Из дневника русской в Турции перед войной в 1877

РАГОЗИНА Е. А.

Из дневника русской в Турции перед войною 1877-78 гг.

II часть.

Глава ХLIV.

(См. “Русск. Старину” 1916 г.)

Константинополь блестел, горел, сиял в розовых лучах восходившего солнца...

Ленивая, интернациональная Пера еще дремала под голубыми дымками испарений; но деловая Галата уже проснулась и трепетала всеми фибрами наступавшего рабочего дня: вдоль набережной Золотого Рога тянулись длинная вереницы осликов; но издали казалось, что двигались живые горы всякой ноши и грузов. Бедные, злополучные герои наших басен, чего только не навьючит ленивый обыватель Востока на их терпеливые спины! Бочки с водой, грузы кирпичей, мебель, железо, привязанные к бокам корзины с хлебом, бревна, доски, целые стога сена, и нагруженные таким образом маленькие ослики разносят по городу тяжести, которые обыкновенно весят больше, чем они сами...

Мы взяли каик и съехали на берег. Здесь уже все население квартала было на ногах: типичные фигуры мусульманского духовенства в громадных белых и зеленых тюрбанах; группы носильщиков, водоносы, разнощики всякой провизии; турчанки в белых башмаках и в ярких фередже, солдаты, армяне, греки в широчайших фустанеллах, раздутых, как пузыри для плавания, дервиши в шелковых, пестрых халатах, евреи в цилиндрах, сдвинутых на затылок, персияне в своих конических шапках; турки и левантинцы в красных фесках, арабы, копты, черкесы в бараньих шапках и типы всех племен Востока мелькали перед глазами словно живой калейдоскоп, наполняя узкие, кривые улицы звуками самых разнообразных наречий...

Контора нашего “Русского Общества Пароходства и Торговли”, куда мы направляемся, уже была открыта; но здесь царит большая суматоха: по опустевшим [117] комнатам бродят носильщики, собирая агентский хлам, чтобы перевезти его с пристани на пароход “Ростов”, где и для нас также приготовлены каюты. Целая армия турецких хамалов, наперекор задорной политике Оттоманской Порты, явилась к услугам нашего Агентства для переноски тяжелого груза к берегу. Но сколько я ни наблюдаю, а уловить не могу даже и тени какого-либо недоброго чувства со стороны этих людей по нашему адресу: наоборот, они весело переговариваются между собой и охотно берутся за дело, которое обещает им слишком хороший заработок. Отсюда не трудно было видеть, что политика благожелательного нейтралитета в данном случае более отвечала их настроению и, таким образом, одержала верх над всеми дипломатическими тенденциями... Было еще рано для того, чтобы ехать в посольство, а потому ничего другого не оставалось, как вернуться опять на пароход. Однако мы не долго засиделись там: нас манила к себе громада Ая-Софии, озаренная лучами яркого солнца. И действительно, как было не отправиться туда, к Св. Софии, чтобы взглянуть еще в последний раз на чудо древней Византии, куда летят неудержимо на протяжении многих веков мечты и грезы православного мира...

Мы взяли каик и подъехали к деревянному мосту, переброшенному через Золотой Рог. Здесь уже царить, несмотря на ранний час утра, прямо столпотворение вавилонское: пестрая до бесконечности толпа, словно окрашенная во все цвета радуги, катит свои живые волны из Галаты в Стамбул и обратно; говор на всех языках мира, оживление, суматоха, рев ослов, крики верблюдов, нагруженных сверх меры — все это дает верную картину знаменитого библейского события. Перейдя мост среди невероятной толчеи, мы вступаем, наконец, в область древней столицы падишахов, где все дышит далеким прошлым и словно ничего не изменилось под влиянием западной культуры. А на страже этих минувших веков, как бы озираясь на весь Царьград, гордо и величаво стоит на высоком холме наша колыбель христианства; но уже пятое столетие украшенная золотым пoлyмеcяцeм Ислама...

