Из дневника русской в Турции перед войной 1877

РАГОЗИНА Е. А.

Из дневника русской в Турции перед войной 1877-1878 г.г.

I часть.

Глава XXII

(См. "Русская старина" апрель 1910 г.).

Наступила последняя четверть 1875 года.

Отголоски брожения на Балканском полуострове проникали к нам только благодаря компанийским пароходам, которые привозили из Одессы и портов Средиземного моря газеты и журналы. Строгость цензуры при Абдул-Азисе была чрезмерна: местная печать хранила упорное молчание о кровавых столкновениях мусульман с христианами и, восхищаясь мудростью султана, утверждала, что все обстоит благополучно в стране полумесяца, и только интриги русской дипломатии мешают мирному течению жизни.

Вскоре после посещения нас дамами гарема, прошел слух, что опальный до сего времени Мидхат-паша теперь по настоянию Англии возвращается из Багдада в Константинополь, чтобы занять ответственный пост у кормила правления.

Вслед затем и от самого Мидхата была получена дядей моим телеграмма, в которой говорилось о горячем его желании повидаться с лучшим и вернейшим другом своим.

И действительно, личные отношения обоих были чрезвычайно сердечного характера, несмотря на некоторую разницу убеждений и взглядов. [246]

В назначенный срок один из пароходов "Messageries Maritimes" привез на Хиоский рейд знаменитого англомана.

Прибыл он к нам после визита к губернатору и объявил, что поживет у нас несколько дней до следующего французского рейса.

Долго о чем-то шептались и спорили мужчины в приемной, куда мы, дамы, не входили, чтобы не мешать им. Но вот накрыли стол для ужина — позвали и меня.

Впечатление гость наш произвел на меня совершенно обратное по сравнению с Киамиль-пашой.

Довольно плотного сложения, с круглым лицом, которое казалось еще шире от надвинутой на лоб фески, он скорее напоминал веселого немецкого бюргера, чем важного, степенного магометанина. Со мной раскланялся очень развязно, пристально рассматривая меня, что совсем не принято у турок при разговоре с женщиной.

— Я только что узнал, — обратился он ко мне на прекрасном французском языке, — что здесь вам дали прозвище "прекрасной розы Сибири", — сравнение не совсем удачное: едва ли в стране льдов и медведей цветут розы? Позвольте мне называть вас просто "русским цветочком"?

— Как угодно будет вашему превосходительству, — ответила я, приседая.

— Превосходительству... протянул он, поднимая брови, — надеюсь со временем заслужить от вас другое наименование моей особы, например "доброго свата"! Когда я сошел на прекрасный берег Хиоса, душистый ветерок шепнул мне кое-что на ушко... Сердечно порадуюсь, если увижу роскошный цвет севера в садах Магомета...

Мои родные как-то странно переглянулись между собой, а я,догадываясь в чем дело, поспешила уйти в сторону от болтливого сановника, чтобы скрыть предательскую краску, заливавшую лицо мое.

За ужином он пил запрещенное Кораном виноградное вино и с увлечением рассказывал о своих похождениях и пирушках в Лондоне и Париже.

Потом снова занялся мною и спрашивал: видела ли я турок в России, что о них там говорят, и страшно ли мне было ехать в их страну?

Я отвечала, что турок никогда прежде не видела; но читала о них очень много, а также знакома с ними по урокам истории в институте. [247]

— Воображаю себе эти лекции!.. с иронией проговорил Мидхат-паша, — ну, сознайтесь, русский цветочек, я не обижусь — уверяю вас, что учителя ваши говорили вам о нас, как о кровожадных зверях, гонителях христиан и т. п. ужасах? —

— Совершенно напротив, — с живостью возразила я, — нас учили, что вы очень храбрый, честный и, вообще, интересный народ для изучения...

Собеседник мой закусил губы от смеха и молча кивнул головой.

— Только одно не нравится мне, — продолжала я в поучительном тоне, — это горькая доля вашей женщины: она раба мужчины, а не равноправное существо. И у нас было также до Петра I; но великий Государь освободил затворницу, и что же? Разве мы стали хуже от того?

— Хуже, хуже, молодая девица, — почти сердито протянул паша и, строго взглянув на меня, спросил:

— Чем же плохо положение нашей женщины по вашему мнению? Муж кормит ее, одевает — чего ей еще надо?

