствием всякой культуры. Места благодатные, бывшие некогда колыбелью человечества, доныне любимые природой, предоставлены исключительно попечениям этой щедрой при- роды: люди тут не делают ничего! Мало того, что не делают, но продолжают еще губить в конец, что уцелело от прошедшего. Там, где были некогда первые в мире гавани, способные укрыть в бурю целые флоты, там, как мы это видели в Яффе и в Бейруте — не может ныне укрыться и лодка. Вся Карамания, вплоть до залива Александретты, по милости роскошных полей своих слывшая житницей Азии, ныне представляет одни болота. И только довольно далеко от берега, внутри полуострова, начинаются плодоносные земли, но и те дают только десятую долю того, что могли бы давать при других условиях. Что, если бы землям этим дать дороги, морям гавани, торговле безопасность и жителям права человеческие? Не воскрес ли бы тут опять древний Эдем? И вот уже мало-помалу начинает сиять свет на этих местах мрака и запустения, по мере того как они освобождаются от налегшего на них дикого оттоманского ига и подпадают влиянию европейской цивилизации. Мы видели это в Смирне, где греческое народонаселение почти подавило своею многочисленностью Турок, видели в Бейруте, почти вновь созданном европейскою торговлей и имеющем вид хотя и восточного, но отнюдь не турецкого города, видим, наконец, в Александрии, которая уже успела перещеголять Константинополь, лишь только избавилась от прямой подчиненности Турции.

С. Н.

© текст - Новиков С. Н. 1868
© сетевая версия - Thietmar. 2012
© OCR - Петров С. 2012
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1868