РАГОЗИНА Е. А.

Из дневника русской в Турции перед войной в 1877-1878 г.г.

II часть.

Глава XXXVIII

(См. ”Русская Старина”, ноябрь 1915 г.).

В один из ближайших дней после только что рассказанного мы вернулись, наконец, домой в наше благословенное небом убежище; но волна брожения и смятения духа резиденции Абдул-Гамида докатилась и туда. Это было заметно даже в мелочах: всегда преданный мне Хассан-эфенди уже не являлся к моему окну за традиционным пакетом для своих детей, что волновало и огорчало меня несказанно!...

Наши друзья и приятели из турецких кварталов видимо избегали нас и, таким образом, сношения мои с гаремами прекратились.

Как-то мимо нашего балкона проходил караул: один из аскеров, указывая на государственный щит, висевший над входом в консульство, громко сказал по адресу двуглавого орла: ”О! о, как ладно уселась ты, московская птица! Приделай себе хоть еще две глупые башки, а далеко не улетишь!”...

— Мы сварим из нее пилав для их ”страшного генерала” — хохотали солдаты, бряцая кинжалами и удаляясь.

А вот и обратная сторона психологии турецкого воина. Мне уже приходилось говорить, что в Хиосе роль проводников, носильщиков и всяких других профессий на житейской арене местного обывателя исполняли нижние чины крепостного гарнизона. Начальство разрешало им это весьма даже охотно, лишь бы они не слишком настойчиво требовали свое жалованье из опустошенной казны государства, а питались бы за счет [352] христианского населения — такова была мудрая политика руководителей судьбами Оттоманской империи, вступавшей на путь либеральной конституции...

По желанию моей тетушки я собралась однажды в Латинский квартал, чтобы обменяться визитами с домами европейского общества. Али привел из цитадели проводника, и мы отправились верхами к той части города, где расположены были женские общины католического мира. Спутник мой, уже известный читателю Ибрагим, сопровождавший меня обыкновенно и прежде в моих экскурсиях по лабиринтам кривых грязных улиц Хиоса, такой всегда бывало разговорчивый, откровенный, теперь угрюмо, демонстративно молчал, как бы желая выразить этим свой личный протест и осуждение нашей русской политике в Турции. Когда же я, расплачиваясь с ним, подарила ему сверх условленной цены еще несколько монет, то озлобленный воин Магомета не выдержал тона: его суровые черты лица дрогнули и в глубоком, душевном порыве он бросился целовать края моей одежды. Таким образом отсюда можно видеть, что политика и голод не всегда идут в ногу, а турецкому солдату, не получавшему годами жалованья, все это очень хорошо и давно было известно... Вафер-бей, как и обещал, уведомил меня, что Тафти собирался вернуться из командировки домой к наступавшему празднику Байрама. Это не застало меня врасплох, так как я ждала его со дня на день.

Какой-то психолог сказал, что любовь побеждает все, даже инстинкт расы и управляется только законами сердца...

— Однако — размышляла я, делая отчаянные усилия, чтобы решить, наконец, страшную проблему моей жизни, — все эти вопросы нисколько не тревожили меня, пока наша дипломатия занималась только славянами. Но где найду я для себя оправдание, когда заговорят русские пушки? Нет! нет, есть что-то и другое кроме аргумента любви...

Моя турецкая подруга Элиме, не взирая ни на какие внушения и дипломатические комбинации, тем не менее осталась верна себе и вот почему она не смогла преодолеть искушения, чтобы не написать мне следующего: ”Ханум и я, а также Базя и Лазя шлем вам горячий селям (Селям значит ”привет”) от наших верных сердец, которые всегда будут хранить драгоценные алмазы вашей дружбы. Мы надеемся также, что вы окажете [353] нам высокую честь, если посетите наш дом завтра в 5 часов дня...

Я читала эти строки, и записка дрожала в моих руках: словно какая-то громадная, мощная птица подхватила меня вдруг на свое крыло и с неудержимой быстротой урагана стала выносить за пределы волшебного круга, где томилась моя душа; мысли, обгоняя одна другую, летели вперед и уплывали, как это бывает только во сне; что-то яркое на одно лишь мгновение блеснуло мне, а затем угасло подобно метеору, упавшему на землю...

