РАГОЗИНА Е

РАГОЗИНА Е. А.

Из дневника русской в Турции перед войной 1877-1878 г.г.

II часть.

Глава IV.

(См. ”Русская Старина”, январь 1911 г.).

Когда я поднялась наверх я вошла в гарем, то увидела в приемной губернаторши несколько женщин, сидевших на ковре с папиросами в зубах вокруг пылавшего мангала. Одна из них полулежала на подушках, и лицо ее было скрыто под яшмаком.

Элиме хмуро обменялась со мной селямом и пригласила следовать за ней в другую комнату.

— Объясните, пожалуйста, — ворчливо начала она, — почему вы перестали посещать нас? Видно, совесть не чиста! Но мы все равно знаем о ваших похождениях с этим шарлатаном из Смирны...

— Клянусь вам, Элиме, — с живостью возразила я, — ничего подобного нет! то была лишь мимолетная шутка — только и всего!..

— Ну, положим, верить вам не приходится: вы также клялись, что мы живем над огнем и что земля круглая — просто у вас закружилась голова от чтения безбожных календарей...

— Ах, оставьте календари в покое, — вспылила я, — дайте лучше совет, как поправить дело?

— Да это совсем не так легко, как вам кажется, — последовал высокомерный ответ, — Тафти-бей и знать вас не хочет за то, что вы позволяете себе разговаривать с другими [310] мужчинами да еще на улице! А между тем, по уставам Корана, нам запрещено прогуливаться не только с посторонними, но даже с мужем или братом...

— Вы забываете, что я не мусульманка, а следовательно и не могу поступать иначе...

Но меня перебили:

— Нет, уж извините! — раз вы любите магометанина, то и обязаны исполнять его волю и угождать ему во всем.

Мне не хотелось раздражать ее, и я смиренно промолчала. Тогда она вновь заговорила в наставительном тоне:

— Вот что значит не посоветоваться со мной, а делать все по-своему: пожалеете, да поздно будет!

— Неужели вы звали меня только за тем, чтобы читать нравоучения? — вспыхнула я от досады и разочарования, — в таком случае, прощайте — мне пора домой.

— Постойте, постойте! Куда же вы? — сконфузилась турчанка, насильно усаживая меня в кресло, — я все вам объясню, пожалуйста, не уходите — вы еще ничего не знаете... Митрополит собирается писать донос, что якобы мы совращаем вас в магометанство — могут выйти большие неприятности для нашего паши, хотя он всей душой сочувствует вам обоим; но благодаря интригам греческого духовенства будет очень трудно уладить ваше дело, — надо подождать до более благоприятного времени..., — говорила она торопливо и страшно волнуясь.

— Ну, и пусть себе пишут, что угодно, — отнеслась я с полной беспечностью к столь удивительной новости, — все это сплетни, и не стоит обращать на них внимания. Элиме, дорогая моя, будьте откровенны и не смущайте меня: скажите, что собственно послужило предлогом для вашего письма, и главное, знает ли Тафти-бей о том, что вы мне писали?

— Да, конечно, — еле слышно ответила она, и странная усмешка скользнула по ее губам.

Я вздрогнула от охватившего меня восторга и готова уже была броситься к ней на шею; но вовремя одумалась и сдержала себя.

Вошла Ашима нарядная и свежая, как роза.

— Ханум, — обратилась к ней Элиме, — ученая франка весьма сожалеет, что рассердила нашего бея, и хочет просить у него прощения, — перевела она по-своему мои слова, — научи ее, сделай милость, как, вообще, полагается женщине говорить с мужчиной?

Но, кажется, роль наставницы не улыбнулась застенчивой губернаторше: она вспыхнула до ушей и что-то сказала по-арабски своей падчерице, а затем обе вышли, оставив меня одну в неизвестности. [311]

Так прошло несколько минут. Наконец вернулась Элиме и, пытливо заглянув мне в глаза, нерешительно спросила:

— Можно Фатиме повидаться с вами? — она убедительно просит об этом, и если позволите...