— Как чего? — с изумлением переспросила я, — образования и равноправия, конечно! вот вы, например, учились за границей, потому что каждому человеку свойственна жажда новых знаний, — так почему и ей не иметь того же? — Разве душа у нее не такая, как и у вас?

— Именно не такая, — хмуро перебил меня Мидхат. — Однако, вы большая фантазерка, милая барышня, позвольте сослаться в этом случае на самого Господа Бога: Он не установил одинаковой мерки для своих созданий, и если бы желал равноправия, то и сотворил бы одну разновидность. А между тем, наблюдая природу, мы замечаем совершенно иной порядок вещей — уж такова воля Творца вселенной... Впрочем, оставим в покое эту неудобную для вашего самолюбия тему — все равно мы с вами по ней не столкуемся, а лучше объясните мне: откуда вы взяли, что науки дадут нашей затворнице, как зовут у вас турчанку, счастье, а не наоборот. Все, что необходимо знать мусульманке, она получает и у себя в гареме и в школах общин: ее учат рукоделию, хозяйству, чтению изречений Корана, иностранному языку, наконец, танцам для забавы мужа — чего не достает ей, скажите?

Тут я, не долго думая, принялась критиковать программу школьного обучения турецких девушек и указала на неудобства того невежества, как, например, понятие о затмении луны.

Мидхат-паша на это громко расхохотался и, махнув рукой, [248] как бы давая понять, что не стоит труда спорить со столь наивной особой, обратился к дяде:

— Ваша племянница только что упрекала нас в эгоизме, — так начал он, видимо задетый моими возражениями и, заметно волнуясь, продолжал:

— Европеец никак не может разобраться в такой чудовищной, по его мнению, аномалии: турок, получив на западе высшее образование, становится еще строже к своей женщине и упорнее, чем прежде противится ее просвещению. Это факт — не правда ли?

Мои родные подтвердили то же самое и указали на высоко образованного Киамиль-пашу, как на самый убедительный пример только что сказанного.

— И вашего покорнейшего слугу попрошу занести в тот же список, — рассмеялся он, — мои дочери, надеюсь, умрут в неведении, что имели счастье прожить на планете, которая дважды вращается... Для их же спокойствия, уверяю вас, так будет и лучше и удобнее, — договорил передовой сановник, насмешливо взглянув на меня. Последующая речь его крайне удивила меня: куда девалось врожденное каждому турку чувство деликатности и сдержанности: казалось, что трактуемая тема была самым больным местом горячего патриота и фанатичного мусульманина. Он беспощадно осуждал, не стесняясь нашим присутствием, все европейское: нравы, обычаи, законы, парламенты, а в особенности женщин, называя их "бесстыдными Иродиадами".

Голос его звучал вызовом кому-то, когда он обратился к нам с такими словами:

— По какому праву европеец с присущим ему самомнением считает себя единственным носителем культуры, забывал, что свет знаний и мудрости пришел к нему от тех, кого он презрительно зовет "восточными варварами". Вспомните историю Египта, Индии и других древнейших народностей: в то время, когда цивилизация у них достигла уже своего зенита, вы беспомощными младенцами блуждали по равнинам и плоскогорьям Средней Азии, или подобно зверям, прятались в дремучих лесах. Наша культура неизмеримо старше вашей, и не вы, а мы вас просветили, — горячо доказывал Мидхат-паша.

— Совершенно верно, — спокойно возразил ему дядя, — колыбель человечества — восток, а следовательно: и цивилизация ваша древнее нашей, но разница между ними та, что первая остановилась в зените, а вторая идет дальше...

— Т. е. к закату, — саркастически улыбаясь, перебил гость, — [249] с этим вполне согласен!.. И довольный удачным каламбуром продолжал развивать свою мысль.

— Не будем спорить о превосходстве по давности лет той или иной культуры, лучше разберемся в достоинствах и заслугах их пред человечеством. Как вам известно, высшее образование я получил в Европе, где имел возможность наблюдать жизнь во всех ее проявлениях. И что же видел я там кругом себя: алчность, обман, грабеж, насилие — вот плоды вашей хваленой цивилизации! И тогда я возненавидел европейца всеми своими чувствами и всем сердцем, простите за откровенность, — так говорил либеральнейший из турок, как называла его народная молва. Мои родные в свою очередь, хотя и очень осторожно, возражали ему в таком смысле, что ведь и у носителей восточной культуры не все же одни положительные качества, найдутся, пожалуй, и отрицательные...

