РАГОЗИНА Е

РАГОЗИНА Е. А.

Из дневника русской в Турции перед войной 1877-1878 г.г.

II часть.

Глава VIII.

(См. ”Русская Старина”, март 1911 г.).

Наступали последние дни карнавала. Для заключительного аккорда уличных развлечений было назначено грандиозное шествие масок и «bataille des fleurs».

К тому времени на рейд прибыла из Безики броненосная эскадра под вымпелом лорда-адмирала Сеймура, начальника всех морских сил Великобритании.

Смирна всполошилась и приготовилась оказать исключительное внимание «друзьям и защитникам» Оттоманской Империи. Но чванные сыны Альбиона с явно выражаемым пренебрежением уклонялись от всякого сближения с местным обществом и рассматривали его, по своему обычаю, сквозь призму британского величия, точно инфузорию какую-то.

И вдруг, по необъяснимому стечению обстоятельству только я одна не попала в разряд этих микроскопических организмов, и на меня взглянули невооруженным глазом. Вот как это произошло.

Нас собралась довольно большая компания, задумавшая посетить фрегат «Девастейшен» — что значит «опустошитель» — на котором имел пребывание лорд Сеймур.

Испросив предварительно через консула его разрешения, мы уселись в каики и отправились в экскурсию к железному чудовищу. [330]

Нас приняли вежливо, но сухо. Мы осмотрели каюты, столовую, кабинет адмирала, библиотеку — все было прекрасно убрано, блистало роскошью и комфортом. Затем нам предложили взглянуть на громадный орудия в боевых башнях.

— Всего только четыре пушки? — с разочарованием спросила я рыжего лейтенанта, стоявшего тут же.

— Да, только и всего! — перефразировал он с усмешкой мои слова: — но вполне достаточно, чтобы привести в развалины, например, всю Смирну с ее окрестностями.

— Ну, едва ли! — задорно ответила я на его вызывающий тон: — тогда что же можно сказать о других кораблях, на которых по 30 и более орудий?

Такая параллель чрезвычайно насмешила англичанина: он расхохотался и показал мне все свои клыки во рту. Я с негодованием отвернулась и хотела уже отойти подальше, как вдруг нечаянно встретилась глазами со взглядом, который приковал меня к месту: на той же рубке, в некотором от нас расстоянии сидел в американском кресле очень важного и надменнаго вида пожилой моряк и с упорным, пристальным вниманием следил за каждым моим движением, что было слишком заметно по выралсению его лица.

Так продолжалось несколько мгновений...

Наконец, фигура неизвестного шевельнулась, приподнялась и, подобно статуе Командора, двинулась в мою сторону.

— Mademoiselle! надеюсь, вы позволите мне, как хозяину этого плавучего дома, заявить себя вашим покорнейшим слугой? — обратился прямо ко мне на правильном французском языке, хотя и с резким акцентом, чопорный англичанин, а затем раскланиваясь по всем правилам высшего этикета, как будто бы он приветствовал принцессу крови, добавил: «имею честь представиться, лорд Сеймур».

Тон и манеры британского вельможи показались мне обворожительными; но я продолжала стоять перед ним смущенная, озадаченная и молчала.

— Да отвечайте же хоть что-нибудь! — шепнул еле слышно кто-то за моей спиной; но лорд-адмирал немедленно поспешил вывести меня из неловкого положения:

— О, ничего! ничего! — проговорил он снисходительно: — все это в порядке вещей: скромность и застенчивость составляют драгоценнейшее украшение юности. К тому же молодость еще и великодушна, а потому надеюсь, что mademoiselle найдет оправдание в своем сердце и для меня, бедного скитальца по чужим [331] морям, когда поймет, что не в моей власти было преодолеть желания познакомиться с ней...

— Милорд! — перебила я, тронутая его рыцарским обращением: — простите меня! напротив, вы делаете мне честь... я очень, очень рада... Здесь дар красноречия окончательно покинул меня, и я вновь замолчала.

Но, вероятно, магнату Англии в конце концов надоело рисоваться перед какой-то девчонкой: он сбавил тону и довольно фамильярно спросил меня:

— Прелестная незнакомка, почему вы так тщательно охраняете свое инкогнито? с кем же я имею честь говорить?

Замешательство первых минут уже прошло, и я назвала себя.

