РАГОЗИНА Е

РАГОЗИНА Е. А.

Из дневника русской в Турции перед войной 1877-1878 г.г.

II часть.

Глава XX.

Самосская Клио вероятно обладала чудесным свойством удалять от себя политику на весьма приличное расстояние, так как вокруг ее миниатюрной фигурки немедленно создалась другая атмосфера, ничего общага не имевшая с проектами раздала турецкого имущества.

Но чтобы сценка, которая сейчас будет иллюстрирована, не вызвала сомнения у читателя, я добавляю сюда для характеристики эллинской женщины еще нисколько слов, отвечающих правде и действительности. По уровню умственного развития, мировозрениям и привычкам жизни она ушла совсем не далеко от мусульманки. Разница между ними лишь та, что гречанка ходит по улицам с открытым лицом, не кутается в безобразное фередже, имеет право разговаривать с мужчиной у себя в доме или у знакомых; но вне стен жилища свобода ее также ограничена нравами Востока. За исключением приезжих иностранцев даже европейцы соблюдают обычай, требующий разделения полов на улицах и везде в публичных местах, благодаря чему влюбленные парочки лишаются таким образом удовольствия “нечаянных” встреч и прогулок вдвоем.

Таковы условия быта в жизни гречанки. Что же касается ее образовательного ценза в общем значении этого понят, то здесь [86] она еще ближе к своей турецкой сестре, а потому неудивительно, что хиосские островитянки не имели никакого представления об историческом эпизоде с Поликратом Самосским.

Итак, я возвращаюсь опять к рассказу.

— Ах, какой интересный и необычайный случай! — задыхаясь от волнения, говорили дамы, окружавшие княгиню: — а что, если бы выписать из Марселя хорошего водолаза и поручить ему обшарить берега Самоса?...

Но светлейшая клялась, что Поликрат всего только один раз бросил кольцо в море, да и то получил его обратно.

— Нет! нет, кирия Клио, факт этот едва ли доказан, и по всем данным вы ошибаетесь, — убежденно возражали ей, уже не стесняясь границами фантазии: — кто с достоверностью скажет нам, что он не набросал туда много и других вещей?..

— Вероятно господин Поликрат очень любил рыб и потому кормил их брильянтами — счастливый!.. прибавила хорошенькая Катина Ралли с личиком куклы, по выраженго которого легко было определить степень ее ума.

— Ну, конечно, — подхватили остальные: — от сумасброда и не то станется! Однако, не все же рыбы глотали кольца и попадали на обед: что-нибудь да осталось на дне? Непременно и прежде всего надо пригласить водолаза...

— Tiens! mesdames, в чем дело? водолаз! sapristi, обойдемся без него — для вас в огонь и воду; бегу, ныряю, наполняю карманы драгоценностями и украшаю ими ваши неясные, сладкие как рахат-лукум пальчики, vingt dieux!

Залп хохота был ответом всегда неистощимому в остротах Хиосскому Дон-Жуану.

— Ай, какая хитрая штучка эта Клио! — шептались за ее спиной: — откуда ей известно, что Поликрат не каждый день забавлялся таким образом, просто боится, чтобы нам не достались его сокровища!

Катина права: вероятно он, действительно, кормил своих рыб драгоценными камнями, а иначе зачем писали бы о том в книгах — она же сама уверяет, что читала...

Настал конец банкету. Самосские повелители собрались в путь, и отдано было распоряжение причалить ближе к набережной их собственную яхту.

— Душечка! — позвал князь супругу: — надеюсь, ты уже пригласила mademoiselle Eugenie погостить у нас? Не все же только Хиосу любоваться вами, — делая жест в мою сторону, продолжал [87] он: — позвольте также и Самосу хотя взглянуть на прекрасный цветок далекого севера...

— Который, тем не менее, великолепно цветет и под нашим горячим небом! — улыбаясь, перебил консул.

— Браво! браво! сказано хорошо — одобряю! — похвалил Карава, а чувствительная жена Мильтиади прижала меня к своему сердцу и горестно вздохнула.

