РАГОЗИНА Е. А.

Из дневника русской в Турции перед войной 1877-1878 г.г.

I часть.

Глава VI.

(См. "Русская старина" февраль 1910 г.)

Мы выехали из Смирны на рассвете и к часу дня плавно вошли на Хиосский рейд.

Прежде чем сойти на берег, лучше я сразу предпошлю дальнейшему рассказу краткое описание географического положения острова, а также населения и климата его для того, чтобы не возвращаться впоследствие к тому же.

Столица Хиоса, городок Кастро, расположен в глубине обширной бухты с открытым выходом в Эгейское море.

Остров этот — собственно северная часть его — прямо удивительный и должно быть единственный уголок на крайнем юге Европы по своему необыкновенно прохладному климату.

В то время, как в местностях, лежащих на несколько градусов выше его, все живущее изнемогает от убийственного зноя, здесь не ощущается никакой жары, несмотря на близость Африки и Аравии. Такому необыкновенно благоприятному явлению страна всецело обязана высокому горному хребту, который заслоняет ее с юга от огненного дыхания Сахары. Свежий ветер с севера также не мало способствует охлаждению воздуха.

Прекрасный, дивный край; но почти не посещаем туристами. И напрасно! Природа и жизнь Хиоса могли бы вызвать заслуженное внимание европейца: под шатром всегда синего неба, в панорамах гор, убранных зеленью масличных и мастиковых рощ, долин, покрытых розами, с вечно плещущими у берегов его яркими красками Эгейских волн, с очаровательными эффектами [567] восходов и закатов, — он увидел бы другой мир, уголок рая и забыл бы о модных, избитых, курортах.

Население по преимуществу греческое; занимается разведением плантаций и вывозит за границу прекрасные произведения щедрой там природы, как-то: апельсины, лимоны, самые сладкие в мире мандарины, оливковое и розовое масло; но больше всего мастики.

Католическая колония левантийцев также велика; но количество турок сравнительно с туземным населением прямо ничтожно. Здесь всему дают тон греки, как самая многочисленная и богатая народность.

Не дурно чувствуют себя и прочие христиане: надо только внимательней присмотреться к обстановке их быта, чтобы задать себе вопрос: из чего, собственно, европейская пресса проливает крокодиловы слезы об участи подданных оттоманской державы.

Все только что сказанное не относится, конечно, к славянам: то уже, как говорится, "особая статья", — речь идет о "коренной Турции" с ее архипелагами.

Поживите несколько лет, как я, в тех местностях, который я описываю сейчас, и вы придете, подобно мне, к тому же выводу, что не турки угнетают христиан, а последние турок.

На эту тему мне придется беседовать с читателем еще не раз, а теперь пора подъехать и высадиться на берег, что я и делаю.

Глава VII.

В Хиосе нет гавани — пароходы останавливаются на открытом рейде и сообщаются с берегом посредством лодок и каиков.

Когда "Владимир" бросил якорь, то к нему приблизился небольшой баркас, наполненный пассажирами. Приехавшие, с ловкостью обезьян, что так свойственно приморским жителям, вскарабкались на палубу и радостно приветствовали моих родных с благополучным возвращением домой. Потом взоры прибывших обратились в мою сторону, и все заговорили со мной на своем "галика"; но, узнав, что я совершенно не знакома с этим жаргоном, отступили от меня с огорченными лицами.

Один из них, пожилой грек, желая все-таки сказать мне что-нибудь приятное, воскликнул, подмигивая глазом: "о, русс карош, карош русс!"

Говоривший так хорошо по-русски оказался драгоманом нашего вице-консульства и не знал других языков, кроме своего родного. Он был очень богат, но числился в штате только ради общественного положения. [568]

Остальные были греки коммерсанты, миллионеры, как объяснила мне Marie, и знакомством их очень надо было дорожить, так как они давали груз нашим пароходам, а следовательно и доход Обществу, агентом которого состоял мой дядя, как сказано выше.

Мы перешли в каик и через несколько минут подошли, к моему великому изумлению, совсем вплотную к нижнему этажу дома, фундамент которого омывался волнами моря. Это было помещение для агентства и кабинет вице-консульства.

Дверей здесь не полагалось, так как вода проникла бы во внутрь здания, а потому входили сюда прямо с лодки через окно.

Этим же путем и мы пробрались в контору, а оттуда по внутренней лестнице наверх.

Противоположный фасад дома с парадным ходом и балконом выходил на широкий бульвар, обсаженный громадными кактусами и столетниками.

Итак мы поднялись во второй этаж и вошли в нашу квартиру. Я подошла к окну и ахнула от восторга: подобная феерия не снилась мне и во сне. То, что теряло в живописности своей с палубы, предстало вдруг, как дивное, волшебное видение.

Предо мной раскинулось темносинее, как сапфир, и спокойное на этот раз Эгейское море. Жаркое солнце, заглядывая в прохладную глубину его, косыми лучами своими рисовало на нем золотые узоры.

— Риза из синей парчи, шитая блестками — шепчу я невольное сравнение и отказываюсь верить, что морская вода бесцветна. Мне хочется, не шутя, зачерпнуть этой влаги и убедиться, что она не подкрашена индиго, и я собираюсь взять с умывального стола кувшин, чтобы на веревочке спустить его вниз; но вошедшая Marie не одобряет моего намерения и спрашивает, довольна ли я комнатой?

— Ах, тетя! — говорю я восторженно — неужели это дивное в голубой ризе море всегда будет передо мной!? Я видела воды Босфора и Золотого рога; но разве можно сравнить их вот с этим великолепием! —

— Ты, кажется, воображаешь, что оно всегда такое милое и нарядное? нет! тебе придется несколько разочароваться в нем, когда наступят дни равноденственных бурь. А теперь возьми бинокль и смотри вот в ту сторону горизонта, — продолжала она, указывая на небольшое возвышение, еле видимое в туманных контурах далеко за пределами бухты, — там сохранилась и по сие время пещера, где, по преданиям, великий Гомер писал свою Илиаду — Хиос претендует на честь быть его родиной. [569]

Гомер! Илиада! — повторяю я, охваченная восторгом и жадно всматриваясь в силуэт исторического холма.