— Какой приятный сюрприз! — воскликнул лорд с деланным восторгом: — так вы русская и даже не здешняя уроженка? тем лучше, тем лучше! Впрочем, я и сам догадался об этом, когда увидел вас, а иначе мне не пришло бы в голову искать знакомства с вами, так как в моих правилах подальше держаться от турецкой райи (Подданные турецкой Порты не магометане) да и вообще от всякой расы, не имеющей своего собственного государства, — говорит он громко, не обращая внимания на то, что здесь же, в нескольких шагах, находилась целая группа этих людей, достояние которых охраняла его эскадра от злостных покушений «Московии».

— Однако, нам негде и присесть, — спохватился он, оглядываясь по сторонам: — не угодно ли вам посетить мой салон — там много интересным вещей?

— Благодарю вас, сэр; но не могу, — нам пора домой, — ответила я, указывая на своих спутниц.

— О, нет! как же так? mesdames, — обратился гордый вельможа к последним: будьте любезны, разрешите мне предложить к вашим услугам мои аппартаменты для обозрения коллекций и гравюр.

Мы последовали за ним и действительно увидели сказочное великолепие в убранствах его кают.

— Я убежденный «поклонник» России, — продолжал ораторствовать гостеприимный хозяин, усаживая меня на диван: вашему народу принадлежит великая будущность. Кстати, могу вас порадовать: в непродолжительном времени по пути из Мальты в Босфор сюда зайдет королевская яхта под флагом герцога Эдинбургского и его супруги, дочери вашего Императора.

Тогда мне пришла в голову счастливая мысль воспользоваться [332] удобным случаем и любезным содействием лорда-адмирала, чтобы представиться герцогине; но он тотчас же разочаровал меня, объяснив, что их высочества по всем вероятиям прибудут на рейд поздно вечером, а на рассвете отплывут дальше. Так и остался навсегда открытым вопрос, чем собственно хотел порадовать меня командовавший флотом Великобритании?

— Мне будет чрезвычайно приятно встретиться с вами еще и в Хиосе, — добавил он: — я имею намерение покрейсировать между островами архипелага, и так как ваш дядя консул, то сочту долгом сделать ему визит. Затем, взглянув на меня с выражением судьи на подсудимую, он предложил ответить ему на следующий вопрос:

— Кажется, вы сомневаетесь в разрушительной силе нашего «Девастейшена» на основании того, что у него всего 4 пушки?

— Да, — проговорила я безучастно, так как мне было решительно все равно до этого. Но лорду Сеймуру, видимо, не понравилось мое равнодушное отношение к престижу панцырного фрегата, и он весь загорелся стремлением во что бы то ни стало вывести меня из пагубного заблуждения.

— Mademoiselle, вы жестоко неправы! — воскликнул он с такой интонацией в голосе, как будто предостерегая меня от падеиия в пропасть: — я могу точно и наглядно доказать вам сейчас же, что наши орудия самые могущественный и самые громадные в мире по калибру!

Я не успела еще сообразить, в чем заключалось дело, как любезный хозяин уже развернул перед моими глазами альбомы каких-то чертежей и принялся с воодушевлением посвящать меня во множество подробностей специальных знаний.

Он так много и долго рассказывал о диаметрах в дюймах и прочих мудреных вещах и так надоел мне, что я готова уже была расплакаться от невыносимой скуки. Но судьба еще благоволила ко мне и выручила из беды: доложили о прибытии генерального консула с важными депешами.

Тогда, облегченно вздохнув, я встала, простилась с ним и с решительным видом направилась к выходу на палубу.

Раскланиваясь со мной в последний раз, лорд Сеймур добавил:

— Беру на себя величайшую смелость, mademoiselle, просить вас дать мне возможность закончить наш разговор в другое время?..

Передавая в настоящей главе эпизод моего знакомства с первейшим вельможей Англии и останавливаясь на нем так [333] подробно — хотя, надо сознаться, здесь мало интересного — я вовсе не хотела в данном случае только похвалиться оказанным мне предпочтением со стороны человека такого недосягаемо высокого ранга и, как надо было полагать, с очень большими требованиями и вкусами. Нет, я слишком далека от подобного самомнения и намерена представить дело в настоящем его освещении.

Правда, что происшествие это вызвало сенсацию и долгое время служило предметом оживленных толков среди горожан.

На меня стали посматривать так, как будто бы и в самом деле на мою голову внезапно упал луч солнца и соткал над ней блестящий ореол.

А между тем, так не трудно было понять, почему именно на мне остановилось внимание гордого и неприступного в своей важности пэра Англии, тогда как всем хорошо было известно, что он слишком брезгливо сторонился от людей не его круга.

Несомненно одно, что если бы слуха его не коснулось дерзкое суждение какой-то иностранки о качествах британских пушек, то он даже и не заметил бы моего присутствия в нескольких шагах от себя.

