РАГОЗИНА Е

РАГОЗИНА Е. А.

Из дневника русской в Турции перед войной 1877-1878 г.г.

II часть.

Глава XIV.

Настоящая глава перенесет читателя с берегов Эгейского моря в страну пирамид и финиковой пальмы.

Такая внезапная смена декорации находит себе оправдание в том, что не в моей власти было тогда повернуть крылатое колесо богини случая в ту или иную сторону. Впрочем, обойдемся на этот раз без философии, и я лучше расскажу здесь, как и что произошло вскоре после знаменательного в моей жизни события, описанного выше.

В начале шестой недели Элиме передала мне секретно письмо, в котором я прочла удивительную для себя новость: далеко от Хиоса, в глубине одного из восточных санджаков Малой Азии, в своем родовом чифлике умер отец моего Тафти, и последний спешил туда безотлагательно: “мы расстаемся на время, — писал он между прочим: — и я умоляю небо сохранить тебя для моего блаженства”...

Тем лучше, — думалось мне в эгоизме любви: — вот уже одного барьера нет на пути к нашему счастию.

Однако, моя подруга устроила дело так, что оно в конце концов стало всеобщим достоянием, и скучающие затворницы гаремов, с пылкой энергией, обсуждая предстоявшее событие, волновались не менее, чем в моменты лунного затмения.

Но хуже всего было то, что вздорные слухи эти не задержались только в стенах турецких жилищ, а перекинулись в другие кварталы Хиоса и подняли на ноги греческое духовенство. Тогда, чтобы предупредить дальнейшие осложнения вокруг моей [74] злополучной особы, решено было на нисколько месяцев отправить меня в Южную Францию к родственникам Marie, в замок маркиза d'Antin, семья которого интересовалась мною и звала к себе, чтобы познакомиться.

С воплями безумного отчаяния, задыхаясь в потоках слез, бросилась я к ногам Marie, но смогла только крикнуть: “не разлучайте нас, не разлучайте — я умру, умру!..” И мне, действительно, казалось, что жизнь улетала от всего моего существа.

Дорогая, незабвенная тетушка — священная память о ней всегда озаряла мой жизненный путь светлым лучом надежды: она поняла тогда чутким сердцем жгучия страдания молодой, пылкой души и протянула ей свои нежные ручки.

Но каждому известна логика любви: чем больше обращаются к рассудку, тем ярче вспыхивает страсть. Так было и со мной. Когда мне говорили, например, что раньше, чем свалиться в пропасть, следовало бы размерить и рассчитать шаги свои, или же рисовали мрачными красками душевные качества моего кумира, то я возражала, что готова даже смерть принять от него и что характер его изменится под влиянием горячей любви, которая все может победить на свете.

Мои стоны и слезы терзали окружавших меня — даже Али, по его же признанию, не спал ночей от горьких дум. Путешествие во Францию как-то само по себе не удалось, и все мы с мучительным напряжением искали выхода из невозможного положения; но не совсем-то легко было его найти!..

Как вдруг своенравной богине судьбы пришла вдруг фантазия перекинуть меня в другую колею, что давало моим близким некоторые шансы направить ход события в противоположную сторону, и вот почему так случилось.

К праздникам католической Пасхи в наш прохладный, цветущий Хиос приехала из огненной Африки подышать cвежим воздухом интересная личность, которая заслуживает, чтобы рассказать о ней здесь. Это была воспитательница дочери египетского хедива, знаменитого в истории прорытия Суэзского канала Измаила-паши, Полина Розьер де-Мулине из очень знатного рода французской аристократии.

Когда умер в Сен-Жерменском предместье ее отец, не оставив детям ничего кроме графской короны и долгов, то молодая, гордая девушка не растерялась, не пала духом, а твердо и бесповоротно решила принести себя в жертву долга и поддержать блеск имени в лице своего единственного брата, виконта де-Розьер, служившего в гвардии Наполеона III. [75]

Россию считали всегда обетованной землей для каждого, желавшего набить свой карман нашими варварскими рубликами, а потому и героиня этой главы остановилась на той же мысли.

Благодаря любезному содействию нашего посольства в Париже она была приглашена в Петербург наставницей детей всесильного тогда министра, графа А-гаи прожила у него, кажется, два или три года. Свое жалованье Полина отправляла брату; но что оно значило для шикарного офицера Второй Империи?

