Из дневника русской в Турции перед войной в 1877

РАГОЗИНА Е. А.

Из дневника русской в Турции перед войной в 1877-1878 г.г.

II часть.

Глава XLI.

(См. “Русск. Старина”, февраль 1916 г.)

Когда замер, наконец, грохот орудий в честь “новорожденной конституции”, на землю сошла угрюмая, черная, южная ночь, такая жуткая для северянина, привыкшего встречать и провожать день в отблесках бледных сумерек, не покидающих небес от зари до зари. В турецких кварталах все минареты опоясались рядами шкаликов и транспорантов; броненосная эскадра, стоявшая на якорях в Хиосской бухте, а также вся парусная флотилия греческих арматоров украсились разноцветными огнями, купавшими свои лучи в темной воде Эгейского моря. Точно из глубины морской доносились к нам нежные аккорды мандолины; какой-то музыкант, вероятно из Латинского квартала итальянцев, играл на ней серенаду, плавая в лодке над уснувшими волнами...

Дверная ручка повернулась, и в комнату, где мы находись, вошел кавас Али:

— Госпожа! — обратился он к тетушке, делая рукою селям по ее адресу: — Правду ли говорят в народе, что якобы падишах взял себе в жены какую-то очень важную принцессу, и вот почему стреляли из пушек — только забыл ее имя?..

— “Конституция”, — подсказали мы обе в один голос, забавляясь таким оборотом дела; но тут же мне стадо жаль моего бедного друга, растерянный вид которого свидетельствовал, что ему было не до шуток, а на лице, даже в тоне [83] голоса я прочла: “О, пророк! Эти гяуры забрались уже в твой рай, чтобы хозяйничать там, как у себя дома”!..

— Интересно, кто сказал тебе, что якобы султан женился? — спросила тетя: — но если бы это и оказалась правда, что же тут необыкновенного: ваш повелитель берет себе жен сколько его душе угодно — ну, и пусть себе женится на здоровье хоть каждый день!..

— Госпожа, — почтительно возразил ей наш верный слуга, — ты говоришь правильно: на то его священная воля, он тень самого Аллаха, убежище мира и света, а потому франки не имеют никакого права менять законы ислама...

— Что же они изменили? — улыбаясь, спросила тетя.

— Да то, что всю нашу жизнь перевернули вверх дном! — был ответ, и наш собеседник махнул рукою, как бы определяя таким образом безнадежное положение вещей в царстве Магомета.

— Али, — заговорила я, — ты напрасно огорчаешься: франки тут ни при чем, а конституцию устроил вам Мидхад-паша, так как он надеется, что благодаря ей Турция опять станет, как прежде, богатой и сильной державой в мире...

— А он и поверил ей! Поверил тому, что обещала ему эта хитрая иностранка! — перебил меня фанатик, и в глубине его зрачков блеснул огонь пламенной ненависти: — Разве ему не известно, что Аллах сотворил женщину из кривого ребра мужчины (В Коране действительно это сказано, а именно в IV его главе), а потому и язык у нее также кривой. Недаром один святой дервиш сказал, что у глупой овцы больше ума, чем...

Здесь Али, хотя и поздно, а спохватился, что и мы также, его собеседницы, принадлежали к той же категории человеческого рода, которая не пользовалась хорошей репутацией у пророка Магомета: голос у него вдруг оборвался, и он замер на месте, точно перед ним упал с неба аэролит или явился какой-то страшный призрак; но это был не призрак и не аэролит, а та сложная задача, которую он никак не мог решить в ту или другую сторону, не ломая своего мировоззрения на женщину. Впрочем, его психологие была для нас открытой книгой, и мы свободно прочли в ней то, что лежало у него в глубоких тайниках души. [84]

— Дорогой Али, — как бы отвечая на его немой вопрос, сказала тетушка, — я не вижу для себя ровно ничего обидного, если ты веришь, что Аллах сотворил и меня также из кривого ребра! Так сказано в Коране — следовательно, ты здесь ни при чем! Мы ценим твое верное, преданное нам сердце, а это дело религии, и нас не касается...