Знаменитый адмирал, по свойственному его расе самообожанию, был непоколебимо убежден, что вопрос о морских силах Англии составлял для каждого, имевшего счастие обитать с ним на одной планете, главный нерв жизни и важнейшую цель бытия.

Такова основная и самая характерная черта англичанина: он безумно влюблен решительно во все, что его касается, и смотрит на Божий мир только сквозь призму своего недосягаемого величия.

Когда лорд Сеймур, как и обещал, посетил нас в Хиосе, то он сам признался мне, что его крайне поразила моя полная неосведомленность о британском флоте, и что это показалось ему прямо ненормальным явлением.

Год спустя я опять встретилась на жизненном пути с начальником морских сил Англии, и он так же, как и в первый раз, говорил много о разрушительных свойствах 12-ти дюймовых орудий и в заключение подарил мне фотографический снимок «Девастейшена». [334]

Глава IX.

Последнее воскресенье карнавала было самым боевым днем сезона.

Я сидела с дядей и тетей у открытого окна в нижнем этаже испанского консульства, куда пригласили нас для более удобного обозрения маскарадных процессий.

Уже с утра наряженные в причудливые костюмы толпы горожан широким, бурным потоком разливались по всем кварталам Смирны, наполняя воздух хаотическим шумом праздничного настроения.

Взрыв хлопушек и треск ружейного огня возвестили о начале церемониала. Из всех улиц и переулков стали выходить к береговой части города множество групп пеших и конных масок, изображавших собой пародии на злобы дня и каррикатуры на общественных деятелей того времени. Затем, продефилировали в стройном порядке славяне, албанцы, негры, арабы и другие племена, населявшие султанскую державу. Но ничто не насмешило так публику, как аллегорическое изображение армянской народности. И действительно, зрелище оказалось чрезвычайно забавным: в конце колонны национальностей двигался на колесиках исполинских размеров картонный нос с надписью вокруг ноздрей: «Аллах создал меня прежде Адама, а потому я так велик и прекрасен!» Бешеный взрыв хохота и гром апплодисментов встретил и проводил эту затею веселых левантинцев.

Однако, самое интересное еще предстояло впереди, и глаза всех с нетерпеливым ожиданием устремлены в ту сторону, откуда предполагалось шествие «великих и малых держав».

Шумные арлекины и крикливые Пьеро в белых колпаках с оглушительиым визгом шныряют по набережной и угощают степенных людей прямо по физиономиям зарядами confetti, вследствие чего разыгрываются порой весьма комичные сценки. Вот, например, идет, важно покачиваясь на ходу, строгий, типичный мулла в огромной чалме, стараясь не обращать внимания на беснование гяуров, и вдруг, когда он менее всего того ожидает, у него под глазами и на лбу получаются нежелательные украшения. Старик поднимаете палку, грозит; но от шалунов и след простыл.

Мимо нас мелькают, точно в калейдоскопе, новые и новые картинки волшебника-карнавала, и деловая Смирна, таким образом, принимает вид театрального зрелища. [335]

Наступал момент, которого так жаждала толпа.

Где-то забил барабан, заиграли рожки фантастических горнистов, и на арену праздника явились политические аллегории.

Фурор поразительный! ликование, не поддающееся описанию! И надо сказать, что эта часть программы была чрезвычайно остроумно исполнена.

Прежде всего мы увидели символический образ Англии: кита, голову которого венчала корона из броненосцев и пушек. Скрытые в туловище импровизированного животного люди двигали его вперед, но так искусно, что, казалось, и в самом деле оно плыло по мостовой, как будто бы на волнах океана.

Франция гордо выступала петухом в рост человека. Турция представлена была арабским конем, увенчанным зеленым тюрбаном; Испания — быком; Греция — масличным деревом. Италию изображали две фигуры: волчица, вскормившая Ромула, и бандит в огромной шляпе с перьями.

Германия отсутствовала, вероятно вследствие того, что Вильгельм II еще не заправлял тогда делами турецкой Империи и некому было распорядиться по этой части. А нашу матушку-Россию далее вовсе исключили из сонма европейских держав, и она, горемычная, втиснутая в шкуру медведя, смиренно шествовала бок о бок с китайским драконом во главе азиатских государств. Далее шли вереницы каких-то чудовищ и зверей до тигра включительно, олицетворявших страны и народы всех частей света.