В мечеть Ая-Софии мы вошли не через главный вход, а с южной стороны в какую-то дверь, [118] завешанную красным сукном. В обширном притворе седой мулла дал нам широкие туфли без задков, чтобы мы надели их поверх нашей обуви; но едва лишь я сделала несколько шагов, как они свалились у меня с ног. Впрочем, инцидент был тотчас же улажен с помощью двух веревочек, и в таком виде мне пришлось двигаться по всему храму, осматривая его с тем глубоким интересом, который неизбежно сопровождает каждого переступившего порог этого чуда Византийской архитектуры; над вашей головой висит каменная пропасть, захватившая в своя объятая огромное пространство, увенчанное широким, пологим куполом, а снизу вам кажется, что он упирается в самое небо и, двигаясь под этими необъятными арками, все невольно сознаете себя какой-то жалкой мухой, залетевшей в царство гигантов...

А оттуда сверху прямо с голубых небес через вереницу окон, которыми опоясан точно лентой, дивный купол Ая-Софии, неудержимо льются широкие потоки яркого света, затопляя область мраморного исполина своими волнами и не оставляя в тени даже углов этого обширного здания. Целый лес колонн, расположенных в два яруса, дополняет грандиозную картину величайшего в мире памятника, олицетворяющего собою в такой совершенной форме идею Божества.

— Взгляните на эти зеленые колонны, — говорил, обращаясь к группе туристов, бродивших так же, как и мы, по всем направлениям, какой-то гид, видимо хорошо знавший свое дело: они служили одним из лучших украшений храма Диани, а вот эти красные принадлежали императору Аврелию и были подарены Юстиниану городом Римом; обратите также ваше благосклонное внимание на голубой мрамор: он украшал храм Диониса и на этот белый с розовыми жилками, а также ярко-желтый, оба они находились в кумирне оракула Дельфийского. Словом, — закончил красноречивый гид, — вся эта великолепная колоннада являет собою почти все формы древнего языческого культа...

В разных концах мечети несколько групп правоверных сидели на цыновках и набожно склонялись лицом к земле. Иногда они бросали в нашу сторону не совсем дружелюбные взгляды; но мы знали, что [119] старый мулла в ожидании хорошего бакшиша не позволить им никакой выходки, которая могла бы оскорбить нас. И действительно, он был настолько любезен, что предложил нам купить у него целую горсть чудной мозаики, украшавшей прежде стены и арки собора, а теперь скрытой под густым слоем краски. Впрочем, это нисколько не мешало тем, кому доверена была охрана мечети, выбирать ее оттуда и продавать туристам.

— Лэди и лорды, — ораторствовал гид: — чтобы судить правильно о величине Ая-Софии, рекомендую вам подняться на хоры, и тогда вы можете созерцать ее в более определенных перспективах, которые будут говорить сами за себя...

И действительно, когда мы взошли наверх, то увидели всю панораму здания в его настоящих размерах: арки и своды вдруг стали прямо необъятными, а окна, венцом окружающие главный купол, превратились как бы в стеклянные ворота. Эффект картины заключался еще в том, что все предметы, которые мы видели раньше внизу такими огромными, теперь казались нам миниатюрными вещицами, как, например, две мраморные урны колоссальных размеров, стоящие по бокам султанской ложи, уменьшились до величины обыкновенного графина, и я никак не могла представить себе, что это был лишь обман зрения... Таков храм Юстиниана: тринадцать веков стоить он на развалинах древней Византии, созерцая вокруг себя ход истории народов, и неудержимо манит в свои объятия нашу святую Православную Церковь...

Но вот грянула пушка эйлека (Полдень): в мечеть стали подходить толпы мусульман для совершения намаза, и очарование, навеянное дивной красотой Ая-Софии, сменилось вдруг горьким чувством...

По знаку старого муллы, спешившего к началу богослужения внизу, мы должны были удалиться из мечети; но раньше, чем покинуть хоры, я направила мой бинокль (это разрешается туристам) в ту часть здания, где прежде находился алтарь: там, в полукруглой нише, увенчанной малым куполом из-под налета белой краски выступает и теперь силуэта, колоссальной фигуры — это будет, [120] если присмотреться хорошо, священный для Православия образ Влахернской Божией Матери с Предвечным Младенцем на руках.