В те времена обаяние Франции на берегах Нила так ярко отражалось в правящих кругах и в народных массах, что далее золото Англии, всегда покорявшее Мир, значительно теряло тогда в своем удельном весе при погружении в Суэзский канал. Однако, следует заметить, что главным выразителем такого преклонения являлся сам вице-король Египта, Измаил-паша. В особенности он боготворил императрицу Евгению, которая в его понятиях олицетворяла собой идеал совершенства на земле.

Золотистые волосы прекрасной государыни сводили его с ума и в честь ее влюбленный хедив перекрасил весь персонал своего чрезвычайно густо населенного гарема в рыжеватых блондинок (Наполеон III и Евгения приезжали в Египет для открытия Суэзского Канала в 1869 году).

К тому времени, о котором сейчас идет речь, яркая звезда фатальной Евгении, этой “Нильской сирены”, как называла ее молва, уже закатилась и угасла на политическом горизонте мира; но в сердце Измаил-паши она еще долго светилась, мерцая, подобно убегавшей от земной орбиты комете.

У хедива было много детей, что не казалось удивительным при наличии в стенах громаднейшего дворца Гизерэ 600 жен и наложниц. Только глава этой, необъятной семьи любил больше других маленькую Энзели. До 10 летнего возраста девочка оставалась на руках своей матери-черкешенки, купленной случайно в Константинополе, у еврея, торговавшего невольницами с Кавказа.

И вот однажды, прихотью судьбы, Энзели, рожденная от рабыни, стала вдруг принцессой крови!

Впрочем, такова значит сила “кесмета” на Востоке, где даже султаны, эти калифы Ислама, были по преимуществу сыновьями матерей-рабынь, и где также не редко можно встретить пашей, полководцев, министров, купленных в дни их юности на базарах Стамбула или Каира. [76]

Маленькую дикарку взяли из гарема, поместили в отдельном павильоне дворца и совершили таким образом над ней метаморфозу в стиле сказок Шехеразады.

Но этим не ограничились: хедив задумал еще дать своей любимой дочери настоящий европейский облик, и тогда по его мысли целый штат иностранок окружил экзотическую принцессу для преподавания ей научных знаний, искусств и языков, а в Париж было командировано доверенное лицо с поручением во что бы то ни стало приискать даму из самого высшего круга общества, которая согласилась бы за огромное жалованье взять на себя весь труд по воспитанно Энзели.

Брат Полины, вращаясь постоянно в Сен-Жерменском предместье, узнал также об этом и написал сестре в Петербург, убеждая ее не терять случая, а хлопотать за себя.

Благодаря могущественной протекции графа Ага, пожелавшего устроить судьбу обедневшей аристократки, Измаил-паша с величайшей охотой, что бы только сделать приятное всесильному министру Российской Империи, остановил свой выбор на ней.

Как воспитательница, она чрезвычайно нравилась хедиву, и он осыпал ее такими ценными подарками, что блестящему виконту с того времени весьма недурно жилось на свете.

Чтобы выручить моих родных из затруднений, созданных инцидентом, рассказанным выше, она предложила им взять меня погостить у нее месяц, другой, а затем перед наступлением июньской жары и “хансина” (Песочный ветер: дует с июня до сентября, губительно действует на приезжих) привезти обратно в Хиос.

Здесь не могло быть и выбора, а потому в один из прекраснейших дней апреля, когда уже не говорят о равноденственных бурях, мы обе, Полина и я, уселись в быстроходный пакетбот французской компании “Messagerie Maritime” и отплыли в царство Фараонов.

Глава XV.

Воспитанница Полины де Розьер 15 летняя Энзели была уже замужем второй год и даже имела ребенка. Но по непреклонной воле отца, а также супруга, принца Али, образование ее, тем не менее, продолжалось в том же духе и еще в более строгом порядке для усовершенствования в премудростях западной цивилизации. [77]

Однако, как тот, так и другой даже не подозревали, чего это стоило гувернанткам и наставникам капризной и чрезвычайно ленивой принцессы, которая делала все, лишь бы отравить их существовало. Но приходилось молчать, так как платили слишком хорошо.

Когда доложили Энзели о моем пребывании в апартаментах Полины, то она выразила желание немедленно познакомиться со мной.