— Oh, ma belle russe, — залепетала самосская Клио: — жду вас к себе на днях и пришлю за вами яхту. Вы приедете ко мне в национальном костюме — не правда ли? Я сниму с него фасончик и пущу в моду — это будет восхитительно! В одном из французских журналов я прочла недавно преинтересное описание России — какие там страшные медведи, а как холодно! — поежилась она, точно и в самом деле прикоснулась ко льду.

Затем все стали расходиться по домам, а мы с дядей отправились также с компанией, провожавшей княжескую чету до набережной, чтобы оттуда переехать в лодке к нашему агентству.

Душный, яркий день угасал в розовых лучах вечерней зари: огненный шар солнца уже погружался за вершины мало азиатского кряжа, а у подножие его ложились туманные вуали.

Шуршали волны, бросаясь на песок и оставляя на нем красивые разноцветные fruti del mare. На всем протяжении береговой полосы еще раздавался шум праздника в честь Мурада V, победившего “Московского орла, залетевшего не в свои хоромы" (В подлиннике: “в чужой конак”) — так озаглавлено было самое популярное тогда стихотворение на греческом языке, и его распевали везде на улицах.

Отважные, пылкие сыны Эллады, размахивая флагами в победоносном азарте, беспечно, как птицы, носились по всему водному пространству между островами и материком в легкокрылых, парусных шлюпках. Толпа гулявших отвечала им ружейными залпами, криками vivat, а бродячие оркестры итальянцев играли нежные серенады, лаская воздух звуками гитар и мандолин.

В некотором расстоянии от пристани у цитадели, качался на якорях довольно мизерного вида деревянный пароходик с надписью огромными золотыми буквами по корме: “Prince de Samos”.

Это и была княжеская яхта. На сходнях трапа, опущенного к воде, стояли при полном вооружении, даже с примкнутыми штыками к ружьям два телохранителя из конвоя его светлости. [88]

За исключением красных фесок, обмундирование их ни в чем не соответствовало общепринятой форме для оттоманских солдат, напоминая собой что-то опереточное.

— Какие нелепые мундиры на Самосских гвардейцах и как эти фалдочки, бантики, воротнички не гармонируют с турецкими фесками, — сказала я нашему спутнику, синьору Паскуа.

— Автономия и собственная армия! — рассмеялся он: — тем более, что по части фасонов прекрасная Клио специалист!...

— Но, однако, сколько же там войска? — спрашивала я.

— Кажется, 15 или 20 нижних чинов, да 3 офицера! — был ответ.

Наконец, княжеская чета, окруженная свитой фрейлин, переехала в каике на яхту. В тот же момент солнце блеснуло своим последним лучом над землей и утонуло за Тавром, а южная ночь, не давая сумерек, зажгла яркие звезды по всему небосклону.

Глава XXI.

Действительно, надежда моя оправдалась, и я получила письмо, переданное в гарем Киамиль-паши из Чесмы, куда оно попало совершенно случайно караванным путем. Но, Боже мой, каким невероятным хаосом чувств и мыслей дорогая весточка наполнила меня: прелестный мой друг, повторяя горячия слова любви уведомлял вместе с тем, что раздел имущества и продажа земли требовали его присутствия в Чифлике еще на неопределенное время. Таким образом, мечта была разрушена, и все опять уходило от меня в потемки.

— Элиме, дорогая Элиме, — припадая к ней на грудь, шептала я, заливаясь горькими слезами; — вам все известно, скажите хоть одно слово утешения: когда он приедет? Боже Милосердный, сжалься надо мной!...

— А вы какому богу молитесь: нашему Аллаху, который создал всех, или вашему? — спросила она, зевая и, кажется, скорей молено было расшевелить камень, чем ее.

— Да, что вы говорите, Элиме! — возразила я с негодованием: — разве мы язычники? у вас и у нас Бог один...

— Ну, в таком случае, — перебила турчанка, воодушевляясь: — оставьте Аллаха в покое — вы, франки, все без исключения, так ему надоели, так надоели, что он далее обещал погасить солнце над вашей землей... А! смеетесь? — вспыхнула они, [89] заметив невольную улыбку на моих губах: — тогда пусть сама ханум скажет вам, что говорил святой дервиш, когда мы ходили к нему в текке (Монастырь дервишей) за благословением?! А он все знает: — Пророк открывает ему тайны мира...

