Из дневника русской в Турции перед войной в 1877

РАГОЗИНА Е. А.

Из дневника русской в Турции перед войной в 1877-1878 г.г.

II часть.

Глава XXXVII

(См. ”Русская Старина”, май 1915 г.).

Дикая вакханалия осеннего равноденствия захватила также и ноябрь. Грозный Посейдон с бешеной энергией колебал море и проливы; сердитый Борей (В греч. мифологии бог северо-восточного ветра, чрезвычайно бурного в южных широтах), гуляя над волнами, ревел, как зверь, а небо хмурилось, не обещая лазури, и вся природа древней Византии отражала в себе, таким образом, бурное смятение народов Оттоманской империи...

Тревога росла, печать била в набат, раздувая пламя фанатизма на горячей, зыбкой почве Константинополя: не доставало только последнего слова дипломатии, чтобы загремели пушки во славу жестокого коварного бога войны...

Тем временем я переживала глубокий, душевный кризис; но разобраться в тех противоречиях, которыми сама жизнь окружила меня тогда, было не по моим силам. В этой трагедии души и сердца христианский тезис, определяющий свободную волю человека в деяниях, как-то странно укладывался в моих понятиях рядом с формулой ислама: ”чему быть, тому не миновать”, и я пассивно отдавалась широкой неотразимой воле исторических событий. Так побеждала меня судьба, разрушая волшебную сказку моей любви...

Наконец барометр стал подниматься: лиловые тучи, заряженный как Лейденская банка, свернулись и умчались [215] обратно к северу; яркий луч солнца, блеснув над роскошным Царьградом, принялся играть своими рефлексами на золотых полумесяцах и свинцовых куполах мечетей, скользить везде, разгоняя дымки туманов и отражая себя в голубой воде Босфора...

С возвращением погоды оживился сезон в христианских кварталах столицы: званые обеды, балы, маскарады шли параллельно во всех резиденциях дипломатов; но в заколдованный круг этих полубогов на Востоке местная аристократия доступа не имела. Впрочем, от времени до времени запретные двери широко распахивались, и могучая власть золота в лице какого-нибудь, например, банкира из греческого Фанара (Квартал, населенный греками, уроженцами Константинополя, потомками древних византийских родов) или маклера биржи, входила туда победоносно, сокрушая на своем пути, таким образом, кастовые предразсудки.

О мусульманском обществе и говорить нечего: закованное в цепи гаремного быта, оно держалось в стороне от шумных затей неверных гуяров, и только немногие сановники Порты, а также адъютанты султана являлись обыкновенно на большие официальные рауты; но у себя никаких приемов не делали.

Что же касается пришлого населения, так называемых ”левантинцев", то картина их жизни будет вполне зарисована, если мы бросим даже мимолетный взгляд на главную улицу Перы: здесь бьется пульс этой веселой, нарядной и совершенно праздной толпы; здесь она царит над мостовой, разливаясь пестрыми, как мозаика, волнами по шикарным магазинам, великолепным ”brasseries”, раскиданным везде, на каждом шагу, по кафе-ресторанам, точно у себя дома ей ровно нечего делать. Так проходить день, а ночью элегантная красавица Пера зажигает гостеприимные огни в жилищах своего интернационального обывателя и веселится до утренней зари: в этих сферах по преимуществу любили танцовать, а также играть в карты.

Выше было сказано, что стамбульская аристократия никаких официальных приемов у себя не делала; но это не относится к интимной жизни гаремных затворниц: наоборот, турчанки весьма охотно зовут к себе на пирушки иностранок и очень любят их общество. Так было и по отношению ко мне лично в дни моего пребывания на берегах столицы [216] Абдул-Гамида, и о чем я имею намерение рассказать своему читателю. Из всех приглашений, которые сыпались благодаря Мидхат-паше из гаремов турецких сановников исключительно по моему адресу, самым интересным для меня оказалось следующее: ”Хадиджа и Зейнаб шлют вам, mademoiselle, на крыльях своих желаний аромат любви и глубокого почтения. Это написано в наших сердцах точно на бумаге, которая передаст вам, что мы просим вашу милость посетить наш дом и украсить его лучами вашей красоты"... Затем шли разнообразные пожелания с добавлением комплиментов в стиле турецкой вежливости.

