РАГОЗИНА Е

РАГОЗИНА Е. А.

Из дневника русской в Турции.

II часть.

Глава ХLII

(См. “Русскую Старину” апрель 1916 г.).

Итак, угасла на политическом горизонте яркая звезда Мидхат-паши: он был вознесен европейской дипломатией до вершины славы; но свержен оттуда вниз фатальной силой Абдул-Гамида, и ему, таким образом, даже не пришлось вкусить от плодов триумфа своего родного детища, взлелеянного им на почве западных идеалов.

Такова была развязка трагедий жизни автора парламентаризма, инсценированного тогда для Европы на берегах волшебного Босфора...

Но в те исторические дни меня более всего поражала крайним недоумением роль иностранной прессы, так как она почти не реагировала на факт изгнания Мидхат-паши из столицы падишахов, тогда как прежде все ее внимание было исключительно обращено именно в его сторону. Левантинская печать также сбавила тон, и на ее страницах умолкли победные фанфары в честь торжества нового режима, а в благодарность за дарованную ей “свободу слова” выпустила карикатуру, изображавшую палату заседаний с уснувшими на скамьях депутатами в чрезвычайно смешных и довольно рискованных, неприличных позах.

Однако, и дни “юного парламента” уже были сочтены: 21 марта его без всяких церемоний распустили и [322] объявили новые выборы!.. Словом, произошло именно то, чего никак не могла ожидать Западная Европа, диктовавшая свою волю турецкому правительству. Но почему так?! Разве не добровольно подписал Абдул-Гамид великий акт о равенстве перед законами всех без исключения народов, подвластных его короне?..

На эти вопросы никто не давал прямого ответа: в дворцовых сферах, например, говорили, что Мидхат-паша обманул вообще доверие султана, а по версиям из дипломатическая мира “новорожденный” парламент оказался будто бы неработоспособным и, таким образом волей-неволей его пришлось распустить; но в царстве типографских красок и чернил интернациональной прессы рассказывали такие удивительные легенды, что повторять их было бы даже не умно: кому не известно, что заграницей пишут о нас лишь одни глупейшие сказки; но для курьеза отмечаю только одну из них, где автор, не стесняясь границами своей дикой фантазии, уверял публику, что закрытие первой сессии турецкого парламента не обошлось конечно без интриг русской дипломатии да еще при благосклонном якобы участии белых медведей, казаков и... самоваров!

Как могло это случиться — никто не спрашивал, и вопрос, таким образом, был исчерпан. Зато эллинские газеты, руководимые из Афин политикою задора, отводили, как говорится, душу во всю: на их страницах в лучах, розовых перспектив древняя Византия уже склоняла голову перед Императором “ Константном”, еще тогда носившим титул герцога Спартанского и “диадоха” (В буквальном переводе с греческого "преемник") греческого престола. К моменту, о котором идет сейчас моя речь, ему было всего лишь 9 лет, и каждый турист, посещавший столицу древней Эллады, свободно мог созерцать его в известные часы играющим в лошадки с детьми горожан на какой-нибудь площадке сквера или же гуляющего с нянькой по широким аллеям великолепного афинского бульвара. И действительно образ жизни королевской семьи поражал иностранца своими упрощёнными формами, которые, вообще, не могли отвечать нашим условным понятиям об этикете: королева, например, ездила в гости к обыкновенным смертным и заходила в магазины, чтобы купить себе [323] перчатки или шляпку, а ее августейший супруг проводил вор едко час-другой времени за кружкой пива в какой-нибудь brasserie на улице Гермеса. В данных случаях присутствие монарха нисколько не стесняло публику и не роняло в ее глазах престижа королевской власти. Но мне хотелось бы сказать в этой главе еще несколько слов о малолетнем диадохе, вокруг имени которого эллинский народ строил и продолжает до наших дней включительно строить воздушные замки, населяя их пленительными грезами и красивыми легендами. А вот одна из них, и хотя она известна каждому образованному человеку, но я тем не менее передаю ее здесь. Мы знаем также, что христианская история храма св. Софии начинается в царствовании Константина Великого, а заканчивается тем моментом, когда султан Магомет II во главе своих полководцев въезжает на коне в собор и провозглашает формулу Ислама: “Нет бога кроме бога, а Магомет пророк его”. Так говорить летописец, а греки еще добавляют к этому легенду об одной замурованной двери, через которую будто бы скрылся патриарх с чашей св. Даров в ту роковую минуту, когда турки ворвались в храм св. Софии. Но таинственная дверь, гласит предание, откроется сама собой: оттуда появится священнослужитель и в присутствии “императора Константина” докончит литургию, прерванную 29-го мая 1453 года...

