Из дневника русской в Турции перед войной 1877

РАГОЗИНА Е. А.

Из дневника русской в Турции перед войной 1877-1878 г.г.

I часть.

Глава XXXIII

(См. "Русская Старина", сентябрь 1910 года.)

Ночь прошла благополучно. Наступил канун одного из величайших праздников Ислама — "рождение Магомета". Али не проспал утренней службы и отправился в мечеть.

Прислуга доложила, что пришли два паликара и желали иметь секретный разговор с консулом.

Прибывшие сообщили много нового в следующей версии. За хорошие деньги им удалось подкупить шпиона, тайного ренегата из черкесов, который выдал им весь план заговора.

Оказалось, что духовенство, озлобленное выходкой грека, пришло в крайнюю степень раздражения и стало подстрекать гарнизон немедленно приступить к расправе с христианами.

Тогда был наскоро созван совет, и принято решение вызвать всех турок, живших в горах и долинах, открыть арсенал и раздать им оружие, а военной эскадре было отдано приказание повернуть все пушки против европейской части города на случай упорного сопротивления оттуда.

Все присутствовавшие с энтузиазмом принялись готовиться к нападению; но вернувшийся из Конака главный шейх не одобрил порыва горячих голов и предложил нечто другое.

Прежде всего он объяснил собранию, что по распоряжению начальника края не будет допущен прием шифрованных депеш впредь до всестороннего обсуждения характера и причин кровавого [96] происшествия, но не иначе, как совместно с иностранными резидентами, которые могли бы в своих поспешных донесениях неправильно осветить факты и тем вызвать дипломатическое осложнение. Таким образом, пока Киамиль-паша будет возиться с агентами держав, эскадре и крепостному гарнизону, по указанию шейха, надлежало занять пассивное положение и быть в резерве, а для активного выступления против дерзких гяуров призвать с берега из окрестностей Чесмы несколько банд зейбеков и спрятать их до времени в трюмах военных кораблей. После праздника, т. е. с воскресенья на понедельник, выпустить малоазиатских гостей прогуляться по острову и предоставить им свободу действий, что могло быть совершенно достаточно для достижения известной цели. На могущее последовать вмешательство дипломатии отписаться не составит труда, свалив все на башибузуков, и тогда дело уладится само по себе, a неверные все-таки получат возмездие за оскорбление магометанской святыни.

Передав в подробностях все вышеизложенное, паликары объяснили нам, что греческим населением Хиоса уже приняты меры на случаи самообороны, и что сейчас формируется многочисленный отряд партизанов, часть которого засядет на палубах коммерческих судов для наблюдения за рейдом, а главные силы расположатся за выступами прибрежных скал; в укрытом месте будет собрано множество шлюпок и лодок, нагруженных запасами оружия, патронов, топоров и другими боевыми принадлежностями.

— Наш план таков, — говорил один из пришедших, Христофор Сарико, известный среди греческой молодежи своей несравненной отвагой и неустрашимостью: — при малейшем подозрительном движении турок мы немедленно спускаем на воду всю нашу флотилию и плывем к эскадре; затем подходим к ней вплотную, рубим цепи якорей, взбираемся наверх и захватываем пушки...

— Но это безумие, — перебил его дядя, — вас перережут и перетопят, как баранов!..

— О, нет! — самоуверенно возражал храбрый Сарико, — нас слишком много по сравнению с численностью экипажа с башибузуками вместе, да мы и проворнее их! Едва-ли они успеют шевельнуться, как уже будут отправлены нашими молодцами за борт в дар Посейдону — туда им и дорога!., с свирепою радостью договорил молодой человек и, получив от дяди некоторую сумму денег для фонда организации, отправился с тем же поручением к другим консулам. [97]

В то утро собрались у нас все резиденты западных держав и агенты коммерческих коyтор для cовместнjго обмена взглядов и мнений.

Рассчитывать на успех предприятия, задуманного греками, казалось ребячеством; но так или иначе, а надо же было защищаться.