В комнату, где мы сидели, вошла губернаторша; Базя и Лазя также явились, и мы стали обмениваться селямами.

— В чем дело, и почему у франки глаза красные? — сгорая от любопытства, расспрашивали они мою собеседницу, которая охотно давала им за меня реплики, хотя к тому времени я уже хорошо понимала турецкий язык, а потому с некоторым досадным удивлением слушала вольный перевод своей речи в редакционной обработке этой девицы, никогда не знавшей, где находились границы ее дикой фантазии.

_ Так вот оно что! — говорили между собой женщины: — значит, он написал ей дерзкое письмо? Ну, конечно, она скоро умрет — смотрите, смотрите: на лице у нее большая печаль!...

— Ах, зачем умирать! — возразила добродушная Ашима: — мы лучше постараемся в ее пользу: она будет нам благодарна, а у Тафти денег много...

— Разве и тебе франка обещала что-нибудь? — спросила толстая Базя: — ой, какая жадная, а мне ничего!...

Элиме что-то сказала на это по-арабски, и турчанки заметно смутились; но я оставалась совершенно безучастна, думая только о том, как бы уйти поскорей из гарема, чтобы отправиться в крепость к Хассан-эфенди, вполне уверенная получить там дельный совет и утешение.

— Нет! нет! — заволновались гостеприимные хозяйки, когда я хотела проститься с ними: — как можно! мы сейчас будем обедать — у нас сегодня кебаб с изюмом и мишвие (Любимое арабское блюдо: рубленое мясо, поджаренное вместе с толченым пшеном)...

— Сердечно благодарю вас, но никак не могу, — в решительном тоне ответила я, надевая шляпу: — тем более, что у меня все равно нет аппетита, так как мне очень нездоровится сейчас...

— Бедная девушка! — прошептала за моей спиной застенчивая Лазя: — она, вероятно, скоро умрет: сама же говорит, что уже ничего не ест...

— Ах, эти мужчины!... вздохнула Базя. [90]

Наконец, после долгой церемонии прощальных селямов меня отпустили, и я сошла вниз. Там, на площадке у входа в конак встретился мне Ибрагим; но другие солдаты из дворцовой стражи тотчас же затеяли с ним ссору, обличая его в эгоизме, в жадности и требуя, чтобы он уступил им свою привилегии провожать меня. Но так как нельзя же было снять весь караул и увести за собой, то с разрешения дежурного адъютанта, я раздала нисколько серебряных монет этим несчастным голодным людям, не получавшим долгими промежутками времени жалованья от казны, а затем ушла с Ибрагимом.

Домик, в котором жил Хассан-эфенди, поражал с первого взгляда убожеством своего вида, напоминая скорей простую хижину поселянина, чем квартиру начальника крепостной артиллерии: плоская крыша, прикрытая дранками, стены, обмазанные глиной, по фасаду два небольших оконца за деревянными решетками и узкое отверстие для входа с улицы; но если бы прохожий заглянул в открытые двери этой мизерной лачуги, то увидел бы квадратный двор, обнесенный каменной оградой, сложенной из песчаника, а там в глубине его под тенью фруктовых деревьев еще и другие постройки. Здесь надо непременно обяснить читателю, не бывавшему в мусульманских странах, что внешняя сторона турецкого жилища еще не знакомит наблюдателя с внутренним его содержанием и не дает определенная мнения о богатстве или бедности хозяина дома. Восточные народы охотно берут у Европы комфорт, обстановку, моды, но вместе с тем в совершенную противоположность нашим вкусам и привычкам жить больше напоказ, они чрезвычайно ревниво охраняют свой домашний очаг и повседневный быт от любопытного взгляда иностранца.

Хассан-эфенди весьма часто нуждался в куске хлеба для семьи, и мне же нередко приходилось выручать его из беды, а тем не менее у него было все, чего требовали обычаи и нравы Ислама: дом, разделенный на две самостоятельный части — селямлик и гарем; жена, правда, что в единственном числе за неимением средств, но за то еще три наложницы-рабыни и, наконец, евнух, исполнявший также обязанности слуги на мужской половине, а затем многочисленное потомство от всех четырех женщин.

