РАГОЗИНА Е

РАГОЗИНА Е. А.

Из дневника русской в Турции перед войной в 1877-1878 г.г.

II часть.

Глава ХХХII.

(См. „Русская Старина“, октябрь 1914 г.)

Раут, затеянный губернаторшей, не удался, и вот что произошло.

К назначенному времени гости собрались; пришла также Лулу, рассказчица арабских сказок, явилась и Зера — ханум, самая почетная дама гаремного общества, как бывшая фаворитка султана.

И действительно, она была великолепна: на щеках у ней цвели розы „без шипов‘‘, конечно, а бюст ее изображал собой ходячую витрину драгоценных украшений. Для апофеоза ждали еще баядерок.

Евнухи стали разносить на огромных подносах кофе, шербеты, фрукты, папиросы, и мы ели, пили, курили, забавляясь между делом перемыванием косточек наших ближних, тем более, что это не запрещено Магометом для житейского обихода.

Как вдруг... толчек, затем другой, и картина веселий пирушки сразу меняется: дрожат стены, точно в лихорадке, звенят оконные рамы, летят стаканы и чашки; двигается мебель, качается пол, срывается люстра...

— Дракон трясет землю! Аллах! Аллах! — несутся вопли; но меня гонит паника вниз, откуда я, не помня себя, бросаюсь к выходу на улицу.

Там уже водоворот людей: все население города бежит под открытое небо, чтобы не быть раздавленным в своих жилищах. [514]

Но вот какое-то грандиозное движение совершается в облаках: еще нисколько моментов, и оттуда летит ураган, наполняя всю атмосферу бешеным ревом.

Не знаю, что произошло затем; но я открыла глаза уже в своей комнате и увидала доктора, наблюдавшего за биением моего пульса. Словом, меня подобрали в числе других жертв на арене борьбы грозных стихийных явлений и принесли домой.

Жестокая, тупая боль в голове затемняла мое сознание: я вся была во власти кошмаров и страшных видений, а то, что находилось за этими пределами, не доносилось ко мне. Так прошел сентябрь, и я вычеркнула его из книги моей жизни.

Наконец, все призраки нервной горячки покинули меня, а на смену им в мой организм хлынула волна здоровья и могучей радости бытия.

С притоком новых сил возвращались мечты и грезы: образ любимого существа оживал в том же неотразимом очаровании, как и прежде; но тут же, точно из бездны мрака, поднимались со дна души упреки и сомнения:

— Ах! — вскрикивала я, просыпаясь от глубокого сна, — он уехал, не сказав мне даже „прости", не поцеловал меня, не повторил слов любви!..

Но в следующую минуту я сама находила ему оправдание, лишь бы только удалить от него всякую дурную мысль. Такова логика любви, и ничего здесь не поделаешь!..

Однако, я не извинилась еще перед моими читателями за длинный перерыв этих воспоминаний, и если кому-нибудь из них будет интересно узнать причину такой с моей стороны неисправности, то вот она. В 1912 году, словом за 2 — 3 месяца до начала балканской войны, я получила однажды из Константинополя письмо, которое перевожу здесь дословно: „Madame, цель настоящего послания моя горячая, усердная просьба к вам и надеюсь, да благословит вас Бог, что вы не оставите ее без внимания.

„Я турок и очень верующий мусульманину но люблю Европу и ее цивилизацию. От времени до времени мне приходится ездить в Одессу по делам закупки лошадей в России для нашей армии. Как-то я был приглашен на вечер в общественный клуб и познакомился там с одним чрезвычайно образованным русским господином, прекрасным лингвистом, владеющим также и нашим языком. [515] Мы разговорились на тему о симпатиях и расовых предразсудках народных масс. За что, — спрашивал я его, — русские ненавидят и презирают нас? За славян? Ну, тогда пусть Босния и Герцеговина скажут вам правду... Или вы просто не желаете ее знать только потому, что швабы христиане? Я читаю в переводах все отзывы вашей прессы о наших делах и нравах; но, видит Бог, сколько там заблуждений! А между тем, если бы Россия хотела, то приобрела бы в лице турецкого народа верного себе друга, преданного ей до последнего дыхания жизни.

„Но она этого не желает и позволяет швабам (Швабами называют в Турции и германцев также; но здесь мой корреспондент говорит о Боснии и Герцеговине) грабить наше имущество.

„Мой собеседник выслушал меня, а затем потребовал!» из клубной библиотеки какую-то книгу, развернул ее перед собой и перевел мне оттуда нисколько страниц на турецкий язык и отчасти на французский. Я не верил своим ушам: мне казалось, что он шутил. Но это была правда!.. Мое сердце переполнено глубоким и необъятным чувством блогодарности за ваше доброе, справедливое и ласковое слово в пользу оттоманского народа. Повторяю мою горячую просьбу и умоляю вас, разрешите мне перевести ваш дневник на турецкий язык для того, чтобы каждый мусульманин прочел драгоценные строки. Я сам автор, и надеюсь, что в моем переводе ваш рассказ не потеряет своего колорита. Доверьте мне на совесть и честь оригинал с его продолжением еще не изданным русским журналом, а месяца через два или три не более вы получите его обратно“...

Дальше идут комплименты, пожелания в турецком стиле и т. д.

Мне улыбнулась эта мысль, и после недолгих колебаний я отправила в Константинополь весь мой литературный багаж...

От времени до времени мой турецкий корреспондент уведомлял меня о результатах нашего общего с ним дела, я отвечала ему исправно и так продолжалось до объявления балканской войны.