— Здешняя молодежь приготовила вам сюрприз, — обращаясь ко мне и к дяде, сказал консул, дон Тарацо, указывая на приближавшуюся к нашему окну группу мужчин, которые показались нам издали почти оголенными. Тем не менее, мы были тронуты вниманием, но не успели договорить слов благодарности и неудержимо расхохотались: мимо нас уже дефилировала процессия, под вазванием «les paysans russes», о чем гласили ярлычки, приколотые к спинам наших маскарадных соотечественников.

Даже самое пылкое воображение никогда не представляло себе русских мужиков в виде акробатов, обтянутых в трико, с разноцветными колпаками на головах и в туфлях с бантами; но с тою лишь разницей от балаганных героев, что на руках и ногах фантастических пейзанов звенели цепочки, означавшие «кандалы», в которых, по существующему и сейчас мнению в Европе, бессменно ходят наши «рабы-крестьяне» — понятия цивилизованного мира о России так перепутаны, так [336] дики и ужасны, что прямо граничат с настоящим идиотизмом, а потому самый невозможный, кошмарный вздор принимается им на веру без критики и рассуждений. Так было и в данном случае: публика чистосердечно уверовала, что предложенное ей зрелище вполне соответствовало действительности, в чем я убедилась из разговоров в толпе:

— Ах, бедные, несчастные люди! — слышались трогательные возгласы по адресу наших «рабов» или, выражаясь языком иностранной прессы в Турции «les rabis esclaves de Moscovie»: — как им должно быть холодно в таких легких башмачках! Вот поистине варварская страна эта ледяная Россия! Вслед за голыми россиянами двигались, как и следовало ожидать, российские пейзаночки. Вот здесь-то и оказался обещанный мне сюрприз, так как я до того момента даже не подозревала, что у нас деревенские бабы щеголяют в шелковых тюниках и причесываются у французских парикмахеров. Вся эта группа нарядных барышень вплотную подошла к окну, у которого я сидела, и со словами приветствия: «Soyez la bienvenue, charmante rose de Siberie — rejouissez nos coeurs que vous ayez deja gagne» забросала меня букетами цветов.

Такой удивительный знак внимания несказанно польстил моему самолюбию, и я невольно подавила в себе чувство досады, вызванное перед тем некоторыми картинами в калейдоскопе аллегорий, где все русское осмеивалось с цинизмом идиотов.

Этой сценкой закончился уличный маскарад; но празднично настроенная толпа долго еще не расходилась, оглашая воздух смехом, пением и звуками гитар.

На следующий день мы собрались в обратный путь к себе домой, в наш тихий, патриархальный Хиос.

Все, пережитое там и еще так недавно, уже стало казаться мне далеким, тяжелым сном: слишком оригинальный и яркий характер новой обстановки волшебно действовал на мое воображение, и я чрезвычайно неохотно покидала веселую Смирну.

Правда, что порою, измученная усталостью, я возвращалась к милым призракам и уходила в порыв тоски и горьких сожалений. Тогда любимый образ, подобно тому, как это бывает в области сновидений, то воскресал и манил к себе, то вновь скрывался и бледнея угасал.

Однако, в собственную похвалу могу добавить, что вакантное место в сердце пока еще оставалось незанятым, хотя имелся к тому большой выбор. Говоря откровенно, я просто не умела [337] разбираться в движениях своей души, а потому и не понимала, что делалось тогда со мной.

Пароход «Веста», раскачиваясь то вправо, то влево, плавно перелетал с волны на волну, направляя свой путь к Хиосскому рейду вдоль берега Анатолии, откуда уже дышала ароматом зацветающих рощ южная, жаркая весна.

Истомленная духотой, царившей в каютах, я вышла на верхнюю палубу, чтобы остаться там до утра.

В море купались мириады звезд и серебристый рожок луны, играя, точно бриллиантами в его темной глубине.

Мы только что выбрались перед тем из вечно бурного и грозного пролива Чандарли, где нас изрядно потрепало, а потому легкая зыбь в Архипелаге казалась сущим пустяком по сравнению с дикой вакханалией капризных течений Малоазиатской Сциллы и Харибды.

Сложное чувство наполнило меня, когда в туманной дали развернулась панорама Хиосской бухты, где за дымками испарений прятался силуэт острова, и моя фантазия полетела вперед навстречу любви и жарким объятиям.

Молодость тем и очаровательна, что всегда богата иллюзиями и надеждами: тотчас же все тревоги сомнения рассеялись и остались далеко позади. Хотя и жутко было представить себе возврат к прошлому; но так неудержимо влекло к нему...

