Из дневника русской в Турции перед войной 1877

РАГОЗИНА Е. А.

Из дневника русской в Турции перед войной 1877-1878 г.г.

I часть.

Глава ХХХVII

(См. "Русскую старину" октябрь 1910 г.).

Нa рассвете следующего дня "Coquette" снялась с якоря и покинула воды Хиоса. Она вполне оправдала свое прозвище: пококетничала с турками, консулами и улетела по новому назначению в веселую Смирну. Там на месте командир авизо представил, кому следовало, рапорт приблизительно в такой версии: на базаре поссорились два пьяных болвана, из которых один ранил другого. В общем все обстоит благополучно и не предвидится даже и тени каких-либо осложнений — инцидент раздут русским вице-консулом.

Как во времена Абдул-Азиса, так и в последующие годы царствования Абдул-Гамида, пресса, руководимая европейцами, пользовалась, в сущности, только фиктивной свободой, ограниченной строгой цензурой.

В большой газете "Imparcial", издаваемой в Смирне на французском языке, появилась краткая заметка в игривом тоне о происшествии в Хиосе и несколько язвительных инсинуаций по нашему адресу на счет способности русских агентов делать из мухи слона.

В Константинополе перепечатали сообщение "Imparcial", а из нашего посольства не замедлили прислать моему дяде внушительный [313] выговор за излишнее усердие и совет на будущее не беспокоить военные суда в тех случаях, когда обывателям придет фантазия подраться между собой, так как сказанный действия официального лица могли бы поставить нашу дипломатию в смешное положение.

Ничего не оставалось после того, как проглотить пилюлю и замолчать.

В сказанную эпоху Англия вела удивительно двуличную политику на берегах Босфора.

Обыкновенному смертному, не посвященному в тончайшие изгибы этой мудреной науки, называемой обыкновенно "дипломатией", невозможно было что-либо понять из того хода событий, которые выступали тогда на мировую арену.

Ну, как объяснить, например, загадочные отношения Британской державы к Абдул-Азису? Он был прямо ненавистен ей, иначе она не отправила бы его в рай Магомета, когда злополучному султану и на земле жилось весьма недурно.

A между тем при жизни его Англия изо всех сил старалась доказать всему свету, что под скипетром этого монарха христианские народы чувствовали себя как нельзя лучше.

Ни для кого не было секретом, что вся пресса Оттоманской Империи находилась под непосредственным давлением Великобританского кабинета и освещала события согласно указаниям из Лондона.

Если, положим, начиналась где-нибудь резня, вызванная, как и всегда, религиозными недоразумениями, то вся печать или упорно замалчивала о происшествиях, или же высмеивала их, сваливая все на интриги генерала Игнатьева. Все эти выходки считались тогда в порядке вещей, так как наша вечная соперница — Англия ничем не брезгала, чтобы только поссорить Россию с Турцией.

Согласно нашей логике, следовало бы поступать как раз наоборот, т. е., предрешив свержение с трона неудобного правителя государства, одновременно подчеркнуть и факт избиения христиан попустительством намеченной жертвы, а не скрывать умышленно всего этого от суда общественного мнения... Впрочем, о чем я толкую? Мне ли решать загадки коварного Альбиона?

Итак, ушла "Кокетка", покинув нас на произвол судьбы и случая. Волнение, видимо, улеглось, и мусульмане ровно ничем не обнаруживали своих враждебных чувств. Но Христофор Сарико, организатор самообороны, утверждал, что то было лишь обманчивое успокоение, и что мы находились в полосе перед наступлением [314] шквала, который, по его мнению, не заставит ожидать себя слишком долго.

В силу таковых соображений, он не разоружался, как настаивал на том Киамиль-паша. Ночью, небольшие отряды молодежи по его распоряжениям выходили секретно к берегу, прятались за скалами и наблюдали до рассвета.

Однажды Али таинственными знаками вызвал меня в коридор и грустно сказал:

— Маленькая кокона, если как-нибудь ночью ты услышишь шум, то не пугайся и не выходи из комнаты, пока я не приду к тебе — смотри же, не забудь: Али знает, что надо делать, — и, не объяснив ничего, он повернулся и вышел.

— Что такое? что еще ожидает нас? — спрашивала я, рассказывая Marie о странной выходке каваса.

Та встревожилась, но, после нагоняя от генерала Игнатьева, не решилась беспокоить мужа догадками и промолчала.

Промелькнула еще неделя — о зейбеках всем надоело говорить, и жизнь на острове вошла в обычную колею.

Но поведение Али возбуждало к себе внимание: он часто отлучался куда-то, а дома все твердил о прелестях Смирны и никак не мог понять, почему мы туда не едем?

На юге закаты чрезвычайно быстры: едва только диск солнца успеет спрятаться за черту горизонта, как уже небо шлет на землю глубокую тьму, не давая возможности уловить момента перехода от света к полному мраку,

Луна шла на ущерб и всходила очень поздно.

То, что я сейчас расскажу, случилось именно в один из таких вечеров. Я рано ушла к себе в комнату, потушила лампу, распахнула жалюзи и остановилась у окна.

Чудная, необыкновенная картина развернулась передо мной в эту темную, таинственную ночь. Море фосфорилось, перекатывая мелкую зыбь, навеянную легким ветерком, и тихо пело гимн звездному миру, отраженному в его бездонных глубинах. А там, в недосягаемых высотах, казалось, наступил праздник.

