Из дневника русской в Турции перед войной 1877

РАГОЗИНА Е. А.

Из дневника русской в Турции перед войной 1877-1878 г.г.

I часть.

Глава ХLI

(См. "Русскую Старину" ноябрь 1910 г.).

Настоящую главу я посвящаю памяти Мидхад-паши, этого кумира не столько турецких, сколько наших прогрессистов, и намерена изобразить его таким именно, каким он остался в моих воспоминаниях. Личность эта очень крупная и заслуживает внимания русского читателя, так как с его именем тесно связана история нашей войны за освобождение славян.

Когда я размышляю о нем, то передо мной воскресает и оживает совершенно иной образ, чем тот, который создан воображением людей с предвзятыми мнениями, основанными на односторонних суждениях европейской прессы.

Бывая часто в нашей семье, он отводил душу и не стеснялся в выражениях пламенной ненависти к европейцам, проклиная их коварную дружбу. Россию также не любил, обвиняя ее в подстрекательстве славян к восстаниям.

В официальном мире, напротив, он был известен, как восторженный поклонник западной цивилизации и в особенности английского парламента, точную копию с которого ему вздумалось перенести в свое отечество.

Установилось понятие, что инициатором и душою либерального движения в Турции является творец конституции Мидхат-паша. Но это не так и очень далеко от истины. [557]

Выступление его на мировую арену началось в следующем порядке.

Еще до Крымской кампании в царствование умного и гуманного султана Абдул-Меджида, в среде окружавших его сановников, в большинстве получивших образование за границей, возникло сознание в необходимости переустройства оттоманского государства в духе просветительных реформ. Выразителями такого направления являлись прежде всего ближайшие сотрудники самого Абдул-Меджида, а именно: Фуад, Али, Риза, Сафет и некоторые другие замечательные деятели, имена которых украшают собой страницы турецкой истории. Это были убежденные сторонники цивилизации и полезных преобразований для своего народа по западным образцам; но, восхищаясь европейскими порядками, они в то же время тяготились вмешательством иностранцев в чисто домашние дела Турции и всеми помыслами стремились добиться самостоятельности. Когда же Европа принялась со свойственной ей бесцеремонностью распоряжаться судьбами Империи полумесяца, то прогрессисты стали постепенно переходить в лагерь людей противоположного направления.

Тогда наступила реакция и выдвинула на политическую сцену других деятелей, написавших на своем знамени девиз: освободить государство от чужеземного влияния и поставить его на основы чистого Ислама. Но после Севастопольской кампании партия ультра-мусульман несколько видоизменила свой облик, и в ней произошел раскол: появились веяния парламентаризма и сильное влечение к реформам. Это было естественным последствием тесного общения турецкой армии с союзниками на театре войны.

К новому движению не замедлил примкнуть Мидхад-паша со своими единомышленниками, и вот, таким-то образом возникла "Молодая Турция".

Достойно внимания, что партия либералов, желавших конституции, по вопросу о равноправии христиан с магометанами, осталась в своих воззрениях вполне солидарной с фанатичными сторонниками прежнего режима.

Исторически известно, что на Константинопольской конференции в 1876 году Мидхад-паша энергично отклонил предложение западных держав уровнять перед законом права всех без исключения подданных короне падишаха и заявил, что ни один правоверный не согласится провести в жизнь Ислама такое опасное новшество, которое окончательно убьет Турцию.

Со вступлением на престол султана Абдул-Азиса преобладающее влияние на берегах Босфора перешло к русским. Этого [558] никак уж не могла допустить наша традиционная соперница Англия.

Ничем не брезгая, лишь бы вытеснить нас с Ближнего Востока, она сеяла раздор и смуту, разжигая фанатизм мусульман, и трубила на весь мир, что якобы сама Россия устраивает волнения в балканских провинциях, чтобы вернее прибрать их к своим рукам и понасажать туда исправников и казаков с нагайками.

Константинопольская пресса, редактируемая в канцеляриях сэра Эллиота и графа Зичи, заполнялась слухами прямо чудовищного свойства о русской политике на Балканах и грязными инсинуациями по адресу нашего представительства при Высокой Порте — одним словом, Англии вполне удалось заставить турецкий народ поверить себе, что единственным тормозом для возрождения и процветания его родины являлась только одна Россия.

Стамбульская бюрократия также отвернулась от нас со временем и кинулась в ее коварные объятия.

