РАГОЗИНА Е

РАГОЗИНА Е. А.

Из дневника русской в Турции перед войной 1877-1878 г.г.

II часть.

Глава XXV.

(См. “Русская Старина", май 1912 г.)

В последние минуты нашего отъезда из столицы фатальный образ Мурада игрою случая, как в сновидении, мелькнул передо мной. Это было так. Шлюпка, перевозившая нас к пароходу, выбираясь из толчеи гавани, едва не врезалась носом в большой двадцативесельный каик мчавшийся от дворцовой пристани Чирагана по направленно к Принцевым островам.

— Падишах! — в благоговейном ужасе прошептал лодочник-турок и сильным гребком откинулся назад.

Она имела вид прелестной игрушки, эта султанская яхточка: балдахин пурпурового цвета осенял весь ее корпус из лакированного дерева, великолепно разрисованного и украшенного тонкой резьбой; гребцы в белых, роскошных костюмах и красных фесках с длинными, золотыми кистями дополняли эффект.

Течением нас заставило держаться минуту, другую под углом к ней, благодаря чему я хорошо видела сидевшего в корме на подушках несчастного Мурада: что-то несказанно жалкое, беспомощное во всем его облике и дикий, растерянный взгляд произвели на меня крайне грустное, тяжелое впечатлите, а низко опущенная голова так ясно выражала, каким страшным гнетом давила ее корона Османов. Вокруг него размещались в непринужденных позах сановники и адъютанты; но в противоположность мрачному настроению своего повелителя они, видимо, [529] чувствовали себя прекрасно. Между ними находилась большая тогда знаменитость, Редив-бей: он первый, как уже было известно, арестовал покойного Абдул-Азиса и собственноручно перерезал ему пульсовые вены — отсюда и пошла его слава...

В пути, из разговоров с пассажирами я узнала, что больного султана каждый день утром и вечером катали по Босфору якобы для того, чтобы разорять досадные слухи, ходившие в народе, о его сумасшествии.

Птак, мы вернулись домой в наше тихое убежище, вечно зеленый, цветущий Хиос, самый очаровательный уголок классического Архипелага.

Ровно через три месяца после майского переворота, почти даже число в число, моя тетушка и я сидели вдвоем, так же как в тот исторический день, у открытого окна, выходившего на север, и лениво просматривали газеты, где по-прежнему тянулась бесконечная сказка о вероломных действий генерала Игнатьева на Балканах...

Стоял жаркий полдень. Природа, истомленная зноем, дремала в ослепительных лучах огненного диска, горевшего на южном небосклоне; раскаленный воздух трепетал, создавая эффекты миражей над горизонтом; но в комнате было так уютно, так прохладно от близости моря, что хотелось забыть весь мир, ровно ни о чем не думать, а только любоваться изумрудной волной, сонливо шуршавшей у основания дома.

Как вдруг оглушительный рев канонады с валов крепости, а также с материка из Чесмы раскатился грозным эхом и наполнил от земли до неба всю атмосферу.

Что такое? опять какое-нибудь важное событие: победа турецких войск, султанский фирман или еще что-то необыкновенное?!

— Тафти-бей! — распахивая двери и пропуская вперед адъютанта Шамиль-паши, доложил кавас.

Я не вскрикнула, потому что не хватило голоса, и вот лишь на одно мгновение блеснул мне прямо в глаза суровый, холодный до жестокости взгляд, а затем густая, туманная пелена опустилась между нами.

— Пожалуйте за мной в кабинет — муж там! — отчетливо прозвучали слова Маriе, и шаги стали удаляться.

Ошеломленная, словно ударом грома, я не двигалась: только в ушах невыносимо больно раздавался шум выстрелов, да яркие, огнистые точки и спирали назойливо мелькали предо мной: они дрожали, сливались, уплывали и снова зажигались везде. Наконец головокружение прекратилось. [530]

— Итак все кончено! Значить, я сама легкомысленно прошла мимо счастия! — с неудержимой быстротой надвигались мысли, а в груди колотилось сердце, как птица, запутавшаяся в сетях ловца; но я поняла тогда же с поразительной ясностью, что бороться с роковой страстью к этому человеку для меня было уже невозможно...

— Теперь я знаю, почему Ибрагим не исполнил своей клятвы, — болезненно ныло в душе: — это возмездие, конечно, за Египет и его ревнивые подозрения — ах, если бы умереть сейчас!...