Над темной чертой восточная горизонта раскинулась красная лента зори; грянула пушка «Езана» («Езан» — по-турецки восход солнца), возвещавшая мусульманам час молитвы, и контуры турецких бастионов выступили из теней минувшей ночи.

«Веста» загремела якорями и дала протяжный свисток. Консульская шлюпка, подброшенная волной до уровня трапа, приняла нас к себе под сень русского флага, а затем отчалила прочь.

Глава X.

Не успела я еще оглядеться и прийти в себя после утомительная сезона, как уже получила записочку от своей турецкой подруги с упреками за долгое отсутствие и с убедительной просьбой повидаться с ней.

Я не была настолько сильна, чтобы противиться искушению, а потому не рассуждая и ни над чем не задумываясь, но лишь получив согласие тетушки, не медля отправилась в Конак. [338]

Меня встретили с бурным порывом радости и восхищения, как и следовало того ожидать со стороны затворниц, для которых все, что находилось за пределами их унылого существования, лишенного благ общественной жизни, возбуждало к себе жгучее любопытство и необычайно острое внимание.

Торопливые, бестолковые расспросы и шумные восклицания сыпались, как горох из мешка или же, правильно выражаясь, совершенно, как барабанная дробь, и меня тормошили, заставляя рассказывать о вещах, который интересовали моих собеседниц более всего на свете, вследствие чего разговор по преимуществу вертелся около фасонов юбок, корсажей, шляп, а также цен на материи, цветы, ленты и пр. Элиме весьма огорчилась, когда узнала, что ее любимый зеленый двет не преобладал на фоне последней моды. Толстая Базя далее обиделась и выразила глубокое порицание всем дамам Смирны за то, что они не носили красных кофточек, вышитых бисером, этого самого изящного, как она объяснила, украшения женского туалета.

День угасал в красных лучах заката; часы летели; турчанки болтали вздор, которому не предвиделось конца, и мое радужное, приподнятое настроение, с которым я пришла к своей подруге, ожидая от нее других речей, сменилось досадой разочарования и неопределенной тревогой в душе, так как чем дальше, тем становилось ясней, что она сознательно и по каким-то скрытым причинам не давала мне подойти к интимной стороне дела, а именно к тому, что томило и заставляло трепетать все мое существо. Но как ни увертывалась хитрая Элиме, мне, наконец, удалось прижать ее к стене: поймав момент, когда мы случайно остались вдвоем, я с деланным равнодушием спросила:

— А как поживает Тафти-бей и его гарем?

— Да все по-старому, — ответила она и сверкнула глазами: — Фатима еще не разведена, и невольницы также остались при нем. Впрочем, едва-ли это может интересовать вас теперь, — добавила она, улыбаясь: по всем вероятиям вы уже полюбили в Смирне какого-нибудь ученого франка, да и он, кажется, успокоился...

Мне стало вдруг холодно почти до физического страдания; но уязвленное самолюбие женщины оказалось сильнее любви, сильнее ревности и других чувств: я даже не растерялась и, таким образом, не выдала себя.

— Ну, конечно, Ибрагим, как и всегда, проводит вас, — ответили хозяйки на мою просьбу об этом и переглянулись между собой: — он дежурит на площадке и, без сомнения, с [339] величайшим восторгом пойдет за вами куда угодно! — рассмеялись они неизвестно чему.

Я сошла вниз, где евнух открыл мне дверь и молча указал пальцем по направлению сторожевой будочки у входа в конак.

Черная, хмурая ночь уже раскинулась над миром; луны еще не видно было на горизонте, а звезды прятались за облаками.

При таком скудном освещении фигура сидевшего неподвижно на своем посту солдата казалась издали бесформенной массой застывшей во мраке; но когда я подошла к нему вплотную, то увидела, что он, закутавшись до глаз в широкий плащ и опустив низко голову, как будто бы спал.

— Ибрагим! — позвала я, наклоняясь к его лицу: — ты спишь?..

Но я не успела ни шевельнуться, ни вскрикнуть или же понять, что произошло затем, так как сильные руки обхватили меня и сжали до боли в своих объятиях.

— Ты вернулась, милая, дорогая! ты моя — неправда ли? — прошептал нежный голос, вздрагивая от страсти и огненные зрачки блеснули мне прямо в глаза — передо мной стоял Тафти-бей...

— Да отвечай же и поцелуй меня! — говорил он, прикасаясь горячими, как уголья, губами к моему лицу.