Отсюда я видела на близком расстоянии крылья серафимов, не забеленных известью, как другие изображения с человеческими лицами; но кое-где местами, а в особенности на хорах, мозаика выступала довольно ясно из-под стершейся краски.

В Ая-Софии, действительно, точно наперекор могометанскому “кесмету” все дышит христианским прошлым, вся она как бы наполнена призраками и тенями древней Византии...

Глава ХLV.

Под монотонное чтение корана мы ушли из мечети и на улице смешались с толпой. Крики газетчиков, возвещавших наступление исторического момента, вывели меня из мира классических чудес, которыми так властно была захвачена моя фантазия в храме Юстиниана...

Я невольно стала прислушиваться к разговорам окружавшей нас публики, чтобы ознакомиться таким образом с настроением массы в те минуты, когда жребий войны был уже брошен и оставалась лишь всего только одна церемония разрыва дипломатических сношений между Российской Державой и Оттоманской империей.

— Сегодня?!.. Разве?... А говорили, что все это была игра русской дипломатии? — спрашивал юркий эллин сурового на вид турецкого офицера.

— Да, сегодня, — равнодушно ответил последний.

— Так им и надо! — злобно воскликнул первый. — зачем подняли на ноги всех славян!...

— Да, нехорошее дело затеяли, — был ответ, и воин шагнул вперед куда-то в сторону.

Мы идем дальше и попадаем в область Стамбульского базара. Здесь развернулась перед нами словно живая картина грандиозной ярмарки, где царил хаос людей всех племен, всех климатов и наречий. Это целый город под одной общей крышей с прорезанными в ней окнами, через которые проходить свет, целый лабиринт улиц, обставленных бесконечными торговыми рядами, где магазины расположены не так, как везде в комнатах с окнами и дверьми, а в глубоких стенных [121] нишах на высоте около метра от земли с деревянным помостом у входа в помещение... Каждый род торговли имеет здесь свой определенный кварталы есть улицы ковров, шелковых материй, специально только фесок, трубок, наргиле и так до бесконечности на громадной территории Стамбульского базара. Но самый любопытный в нем уголок это, конечно, галлерея дамских туфель: здесь по преимуществу толпятся иностранцы, раскупая их массами, а также все женское население Царьграда. Отсюда мы зашли в турецкий ресторан, где всегда можно было выпить прекрасного, душистого кофе. Хозяин этого заведения, патриархального вида турок в огромной чалме предложил нам занять столик под навесом у входа. Здесь же рядом с нами уселась также большая компания левантинцев и греков из Фанара. Некоторые из них играли в карты, а другие что-то ели и пили, громко беседуя на тему о злобе дня:

— Ну, конечно, если Московское правительство не угомонится с этими своими балканскими чобанами, то в конце концов заговорят пушки, — уверенно, словно читая в книге судеб, ораторствовал какой-то левантинец, по всем признакам биржевой маклер.

— Вероятно и сам Горчаков их премудрый теперь не знает, как повернуть дело, чтобы не осрамиться на весь белый свет! — вмешался один из игроков, бросая карты и пересаживаясь ближе к другой компании: — интересно, чем закончится эта глупая, бесконечная история? Говорят, что из Русского посольства уже все перевезли на станционер...

Взрыв хохота был ему ответом:

— Знаем мы все их фокусы! Не в первый раз! — выкрикивали его собеседники: — если не сегодня, то завтра же мы увидим, как русские дипломаты будут перетаскивать свои чемоданы обратно на Перекую улицу — знаем! знаем все это слишком даже хорошо! И остроты одна другой злее посыпались,— точно из рога изобилия, на голову нашего представительства в Царьграде.

— Господа! — возвышая голос, авторитетно заговорил какой-то еще базарный оракул: — бумаги Оттоманского банка сейчас идут в гору: вчера они стояли довольно высоко... [122]

— Тем ужасней будет их падение, — возразили ему с хитрой усмешкой некоторые из его приятелей...

— Ну, а я думаю иначе, — последовал гордый ответ, — и вероятно не ошибаюсь, утверждая, что дипломатия все уладит, так как Европа не желает войны; но для финала всей этой комедии уже решено предъявить русскому правительству ультиматуму и тогда генерал Игнатьев запоет другие песни.