Так писали мне из гаремного мира первые феминистки того времени, дочери прогрессивная отца, убежденного поклонника западной цивилизации, известного деятеля партии "Молодая Турция”, министра иностранных дел Сафет-паши. И действительно, на фоне унылого, бесправного существования магометанской женщины они являлись тогда прямо анахронизмом в бытовом укладе турецкого общества, весь строй жизни которого до мельчайших подробностей определен законами шариата; но Хадиджа и Зейнаб, не считаясь с его суровыми постановлениями, выступали пионерками женской эмансипации от вековых устоев, завещанных кораном. Мировоззрение это проникло с их головы благодаря чтению романов Жорж Занд, тайно ходивших в те времена по гаремам либеральных сановников.

И вот таким образом, в один из печальных дней томления по золотой свободе, рабыни ислама обнаружили дух протеста и возмущения старыми порядками жизни; но вся шумиха этого движения, созданного вокруг феминизма, имела своим началом забавный инцидент: какими-то путями, перешагнув через барьеры шариата в гарем дочерей Сафет-паши явился неверный гяур, фотограф и снял обеих сестер по их собственному желанию без яшмаков, с открытыми лицами; но самое интересное было здесь то, что они позировали в довольно рискованном декольте...

Снимки, минуя цензуру Магомета, попали в уличную продажу, иностранцы с великим удовольствием раскупали их, а бедному папаше, обремененному государственными делами, приходилось очень и очень солоно от ревнителей заветов глубокой старины.

Следующий день была пятница, мусульманский праздник, и я отправилась в конак Сафет-паши. [217]

Два албанца, вооруженные до зубов, распахнули передо мной двери парадного входа и дали звонок наверх.

Оттуда немедленно сбежали на площадку лестницы две черные рабыни, которые и проводили меня в апартаменты гарема. Навстречу мне понеслись восклицания приветствий, а затем я была окружена тесным кольцом нарядных женщин в модных прическах...

Если бы в данный момент рядом со мной вошел бы туда какой-нибудь турист, настроенный видеть обстановку дома знатного паши в стиле арабских сказок, то вероятно он формулировал бы свое разочарование приблизительно так: ,,Где же тут прелесть Востока!? Где его вкус и колорит!? Всю эту буржуазную, шаблонную роскошь, всех этих изящных дам в парижских туалетах мы видим и у себя на Западе — следовательно, исчезло то, что окрыляло фантазию художника и поэта”!?.

Все это сказал бы непременно мой воображаемый спутник, а не я, так как показная сторона европейской цивилизации на верхах турецкого общества была мне хорошо знакома...

И действительно, убранство комнат министерства иностранных дел не отвечало понятию о великолепии жилища сановника Оттоманской империи: приемная, обставленная мебелью из французского магазина, на стенах лубочные картины, часы под стеклянными колпаками, зеркала в бронзовых рамках, люстры и другие вещи обыкновенного рыночного изделия так и били в глаза полнейшим отсутствием элегантного вкуса и настоящего европейского комфорта. Словом, как мне приходилось наблюдать, турки, вкусившие до некоторой степени от плодов западной цивилизации, очень любят нашу фабричную мебель, наши моды, украшения, сервировку и с наивностью дикарей верят, что это приближает их к главному центру европейской культуры...

В числе дам, находившихся в салоне дочерей Сафет-паши, я узнала мою хорошую знакомую Ариадну Фотиади, уроженку Хиоса, где мы и встречались, когда она приезжала к себе на родину. Муж ее, известный миллионер Константинопольской биржи, стоял во главе экспорта розового масла в Америку, что давало ему необъятные барыши; в своем роскошном палаццо на главной Перской улице супруги Фотиади принимали весь чиновный мир Оттоманской Порты, а также всю денежную аристократию столицы; но и гордые, чванные [218] дипломаты не брезгали сидеть за одним столом рядом с торгашами или танцовать с их вульгарными женами. Впрочем, как известно, миллионы обладают волшебным свойством делать, например, черное белым, уродливое красивым, глупое очень даже умным и т. д. до бесконечности.

Мне приходилось бывать на этих великолепных пирах и наблюдать, таким образом, картину торжества золота во всех его разнообразных формах...

Впрочем, где оно не царит, и где границы его власти!?.