Нисколько свитских “фрейлин” по обычаю египетского церемониала явились ко мне, чтобы сопровождать к ее высочеству.

То были арабки из племени бедуинов северной Африки; но по внешнему виду они скорее напоминали раскрашенных кукол лубочного изделия Европы, чем уроженок тропика; шиньоны и локоны золотисто-рыжеватого цвета еще более приближали их к этому сходству — только глаза большие, черные и нужные, как у газели, свидетельствовали о расе. Отсюда я поняла, что тень “Нильской сирены” по-прежнему витала над сердцем Измаил-паши.

И так, я отправилась с визитом к принцессе.

Сначала меня вели по сквозным галереям, бесконечно длинным и обставленным удивительной роскошью, вполне отвечавшей нашим представлениям о великолепии убранства восточного стиля: диваны, вышитые золотыми арабесками, отоманки, крытые парчей, богатейшие ковры, мягкие, как пух, не одна сотня ламп и фонариков в люстрах из чистейшего серебра, подушки, шитые жемчугом, столики и принадлежности для курения наргиле, украшенные настоящими драгоценными камнями — одним словом, достаточно сказать, что мы находились в пределах гарема вице-короля Египта, и мне объяснили, что эта часть необъятного Гизерэ служила местом отдыха его гуриям в жаркие часы дня.

И действительно, когда я осмотрелась, то заметила несколько рыжих, молодых женщин, валявшихся на мягких подушках в тени колоннады: одни сладко дремали, лениво потягиваясь, другие — курили папиросы или наргиле.

Вдруг сразу, точно по команде, мы остановились: на встречу нам шла пожилая турчанка благородной осанки, приветливо улыбаясь:

Мать хедива, — шепнула Полина, и я присела перед знатной особой. Она что-то сказала в ласковом тоне по моему, адресу, движением руки, унизанной по локоть браслетами, предлагая следовать дальше.

По пути мне передали о ней много интересных подробностей, [78] которые заслуживают внимания читателя; но так как это не соответствуешь программ, настоящей главы, то я ограничиваюсь пока краткой характеристикой женщины, уже отмеченной на страницах истории Египта, так как вся просветительная деятельность знаменитого вице-короля была тесно связана с ее именем: тогда говорили, что он ничего не предпринимал без указаний и мудрых советов матери. Сюда еще можно добавить, что она интересовалась политикой, читала европейскую литературу и принимала горячее участие в делах управлении государством.

Спутницы мои “придворные дамы”, кстати надо заметить, в большинстве купленные на местных рынках или привезенные из Стамбула, изнемогая от духоты в своих бархатных трэнах “а la Eugеnie”, увлекли меня дальше, в сад, окружавший дворцы Гизерэ, где я увидела все чудеса экваториальной флоры; но мне было не до того: знойное дыхание огненного неба Африки давало себя знать и казалось уже, что нашему странствованию не будет конца.

Затем, мы повернули в прелестную аллею вековых сикомор, под сенью которых мне стало вдруг почти холодно.

Еще нисколько минуть пути, и вот из зелени гранатовых деревьев, выступая на площадку яркого газона, точно картинка в панораме, обрисовался дивный киоск, несравненный образчик мавританского зодчества. Весь облицованный голубыми эмальированными кирпичами, с колонками и ажурными балкончиками из белого мрамора, висевшими в пространстве над водой Нила, катившего мимо него свои мутные волны, он казался издали фантастическим сочетанием кружева и воздушных линий — такова была иллюзия жилища египетской принцессы. По широкой лестницы мы взошли наверх и углубились в длинную анфиладу салонов. Каждого, вероятно, как и меня, поразил бы контраст с тем, что я видела уже в большом гареме: там безраздельно царил только Восток, его изящные формы и поэзия стиля, а здесь — шаблонная роскошь Запада и комфорт европейца. Такая дисгармония но сравнению с наружным видом здания производила довольно комичное впечатление. Да и вообще, как замечено мною, мусульмане склонны верить, что наши моды и фабричные изделия приближают их к истинной цивилизации.

Пожалуйста, не забудьте, о чем я просила вас, Eugеnie, — напомнила мне Полина: — она непременно будет жаловаться на свою горькую долю, а вы утешьте ее, скажите, что в России, также, как и везде у европейских народов, женщины высшего круга, даже замужия, всегда заняты чем-нибудь полезным [79] для ума и сердца — прямо наказание Божье с этим ленивым зверьком!...