— Интересно знать, — думается мне в то же время, — что сказал бы наш преподаватель истории, если бы мог видеть ученицу свою, созерцающую пещеру Гомера? — и я принимаю решение немедленно написать бывшей классной даме моей о столь счастливом для меня событии и просить ее рассказать об этом всем в Институте.

Продолжая обозревать прелестную картину хиосской панорамы, я любуюсь живописным городком, который раскинулся подковой у самого берега, имея позади себя цепь высоких зеленых гор. На одном конце этой дугообразной линии, выходящей мысом в море, раскинулась обширная старинная цитадель с ее изящными, тоненькими минаретами и развалинами генуэзских построек. Над крепостными воротами реет флаг с полумесяцем и звездой. По валам расхаживают часовые в красных фесках.

Вот на вышке мечети показался муэдзин и протяжным, унылым выкриком призывает мусульман к молитве.

Все это ясно и отчетливо видно и слышно мне: дом наш, откуда я смотрю сюда, расположен на другой оконечности подковы города — следовательно, мы ближайшие к крепости соседи.

Под сенью стен ее стоит на якорях внушительная турецкая эскадра из двух фрегатов и нескольких корветов. Малейшее движение на палубе кораблей не ускользает от наблюдений моих. Громадный торговый флот греческих богачей украшает рейд.

По восточному горизонту Хиоса тянется изломанной линией, пропадая где-то вдали, суровый пейзаж Малой Азии. Горные громады совсем подошли к морю и прячут вершины свои в облаках. Это хребет Тавра. У подножия его много селений и знаменитая в нашей истории Чесма. С того места, где я стою, мне кажется, что она купается в волнах. Беру бинокль и различаю даже расположение улиц ее.

Прозрачный морской воздух необыкновенно приближает предметы, и я вижу вдали, там, где небо сливается с водой, рельефные очертания остроконечного Самоса — весь он закутался в розовую кисею от знойных лучей полуденного солнца. Такова иллюзия вида его!

Прелестная картина, которой любуюсь я в немом восторге, просится на полотно художника.

Глава VIII.

Интересен был второй день моего пребывания в Хиосе. Там существует такой обычай. [570]

Когда приезжает в страну новое лицо и поселяется в ней самостоятельно, или, как например я, в знакомой уже всем семье, то местное общество спешит на другой же день поздравить его с благополучным прибытием и оказать ему знаки внимания, как дорогому гостю.

Те, кому новоприезжий отдаст визиты, будут считаться личными его знакомыми и друзьями.

При этом, заметьте, что забракованные не сочтут себя обиженными и при встречах очень милы и любезны.

Такова бытовая картинка, и странный обычай этот, неизвестно, откуда берет начало свое — уж не со времен ли Гомера?

Так было и по отношению ко мне.

Не взирая на мое несамостоятельное положение и возраст, женский персонал Хиоса, начиная с молодых девушек и кончая их маменьками, а также дряхлыми бабушками, широким потоком хлынул с утра в нашу приемную, чтобы приветствовать меня, но, главным образом, чтобы определить наши будущие взаимные отношения и узнать, кого удостою я своего исключительного внимания. Произошла, по моим понятиям, очень забавная сценка.

Согласно раз навсегда выработанному здесь этикету для такого случая, не меня представили почтенному собранию, а наоборот: как и полагалось, я поместилась в центре общества, а Мarie встречала гостей, рекомендовала их мне и переводила наши взаимные приветствуя.

Мне было и смешно и крайне неловко разыгрывать столь нелепую роль; но избегнуть церемонии традиционного визита не было никакой возможности.

Большинство оказались гречанки, знающие только одно "галика". Были здесь и француженки, не умеющие связать и пару слов quasi — родного наречия, такие же англичанки, итальянки, австриячки и даже галичанка Стефанович, не подозревавшая, в каком уголке земного шара находилась Галиция.

Проще говоря, все они были представительницами той оригинальной помеси разнообразных народностей, которая известна нам под названием “левантинцев".

Характерная особенность последних: непременно вести свое происхождение от западных рас, и сохрани Бог, назвать кого-нибудь из них настоящим его именем — таковой сочтет себя оскорбленным. Многие из них, несмотря на европейскую кличку, не понимают ни одного слова других наречий.

Только что сказанное исключительно относится к христианам аборигенам архипелагов, так как весь уклад жизни [571] островитян существенно разнится от такового на материке. Там все сложилось иначе, в особенности в портовых городах, где большой наплыв иностранцев, которые и приучили население говорить на многих языках, хотя одинаково плохо на всех.

Итак, я сразу познакомилась со всем обществом Хиоса; но, увы! мы не могли понимать друг друга...

Все искренно огорчены таким досадным оборотом дела и растерянно смотрят на меня.

Гречанки волнуются больше других и никак не могут понять, почему я, образованная девица, не говорю по-гречески, так как, на сколько им известно, в России изучают классику.

Не соглашаясь с доводами Marie, что последнее не так уж важно для женщины, они порицают моих наставников за то, что они не позаботились выучить меня языку того народа, от которого русские получили свет религии и знаний.

Marie не считает удобным спорить с потомками Гомера, которые сохранили наивную веру, что даже Олимпийские боги пользовались их жаргоном, и ограничивается уверением, что в недалеком будущем я сама исправлю существенный пробел в моих познаниях и овладею их наречием.