— Браво! Браво! Наконец-то под режут когти белому медведю, чтобы он не залезал в балканские леса, а сидел бы смирно в своей ледяной берлоге! — И шумное проявление какого-то дикого чувства наполнило душную атмосферу турецкого ресторанчика.

Я никак не могла понять, чему радовались эти люди, в числе которых были наши единоверцы греки, а также и другие христиане, и почему они так пламенно желали видеть унижение России, поднимавшей свой меч за освобождение их от турецкого ига?..

Время шло, и приближалась роковая минута дипломатической церемонии. Расплачиваясь с хозяином кафе, мой дядя протянул ему для размена оттоманский кредитный билет в 3 меджидье; но турок не взял его, а, приложив руку к сердцу, выразил желание получить то, что ему следовало, какими-нибудь другими денежными знаками...

— У меня сейчас мелочи нет, — ответил дядя, заглядывая в свой кошелек...

— Эфендим! — перебил турок, — я разменяю вам какую угодно бумагу; но беда в том, что каиме (Оттоманская кредитка) у нас вообще не в ходу, и ее нигде не принимают. — Но почему же так? Почему? — улыбаясь, спрашивал мой дядя, забавляясь оборотом дела, — разве она не гарантирована всем достоянием Оттоманской империи? Разве султан не утвердил ее размен на золото и серебро?

— Да будет воля Аллаха над падишахом, возразил ему верноподданный Абдул-Гамида, — но только с этими бумажками одно лишь горе, так как их никто не берет, а золота негде взять: его уже давно иностранцы захватили в свои руки и ограбили нашу казну — вот и живи после того на белом свете. — Мобилизация! Война! [123] Война Турции с Россией! — внезапно, точно по команде, раздались со всех сторон резкие, пронзительные крики газетчиков: эхо подхватило звуки и унесло их дальше. Но вот ближе и громче стали повторяться отдельные выкрики: “Нелидов выезжает в конак Сафет-паши! В час дня Нелидов предъявить Сафет-паше последний ультиматум!” — и мимо нас промчалась вереница мальчишек, нагруженных кипами телеграмм утреннего издания.

— Откуда им так хорошо известно, в котором часу Нелидов сядет в экипаж? — мелькнуло у меня в голове; но вопрос остался не решенным...

И вдруг точно по команде, вся живая масса, наполнявшая галереи базара, дрогнула, как будто бы пронизанная электрическим током, и бросилась к выходу на главную улицу Стамбула. Здесь картина общей тревоги как нельзя вернее отражала в себе настроение обывателя столицы Абдул-Гамида: следуя по течению за толпой, бежавшей к мосту Золотого Рога, чтобы оттуда перебраться в Перу, где все еще развевался наш русский флаг, я видела ясно, словно заглядывая в душу каждого из окружавших меня людей, что не волна энтузиазма, как в день разгрома сербов под Алексинацом, несла их туда, а что-то совсем другое; но более сложное и неуловимое, определение которого ускользало тогда от меня...

А тем временем Европейская пресса возвещала миру, что объявленная в тот день мобилизация была принята населением Царьграда с безумным восторгом!...

Но как ни трудно было двигаться среди необъятной толпы по тесным, кривым улицам Стамбула, мы тем не менее шли вперед. Наконец живая река влилась в более широкое русло и потекла через мост Золотого Рога к набережной Галата; но весь этот квартал оказался прямо забитым сплошной массой народа, а пробраться к туннелю подземной железной дороги не было уже никакой физической возможности. Мы беспомощно топтались на одном месте и не могли сделать шагу вперед, а затем ничего другого не оставалось, как вернуться в Агентство и взять оттуда гида за очень хорошее вознаграждение. Разными окольными путями и глухими переулками мы поднялись, следуя за ним, на гребень [124] Перского холма. Тогда развернулось перед нами зрелище, которое можно иллюстрировать с помощью пера лишь только приблизительно в таком виде:

Наш флаг все также беспечно реет над зданием Посольства; но у древка стоять двое служащих, чтобы по сигналу убрать его с крыши; государственный щит уже отделен от фронтона и держится пока на веревках для спуска вниз. Громаднейшая толпа людей, как будто собравшихся на праздник со всех концов земли, непроницаемой стеной окружает территорию дворца; воздух дрожит от хаоса звуков, и тысячи, многие тысячи глаз прикованы взглядом к одной лишь точке: наш орел, как магнит, тянет их к себе, покачиваясь слегка от ветра на удерживающих его веревках, точно расправляя свои могучия крылья для дальнего полета — картина необычайная и потрясающая!..