Подобно солнцу, горела великолепная Вега; сверкал бриллиантами рой Плеады; Кастор и Поллукс, нежные друзья, задумчиво смотрели на уснувшую землю. Млечный путь, точно живой, дышал и трепетал; Альдебаран, любимец мореплавателя, заботливо мигал запоздавшему кораблю; прелестная Венера, звезда любви, играя и шевеля лучами, не сводила глаз с красного Марса, сияя перед ним вечной красотой. И думалось, что боги Олимпа, покинув золотые чертоги, сошли погулять на синем [315] просторе небес; но, увидев пещеру, которая одиноко чернела у подножия горы, задержались над родиной того, кто воспел их в бессмертной Илиаде, и я, незаметно, погрузилась совсем в мир волшебных видений и классических образов.

Как вдруг осторожный шорох под окном вернул меня с вершины Олимпа в мою комнату: только что я хотела перегнуться через подоконник и посмотреть вниз, как раздался страшный треск и что-то прошипело над головой. Бессознательно, ничего не понимая и не отдавая себе отчета в том, что произошло, я отбросилась в сторону и прижалась спиной к стене. В следующую минуту повторилось еще несколько выстрелов, и пули с жужжанием летели мимо, не задевая меня.

Вероятно слабый свет лампадки выдал мою тень на фоне жалюзи и, таким образом, это послужило кому-то мишенью.

Очнувшись от столбняка, я бросилась к двери; но она оказалась, запертой из коридора, и на мой стук никто не отозвался. А между тем, в доме уже поднялась невыразимая суматоха: беготня, крик, шум, громкие разговоры на греческом языке, бряцание оружия и повелительный голос дяди: "сюда! скорей, скорей к балкону"!

Тогда раздались яростные вопли нападавших, и загремели ружейные выстрелы с южного фасада дома.

Судя по звукам, из комнат им ответили тем же, а затем что-то с ужасающим грохотом рухнуло на мостовую. На один миг воцарилась зловещая тишина. Я сообразила, что разбойники пытались взять приступом балкон, а на них опрокинули стоящую там громадных размеров каменную этрусскую вазу.

Наконец, дверь с шумом распахнулась, и ко мне влетел, как бомба, кавас Али. Не говоря ни слова, он схватил меня в охапку, взвалил на свои могучие плечи и потащил куда-то.

Я стала отчаянно вырываться от него и громко звать Marie, но он сердито прикрикнул на меня: "Молчи, зейбек пришел, молчи!" — и с этими словами быстро взбежал со мной по лесенке на плоскую крышу дома.

Здесь он немедленно принялся сооружать из всякого ненужного хлама, валявшегося по углам террасы, нечто похожее на траншею, замаскировав ее пустыми бочками, ящиками, набросал сверху старых рогож, затем посадил меня туда и, строго приказав не шевелиться, a терпеливо ждать его возвращения, торопливыми шагами направился к выходу и скрылся.

Усталая, разбитая, я тотчас же прилегла на кучу какого-то [316] тряпья, чувствуя только потребность в физическом отдыхе. Сонливая апатия сковала мой организм: страх, сознание действительности исчезли, и я безучастно слушала плеск волн, лениво перебирая в уме обрывки мыслей и воспоминаний, ничего общего не имевших с данной обстановкой.

Сколько протекло времени с тех пор, как ушел Али — трудно было определить, так как минуты казались часами, но мне, наконец, стало невыносимо душно и крайне неудобно под грязными брезентами и рогожами.

Я превозмогла себя, вышла из убежища, так заботливо устроенного для меня, и посмотрела вниз через решетку, окружавшую крышу; но ничего подозрительного не оказалось на том месте, откуда раздались первые выстрелы в мое окно, а южная часть нашего жилища отделялась от северной, где находилась я в сказанный момент, высоким, покатым чердаком, так что все происходившее на той стороне не могло быть доступно моему наблюдению.

Тем временем из-за волн выплывал красный шар месяца и становилось светлее. Блестящая Венера склонялась все ниже и убегала за горизонт.

В воздухе стояла та трагическая тишина, которая всегда предшествует буре; но, тем не менее, ничто не указывало на близкое присутствие башибузуков, как я ни осматривалась кругом, и думалось невольно, что они просто оставили нас в покое и разбежались.

Луна поднялась еще выше, и вот она, как подвешенная к своду лампада, озарила мир и рассеяла угрюмый мрак ночи.

На площадке крыши у карниза чердака была укреплена на подставках большая, подзорная труба для наблюдений за горизонтом во время приходов и отходов русских грузовых пароходов. Это навело меня на мысль воспользоваться ею для большей уверенности в отсутствии разбойников по соседству с нами.

В прозрачном воздухе, как известно, предметы кажутся ближе и определенней. Передвигая трубку по разным направлениям, я ровно ничего, внушающего опасение, не заметила; но вдруг в объектив попало что-то совсем другое: у выхода в открытое море, на юго-восточной стороне острова, по всему берегу пустынной и отдаленной от рейда бухточки ясно и отчетливо вырисовывались в лунном освещении целые ряды множества черных, неподвижных пятен. Продолжая всматриваться, мне очень скоро пришлось убедиться, что то были не что иное, как вытащенные из воды на прибрежный песок малоазиатские каики; [317] хорошо знакомые всем нам по своей оригинальной конструкции. Но куда же делись гребцы этой быстрокрылой флотилии? Ответ не заставил долго ожидать себя.

— Алла! Алла! — донеслось протяжное эхо из темных улиц города и ружейный огонь загремел оттуда — видимо, население Хиоса, поверив обманчивому успокоению последних дней, не приняло надлежащих мер предосторожности, а теперь, застигнутое врасплох, отчаянно защищалось.

Али не возвращался, как обещал. Невыразимая тоска одиночества запала в душу, и я решилась сойти вниз к живым людям.

— Алла! Алла! — раздалось совсем близко, как будто нападавшие уже были на крыше.