Я с трепетом сердца слушала его, но все мои душевные силы пошли вразброд, а он, между тем, настойчиво повторял:

— Ну, скажи, что ты по-прежнему меня любишь и готова следовать за мной, куда бы я ни повел тебя? Взгляни же на меня — я так давно тебя не видел и так страдал! Обстоятельства складываются не в нашу пользу, и, кажется, придется нам обоим уехать отсюда тайно — обещай же мне, что ты без всяких колебаний пойдешь за мной?

Но вместо того, чтобы отозваться на призыв любимого существа, я вдруг с ужасающей отчетливостью увидела себя на краю пропасти, и ненавистный призрак его семейного быта стал между нами. Злоба, негодование и жажда оскорбить этого человека, так нежно ласкавшего меня на своей груди, заполнили всю мою душу.

Я рванулась из железных тисков его объятий и, задыхаясь, крикнула ему:

— Оставь меня, азиат, и уходи к своим наложницам — я ненавижу тебя!

Тафти вздрогнул, как от удара хлыста и несколько мгновений смотрел перед собой: в глубине его глаз разгоралось пламя — мне стало жутко...

— Да как ты смеешь оскорблять меня, — скорее прошипел, чем проговорил он сквозь сжатые зубы: — опомнись! или я убью [340] тебя, бессовестное, коварное создание — слышишь? — и в руке у него блеснул клинок ятагана.

Невольным, быстрым движением я отшатнулась в сторону; но в следующий момент меня внезапно подхватил, словно налетевшим шквалом, бурный порыв дикой отваги и отчаянной решимости не сдаваться.

— Тафти, — сказала я, протягивая к нему руки: — убей меня, если хочешь, но ты требуешь невозможного...

— Вот оно что! не хочешь ли ты этим сказать, что у меня соперник? — и с угрожающим жестом он шагнул ко мне — наши взгляды встретились, и тогда я прекрасно поняла, что могло последовать за тем...

— Нет, нет! не то, совсем не то! — стремительно кидаясь к нему на шею, чтобы предупредить вспышку ярости его необузданного темперамента, горячо убеждала я, зажимая ему рот поцелуем: — Тафти, меня жестоко терзает ревность: у тебя наложницы, и ты, кажется, их любишь...

— Ах, какие глупости! — резко перебил он: — и слушать не хочу!.. Начать хотя бы с того, что мы еще не муж и не жена, а следовательно ты не имеешь права требовать от меня супружеской верности... Но прежде всего прошу не забывать, что я также не монах с Афонских гор, ни евнух и потому не нахожу возможным жить по твоей программе... Однако и ты хороша — нечего сказать: клялась любить только меня одного, а сама, тем не менее, упорхнула в эту проклятую Смирну и охотно позволяла ухаживать за собой! Не оправдывайся — мне все известно! — ответил Тафти на мои протестующее возгласы: — как и через кого — то уже сюда не касается, хотя надо отдать тебе и справедливость, что серьезных увлечений с твоей стороны не замечалось.

— Прелестная европеянка, не думаете ли вы по свойственному вашей расе самомнению, что можно безнаказанно играть душой и пламенным сердцем «презренного азиата» лишь только ради новизны впечатлений или же от скуки, а затем все это отшвырнуть прочь, как негодную вещь? — совсем неожиданно перешел мой сердитый, но очаровательный собеседник на иронию и церемонное «вы»: — смотрите, не обожгитесь! — добавил он и в тоне его голоса прозвучало мстительное, злобное чувство.

Издали стал доноситься шум голосов и шагов. Бей тревожно оглянулся и тихо сказал:

— Смена караула — уйдем отсюда, а то не хорошо, если солдаты застанут нас в столь необычайной обстановке.

— Да, конечно, — подтвердила я: — но куда же делся Ибрагим? [341]

— Не все ли равно куда! — раздражаясь, ответил он и, прикрыв меня полою своего плаща, заставил следовать за собой.

Глава XI.

Кругом царили черные тени и безмолвие ночи.

Ветер, рассеяв густые массы облаков, притих, и в глубинах небес загорелись яркие звезды.

Спутник мой, тяжело дыша, все прибавлял шагу, увлекая меня дальше.

Покоренная его волей, не размышляя и не сопротивляясь, я шла с ним в ногу.

Из темноты стали выступать очертания валов цитадели и протяжное «бак»! (По-турецки «слушай!») перекликавшихся часовых, неслось оттуда унылым, тягучим эхом. Чтобы не встретиться с патрулем, ходившим по улицам только европейская города, Тафти-бей сошел с площади, и мы углубились в лабиринт мусульманская квартала, где за деревянными решетками окон турецких домов уже не слышно было движения жизни.