— Поздравляю тебя с новым султаном, Eugenie! — улыбаясь, сказала мне тетушка, вернувшись из кабинета, где оставила Тафти с дядей: — ну, отгадай кто? Аа!.. протянула она, меняя тон, заметив на моем лице еще не остывшие следы жестокого потрясения: — что с тобой?.. а мы думали, и нам казалось... В таком случае придется отправить тебя во Францию на несколько месяцев — другого исхода не вижу пока...

Уехать из Хиоса и потерять все, даже иллюзии — нет! нет! Но еще более ужаснула меня перспектива жизни у ее родственников, чопорных ханжей, знаменитой в Лангедоке семьи d'Antin, замок которых представлял собою настоящую цитадель святых отцов Игнацио Лойолы, выселенных тогда из Парижа, и где время проводилось только в рамках католической набожности.

— Тетя! — вскрикнула я, не помня себя, охваченная снова приступом дурноты и падая на колени: — клянусь вам, ничего уже нет, и решительно ничего не осталось между нами — вы сами разве не заметили сейчас, что он даже не раскланялся со мной хотя бы из приличия... ну, я также ненавижу его!..

— Да успокойся, ради Бога — верю тебе, верю и радуюсь сердечно, если ты действительно образумилась, — говорила моя добрая, великодушная тетушка, с нежным порывом обнимая меня: — а теперь уходи к себе, — добавила она, прислушиваясь к голосам в кабинете: — он сейчас пройдет здесь, мимо...

Горько и темно было на душе, что приходилось бежать от встречи с тем, кого хотелось бы видеть всегда...

К пяти часам меня позвали в столовую: туда уже явились приглашенные обедать у нас синьор Паскуа; духовник тети Маriе патер Вентура, недавно вернувшийся из командировки в Рим с громадным запасом политических сплетен, и плантатор Варваци, имевший деловые сношения через наше агентство по экспорту в России оливкового масла. Разговор держался, конечно, на тему о новом султане. Официальное извещение, переданное дяде Тафти-беем, комментировались на все лады. Я также [531] заглянула в него и прочла буквально то же самое, что и 30 мая: только имя лишенного Оттоманской короны было Мурад V, а восшедшего на трон полумесяца Абдул-Гамид II. В другой бумаге отдельно заключалось любезное приглашение на раут к 8-ми часам вечера 2 сентября.

Это захватило меня врасплох, и горячая волна хлынула к сердцу: — я увижу его: он будет там, — проносилась в голове, озаряя глубину моей души лучем надежды...

Что представлял собой Абдул-Гамид, кто он и откуда явился на горизонте игровой истории, так как о существовали его большинство населения даже не подозревало? Вот те вопросы, которые пока еще не находили себе ответа. Правда, что переворота этот никого не поразил удивлением: так или иначе, а его ожидали с минуты на минуту; но людям, не посвященным в софистические извороты и всякие мудреные лазейки дипломами, казалось чрезвычайно странным и необъяснимыми почему либеральная партия, с Мидхат-пашою во главе, желавшая сама помимо султана заправлять делами государства, не удержала на престоле такого монарха, лучше которого для ее честолюбивых затей нельзя было бы нарочно придумать, да еще любимого всемогущей Англией?

Наши гости спорили, волновались, но загадку так никто и не разгадал.

Зато на другое утро, едва мы проснулись, а волны Эгейского моря уже принесли нам целый ворох удивительных вестей, подслушанных ими в голубом Босфоре: “его величество Абдул-Гамид", — рассказывала Константинопольская пресса: — всегда был убежденным и фанатичным поклонником самой широкой конституции с неограниченным равноправием для всех без исключения народностей в Оттоманской державе...

Затем, при дальнейшем чтении мы узнали, как говорится, всю подноготную “либерального" султана, и вот что оказалось: в начале кризиса, когда действительно уже стало невозможным скрывать безумие Мурада, то в дворцовых сферах решено было предложить корону популярному Юсуф-Иззедину, любимцу и кумиру турецкой армии; но это не отвечало политике британского кабинета и диктаторским стремлениям Мидхат-паши. Тогда по камертону из Лондона на арену борьбы вышел никому неведомый принц Гамид, и переворот совершился под звуки хвалебного гимна европейского концерта держав, а репортеры газет, не жалея типографских красок, рисовали его духовный облик с такой убедительной точностью, как будто бы они десятки лет проживали с ним в одной комнате. [532]

Режиссер этой дипломатической оперетки, Мидхат-паша, также уверял публику, что новый султан на протяжении всего царствования Абдул-Азиса тайно принадлежал к партии “Молодая Турция" и называл его избавителем страны от Московского варварства, идеалом конституционного монарха, обещая за него переустройство государства на принципах свободы и равенства христиан с мусульманами.