Гонимая инстинктом, а не сознательной волей, я кинулась к водосточной трубе, обхватила ее руками и приготовилась скользнуть по ней прямо в море, рискуя при этом разбиться вдребезги о выступы стен; но в тот же момент распахнулось слуховое окно из чердака и кто-то стремительно прыгнул на террасу. Тогда энергия жизни покинула меня: я упала лицом вниз на каменный пол и с тупым равнодушием отдалась судьбе, не ожидая от нее ничего, кроме ножа башибузука...

— Ради Бога, успокойтесь — это я! — послышался, как сквозь сон, знакомый голос, a затем говоривший приподнял меня и поставил на ноги. То оказался грек Андриа Мавро-Беязи, один из храбрейших молодцов паликарии и, вместе с тем, мой неизменный, горячий поклонник, которого я тщательно до сих пор избегала в угоду ревнивому Тафти-бею.

Задыхаясь, Мавро-Беязи торопливо объяснил мне, как все случилось. По его словам, он с товарищами находился в засаде недалеко от нас. Заметив издали приближение банды, вся его дружина немедленно бросилась на помощь, и, прежде чем подошли разбойники, они уже были наверху, в нашей квартире. Когда ему с товарищами удалось опрокинуть вазу, наделавшую не мало переполоху в рядах осаждавших, разбойники стали отступать и разбегаться; но не прошло и часу, как они вернулись снова и возобновили атаку по южному фасаду.

Считая дальнейшее мое пребывание на террасе не безопасным в виду могущей возникнуть со стороны моря перестрелки, дядя распорядился послать за мной, а выход на крышу забаррикадировать.

Передав вышесказанное, Мавро-Беязи помог мне сойти вниз, и мы поспешили присоединиться к обороняющимся. [318]

Глава XXXVIII

В комнате, куда меня впустили, было еще темно; но в синеватом отблеске предрассветных сумерек, проникавших сквозь щели опущенных жалюзи, становилось возможным различать силуэты людей.

Шум открываемой двери привлек внимание присутствовавших — нас окликнули, и чей-то голос сказал: "не стойте там, отойдите, а то попадете под выстрелы". Marie тотчас же приблизилась и увела меня к одному из простенков между окнами. Рядом со мной поместился Андриа и стал поспешно заряжать револьвер. Из отрывочных слов, раздававшихся в темноте, я узнала, что еслиб не подоспевшие воМ-время паликары, то о самообороне нечего было бы и думать — так внезапно и неожиданно все случилось.

После только что перенесенного мною душевного потрясения ничто уже не казалось мне страшным, и я также прониклась бодрым настроением окружавших меня.

По обеим сторонам выходной двери на балкон, у притолок стояли наши защитники с дядей во главе. Они внимательно следили за эволюциями башибузуков и сквозь раздвижные планки ставень наводили дула револьверов по видимой цели, сами же оставаясь вне прицела.

Внизу глухо шумела толпа, звякало оружие и что-то тяжелое ударялось о стены.

— Смотрите! смотрите! — нарушая общее безмолвие, весело проговорил Мавро-Беязи и таким тоном, как будто сообщал чрезвычайно приятную новость: — притащили лестницы! ну, и мошенники же — верно украли где-нибудь! — расхохотался он совсем не кстати.

Вдруг раздался пронзительный свист, и на звук этот отозвались сотни озлобленных голосов — дом задрожал под натиском многочисленных банд.

Курки щелкнули и наполнили комнату оглушительным треском.

Нам ответили немедленно ружейным залпом и криками ярости. Пули пролетали мимо, ударяясь о стены и мебель.

Отстреливаясь без устали, пылкая молодежь стала проявлять в то же время опасный азарт: послышались негодующие возгласы, что мол борьба из-за прикрытия роняет достоинство мужчины и предлагались советы увести женщин на чердак, а самим выйти на поединок и начать дело в рукопашную.

Только авторитет дяди и сильные доводы благоразумия с [319] указанием на неравенство сил, да убедительные просьбы Marie не оставлять нас на волю случая, кое-как угомонили воинственный пыл горячего темперамента эллинов, и они остались на своих местах.

Становилось достаточно видно; но зейбеки не уходили и упорно добивались взять приступом балкон, чтобы ворваться в верхний этаж, где мерещилась им богатая добыча у москов—консула. Только этим путем они могли бы проникнуть в комнаты, так как все окна и двери внизу были защищены очень прочными, железными ставнями, о динамите же в те времена башибузуки не имели понятия.

Не известно, по каким причинам, но в рядах нападавших наступило затишье: выстрелы перестали греметь, и все смолкло. Так продолжалось несколько минут, Андриа напряженно следил за движениями бандитов и тяжело дышал: оказалось, что шальная пуля оцарапала ему шею, и это раздражало его.

Я должна сказать о нем несколько слов, так как он сыграл некоторую роль в моей богатой приключениями жизни на Востоке.

Андриа Мавро-Беязи был эллином только по матери и по воспитанию. Отец его, испанский эмигрант, имел обширные плантации в Хиосе и на соседних островах.

Он вел свое происхождение от мавров, завоевателей Испании — отсюда данное ему греками и турками прозвище ("Мавро" по-гречески "черный", а "беяз" по-турецки "белый"), сохранившееся за ним вместо прежней фамилии Мароччини (Вероятнее всего, предки Мавро-Беязи были из Марокко).

В сыне его, Андриа, отразились все характерный черты номада Аравийской пустыни. Это был ловкий, гибкий, как барс, юноша с огненными глазами газели, но слишком смуглый цвет лица и толстые, чувственные губы ясно говорили о его африканской крови.