Бедный друг мой с отчаянными усилиями бился, как рыба об лед, чтобы прокормить столько ртов, но изменить хотя что-нибудь в обиходе своей домашней обстановки он не мог, даже не имел права и вот под давлением каких причин. [91]

Прежде всего не надо забывать, что у последователей Ислама совершенно другие формы жизни, чем у нас, другие идеалы, мировоззрения, воспитанные на догматах религии, определяющей все бытие мусульманина здесь и за гробом. Коран управляет также и его семьей, подчиняя весь ее строй целому ряду постановлен, и правил нередко даже слишком интимного характера и удивительной с нашей точки зрения откровенности. Однако, чего нельзя не отметить для тех, кто не имеет определенного мнения о принципах Ислама, так это следующее.

Общепринятое суждение о том, что учение Пророка лишаешь женщину всяких человеческих прав, ошибочно и неосновательно, правда, что по всему Корану тянется красною нитью безусловное презрение к ней, но в то же время законодатель обеспечивает за мусульманкой в доме мужа такие привилегии, какими в большинстве не пользуются европейские дамы. Хотя бы, например, не завидно ли это: Магомет обязывает правоверного нежно и мягко обращаться с женой, не раздражать ее и заботиться, чтобы она всегда находилась в приятном расположении духа. Затем, предписывает ему к точному соблюдению не обременять законную супругу мелочами домашнего хозяйства и держать при ее особе, а если их несколько, то для каждой в отдельности, по установленному также правилу, известный штат служанок или рабынь.

Отсюда, пожалуй, и нравоучение для наших мужей, так как мне кажется, что они совершенно напрасно питают завистливые чувства к своим мусульманским “коллегам”.

Но не странно ли то, о чем я сейчас рассказала, и не затемняет ли это идею Магомета? Нет, здесь не следует искать противоречия, и мысль его вполне ясна: презирая действительно жену до отрицания в ней живой души, он только предписывает заботиться о ее материальном благополучии, о здоровье, чтобы она сохраняла таким образом свежесть и обаяние красоты в глазах мужа и рекомендует последнему беречь ее, как временную утеху в земной жизни; но он не обещает ей ничего за гробом, называет даже нечистой, и не пускает в свой рай, населенный для вечного блаженства правоверных существами более утонченной организации, светлыми гуриями.

Кроме всего уже сказанного еще и служебное положение Хассан-эфенди заставляло его жить но определенному масштабу, в силу которого везде и в каждой стране начальствующее лицо несет тяготу лишних расходов. Вот почему финансы моего несчастного друга были в таком плачевном состоянии. [92]

Ибрагим постучал деревянным кольцом, приделанным к одной из половинок дверей вместо звонка, и тотчас же вышел ко мне навстречу с восклицаниями приветствий сам Хассан-эфенди:

— Драгоценная жемчужина моей души, благоухание райских цветов! — говорил он с порывом искреннего чувства, украшая свою речь по обычаям турецкой вежливости красивыми оборотами сравнений: — освети лучом твоего благородства наше бедное существование, и пусть тень всех твоих великих достоинств ляжет на эти стены

— Эфенди, выслушайте меня и помогите добрым советом! — перебила я, сгорая от нетерпения сообщить ему об инциденте с Мавробиязи.

— Алмаз мой прекрасный, сияющий в короне утренней зори — вся глубина сердца Хассана у ваших ног! — воскликнул он, касаясь моей руки и целуя после того собственную ладонь в знак исключительная внимания ко мне: — тогда пожалуйте в гарем, чтобы обитатели его могли созерцать все добродетели, а уши их воспринимать перлы “великой мудрости

— О, нет, эфенди, — возразила я, еле удерживаясь от смеха: — мне бы не хотелось этого! Нельзя ли поговорить с вами очень секретно и непременно здесь?

Добрый старик растерянно оглянулся как бы застигнутый врасплох, с минуту потоптался на месте и вдруг, неизвестно для чего, раздвинул, а затем опять сдвинул деревянную решетку в окне.

Комната, где мы находились, составляла мужскую половину дома: здесь хозяин спал ночью, а днем принимал своих гостей. Вся меблировка этого помещения была слишком далее неприхотливого требования: два широких, низких дивана без ножек вдоль стен, ковер сомнительного достоинства, несколько маленьких столиков по углам и больше ничего.