— Я знаю, чего добивается это коварное создание и в какую ловушку она хочет заманить меня, — громко стучало в голову и в сердце, сжимая его до боли...

Вошла моя тетушка:

— Женя, — спросила она, — ты написала ответ? Кавас ждет — отпусти его...

— Нет еще, — проговорила я, смущаясь, не зная, как формулировать мое возражение, — мне очень не хотелось бы теперь, милая тетя, встречаться даже с Элиме и вообще ни с кем из них — такие все интриганки...

— Поссорились, вероятно, или еще какая-нибудь там глупость между вами? — перебила она, слегка раздражаясь, — ну, это не важно, а затевать историю было бы крайне не удобно: твой дядя здесь официальное лицо, и ему прежде всего надо ладить с губернатором — садись и пиши, что мол рада будешь повидаться с ней и пр....

Я исполнила ее волю; но отправилась туда уже с определенным решением держаться на уровне моих теорий и принципов. Однако говорят, что благими намерениями вымощен только ад, но не сердце человека: едва лишь переступила я через порог фатального дома, где живы еще были крылатые грезы любви, как меня захватила минута глубокого колебания, и все мои душевные силы пошли в разброд...

А тем временем хитрая Элиме шептала мне:

— Удовольствие сердца, розовый цветочек (Метафора, ласкательный прозвища у турчанок), помните, вы обещали найти ”мою звезду” в какой-то ученой книге; но я забыла ее название? Милый прелестный коралловый ротик (Метафора), мы ждали вас, как дар небес, а вы уехали в Стамбул! Ну, какая она” — скажите?... [354]

Я вспомнила и залилась громким смехом, что видимо озадачило мою собеседницу:

— А-а! — протянула она, вспыхивая до корней волос и блеснув на меня своими огненными зрачками, — все это было неправда?! Вы просто дурачили меня?! Но как же вам не грешно так ужасно морочить людей?!.. А теперь и мы с ханум не скажем вам, что писал моему отцу Тафти-бей — вот и увидим тогда, кто будет смеяться!...

Эти слова, как отравленный стрелы, попали мне прямо в сердце и так метко, что в конце концов от моих ”теорий” и принципов ровно ничего не осталось: значить, такова природа любви...

— Нет! нет, милая хорошая Элиме, — возражала я, не помня себя и глотая слезы: — никогда мне на ум не приходило морочить вас, а наоборот, искала вашу звезду...

— И нашли ее?! Нашли?! — пронизывая меня своими хищными глазами, спрашивала она.

— Да, нашла! — ответила я с уверенностью астролога, для которого судьба человека в книге мироздания была открытой страницей, — и вот она сказала мне, что в недалеком будущем вы уедете из Хиоса и выйдете замуж за очень богатого офицера султанской гвардии...

— Говорите! говорите, что еще? — стонала Элиме, обвиваясь руками вокруг меня, — когда это будет?...

— Ах, очень скоро: ну, месяца через два, три не более, говорила я, как во сне; но с глубоким вниманием прислушиваясь к тому голосу, который пел в моей душе страстный гимн торжествующей любви...

— Где он сейчас? Как его зовут? Сколько у него будет жен? — долетало ко мне точно из хаоса какого-то другого бытия и звучало диким аккордом надо мной...

Наконец, я овладела собой и наговорила ей экспромтом так много прекрасных вещей, что голова у нее пошла кругом.

С бастиона крепости раздался выстрел пушки, возвещая, таким образом, наступавший закат солнца. Моя собеседница вдруг сразу оборвала нить разговора и, оглядываясь на дверь, словно ожидая кого-то, тихо, еле слышно проговорила:

— Вот и ханум: она идет сюда; но убедительно прошу ни слова ей о ”моей звезде” — и на вопрос мой: ”почему?” объяснила так:

В момент акшами (Час заката) не полагается вообще говорить о [355] важных предметах, а иначе злые ”джины” (Духи, сотворенные, как сказано в коране, из чистого огня без дыма — бывают злые и добрые) могут все это проглотить...