— Фатима! повидаться? — смущаясь и сильно краснея, повторила я, — а где же она сейчас?

— Да здесь, у нас в приемной: когда вы пришли, то она надела яшмак, чтобы не расстроить вас своим видом. — И, не давая мне времени опомниться, громко крикнула:

— Ханум и Мариса, пожалуйте сюда!

Вошла Фатима, бледная и взволнованная, а вслед за нею красивая, полная брюнетка, дочь отуреченного босняка Беровича, сохранившая за собой только славянскую фамилию. Девушка эта часто посещала гарем Киамиль-паши, прекрасно знала турецкий язык и очень недурно говорила по-французски.

— Вот она будет служить вам переводчицей, а я отказываюсь, так как замечаю, что вы не особенно мне доверяете. — С этими словами Элиме ушла и захлопнула дверь.

Затаив дыхание, я ждала, что скажет женщина, имевшая все законные права на сердце, принадлежавшее мне одной.

Мариса стала переводить, хотя к сказанному времени я и сама могла понимать многое из разговорной турецкой речи; но все-таки боснячка была не лишней между нами.

— Ханум жалуется, — так начала она, — что муж ненавидит ее и жестоко бьет с тех пор, как вы перестали посещать гарем, и просит вас смягчить его злобу.

— Неправда! — с негодованием возразила я, — и до моего приезда сюда он точно так же с ней обращался, как и теперь... Да, наконец, она прекрасно знает, что мы даже не встречаемся, и я ей больше не помеха.

Выслушав это, Фатима насмешливо улыбнулась и сказала Марисе:

— Франка думает обморочить нас и все врет: напомни ей нашу прибаутку, что после ссоры голубки целуются еще слаще и воркуют веселей.

— Очень рада, — был мой ответ, — следовательно, и у нее с мужем дело пойдет на лад — Иншалла!

— Ах, не хитри, пожалуйста: сама знаешь, что так не будет! — возразила она, вспыхнув от обиды и обращаясь непосредственно ко мне на «ты» по особенностям восточных языков, непризнающих нашего «вы» в единственном числе: — насмотрелась я достаточно на вашу любовь — ты ему милее солнца! Ну, и бери [312] себе на шею этого дьявола, если тебе не жаль своей молодой жизни. Плохая доля быть его женой — вспомнишь не раз бедную Фатиму...

Ее слова жгли меня, и так хотелось верить, что не он, а именно она разрушила свой семейный очаг. В моей душе царил другой образ, нежный и ласковый: я чувствовала неотразимую силу его обаяния, и страсть к нему разгоралась еще сильней.

— Аллах накажет его, — продолжала Фатима нараспев по обыкновенно турчанок, когда они говорят о чувствительных предметах, — он нахватался за границей шарлатанских наук и не исполняет священных уставов Корана: пророк не велит обижать жену. Разве я виновата, что ему не разрешают разойтись со мной и жениться на христианке — на то родительская воля, а не моя...

— Мариса! — позвала я переводчицу, — разъясните же мне, наконец, в чем дело: она жалуется на характер мужа; но я то здесь при чем?

Боснячка пошепталась с Фатимой и ответила за нее:

— Ханум просит вас помириться с беем, так как он не знает покоя своей душе: она берется все устроить и будет очень рада. Ей, бедной, и жизни нет от его наложниц, а прежде они боялись вашего влияния и не позволяли себе лишнего.

Я вскочила, как ужаленная змеей в самое сердце, не веря своим ушам:

— Что она сказала? наложницы? у него есть наложницы, а я ничего не знала — какой ужас!.. И меня всю охватил бурный порыв отчаяния, как будто над моей душой пролетел вихрь урагана и опустошил ее мгновенно. «Только не это!» — стучало в мозгу и скользило по уголкам омраченного сознания — делить его любовь с другими женщинами, — нет! лучше умереть...

— Странно, что вы не имеете понятия о таких простейших вещах, — доносился голос Марисы точно из другого мира, — у какого турка их нет, и что тут особенного? Киамиль-паша уже старик, да и то завел себе двух невольниц, а жене его всего только 15 лет — тем более это необходимо совсем еще молодому ч?ловеку...