— Хорошо, хорошо! — ответила я: — а еще что говорить?..

Но в тот момент одна из фрейлин распахнула двери в интимные аппартаменты принцессы и знаком предложила мне войти первой, как требовалось в данном случае по этикету мусульманская гостеприимства.

Я сделала шаг вперед; но озадаченная тем, что пришлось увидеть, остановилась, не решаясь итти дальше: посреди комнаты, на пушистом ковре, вся обложенная атласными подушками лежала, закутанная в белую кисею, маленькая, худенькая женщина, к удивлению моему не рыжая, а прелестная брюнетка и, потягиваясь в сладком far niente, грызла конфетку. У изголовья этой феи в позе глубокого уныния стояла длинная, тощая дама, преподавательница английской литературы, как я поняла тотчас же. С выражением отчаяния в глазах и прижимая к сердцу какую-то исписанную тетрадку, она умоляла свою ленивую ученицу перевести на французский язык несколько строчек из Байрона, заданных месяц тому назад.

— Ах, да оставьте меня, наконец, в покое с вашими дурацкими писаками! — запальчиво вскрикнула принцесса, и туфля с ее ножки перелетела через голову англичанки. Гордая дочь Альбиона только повернулась на каблуках и моментально исчезла.

— Вот и “русская Eugеnie" — не так ли? — сказала Энзели, протягивая мне руки в драгоценный браслетах до плеч: — садитесь рядом со мной — будем друзьями! Вы носите имя прекраснейшей женщины в мире! Какая вы беленькая и розовая — счастливая, благодатная страна, где родятся такие! Мне очень хотелось бы туда уехать, а иначе здесь я совсем почернию от горя — о! моя жизнь одно терзание. И принцесса расплакалась, как дитя. Слезы градом катились по ее смуглому личику, еще не испорченному косметиками, она вся дрожала в припадке глубокого возмущения, жалобно повторяя: — Ах, эти ужасные англичанки — как я ненавижу их! Ну, какое мне дело хотя бы до Байрона или Шекспира какого-то? Мало ли сумасшедших людей на свете! Еще французские романы можно читать с удовольствием, а то, например, как один чудак (Ньютон) сидел под деревом, и вдруг упало яблочко на землю — что же тут интересного? Хорошо вам смеяться, — обиженно проговорила она, заметив мою невольную улыбку: — у вас, [80] конечно, замужние женщины делают, что хотят, и не готовят уроки, точно маленькие девочки...

— О, нет, принцесса, вы ошибаетесь! — возразила я, уклоняясь немного от истины, чтобы поддержать Полину, которая находилась здесь же к великой досаде ее воспитанницы, мы постоянно учимся и в молодые и старые годы, всегда работаем, читаем, пишем и нас также принуждают заниматься по целым дням...

Как! да неужели? Ах, бедные, несчастный создания — учиться по целым дням! перебила Энзели, лишая меня, таким образом, удовольствия блеснуть перед ней красноречием и похвалиться, кстати, нашей цивилизацией: — а я думала, что русские дамы ровно ничего не делают, когда выходят замуж, — продолжала она с полнейшим разочарованием в тоне голоса: — ну, значит Россия действительно варварская страна!..

Но мне даже не пришлось возражать, как бы хотелось: вдруг послышались тревожные звонки в соседних комнатах и галереях, окружавших дворец-киоск, топанье множества ног, гортанные, резкие выкрики на арабском языке: “Хедив! Хедив!” и приемная, где мы находились, стала наполняться толпою одалисок, причисленных к гарему принца Али.

Все они были одета в красные, шелковые туники, подхваченные золотыми пряжками на боках и плечах.

— Хедив! Хедив! — повторяли гурии, размещаясь вдоль стен и у дверей, как полагалось согласно церемониалу.

Энзели вскочила на ноги, чтобы итти навстречу; но Измаил-паша быстрыми шагами уже приближался к нам. Ему казалось не более 45 лет; фигура у него была довольно полная, лицо круглое с бородкой а la franco, глаза небольшие, черные, очень выразительные, а в общем он имел вид и манеры человека, рожденного для власти.