Мы, наконец, пробились к главному входу и взошли наверх. Весь персонал нашего дипломатического корпуса уже находился там. Все почему-то веселы и довольны, точно собирались на раут: молодежь утешается перспективами командировок в другие страны, а старшие возвращением к себе домой. Некоторые из них заблоговременно приписались к штабам армии и горят нетерпением отправиться на театр войны.

Все мы выходим на балкон и смотрим вниз: у наших ног колышется и рокочет, словно в часы прилива, океан людей. Но как ни плотна живая человеческая масса, кольцом охватившая весь район нашего Посольства, но в центре ее с одного конца до другого прорезана дорожка, по обеим сторонам которой неподвижно, как в строю, тянется шеренга красных фесок.

— А вот и охрана! не правда ли? — спросила я моего соседа, чиновника Генерального консульства, указывая на красную ленту.

— О, нет! — улыбаясь, ответил мне собеседник, — это живой телеграф, так как он соединяет в данную минуту русское посольство с биржей — там сейчас идет другая борьба за существование: ультиматум пока не вручен и, кто знает, в последний решающий момент наш русский орел еще может удержаться на фронтоне — дипломатия вообще, как известно, любить устраивать иногда политические сюрпризы... [125]

Вдруг человеческое море колыхнулось, словно его живые волны столкнулись между собой: на подъезд вышел Нелидов серьезный, видимо озабоченный, и садился в экипаж.

Несметная толпа, затаив дыхание, разомкнулась, пропустила его и вновь сомкнулась. Протяжный, как стон больного, ропот огласил воздух, а затем все перемешалось, перепуталось в один общий хаос. Разобрать, что творилось там внизу, не было никакой возможности; но вот беглым шагом с примкнутыми штыками явились турецкие жандармы, и шквал урагана сразу пошел на убыль. Так продолжалось около трех часов; но публика не расходилась, точно прикованная магнитом к месту, где суждено было роком закончиться последнему акту многовековой исторической драмы...

Наконец, отдаленный, протяжный, как шум прибоя, гул человеческих голосов возвестил, что посол наш, исполнив долг тяжелой миссии, уже находился в районе Перского холма. Затем еще некоторое время мучительного любопытства, и бурный поток необъятной толпы окружил его экипаж...

Наступила торжественная минута: орел наш с широко распростертыми крыльями тихо и плавно опускался книзу; флаг, продолжая играть и резвиться с южным ветерком, скользил туда же вслед за ним, а древко медленно склонилось на руки стоявших на крыше людей...

— Ух! — рявкнула живая масса, точно замахнулись над ее голевой огненным мечом; дрогнул воздух, как от пушечного выстрела, а многократное эхо, подхватив звуковые волны, унесло их на биржу, с головокружительной быстротой полетели вниз бумаги, разоряя на своем пути клиентов ажиотажа и азарта... Тотчас же после дипломатической церемонии вся наша русская колония отправилась в Галату, чтобы занять места на пароходах и до наступления сумерек переехать границу Босфора, где также были заложены торпеды. Я оглядываюсь в последний раз на роскошную панораму, ярко освещенную вечерней зарей; но она все дальше и дальше уплывает от меня, как сон, как волшебный мираж. Государственные лоцмана благополучно провели нас через минные заграждения — еще один поворот винта, [126] и мы у выхода в Черное море: сердитые волны с глухим рокотом встречают нашу флотилию и на своих белоснежных гребнях уносят ее к русским берегам...

Е. А. Рагозина.

Конец.

Текст воспроизведен по изданию: Из дневника русской в Турции перед войной в 1877-1878 гг. // Русская старина, № 1. 1917