На этих туманных преданиях греки и строили свою политику, в которой имя диадоха “Константин” занимало первое место. Так шло время: о благах конституции даже в газетном мире перестала, говорить, и жизнь обывателя на патриархальном острове стала входить в свою прежнюю колею.

Но вот 7 апреля рано утром, когда я спала еще крепким сном, меня вдруг разбудил голос тети Marie: “Вставай! Вставай! — повторяла она тревожно, при чем слезы катились градом из ее глаз: — надо собираться и укладываться...

- Боже мой, что случилось?! Что такое — революция? Мидхат-паша?.. — спрашивала я, делая усилия понять ее.

- Война! Война России с Турцией, — перебила она: — дядя получил условную телеграмму из нашего посольства — какой ужас! Неужели еще мало крови?! Теперь [324] ясно как день, для чего распустили парламента!.. Ах, какую ужасную роль играет христианская Европа!..

И действительно это был удар судьбы для восточных христиан, так как они наивно верили, что западная дипломатия лишь ради их прекрасных глаз навязала Абдул-Гамиду свою конституцию, чтобы таким образом без всяких потрясений решить навсегда больной вопрос о реформах и тем избавить мир от зрелища кровавой борьбы за права человека под небом Оттоманской империи...

Но Европа менее всего думала о таких мелочах: ей надо было, как знаем мы теперь, собрать чужими руками обильную жатву на берегах классических морей, и вот куда вела она покорную ей Турцию...

Безумная тоска захватила все фибры моей души, и я увидела словно на экране волшебного фонаря что-то безконечно дорогое и страшно близкое мне; но в следующее короткое мгновение точно какая-то невидимая рука вдруг стала опускать темную занавес над милым видением и скрыла от меня призраки минувшего...

Глава ХLIII.

По расписанию на другой же день, 8-го апреля прибывал из Яффы пароход “Император Александр II”; но это был уже последний наш рейс в турецких водах.

Но так как по служебному долгу мой дядя обязан был увезти бумаги консульства и архив агентства до начала военных действий, то ничего другого не оставалось, как бросить дом на волю судьбы, а укладывать в ящики только этот хлам, который представлял собою целые горы пакетов и шнурованных книг, занимавших на протяжение 25 лет весь чердак агентской конторы.

Надо было видеть картину нашего отъезда из Хиоса, чтобы никогда не забыть ее: я все это вижу и теперь, закрыв глаза, когда вереница воспоминаний уносить меня к берегам синих морей, в царство прелестных видений и классических образов. Почти все население города, а также из дальних плантаций явилось проводить нас, и зрелище это вызвало бы у наблюдателя слезу умиления — достаточно будет сказать, что даже наши политически враги, турки, наперекор логике фанатизма [325] пришли также выразить вам свои добрые чувства. Бедный Хассан-эфенди прямо рыдал надо мной; гаремные дамы плакали и уверяли, что якобы в моем лице они теряли последний луч света, проникавший в их унылое существование из внешнего мира. До некоторой степени это была правда, так как затворницы Востока чрезвычайно любят общество иностранок, а их визиты к ним рассматриваются в гаремах, как события первейшей важности. К сожалению, по некоторым мотивам дипломатического свойства ни сам Киамиль-паша, ни его семья не могли находиться в числе провожавших нас, и я уехала, не сказав даже прости моей бывшей подруге. Наш верный слуга и друг, кавас Али, также рыдает, как ребенок, и отчаяние бедного старика не знает границ. Уложить всю обстановку дома не пришлось; но друзья выручили и здесь: все наше личное имущество они забрали к себе на хранение до окончания войны и, таким образом, устроили дело...

Но вот и последний момент нашего отъезда из страны, которая была для меня земным раем, где под шатром вечно голубого неба, в панорамах гор, убранных зеленью южной флоры, долин, покрытых розами, синей, как индиго, водой у берегов — я пережила экстаз любви короткой весны моей жизни. Последние слезы, обят, горестные восклицания, а затем лодка греческого консула перевозит нас к спущенному трапу с палубы “Александра II”. Мы поднимаемся наверх и вступаем, таким образом, под сен нашего русского флага...

Ночь зажигает на черном фоне небосклона яркие звезды: вот и Большая Медведица раскинула свою громадную колесницу и смотрит, не моргая глазами, на уснувшие волны, по которым тихо скользит наш плавучий дом, где все население заснуло, убаюканное нежным шопотом Эгейского моря и равномерно стуком машины.

На палубе никого — только порхая с мачты на мачту гуляет и резвится свежий ветерок.