По темпераменту, безумной отваге и страсти к рискованным приключениям он представлял собою яркий тип кочевника-бедуина. По его же собственному признанию, ему было душно и тесно в пределах ограниченной территории острова, и если б не крепкая родительская узда, то он носился бы всю жизнь на скакунах Неджда (Часть южного плоскогорья Аравийского полуострова; славится великолепной породой лошадей) по необъятным степям Счастливой Аравии.

Как в любви, так и в ненависти для него не существовало границ. Мне он не нравился, и это было ему известно; но не [320] взирая ни на что он с удивительным упорством добивался моего расположения и, бывало, при упоминании только имени Селима Тафти его душила неукротимая злоба. Впрочем, один другого стоил: дамы гаремов, всегда хорошо осведомленные в подобных делах, передавали мне многое из того, что они знали о взаимных чувствах и отношениях обоих соперников.

Таков облик этого полуевропейца, полуафриканца; но вернемся к прерванному рассказу.

— Где же "рыцарь полумесяца?" — долетел до моего слуха ядовитый шепот: — спит? а другой охраняй его прелестную гурию...

Вдруг он вздрогнул и насторожился, как боевой конь по звуку сигнальной трубы:

— Господа! умоляю вас, — раздался его взволнованный голос: — не стреляйте вот в тот прекрасный экземпляр человеческой породы — подарите его мне...

— Хорошо! — ответили ему, но курки тем не менее взвели.

Я взглянула на него сбоку и содрогнулась: мое воображение тотчас же нарисовало картину, изображавшую тигра, застывшего в роковом прыжке, и тут же пронеслась мысль, которая при иной обстановке насмешила бы меня, а в те минуты больно отозвалась в сердце: — ну, и везет же мне на таких... и отчего это так? не достает еще башибузука для пополнения коллекции — видно, таков мой "кезмет", как говорят турки, — вздохнула я горестно, и мне стало очень жаль себя.

— Вот кто получит от меня конфетку на закуску, — говорил в то же время Мавро-Беязи с выражением свирепой радости, как будто всадить пулю в живого человека доставляло ему величайшее наслаждение.

Я не смогла преодолеть любопытства и приникла лицом к жалюзи: действительно, громадный атлет в живописных лохмотьях малоазиатского одеяния, в белом тюрбане, торопливо приладив лестницу к тому окну, у которого мы стояли, как кошка взлезал кверху — еще немного, и голова в чалме была уже на уровне подоконника, да так близко, что стоило только разбойнику толкнуть ставень, и рука его свободно могла бы схватить меня за плечо.

Но Андриа, как обещал, пустил ему прямо в лоб свою "конфетку" и... не забыть мне никогда того ужасного момента: великолепный анатолиец, красавец-богатырь беспомощно как-то вскинул руками и полетел навзничь. Ударившись о мостовую, тело его издало странный, тупой треск, и стало ясно, что упал уже труп... [321]

С улицы ответили бешеным ревом, и от напора толпы стены дрогнули на своих основаниях. Но мне было не до того: рыдая от невыносимой жалости, я бросилась на оттоманку, судорожно пряча голову в подушки дивана и воображая, что глухой стук тела все еще слышен.

— Что за сердца здесь на Востоке! из какого камня все вы созданы? — кричала я в припадке истерики, отталкивая влюбленного африканца, старавшегося меня успокоить. Но в самую скверную минуту, когда напряжение банд достигло наивысшего предела ярости вследствие гибели их предводителя, совершенно неожиданно с моря рявкнул чрезвычайно громкий по силе звука пушечный выстрел и грозным эхом раскатился над окрестностью: что такое? что еще? — крикнули все одновременно и, забыв о штурмующих, кинулись на северную половину дома. Когда же распахнулись ставни, то нам предстало зрелище, наполнившее наши сердца великою радостью: на рейд плавно, точно лебедь, входил большой фрегат под итальянским флагом.

Толпы народа бежали со всех сторон к набережной, приветствуя дорогого гостя. Крики "vivat" и греческое "zito" сливались с орудийными салютами, которыми обменивались между собой по правилам международного этикета прибывшее военное судно с турецкой эскадрой.

Очнулась внезапно и цитадель, объятая непробудным сном все время, пока в европейских кварталах хозяйничали бесчисленные шайки разбойников: из крепостных ворот с примкнутыми штыками выбежали солдаты и понеслись по улицам города, но было уже поздно — от башибузов и след простыл. А когда через час после вышеописанного мы направили подзорную трубу на юго-восточный берег, то на его отмелях не видно было и признаков ночных визитеров.

Назовите это внезапное появление корабля в самый критический момент события чудом или стечением обстоятельству все равно — факт остается фактом; но случилось именно то, чего никак не ожидали хитроумные шейхи и улемы.

Из Александрии шел в Смирну мимо Хиоса и в близком расстоянии фрегат "Vittore Emanuello". Опытные моряки тотчас же заметили необычайное скопление малоазиатских каиков и фелуг в одном из заливчиков, вдающихся в остров. Тогда они пожелали заглянуть в главную бухту и узнать в чем дело, тем более, что у них там была своя большая колония, хотя и уроженцев мусульманского Востока, но подданных итальянской короны, свой консул, епископ и миссия с монастырями. [322]

При входе на рейд, до них ясно стали доноситься звуки выстрелов — это и заставило их дать сигнал о своем прибытии.

Надо было видеть, что произошло затем! Башибузуки, побросав лестницы, веревки, топоры и прочие осадные принадлежности, пустились бежать врассыпную и бесследно исчезли куда-то.

Флагман "Vittore Emanuello" сошел на берег и немедленно снесся по кабелю с кем следовало, уведомив о неблагополучии на острове.