Хадиджа и Зейнаб по воле их цивилизованного отца носили такие священные для мусульман имена, как жены и старшей дочери Магомета; но здесь не было никакого противоречия в мировоззрениях либерального Сафет-паши, а наоборот, все это находилось в полнейшей гармонии между собой, и если благосклонный читатель вспомнит главу, посвященную мною архи-либеральному Мидхат-паше, то останется добавить сюда лишь несколько слов: европейская культура меняет только внешний облик и показную сторону жизни Востока, не проникая в глубину его души и не разрушая его идеалов.

Турецкие барышни, о которых идет речь, до 14 летнего возраста посещали французскую школу, где сестры милосердия какой-то христианской общины учили их по утвержденной законом программе для мусульманских девочек, а в дальнейшем они уже сами дополняли курс своего образования чтением романов Жорж Занд по преимуществу. На этом и был закончен их прогресс...

Европеец даже вообразить себе не может, какая чудовищная скука царит в богатых турецких гаремах: лишенные благ общественной жизни и проявления всякой личной инициативы, как, например, чтения книг по собственному выбору, затворницы Магомета, не зная, на что убить время или к чему приложить энергию своих душевных качеств, пассивно отдаются течению их унылого существования, наполняя его сплетнями, дрязгами, интригами и заботами о модных тряпках, а это для них родная стихия, как вода для рыбы...

Такова правда о земных гуриях Полумесяца; но, конечно, в бедных домах картина их быта теряет свой вид, хотя и здесь женщина остается навсегда рабой мужчины. Не знаю, совершилась ли к данному времени эволюция в пользу ее освобождения от цепей рабства; но думаю, что европейская [219] цивилизация еще не скоро пробьет себе широкую брешь в стенах неподвижного Ислама...

После церемоний взаимных рукопожатий a la franco меня усадили на широкий, низкий диван и обложили со всех сторон подушками, точно расслабленную недугами дряхлую старушку, выражая этим исключительное внимание к моему комфорту. Гостеприимство самая характерная черта общественной жизни мусульманского народа и главная добродетель, завещанная ему кораном. Ничем нельзя так оскорбить турка, как сказав ему, что он не с должной любезностью и радушием принимал своих гостей.

Евнухи и черные рабыни, которых у прогрессивного сановника находилось очень много, внесли подносы — с угощением, душистые шербеты, папиросы и фрукты.

Медие-ханум, жена Сафет-паши, дама внушительных размеров с ярко выраженным типом малозиатской уроженки, отвечала вполне идеалу гаремного вкуса. Это была далеко еще не старая женщина, сохранявшая на удивление знавших ее в очень молодые годы свои пышные, упругие формы, блеск черных глаз и великолепный румянец на щеках. Последнее, видимо, находилось в прямой зависимости от парижской косметики, творившей чудеса в будуарах знатных дам столицы падишаха: как известно, худых и бледных красавиц турки не признают. Оттоманская аристократия называла Медие-ханум ”стамбульской Венерой”; но об ее дочерях говорили так: ”Ах, эти бедные дурнушки, ни мяса на костях, ни роста, ни краски в лице — ну, точно их заморили голодом”!..

Впрочем, были о них и другие суждения, из которых отмечаю следующее: ”Правда, Аллах не дал им красоты тела и грации одалиски; но зато никто лучше их не понимает, какие фасоны больше в моде, где что купить, как одеться на прием к Валиде-султанше или с визитом к важным особам и, наконец, в баню.

Это все у них от матери: она женщина большого ума и знает толк в нарядах. Пересто-ханум (Валиде-султанша, мать Абдул-Гамида) также говорит что Хадиджа и Зейнаб очень умные девушки...

Но пусть читатель сам разбирается в логике турецких дам, а я могу лишь добавить, что элегантный туалет от лучшей портнихи, одевавшей весь ”большой свет” [220] Константинополя, как нельзя более гармонировал с модной прической моих героинь.

Когда, наконец, турчанки перестали жевать и слуги убрали остатки угощения, между нами завязался интересный разговор на тему о великолепии столицы падишаха.

Вскоре, однако, вопрос этот был исчерпан до основания, а затем мы перешли на деловую почву.

— Скажите, в каком магазине покупали вы эту ленточку? обратилась ко мне ханум, рассматривая бантик на рукаве моего платья точно инфузорию какую-то под микроскопом.

— А сколько метров пошло на отделку всего платья? — вмешалась другая, уже не молодая особа, но видимо с большими претензиями на красоту, судя по татуировке ее физиономии.