Пассажирских пароходов, как нарочно, ранее вторника не ожидалось по расписанию ни одного, a следовательно на их помощь в передаче донесения нечего было и надеяться; прорваться хотя бы на парусной шкуне сквозь стражу, высланную к выходу в открытое море, также не имелось никаких шансов.

Тогда пошли на компромисс и составили такой план действий: отправиться всей компанией к губернатору и, не затрагивая вопроса о шифрованных депешах, выразить ему полное доверие и уверенность, что он, не прибегая к крутым мерам, восстановит собственной властью порядок в стране. В то же время Австро-Венгерскому консулу, г. Буковичу, как представителю монархии, которая наравне с Англией пользовалась также особенными симпатиями Блистательной Порты, испросить для себя специальное разрешение паши на отправку телеграммы в Смирну по личному якобы торговому делу, но только со славянским текстом, хотя и написанным латинским шрифтом. Начальник края принял консулов чрезвычайно любезно, обстоятельно разъяснил им, по каким собственно побуждениям он установил цензуру, очень извинялся за причиненное беспокойство и дал обещание, что в его владениях мир и согласие никогда не будут нарушены.

Настала очередь г. Буковича: Киамиль-паша видимо колебался; но, вероятно, опасаясь испортить отношения с агентом дружественной державы, дал ему разрешительный билет к цензору, предварительно обязав австрийца честным словом, что в его депеше не будет ничего, касающегося прискорбного инцидента; но это нисколько не помешало последнему по окончании аудиенции отправить в контору "Ллойда" краткое изложение случившегося с убедительной просьбой похлопотать о присылке к воскресенью военного корабля.

Долго вертели в руках турецкие чиновники подозрительный листок с неизвестным содержанием; но предъявленный документа за подписью губернатора заставил их повиноваться.

Никто тогда не мог понять причин, побуждающих Киамиль-пашу действовать так коварно, когда расправа с христианами уже была предрешена.

Но современем выяснилось, что в этом ужасном деле он [98] только играл роль простой пешки в руках хитроумных шейхов. По их же указаниям он также не отменил цензуры до следующей недели, чтобы, таким образом, дать возможность осуществиться заговору без всякой помехи извне.

Глава XXXIV.

Наступали часы вечерней службы в мечетях.

Солнце ушло с зенита и склонялось к вершинам могучего Тавра, зажигая на нем розовые лучи заката. Небо сияло лазурью и дышало зноем на раскаленную землю. Все предвещало душную, жаркую ночь. Я вышла на плоскую крышу дома, чтобы освежиться, и залюбовалась несравненной панорамой моря во всем его удивительном очаровании. Оно было величаво и прекрасно, отражая в себе разнообразие красок угасающего дня.

— Какой восторг это дивное, лучезарное море, — пело в моей душе, — и какое счастье жить на берегу его и слушать плеск прибоя!.. Как хороша жизнь сама по себе: молодость, любовь... А что такое "любовь" в сущности? — уже переходя из лирического настроения на элегический тон, задумалась я: — Это волна, что взбежала вот сейчас на отмель, блеснула изумрудами и откатилась белой пеной... Ничто не вечно в подлунном мире, сказал какой-то мудрец — пусть будет и так. Люблю ли я его? Кажется, что да? Он обещал мне рай — правда, во вкусе Магомета; но не все-ли равно, если и туда заглядывает счастье. И надо же было подвернуться этому ничтожеству, этим хитрым голубым глазам... И я заплакала горько и неутешно о "потерянном рае".

Какая-то лодочка причалила к агентству, и чей-то громкий голос назвал меня по имени, приветствуя на турецком языке: “Селям аллейкюм!"

Смотрю и глазам не верю: менее всего можно было ожидать в такое тревожное время появления турецкого офицера под окнами христианского дома.

А это оказался тот самый артиллерист, с которым я виделась накануне у входа в конак. — Хассан-эфенди! — крикнула я, спускаясь вниз, — аллейкюм селям! но почему вы не в мечети — скоро зажгут плошки на минаретах, и как бы не вышла неприятность для вас?