Впрочем следует добавить еще для ясного изображения привычек Ислама, что упрощенный до минимума стиль обстановки, уже мною описанный выше, господствуете только в селямликах у мусульман, хотя и с некоторыми варьянтами в пользу богатых или бедных; но гарему по указаниям Шариата (Свод законов духовных и гражданских) охотно разрешаюсь и роскошь убранства и затеи европейского комфорта. Это как нельзя более соответствует характеру нации, в идеях которой интимная сторона жизни каждого человека должна быть [93] скрыта в тайниках его дома от всяких наблюдений из внешнего мира.

— Сюда могут зайти мужчины с улицы, — еле уловимым шепотом ответил, наконец, мой амфитрион и вдруг залился горькими слезами.

Тогда я спохватилась и прочла у него на лице всю драму его психологии, которая в данном случай резюмируется так. Гостеприимство, завещанное Исламу Магометом, составляете одну из высочайших добродетелей в жизни мусульман. Одна из заповеден Корана гласит: “переступивший порог твоего жилища несет тебе дар небес, пусть даже это будет враг твой”, а потому сказать правоверному, что он не с должным благоговением принял своего гостя, значило бы нанести ему жестокое оскорбление.

Хассан-эфенди, человек старых традиций, держался культа древнего обычая с пламенным фанатизмом убежденного исламита, считая нарушение правил гостеприимства тяжким преступлением, и вот на этой для него священной почве возник инцидент, о котором идет речь.

Дело в том, что строгость турецких нравов не допускает присутствия женщины в селямлике, куда я попала только блогодаря оплошности Ибрагима, наивно верившего, что для иностранцев законы не пишутся.

Однако, если читатель вспомнить, Хассан-эфенди, минуя факт, даже благословил мою тень, якобы отразившуюся на стенах его комнаты, а затем уже пригласил в гарем. Следовательно, трагизм положения заключался не здесь. Но так как анализ мудреных изгибов человеческой души не всегда поддается перу автора, в чем откровенно сознаюсь, то пусть лучше сам герой этой сценки откроет нам источник бурного смятения и растерянности, захвативших его в тот момент, когда я выразила желание остаться с ним еще некоторое время наедине для интимной беседы.

— Аллах никогда не простит мне ослушания его святой заповеди! — горестно восклицал мой собеседник, смахивая рукавом потоки слез и заикаясь на каждом слове: — “О, великолепный сосуд, наполненный до верху сладчайшим медом, золотое дно “учености” и благородства (Любимые комплименты у турок)! Камень греха всегда будет лежать у меня на сердце за то, что я не подчинил себя твоей воле, [94] твоему распоряжению и оскорбил, таким образом, священный дар небес, переступивший порог моего дома!..

Я прямо была ошеломлена таким непредвиденным оборотом дела, и возражения ускользали от меня: да могло ли кому прийти на ум, что принципы гостеприимства требовали непосильных жертв, а нарушение их вызывало чуть ли не катастрофу?

— У иных людей язык длиннее, чем у собаки, — продолжай, сокрушаясь, злополучный хозяин: — именно так, мой серебряный лепесток лилии, занесенный ветерком на грешную землю из райских садов (Метафора, очень часто употребляемая в разговорной речи)...

Но так или иначе, а надо было во что бы то ни стало придумать маневр, лишь бы овладеть позицией, на которой держался фанатик идеи, вооруженный аргументами буквы Корана.

— Даже не понимаю, из-за чего вы так волнуетесь сейчас?! — в деланном тоне крайнего изумления спрашивала я: — прежде всего каждому хорошо известно, что по законному праву гостеприимства честь и достоинство гостя охраняются хозяином дома, который отвечает за все. Я пришла в комнату мужчины только по недоразумению; но ваш долг состоит в том, чтобы предупредить всеми зависящими средствами толки и сплетни в обществе, а иначе скажут: вот Хассан-эфенди нарушил завет пророка...

— Да направить Аллах путь твоей жизни в убежище радости и света! — перебил старик, не давая мне говорить дальше, так как последний довод оказался самым убедительным: — в этой головке мудрость родилась прежде, чем выросли на ней волосы! Шейх-уль-Ислам не объяснил бы лучше! — рассуждал он, прикасаясь весьма осторожно рукой к широким полям моей шляпы и с полнейшим восхищением целуя затем свою же ладонь.