— Прекрасно понимаю намек ваш, — волнуясь и краснея, заговорил паша, — нас обвиняют в зверствах и избиениях невинных христиан! Но так ли это? будьте справедливы — вы давно живете здесь и не можете не знать, что резню вызывают обыкновенно сами же угнетаемые своей бессовестной эксплоатацией приютившего их народа и оскорблением религиозных чувств его.

С такими доводами нельзя было не согласиться.

— А женщины ваши, Аллах мой Великий! — снова принялся громить милых дам наших такой, повидимому, любезный и галантный кавалер.

— Я наблюдал их достаточно в салонах и будуарах, куда имел свободный доступ и был там желанным гостем, — чему-то улыбаясь протянул он задумчиво.

— Понятия о чести, супружеских обязанностях у них почему-то совершенно навыворот, и после того еще удивляются, что мы, побывав на западе, не желаем иметь у себя дома подобных жен и дочерей! — с негодованием воскликнул турецкий либерал.

— Скажите, — спросил он вдруг самым наивным тоном: — неужели вашим дамам не стыдно являться почти голыми в собраниях, где так много мужчин?

Мы улыбались, пожимая плечами.

— Ваша племянница ратует за эмансипацию турчанок и огорчается, что последняя не изучает астрономию! — насмешливо заметил Мидхат-паша и, обращаясь уже прямо ко мне, продолжал:

— На это я даю вам такой ответ, добрая барышня: не [250] обременяйте себя заботами о просвещении нашей женщины и оставьте ее в неведении причин затмения луны. Да охранит Аллах магометанку от влияния запада. Ваша цивилизация, освещая ум, в то же время разрушает нравственность, чистоту нравов и религию, что совсем не желательно...

— Но почему же вы сами, ваше превосходительство, — перебила я обиженно его, — не доверяя европейцу, ездили учиться к нему?

Вопрос мой нисколько не смутил убежденного противника женской эмансипации: он снисходительно улыбнулся и спокойно ответил:

— Требования жизни и государственная необходимость вынуждают нас, мужчин, к тому: нельзя же управлять страною, не зная соседей своих. Что же касается наших гаремных обитательниц, то им хорошо и дома. Однако вы затронули слишком обширную тему для обыкновенной дружеской беседы — пожалуй и не одолеем ее, а потому давайте лучше потолкуем о чем-нибудь более интересном!..

Роль обличителя видимо надоела ему, и он снова преобразился в веселого и остроумного собеседника. Прогостив у нас еще два дня, в продолжение которых я успела наговориться с ним о самых разнообразных предметах, он уехал, оставив по себе очаровательное впечатление.

Глава XXIII.

В положенное время было лунное затмение, о чем я прочла столь неудачную лекцию дочери Киамиль-паши. Едва земная тень начала всползать на диск луны, как на валах крепости появились силуэты людей и началось вавилонское столпотворение: солдаты, целясь в небеса, палили из ружей, били в барабаны и пускали вверх ракеты, а женское население высыпало на крыши домов. Все вооружены были горшками, тазами, кастрюлями и прочими кухонными принадлежностями, в которые они ударяли изо всей силы. Крик, визги, вопли потрясали тишину воздуха и стоном неслись по окрестности. Мы также поспешили к стенам цитадели, откуда удобнее всего было наблюдать эту в высшей степени забавную сценку.

Но вот прогнали, наконец, коварного дракона, завладевшего любимым светилом пророка, и турки, мирно беседуя, стали расходиться и запирать крепостные ворота. [251]

Вскоре после сказанного события, мы отправились с визитом к дамам губернатора.

Я неохотно собиралась, предчувствуя повторение насмешек и издевательств; но на этот раз ошиблась: меня встретили очень приветливо и, к удивлению моему, чрезвычайно почтительно с выражением робкого благоговения на лицах.

— Что за притча? — недоумевала я. Вскоре однако все объяснилось само собой.

— Mademoiselle Euge?nie, вы, вероятно, чем-нибудь особенным угодили Аллаху — не иначе? — спросила Элиме, усаживая меня рядом с собой.

— Не понимаю вас! — был мой ответ.

— Дело вот в чем: паша, мой отец, а он решительно все знает, что делается на свете, — с непоколебимым убеждением и сильно ударяя на слове "все", заявила турчанка, — объяснил нам, что вы просто шутили, когда рассказывали мне о движении земли и о других чудесах — ничего подобного, конечно, не существуете в действительности; но вот что удивительно, — продолжала она, пытливо всматриваясь в мои черты, — каким образом, да еще с такою точностью, удалось вам предсказать день и час затмения, т. е. приближения дракона к лику небесной лампады?

