РАГОЗИНА Е

РАГОЗИНА Е. А.

Из дневника русской в Турции перед войной 1877-1878 г.г.

I часть.

Глава XXX

(См. ”Русскую Старину” август 1910 г.)

В настоящей главе мне придется вернуться к тому, о чем я уже говорила раньше, а именно по поводу столкновений турок с христианами на религиозной почве и утверждать, что прискорбные события эти обыкновенно вызываются или армянами или греками.

Замечено также было мною, что колонисты западных рас, если и подвергались опасности в моменты взрыва мусульманского фанатизма, то чисто по стихийным причинам. Отсюда легко понять, что сказанное явление обусловливается более культурным отношением последних к убеждениям и верованиям других.

Это вовсе не мое личное мнение, а существующий факт.

Так уже принято с незапамятных времен считать турка гонителем христианских народностей, вошедших в состав его государства.

Что было раньше, в отдаленнейшие эпохи его исторического существования, то уже миновало безвозвратно — с тех пор все изменилось но иному, а сейчас господствующий народ Оттоманской империи более угнетен у себя же на родине, чем подвластный ему племена, далеко перешедшие за пределы былой зависимости.

Кровавое происшествие, о котором я намерена рассказать здесь, в достаточной степени определяет характер грека и турка [414] и может также послужить некоторым образом иллюстрацией к тем отношениям, которые сложились между ними.

Вот, как пример, сценка, где наглядно выступает несимпатичная черта эллина по отношению к набожному мусульманину.

В галереях и колоннадах, окружающих дворы мечетей, всегда можно видеть множество всякого люда разных национальностей, толкающихся здесь, кто по делам торговли, а кто и так, любопытства ради.

Молодые греки или ”паликарии” (Молодцы, парни, а прежде так называли наемных солдат для турецких войск), как зовут их там, также являются сюда погулять и за неимением более интересных развлечений, а вернее от избытка удальства и задора, нередко устраивают себе такого рода потеху.

Магометане, как известно, входят в мечети босиком, а обувь кладут возле себя рядом на ковер или цыновку, покрывающие мраморный пол храма.

С лицом, обращенным в сторону Мекки, и ритмически раскачиваясь в такт каждой строке священного писания, читаемого муллой, исламит пламенно молится пророку и весь уходить в небеса. Охваченный религиозным экстазом, он делается чужд внешним впечатлениям и готовь скорее согласиться умереть, чем не исполнить хотя бы одного из обрядов намаза (Ежедневные молитвы и омовения, обязательные пять раз в день), установленных Кораном.

Пользуясь этим, несколько сорванцов, специалистов по части скандалов, украдкой проникают через боковые двери в мечеть и, выждав минуту наивысшего подъема восторженного настроения молящихся, начинают безобразничать: кладут на склоненный головы бумажки, щелки и что попало, а затем ускользают, как тени, захватив с собою обувь богомольцев, и разбрасывают ее по улицам.

Видят ли мусульмане проделки эти, или ничего не замечают, погруженные в самосозерцание — неизвестно; но во всяком случае знают о них. Понятно, что такие непристойные выходки молодцов также способствуют наростанию недобрых чувств к грекам, так как только они, да еще армяне разрешают себе подобные забавы.

Но вернемся к обещанному мною рассказу.

В Турецкой империи, как для охраны посольств, так и [415] консулов, принято нанимать магометан вообще: арнаутов, албанцев, турок из запасных и др.

У моего дяди был всего один кавас, малоазиатский уроженец из разбойничьего племени Лазов. Звали его Али. Любил он нас до фанатизма и предан был всей душой. За всю долголетнюю службу свою при нашем консульстве, он единственный раз позволил себе выразить неудовольствие по поводу следующего сметного совпадения.

Как-то Мидхад-паша, возвращаясь из Багдада, привез оттуда в подарок нам громадного белого кота с разноцветными глазами: голубым и зеленым. Надо же было случиться тому, что и кота звали ”Али”.

Узнав об этом, самолюбивый азиат обиделся и тотчас же заявил нам, что животное не имеет права носить одинакое имя с правоверным мусульманином, и тут же выразил опасение, что благодаря такому досадному случаю, он рискует сделаться предметом насмешек со стороны своих коллег при других консулах, а также и домашней прислуги.