Морфей протягивает мне также свои объятия; но я убегаю от него и остаюсь одна, чтобы разобраться в хаосе тех противоречий, которые наполняли всю мою душу.

С каждым поворотом винта дальше и дальше уходит от меня милый, незабвенный остров, и я прощаюсь [326] с ним навсегда. Долго еще тянутся очертания Хиоса, а затем мы углубляемся в бурный поток Чандарли, этой Сциллы и Харибды турецкого Архипелага; здесь бешеные волны принялись штурмовать нас, раскачивая то вправо, то влево могучий корпус нашего “Александра II”; но я уже не в силах держаться на ногах и ухожу в каюту, где погружаюсь в хаос болезненных видений.

На утро, осторожно лавируя в тесной бухте Смирнского залива, мы бросаем якорь: агентская лодка “Русского Общества” встретила нас и, подброшенная волной до уровня трапа, передала капитану срочную депешу. Тогда оказалось, что по распоряжению адмирала Чихачева “Александр II” немедленно должен был покинуть гавань и уходить к Дарданелам, чтобы ее позже 7 часов утра следующего дня выбраться из них в Мраморное море. Так гласил приказ, и не прошло 20 минут, как загремели опять цепи якорей, пароход, несколько раз вздрогнув, точно его била лихорадка, повернулся носом к выходу из бухты, а затем набережная и город стали уплывать назад.

Я стою на верхней палубе, вооруженная сильным биноклем, и с напряженным любопытством рассматриваю знакомые картины, чтобы навсегда удержать их в моей памяти:

Теперь мы несемся вдоль берега древней Трои: вот могила Ахиллеса, высокий холм, окутанный зеленью и кустарником; далее еще возвышения, под которыми, гласит устное предание, лежат развалины царства Приама; но сколько я ни наводила туда зрительные трубки, а в окуляры их ни разу не попадала тень “прекрасной, раменно лилейной”, как называл ее Гомер, супруги Атрида Менелая, ни очаровательного ловеласа античного мира, красавца Париса, ни “царя царей” Агамемнона или же, например, храбрейшего полководца Троянской эпохи Гектора, сраженного “быстроногим” Ахиллом, и других богоподобных лиц, воспетых Гомером.

- “Sic transit gloria mundi” — повторяла я, удивленная таким оборотом дела; но, вспомнив, что все эти господа уже давно перекочевали в оперетку, с негодованием отошла в сторону от них. Зато родных братьев “прекрасной Елены”, славных диоскуров (Сыновья Зевса), богов [327] мореходства, Кастора и Поллукса я видела очень ясно в ту историческую ночь, горевшими, как брильянты в области созвездия Близнецов.

- Господа, кто желает! Дарданеллы! пожалуйте наверх! — так говорила прислуга, обходя все каюты. Было всего только пятый час утра: солнце еще не поднималось над горизонтом; но красная лента восхода уже тянулась по небосклону, разгоняя ночные тени. Проходит минута, другая, и все население “Александра II”, покинув душные койки, бежит наверх. Осторожно и точно оглядываясь, входим мы в роковой пролив.

Картина внушительная: обставленные высокими горами в несколько ярусов, оба берега превращены в земляные и каменные укрепления, откуда сурово глядят ряды крупповских пушек.

Два лоцманских бота встречают наш пароход и ведут его по узкому фарватеру через площадь минных заграждений. Сильное течение уносить пароход все дальше и дальше, а мы переживаем моменты глубокой тревоги. Но и было над чем задуматься: под волнами, на гребнях которых тихо скользит наше временное убежище, лежат страшные торпеды: всего лишь один неверный поворот за лоцманом, и мы взлетим к облакам! Положение не из приятных, а главное исключительное: война хотя пока не официально, а уже объявлена — семь бед один ответ, так как не станут же воевать специально из-за одного пущенного к дну неприятельского судна?..

Наконец “Александр II”, следуя за лоцманами, делает крутой поворот в стороны фортов Чанак и Килид Бахра, где ширина пролива намерена не более, как в версты. Здесь турецкие, путеводители ведут нас такими мудреными зигзагами, что пароходу нашему ничего другого не остается, как переломиться две равные части: весь он трещит и гнется, лавируя между торпедами; но в конце концов измученный, усталый выходит из этого ада и несется в пространство Мраморного моря. Беспокойная зыбь пролива не докатывается сюда, а синяя вода, отражая, как в зеркале, огненные блики солнца, тихо и робко журчит под кормою. “Александра II”...

К 4 часам дня мы уже находились в пределах Босфора.

Е. Рагозина.

Текст воспроизведен по изданию: Из дневника русской в Турции перед войной в 1877-1878 г. г. // Русская старина, № 12. 1916