На другой же день пришел по распоряжению из Константинополя панцырный фрегат австрийского флота "Radetzky", а не далее, как час спустя, следуя по его стопам, в хиосские воды влетела на всех парах и наша старая знакомая "Coquette", так как по символу Британского Кабинета ничто не могло иметь решающего значения без санкции английской дипломатии.

Все три командира прибывших судов отправились с визитом к Киамиль-паше. Последний, как и прежде, беспомощно разводил руками, называя башибузуков негодяями, горько жаловался на них и со слезами умолял почтенных моряков обуздать своевольных малоазиатцев.

Столь наивная просьба только удивила его собеседников, так как наши беспокойные соседи уже были тогда недосягаемы для всех эскадр мира за неприступными высотами Тавра.

В тот же день обнаружилось и еще одно странное обстоятельство. С гор пришли два миссионерских послушника и заявили итальянскому консулу, синьору Паскуа, что монастырские пастухи случайно открыли в одной из глубоких пещер южного ущелья большой склад воинских припасов. По их указанию отправили туда на розыски отряд матросов под командой старших офицеров. И действительно, в сказанном месте оказался весьма внушительный запас оружия и пороха. Кто устроил тот арсенал, для какой цели и когда — вопрос так и остался открытым.

Полетели шифрованные депеши, заскрипели перья в канцеляриях и... кончилось все мыльным пузырем.

Зато, пока тянулась эта процедура, я успела совсем оправиться от пережитых ужасов и очень весело проводила время в обществе моряков, к отчаянию моих зкзотических поклонников и к величайшему удовольствию гаремных дам, собравших, таким образом, благодаря мне, весьма ценный материал для назидательных бесед в предбанниках, куда его и не замедлили направить для окончательной литературной шлифовки.

Наконец, все консулы Хиоса получили от послов такого содержания [323] инструкцию: инцидент игнорировать и отнести его к области фантазии легко воспламеняющихся голов и сердец сынов Эллады.

Так на том и решили: найденный улики сдали под расписку губернатору, интернациональные корабли были отозваны, и все пошло по-старому.

Прежде всех упорхнула коварная "Кокетка", и результатом ее ревизии было то, что моему ни в чем неповинному дядюшке прислали за усердие второй по счету выговор и довольно таки глупый запросы "почему, — писали премудрые наши чиновники с берегов Босфора, — деятельность разбойничьих банд проявилась только по отношению к греческим кварталам и к вашему дому, тогда как другие агенты держав остались в стороне"?...

Глава XXXIX.

Интересно пожить в Турции во время праздников двух Байрамов: Большого или Курбан Байрама и Малого, которому предшествуете 30-дневный пост Рамазан. Таким именем собственно называется 9-й месяц лунного мусульманского года и проводится правоверными в строжайшем воздержании от восхода до заката солнца.

Начало магометанского года весьма подвижно и меняется смотря по фазам луны, а потому не имеет точно определенного времени, как у нас. В зависимости от этого и Рамазан точно также перемещается и бывает то весной, то летом и даже зимой. Вот почему мусульманское летосчисление, как в исторических источниках, так и в применениях к повседневной жизни, запутано и не легко поддается нашему уразумению.

Тот Рамазан, о котором сейчас будет рассказано, соответствовал по нашему концу февраля и тянулся почти весь март.

Это — самый прелестный сезон в Хиосе: в сказанное время цветут апельсины, лимоны, мандарины и другие плодовые деревья; долины покрываются коврами роз, и весь остров превращается в благоухающий букет. Ветер разносит аромат далеко за пределы берегов, так что проходящие суда за несколько миль вдыхают душистые волны воздуха.

Неуроженцами края тяжело переносится эта столь сильно насыщенная испарениями цветов атмосфера, в особенности ночью; и я, например, [324] не взирая на духоту, закрывала с вечера окна в спальне, чтобы не проснуться утром с головной болью.

Мусульманский пост представляет собою чрезвычайно трудный подвиг для всякого человека, и, вероятно, наши строгие постники, до монахов включительно, не выдержали бы всей тяжести испытания, налагаемого Исламом на своих последователей.

Судите сами: наш подвиг воздержания только и состоит в том, что мы заменяем мясные и молочные продукты не менее вкусными приготовлениями из рыбы, овощей, солеными закусками, пирогами, вином и другими прекрасными вещами. Мне кажется, что при сказанных условиях не так уже трудно повоздержаться на время от скоромного; но самое главное удобство христианских постов, это — полная свобода принимать пищу в какие угодно часы дня и ночи. Не так обстоит дело у мусульман, и вот в каком порядке начинается рамазанная церемония.

Наблюдающий за горизонтом с вышки минарета муэдзин кладет перед собой черную и белую нитку и когда становится возможным различать их по цвету друг от друга, он немедленно возглашает о том к общему сведению. Тогда раздается сигнальный удар пушки, и уже начиная с этого момента и до заката, солнца воспрещается: есть, пить, курить и многое другое, о чем неудобно и говорить, а верх невозможного — глотать слюну, как бы она ни допекала правоверного.

Если случится, что роковой выстрел захватит пирующего с набитым ртом, то таковой обязан выплюнуть все на пол и не проглотить даже слюны.

Надо полагать, что запрещение есть легче всего переносится мусульманами, так как они за ночь с превеликим усердием наполняют себе желудки; но, с другой стороны, это еще более увеличивает их мучения вследствие того, что обильно принятая пища развивает сильную жажду, а по закону нельзя выпить даже глотка воды до вечерней пушки.

Можете себе представить теперь, каким терпением надо обладать, чтобы не нарушить слишком уж сурового постановлены Корана, да еще при наличии жгучего климата и самых жарких часов дня! Но верный исламит скорее согласится умереть, чем не исполнить хотя бы одного из многочисленных обрядов и правил своей религии.