Тогда решено было назвать четвероногого тезку нашего каваса как-нибудь иначе; провести такую важную реформу оказалось не совсем-то легко: новоприбывший не отзывался на другие клички и видимо дорожил данным ему при рождении именем.

После долгих обсуждений и споров мы подошли, наконец, к компромиссу и мужское ”Али” заменили женским ”Лили”. Такой простейший прием уладил дело к общему удовольствию: кот даже не заметил фальсификации, а верный страж нашего дома успокоился.

В нравы последователей Ислама вошло такое правило: ”чей хлеб ты ешь и кому служишь, того береги, как душу свою”. Судите сами, что на людей с подобными убеждениями можно положиться вполне. Вот почему все агенты дипломатии в Оттоманском государстве берут телохранителями к себе непременно могометан.

Однажды с балкона я заметила необычайное движение по всему протяжению дороги, примыкающей к крепости, и вскоре мимо нашего дома скакали всадницы, сидя верхами по-мужски на ослах и мулах, поспешно направляясь к югу в сторону гор. То были турчанки из цитадели и предместий. Вид их казался очень странным: все без исключения держали в объятиях кто детей, кто узлы с подушками, направляя бег животных ударами ног по их бокам, а привязанная к седлам кухонная батарея медных тазов и кастрюль оглушительно звенела и тарахтела. [416]

Сначала можно было подумать, что дракону опять пришла фантазия учинить новую каверзу на небесах: но солнце еще не закатилось, и в ближайшем будущем не предвиделось затмения луны.

Вдруг издали донесся залп ружейного огня в перемежку с громкими воплями множества голосов, а с крепостных валов, не взирая на сияние дня, треща, взвились ракеты.

— Господи, спаси нас! — закричала вбежавшая на балкон Marie, — да ведь это сигналы к избиению христиан!...

Как бы в ответ на сказанное ею, снова раздались оглушительные выстрелы, и эхо яростных криков покатилось оттуда.

В то же время вернулся с базара наш повар-француз и, еле дыша от испуга, подтвердил, что в городе вспыхнуло волнение, и что турецкие солдаты стреляют в христиан; но из чего собственно произошло все это — он не знал.

— А где же муж мой?! — оглянулась Marie и в ужасе заметалась по комнатам. Но последнего и след простыл: видавший всякие виды и положения за многие годы жизни своей на мусульманском востоке, дядя не растерялся и по первой же тревоге немедленно бросился к губернатору.

Узнав об этом от прислуги, тетя, рыдая, вернулась ко мне и трепетным голосом проговорила: ”идем, умоляю тебя, и умрем вместе с ним”.

Я повиновалась, и мы, что было силы, полетели, как на крыльях к месту происшествия.

Изнемогая и задыхаясь, нам приходилось еще и наталкиваться на множество, препятствий нашему стремительному бегу: все население Хиоса было на ногах и толпилось в проходах узеньких улиц и по набережной, загораживая путь.

Невообразимая сумятица царила здесь: все, даже женщины, тащили с берега кто что мог: лодки, бревна, камни, бочки и тут же воздвигали баррикады.

Окна заколачивались досками.

Кто-то крикнул, что шейхи собрались на тайное совещание в главной крепостной мечети, и возглас этот произвел страшный переполох: жители стран полумесяца прекрасно знают, чего можно ожидать после таких собраний...

Мы двинулись дальше.

— Боже мой! — думалось мне, — идем на верную смерть под выстрелы озверевших солдат, а жизнь так хороша!... Горькие слезы отчаяния хлынули из глаз, и безумная тоска сжала сердце.

”Нет, так не должно быть, еще есть надежда”, — мелькало [417] неясно в голове: ”мы встретим Тафти-бея — он, конечно, там по долгу службы — и отдадимся под его защиту”, ухватилась я за эту мысль; но сейчас же и оставила ее, вспомнив, что наши взаимный с ним отношения уже были не те со времени печального инцидента с Августом Жаба.