Жестокая логика отуреченной христианки и ее доводы в пользу полигамии казались мне прямо отвратительными; но я молчала, подавленная унынием и слабостью наступившей реакции после только что пережитых волнений жгучего страдания. Воля, мысли и чувства смешивались, теряя свою определенность точно в туманной сонливости первых минут пробуждения.

— У него даже было двое детей; но они умерли, не знаю как [313] по-вашему, от какой-то страшной, огненной болезни, — ошеломил меня вновь бесстрастный и монотонный голос Марисы.

— Еще того лучше! — болезненно затрепетало в сердце и холодком пробежало в голове, — ах, если бы уйти, куда глаза глядят, все забыть и ничего не знать!., тоскливо ныло и стонало во всем моем существе.

— Не горюй хорошая, добрая девушка, — услышала я над собою дрожащий голос Фатимы, — никто, как Аллах в нашей женской доле… И тебе будет то же, что и мне, — стараясь утешить меня, говорила она и залилась слезами.

Наконец вернулись обе хозяйки и в немом изумлении остановились на пороге: они, вероятно, ожидали совсем не того результата от устроенного ими свидания, а вдруг увидели печальный лица и слезы — эффект получился самый нежелательный!..

Мариса тотчас все разъяснила недоумевающим дамам, и тогда между ними начался чрезвычайно оживленный обмен мнений, догадок и предположений. По отдельным возгласам можно было понять, что создавались новые планы и фантастические проекты; но я оставалась равнодушна к столь нежным заботам о моей судьбе, зная прекрасно настоящую им цену, так как меня поглощала другая мысль и волновали другие чувства.

— Как могло случиться, — являлся сам собою вопрос, — что я сама, так часто посещая его дом, ровно ничего не замечала? А он, мой кумир и божество — не коварство ли это? вот и сказался азиат под европейской оболочкой… И в моей памяти прозвучали незабвенные слова: «мы пришли к дверям рая с разных полюсов земли». Да, он был прав, и с этим нельзя не согласиться; но что касается «рая», то... нет, нет! лучше сойти в «наш ад», чем подняться в сады Магомета, где любовь и сердце мужчины принадлежат многим женщинам сразу! Так размышляла я, погружаясь в тяжелую тоску от сознания, что мои грезы исчезли и рассеялись, как сон, а затем наступило ужасное пробуждение.

Конференции турчанок, видимо, не предвиделось конца: голоса их резкие и крикливые наполняли комнату раздражающим шумом, а мне так хотелось тишины и забвения: физическая усталость и чрезмерное напряжете душевных сил уже предъявляли свои законный права на отдых. Я стала собираться домой и обратилась к Элиме с просьбой дать мне провожатого из казармы.

— Сделайте одолжение, берите хоть весь караул, — пошутила она; но тотчас же спохватилась и в серьезном тоне добавила:

— Не лучше ли вам переночевать у нас: ночь слишком [314] темна, и луны не будет, тем более, что мы еще не пришли к соглашению по самому главному предмету, а надо же остановиться хоть на чем-нибудь… Да и Фатиме также хотелось бы о многом поговорить с вами: она предлагаете устроить ваше свидание с беем так ловко, что никто не догадается… Бисмиллилах!.. (Во славу Творца Всеблагого!)

Но во мне проснулась гордость оскорбленной женщины и отвращение к этому хитрому, изворотливому созданию, готовому на всякое предательство ради какой-нибудь, например, ювелирной вещицы. Кому удавалось, подобно пишущей эти строки, так долго вращаться в турецком обществе и близко наблюдать его характер и нравы, тот может засвидетельствовать привильность следующего вывода. Насколько мужчины честны до фанатизма, чужды лести и обмана, прямодушны и благородны в сношениях с людьми, настолько женщины их лживы, мстительны, лукавы, продажны и способны к самому гнусному коварству. Таковыми свойствами ума и сердца наградила их не природа-мать, а жизнь и воспитание по заветам неподвижного Ислама, отрицающего в них душу.