Мидхат-паша более, чем кто-либо, испытал на себе чарующее влияние этой державы. Кому же не известно, что дворцовый переворот в ночь на 31-е мая 1876 года был устроен при благосклонном участии руководителей дальновидной политики Дизраэли и при любезном содействии австрийских лицемеров. При этом следует отметит, что здесь принимались в расчет вовсе не интересы народа, страдавшего от дурного управления Абдул-Азиса, а единственно только непреодолимое стремление выбить русскую дипломатию из крепкой позиции в Долма-Бахче.

Стараниями британского кабинета Мидхад был выдвинут на высокий пост рейс-эфенди (Министр иностранных дел.) вопреки личному нерасположению к нему султана и великого визиря Махмуд-Недима.

Тогда новый сановник в угоду своим покровителям объявил себя врагом славянства и очень недвусмысленно сочувствовал жестоким репрессиям по отношению балканских вассалов, что нисколько не мешало ему в то же время писать под диктовку Генри Эллиота самую гуманную в мире конституцию.

Людям, близко стоявшим к нему, он казался сотканным из крайностей и противоречий: "Какое право имеет Европа касаться наших домашних дел, — кричал он в припадке негодования и глубоко уязвленного самолюбия, когда началась бойня в Болгарии и дипломатия подняла суматоху, — она требует таких реформ, которые неизбежно приведут Турцию к полному порабощению!.. [559] Как только что случится у нас, так сейчас же все начинают распоряжаться и командовать — разве история запада чище нашей? Пусть лучше г.г. цивилизаторы почаще вспоминают о жертвах инквизиции, террора со всеми их там Робеспьерами, Маратами, отрубившими миллион французских голов, и о прочих кровавых эпохах — все это забыто, а мы одни должны переживать горькое унижение перед светом..."

Но проходил момент вспышки, и он снова принимался сочинять либеральные законы. Таков приблизительно нравственный облик турецкого новатора, за которым утвердилась прочная репутация "западника", покинувшего идеалы Востока и ставшего под знамя всеобщего равенства и братства. А между тем это неправда, о чем я не раз говорила выше и что утверждаю сейчас. Прежде всего он был горячий патриот и глубоко верующий мусульманин, всей душей преданный учению пророка. В Коране же сказано, что Ислам должен остаться неподвижен, а всякая перемена, не согласованная с духом его постановлений — преступна и считается изменой религии Магомета, Отсюда ясно, что Мидхад-паша не мог искренно желать переустройства своего отечества по западным моделям, и его реформаторские затеи находят себе другое объяснение: как человек выдающегося ума, он прекрасно понимал, что еще не настало время для политической самостоятельности Турции, и так как по соображениям государственной важности надо было угождать Европе и нравиться ей во что бы то ни стало, то вот, пожалуй, и весь секрет его увлечения парламентаризмом. Без этой необходимости он сумел бы поставить дело преобразований устаревших порядков на более правильный путь и примирил бы враждующие между собой элементы, не навязывая в то же время своему родному народу чуждые формы жизни.

Но судьба, как известно, распорядилась им иначе и заставила пережить горечь разочарований и крушение всех идеалов.

Весьма возможно, что характеристика душевных свойств Мидхада-паши сделана мной но совсем правильно; но во всяком случае я ближе к истине, чем те, которые составили себе о нем понятие по газетным статьям.

В продолжение всего 1876 года события одно за другим стали развертываться с быстротой калейдоскопа, обещая в будущем много тревожного и загадочного. Провозившись некоторое время с Боснией и Герцеговиной, Европа, наобещав много хороших вещей, ровно ничего не сделала для облегчения участи вассальных племен. [560]

Да едва-ли это могло совпадать с ее хитроумными планами: вся забота "концерта держав" была направлена к излюбленной цели: парализовать преобладающее значение России на берегах Босфора.

В политике не пренебрегают никакими средствами лишь бы добиться своего, а потому все было пущено в ход до возмутительных подкупов сановников Порты и до побуждения софт к демонстрациям на улицах включительно.

О последних необходимо сказать несколько слов отдельно.

Эта шумная, беспокойная, как и везде, молодежь, но по духу диаметрально противоположная своим западным собратам. Их справедливо называют "воинами Ислама", так как они пополняют собой армию духовных руководителей народа. Образование, получаемое софтами в школах при мечетях, состоит из знания наизусть корана и обстоятельного понимания шариата (Свод законов гражданских и духовных). Их воспитывают в суровом повиновении религиозным уставам и верности стародавним обычаям.