А! вот какая она “mademoiselle Eugеnie” — Voyons! — сжимая мне руку в ответ на мой почтительный реверанс, оживленно заговорил вице-король и вдруг мечтательно, с оттенком грусти добавил: — eh bien! eh bien! rеgnez donc sur les bords du Nil...

Очевидно, мое имя воскресило призрак “другой Eugеnie”, безраздельно царившей в душе этого знаменитого в истории Египта государя.

Здесь я прерываю рассказ о стране фараонов. [81]

Глава XVI.

В дни моего пребывания у Египетской принцессы я не теряла времени даром: благодаря удобствам почтовых отправлений из дворца Хедива в Константинополь, а главное отсутствию домашнего контроля, мне удалось завязать переписку с Мидхат-пашою.

Тогда звезда его уже восходила над затуманенной густыми облаками чертой политического горизонта, освещая ему путь к славе и могуществу — так, по крайней мере, он сам чистосердечно верил этому.

Однажды, еще в начале нашего знакомства, он сказал мне как бы шутя: “если полюбите турка, берите меня сватом — не раскаетесь”.

В своем действительно сказочном превращены он не забывал старой дружбы, и я не ошиблась, когда доверила ему с полнейшей откровенностью всю историю моей любви.

К 15 числу мая Полина де-Розьер привезла меня обратно в Хиос больную, измученную тропической жарой в Каире.

Тафти почему-то медлил своим возвращением, и я не имела о нем решительно никаких известий с момента его отъезда в далекий санджак Малой Азии. Так проходило время, наполняя мою душу жестоким унынием, тем более, что приходилось симулировать еще веселое настроение и благоразумие.

Наступило 30 мая, роковой, знаменательный день или, выражаясь правильно, новая страница, вписанная Мидхат-пашою в историю современной Турции.

После обеда Marie и я сидели в приятном dolce far niente у окна в столовой, любуясь вечно прелестной, ненаглядной панорамой Эгейского моря. Дядя также находился здесь, а секретарь его, Артур Трикон, читал нам вслух только что прибывшие из Константинополя газеты, по столбцам которых тянулась все та же неизменная, бесконечно нудная сказочка “про белого бычка”: le gеnеral Ignatieff, le knout, le cosaque, la vodka, l'ispravnik и площадная ругань по адресу Черняева — дальше этого не шло, так как, вероятно, сэру Эллиоту, руководившему тогда турецкой прессой, не хватало просто фантазий придумать еще что-нибудь.

— Ах, Боже мой! — вспыхнула Marie — да у меня начинается оскомина — разве там, за пределами Хиоса ничего нет, кроме памфлетов на Россию?! Ну, как не надоело людям толковать все об одном и об одном...

Как будто в ответ на ее сетования раскатился удар пушки, [82] за ним другой, третий, и началась канонада со всех бастионов крепости, действительно возвещая что-то новое, необычайное.

— Что такое! что такое! — волновались мы и не находили объяснения: заглянули в календарь — никакого праздника или иного торжества у мусульман!

— Вафир-бей! — доложила прислуга, и к нам вошел с пакетом в руках личный секретарь губернатора. Вот точная копия с документа, адресованного тогда всем консулам: “Par la volontе de Dieu et du peuple le sultan Abdul-Azis est dеtrоnе, et Sa Majestе Impеriale le sultan Murad V monta au trоne Ottoman. Midhat”(Волею Божьей и народа султан Абдул-Азис лишен престола, а, Е. И. В. султан Мурад V восшел на трон Оттоманов. Мидхат).

Прежде чем откланяться, Вафир-бей передал дяде еще и другое послание неоффициального характера: в нем заключалась просьба Киамиль-паши пожаловать завтра, 31 мая, вместе с женой и племянницей в Конак на раут с танцами. Вслед за подписью стояло: “магометанские дамы примут также участие и будут помещены в закрытых ложах на хорах, чтобы любоваться оттуда зрелищем праздника”.

— Нечего сказать, прогресс, — шутил Артур: — смотреть через решетки, как веселятся гуяры — vivat либеральному паше!

— Однако, как же нам одеться? — спрашивала Marie: — я положительно не могу сообразить — уж очень мудреная задача: “турецкий бал”?

И мы принялись обсуждать вопрос со всех его сторон. Но не прошло и часу, как в нашей приемной уже собрались почтет все дамы из европейского общества для решения той же задачи.

Тогда открыли заседание под авторитетным председательством, моей тетушки, и начались прения.