— Нет, Элиме! — говорила я, глотая слезы, — благодарю вас за внимание; но с меня довольно — оставим это... На днях мы уезжаем в Смирну и вернемся не скоро, а что будет дальше, о том ведает Аллах — прощайте!

— Не пожалеете? — злорадно усмехаясь и пытливо заглядывая мне в глаза, спросила турчанка, — что с вами такое? все идет как нельзя лучше, а вы губы надули?

— Прощайте, дорогая Элиме! Желаю вам счастья, очень богатого жениха и целую гору подарков. Иншалла! — был мой насмешливый ответ. Но в ту минуту, когда я собралась покинуть гарем, обещая себе никогда в него не возвращаться и не прибегать к его опасному содействию, меня вдруг охватило точно пожаром, помимо участия воли и рассудка, непреодолимое чувство жестокого, мучительного любопытства и горячего нетерпения узнать до мельчайших подробностей решительно все, что касалось земных гурий моего бывшего жениха: сколько их было у него, как звали, которую из них он больше любил и т. д. Я вся трепетала от болезненного порыва и безумного стремлеиия убедиться во что бы то ни стало в крушении своих надежд и счастья.

Убедиться? в чем? не все ли было ясно? Но у меня не хватило силы противиться искушению, и я обратилась к присутствующим с этими вопросами.

— Аллах мой! — удивленно воскликнула Элиме, — нашли чем [315] интересоваться? вы сами столько раз видели их в гареме Фатимы, а спрашиваете — положительно с вами делается что-то неладное?..

— Видела их?.. повторила я, как эхо, — нет, вы ошибаетесь: при мне кроме хозяйки и двух служанок...

— Ну, вот! именно о них-то и речь! — С хохотом перебили дамы, — по-вашему «служанки», а по-нашему «наложницы» или рабыни, что одно и то же: разве забыли?

Не знаю почему, но мне показалось, что свежее дыхание жизни стало вновь проникать в мою душу: я восстановила в памяти слишком уж невзрачные фигуры обеих сестер-армянок, купленных беем, как он сам объяснял мне, специально для черной работы в доме, и облегченно вздохнула, точно непосильная ноша свалилась с плеч. Так продолжалось несколько мгновений, а затем новое, ядовитое сомнение закралось в сердце.

— Правда, — размышляла я, — он клялся мне устроить наше будущее супружество по европейским идеалам и формам; но хватит ли у него настолько решимости, чтобы навсегда уйти от родных заветов Ислама? Надо удивляться еще и тому, что мой облик северянки понравился азиату. Ну, а дальше? Он натешится мною, каприз пройдет, и тогда, конечно, на весах его любви окажется перевес в сторону этих жирных, упитанных с хищными крючковатыми носами женщин,как более отвечавшим требованиям Востока. Но что же теперь делать? где искать выхода из зачарованного круга?.. и на меня повеяло холодом.

— Нет, дорогая Элиме — ак нельзя! — говорила я, прощаясь с с нею, — убедительно прошу вас, не настаивайте: мое положение слишком зависимо от множества очень сложных причин и обстоятельств, что хорошо вам известно — дайте мне опомниться и сообразить. Мы еще повидаемся, но не ранее, как по возращении из Смирны, а там видно будет... Машалла!

— Весьма сожалею, — получила я в ответ, — что вы, как малый ребенок, ровно ничего не понимаете: было бы лучше не ездить в Смирну, так как это не понравится Тафти-бею — ну, и пеняйте же тогда на себя! Что же касается меня, то я всегда к вашим услугам — Машаллах! да охранит вас Его святая тень!..

Я сошла вниз и, сопрождаемая Ибрагимом, вернулась домой. [316]

Глава V.

Через несколько дней после только что рассказанного я стояла на верхней рубке нашего русского парохода «Олег», уносившего меня от берегов острова к материку.