"Турки — народ молитвы, — говорит о них какой-то бытописатель, — имя Аллаха у них всегда на устах".

И действительно, как в домашнем обиходе, так я во всех житейских сношениях магометанин шагу не ступит, чтобы не упомянуть [325] Машалла (Да будет благословенно Имя Бога), Иншалла (Бог подаст или поможет) и других воззваний к Божьему Имени. Даже в мелочах повседневной жизни, например: окажет ли он вам какую-либо услугу или же сам приметь ее от вас, каждый мусульманин — будь-то араб, черкес, перс — все равно непременно скажет "Бисмиллилах" (Во Имя Творца Всеблагого). Так учит их Магомета, и они свято охраняют его заветы.

Но самым тяжелым лишением для последователей пророка является запрещение курить до заката солнца.

Не задолго до наступления блаженной минуты, возвещаемой муэдзином, можно наблюдать в кофейнях и лавочках базара такую забавную сценку: постящиеся держать в одной руке трубку, а в другой спички или горячий уголек и напряженно ожидают сигнала. Еще не умолкнет эхо выстрела, как уже курильщики затянулись с наслаждением табачным дымом. Затем все садятся за стол и едят с жадностью. Мужчины по преимуществу разговляются вне дома, а женщины остаются у себя в гаремах и пируют с гостями.

Состоятельные люди раздают бедным подарки, устраивают развлечения, приглашают музыку, рассказчиков; мечети иллюминуются до самого восхода солнца; пускают ракеты, бросают вверх римские свечи, и в черные ночи Рамазана, который непременно должен совпадать с новолунием, весь эффект разноцветных огней кажется еще великолепнее. Но особенно чарующее впечатление производить яркие точки плошек, светящимися кольцами охватывающие балкончики минаретов, и так как во мраке не видны абрисы зданий, то получается удивительная иллюзия: как будто в воздухе висят зажженные люстры, спущенные с темного купола небес — все прелестное зрелище это напоминает феерию, взятую со сцены театра.

Так проводятся 30 ночей мусульманского поста — все радуются и веселятся до самозабвения. Но едва только пронесется досадная весть, что муэдзину удалось отличить черную нитку от белой, как мгновенно блестящая картина праздника исчезает, шум пиров и движение на улицах затихают и те, кто не обязан бодрствовать, спешат в объятия Морфея, чтобы не чувствовать с наступлением жары всех неудобств Рамазана. Женщинам еще труднее дается подвиг воздержания: они обязаны в течение дня готовить ужин, [326] а вид съестного и в особенности питья причиняет им немало страданий.

Глава XL.

В ночь перед наступлением Рамазана мне пришлось быть в гареме Нурри-бея, коменданта хиосской крепости, где я и ознакомилась с церемониалом турецкого пира.

Marie уклонилась по каким-то причинам от приглашения, и я отправилась туда с женой французского вице-консула госпожей Спадаро, местной уроженкой, прекрасно владевшей турецким языком.

У входа на лестницу стояли два евнуха-нубийца.

Один из них хлопнул в ладоши, что служило, вероятно, сигналом для верхних обитателей, так как двери немедленно распахнулись, и навстречу нам выбежали все невольницы гарема, взвизгивая от восторга и целуя на ходу края нашей одежды. Сопровождаемый шумом и гамом расшалившихся девиц, мы вошли в приемную. Там ожидала гостей сама хозяйка дома, разряженная по-праздничному в шелковое платье европейского покроя, которое, тем не менее, сидело на ней мешком, так как турчанки корсетов не признают, а на голове красовался атласный тепелик, т. е. убор в роде шапочки, убранный жемчугом и бирюзой. На щеках красавицы пышно цвели розы и пионы из запасов г. Маркополи, излюбленного поставщика косметик хиосских франтих. Она приняла нас чрезвычайно радушно по всем правилам турецкой вежливости и усадила на низкий диван без ножек, тянувшийся вокруг всей комнаты.

Зера ханум, как уже сказано раньше, принесла своему мужу в приданое почетное место и хорошие деньги.

Для наблюдателя нравов и обычаев жилище Нурри-бея представляло бы несравненно более интереса, чем дворцы сановников Константинопольской бюрократии, где он не увидел бы того, что так пленяет наше воображение, а именно: изящной роскоши и прелести восточного стиля — все это давно заменено надоевшими нам до оскомины лубочными изделиями Запада.

Здесь же, наоборот, вся обстановка повседневной жизни была согласована с традициями Ислама и далее в убранстве дома сказывалось былое великолепие минувшего. Оригинальной красоты и художественного вкуса пестрые арабески украшали своды потолка, откуда спускались на шелковых шнурах разноцветные лампочки [327] и хрустальные шары; дорогие персидские шали драпировали окна и двери живописными складками; по мягкому, пушистому ковру, знаменитого производства Смирны, были разбросаны во множестве шелковые подушки, вышитые причудливыми узорами; старинная посуда, украшенная драгоценными камнями, наполняла шкафы из розового дерева, выложенного тонкой инкрустацией и, наконец, ценное оружие с насечками из золота и серебра, а также настоящие дамасские клинки, развешанные по стенам — все это могло привести знатока и любителя в полное восхищение.

Когда закончился между нами обмен взаимных приветствий, Зера-ханум предложила нам покурить из нарлиге. Я отказалась по причине его ужасной крепости. Тогда по знаку хозяйки рабыни принесли на граненой тарелке целую груду преоригинальных папирос, свернутых из розовых бумажек и обвитых полосками золоченой фольги.

Так как в турецких домах не принято, вообще, уклоняться от всякого предложенного угощения, то пришлось поневоле взять пахитоску и закурить.