Еще одно обстоятельство увеличивало опасность для нас: на рейде кроме греческого парусного флота коммерсантов не стояло на якоре ни одного военного корабля под европейским флагом; но зато сильная турецкая эскадра имела здесь постоянную станцию.

Наконец, после долгих усилий, нам удалось все-таки добраться до той стены цитадели, против которой находился конак пашалыка, и то, что мы увидели здесь, обещало мало хорошего: из крепостных ворот выезжала артиллерия с шестью пушками — положение, как видно, обострялось.

Мы смешались с толпой и бодро пошли вперед, намереваясь проникнуть в резиденцию губернатора.

Из говора вокруг можно было понять, что не далее, как час тому назад, в горячей схватке с греками турки расстреляли здесь на площади каких-то прохожих из европейского квартала.

Не могу выразить чувство смертельного ужаса, охватившего нас при этом: мы рванулись дальше, расспрашивая по пути, не видал ли кто-нибудь русского консула? Но магометане отвечали негодующими взглядами и отворачивались, а левантинцы, пришедшие сюда из католической колонии, ничего не знали о нем.

У входа в конак нам пришлось остановиться: часовые и отряд моряков, окружив дворец вплотную, не пропускали туда никого, кроме консулов; но между ними не было дяди.

Не оказалось здесь и того, к кому летели сейчас мои мечты и надежды.

— Вот и права Маrie, — вздохнула я, — утверждая, что никогда мстительное сердце азиата не простит женщине даже минутного заблуждения — а ведь любил-то как!...

Кругом зловеще рокотали людские волны и грозили опрокинуть нас в бездны.

В толпе военных я встретилась глазами со старичком-офицером из артиллерийского парка, Хассаном-Эфенди. Этот бедняга был обязан лично мне материальной помощью в трудную минуту жизни, и я, при случае, расскажу его грустную повесть. Но, видно, он не решался на глазах охваченной буйным порывом толпы солдат оказать мне знаки участия и, скривив рот на подобие улыбки, поспешно отошел в сторону. [418]

По странной психология вещей, человеку, находящемуся в самых опасных и критических положениях, всегда лезут в голову совершенно посторонние и неуместные мысли — это известно каждому. Таково было и мое настроение тогда.

Окруженная массой враждебно настроенных людей и сознавая весь ужас подобной обстановки, я в то же время незаметно углублялась в размышления о том, что не мешало бы воспользоваться столь удобным случаем и прославить себя каким-нибудь удивительным, подвигом, в роде, например, Жанны д’Арк, и разгоряченное воображение уже рисовало мне авансом заманчивые картины оваций, энтузиазма спасенных мною христиан, восхвалений на газетных столбцах мужества, энергии, находчивости, которые я собиралась еще проявить при дальнейшем ходе настоящего события, как вдруг восклицание Marie вернуло мою уже ”знаменитую” особу из области фантазий к действительности:

— Смотри! на балконе адъютант — ах, если бы позвать его!

Но Тафти уже заметил нас и поспешил сойти вниз. Недобрая усмешка скользнула по лицу его, когда наши взгляды встретились, но он тотчас же отвернулся от меня. Затем, раскланиваясь с теткой, бей очень вежливо проговорил:

— Ваш муж у Киамиль-паши — если угодно, я проведу вас туда же?

Marie со слезами на глазах поблагодарила его.

По данному им знаку цель караула разомкнулась и, пропустив нас, вновь сомкнулась.

Мы проворно взбежали наверх и вошли в приемную.

Там происходило нечто странное: окруженный местными агентами дипломатии, в числе которых мы, наконец, увидели того, кого так страстно искали, губернатор стоял посреди комнаты, и видь его был достоин глубокого сострадания: всей фигурой своей он напоминал человека, пришибленного ужасным несчастием, глаза растерянно блуждали, а черты лица носили следы чрезмерной усталости и болезненного состояния.

Консула, также крайне взволнованные, горячились и видимо угрожали ему чем-то. Он же беспомощно разводил руками и призывал во свидетели имя Аллаха.

После довольно продолжительных прений и обсуждений вопроса, Киамиль-паша в решительном тоне заявил, что берет на себя всю ответственность и ручается за безопасность христианского населения во вверенном ему пашалыке.