— Возьмите календарь, Элиме, и вы сами убедитесь...

— Ах, нет! — с испугом перебила она меня, — никогда не дотронусь я до книги дьявола и вам не советую читать подобных вещей! Лучше расскажите мне, дорогой ягненочек, — неожиданно заговорила ласково и нежно эта странная девушка, — какой у него вид, и о чем он с вами беседовал?

— Кто он? — широко раскрывая глаза, спрашивала я. — Как кто? — удивилась и она в свою очередь, — ну, конечно Гавриил архангел! Разве не он, по воле Аллаха, явился вам, подобно Агари в пустыне для того, чтобы через вас предупредить правоверных о замыслах демона — сознайтесь же, что так оно и было?..

Вначале мне казалось, что Элиме просто дурачится и мстит за уроки космографии. Но нет! она продолжала в очень серьезном тоне о том же, с упоминанием имен Аллаха и пророка, что исключало всякую возможность шутки со стороны магометанки.

— Вероятно, вы еще не успели много нагрешить, — говорила она, — и вот за ваши добродетели вам и послано было видение, а это особенное счастие, так как архангел Гавриил являлся всегда только очень праведным людям, например: Измаилу в пустыне, [252] Аврааму, когда он строил Каабу и, наконец, он носил самого пророка на седьмое небо.

— Так высоко? — еле удерживаясь от смеха, спросила я, — что же он там делал?

— Как что? — досадливо возразила турчанка, — и этого не знаете? Разговаривал с Аллахом и читал книгу жизни, а потом вернулся на землю и просвещал людей.

С турчанками, как мною уже было сказано, разговаривать очень мудрено, так как понятия их о жизни и природе самые сумбурные, а потому я не стала оспаривать ее доводов и разуверять в своей святости.

Теперь я опишу домашнюю обстановку губернатора — может быть, кому-нибудь это покажется интересным.

Жилище каждого турка обязательно разделяется на две половины: мужскую, называемую "селямлик" и женскую — гарем. Семья не имеет доступа в первую, где хозяин дома живет один со своими слугами и даже имеет отдельную кухню. Зато во вторую он вхож, когда ему это заблагоразсудится, и если обедает здесь, то садится за стол один, а жены, дочери и даже сыновья прислуживают ему.

Вся роскошь дома сосредоточена на женской половине. Но не следует думать, что комнаты гарема убраны только в восточном вкусе: в этом отношении турки не брезгают заимствовать для домашнего комфорта кое-что и у гяуров. Так приемный зал губернаторши был наполнен мебелью европейского изделия: диван, кресла, крытые бархатом; зеркала, люстра и лампы под абажурами; но чудные, смирнские ковры, в которых нога тонула, как в пуховике, шелковые с причудливыми узорами подушки, разбросанный вдоль стен, низенькие, украшенные великолепной инкрустацией столики для курения, наргиле, уже заправленные вокруг мангала с угольями — все это напоминало посетителю, что он в гостях у восточного жителя.

Такая же помесь востока с западом обнаруживается в одеянии, манерах и привычках обитателей этих жилищ.

Принято думать, что в домашнем быту турчанки носят национальный костюм, т. е. шальвары, драгоценные пояса и пр.

Ничего подобного не видела я, хотя приходилось бывать как в богатых, так и бедных гаремах, только выходя на улицу, они облачаются, как требует того закон, в широкие турецкие одежды.

Пристрастие к парижским фасонам давно обратилось у них прямо в манию какую-то, и они с упоением щеголяют друг перед другом в нарядах своих. [253]

Что же касается причесок, то дело обстоит здесь совсем наоборот: все магометанки без исключения придерживаются по этой части своей собственной моды: девушки заплетают волосы в мельчайшие косочки, перевязывая их ленточками, а замужние чешутся в две косы и носят всегда, даже под шляпой вне дома, шелковые или атласные шапочки, украшая их драгоценностями, смотря по состоянию. Баня — главные арена для состязания в туалетах гаремных затворниц. Сюда надеваются самые дорогие и лучшие костюмы, а также вся ювелирная наличность. Кроме того, к головному убору нередко прикалываются даже ордена мужей. Так, например, в Константинополе я видела в бане жену Осман-паши, над челом которой красовались военные знаки отличия.