Даже собаки, валявшиеся стаями по грязной мостовой, не шевельнулись, скованный мертвым сном, тогда как мой кавалер без всякой церемонии наступал им на хвосты.

Наконец, мы остановились, чтобы передохнуть, и уселись на ступеньку порога какой-то разрушенной лачуги.

Я посмотрела на Тафти-бея сбоку, и мне стало не по себе: выражение его лица обещало мало хорошего. Слезы хлынули у меня из глаз, и я робко заговорила:

— Тафти, ты отведешь меня домой — не правда ли?

— Ну, конечно, — сурово ответил он и задумался.

— Мой прелестный и милый друг, — приласкалась я к нему, надеясь смягчить в нем гнев, и стала нежно водить рукой по его волосам и хорошеньким усикам, разглаживая их: — прости меня, и забудь о том, что произошло сейчас между нами...

— Хорошо! — хмуро перебил он, слегка отстраняя меня; но помни, что если в другой раз, то...

Договаривать не надо было, так как лезвие кинжала опять блеснуло в неверном освещении звезд.

Угроза эта хотя и вызвала во мне глухой протест и негодование, но я нашла достаточно присутствия духа, чтобы не [342] растеряться, и молча отвела в сторону лезвие ножа, считая себя не без оснований уже обстрелянной птицей.

— Ты называешь меня «азиатом» и попрекаешь наложницами, — горячился он, при чем слова дрожали у него на губах, и в зрачках разгорался злой огонек, точно у кошки: — а между тем, у вас же, просвещенных европейцев, они также в ходу, как и на Востоке; но, конечно, под другим ярлыком и с тою разницей, что своих мы покупаем на рынках по праву, данному нам религией, и пользуемся ими у себя дома, а вы строите им дворцы, осыпаете этих продажных тварей бриллиантами и разоряете легальные семьи. Или по житейской неопытности ты еще не успела ознакомиться со всеми тонкостями западной морали?

— Тафти! — возразила я с горечью разочарования, едва сдерживая крик отчаяния: все это неправда — так жить невозможно! Мне легче было бы умереть, чем видеть других женщин возле тебя — на такие условия я не пойду ни за какие блага мира...

Но он не дал мне высказаться и перебил восклицанием глубокого изумления:

— Ты, кажется, забыла решительно все, что я уже обещал тебе не раз, или мы не понимаем друг друга? Гурия моя, — продолжал он, захватывая меня в свои объятия: — отдай мне свою жизнь, и мы будем безумно счастливы.

Унесенная волною очарования за пределы внешнего мира, я с трепетом слушала его, бессознательно считая удары своего сердца и по непонятной ассоциации идей скорее думала о посторонних вещах, чем о том, что долетало только обрывками до моего слуха.

— Итак, сокровище мое, вопрос, следовательно, решен, и мы уезжаем в Боснию и уже там обвенчаемся.

— Le vin est tire — faut le boire, как справедливо говорят французы, — точно издали произнес, голос.

Это вернуло мою мысль из области хаоса к существу дела.

— Когда? — спросила я, замирая от страха перед загадкой будущего, словно на меня упал тяжелый камень.

— Во всяком случае до праздника вашей Пасхи, — ответил с уверенностью Тафти: — смотри же, не растеряйся и будь готова. Прежде всего ты получишь записочку от Элиме с приглашением к ней на обед. Тебя, конечно, отпустят и проводят. Что же касается дальнейшего, то предоставь мне обо всем позаботиться. Но прежде чем нам расстаться до сказанной встречи, я должен получить от тебя клятвенное обещание, что в решительную минуту ты не обманешь меня? Взгляни на небеса и перекрестись [343] сейчас же, как там у вас полагается, и успокой мою душу, — настойчиво повторял он, требуя немедленного ответа.

Тогда, заведенная в тупик и не зная, как из него выбраться, я стала с напряжением воли искать в уме такую комбинацию, чтобы и жениха своего не раздражить, и от прямого ответа уклониться до времени; но измученная сомнением, ровно ничего не придумала подходящая и вынуждена была исполнить в точности его желание.

— Однако, скоро взойдет луна, и нас могут заметить из окон — идем! — весело проговорил мой кавалер, запахивая надо мной свой плащ. Мы прилились друг к другу и отправились дальше.

— Объясни же мне, наконец, Тафти, кто устроил так, что на часах вместо солдата оказался адъютант паши? — с таким вопросом обратилась я к нему, когда мы уже повернули в греческий квартал.

— Кто устроил? — переспросил он, улыбаясь: — да никто иной, как мой кошелек!