Желая во что бы то ни стало выступить в роли героини, как было задумано мной, я, c невольным порывом высоких [419] чувств, — хотя и не лишенных в глубинах своих честолюбивых поползновений на славу Орлеанской девы, — бросилась к паше и, обливаясь потоком горячих слез, стала умолять его о защите всех нас, христиан, и доказывать ему, что таковы, вообще, обязанности мудрого и справедливого правителя страны.

Турки почему-то считают ниже своего достоинства обнаруживать чувство удивления, и эта характерная черта сказалась и здесь; мое развязное обращение с ним, да еще в присутствии стольких мужчин, что уже само по себе с мусульманской точки зрения заслуживало порицания, тем не менее, не вызвало ни малейшего изменения в выражении его лица: тихо, вежливо и не волнуясь, он ответил:

— Бог с вами, mademoiselle! успокойтесь, мы не звери.... но какова подлость и дерзость тех.... И Киамиль-паша замолчал, не договорив чего-то.

Засим, повторив обещание уладить все, как следует, он пустился вниз, на плац и явился перед толпой бушевавших солдат.

О чем беседовал с ними начальник края — не известно; но мы сами видели из окон его кабинета, как гарнизон без всяких колебаний снялся с места и мирным шагом стал удаляться по направлению казарм.

Вернувшись обратно наверх, губернатор уверенно объявил нам, что требования г.г. представителей держав он выполнил в точности, самолично успокоив взволнованные умы и угомонив не в меру расходившиеся страсти, так что бояться новых вспышек фанатизма не имелось к тому, но его словам, никаких оснований, а потому, мол, он и предлагает почтенному собранию разойтись по домам, чтобы отдохнуть после тревог протекшего дня.

Тогда мы все вместе покинули конак и вышли на опустевшую площадь. Красные лучи заката уже догорали, скользя по вершинам горного хребта, а на море и землю ложилась темная, южная ночь: отдаленные звуки затихающей городской жизни таяли и умирали в прозрачном воздухе, и только один протяжный голос муэдзина, призывавшего к вечерней молитве, нарушал загадочное безмолвие, царившее над ареной кровавого столкновения османа с эллином, этих вековых сожителей на цветущей, прекрасной родине Гомера.

Паша сказал правду: все обстояло благополучно.

Но мы заблуждались: то было только начало, а продолжение не замедлило наступить. [420]

Глава XXXI.

От наших спутников по дороге я узнала, наконец, из-за чего собственно возникло прискорбное недоразумение, результатом которого было столько жертв.

Взрыв негодования мусульман произошел, как и всегда, на религиозной почве; но с нашей европейской точки зрения поводом к тому, что случилось, послужил прямо таки анекдот, о котором говорить-то нельзя без смеха, и сказавший это, греческий консул, г. Мильтиади закатился хохотом.

Дело было так. На базар пришел грек и купил у турецкого мясника кусок баранины. Разговорились и заспорили о преимуществах религии. Православный хвалил свою веру, а магометанин с глубоким убеждением возражал, что Ислам выше и что Магомет самый главный пророк Аллаха.

Глупый грек ответил, что Магомет вовсе и не пророк, а ”мошенник” и ”дурак”....

Назови он своего собеседника дураком или еще более обидным прозвищем, турок ответил бы ему тем же, и ссора их не пошла бы дальше обыкновенной перебранки, а затем оба разошлись бы как ни в чем не бывало до новой, приятной встречи.

Но пламенная душа османа не вынесла поношения неверными величайшей святыни Ислама и с воплем: ”гяур ругает нашего пророка” — вонзил ему в сердце тот самый нож, которым резал баранину.

Этого возгласа мясника было достаточно, чтобы разбудить в сердцах мусульман зверя. Соседние торговцы турки, а также пришедшие сюда матросы военной эскадры с грозными криками бросились на покупателей-христиан, и принялись с ожесточением их бить.

По роковой случайности в сказанный момент шел мимо базара к таможне караул часовых на смену. Шум и суматоха привлекли внимание их. С примкнутыми штыками и ускоренным шагом они тотчас же прибыли к месту происшествия; но вместо того, чтобы помочь избиваемым, солдаты сами пришли в ярость и учинили форменную резню.