Как дамы, так и подошедшие к тому времени мужчины, остаются очень довольны таким ответом и, наговорив мне массу изысканных комплиментов, удаляются, выражая надежду, что я осчастливлю их всех своим посещением.

Через неделю, как и следовало, я начала отдавать визиты и, конечно, по выбору моих родных. Процедура эта растянулась на несколько недель. Везде я встречаема была с одинаковым чисто восточным радушием. Варенье и кофе, согласно обычаю, подавались мне раньше других, а я, наученная горьким опытом в Константинополе у Макеевой, уже не делала промахов, и все шло прекрасно.

Глава IX.

На следующий день после вышеописанного я стояла у окна моей комнаты и восхищалась феерическим зрелищем заката солнца. Огненный диск лениво сползал за вершину Тавра, освещая морскую зыбь такими несравненными красками, что думалось поневоле: если перенести на полотно все эти переливы водяной радуги, то получится мазня! Ну, кто поверит, что в природе может быть такая прямолинейность: у берега зеленая полоса, дальше синяя, наконец, рубиновая, а у подножие гористой Анатолии желтая с фиолетовым оттенком. [572]

Бывающие в Крыму видели, конечно, прелестные картины восходов и закатов, но как бледны показались бы они в сравнении с эффектами Архипелага!

Вдруг от пристани цитадели отчалил каик и направился к нашему дому. В нем оказался турецкий офицер в феске и с эксельбантом.

Подойдя вплотную к нижнему этажу, адъютант заметил меня и, приложив руку ко лбу в знак приветствия, на чистом французском языке спросил, может ли вице-консул принять его?

Получив утвердительный ответ, он вошел в открытое окно агентства, а оттуда поднялся на верх.

— Селим Тафти-бей, адъютант нашего губернатора, — так представил его мне дядя.

Красота бея поражала безупречной правильностью своей; но выражение лица его произвело на меня отталкивающее впечатление: что-то дикое и очень злое светилось в его черных миндалевидных глазах, а крепко сжатые, бледные губы кривились надменной усмешкой.

Он хмуро поклонился мне и тотчас же отошел в сторону.

— Ну, и злюка же должно быть, — вспомнила я кстати самое популярное бранное слово институток; но, тем не менее, невольно залюбовалась великолепным профилем его, пока он разговаривала с Marie, не обращая на меня ни малейшего внимания.

Наконец мрачный красавец собрался уходить. Он любезно простился с моими родными; но со мной раскланялся издали и очень сухо.

— Какая неприятная личность! — рассердилась я, задетая его невниманием, — а важничает-то как! подумаешь, какая персона!

Мне стало больно и обидно, когда я сравнила надменное обращение его с той данью восхищения, которая только что перед этим воздана была моей личности греческими кавалерами.

— А как хорош! не правда ли? смеялся дядя, забавляясь моей досадой, — смотри, не влюбись, племянница, что совсем не мудрено.

— Ну, нет, ни в каком случае! — уверяла я, — кто же влюбляется в таких демонов — воображаю, каков у него характер?

Да, не из кротких, — проговорила Marie, — после мы поговорим о нем, а теперь послушай, что пишет губернатора — это касается тебя.

И она прочла вслух письмо от Шамиль-паши, в котором он выражал желание поздравить меня, как новоприбывшую, и просил разрешения явиться завтра же с визитом.

У меня закружилась голова от такой чести, и первая мысль, была: что сказали бы в Институте подруги, классные дамы, [573] и даже сама "maman", узнав, что паша, да настоящей турецкий паша, не из романа и не сказочный, а живой, и вдруг лично мне делает визит! А давно ли я не посмела бы надеяться со стороны учителя на подобное внимание, и мне стало казаться, что это одна из сказок Шехерезады на яву.

Сажусь за письменный стол и пишу массу восторженного вздора родным и знакомым. В промежутках вдохновения и полета фантазии вспоминаю красивый профиль и с негодованием думаю: "сановник, вельможа Оттоманской империи желает познакомиться со мной, а какой-нибудь там офицерик на посылках до-того зазнался, что и не взглянул на меня ни разу — не надо обращать на него внимания — вот и все"!

А между тем, волею причудливой судьбы или предопределением Кесмета, как говорят турки, тот, на кого я сердилась в данную минуту, стал для меня в недалеком будущем дороже самой жизни, также, как и я для него. История нашей взаимной, но полной трагизма любви будет изложена дальше.

Глава X.

Прежде чем придет Киамиль-паша, мне хотелось бы сказать несколько слов по поводу того жгучего вопроса, который с давних времен обсуждается с такой страстностью европейской прессой. Принято оплакивать горькую долю несчастного якобы христианского населения в стране полумесяца.

Но правда ли это? — едва ли!

Посмотрите на роскошные кварталы европейцев, дворцы-особняки греческих миллионеров, шикарные магазины под вывесками на всех языках мира кроме, конечно, турецкого; биржи, переполненные шумной толпой иностранцев, громадные торговые флоты, цветущие плантации — и все это принадлежит христианам и евреям...

Таковы плоды турецкого деспотизма!..

Теперь взгляните на то грандиозное, великолепное здание, у входа в которое стоит внушительная стража красных фесок с ружьями в руках и ятаганами за поясом. На фронтоне красуется надпись золотыми буквами по-французски: "Императорский Оттоманский банк". Войдите туда, и вам покажется, что вы в Лондонском Сити.

Не знаю, хранятся ли здесь капиталы хозяина государства; но что во всем обширном помещении банка, начиная с директоров и кончая сторожами и курьерами включительно, не найдется ни одного турка между ними — это известно мне очень хорошо. [574]

— Золото наше, — скажут вам угнетаемые, если вы укажете им на такое положение вещей, — и турок обязан охранять наши кладовые.

— Действительно, здесь все ваше, — соглашаетесь вы, — но неужели у господина этой страны ровно ничего не осталось своего?