И действительно, они представляют из себя чрезвычайно тесно сплоченную группу фанатиков, ненавидящих всякое новшество и считающих европейские идеи очень вредными для мусульманского государства.

Правда, в их сердцах бурлят также оппозиционные страсти; но, выражаясь обыденным языком, совершенно на другой подкладке, чем у нас.

Мы шумим и кричим, требуя только нового, лишь бы нового и непременно заграничной фабрикации, а там наоборот: малейшее уклонение от точной буквы учения пророка вызывает бурный протест и возмущение.

Выступление софтов против Абдул-Азиса было обусловлено совсем не теми побуждениями, которыми руководилась партия "Молодой Турции": им внушили, что султан изменил шариату и отдался в руки генерала Игнатьева — этого было достаточно, чтобы поднять их и объединить с недовольными правительством.

Последние годы царствования Абдул-Азиса действительно были печальной эпохой упадка прежнего могущества Оттоманской державы и полного разорения страны. В 1875 г. государство объявило себя банкротом и прекратило все платежи, а также и выдачу жалованья войскам и чиновникам, оставив их, таким образом, на произвол судьбы и случая. Финансовому краху не мало посодействовал и сам наместник пророка, повелитель правоверных. [561] К старости он окончательно разнуздался и с безумным увлечением сорил деньгами.

К довершению всех несчастий им овладела еще болезненная мания к сооружениям грандиозных зданий. Этой фантазии давали следующее объяснение, но, конечно, с точки зрения суеверного мусульманина.

В династии Османов сохранилось от давних времен предание, которое гласит, что каждый царствующий султан во избежание нечаянной смерти, могущей настигнуть его ранее положенного срока на небесах, должен непрерывно всю жизнь что-нибудь строить.

Абдул-Азис не спешил в рай Магомета — ему и под луной прекрасно жилось в объятиях земных гурий, а потому, чтобы оградить себя от роковых случайностей, он возводил один дворец за другим и украшал их со сказочным великолепием. На все это требовались чрезвычайные расходы, которых опустевшая казна не могла вынести, и тогда наступил опасный кризис. Вновь призванный к власти Мидхад-паша очень скоро приобрел решающее влияние на дела управления государством и принял руководительство партией, желавшей реформ; но тайно, по внушению сэра Эллиота, занялся организацией свержения Абдул-Азиса.

Когда же совершилось злодеяние, и ножницы "английского изделия" перерезали нить жизни злополучнаго султана, то миру открылась истина, чего собственно добивались "друзья" Турции: мечта сбылась! Ненавистная Московия посрамлена — цель достигнута! Остальное — все пустяки, лишь бы генерала Игнатьева по боку.... Так ликовала европейская печать, отражая как в зеркале мысли и чувства устроителей счастия Оттоманского народа.

Прекрасные обещания, гуманные реформы, заботы об угнетаемых, интересы нации — все это было отброшено в сторону и занялись только курьезами из русской якобы "действительности". Le cosaque, la Sibe?rie, , la cibitka, la vodka, la samovar украшали собой по преимуществу столбцы газет и журналов. Но особенное внимание уделялось нашему кнуту — le knout. Слово это, по мнению иностранцев, не переводимо. О нем писались целые трактаты, а в иллюстрациях помещались его изображения, напоминавшие более сказочного Змея-Горыныча, чем обыкновенную палку с привязанной к концу бичевкой или ремешком — вероятно невзначай перепутали оба понятия.

Странно, что наши извозчики и кучера с высоты своих козел даже не замечают, какое в сущности опасное орудие находится в их руках для понуканий заморенных кляч; зато последние, [562] надо думать, вполне солидарны с теми, которые утверждают, что " le knout " — прескверная вещь.

С легкой руки Александра Дюма, о России пишут или глупые басни по его примеру, или же злостную, гадкую клевету. Этой литературой наводнены все книжные рынки за границей, так как Европа с удовольствием читает все дурное о нас, а хорошему она просто не желает верить.

В те времена широкой популярностью и завидным успехом пользовалось одно из произведений дикой фантазии, перешедшей всякие границы здравого смысла.

Это было что-то невероятное! На обложке книги стояло:. " Le cosaque et son knout ", — переведено с русского; автор — Jean Ivanoff, так как в понятиях французов и англичан все мы Иваны или Ивановы — не иначе.