Несколько человек было убито и много ранено.

Греки, хотя и большие задиры, но все-таки очень храбрый народ, моментально сорганизовались и при помощи подоспевших с набережной паликаров дали туркам внушительный отпор. [421]

Одновременно на другом конце города разыгралась другая не менее ужасная драма.

В крепость к старьевщикам, которые там всегда торговали, пришли два греческих священника; пока шла купля и продажа тряпья, прибежал сюда же избитый паликарами турок и начал вопить, что греки издеваются над именем пророка и режут правоверных.

Гарнизон вспыхнул, как порох, и в первую голову опрокинулся на ни в чем неповинных стариков. Обвиняя последних в подстрекательстве народа против религии Магомета, турки принялась с ожесточением рвать им бороды, волосы и беспощадно мучить их.

Обезумев окончательно и не слушая увещаний коменданта и офицеров, солдаты с оружием в руках кинулись на площадь и подняли отчаянную стрельбу по всем без разбора прохожим, которых бывало здесь всегда очень много в базарные часы дня, так как мимо цитадели шли дороги к предместьям и во внутрь страны.

— Да неужели же, — спросить, вероятно, будущий читатель этих строк, — могло возникнуть такое серьезное волнение, благодаря только нелепой выходке невежественного грека?

— Да! — будет мой ответ, — так оно и было в действительности, и такова жизнь вообще, что из мелочей нередко создаются великие драмы. Но во всяком случае факт остается фактом, и я передаю его на этих страницах.

Раскаты ружейного огня подняли тревогу и вызвали панику в гаремах. Тогда на арену события выступили представители духовной власти, шейхи и улемы. Но вместо того, чтобы успокоить разгоревшиеся страсти, они сами прониклись настроением толпы и стали во главе движения.

Слишком опытные в таких делах и очень дальновидные, хитроумные руководители мусульманской совести тотчас же учли количественный перевес греческого населения, а отсюда вероятность активного выступления последних и приняли к тому соответствующие меры.

Но их указаниям женщины и дети были поспешно отправлены в горы и деревни на южную сторону острова, а с валов крепости даны сигнальные ракеты. Значение последних знают все, живущие на магометанском Востоке: в момент взрыва религиозного фанатизма обыкновенно ими призываются исламиты к совместным действиям, против неверных гяуров.

Дядя мой показался на площади в самый разгар буйной [422] вспышки солдат; но ему удалось пробраться к конаку и подняться наверх к губернатору, которого он застал к состоянии полнейшей растерянности и недоумения, но нескольких, слов, сказанных им на ухо смущенному до потери сознания начальнику края, было достаточно, чтобы вывести его из столбняка и заставить действовать.

Магическое средство, так быстро отрезвившее нашу, было хорошо известно тогда всем сановникам Высокой Порты и называлось оно ”генерал, Игнатьев” — только и всего!

Вернувшись домой, Marie стала звать зачем-то нашего каваса; но его не оказалось. Это обстоятельство удивило всех, так как Али никогда не отлучался без разрешения на то.

Дядя, по обязанности вице-консула, отправился на телеграфную станцию, чтобы сообщить в Посольство о происшествии.

Мы подошли к окнам, выходившим на море, открыли их и тотчас же заметили, что с берега Малой Азии пускали ракеты: видимо шел обмен сигнализации с Чесмой, также подвластной Хиосскому пашалыку.

— Странно! — думалось нам, — к чему же сейчас эти условные знаки, когда, по словам Киамиль-паши, инцидент уже был исчерпан и продолжение его не предвиделось?

Marie взяла подзорную трубку, а я вооружилась очень сильным биноклем, и обе мы углубились в наблюдение за рейдом.

На сколько глаз обнимал водное пространство, отделявшее нас от материка, не видно было, чтобы оттуда спешили к острову. Также оставалось загадкой, о чем собственно берег уведомлял соседа? Вскоре, однако, погасли яркие точки ракет, шум жизни умолк, и немая тишина ночи воцарилась, под небесами.