Вошла красавица-губернаторша, сияя улыбками привета и роскошью наряда. Наложницы Киамил-паши внесли подносы с угощением. Удалив прислугу, Элиме перевела свою речь на тему о войне:

Мы сейчас одни и будем откровенны, как родные сестры, — обращаясь ко мне, заговорила она в тоне патронессы какой-то: — ваш прекрасный бей уведомляет моего отца, что на будущей неделе он возвращается домой. Но дело еще в том, что наш великий падишах собирается воевать с московским царем — следовательно, и Тафти-бею волею Аллаха придется уехать опять в армию...

— А ваш дядя, господин консул и его супруга, не останутся здесь? — отозвалась робкая Ашима.

— Ну, конечно, — подтвердила я, — в тот же день, как будет объявлена мобилизация, мы уедем отсюда, нам уже давно все это очень хорошо известно...

— Как?! и вы также?! — воскликнули обе турчанки и переглянулись между собой: видимо у них что-то сорвалось, а заряд попал не туда...

Гортанный язык ”счастливой Аравии” снова пошел в ход, но мимика была так выразительна, что на догадку оставалось только перефразировать следующее:”Нет! ты не ускользнешь из наших рук, гяурка! Мы получим свой приз от влюбленного дурака — кстати и денег у него много”....

Наконец, они вспомнили о моем присутствии:

— Милый, розовый цветочек, — нежно и ласково прозвучал голосок Элиме, — вот что говорить ханум, а также и я: если вы покинете нас, то и луч света угаснет навсегда для тех, кто любить вас, а Тафти-бей, конечно, умрет!...

Я слушала ее, не возражая, и мне хотелось знать, куда она вела свою тонкую, извилистую политику?

— Нет! нет! мы этого не допустим: вы любите друг друга, ваша судьба здесь, а не в России, где живут страшные казаки — они едят живых людей...

— И меня съедят, думаете вы? — расхохоталась я.

— Нет, не то! — смутилась она, — мы очень и очень боимся как бы вы не попали там на штык башибузуку, если уедете отсюда... [356]

— Это каким образом?! — последовал мой вопрос, на который мне ответили так:

— Ах, все может быть, и никто не знает, где находятся пределы его жизни?... Вот Лазя и Базя говорят также, что наши аскеры и редифы дали клятву на знамени пророка устроить в Московии такой ”Секим-башка” во славу Имени Аллаха, какого еще не было от сотворения мира!...

— Пусть лучше поберегут свои дурацкие башки, а до наших, Бог Милостив, не доберутся! — в порыве глубокого отвращения вскрикнула я.

— Ну, нет, извините! — возразила она с тем апломбом, который никогда не покидал ее, — Аллах любит мусульман больше, чем гяуров — в коране сказано, что племя оттоманов будет царить над вселенной и на небе в божественных садах Эдема (Коран, глава IV), где обитают светлые гурии и добрые джины — так говорил пророк, когда учил людей, а каждое его слово закон!...

Я молчала, не имея ни малейшего желания оспаривать доводов моей собеседницы: нервы дрожали, как струны, в глазах мелькали навязчивые огоньки, а сердце било тревогу...

— Значит, вы разлюбили уже красавца Тафти и держите сторону его врагов? — с коварной усмешкой спросила она.

Нахальство турчанки прямо ошеломило меня: я не выдержала роли и залилась отчаянными, горькими слезами...

Арабский язык опять сменил нашу греко-турецко-французскую речь: явились Лазя и Базя, как члены семьи, с авторитетным мнением которых надо было считаться, и принялись обсуждать дальнейший план действий. Прения велись на гортанном сирийском наречии. Знакомые уже читателю имена Даул-эфенди, а также Афины, или как она себя переделала на французский лад Атины, повторялись чаще всего. Резкие выкрики, энергичная жестикуляция и страстная мимика дополняли эту жанровую картинку на фоне гаремной обстановки.

Наконец резолюция была торжественно мне объявлена:

— Мы решили предложить вам наши услуги и, таким образом, устроить вашу судьбу, — так начала хитроумная Элиме, видимо наслаждаясь заранее эффектом своей речи: — Но для того, чтобы вас не увезли в Московию, когда будет обявлена война, мы составили такую комбинацию и надеемся, что Тафти будет нам за это очень благодарен: накануне [357] Байрама вы получите от меня приглашение на ужин, а затем наша добрая, милая Атина Дауда, всегда готовая служить нам до последнего дыхания жизни, отвезет вас тайно на пароходе и вы уедете с ней сначала в Бейрут, а оттуда в Алеппо, куда она уже давно собиралась...