— Как ничего? — с удивлением ответят вам, — а старые цитадели, из которых правительство вывозит древние пушки исторических эпох, так как иногда не хватает металла на отливку разменной монеты для собственного обихода.

Что же касается грозных орудий у входов в проливы, то опять-таки они наши: мы купили их у Круппа, чтобы России не повадно было вмешиваться в наши домашние дела... стрелять же из них — конечно, не наше дело.

Это ли угнетение?

Я прожила много лет среди оттоманского населения до и после войны, а потому имею полное право сказать, что довольно хорошо изучила господствующая черты его национального характера.

На мирном положении, как гражданин своей родины — это самый уживчивый, терпеливый и снисходительный народ во всем мире.

У турка необыкновенно развито чувство собственного достоинства и благородной гордости. В обращении он важен, серьезен, выражается вычурно и образно.

В житейских сношениях безусловно честен, чему не мешало бы поучиться его ментору, просвещенному европейцу.

Ему чужды хитрость и коварство, присущие другим восточным племенам. Если он не желает быть откровенным, то предпочтет лучше промолчать; но не станет лукавить и изворачиваться,

Вот почему он такой плохой дипломат и почему всегда будет жертвой хищного и лживого иноплеменника.

Но самое удивительное и прекраснейшее свойство его души это — неизменное постоянство и преданность тому, кто сделал для него хоть что-нибудь хорошее и не обманул его доверия. В подобном случае он становится другом в полном значении этого слова: всегда бескорыстным, благодарным и неподкупным ни за какие блага мира.

Добавьте к этому еще несравненную деликатность и вежливость, а главное несокрушимую верность данному слову и обещанию.

— А резня в Болгарии, избиение армян и прочие ужасы на почве религиозного фанатизма? — спросите вы, — неужели проявление подобных зверств не умаляет тех достоинств турецкого народа, о которых автор говорит с такой симпатией?

Вот вопрос, который требует ответа. [575]

Турок, каким я его рисую, всецело таков до известного предела, заметьте это, а дальше он может обратиться в беспощадного зверя.

Предел этот его религия и пророк Магомет. Оскорбите святыню его и тогда не ждите от него ничего, кроме смерти.

Проследив историю избиения христиан в пределах азиатской Турции, наталкиваешься поневоле на один замечательный факт: прискорбные события эти всегда начинаются или с греческих или, что еще чаще, с армянских, кварталов, и не было примеров, по крайней мере в новейшей истории, чтобы колонисты западных государств подвергались непосредственно, так сказать, в первую голову, жестокой расправе со стороны исламитов — всегда кашу заваривают обязательно вышеуказанные народности.

Я вывожу такое заключение не только по личным наблюдениям, но и на основании исторических данных и указаний аборигенов страны.

Греки и армяне отличаются особенной страстью дразнить магометан, прибегая для этого к недостойным приемам: насмешкам над религиозными обрядами, нравами, свободной критике правил священного Корана и даже к издевательствам над именем пророка.

Даже примеры истории не научили их благоразумию и, наперекор здравому смыслу, они ведут свою задорную политику.

О славянах можно сказать одно: что если бы они поменьше грызлись между собой, то им несравненно лучше жилось бы под игом полумесяца, чем в нежных объятиях Австрии. Что же касается злодейств, совершенных над болгарами, то надо винить здесь не фанатизм Ислама, а прежде всего недобросовестную политику некоторых европейских держав, попустительством которых партия, руководившая свержением и убийством султана Абдул-Азиса, направляла для понятной теперь каждому цели свирепые банды башибузуков на славян.

Теперь вернемся к Киамил-паше.

Глава XI.

Я стояла на балконе и, всматриваясь в перспективу бульвара, откуда надо было ожидать появления губернатора, рисовала в своем воображенш картину из “Тысячи и одной ночи": пашу в раззолоченных одеждах на белом арабском коне, окруженного пышной свитой.

Мне непременно хотелось верить, что в дальних провинциях сатрапы живут так, как описывала их Шехерезада в своих сказках. Но... разочарование не замедлило. [576]

Сперва, как-то неожиданно, на повороте к нашему дому, показался турецкий солдат в обыкновенной армейской форме, а в некотором от него расстоянии шел, не торопясь, какой-то штатский в черном длинном сюртуке и феске.

Даже по головному убору его я не догадалась, что это турок, так как на Востоке не только местные жители, но даже приезжие иностранцы носят его, выходя на улицу.

Сперва я даже не обратила внимания на этих людей, считая их за прохожих из города; но вдруг солдат подошел к нашему парадному ходу и постучал в дверь, которую тотчас открыл кавас консульства.

Господин в феске тоже остановился. Заметив меня на балконе, он сделал обычный жест приветствия у мусульман и вошел в дом.

Заинтересованная, я, немного погодя, вернулась в комнаты и увидала в приемной скромного незнакомца. Пока он обменивался рукопожатиями с моими родными, мне удалось рассмотреть его: среднего роста, худощавый, с легкой проседью на висках и с чрезвычайно застенчивым выражением лица. При этом неизвестный говорил таким тихим, сдавленным голосом, что с того места, где я стояла, решительно ничего нельзя было разобрать из его слов.

— Monseigneur, позвольте представить вам мою племянницу, — обратился к нему дядя по-французски, и я присела перед Киамиль-пашой.

— Так вот какие восточные сатрапы, — с огорчением подумала я, — ни расшитого мундира, ни одной звезды и ходит пешком с визитами! Ну, конечно, у нас в России губернатор приехал бы в карете, в орденах, а это уж слишком мизерно. И как теперь в письмах на родину изображу я турецкого вельможу? Нет! обязательно надо написать, что он явился к нам в пурпуровом плаще, осыпанном брильянтами, в белой чалме с огромным султаном из рубинов, и верхом на арабском скакуне в золотом седле, — решила я бесповоротно.