Большинство рассуждало так: обыкновенный визитный наряд и неудобно и выходило как-то не парадно, тем более в присутствии турчанок, которые непременно объяснили бы это недостатком, должного почтения к высокому торжеству. Бальное “декольте” — еще того хуже, возражали другие и, наконец, дружными усилиями, единогласно подошли к следующему: надеть платье хотя и с открытым лифом, но шею и плечи задрапировать кружевом или буфами из газа, а на руках иметь перчатки по локоть. Таким образом получалась иллюзия: и парадно, как следовала тому быть, и не зазорно для щепетильной совести правоверных. [83]

На следующий день, 31 мая, после заката солнца Marie и я, закутанные в легкие бурнусы и сопровождаемые кавасом, подъехали верхами на своих арабских скакунах ко дворцу наши. Иллюминация уже горела, с валов цитадели пускали ракеты, на плацу шумели солдаты и матросы, забавляясь военными играми с оглушительной пальбой.

На лестнице у входа в приемную со мной раскланялся один из знакомых офицеров, и я спросила его:

— Вы рады, что у вас новый султан?

— Если будет платить нам жалованье, — улыбаясь ответил он, — то конечно, пошли ему Аллах многие годы царствования.

Мы вошли в ярко освещенный зал с прелестной колоннадой и обширными хорами, замаскированными деревянными решетками. Хозяин дома, окруженный толпою военных, встретил нас чрезвычайно любезно; но было как-то странно для европейского глаза отсутствие хозяйки и ее привета.

После взаимных рукопожатий и поздравлений я обратилась к амфитриону с таким вопросом:

— Как поживает ваша супруга и милая Элиме — надеюсь, что они... На этом мне пришлось остановиться: Киамиль-паша слишком заметно смутился и, чтобы уклониться от необходимости разговаривать со мной, громко сказал, стоявшему тут же Ниязи-эфенди, начальнику крепостного гарнизона:

— Прошу вас, займитесь mademoiselle и представьте ей кавалеров — она желает танцовать...

Тогда я вспомнила, хотя и поздно, что нарушила, таким образом, одно из главнейших правил хорошего тона турецкой вежливости, по которому спрашивать мусульманина в присутствии других мужчин о здоровье его жены значило нанести ему прямо оскорбление.

Эфенди предложил мне опереться на его руку, и мы отошли подальше.

С невольным любопытством я стала осматриваться. Местные тузы, миллионеры-греки, также явились на раут, но, вероятно, не столько по сочувствию к перевороту — им и при Абдул-Азисе жилось весьма недурно — сколько по чисто коммерческим рассчетам, так как все равно и при новом режиме следовало быть в ладах с представителями власти.

Зато жены этих королей биржи вполне использовали случай блеснуть роскошью нарядов и драгоценных уборов.

Роль кавалеров по преимуществу исполняли молодые купчики, порхая вокруг дам и стараясь казаться настоящими dandy в [84] своих черных сюртуках европейского покроя — обыкновенно мы привыкли их видеть за прилавками или же у пакгаузов в грязных зуавках, в широчайших шароварах и туфлях на босую ногу.

Левантинцы, вечно занятые своими интригами и политикой, бродили за колоннадой, оживленно беседуя о злобе дня.

Вдоль стен жались красные фески: то были турки старого закала, чиновники суда, администрации, таможни и другим ведомству питавшие глубокое отвращение к новым порядкам, и с унылым видом посматривали на свои перчатки, как бы спрашивая себя: “ну, для чего этот маскарад?”

Офицеры также составляли отдельные группы, не смешиваясь с европейской публикой.

Раздались звуки вальса — пары закружились.

— Allons, mademoiselle, имею честь просить вас на тур вальса — mille million de bombardes.

Читатель, непременно, подумает, что так говорил один из матросов с какого-нибудь французского военного корабля? — нет! передо мной, изгибаясь в “грациозных позах”, стоял некто Григораки Кундури, краса и гордость греческого квартала, кумир дам и девиц, сын богача-торговца оливковым маслом.