Диск солнца погружался за горные вершины Тавра, рассыпая по краям горизонта красные лучи и фиолетовые дымки. Наступила январская ночь теплая, нежная, точно у нас в июне, и так не хотелось уходить в духоту кают. Призраки любви, еще хранившиеся в глубине сердца, поднимались и, тихо плавая, носились в воздухе; но с каждым поворотом винта они тускнели, удаляясь, и мне стало казаться, что плотная занавесь все ниже и ниже опускалась за весною моей жизни и розами юности...

Море со страстным шепотом что-то пело и фосфорилось у кормы парохода, резавшего его сонные волны; легкий ветерок заката перестал резвиться по реям мачт и также заснул — все погружалось в покой и укрывалось черными тенями. В заоблачном мире вспыхнули яркие огоньки. Как великолепны звезды на южных небесах! у нас они дрожат и мерцают, а там горят бриллиантами в оправе темно-синей лазури.

Но вот «царица ночи» взошла на трон, и мрак утонул в ее роскошном сиянии. Как-то сразу померкли сверкающие узоры созвездий, короче стали их лучи, и воздух наполнился серебряным блеском красавицы-луны. Мы, северяне, привыкли любить ее мистический лик, бледный и плоский, как блин; но над водами Архипелага плавает большой, розовый и по виду настоящий шар, заливающий атмосферу потоками ослепительной игры света.

Долго еще тянулся силуэт Хиоса и трепетал на скале огонь его маяка, указывая правильный путь к западному берегу Анатолии.

На рассвете 16 января наш «Олег», осторожно лавируя в тесной и узкой гавани Смирнского залива, бросил якорь между двумя военными эскадрами: итальянской и французской.

С первым лучем солнца, когда рассеялись лиловые тени утренней зари, арабский каик, легкий, как ласточка, перевез нас к пристани, и мы сошли на борег.

Восточные народы привыкли вставать очень рано, и Смирна уже давно пробудилась к лихорадочной и кипучей деятельности громадного приморского порта, на рейде которого стояло бесчисленное множество судов под флагами всех государств мира.

По набережной, облицованной гранитом, тянулись караваны [317] верблюдов и вереницы ослов, нагруженных товарами. Густая толпа пешеходов живым потоком неслась со всех сторон. Разнообразие типов удивительное, пестрота в одеждах бросается в глаза. Слышна речь на всех языках; но преобладает все-таки «галика», этот излюбленный жаргон обитателей стран полумесяца.

Если Константинополь справедливо называют «базаром Востока», то Смирну удачно можно сравнить с «вечной ярмаркой Азии». И действительно: здесь, также как и на берегах Босфора, собрались со всех концов земного шара чуждые оттоманской нации племена и овладели краем. Сюда влечет предприимчивых людей жажда обогащения, роскошь природы и удобства морских путей сообщения с мировыми рынками.

Турки, вообще, не коммерсанты, а потому вся торговля находится по преимуществу в руках армян, греков и евреев.

Культ наживы и барыша не соответствует природным свойствам гордой, воинственной расы, а наша мораль: «не обманешь, не продашь» плохо гармонирует с ее душевными качествами — отсюда ясно, почему турецкий народ так беден и так глубоко порабощен в своем собственном государстве.

На Малоазиатском Востоке не имеют понятия о колесной езде — ее заменяют лошади, мулы, ослы и даже верблюды. Мы уселись верхами и свернули в лабиринт города. Улицы в Смирне дотого узки, что из окна в окно противоположных зданий можно совершать рукопожатия над головами прохожих. Во многих местах нависшие с обеих сторон так называемые «фонарики» сходятся вместе и таким образом получается крытая галлерея. Народы, живущие в слишком знойном климате, придерживаются именно этого стиля, вызываемаго необходимостью прятаться от огненного воздуха в тень и прохладу. Навстречу нам попадались кавалькады левантинских дам, возвращавшихся с базара. Слуги и погонщики вели лошадей под уздцы, расчищая дорогу и кричали «уарда», что значит «берегись!».