А между тем, Шамиль-паша, стоя передо мною, почти шопотом что-то говорил, оглядываясь по сторонам. Таков турецкий этикет: обращаясь к женщине, не принято смотреть ей в лицо.

Хотя с трудом, но все-таки можно было понять, что губернатор поздравлял меня с прибытием на территорию падишаха, желал мне всяких благ в жизни и с благословенья Аллаха, как можно больше “располнеть в теле", на что он, мол, и надеется. [577]

Последнее, сказанное более ясно, чем предыдущее, очень не понравилось мне. Я даже рассердилась и хотела возразить гостю, что ничем не заслужила с его стороны такого негуманного пожелания, так как мой идеал красоты олицетворял собой мертвенно бледную и тощую-претощую фигуру, для чего мы в Институте ели мел и покупали тайно от классных дам уксус.

Но Шамиль-паша был уже на другом конце комнаты, о чем-то тихо беседуя с дядей.

— Конечно, — размышляю я дальше, — мужчина, да еще турок едва ли может иметь правильное понятие о красоте — надо непременно разъяснить ему, в чем дело, — и я смело направилась к гостю.

— Уходи отсюда и не мешай нам, — говорит дядя, досадливо махнув рукой.

Иду в столовую, где Marie занята приготовлением кофе, и начинаю толковать ей о прелести худощавой фигуры.

— Ах, вздор какой! — перебивает она и спешит обратно в приемную.

Немного спустя меня позвали, так как его превосходительство уже прощался.

Раскланиваясь, Киамиль-паша с милой, застенчивой улыбкой проговорил, что через месяц, не позже, вернется из путешествия на родину гарем его, т. е. жена с детьми и старшей дочерью Элиме, которая, как думает он, заменит мне сестру и подругу.

Я сердечно поблагодарила. Но прежде чем выйти на площадку лестницы, он остановился и довольно громко на этот раз сказал, обращаясь ко мне: “Желаю вам, mademoisselle, полнеть и полнеть в нашем благодатном климате, и да благословит вас Аллах!"

Такая недостойная, по моему мненью, выходка со стороны образованного человека окончательно уронила его в глазах моих: я хотела возразить что-то; но слова ускользнули от меня.

Когда я опомнилась, то гость наш был уже внизу. Проводив губернатора, мы уселись обедать.

— Ну, как? понравился тебе Киамиль-паша? — спрашивает дядя, — не правда ли, пресимпатичная личность?

— Ах, такой противный и невежа! — с досадой отвечаю я, — и еще вздумал издеваться надо мной. Мне столько наговорили о деликатности турок, а на деле оказалось совсем не то!..

— Чем не угодил тебе наш милейший паша? — удивляются родные — ты, кажется, бредишь: ничего подобного мы не заметили и ничего не понимаем!

Тогда в сбивчивых выражениях я принялась доказывать, что в Институте красивыми считались худые, а не толстые. [578]

— Так из чего же ты волнуешься? — спрашивает дядя, — фигура у тебя тонкая, воздушная, прекрасный цвета лица, красивая наружность, которая всем очень нравится. В Смирне и здесь, как мне говорили, тебя называют "прекрасной розой Сибири" — чего же тебе еще надо?

— В Хиосе, кажется, все полнеют? — боязливо спрашиваю я.

— Есть о чем толковать, — смеется Marie, — сегодня ты говоришь одни глупости, — добавляет она и выражает желание поскорее узнать от мужа, подробности и результат беседы его с Киамиль-пашой по поводу известного им дела.

Вспоминая минувшее на закате жизни моей, я думаю, что теперь можно, не стесняясь, говорить о своей наружности в юные годы и никто, вероятно, не обвинит меня в самомнении.

Так как главная героиня этой правдивой повести я сама, то мне и приходится самой же описывать свою внешность.

У меня была, действительно, как и сказал дядя, тонкая фигура, светло-каштановые волосы и, по единодушному утверждению всех, красивые черты лица и очень интересные глаза.

Одни сравнивали их с морской волной, другие с небом, смотря потому, что каждому нравилось больше. Но правильностью линий и профиля мудрено поразить кого-либо на Востоке, в особенности в Смирне, где от смешанных браков разнообразных национальностей получаются замечательные типы идеальных красавиц, до которых мне было очень далеко. Но несмотря на такие повидимому неблагоприятные условия, я все-таки пользовалась там прямо колоссальным успехом.

Весь секрет последнего заключался в удивительной белизне и свежести густого румянца моего лица.

В стране смуглянок это производило большой эффекта. С первого же момента моего появления в Смирне и Хиосе мне дали прозвище “прекрасной розы Сибири". Светские хроникеры европейской прессы, описывая особу мою на другой день какого-нибудь вечера или раута, сохраняли за мной ту же кличку.

В начале я недоумевала и спрашивала многих, почему все считают меня сибирячкой, тогда как я уроженка Орловской губернии? На это мне давали один и тот же ответ, что Россия и Сибирь — понятия равнозначущие.

Глава XII.

В продолжение обеда супруги толковали о Киамиль-паше. Я все время вслушивалась в их разговор и, таким образом, узнала много интересного о нем. [579]

В сказанный момент губернатор Хиоса считал себя как бы в изгнании и ожидал лучшего назначения. Он не раз просил дядю моего посодействовать ему в этом направлении через нашего посла перед султаном Абдул-Азисом. Влияние Н. П. Игнатьева считали тогда неотразимым — достаточно сказать, что народная молва дала ему прозвище "Москов-султана", а самому Абдул-Азису — "Москов-визира".