Только вид броненосной эскадры, неподвижно стоящей на якорях у стен цитадели, не соответствовал данной минуте наступившего покоя в мусульманском мире — восточные народы ложатся спать вместе с закатом солнца, в силу чего и на кораблях Оттоманского флота после удара вечерней пушки весь экипаж, кроме вахты, отходить ко сну. Но в сказанный момент то, что происходило там, привлекло к себе наше усиленное внимание: но неосвещенным палубам и вышкам морских гигантов, выступая из темноты, скользили, подобно призракам, в неясных очертаниях человеческие фигуры, то внезапно исчезая с поля зрения, то появляясь вновь.

При слабом свете народившейся луны, нам все-таки удалось рассмотреть, что блуждающие силуэты прятались за борта, опуская [423] в море концы веревок и вант, но для какой цели это делалось — мы но могли понять.

Вдруг серп месяца нырнул за облака, и черный мрак окутал атмосферу.

Волна робко взбежала на отмель, проснулся ветерок и снял вуаль, за которым скрывалась молодая луна.

— Ах! — слабо вскрикнула. Маrie — береговые башибузуки! ну, теперь смотри, — указана она на черную громаду одного из фрегатов, у кормы которого качалась на вспененной воде целая флотилия быстрокрылых, малоазиатских каиков.

С чрезвычайным напряжением мы стали следить из темной комнаты за эволюциями нежданных визитеров.

Тогда мне стало казаться, что все это сон или фантасмагория какая-то: в неверном сиянии лучей полумесяца, сквозь дымки теплых испарений я видела, как со дна лодок поднимались на воздух тени, сливаясь в бесформенные массы, дрожали, погружаясь в туман и бесследно пропадали.

— Просто бред расстроенного воображения или я во власти кошмара, — проносилось в голове, — явились неизвестно откуда, точно из глубины морской, и растаяли на глазах...

— Башибузуки, — какое страшное слово! — говорила я, протирая себе глаза, — и что им здесь надо?...

— К несчастию, мы узнаем об этом, вероятно, сегодня же ночью, — ответила Маrie.

Но как случилось, что анатолийские посетители ускользнули от наших наблюдений и так незаметно подкрались к рейду — осталось нерешенным вопросом.

Когда же мы вновь навели бинокли по прежнему направлению, то оказалось, что ”феерия” уже была закончена, и занавес опущен: корабли, отбрасывая черные тени, спали безмятежным сном на своих якорях, и ничто не указывало на присутствие за их стальными бортами живых существ, а по гребням взволнованного легкою зыбью моря двигались еле заметные точки убегая в даль, и мы знали, что то была легкая флотилия, спешившая к родным берегам, но уже без пассажиров, которые остались погостить на безмолвной, неподвижной эскадре... Тогда я убедилась, что это не сон и не бред, и что предстоять нечто весьма важное. [424]

Глава XXXII.

Вскоре затем вернулся дядя и сообщил, что на основании распоряжения губернатора, телеграф не принял его шифрованной депеши. Тогда он, сохраняя текст на русском языке, переписал ее латинским шрифтом. И в этом также отказали. А на заявленное им желание снестись с нашим консулом в Смирне, ему ответили, что телеграфировать можно кому угодно, но только с открытым содержанием и по-французски.

Подчиниться требованию турецкого цензора было бы совсем неудобно, так как в донесении заключалась просьба прислать военное судно под европейским флагом. Такой шаг со стороны агента дипломатия означал бы недостаток доверия к обещаниям Киамиль-паши успокоить население и мог бы оскорбить его. Так и пришлось уйти ни с чем.

Тогда было решено не спать до утра и ждать событий. На всякий случай надо было подумать и о самозащите: позвали всех служащих в конторе и роздали им запас оружия, который имелся всегда в консульстве.

Около 3-х часов ночи возвратился неизвестно откуда и наш телохранитель. Он был задумчив и видимо чем-то сильно озабочен. После заметного колебания Али улыбнулся и ласково заговорил:

— Но почему коконы (Кокона по-новогречески — госпожа; но и турки называют так европейских дам) не снят еще? разве можно ночью сидеть у окон — долго ли заболеть, да охранит их Аллах! — И, обращаясь ко мне, немедленно перешел в ворчливый тон по установившейся в нем привычке распекать меня:

— Иди (В турецком языке не существует форма обращения к единичному лицу на ”вы”) к себе, коконица (Уменьшительное от ”коконы”, т. е. ”маленькая госпожа”), и отдохни, — произнес он строго и повелительно, — и не бойся ничего: Али будет смотреть, чтобы злые люди не разбудили тебя, — и он приложил ладонь к щеке и закрыл глаза, выражая этим, что я могу ввериться его защите.