Глава ХХIV.

И так мы вошли в приемную гарема. В момент нашего прихода Киамиль-паша был там.

После обмена изысканных селямов, нас усадили на почетные места; но жена и дочь, ввиду присутствия хозяина дома, продолжали стоять, почтительно склонив головы. Заметив это, прогрессивный сановник немного смутился, как показалось мне, и жестом пригласил их садиться.

Поговорив немного, он стал прощаться с нами, ссылаясь на неотложные дела.

Турчанки немедленно встали и проводили его низким поклоном.

Вероятно забыв что-то в комнате, паша тотчас же вернулся: дамы его опять приподнялись и вытянулись перед ним.

Такое усердие со стороны их, повидимому, окончательно сконфузило его перед нами: он досадливо махнул рукой и поспешно вышел.

Евнухи внесли подносы со сластями и кофе. Появились также обе невольницы: Лазя и Базя.

Они о чем-то пошептались с Элиме, задорно оглядывая меня.

— Завтра мы едем в баню, — громко сказала дочь губернатора, обращаясь к моей тетке, — Ханум и я убедительно просим вас, madame Дариво, отпустить с нами племянницу вашу. Будет очень весело, — продолжала она с оживлением, — жена коменданта, Зера, наденет новое платье, которое привез ей муж из Александрии, а Фатима обещала рассказать новую сказочку. Лулу споет нам песенку гурии в раю Магомета, и баядерок мы также позовем. [254]

Соблазн был велик, и я вопросительно взглянула на Marie. Последняя охотно дала свое согласие.

— Только советую вам, Euge?nie, нарядиться в самое лучшее, парадное платье, — озабоченно говорила Элиме, — а то Зера воображает, что лучше ее никто не понимает в этом толку, — видимо желая досадить сопернице по части туалетов, упрашивала она.

— Мне надо потолковать с вами, но только по секрету, об одном очень важном обстоятельстве, — совершенно неожиданно шепнула мне на ухо Элиме, улучив момент, когда на нас никто не смотрел, — здесь неудобно, как видите, — показала она глазами на присутствующих.

Заинтересованная в высшей степени, я не смогла преодолеть любопытства и стала умолять ее сообщить мне немедленно в чем дело.

— Нет! нет! — решительно возразила она, — завтра в бане вы узнаете все, а пока ни слова! — Пришлось с огорчением покориться.

На следующий день евнух привел в поводу белую арабскую лошадь алеппской породы и подал записку, в которой Элиме напоминала мне обещание одеться как можно эффектней.

Я вышла на подъезд в голубом легком платье, в белой шляпе с цветами и уселась амазонкой на коня, а нубиец взял его под уздцы и пошел вперед. Таким образом, получился вид наездницы на арене цирка. Так казалось мне, но не местному жителю, для которого подобное зрелище самая обыкновенная и привычная вещь, так как все европейские дамы, не говоря уже о гречанках и турчанках, ездят верхами не только в визитных или городских туалетах; но даже и в бальных — например, в Константинополе, Смирне и других больших центрах.

Да иначе и быть не может там, где в большинстве улицы до того узки, что ни один экипаж не пролезет в них. Вот почему на востоке лошадь служит не для забавы и прогулок, а заменяет нашего извозчика.

В пути мне вздумалось освободиться от опеки проводника и самостоятельно управлять, красавцем аравийских степей. Заметив намерение мое овладеть поводами, нубиец погрозил пальцем и свистнул. Дрессированный скакун громко фыркнул и попятился назад, сильно качнув меня в седле. Тогда проводник что-то крикнул, и умное животное моментально превратилось в ягненка. Евнух сверкнул белками и улыбнулся — видимо ему хотелось наказать меня за ослушание. [255]

Когда я подъехала к конаку паши, то губернаторша с дочерью, закутанные в свои неуклюжия верхния одежды, уже сидели верхами по-мужски также на арабских конях.

Пришло время тронуться в путь: нубиец отошел в сторону, и мы шагом направились за город. Выехав на широкую долину, все три скакуна сразу взяли с места и понеслись вперед необыкновенно легким и плавным галопом. Это было прямо высокое наслаждение чувствовать себя на спине такого великолепного создания!

Проскакав, таким образом, некоторое время, мы вернулись к цитадели, внутри которой и были турецкие бани.

Е. А. Рагозина.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Из дневника русской в Турции перед войной в 1877-1878 гг. // Русская старина, № 5. 1910