Не сообразив, я затянулась дымом раз, другой и вдруг почувствовала приступы сильнейшей дурноты: все пошло ходуном вокруг, и сознание оставило меня.

И, Боже мой! надо было видеть, что произошло затем!

Турчанки, надо думать, вспомнили о моем недавнем обмороке в бане и видя меня опять в таком же состоянии, безапелляционно реипили, что я была подвержена припадкам падучей болезни, которая, по их мнению, очень заразительна. Не помня себя от испуга, с громкими воплями бросились они в другие комнаты, оставив меня одну с г-жей Спадаро; к счастию моему в тот же момент показался в дверях приемной сам Нурри-бей. Узнав о причине переполоха, он грозно прикрикнул на своих женщин и немедленно потребовал холодной воды.

Когда я оправилась, то прежде всего постаралась успокоить взволнованную ханум и ее девиц, объяснив им, что у меня просто закружилась голова от непривычки к курению.

Турчанки выслушали меня с любезной улыбкой и даже сделали вид, что верят мне, но мои слова, это было видно, казались им малоубедительными.

Тогда комендант, желая вывести меня из неловкого положения, взялся за дело по-своему и устроил довольно таки забавную сценку: он выстроил в шеренгу передо мной весь женский персонал гарема с женою во главе и, строго взглянув на них, [328] проговорил: "наша гостья совершенно здорова — я приказываю вам поверить ей, как бы мне самому".

И такова сила авторитета главы мусульманской семьи: тотчас же все женщины кинулись ко мне с нежными ласками, умоляя не сердиться на них и забыть навсегда о прискорбном недоразумении.

Вскоре после того явились и другие приглашенные дамы из христианских кварталов. Турчанок ожидали позже, так как у каждой из них были свои домашние заботы по случаю наступления Рамазана.

По особенностям гаремного быта сам хозяин не мог принять участия в нашем пировании, а потому, пожелав нам приятного аппетита, он ушел в кофейню.

Пришли также и музыканты — египтяне со своими бубнами, флейтами и цимбалами, их поместили в соседней комнате и огородились от них ковровыми занавесками, чтобы они не могли видеть мусульманок с открытыми лицами.

Наступал знаменательный час: в доме шла неизбежная суматоха по части приготовлений к торжеству. Всех нас пригласили в уборную для совершения обряда мытья рук, лица и полоскания рта, без чего не полагается дотрагиваться до пищи. Вслед затем внесли широкую, толстую доску, положили ее прямо на ковер и накрыли сверху белой, шелковой материей с золотой бахромой по краям и богато расшитой стихами из Корана зелеными бусами. Этим и закончилась так называемая по-нашему "сервировка стола".

По знаку хозяйки мы уселись вокруг пустой скатерти, поджав под себя ноги и молча некоторое время созерцали узоры священных изречений, так как, по заведенному этикету, разговаривать громко за столом до возгласа муэдзина с минарета не принято. Турчанки нервничали, перебегая от окна к окну и тревожно к чему-то прислушивались.

— О, Господи, как есть хочется! Чего же мы ждем? — проворчала жена австрийского драгомана, г-жа Штейн, недавно прибывшая в Хиос и еще не бывавшая в гаремах.

— Выстрела, — ответила я, — после которого будем есть до восхода солнца.

— Обратите внимание, — заволновалась австриячка, — даже хлеба не видно. Неужели так-таки и придется нам глотать баранов без него? Сожалею, что не догадалась захватить с собой хотя бы несколько галет и чего-нибудь перекусить.

— Да успокойтесь вы, — шепнула я, — и хлеба дадут, и не только [329] голодной останетесь, но еще заболеете от слишком обильного угощения.

Но вот, наконец, грянула пушка, а с балконов мечетей заняли: "Ля Ильля иль Алла, вэ Мохамет рессул Аллах!" — и эти унылые, протяжные звуки наполняли сердца правоверных великою радостью и возвещали им: "Нет Бога, кроме Бога, а Магомет есть пророк Его" — окончен тяжкий подвиг, можно и разговеться.

Распахнулись двери, и два евнуха втащили огромное блюдо, от которого шел аппетитный запах жареного.

— Ну, так и есть, без хлеба! — вспыхнула моя соседка; но, взглянув на кушанье, сконфузилась: нам предложили тушеных в масле кур, разрезанных на мелкие части и обложенных маисовыми лепешками.

— Почему нам не дают вилок и ножей? — не унималась австрийская дама. — Я не стану пачкаться!

— И голодайте на здоровье, — раздражаясь, ответила я: — не полагается в турецком обиходе — вот и все.

По примеру ханум и невольниц, усевшихся вместе с нами за стол, мы также стали брать с подноса прямо руками жирные куски и отправлять их в рот; но, от непривычки к столь упрощенному способу еды, тотчас же вымазались и оказались в плачевном состоянии; досаднее всего было отсутствие салфеток, за неимением которых приходилось пользоваться собственными носовыми платками.

Турчанки, наоборот, удивляли нас ловкостью и уменьем так обращаться с жирным, что пальцы их при этом оставались совершенно чистыми, а кости и объедки они бросали обратно в блюдо; в силу необходимости и мы делали то же самое, стараясь по возможности не обнаруживать чувства брезгливости, чтобы не нанести, с мусульманской точки зрения, величайшего оскорбления дому.

Когда унесли остатки кушанья, две прислужницы обошли нас с чашками мыльной воды, проворно обмыли наши грязные руки и вытерли их насухо роскошно вышитыми полотенцами.

Затем стали угощать медовой халвой, нарезанной квадратиками по числу гостей.

Моя беспокойная соседка так и ахнула:

— Как, уже и десерт?! Нечего сказать, "обильное угощение", как вы обещали! Напрасно, напрасно не принесла я в кармане чего-нибудь съестного, так как, судя по вашим словам, придется сидеть здесь до утра.