Затем начинается уже другая история, подробности которой не могут входить в рамки настоящего рассказа, и мне остается лишь добавить к этому, что оригинал своего дневника я получила из Константинополя не в определенный [516] между нами срок, а только недавно, в конце августа текущего года. Но правда обязывает меня удостоверить, что мой корреспондент здесь не при чем, и если так случилось, то не по его вине, а по другим более сложным причинам, о которых еще не время говорить...

Извиняюсь опять перед моим читателем и продолжаю с того места, где остановилась.

Итак, воля капризной судьбы меня перебросила в другую колею. Мне даже не с кем было поделиться своим горем, и дни моего выздоровления тянулись в печальном, унылом существовании.

Наконец, мне разрешили выходить из комнат на свежий воздух; но прогулки мои были ограничены верхней террасой на крыше и балконом по южному фасаду дома.

Стоял бурный октябрь: над Эгейским морем проходили караваны туч, а из них вылетали штормы и воронки смерча, поднимая воду на удивительную высоту.

В один из таких дней накануне большого католического праздника моя набожная тетушка завернулась в широкий, дождевой плащ, вооружилась зонтом и, сопровождаемая нашим кавасом, отправилась к вечернему богослужению в общину Доминиканских монахов: в данном случае религиозный экстаз одержал верх над соображениями о погоде...

Дядя также вышел куда-то по делам службы. На рейд зашел австрийский „Лойд“, и наш агентский баркас привез оттуда Константинопольскую почту. Я развернула "Stamboul", орган Мидхат-паши.

Это была самая популярная тогда газета на Востоке; но ею зачитывались до одурения даже в Европе.

Несколько строк привлекли к себе мое исключительное внимание, и я прочла: „Напрасно генерал Игнатьев морочит людей, симулируя невинность, так как он прекрасно знает, что война между Турцией и Россией уже стала вопросом всего лишь некольких дней“...

— А что, если это правда?! — мелькнула жуткая мысль, и сердце упало, — война!.. Боже мой! Боже мой! — и что-то ледяное охватило меня со всех сторон...

— Теперь ясно, почему его так внезапно откомандировали в армию, — размышляла я, — значит, все кончено, и мы никогда, никогда больше не увидимся?!.. какая жестокая насмешка судьбы!.. Но, нет! войны не будет — это просто шумиха, которую поднимают наемные писаки, чтобы запугать Россию... Ах [517] если бы мне повидать Хассана-Эфенди или Вафер-бея: я уверена, что Тафти, прежде чем уехать, оставил тому или другому письмо для меня; но как его получить? кому довериться?..

Резкий, отчетливый стук в двери парадного хода огласил тишину дома.

— Барышня! от губернатора пришел секретарь, — доложила горничная, — что ему сказать?..

Но я уже мчалась к лестнице...

— A! mademoiselle! — окликнул меня Вафер-бей, — поднимаясь наверх, — имею честь кланяться! Да вы, кажется, совершенно оправились, Машаллах! Машаллах! и цветете, как роза..

— Благодарю вас! — был мой короткий ответь на его приветствия, а дальше не хватило голоса. Но минута замешательства прошла, и ко мне вернулась способность владеть собой.

— Ах, извините меня, Вафер-бей! — спохватилась я, — войдите, пожалуйста! мне надо сказать вам несколько слов, а здесь это неудобно...

— С удовольствием! — ответил он, улыбаясь и делая шаг вперед, чтобы следовать за мной.

В коридоре прислуга сняла с его плеч мокрый плащ и распахнула перед нами двери в приемную, а затем удалилась.

— Вафер-бей, — задыхаясь, шевельнула я губами, — Тафти пишет вам иногда?..

— Ну, можно ли так волноваться и так ужасно расстраивать себя?! — в тоне дружеского упрека заговорил он, — а между тем он шлет вам горячий привет любви и уведомляет через меня о своем близком возвращении из командировки сюда, опять к нам в Хиос!

— В Хиос?! — как эхо повторила я, и мне стало вдруг казаться, что биение моего сердца наполнило всю комнату адским шумом. А тем временем точно издали Вафер-бей говорил мне:

— Вы опять заболеете, ваши нервы еще не окрепли, надо успокоиться. Не знаю, как вы будете жить в нашей среде при такой сложной машине, как ваша душа?! Ах, эти европеянки! Они покоряют нас и делают своими рабами; но малейший толчек, и вы умираете!.. Я люблю Тафти, как брата, и мне страшно за него! Но что определено волею неба, тому, значить, и быть!

Я слушала его с каким-то болезненным напряжением и не находила слов, чтобы возразить ему... [518]

Затем, по ассоциации идей моя мысль вернулась к вопросу о войне.

— С кем Турция будет воевать? переспросил он, точно не доверяя своим ушам.

— С Россией! — повторила я, — и даже очень скоро, на этих днях, как уверяете „Stamboul“.

— A! Stamboul“? — улыбнулся Вафер-бей — ну, знаете, я не принадлежу к сторонникам „Молодой Турции“ и не разделяю их бредней — они плохие мусульмане, цареубийцы, казнокрады, грабители, а потому все, что пишут они, мне кажется грубой ложью и фальсификацией голоса народных масс...

— Охота же вам читать всякую дрянь! — прибавил он, озлоблясь. Это меня ободрило, а мой собеседник продолжал:

— И так, я напишу, чтобы он приезжал, как можно скорее — да?...Вы отдаете себе отчет в том, что решаете в данную минуту?..

— Да! — ответила я с уверенностью любви и не узнала своего голоса: вероятно, что-то еще другое, но для меня самой неуловимое и непонятное прозвучало в нем...

Так совершился перелом в моей душе на границе новой жизни, куда влекла меня капризная, своенравная богиня судьбы.

Е. А. Рагозина.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Из дневника русской в Турции перед войной в 1877-1878 г. г. // Русская старина, № 12. 1914