— О, госпожа моя! — воскликнул наш милый, добрый Али, смахивая набегавшую слезу и целуя ее в плечо: — ты сняла каменную гору с моей души, так как я всегда думал, что это могло тебя оскорбить...

Долго еще обсуждали мы с разных сторон щекотливый вопрос о “кривом ребре”, а главное о “принцессе конституции”; но так как наш милый оппонент не имел ни малейшего понятия о логике, то убедить его было не легко.

А теперь не пожелает ли читатель узнать, как реагировала народная турецкая масса на сложный для нее факт объявления конституции?.. Я не пишу истории, но передаю здесь мои чисто субъективный впечатления, и мне кажется, что они не должны были расходиться тогда с правдой. Словом, мне приходится опять мимоходом вернуться к тому, о чем я уже говорила, а именно, что идея парламентаризма, без всяких церемоний навязанная турецкому народу, никогда и не могла проникнуть до корней его жизни и до глубины его сознания.

“Калиф-султан, — говорят мусульмане, — не простой обыкновенный смертный, как все монархи у гяуров, а тень Аллаха на земле — следовательно, он владыка и повелитель мира”. А вот и другой тезис, охраняющий, как цитадель, прерогативы султана: “Никакой закон, — гласит он, — писанный рукою человека, не может ограничить власть наместника пророка на земле. Однако, честолюбивый до безумия реформатор Мидхад-паша, не взирая на этот слишком убедительный аргумент повел тем не менее свой корабль между Сциллой и Харибдой и перевернул таким образом новую страницу в истории оттоманского государства. Но я веду мою речь вовсе не к тому, что известно каждому, а передаю здесь те мелочи, которые могут послужить для иллюстрации настроений турецкого общества в дни конституционных ликований европейской прессы, так как все, что она рассказывала тогда, была лишь грубая фальсификация правды: масса турецкого народа встретила конституцию не только равнодушно, но и враждебно, проявляя свою антипатию к ней слишком наглядно. И [85] действительно, брожение умов на этой почве создавало много печальных фактов и даже кровавых эксцессов по отношению к христианскому населению в дальних вилайетах Малой Азии, Сирии, Месопотании, Аравии и к несказанному огорчению русской дипломатии в Болгарии. Такова была не показная, а другая, обратная сторона триумфа Мидхад-паши над самодержавием калифа Ислама! Тогда опять, как и в дни старого режима, заскрипели перья в канцеляриях посольских дворцов, а из калемов (Министерские кабинеты) Блистательной Порты летели дерзкие ответы приблизительно такого содержания: “каких еще гарантий и реформ требуете вы для христианской “райи”, когда ей уже даны по необъятной милости нашего великого падишаха все права оттоманского гражданства"? Словом, при малейшем давлении с нашей стороны в пользу балканских народов и в игре с европейской дипломатией конституция превращалась, таким образом, в громоотвод для турецкой бюрократии. Орган Мидхад-паши журнал “Stambul”, возражая генералу Игнатьеву на его требования прекратить, наконец, злодеяния редифов в Болгарии и Македония, выставил аргумента, который вполне отражал мировоззрение автора турецкой конституции, созданной им на почве западных тенденций.

“Ну, разве не ясно теперь каждому, — гласила передовая статья, — что генерал Игнатьев не знает истории своего же государства! Разве его Великий Император Петр I церемонился с мятежным элементом государства и также с легким сердцем, как делают это мясники над баранами, не отрубал у побежденных народов тысячи голов и не сажал их на кол? Разве и до наших дней Московское правительство не истребляет огнем и мечом Кавказские племена? А разве не обидно для нашего самолюбия, что все деяния “русских генералов” (Образчик турецкого остроумия по адресу генерала Игнатьева) проходят мимо европейского контроля, а нам ставят на вид каждый шаг башибузукам не хотят понять такой простейшей истины, что “легкое кровопускание” даже весьма полезно бывает для организма, захваченного процессом болезненных явлений”...