— Эфенди! — напомнила я: — проводите меня к вашей жене...

— Пожалуйте, пожалуйте! — ответил Хассан, торопливо распахивая секретный двери к выходу во двор, соединявшей мужскую половину с женской, и тихо добавил: — не омрачайте блеска своего духа, лишние уши будут закрыты, а перлы вашего красноречия и алмазы вашей тайны останутся навсегда в моем сердце.

Глава XXII.

Двор, куда мы вошли, представлял собою квадрат, замощенный битым кирпичем и с водоемом в центре. Гарем, деревянное здание в два этажа, выкрашенное голубой краской, находился [95] в стороне от домика, где помещался глава семьи; вдоль каменной изгороди, окружавшей усадьбу, лепились еще хозяйственный постройки из глины, дощечек и дранок, вместо крыш прикрытые негодными циновками; громадные кактусы и столетники бросали тень над очагом, у которого обыкновенно стряпают, моют белье, работают, а в жаркие часы дня отдыхают — вот несомненно точная копия жилища турка среднего достатка: у зажиточных людей, конечно, все это лучше и наряднее обставлено; но характер внутреннего расположения дома один и тот же.

Дети с оглушительным визгом кинулись мне навстречу. Их черные, азиатские глазки впивались, как стрелы, в мои руки — более отважные даже полезли ко мне в карман; но когда и там не оказалось соблазнительных пакетиков, то разочарованию не было границ. Один шалун в пылу негодования крикнул по моему адресу: “дели гечи” — дурная овца, и мне же иронией судьбы пришлось спасать его от родительской палки.

Рабыни, молодые черкешенки, тонкие, стройные в типе Лермонтовской Бэлы целовали налету концы моей вуали, оборочки платья, рукава, зонтик и, конечно, предпочли бы коснуться губами запыленного подола юбки, чем лица или рук неверной франки: “она хорошая, добрая, — так и читалось в их лукавой усмешке: — а все-таки Аллах не любит гяуров”.

Ханум-Мабуле, хозяйка дома, после обмена между нами традиционного селяма, усадила меня на груду подушек и стала занимать приятными разговорами на тему о моих необычайных качествах души, высоких добродетелях, премудрости и других совершенствах, чего, к моему огорчению, никто не признавал за мной в таком необъятном масштабе кроме Хассан-эфенди и его супруги.

Затем последовала церемония угощения шербетом и кофе. Невольницы также расположились группой вокруг меня, с жадным любопытством осматривая каждую складочку, пуговку, ленточку и каждую мелочь в моем наряде.

Замечательная особенность в турецком наречии: когда говорят между собой мужчины, то выходит как-то грубо, слишком отрывисто для европейского уха. Зато интересно послушать турчанок в интимной обстановке: они точно поют, и речь их звучит очень красиво. Это объясняется уменьем тонировать, растягивая гласные там, где обыкновенно они заглушаются шипящим или гортанным произношением, а также манерой смягчать твердые ударения на буквах. Например, “звезда": мужчина резко отрубит “ылдыз”, а женщина нежно протянет “иылди...з”; или же [96] приветствия “сабахларыныз, Аллаха ысмарладык”! Каждый со стороны подумает, что люди вот-вот начнут лупить друг друга; но турчанку вы сразу поймете. Много еще значит при этом ее выразительная мимика и плавная, грациозная жестикуляция.

Хассан-эфенди, видимо совершенно успокоенный и облегченный от тяжести угрызений совести, потребовал наргиле и удалился от нашей компании в другой конец двора, так как по установленному этикету древнего обычая глава семьи в присутствии гостей-иностранок не разговаривает с женщинами своего гарема.

С тоскливым нетерпением я все оглядывалась, стараясь привлечь его внимание, в то время как турчанки, не замечая моего печального, унылого вида, развлекали меня таким чудовищным вздором, да еще не ограниченным никакими пределами яркой фантазии, что повторять его прямо не решаюсь.