В предисловии издатель прямо от себя разъясняет читателю, что каждый народ, даже стоящий на низком уровне цивилизации, имеет своих гениев, как, например, у русских Петр Великий и " monsieur Ivanoff ". Последний, как оказалось, дал своему народу понятия о возвышенных идеалах, о нравах человека и, наконец, подарил ему правильный, литературный язык. А я-то по наивности думала, что все это сделал для нас Александр Сергеевич Пушкин?!

Далее говорилось, что все очень любили знаменитаго Jean’а, и даже Сам le Czar советовался с ним о реформах; но свирепый "l'ispravnik " оказался сильнее и выселил гениального писателя за пределы отечества. Оплакивая горячо любимую родину, несчастный изгнанник написал "всю правду" о России и предлагал свой почтенный труд благосклонному вниманию публики.

Фабула повествования такова. По обширным "департаментам" Московского царства от зори до зори разъезжают на огромных конях "злые" козаки и без передышки хлещут кнутами по обывательским спинам.

Детали, отдельные эпизоды, нравы, обычаи... но я не решаюсь и упоминать о них — читатель может подумать, что все это было позаимствовано мною из мемуаров пациентов Шарантона и Бэдлама...

Вот откуда пошла слава пресловутому кнуту и прочим аксессуарам нашего варварства, и вот по каким источникам составляются о нас мнения иностранцев!

Лучше оставим их и вернемся к Мидхад-паше. [563]

Глава ХLII.

Несколько дней спустя после дворцового переворота нам пришлось быть в Константинополе.

Узнав о нашем приезде, Мидхад-паша немедленно прислал за нами свои паланкины, и мы отправились в министерство, где он временно проживал один, без семьи, отбывшей на летние месяцы в Скутари.

После взаимных приветствий, отвечая на вопрос о здоровье, Мидхад-паша с оттенком глубокой грусти в голосе сказал, что чувствует себя очень скверно. Вид у него был, действительно, чрезвычайно подавленный, усталый и, вообще, он не казался счастливым триумфатором, несмотря на то, что европейская печать прославляла его, как спасителя государства от фатального влияния России.

Вошли Кайсерли-паша и Гуссейн-Авни. Нас познакомили. Речь коснулась злобы дня.

— Чему они радуются?! — раздражаясь, проговорил Мидхад, отбрасывая в сторону только что принесенную ему курьером газету, — le ge?ne?ral Ignatieff, les cosaques, la vodka... а дальше ни с места...

Сераскир расхохотался, достал из портфеля какой-то листок и, развернув его, положил на стол. Мы взглянули и с отвращением отвернулись: рисунок изображал нашего посла с котомкой за плечами, верхом на палочке, переплывающим Босфор по направлению к северу, а внизу короткое: "bon voyage!"

Кайсерли взял карандаш и написал рядом: "пример, достойный подражания и для "другихъ" — надеемся и скажем сердечное "прости" (аdieu)!"

Мидхад-паша наклонился ко мне и прошептал:

"Не судите меня слишком строго, дитя мое — Абдул-Азис получил то, что заслужил, клянусь вам; но знаете, это беснование "наших друзей" прямо отвратительно — все-таки он был нашим калифом..."

Недолго процарствовал несчастный Мурад: кровавый призрак зверски убитого дяди преследовал его день и ночь. Он окончательно заболел и сошел с трона. Вакантное место предложили Абдул-Гамиду, убежденному "западнику" и фанатичному стороннику парламентаризма, как уверяли лондонские газеты. С чего померещилось им все это — неизвестно; но со временем, когда рассеялись иллюзии, то оказалось, что дипломатия попала [564] тогда впросак на основании слухов о якобы тайных симпатиях принца Гамида к "молодой Турции".

В день восшествия его на престол по улицам разносили манифест и разные добавления к нему, в которых говорилось о высоких качествах души и сердца нового повелителя.

В мире дипломатов праздновали окончательное поражение Игнатьева, а в царстве типографских красок и чернил шло ликование, не поддающееся описанию: спешили оповестить всех обитателей земного шара о том, что Мидхад-паша пишет конституцию. Уличная толпа, не знавшая еще накануне о существовании какого-то Абдул-Гамида, восхваляла его заслуги и добродетели.

Все шло как нельзя лучше, только неугомонные софты портили общее настроение: обещанное равноправие гяурам с мусульманами очень не понравилось молодым фанатикам — они снова выбежали на улицу и отчаянно шумели.