Такая аргументация говорила сама за себя, что под флагом парламентаризма скрывались люди, носившие тогда одну лишь маску, размалеванную всеми цветами либеральных [86] идей. Но гордая Европа не брезгала этими господами, а прославляла их, как защитников цивилизации на Востоке от варварских покушений на нее со стороны кровожадной, деспотической России.

Открытие первой сессии турецкого парламента было назначено к 19 марту нового стиля, а тем временем я записала, в мой дневник некоторые факты из жизни Эллинского населения, ожидавшего от конституции всех решительно благ мира, не исключая трона древней Византийской империи для подроставшего тогда “Константиноса”, наследника престола миниатюрной Греции. Но, не забегая вперед, я должна сказать еще несколько слов о нашем Али, благодаря которому у меня была возможность наблюдать издали картину самых разнообразных течений вокруг особы грозного повелителя Ислама. В летучих воззваниях, например, ходивших по рукам в глубинах Малой Азии, на плоскогорьях Тавра, где обитали свирепые племена лазов и курдов, ближайших соседей нашему Кавказу, фанатичное, крайне невежественное духовенство призывало верных сынов Магомету под его знамя, собрать, таким образом, армию и во славу имени Аллаха двинуть ее прямо через Галипполи к резиденции Абдул-Гамида, чтобы освободить его из нечистых рук какой-то проидохи — “конституции”...

В западной части Анатолии дикие банды зейбеков и донгокахов (Племя, населяющее долины и побережье Анатолии) также верили, что якобы иностранная принцесса “конституция” захватила власть наместника пророка и, руководимый пропагандой “священной войны”, устраивали на этой почве кровавые эксцессы...

Такие листки и другие с некоторыми вариантами самого фантастического характера приносил мне Али каждый раз, возвращаясь из мечети, где муллы и улемы раздавали их народу, возбуждая его против гяуров и сановников Порты, якобы изменивших законам шариата...

Драгоман нашего консульства, читавший свободно рукописи на арабском и турецком языках, переводил нам их содержание, благодаря чему мы всегда были в курсе движения турецких масс против авантюры любимца Западной Европы Мидхад-паши. Словом, резюмируя все это, мне приходится вернуться опять к тому, о чем я говорила выше, а именно, что идею парламентаризма народ встретил с [87] громадным недоумением и крайне враждебно, а это находить себе объяснение в том, что азиат понимает власть, только исходящую от божества: лучи неба, по словам верующих мусульман, блещут как солнце на священной голове падишаха. Отсюда не трудно видеть, что прогрессивное течение, бравшее свое начало из апартаментов либеральных сановников, даже не коснулось народной души и не проникло в его сознание.

Но так как турецкое правительство ходило всегда на помочах Европы, то и конституция его не оказалась потому на уровне всех требований для азиатского государства. Однако самодержавный до мозга костей Абдул-Гамид был далеко не из таких, чтобы церемониться ради какого-то писанного листа бумаги хотя бы, например, с могучей силой европейской дипломатии, а тем более с народом, ему подвластным, и вот что произошло. В один из неудачных моментов жизни Мидхад-паши, инициатора и творца конституции, “либеральный” султан только что подписавшей акт о свободе и равенстве христиан с оттоманами перед законами государства, взял да и показал ему свои острые зубы, удалив этого баловня фортуны от власти за то, что он имел дерзкую мысль ограничить права абсолютного монархизма, а дня через два после того, 7-го марта 1877 года, первая сессия турецкого парламента была открыта при необычайно торжественной обстановке и грохоте пушек с высот Топхане.

Е. А. Рагозина.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Из дневника русской в Турции перед войной в 1877-1878 г. г. // Русская старина, № 4. 1916