В семье Киамиль-паши мне не раз приходилось слышать о причине "немилости" к нему. Дело в том, что раньше он был губернатором в Иерусалиме, где однажды вспыхнуло кровавое столкновение на религиозной почве между арабами-христианами и турками. Зачинщиками, по обыкновению, были первые; но по настоянию держав пашу сместили, хотя дали впоследствии пашалык Хиоса, губернаторский оклад которого был не велик, а посторонними доходами, т. е. взятками и подачками населения, этот симпатичный человек гнушался. Последний всегда был действительно, честным и бескорыстным администратором, которого, быть может, потому и не долюбливали некоторые сановники Высокой Порты за то, что он не брал бахчишей и другим их не давал — отсюда его непопулярность в правительственных сферах.

А время то было хронического обнищения оттоманской казны, когда чиновникам и войскам не платили по несколько месяцев жалованье — поневоле приходилось жить поборами и вымогательствами с жителей.

Но Киамиль-паша был не из числа таких, а чтобы выпутаться из невыносимой задолженности, он предпочел прибегнуть к помощи влиятельного посла через русского консула.

— Однако, как это странно! — подумает иной читатель, — почему турецкому паше понадобилась протекция русских дипломатов для повышения по службе, когда, чего проще было бы, обратиться затем же к своему начальству, а еще лучше к всесильной везде Англии?

Вопрос этот логичен и заслуживает ответа.

Последние годы перед войной с Турцией были эпохой могучего влияния русского имени на берегах Босфора и даже казалось, что блеск английского золота не мог затмить ореола нашего величия.

Перед богатством Альбиона преклонялись и заискивали; но военная мощь России внушала страх и трепет обитателям Долма-Бахче — отсюда и тяготение в нашу сторону.

Так продолжалось до падения Абдул-Азиса, которого наша соперница Англия устранила с своего пути и перенесла центр политики сперва в Чираган к Мураду V, а потом в Ильдиз-Киоск к Абдул-Гамиду. [580]

Урону нашего могущества в стране полумесяца не мало посодействовали прежде всего Мидхат-паша, убежденный недоброжелатель славян, а также духовенство с своими шумными, беспокойными софтами. Таким именем называются воспитанники высших мусульманских школ. Тогда они приобрели довольно сильное политическое значение и, не стесняясь, разжигали народный фанатизм против России.

И вот, когда при благосклонном участии творца первой конститущи, Абдул-Азис, сидя в горячей ванне, перерезал себе пульсовые вены ножницами из "английской стали", с того момента и наш великолепный престиж утонул в крови злополучного падишаха.

Подробности свержения одного султана за другим я расскажу после, а теперь возвращаюсь к прерванному повествованию.

Из разговора моих родных между собой я узнала также, что гость наш остался очень доволен результатом свиданья дяди с генералом Игнатьевым, так так последний обещал попросить своего приятеля великого визиря Махмуд Недима перевести Киамиль-пашу в прежний пашалык Иерусалима с более высоким окладом, чем в Хиосе.

Что денежные дела губернатора были в плачевном состоянии, в этом я убедилась лично, благодаря частным свиданиям моим с его гаремом.

В начале меня поражало такое открытие, так как привыкла думать, что турецкие паши живут в обстановке ослепительной роскоши, как изображены они в сказках Шехерезады и романах Александра Дюма. Гарем Киамиль-паши был не из многочисленных: единственная законная жена, молоденькая сирийская арабка, дочь от первого брака на 3 года старше своей мачихи и маленький сын Саид.

Две купленные невольницы дополняли семью.

Я говорю "семью", потому что оно так и есть в действительности. Положение невольниц в Турции очень завидное, по сравнению с таковым у других восточных народов. С ними обходятся добродушно и считают их домашними людьми. Они исполняют обязанности прислуги и, по воле господина их, побочных жен его. Дети рабынь считаются законными.

Ислам разрешает правоверным полигамию; но не более 4 законных жен; что же касается наложниц, то позволяется иметь их неограниченное число.

Положение женщины в мусульманском обществе, обязанности главы дома, как по отношению законной жены, так и рабынь его, до мельчайшей подробности определены Кораном. [581]

Так, например, по религиозному правилу, муж должен каждую законную жену, если таковых у него несколько, окружить определенным штатом невольниц. Понятно, что подобная роскошь доступна только очень богатым людям.

За исключением султана, у всех, даже знатных турок, принято иметь одну жену и небольшое количество наложниц.

Такое положение вещей создалось само собой вследствие бедности этого народа.

Глава XIII.

Следующие дни были заняты отдачей визитов дамам греческого и католического кварталов города.

Посещения эти казались мне невыносимо скучными и бесцельными: ново-греческому жаргону я еще не успела научиться. Переводчицей поневоле служила Marie, а молодые девицы объяснялись со мной при помощи выразительной мимики, повторяя неизменно: “о! русс! карош русс!". На помощь всегда являлось традиционное угощение: кофе и варенье.

Разнообразие последнего было поразительно: в одном доме подадут его, например, из цветов померанца и свежих орехов; в другом из бананов и моркови; в третьем из мастики, гороховых стручков, помидор и т. д. до бесконечности.

В католическом или левантинском квартале дело обстояло несколько лучше. Там можно было встретить лиц, умеющих, хотя и плохо, связать несколько слов по-французски. Кроме того в общество дам допускались и мужчины, что совсем не принято было в греческих домах во время церемонии визитов.

Общественной жизни совсем не было в Хиосе.

Патриархальность нравов доведена там до абсурда: так, например, танцовать даме в публичном собрании — поступок прямо позорный. Можно позволить себе это невинное развлечение, но не иначе, как в тесном кружке родных и друзей.

О театрах хиостянки не имели и приблизительного понятия, так как такового с самого сотворения мира не существовало в этом уголке земного шара.

О Смирне и других портовых городах говорили, как о Содоме и Гоморе. Почти все островитянки со дня рождения и до смерти не выезжали на материк, и для них он был почти то же, что для нас северный полюс. Зато о парижских модах они имели самое ясное и определенное понятие.