Ничто не казалось комичнее, как внезапное появление этого оригинального эскадрона амазонок в тесных, подобно щелям, проулочкам, которыми так богаты окраины Смирны: тогда встречные прохожие обращались в постыдное бегство, показывая неприятелю тыл, или же прятались в лавки и цирульни, если таковые имелись по дороге, при громком хохоте обывателей, смотревших из окон.

Везде еще до восхода солнца, даже в самой шикарной части города, магазины уже открыты, и европейская цивилизация [318] смотрит на улицы сквозь цельные, зеркальные стекла, а рядом, тут же ютятся в темных нишах лавченки в азиатском стиле, и на одном крюке у входа качается, например, баранья нога и шелковый халат, или же в складках расшитого золотом турецкого генеральского мундира прячется связка чесноку, а боченок с нашей красной тараньей икрой — любимое лакомство на Востоке и вывозимое из Одессы в огромном количестве — прикрыт от мух великолепным ковром, и все необходимое для обихода мусульманина перемешано и свалено в одну кучу.

Кофейни и ресторанчики полны народом; на вольном воздухе за столиками едят, пьют кофе и курят наргиле. Здесь же цирульник, он же и дантист, бреет голову правоверному или же хозяйничает во рту у него и рвет вместе с зубом куски челюстей. Но это нисколько не шокирует публику, а напротив доставляет ей приятное развлечете.

Хамалы несут тяжести не под силу иной лошади, и надо только удивляться, как они остаются живы после того? Между пешеходами и всадниками снуют разносчики холодной воды в глиняных кувшинах и кричат дикими голосами, заглушая резкие вопли перегруженных ослов. Шум и толчея ужасные, и по мере того, как разгорается день, движение народных масс также ростет и ширится. После Хиосского затишья, куда не доносилось эхо бьющей ключом яркой жизни материка, все интересовало меня, сливаясь в одно красивое впечатление.

Но уличная картина Смирны не будет зарисована, если я не упомяну о турчанках, силуэты которых, скользящие на фоне разноплеменной толпы, останавливают, на себе исключительное внимание иностранцев, посещающих Восток.

Дамы гаремов свободно ходят по городу одни без мужей и, по-видимому, без всякого надзора; но это лишь обманчивое впечатление: за ними следит каждый мусульманин, и гяур может жестоко поплатиться, если позволите себе затронуть на улице турецкую женщину.

Мы поселились на весь сезон у родственников моей тетушки в большом доме, окруженном со всех сторон прелестным садом, в котором тропическая флора перемешивалась с величественными платанами, кедрами и фруктовыми деревьями. Цвели камелии и фиалки Было слишком жарко для января далее в этих широтах: знойная Аравия дышала через Таир на Смирну, нагревая воздух до летней температуры. Море глухо стонало, предвещая бури и штормы; тучи песков носились над городом, заслоняя багровый шар солнца; но веселый карнавал, наперекор [319] стихиям, разгорался с каждым днем ярче и ярче, наполняя улицы причудами неистощимой фантазии южан, и время проходило, у нас, как в очарованном сне. Сливки «общества» — la societe в тесном смысле такого понятия составляли только левантинцы, принадлежавшие к западным расам; греки и армяне держались в стороне от европейских кружков, а турки со своими гаремами, и говорить нечего, были еще дальше от круговорота общественной жизни гяуров, за исключением, конечно, сановных лиц, появлявшихся на оффициальных раутах в силу необходимости и по дипломатическим соображениям.

Нам прислали такое множество приглашений на все затеи неугомонного карнавала, что трудно было разобраться. В программе значилось: костюмированные балы в клубах, танцовальные вечера у местных богачей, matinees dansantes на палубах броненосных эскадр, стоявших на рейде; пикники в горы верхами на арабских конях; процессии масок по улицам; баталия цветов и, наконец, экскурсия с караваном верблюдов к раскопкам храма Дианы в Ефесе.

Е. А. Рагозина

(Продолжение следует)

Текст воспроизведен по изданию: Из дневника русской в Турции перед войной в 1877-1878 г. г. // Русская старина, № 2. 1911