Это был пустой малый, без всякого почти образования, не знавший других наречий кроме своего родного “галика”, но тем не менее он пользовался завидной репутацией вполне “цивилизованного молодого человека и прекрасного лингвиста”, вероятно потому, что каждое предложение своей речи на греческом языке он неизменно начинал восклицанием: “allons”! иногда, впрочем, для разнообразия, tiens! и заканчивал всегда обязательно целым каскадом тех почти непереводимых характерных “словечек”, которыми так богат лексикон французских рабочих, солдат и моряков.

— Tiens! mademoiselle, — продолжал Кундури, вы, надо полагать, morbleu, весьма огорчены инцидентом с Абдул-Азисом? Ventre-saint-gris, enfer et damnation! Прекрасный пассаж для генерала Игнатьева, par les cornes du diable, nom de nom!

— Почему? — резко ответила я, — не все ли равно для меня, кто царствует в Турции...

— Sapristi! tonnerre de Dieu! — воскликнул он и широко развел руками: — tiens! tiens! что слышу я? но ведь это означает переход “влияний” к Англии, а вы, pardon за выражение, получает длинный, длинный нос! Sac а papier! Corbleu!

Не сдерживая глубокого отвращения, я довернула ему спину, что [85] было тотчас же замечено его поклонницами, и на меня стали коситься.

Ах, как мил! как умен! захлебываясь от умиления, говорили между собой дамы, но так, чтобы и я слышала: — вот кому быть министром или губернатором! а красноречие — Демосфен! о! Григораки пойдет далеко!

И действительно, как было не восхищаться, когда при всех своих “пленительных” достоинствах Хиосский дон-жуан еще так хорошо ругался на французском языке.

Ровно в11 часов нас пригласили в столовую.

Мы разместились вокруг столов, прекрасно сервированных. Только виноградное вино отсутствовало, так как мусульмане его не пьют, и вместо него предлагали лимонад.

Мужчины занялись политикой, а дамы сплетнями. Офицеры и чиновники, не принимая ни малейшего участия в политических дебатах, угощали нас. Киамиль-паша также не садился и внимательно следил за порядком.

Моя соседка, Харикля Скараманга, шепнула мне:

— Я была на хорах — Элиме просила вам сказать, что ждет вас завтра же к себе по очень важному делу...

Я поняла. Тогда мне показалось, что все изменилось вокруг: комната наполнилась розовыми лучами, крикливые голоса пели дивную мелодию — даже Кундури преобразился в очень симпатичного человека.

— Allons donc! надо поздравить хозяина — кто скажет речь, mille million de bombardes! — на этот раз мне очень понравилась любимая прибаутка французских матросов: я даже улыбнулась “прекрасному” Григораки.

— Позвольте мне? — заговорил, приближаясь к паше, представительной наружности господин, элегантно одетый. Звали его Христофором Карава; он служил директором местного банка, всегда находился в курсе международных пертурбаций и мог предсказывать грядущие события по биржевому курсу бумаг. Таких неоспоримых качеств было совершенно достаточно, чтобы за ним установилась репутация “тонкого дипломата”, и с его авторитетным мнением считался деловой круг Хиосских коммерсантов.

Наполнив стакан лимонадом, он поднял его высот и обратился к почтенному собранию с таким “нравоучением”:

— Господа! настоящее торжество знаменует собой победу света, и правды над тьмою и лукавством. Радость народа, с которым мы сожительствуем под одним небом, под сенью одного [86] трона — также и наша радость, залог общего благополучия. Одним словом, поздравим себя: генерал Игнатьев сел на мель — многие лета новому Падишаху!!!

— Zito Mourad!! Zito! — вопили греки: vivat вторили европейские пришельцы и только те, кого непосредственно касалось историческое событие, все находившиеся здесь турки, ничего не кричали, загадочно улыбаясь и переглядываясь между собой.

Когда было произнесено имя нашего посла, мой дядя порывисто встал и немедленно удалился из столовой. Губернатор бросился за ним вдогонку. Сконфуженные офицеры стали также выходить.

— Какая дерзость! — наклоняясь ко мне, прошептал Хассан-Эфенди — в присутствии русского консула — наши все возмущены!..

— О, конечно, нисколько не сомневаюсь! — ответила я, глотая слезы.

Добрый старик видимо смутился, заморгал глазами, точно собираясь плакать, и добавил:

— Никто, как Аллах: — все написано им прежде начала веков в книге судеб...

Е. А. Рагозина.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Из дневника русской в Турции перед войной в 1877-1878 г. г. // Русская старина, № 1. 1912