Все сказанное относится, конечно, к женской части населения, так как у другой половины его строй жизни несколько иной. [582]

Мужчины ведут обширную вывозную торговлю со всеми странами света и часто покидают семейные очаги, скитаясь годами вдали от родных берегов, оставляя женам заботы по хозяйству на своих обширных плантациях.

Там, на чужбине они пользуются всеми благами цивилизации; но, возвращаясь к себе, остаются по-прежнему убежденными противниками общественной жизни для женщины.

Ни один грек бывало не выйдет на прогулку вместе с женой или дочерью: это считалось у них неблагопристойно и роняло достоинство мужчины.

От семьи он всегда далек. Все время его заполнено посещениями клуба, кофеен, биржи, а дом служит ему для ночлега.

Такое совершенно одинаковое мировозрение грека и турка легко находит себе объяснение в вековом сожительстве обоих.

Единственным развлечением хиотян были ежедневные прогулки вдоль северо-западного берега бухты, откуда виден ясно Мало-Азиатский берег весь в лиловых красках заката. И мы также отправлялись туда посмотреть на общество и послушать оркестр бродячей труппы испанцев с их мандолинами и кастаньетами; нежные аккорды пленительно звучали, сливаясь с тихим шелестом волн, навеянных легким ветерком. Большинство гуляющих гречанки, жены местных коммерсантов: их туалеты последний крик моды; в Париже еще не успеют присмотреться к новым моделям, а уж хиосские франтихи щеголяют в них.

Но вот с темнеющего небосклона быстро спускается вниз черный покров ночи и скрывает от взоров прелестные декорации угасшего дня. Пора домой — нам близко, а горожане зажигают цветные фонарики и группами уходят — картина напоминает возвращение у нас с пасхальной заутрени.

Глава XIV.

Однажды прогуливаясь по берегу моря, мы зашли довольно далеко и присели отдохнуть у подножие большой скалы. Как вдруг совершенно неожиданно из-за выступа ее показался Селим Тафти бей, видимо возвращаясь откуда-то и, заметив нас, остановился, любезно поздоровался с моими родными, а мне неохотно подал руку; но тем не менее, присоединился к нашей компания. Все время он делал вид, что даже не подозревает о моем существовании.

Я с любопытством рассматривала этого интересного юношу, с биографией которого Marie познакомила меня раньше. [583]

По слухам характер у него был ужасный; о его обращении с женой рассказывали чудовищные вещи. Почти мальчиком он уже был женат по выбору родителей своих на девушке, которую увидел впервые с открытым лицом после обряда венчания. Жена не понравилась ему с первого момента; но, как добрый мусульманин и послушный сын, он подчинился неизбежному и старался жить с ней в мире и согласии. Так продолжалось до поездки за границу, куда отправили его, по примеру всех состоятельных турок, для высшего образования.

Вернулся он оттуда уже с иными требованиями сердца. Жена сразу стала ненавистной, а семейное сожительство их превратилось в ад.

Намерение его было немедленно развестись с ней; но здесь он встретил упорное сопротивление отца, человека старого закала и фанатика. Проклиная судьбу и негодуя, пылкий просвещенный турок, но верный заветам Ислама, смирился перед непреклонной волей родителя.

В сказанное время Тафти-бею было всего 24 года, хотя на вид ему казалось немного больше, как и всякому уроженцу Востока.

Это был статный, худощавый брюнет, довольно высокого роста, с ленивыми движениями, всегда угрюмый и задумчивый.

Когда он молчал, то бледное, как алебастр, лицо его принимало скорбное выражение затаенного страдания; но стоило ему заговорить, и весь облик мгновенно изменялся: между тонкими бровями появлялась глубокая складка на лбу, в черных, мерцающих стальным блеском глазах, загорался недобрый огонек, а около рта, оттененного небольшими усиками, змеилась презрительная усмешка. Мне становилось очень жутко в таких случаях, и я всегда боялась его, даже и тогда, когда, бывало, сжимая меня до боли в своих сильных объятиях, он шептал слова пламенной любви.....

— Тетя! — обратилась я к Marie по-русски, чтобы не быть понятой Тафти-беем, — правда, что турки женятся иногда на христианках?

— Конечно, правда, — подтвердила она, — я лично знаю множество примеров таких браков. — Ислам не ставит и тому никаких препятствий.

— Неужели? — удивилась я, — ну, и что же? несчастных женщин вероятно мучат, насильно обращают в магометанство?.

— Ничего подобного не приходилось слышать — возразила она, — если бы было так, то никто и не выходил бы за них замуж — ведь делается все это с обоюдного согласия. В первую же нашу [584] поездку в Смирну я познакомлю тебя с интересной парочкой: муж, Юзуф-Изет-Эфенди — мусульманин, жена — француженка-католичка. Живут так, как дай Бог всякому. Эфенди, о котором я говорю, — продолжала Marie, — недавно переведен отсюда. Это бывший комендант крепости, а бей — указала она глазами на Селим Тафти, — состоял тогда при нем адъютантом.

Знакомое имя достигло, повидимому, до слуха последнего, так как он мгновенно повернул лицо в сторону Marie и в изысканных выражениях, извиняясь за вмешательство в разговор, попросил перевести ему то, что касалось бывшего его начальника.

Застигнутая врасплох, тетя моя ответила ему. — Племянница спрашиваете, правда ли, что турки женятся иногда на христианках, и я указала ей на счастливый пример....

— Mersi, madame Darivo, — поспешно перебил он и медленно, не глядя на меня, проговорил глухим голосом:

— Mademoiselle, конечно, удивлена и считает подобный брак невозможным?

— Ах, нет! напротив..... не сомневаюсь, — порывисто начала я; но вдруг остановилась, не зная, что еще сказать, и поскорее отвернулась, чтобы не видеть насмешливой улыбки, которая уже играла на губах его.