— Успею еще, не беспокойтесь! соскучился я о жемчужине моего сердца, — перевел он на французский язык турецкий комплимент, [99] — и вот, как видите, не утерпел; очень испугались вы вчера?

— O! нисколько, — уклонилась я от истины, — кто же станет обижать нас, не правда ли? кому мы делаем вред?

— Конечно, конечно, — нерешительно и колеблясь ответил он, — только, знаете, злых людей на свете больше, чем добрых — об этом-то я хотел побеседовать с вами, алмаз мой драгоценный!

— Подождите, — перебила я, — ваша "порция" готова, сейчас принесу.

Слезы благодарности показались на глазах старика.

A "порция" эта состояла всегда из нескольких серебряных монет, сладких пирожков, конфект и разных безделушек для его детей.

Каждый четверг, т. е. в кануны еженедельных праздников Ислама, в известный час, незадолго до вечерней службы, к стенам нижнего этажа, подплывал каик Хассан-эфенди, и я вручала ему пакет, прозванный в шутку домашними "порцией Хассана". Так продолжалось до настоящего дня. Обыкновенно он сердечно благодарил за подарки и спешил, не задерживаясь излишними разговорами, к себе в крепость.

Но на этот раз, высказанное им желание поговорить о людской злобе озадачило и встревожило меня. Положив сверток на дно лодки и поцеловав собственную ладонь правой руки в знак глубокой признательности, эфенди продолжал начатый разговор и, к удивленно моему, высказал почти то же самое, что и кавас Али, только с небольшими вариациями.

Так, он сообщил, что в Смирну уже пришла британская эскадра под вымпелом герцога Эдинбургского, и что, по слухам, ждали на днях "Светлану", сопровождаемую большим отрядом военных судов под командой адмирала Бутакова.

— Вообразите же себе какое веселье и торжество наступить там, — с воодушевлением рассказывал Хассан-эфенди, стараясь выражаться как можно цветистее, чтобы привести меня в восхищение своими новостями, — иллюминации, танцы, катанья в горы... А сколько русских офицеров будут за вами ухаживать! Все это народ образованный, с утонченным воспитанием, не то, что греческие свиньи с торговых шкун, дикие паликары, — и он так же, как и Али, презрительно плюнул.

— Так вот в чем дело, драгоценный мой перл, украшение души вашего верного Хассана, — говорил он с трогательной мольбой, прижимая руки к сердцу: — обещайте мне именем [100] Аллаха, что вы сейчас же пойдете к вашему доброму дяде и будете очень, очень просить его отправить вас, обеих дам, в Смирну и непременно в субботу, так как к воскресенью, я слышал, затевают там что-то необыкновенное! — схитрил бедняга, украдкой вытирая набегавшие слезы.

У меня сжалось сердце тоской — я прекрасно поняла его: благодарный друг в довольно ясных намеках предупреждал о грозившей опасности, но не смел выдать тайны постановлений совета шейхов. Малоазиатских разбойников боятся даже коренные турки, с которыми они не всегда церемонятся и, ради добычи, с удовольствием ограбят и зарежут любого мусульманина, как и всякого другого. К услугам этого сброда прибегают, правда, в исключительных обстоятельствах или по секретным мотивам в роде, например, данного случая, а правительство, как известно, формирует из них иррегулярную конницу, т. е. отряды "башибузуков", что в переводе означает "сорви-голова".

Уехать в Смирну — чего бы лучше! Но об этом я не могла и мечтать, да и совестно как-то было останавливаться на такой мысли: дядя мой по долгу службы не имел права отлучаться из консульства без особенного на то разрешения посольства, тем более в виду наступающих событий; жена его, и говорить нечего, не бросила бы мужа одного, а я, не столько по долгу совести, сколько по сердечному побуждению намерена была разделить общую участь.

Глава XXXV.

Однако, какие неправдоподобные вещи рассказывает автор, подумают, как мне кажется, многие: офицер турецкой армии еженедельно приходил к христианке за подаянием?..

Удивляться и недоверять можно всему; но узнать и понять причину такого ненормального явления, это уже совсем другое дело.