С чего однако Европе пригрезилось тогда, что Абдул-Гамид исповедывал credo парламентаризма — остается вопросом и по сие время нерешенным?

Когда же этот проникнутый якобы насквозь западными идеями младотурок внезапно и резко повернул фронт, обнаружив себя решительным сторонником абсолютной власти, то разочарованные мечтатели в глубоком изумлении спрашивали друг друга: “как могло так случиться: мы же собственными руками усадили на престол западника, а вдруг оказался восточный деспот?! Интересно, кто кого одурачил — неужели русская дипломами поумнела? Ну, нет! куда ей там, убогой, прозевавшей даже Абдул-Азиса — здесь, конечно, не ее разума дело; тогда кто же? кто? Непостижимо!..

Но удивляться пришлось не слишком долго: на Берлинском конгрессе узнали, наконец, где именно и у кого из наших добрых соседей, выражаясь немецкой поговоркой: “была зарыта собака”...

Впрочем, об этом ниже, а пока возвращаюсь к рауту 2 сентября у Шамиль-паши.

Глава ХХVI.

Итак, Мурад V, процарствовав ровно 3 месяца и еще один день, ушел с политической сцены, блеснув на ней ярким метеором, и угас так же, как это огненное явление в темной глубине пространства. Его запрятали в роскошную, великолепную тюрьму, Чираганский дворец, окружили женщинами, евнухами, пилонами и внушительным по численности караулом из албанцев, черкесов, арнаутов, зейбеков — туркам Абдул-Гамид просто не верил, и к охране своей личности никогда их не допускал: он твердо помнил, что туалетная вещица его замученного дяди могла бы пригодиться и для него...

К сказанному времени пыл увлечения федерацией Архипелага уже заметно поостыл в деловой прозе жизни населения Хиоса; но [533] гром пушек 31 августа разбудил дремавшие страсти, и все опять перемешалось в хаосе политиканства.

Вечером 2 сентября мы отправились на раут; в приемном зале конака было душно и чрезвычайно тесно благодаря необычайному наплыву приезжих из Чесмы, Самоса, Лемноса, Патмоса и с островов, подвластных хиосскому вилайету, приглашенных Киамиль-пашою для участия в торжестве.

Мне даже не удалось раскланяться с хозяином дома, так как добраться к нему не имелось никакой возможности. Следуя за течением массы в толпе, я невольно уходила вперед от тети Маriе и, продвигаясь все дальше, попала таким образом в галлерею, куда выходил ряд дверей из канцелярии губернатора(В губернаторских конаках обыкновенно сосредоточены все учреждения вилайета). Здесь было не так людно и прохладнее, чем в залах.

Вдруг какая-то посторонняя сила, чего я никогда не могла себе объяснить, без всякого участия моей воли и сознания толкнула меня к одному из окон с глубокой нишей или, выражаясь правильно, с тем, что мы называем “фонариком” — излюбленное архитектурное добавление на Востоке. И вот там, в неверном освещении красных и зеленых лампионов, развешанных по стенам, я увидела, наконец, Тафти: он стоял у открытой рамы и курил сигару. Не размышляя и не помня себя от жестокого волнения, я бросилась туда, к нему; но холодный, сухой взгляд был ответом на мой горячий неудержимый порыв...

— Только не здесь, убедительно прошу вас! Нельзя ли также без эффектов на глазах у людей?... — в резкой, довольно грубой интонации произнес он и, нервным движением отстранив меня, направился к выходу в коридор, соединявший, как мне было хорошо известно, галерею с флигелем, где помещался кабинет Вафир-бея, его приятеля и задушевного друга.

Маневр Тафти я поняла. А так как любовь всегда находчива, то мне и удалось, не привлекая к себе внимания публики, скользнуть туда же вслед за ним.

Я догнала его в тот именно момент, когда он уже открывал двери в канцелярии секретаря:

— Пожалуйте! — с аффектированной торжественностью, пропуская меня вперед, сказал Тафти и угрюмо добавил:

— На скромность моего друга можете рассчитывать вполне.