— Яй юни! Яй джани! (Ласкательные арабские прозвища: "мои глазки”, ”моя душечка”) — шептала мне нежная красавица ханум, сокрушаясь о моей горькой доле, — Аллах Акбар (Бог Велик!)! Он пошлет вам луч своего благословения за вашу любовь к правоверному...

— Там вы будете представлены обществу, как родственница Даул-эфенди из Франции, — деловито заговорила Элиме, — вас не дадут в обиду, научитесь говорить по-арабски, будете есть пилав, жареных козлят, пить самый лучший в мире кофе — чего же вам еще?!...

Я слушала ее и как автомат повторяла:

— О! как все это ужасно! Какой мрак и когда суждено мне выбраться из него?!...

— В Алеппо вы будете жить, словно гурия в раю, отвечали мне на это, — а когда вернется из армии ваш красавец-бей, мы обвенчаем вас без всяких замедлений — только и всего! Интересно, о каких ужасах вы говорили сейчас и чего вам надо еще будет?!...

Эта неотразимая логика, хотя и жестокая, не рассеяла, правда, всего кошмара в моей душе, но так или иначе, а я стала немного разбираться в моих теориях, с которыми пришла сюда...

Наступила ночь, светлая, тихая, ароматная; луна, ныряя в облаках, плавала над Архипелагом, освещая мне путь в темных улицах греческого квартала. Рядом со мной, вооруженный с ног до головы, шел албанец, кавас губернатора и рассказывал мне что-то о своей далекой родине. Затем мы пришли к набережной. На рейде пылали и дымились факелы рыбаков; шумели волны, гонимые легким ветерком; море пело свой вечный привет звездному небу и точно умоляло его не укрываться облаками, которые уже тянулись по краям горизонта.

Вдруг чей-то голос окликнул моего проводника:

— Эй, Мамет, стой! Ты ведешь барышню? А почему не Ибрагим? Ну, да все равно — отойди в сторону: мне надо сказать госпоже несколько слов... [358]

И говоривший это приблизился ко мне: я узнала Вафир-бея!

— Mademoiselle, — раскланиваясь со мной, проговорил он тихо, но голос его обрывался на каждом слове, а рука, сжимавшая мою, была холодна, как лед, — наш Тафти приехал с австрийским ”Ллойдом” не более, как три часа тому назад...

— Приехал!! — вскрикнула я и не узнала своего голоса...

— Да... приехал, — точно эхо отозвался он и наклонился к моему лицу:

— Умоляю вас, постарайтесь овладеть собой, — шептали его губы, — значить, такова воля Аллаха и его непреложного закона... Ну, а теперь я даже не знаю, как вам это передать?...

Прошло много, много лет с того момента до наших дней, а я и сейчас, когда закрываю глаза, вижу себя над пропастью, скованною ледяным холодом необъятного ужаса...

— Моя первая мысль была сообщить вам, — рассказывал тем временем мой собеседник, — я быль в консульстве, но Али сказал мне, что вы не приходили еще домой, и вот, наконец, мне удалось встретить вас...

— Говорите! — опомнилась я, и ноги мои стали тяжелей свинца.

— Ну, словом, — получила я в ответ — наш бедный друг тяжело ранен и...

— Кем? — слетело точно не с моих губ, а будто неизвестно кто говорил за меня.

— ”Кем”?!... — повторил мой вопрос Вафир-бей, — вы сами знаете, кому надо было перешагнуть к вам через его труп...

— Умер? — мелькнуло только у меня в голове, и я полетела в какую-то бездну...

Вот и конец моего романа: яркая звезда пламенной любви блеснула мне на одно лишь короткое мгновение и закатилась, не успев даже сказать последнего ”прости”...

Е. А. Рагозина.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Из дневника русской в Турции перед войной в 1877-1878 г. г. // Русская старина, № 12. 1915

© текст - Рагозина Е. А. 1915
© сетевая версия - Тhietmar. 2015

© OCR - Станкевич К. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1915