Хотя я достаточно говорила о бедственном материальном положении военных в Оттоманской Империи, но позволяю себе опять напомнить читателю то же самое для ясности рассказанного случая.

Последние годы царствования Абдул-Азиса были печальной вехой в истории турецкого народа.

В начале даже очень популярный и подававший блестящие надежды, монарх этот к концу своей жизни сделался жестоким [101] самодуром, безумным расточителем государственных финансов и привел бы страну к полнейшему банкротству, если б не золото Англии, с помощью которого она же и убрала его с престола.

Дошло до того, что истощенной казне стало не под силу платить жалованье чиновникам в провинциях и войскам.

Первые, с молчаливого согласия, еще кое-как прозябали бакшишами, a последние, даже офицеры, не получая долгими месяцами содержания, бедствовали ужасно. Жить хочется, и есть надо, но взять негде — поневоле и руку протянешь.

Вот какую грустную картину представляла собой служба турецкого воина, так что сомневаться в достоверности приведенного мною факта не имеется основания.

Для иллюстрации к сказанному еще несколько слов.

В хиосской цитадели хранилось до 1876 года, как любопытные памятники былых времен владычества генуэзцев над Архипелагом, несколько пушек удивительной формы. Одна из них была, например, точная копия тыквы, с жерлом, обращенным к небесам: как стреляли из нее и куда попадали — на этот вопрос Хассан-эфенди, опытный артиллерист, не дал мне ответа.

Однажды я пришла в крепость к нему в гости и не нашла интересных орудий на своих местах. Тогда почтенный эфенди объяснил, что на днях приезжала комиссия и увезла их на монетный двор, где не хватило металла для чеканки пиастров.

Таково было состояние финансов под скипетром Абдул-Азиса; но изменилось ли все к лучшему при последовавших переменах — то уже иной вопрос.

А сейчас я расскажу, каким образом пришлось мне выручать из стесненных обстоятельств турецкого офицера. О бедственном положении последнего я узнала от дочери Киамиль-паши, которая, хотя и не из числа сердобольных, со слезами на глазах посвятила меня во все подробности его горестной судьбы. Большая семья Хассан-эфенди буквально голодала, так как жалованья не выдавали уже второй год, кредиторы преследовали беспощадно, а чиновники Высокой Порты требовали непосильных взяток за перемещение на более выгодное место. К тому времени освобождалась в Хиосе вакансия приемщика артиллерийских запасов, должность, дававшая маленький посторонний заработок.

Но без бакшиша кому следует, как место получить?

В такую скверную минуту жизни бедный эфенди послал свою жену в гарем губернатора с просьбой одолжить ему взаймы [102] небольшую сумму, чтобы извернуться. Но там ответили, что и рады бы всей душой, да самим, мол, не очень-то жирно живется.

Тогда, после некоторого раздумья, остановились на мне. Они считали моих родных очень богатыми, а меня слишком доброй, судя по тем подачкам, которые расточала я провожатым и посыльным из солдат.

Элиме приехала ко мне и все объяснила. К данному моменту в моей шкатулке собралось довольно порядочное количество золотых лир и серебра, которыми не скупились одаривать меня дядя и его жена.

Мне самой до боли стало жаль несчастного старика, и я немедленно занялась устройством его дел, отослав ему прежде всего 200 рублей, что оказалось вполне достаточно для достижения цели.

После того я приобрела особенное расположение в среде мусульманского населения и даже настолько, что, когда мне приходилось бывать в крепости и проходить мимо часовых, то последние, заметив меня издали, радостно улыбались и отдавали воинскую честь, что делалось, конечно, только по сердечному побуждению.

Зато и гордилась же я таким исключительным вниманием и, сознаюсь откровенно, мне чрезвычайно нравились эти приветствия караулов.

Теперь мне предстоит не легкая задача с достаточной убедительностью выяснить на этих страницах, в чем собственно проявилась сила подвига двух преданных нам мусульман Хассана и Али.

Заранее предвижу основательные возражения: но попробую, как умею.