Наконец, желанная минута наступила; но как это случилось, я не знала и даже не уловила мгновения, на протяжении которого и толстая Мабуле и худые черкешенки вдруг, как фантомы перед лучом солнца, исчезли и растаяли на глазах...

— Итак, мой алмаз, ваш друг Хассан ждет драгоценных речей своей благодетельницы, — сказал он, приближаясь ко мне.

Тогда я откровенно, не стесняясь, передала ему решительно все, что мучительным трепетом уничтожало меня.

— Разве Тафти не знает о вашем путешествии в Египет? — спросил он, и по лицу его скользнуло глубокое изумление: — Нет? ах, как не хорошо!..

— О, Боже мой, Боже мой, что теперь делать? — заливаясь горькими слезами, говорила я: — к несчастию, он сам лишил меня возможности писать ему на том основании, что местность, где находится его чифлик, слишком удалена от почтового тракта к берегу, а караванным путем, вероятно, также нельзя?..

— Дитя мое дорогое, не плачьте, не терзайте бедного сердца преданного вам до гроба старика Хассана — простым языком без вычурных прикрась восточного стиля заговорил он: — прежде всего надейтесь и верьте, что написанное в книге судеб исполнится по неизменной воле Создателя...

— О, нет! — перебила я с живостью, чтоб оставить дальнейшее течение потока его красноречия: — предопределение — великая истина, пусть будет так; но мы, христиане, подчиняемся еще и обстоятельствам... [97]

— Вот это и плохо и очень даже! — горестно воскликнул он: — судьба решает все вопросы и определяете все явления в жизни человека...

Тогда мне пришла идея воспользоваться услугами магометанского “кэсмета” и уговорить этого, действительно нелицемерно преданного мне друга отправить с нарочным из подчиненных ему солдате мое письмо к Тафти, и когда я объяснила ему, в чем заключалось дело, то он с величайшей радостью взялся устроить придуманную мною комбинацию.

— Вполне согласен — здесь именно кэсмет! — убежденно повторял он мои же доводы: — а иначе такая мысль без участия воли судьбы могла ли родиться сама по себе? Нет! она была записана еще раньше начала веков в святой книге Предопределения, которое и направило шаги ваши ко мне!..

Добродушный, доверчивый, как ребенок, он даже не заметил, что попался на удочку, и немедленно занялся обсуждением проекта экспедиции в глубь Малой Азии — я, конечно, подсказала Ибрагима, надеясь иметь с ним в тот же вечер отдельный разговор.

Уже ночь ложилась на землю, украшая далекие небеса мириадами звезд и обещая с минуты на минуту зажечь яркую лампаду над горизонтом, чтобы осветить мой извилистый путь по темным, кривым улицам турецкого квартала. Ибрагим шел рядом со мной, разгоняя прикладом ружья стаи собак, бродивших в поисках отбросов себе на ужин. Бедные, несчастные твари с жалобным визгом отбегали прочь, не понимая, за что их били.

— Госпожа! — сказал Ибрагим, выслушав меня: — клянусь божественным именем Пророка, что твое письмо будет в руках высокородного бея, и я умру на его пороге, если он не даст мне ответа, чтобы порадовать твою душу.

— А вот и я! — сказал также месяц, выглядывая из-за горки восточного кряжа и разбрасывая вокруг снопы ярко-красных лучей. Большая Медведица даже побледнела от злости, а прелестная ее соседка, блестящая Кассиопея также стала меркнуть в ослепительном сиянии золотого диска.

— Госпожа! — окликнул меня проводник: — смотри! смотри — звезды прячутся, ой, как они боятся лампады Пророка! Но я не ответила ему, зная прекрасно, что толковать с мусульманином об астрономии была бы вещь рискованная. [98]

Вскоре мы выбрались из области кривых переулков и пришли к набережной. Здесь ожидала меня наша агентская лодка с двумя гребцами у весел. С надеждой в сердце, но с непонятным предчувствием какой-то беды, вернулась я домой, затворилась на ключ в своей комнате, чтобы провести бессонную ночь и приготовить к отъезду Ибрагима длинное послание, которому суждено было решить главный вопрос моей жизни.

Е. А. Рагозина.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Из дневника русской в Турции перед войной в 1877-1878 г. г. // Русская старина, № 4. 1912