День клонился к закату. Багровое светило величаво опускалось за вершины Тавра и бросало утомленной зноем земле свои разноцветные лучи. На голубой скатерти моря засверкали переливы радуги, а склоны гор приоделись в розовые и фиолетовые дымки.

Прислушиваясь к тихому плеску волн, мы некоторое время молчали, задумчиво любуясь роскошной панорамой.

Вдруг я почувствовала какую-то странную неловкость, машинально оглянулась и встретилась с мрачными, огненными глазами, которые с напряженным вниманием всматривались в меня.

Я вздрогнула и почувствовала, как холодок пробежал по мне. Жгучая краска стала заливать мне лицо, а на сердце задрожало что-то непонятное. Стараясь овладеть собой, я поспешно встала и сошла со скалы, делая вид, что очень интересуюсь собиранием раковин.

— Боже мой! — думала я с тоской, — что подумает этот странный человек, и отчего я так робею перед ним? Нет! надо непременно доказать ему, что для меня он ничто. А как хорош, — мелькнуло тут же, — но что из того? нас разделяет бездна, — и мне стало невыносимо тяжело.

В эту минуту недалеко от берега плыл каик. Селим Тафти махнул платком и стал прощаться. Я с трепетом [585] ждала его приближения. Он спокойно подошел, слегка коснулся руки моей и церемонно раскланялся. Вслед затем сел в лодочку и, не оглядываясь, направился к цитадели.

— Однако, вовремя удрал, — расхохотался дядя, указывая на дорогу, которая вилась по откосу высокой горы, — посмотри, вот и богомольцы возвращаются из монастыря дервишей. Воображаю его смущение, — продолжал он, уже обращаясь ко мне, — если бы старые турки увидели его в обществе дам, да еще в часы, когда правоверные собираются в мечети — завтра ведь пятница, и сейчас зажгут огни на минаретах.

Я порадовалась в душе, что красавец был уже далеко; но, следуя за дальнейшим течением своих мыслей, неожиданно для самой себя, проговорила вслух:

"Я ненавижу его!"

"Кого это?!" — удивились родные и, улыбаясь, переглянулись между собой.

— Да его, Манфреда в турецком мундире, краснея и заикаясь, сказала я.

Добряк дядя так и покатился от смеха:

— За что, душа моя? Красавец-то врезался в тебя по уши! не правда ли, Marie? ты видела, какими пламенными взглядами обдавал он прекрасную племянницу нашу? Я все время наблюдал за ним, — хочешь, скажу, о чем бей спрашивал меня? — Укоризненный взгляд жены был ответом на вопрос его: она заговорила по-гречески, и по тону голоса я догадалась, что ему порядочно досталось от нее.

— Но, дорогая моя, что же тут дурного? — возразил по-французски сконфуженный супруг, — почему не потешить девочку? зато похвалится в письмах на родину интересной победой — только и всего!..

— Такими вещами не шутят, — перебила она и, обращаясь ко мне, продолжала:

"Запомни раз навсегда, Женя, что взяли мы тебя совсем не для того, чтобы ты увлекалась турками и в конце концов попала бы в гарем! Я постараюсь заменить тебе мать и не возьму такой ответственности на свою совесть".

— Тетя! — не без лукавства начала я, — вы только что сами отзывались симпатично о браках магометан с иностранками — почему же мне нельзя?..

— Да, но только не с русскими — по законам вашей страны это недопустимо, и если бы что-либо подобное случилось, то и мы вместе с тобой подвергаемся суровой каре... [586]

— А помнишь историю женитьбы Шаккер-бея в Бейруте, — отозвался вновь дядя, — ведь и та была русская и положение почти одинаковое, как и здесь... Он же украл ее и увез в Македонию. Ну, пошумели, пошумели и оставили их в покое.

— Ах, как интересно! — подумала я с замиранием сердца — надо иметь это в виду на всякий случай: быть похищенной — что может быть поэтичней?!

Но Marie окончательно рассердилась за неуместную откровенность мужа, и греческий язык опять был пущен в ход...

Мы еще не добрались до дому, как спустилась ночь, черная и душная. Луны не было; но в густой синеве неведомых высот мириады звезд уже зажгли свои золотые лампадки и приветливо мигали оттуда уснувшему морю и засыпающей земле.

Вдруг с неба сорвалась звездочка, покатилась огненной полоской и утонула в пучине вод.

Я шла и думала: “завтра же улучу минутку, сойду вниз в кабинет дяди — он не так строго смотрит на вещи, как тетка, — и упрошу его рассказать мне, о чем Селим Тафти беседовал с ним, а также хорошенько разузнаю о подробностях похищения Шаккер-беем своей невесты.

Меня очень озабочивал вопрос: как все это устроилось? через окно по веревочной лестнице, что было бы желательней всего или еще иным способом?

— На всякий случай надо все сообразить, — уверяла я себя, — мало ли что может случиться впоследствии со мной... И тут же тайный голос помимо воли шептал мне совсем другое: “Красив, бесспорно; но все-таки азиат. Даже турки, его сородичи, утверждают, что характер у него крайне жестокий. А гарем, невольницы, евнухи?. наконец, кожанный мешок?.. ббрр..." И картины из романа "Тайны гаремов" воскресали передо мной.

— Нет! — размышляла я дальше, — слишком дорогой ценой придется, пожалуй, расплачиваться за удовольствие убежать через окно! Бог с ним с его красотой — лучше буду следовать советам Marie и постараюсь не обращать на него внимания.

С такими благими намерениями я вошла в дом, помолилась и легла спать.

Е. А. Рагозина.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Из дневника русской в Турции перед войной в 1877-1878 гг. // Русская старина, № 3. 1910

© текст - Рагозина Е. А. 1910
© сетевая версия - Тhietmar. 2015

© OCR - Ялозюк О. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1910