Я с умыслом промолчала и отвернулась, сдерживая смех. [330] В то же время поставили на стол большой поднос, на котором возвышалась пирамида воловьего мяса с различными приправами и осыпанная красным перцем. Только что убрали жаркое, принесли пирожное с орехами; не успели еще проглотить его, уже подали какой-то мудреный кёбаб (По-турецки вообще жареное мясо.) с толченым сарацинским пшеном, a затем варенье из померанцевых цветов, за которым следовали бараньи бризоли (Котлеты) с изюмом и т. д., так что смене блюд мясных и сладких не предвиделось конца.

Все это мы ели, запивая душистыми шербетами и заливая наши светлые, нарядные туалеты разнообразными соусами, а невольницы, с лукавой усмешкой и переговариваясь между собой по-арабски, мыли нам руки.

От такого безобразного угощения многие из нас стали чувствовать приступы морской болезни; но надо было крепиться и маскировать недомогание, чтобы не обидеть слишком уж радушную хозяйку.

Когда же мы окончательно выбились из сил от бесконечного жевания, неожиданно к нашему благополучию явились близкие приятельницы Зеры-ханум и тем отвлекли на время ее исключительное внимание к себе, что дало нам возможность немного передохнуть.

Пришедшие были загримированы так, как будто им предстояло выступить на подмостках балагана, и думалось невольно, глядя на них: недурной оборот сделан лавочкой г. Маркополи по случаю наступления магометанского поста.

После интимной беседы с подругой, турчанки разместились недалеко от меня, и разговор сосредоточился всецело около моей особы, а главным образом около моего пенснэ, которое всегда и неизменно служило предметом их любопытства. Обсудив этот вопрос со всех сторон, мы перешли на другие темы, и так как мои собеседницы довольно плохо объяснялись на французском языке, то недостаток красноречия с успехом пополнялся выразительной мимикой и пантомимами. Благодаря затворницам гаремов я узнала много такого, чему нас совсем не учили в институте. Оказалось, прежде всего, что мир сотворен специально для магометан, и что Адам и Ева были ревностными мусульманами. Так продолжалось до Авраама, но по интригам его старшего сына Исаака, тайно принявшего христианскую веру, Измаил, сторонник Ислама, был отправляясь в ссылку — от [331] него-то собственно и пошли настоящие турки, а потомки бессовестного Исаака, который только и умел, что обманывать всех, исказили смысл истинной религии и подменили святой коран другими книгами. Тогда разгневанный Аллах приказал архангелу Гавриилу принести Магомета к Нему на седьмое небо. Там Он переговорил с ним обо всем и вручил ему ключи от всех сокровищ земли.

Но пророк, судя по рассказам его же поклонниц, оказался не совсем исправным министром финансов: озабоченный приготовлениями к своему вознесению, он по рассеянности выронил ключи из кармана, чем и воспользовались гяуры и, таким образом, завладели деньгами всего мира.

Когда же Магомет поднялся на небо и воссел на рога полумесяца, то хотя и спохватился, да было уже поздно и неприятно возвращаться обратно. Но Аллах успокоил его и сказал, что это ничего, так как скоро будет страшный суд над неверными, а мусульмане получать тогда все царства вселенной.

Зера-ханум, желая, вероятно, обрадовать нас, сказала, глотая слюнки, что она намерена предложить нам любимое кушанье его величества Падишаха, пилав из молодого козленка с черносливом.

Объявив гостям столь приятную новость, она встала и вышла.

Раздались дикие звуки египетского оркестра с невозможными для нашего уха переходами; но турчанки не знали, как выразить свое восхищение: они вертелись по комнате, хлопали в ладоши и, наконец, так разошлись, что принялись выделывать какое-то мудреное па, неизвестное нашим балеринам и сопровождаемое весьма нескромными телодвижениями. Этот танец, говорили они, очень нравится мужьям и не мало способствует к укреплению супружеской привязанности... Вообще, в ту памятную для меня рамазанную ночь я приобрела довольно порядочный запас разнообразных познаний, как из области истории Ислама, так и по части некоторых сторон гаремного обихода...

В заключение на столе появилась дымящаяся гора рису, и турецкие дамы с жадностью накинулись на него, как будто перед тем, бедняжки, совсем изголодались, а мы, чувствуя себя больными от переполнения желудков, беспомощно созерцали перед собой священное блюдо Абдул-Азиса.

Таковое обстоятельство никак не могло ускользнуть от внимания гостеприимной хозяйки, и она заволновалась. Но после неотразимо убедительных доводов с нашей стороны было единогласно решено освободить нас от непосильного испытания. [332]

Только младшие наложницы Нурри-бея не смогли сдержать себя в границах благопристойности турецкого этикета и залились смехом: как! отказаться от любимого кушанья султана? факт прямо невероятный! и до чего глупы все эти франки!..

Наступал час рассвета, a следовательно и начала Рамазана. Евнухи, невольницы, да и сама ханум, не переставая жевать и запихивать в рот куски баранины и сластей, чтобы хорошенько насытиться до следующей ночи, торопливо прибирали комнату в ожидании сигнала пушки. Церемониал прощания занял много времени и показался нам крайне утомительным, так как мы еле стояли на ногах: с каждой в отдельности из присутствующих надо было обменяться селямом, бесконечными пожеланиями с призыванием имени Аллаха и множеством высокопарных комплиментов в мусульманском стиле, без чего не полагается уходить из жилища правоверного.

Е. А. Рагозина.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Из дневника русской в Турции перед войной в 1877-1878 гг. // Русская старина, № 11. 1910