Благодарная Англия щедро вознаградила Мидхад-пашу: она поставила его у кормила власти, и, таким образом, еще недавно опальный чиновник, губернатор отдаленного Багдада, куда он был удален Абдул-Азисом по требованию всесильного духовенства, сделался волею "кысмета" фактическим распорядителем оттоманской короны. Общественное мнение Европы вознесло его на вершину славы, а корреспонденты пели ему хвалебные гимны и уверяли весь свет, что только под руководством Мидхада-паши может наладиться испорченный механизм государственной машины — одним словом, в нем видели панацею для стран полумесяца.

Но случилось как раз все наоборот, и не исполнилось ничего из предсказаний оптимистов. За короткое время его диктатуры одно событие прискорбнее другого ускоренным темпом следовали друг за другом: Босния и Герцоговина не только не успокоились, но увлекли своим примером и прочие Балканские народности.

Румыния выделилась из состава Оттоманской Империи, затем Сербия объявила войну, а к ней присоединилась и Черногория.

Почти одновременно в Болгарии началась бойня, от которой содрогнулся весь мир. Атмосфера сгущалась и сделалось трудно дышать. Никто ничего не понимал, а менее всего сам Мидхад-паша; но он был раб и слепая пешка в руках таких корифеев "всемирной политики", как Дизраэли, Дерби, да и сам гуманный Гладстон, которые распоряжались всеми помыслами турецкого либерала и направляли его действия по своему усмотрению.

Когда положение обострилось до невозможности, то концерт держав [565] предложил турецкому правительству свой план реформ. Абдул-Гамид ответил, что даст конституцию. И он охотно подписал ее тогда, надеясь этим спасти себя от слишком тяжелого гнета европейской опеки.

Но любвеобильному сердцу Дизраэли совсем не того надо было: он вел милую ему Турцию к берегам Дуная таскать для него каштаны из огня, что собственно и требовалось.

Кончилась война: на поле брани победили мы, и нам за это не позволили даже прогуляться по улицам Царьграда. Англия получила остров Кипр, который ей давно нравился; Австрия мимоходом прихватила Боснию и Герцоговину, а на Турцию напялили "Тришкин кафтан", в котором она и по сие время щеголяет.

В далеком же изгнании, под горячим небом Аравии, томился узник и подсчитывал: во что обошлась ему нежная дружба коварного Альбиона?

В 1882 году я была в Египте, и мне пришлось совершенно случайно узнать, что с Мидхад-пашей можно завести довольно удобную переписку через одного арабского коммерсанта, бывавшего иногда с караванами в городке Таафе, где проживал тогда тот, кто еще так недавно распоряжался судьбами Оттоманской Империи.

Ибрагим Даули, так звали купца, охотно взялся доставить узнику мое письмо, в котором я, уведомляя о смерти моего дорогого дядюшки, убедительно просила его во имя наших прежних сердечных отношений открыть мне свою душу и свои надежды на будущее.

Через месяц вернулся караван и привез ответ на 8 листах, в которых я прочла исповедь разбитого сердца и безграничную, свойственную только убежденному мусульманину, покорность судьбе. — "Фатализм, — пишет он, — спасает человека от сомнений и отчаяния. То, что случилось, было предопределено священною волею раньше всех веков, а следовательно так оно и должно быть".

Вся душа верующего исламита сказалась в этих немногих строках.

Далее он доказывает, что русская политика на Балканах окончательно погубит славян и приведет их еще к худшему порабощению Австрией, а затем кончает характерным афоризмом: "мы говорим: не верь клятве женщины — она непременно обманет. А я еще скажу: не верь также дружбе рыжего — намек на англичан — и чести "маклера".

Вскоре он умер, но письма его хранятся у меня, как историческая [566] редкость. В свое время они увидят свет на страницах этого журнала.

Настоящая глава, посвященная мною краткому и сжатому перечню событий, непосредственно связанных с именем Мидхад-паши, будет сейчас закончена, а потому я намерена в следующем году познакомить читателя с более полным описанием тех моментов, о которых здесь упомянуто лишь вскользь, как, например: свержение султанов, наша дипломатия, конституция, конференция держав и, наконец, объявление войны за освобождение славян.

Е. Рагозина.

Текст воспроизведен по изданию: Из дневника русской в Турции перед войной в 1877-1878 гг. // Русская старина, № 11. 1910