Прочитав уже данную мною раньше характеристику выдающимся чертам душевного склада турка, кто-нибудь скажет мне так:

— Положим, что от благодарных сердец можно было бы ожидать несколько более определенных указаний на степень опасности для вашей жизни, а не одних только осторожных и туманных намеков, да и то издали. Каждый из нас по долгу совести без всяких колебаний предостерег бы ближнего от беды — вот и все!

Такова, несомненно, наша этика, а какова она у пламенного обожателя Магомета — в этом-то вопросе и надо разобраться.

— Хорошо, — ответит мне воображаемый оппонент, выслушав все доводы о святости присяги и о страшной ответственности, [103] налагаемой Исламом, за нарушение ее, — станем всецело на мусульманскую точку зрения: оба ваши доброжелателя были, конечно, солидарны со всеми присутствовавшими на тайном совещании улемов и также, как и прочие, жаждали отомщения гяурам, оскорбившим величайшую их святыню.

— Но по отношению к вашей семье, что же особенного сделали признательные друзья? Угощая вас экивоками, разнообразными метафорами и, по обычаю Востока, живописными сравнениями, как тот, так и другой не подумали даже сознаться просто и откровенно в собственном бессилии оградить своих благодетелей от роковых случайностей момента, и не разъяснив даже, почему они с такой настойчивостью добивались вашего отъезда из Хиоса.

Так где же здесь отражение высоких порывов души, и где же тут подвиг? — спросит европеец; но я намерена возражать и на это.

— Такое ясное предупреждение иностранца со стороны правоверного, побывавшего в совете шейхов, было бы равносильно следующему признанию: "сюда приглашены малоазиатские банды; вы, конечно, сами знаете для какой цели, а потому скорее вызывайте военные корабли с дессантами и расправляйтесь с нами"!

Ну, можно ли требовать что-либо подобное "от магометанина", давшего клятву на реликвиях пророка хранить безусловную тайну?!

Я подчеркиваю слова "от магометанина", потому что наше просвещенное понятие о святости присяги очень таки растяжимо: кому не известно, например, что нет ничего легче, как найти лжесвидетеля по самому бессовестному делу.

Не так относится мусульманин к трактуемому предмету — вот эту разницу взглядов я и хочу объяснить.

Когда возникает брожение умов по поводу религиозных недоразумений в роде того, о чем идет речь, духовенство приводит к присяге на знамени пророка всех присутствующих в закрытом собрании.

Тогда каждый клянется в благоговейном сознании величия и святости этого акта с непоколебимым намерением исполнить в точности данное обещание и принимает на себя тяжкую ответственность за малейшее уклонение в сторону.

Доведенные до экстаза опасным настроением своих руководителей, исламиты дают страшную клятву в такой, приблизительно, формуле: они обязуются ни при каких обстоятельствах и принуждениях, даже пытках, не обмолвиться хотя бы единым словом о решениях совета, чтобы неосторожным выражением не навести [104] хитрого франка на некоторые догадки и тем испортить план заговора.

В противном случае виновный объявляется преступником против Ислама, лишается жизни и самого главнейшего блага для набожного и верующего почитателя пророка: его душе воспрещается вход в рай Магомета.

В таких-то ужасных условиях находились бедные наши друзья, оба турка, когда пытались удалить нас из Хиоса и, таким образом, давали нам достаточно внушительное предостережение. Они очень хорошо понимали, что и этот шаг с их стороны мог бы заставить опытного консула насторожиться и принять соответствующие меры. Тем не менее, оба без оглядки рискнули своим благополучием, как в здешней, так и в загробной жизни.

Это ли не высочайший подвиг самопожертвования?

Конечно, холодному европейцу, давно потерявшему веру в Промысел и Творца и живущему бездушными доктринами, не под силу понять психологию мусульманина, глубоко убежденного, что его религия есть та самая истина, которую ищет человечество.

Глава ХХХVI.

Все живущие на островах турецкого Архипелага, благодаря близкому соседству с Малой Азией, прекрасно знают, что за теплая компания эти зейбеки, лазы, курды и прочие племена "Леванта", как называют в Турции Анатолию.