Комната, куда мы вошли, освещалась лампой, горевшей на [534] столе, заваленном грудами бумаг, в которых Вафир-бей торопливо разбирался.

Ни малейшего удивления не отразилось в его чертах, когда наши глаза встретились, а напротив мне даже показалось, что ему было еще раньше известно об этом. Минуту — другую спустя он вышел, захватив какой-то портфель, и мы остались вдвоем.

— Если не ошибаюсь вам, кажется, угодно рассказать мне о ваших странствиях во все концы земного шара — не так ли? Интересно! проговорил он, насмешливо улыбаясь и раскланиваясь передо мной с деланной церемонностью.

— Тафти, мой обожаемый, ты сердишься, но за что? за что? Ты разлюбил уже меня?!. А! вот она твоя любовь и твоя клятва?! — спрашивала я, глотая слезы и протягивая руки, чтобы обнять его.

Он повернул ко мне лицо, искаженное злобой, хотел что-то сказать, но голос у него сорвался.

Секунду длилось молчание, и это мгновение пронеслось надо мной кошмарным сном...

Наконец, по-видимому, Тафти овладел собой: бешеная вспышка уступила вдруг место плохо маскированной иронии высокомерного тона, и поразил меня такою речью:

— Прежде всего, mademoiselle, имею честь напомнить вам, что я не хедив Египта, не сановник Оттоманской Империи, а только ничтожный армейский поручик без всякой определенной карьеры в жизни и, таким образом, не партия для благородной европеянки, прибывшей сюда, к нам, азиатам конечно с более широкими перспективами... Однако, почему, например и не так: разве Чираганская англичанка лучше, красивей, достойней вас — о, нет! тысячу раз нет! но между тем она была любимой женой Мурада V...

— Какое дикое сравнение! — перебила я, раздражаясь: — там шахматная игра дипломатии, но здесь только любовь: мне ровно ничего не надо, кроме твоего сердца!..

— Не верю! не верю! — стискивая зубы точно от сильной боли и вздрагивая, как в лихорадке, говорил Тафти: — но как ты сама не задыхаешься в этой атмосфере лжи и коварства? Теперь моя очередь сказать тебе: “вот она, твоя любовь и твоя клятва!" Да, именно клятва! — повторил он: — а! забыла? Ну, тогда получи ее обратно — вот она чего стоит! — и порывисто сдернув с обеих рук перчатки, он швырнул их мне прямо в лицо.

— Ай! — вскрикнула я, ошеломленная, точно ударом бича: — ты не смеешь оскорблять меня, дьявол!

— Зато Измаил-паша будет ангелом, да еще с крыльями [535] из золота и драгоценных камней! Впрочем, желаю вам успеха, а также всякого благополучия. Затем имею честь кланяться, прибавил он, делая несколько быстрых шагов по направленно к двери.

— Измаил-паша?! Что он тут? а! вспомнила! Но нет! нет! — пролетала мысль, и одним скачком через всю комнату я бросилась наперерез уходившему от меня счастию.

— Выслушай меня, умоляю! Это кошмар, созданный твоею ревностью и сплетнями из гаремов: ничего подобного нет, да и не могло быть! — шептали мои губы, так как звуки голоса не подчинялись мне, а руки обвивались вокруг его шеи.

— Хорошо! — с некоторым колебанием согласился он: — в таком случае потрудитесь прежде всего оправдаться, а дальше увидим...

Тогда любовь подсказала мне все: неотразимую убедительность доводов, нежное чувство и правильный тон в освещении факта моего путешествия в Египет. Удивленный, он принялся расспрашивать; но тень облака все еще лежала на его прелестном лице, пока я упражнялась в красноречии.

И вдруг опять какая-то другая, новая сила захватила огнем всю мою душу.

— Нет, уже поздно бороться с тем, что определено безвозвратно волею судьбы! — выслушав меня, ответил с глубоким волнением Тафти: — вот оно и случилось! — А теперь узнай же, наконец. — продолжал он с недобрым блеском в глазах: — что я, потеряв надежду быть твоим мужем, перевелся в штаб армии Мухтар-паши и уезжаю на Балканы — мы расстаемся навсегда, так как война с Россией у нас считается только вопросом дня — следовательно...

Он не договорил; но мне показалось, что все громы небесные обрушились на мою голову...

Е. А. Рагозина.

(Продолжение следует)

Текст воспроизведен по изданию: Из дневника русской в Турции перед войной в 1877-1878 г. г. // Русская старина, № 6. 1912