— А какой туалет думаете вы заказать к открытию сезона карнавала? Голубой или розовый? — спрашивали меня со всех сторон гаремные франтихи: — Какие духи теперь в моде? Почему московские дамы не белятся и не румянятся? Мы видели вашу генеральшу (Т. е. жену нашего посла) — у нее цвет лица не интересный! Нам рассказывала одна крымская татарка, что в России ни за какие деньги нельзя купить белил и румян — правда ли это?..

На мои возражения мне отвечали загадочными улыбками, но я читала в их глазах: ”ай, как глупа эта франка — даже понятия не имеет о том, что без косметики трудно жить на свете”!..

Но Ариадна Фотиади выручила меня: своим авторитетным словом она подтвердила, что, действительно, московские дамы не белятся и не румянятся, так как у них совершенно другое мировоззрение на красоту, чем у земных гурий Востока.

На этом были закончены наши прения, и визитерши стали расходиться. Медие-ханум также удалилась в свои личные апартаменты, а обе ее дочери увели меня в свой будуар. Здесь сервирован был чай по-английски: на спиртовой лампочке в серебряной кострюльке что-то кипело и бурлило, распространяя вокруг себя неприятный запах пареного веника:

— Вот она цивилизация! — думала я, наблюдая, как мои накрашенные героини разливали мутную жидкость по чашечкам ”vieux saxe” и укладывали кекс на тарелочки из богемского стекла.

— Ma belle russe! — окликнула меня Зейнаб, красивым жестом руки указывая на стол, где дымилась драгоценная [221] влага, — это у нас будет ”five o’clock tea” перед обедом так как мы не рискнули предложить вам чего-нибудь вульгарного: кофе, например, или шербет...

— Напрасно беспокоились, — не давая ей договорить, возразила я, — мне хотелось сейчас именно турецкого кофе...

Надо было видеть, что произошло и какая суматоха поднялась в доме: белые рабыни забегали из комнаты в комнату, черные служанки носились ураганом сверху вниз и обратно, евнухи грозными окриками подгоняли их, и все это для того, чтобы сварить одну чашку кофе!..

Распоряжаясь сервировкой, Хадиджа опрокинула кастрюлю с наваром чая, а Зейнаб бросилась целовать и неизвестно за что благодарить меня, словно я нашла ей богатого жениха.

— Ах, какая вы добрая, милая девушка! — говорила она, в порыве экстаза, вдруг охватившего ее, — вы не презираете нас, как другие иностранки, которые приходят сюда только ради смеха, а затем распространяясь о нас нелепые, вздорные слухи — вот какие они ваши европейские дамы!..

— Мне кажется, что и вы также не остаетесь у них в долгу? — возразила я, чтобы уклониться от излияний; но получила такой ответ:

— О, нет! нет! мы никогда не позволяем себе говорить дурно об иностранках, тогда как они, наоборот, даже пишут в своих книгах, что якобы турчанки пьют не самый кофе, а только гущу от него и в таком виде предлагают его гостям — ну, разве можно так бессовестно врать?..

— А между тем все это читают в Европе и судят о нас по их сплетням — вот какие они! — блеснув глазами, как хищный зверок, договорила старшая сестра, а младшая, заметив мое настроение, тотчас же изменила тон:

— Но вы совсем другая, и мы не знаем, как блогодарить супругу Мидхат-паши за то, что она устроила наше знакомство, — говорила экспансивная турчанка, ласкаясь и сжимая мне руки до боли, — вы не брезгаете нашим угощением, а мы думали, что и в России, как в Англии, бывает также ”five о’clock” перед обедом, и вот почему сварили для вас эту черную бурду...

Я объяснила им весь порядок нашего чаепития.

— Са-мо-вар?!. Значит, это машина?.. а мы читали в газетах... нам рассказывали, — и мои собеседницы окончательно растерялись... [222]

— Интересно, кто вам рассказывал такой вздор? — спросила я.

— Подобных женщин я зашивала бы в мешки и бросала бы в море, — не отвечая мне, громко заявила либеральная Хадиджа, видимо увлекаясь какой-то идеей, но не соображая, где и как ее применить?

Наконец, сервировка кофе была успешно закончена. Я оценила по достоинству его несравненный вкус и аромат, а затем мы расстались большими друзьями.

Е. А. Рагозина.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Из дневника русской в Турции перед войной в 1877-1878 г. г. // Русская старина, № 11. 1915