Каждую ночь на своих проворных, легких лодочках они разъезжают у берегов соседей, высаживаются в закрытых местах около скал и делают набеги по преимуществу внутрь страны, где живут колонисты, владельцы цветущих плантаций.

Излюбленным местом левантских экскурсантов всегда был Хиос, как наиболее населенный греческими богачами — коммерсантами; но и городскими обывателями они также интересовались, в чем пришлось самолично и по опыту убедиться, и о чем я расскажу современем.

Островитяне привыкли к подобным любезностям анатолийских визитеров и принимали меры к самоохране, не рассчитывая на помощь гарнизона по причине его отдаленности от загородных колоний. Да и вообще, турецкие власти ничего не могут с ними поделать.

Хиотяне еще с незапамятных времен пользуются особенным [105] вниманием племени зейбеков, как ближайших к ним аборигенов Малой Азии.

В мусульманской Азии так уже сложилось само собой, что когда возникают вспышки фанатизма между магометанами и христианами, то почти всегда к месту потасовки являются башибузуки, но, конечно, более из любви к грабежам, чем по идейным мотивам. Появление их каиков прошлого ночью у эскадры не удивило бы никого в обыкновенное время, если бы не сигнальные ракеты из Чесмы и сведения, добытые шпионом в мечети, а потому не трудно было догадаться, что на этот раз бандам назначалась роль исполнительная...

Весь день субботы я не отходила от окна и с понятным волнением наблюдала горизонт, в надежде увидеть на нем дымок военного корабля; но одновременно все мы сознавали ясно, что столь желанная помощь едва-ли устранит надвигающуюся беду.

Кто может ответить за своеволие и бесчинства малоазиатских разбойников? да никто, как и всегда!

И какая получится от того польза для населения, если линейное судно, в случае беспорядков, выпустит несколько гранат по городу и высадит роту солдат? Ровно никакой — только насмешит буйных анатолийцев, и больше ничего! При первом же выстреле из орудия эти господа удерут в горы, а оттуда на противоположную сторону острова, сядут в свои быстрокрылые лодки и улетят к себе на берег с тем, чтобы вернуться опять, когда непрошенные гости уберутся с Хиосского рейда. А пока там будет тянуться бесконечная волокита дипломатической переписки, можно сто раз наверстать потерянное время.

Наблюдавший в подзорную трубу с плоской крыши дома секретарь нашего консульства, Артур Трикон (Здравствует и поныне и служит в Хиосе агентом "Русского Пароходства и торговли) сбежал вниз и радостно объявил, что показался военный корабль. Слава Богу! Она пришла, эта помощь; но какая?...

К рейду подошло небольшое авизо под британским флагом, и на его корме мы прочли: "Coquette".

Она бросила якорь и тотчас же спустила на воду шлюпку, в которую село несколько офицеров. Гребцы направили бот прямо к пристани цитадели, где прибывшие были встречены комендантом и администрацией.

По правилам международного этикета моряки прежде всего [106] сделали визит губернатору, от него отправились к своему консулу, a затем к остальным агентам европейских держав.

Настала и наша очередь: лодка причалила к агентству, и гордые сыны Альбиона, важно озираясь, вошли по мосткам в контору, а оттуда поднялись к нам наверх. Их пригласили в приемную. Капитан, рыжий, красный детина, еле волоча ноги, пыхтел, как паровик, и надо было полагать, что он уже изрядно нагрузился джином.

Помощник его, типичный британец, длинный, костлявый, с огромными клыками вместо зубов и с огненными бакенбардами направлял свой лорнет во все стороны и, с удивлением рассматривая обстановку комнаты, как будто очутился на луне.

— Ого! — бормотал он на плохом французском языке: — в Хиосе европейский комфорт — интересно! — Прочие ничего не говорили, а только моргали сонными глазами. Им подали угощение в английском вкусе: херес, бисквиты и честер. Тогда они сделались общительней и решили, что попали не к дикарям.