— Нет! ты расскажи подробно, — настаивала я, охваченная любопытством и получила в ответ:

— Что же тут интересного? ну, подарил губернаторскому евнуху несколько лир — кстати, он жаден, как дьявол, — и передал через него же гаремным дамам всякую там ювелирную дрянь, до которой они большие охотницы — вот и все! чего же проще — не правда ли?

Дыхание ветра, пропитанная солеными испарениями, неслось к нам навстречу, возвещая близость моря.

Вскоре мы пришли к берегу и остановились перед картиной волшебной ночи, развернувшей над Архипелагом все свои чудеса. Из-за кряжа хиосских гор выходил багровый диск луны, разбрасывая вокруг снопы лучей. Тени стали колебаться, побеждая мрак и населяя перспективы дрожавшими фантомами. В мистическом сиянии фосфорились волны и тихо шуршали, бросаясь на песок к нашим ногам.

На рейде пылали и дымились красные факелы рыбаков, украшая панораму необычайными эффектами.

Вдруг сорвалась яркая звезда, мелькнула огненной полосой и утонула в глубине моря.

Плохая примета! — сверкнула навязчиво суеверная мысль, и неопределенная тоска закралась в сердце.

Я смотрела вверх на звездное небо и грустно размышляла о том, идти или нет в ту загадочную даль, откуда уже не могло [344] быть возврата, и хватит ли у меня сил,оторваться навсегда от привычных условий жизни? Но неотразимое влияние горячей любви туманило разум, и я никак не умела разобраться в противоречиях смущенной души.

Спутник мой также молчал; но порою он тревожно оглядывался, как будто стараясь увидеть что-то.

— Так поздно, Тафти! едва-ли мы найдем здесь лодку, — чтобы перевезти нас, — угадывая его намерение, сказала я громко: — вернемся назад, и проводи меня пешком — воображаю, как беспокоится тетушка и как достанется мне?!

— Да тебя вовсе и не ждут дома, предполагая, что ты осталась до утра в гареме — возразил он, улыбаясь: — надеюсь вполне, что наша ловкая посредница, Элиме, уже позаботилась об этом и приняла надлежащие меры согласно моим указаниям...

Такое откровенное признание озадачило меня, и я заглянула ему в глаза:

— Ты задумал что-то недоброе! у тебя выражение лица ужасное! — вскрикнула я и бросилась в паническом страхе бежать от него. Но мне не удалось сделать и нескольких шегов, как я снова была в его руках.

— Что с тобой? — спрашивал он, усаживая меня на один из прибрежных камней, у которых бился прибой, обдавая нас фонтанами морской пены: — ты, кажется, опять вздумала оскорблять меня нелепыми подозрениями — опомнись, душа моя, и не забывай, что всему бывает конец и моему терпению также...

— Ты любишь меня и боишься — странно! — звенел его голос как натянутая струна: — а между тем обманул ли я твою доверчивую нежность? теперь представь себе на один только миг в обстановке наших свиданий какого-либо очаровательного франка — хотя: бы из тех, которые ухаживают за тобой — не думаешь ли ты, что он, подобно мне, азиату, так благоговейно, свято охранял бы тебя в своих же объятиях?.. Как поразительно ты наивна и как мало постаралась изучить судьбою назначенного тебе в мужья человека, а я хочу безусловно верить, что мы именно созданы друг для друга.

С этими словами он отошел на несколько шагов и вдруг пронзительно свистнул. Тогда я увидела, что из-за выступа скалы, черневшей в недалеком расстоянии, взлетела на гребень волны арабская фелуга и, ныряя, как утка, быстро стала приближаться к берегу. Подплыв к тому месту, где мы сядели на камнях, гребец вышел из лодки и приблизился к Тафти-бею. То оказался [345] нубиец — евнух его гарема, преданный своему господину, как собака.

Черная физиономия раба и белки его глаз, блеснувшие в ночных сумерках, еще не рассеянных лучами поднимавшейся луны, вызвали в моем и без того болезненно настроенном воображении иллюзию грозного чудовища, явившегося по знаку своего жестокого, мстителънаго и коварного властелина с тем, чтобы запрятать меня в мешок и бросить в море.

Ужас смерти проник во все фибры моего существования и затмил рассудок: с отчаянным воплем: «Не надо! не надо — пощади!» — я упала к ногам моего кумира и лишилась сознания.

Е. Рагозина

(Продолжение следует)

Текст воспроизведен по изданию: Из дневника русской в Турции перед войной в 1877-1878 г. г. // Русская старина, № 5. 1911