Тогда мы догадались, что наш добрый, верный кавас был на тайном совещании, и прекрасно поняли значение сказанного им: за текущую ночь он ручался, а иначе преданный нам всей душой Али говорил бы совсем другое. Несомненно, что он [425] находился в курсе дела, и ему был известен план, принятый в секретном заседании. Но невольно являлось такого рода соображение: если нападение на христиан не стояло в программе, то для чего же собственно вызваны с берега банды горцев и скрыты в недрах эскадры?

Затем кавас выразил желание остаться с своим господином вдвоем. Мы с Marie вышли в соседнюю комнату, откуда нам все было слышно.

Дядя спросил его, почему он сам до сих пор не лег спать, так как завтра наступал канун праздника ”Рождения Магомета”, а, следовательно, надо было встать рано к утренней молитве в мечети?

На это Али дрожащим голосом ответил, прибегая по обычаю турок к своеобразным оборотам речи:

— Эфендим (Благородный господин мой)! у меня на сердце тяжелая мысль и большая забота о наших коконах: старшая давно не виделась с родными — это не хорошо! а маленькая — ох, как ей скучно здесь! В Хиосе ничего нет хорошего, гадкий грек — мошенник, только и всего! — При этом он даже презрительно сплюнул и продолжал:

— Ни музыки хорошей, ни красивых кавалеров — ничего нет, и наша коконица, вот увидишь, похудеет и умрет! Эфендим, будь милостив, успокой ты меня, старого слугу: отправь их обеих в Смирну, а зато Аллах сохранит тебя от всякой беды и злых врагов...

Хитрость его была шита по черному белым, и мы поняли, что нам угрожало что-то, а потому он так усердно хлопотал удалить нас из Хиоса, надеясь, что его начальник, не связанный семьей, отстоит себя, как и случалось не раз в прежние годы службы моего дяди в Сирии, переполненной арабскими разбойниками.

Долго еще убеждал и кланялся Али, прикладывая руку к сердцу и вытирая украдкой набегавшие слезы.

— А когда по-твоему удобнее отправить их? — как бы наивно спросил его дядя.

— На следующий день нашего праздника, — радостно ответил он, — я буду тогда свободен, сам уложу вещи и отвезу их на пароход.

Успокоенный на счет нашей участи верный слуга ушел к себе. [426]

Чтобы закончить главу, я намереваюсь сказать несколько слов о том значении, которое принадлежать духовенству в жизни Ислама. Это будет и своевременно, так как читатель поймет тогда, почему, например, Киамиль-паша при всей доброй воле не мог бы остановить хода кровавого события.

Мусульмане, как известно, не признают нашего деления на гражданские и церковные законодательства.

Свод законов у них только один — это Коран, а вся полнота абсолютной власти находится в руках истолкователей велений пророка, и даже светские прерогативы султана были бы миражом, если б не калифат его, т. е. главенство над религией.

Все эти шейхи, улемы, имамы — вот истинные и действительные властелины душ и сердец последователей Магомета. От них зависит в желанный час объединить народные массы в один порыв и в одно стремление.

Этим-то и обусловливается тот жуткий страх, который овладеваешь христианским населением, когда становится известным, что правоверные собрались на тайное совещание под председательством духовных лиц.

Обыкновенно такие заседания открываются в случаях исключительной важности, например, когда вспыхивают страсти религиозного фанатизма.

Тогда руководители и воспитатели Ислама приглашаю своих духовных чад в мечети и при закрытых, строго охраняемых, входах приступают к совместному обсуждению способов воздействия на неверных.

Конечным результатом этих собраний бывает в большинстве случаев нападение на христиан и жестокая резня.

Е. А. Рагозина.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Из дневника русской в Турции перед войной в 1877-1878 гг. // Русская старина, № 9. 1910