Капитан совсем оживился, проглотив стакан любимого напитка и, закусывая сыром, соблаговолил сообщить нам о цели своего прибытия.

— Мы командированы к вам, — говорил он с превеликим достоинством, — чтобы осветить в настоящем виде характер беспорядков и, ознакомившись с подробностями инцидента, пришли к заключению, что игра не стоит свеч: на базаре подрались два дурака, а умные люди испугались и наделали шуму. Из такого вздора нельзя беспокоить эскадры, которая имеет несравненно более важное назначение, чем разбирать домашние дрязги по захолустьям Эгейского моря. На Востоке всегда дерутся от скуки: то за Магомета, то за Моисея, стоит ли обращать внимание на подобные глупости, — уже с громким хохотом договорил командир авизо, допивая третий стакан вина.

Возражения и доводы моего дяди не привели ни к чему и только насмешили англичан. Бойкий помощник капитана ответил за всех так:

— Ваши опасения весьма преувеличены: странно, что вы боитесь башибузуков? Ведь эти негодяи отчаянные трусы! возьмите каждый по палке и разгоните их; слишком много чести вызывать для подобной дряни военные корабли!

Убедившись, что спорить с людьми предвзятых мнений не стоит труда, мы перевели разговор на другие темы.

Мне захотелось сказать что-нибудь приятное нашим гостям, [107] и я выразила им сожаление, что до сих еще не видела гордости их флота, фрегата "Девастейшин" (В переводе значит "опустошитель").

Как видно было, это очень понравилось самолюбивым мореплавателям, потому что они стали чрезвычайно любезны и взапуски все сразу принялись описывать мне несравненный достоинства своего "Опустошителя".

Зубатый помощник с неподражаемым самомнением начал доказывать, что весь Хиос — это с его-то стотысячным населением! — и со всеми зейбеками на придачу, могли бы свободно разместиться на палубах и в трюмах английского "чудовища".

Прочие моряки вторили ему и, в конце концов, довольные мной, так разошлись, что стали усиленно приглашать меня непременно приехать в Безикскую бухту, где имел стоянку удивительный корабль, чтобы осмотреть пушки, ядра и другие чудеса "Опустошителя".

Рыжий капитан с ловкостью медведя расшаркался передо мной и попросил заранее разрешения сопровождать мою особу в качестве кавалера на их эскадру, обещая, во что бы то ни стало, исходатайствовать для меня разрешение — не спрашивая на то моего согласия — быть представленной начальнику всех морских сил Великобритании, адмиралу лорду Сеймуру. Рисуя мне столь заманчивую перспективу, он думал, конечно, что я или умру немедленно от счастия или же, по крайней мере, сойду с ума.

Но я почувствовала прилив патриотизма и заявила ему, что у нас есть точно такое же "чудовище" морей — это фрегат "Петр Великий".

Надо было видеть эффект последних слов: англичане презрительно переглянулись, а помощник командира достал из кармана сигару и, протягивая ее мне, с гримасой ответил:

— Вот ваши пушки на "Петре Великом", а вот наши! — и он описал руками такой громадный круг, что невольно пришлось усомниться в вероятии подобного размера орудий; но, желая переспорить хвастливых моряков, я, к сожалению, сказала другую глупость:

— Наша царь-пушка в Московском Кремле самая большая в мире по своей величине, а потому вы ничем не удивите нас.

Кажется, что эта выходка уронила меня в их глазах, и капитан авизо со смехом возразил:

— Вашу "царь-пушку" можно заряжать только горохом и стрелять по воробьям. [108]

Наконец, интересные визитеры стали прощаться и снова повторили приглашение посетить бухту Безики, чтобы сравнить "Девастейшин" с "Петром Великим".

Почему-то они воображали, что для меня это был вопрос жизни и смерти. Но такова национальная черта британца: с кем бы он ни сталкивался, каждый обязан был, по его глубокому убеждению, склониться перед мировым превосходством Англии и помнить, что она выше всех стран на свете...

Е. А. Рагозина.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Из дневника русской в Турции перед войной в 1877-1878 гг. // Русская старина, № 9. 1910