Из дневника русской в Турции перед войной 1877

РАГОЗИНА Е. А.

Из дневника русской в Турции перед войной 1877-1878 г.г.

I часть.

ПРЕДИСЛОВИЕ.

В Турции существует громадная литература, из которой всякий может почерпнуть нужные ему сведения. Но как бы ни обширен был материал для исследований, всегда найдется кое-что и новое написать или добавить, что еще неизвестно или просто ускользнуло от внимания бытописателя.

Мне выпала удивительная доля прожить несколько лет среди турецкого народа, дышать с ним одним воздухом и под одним небом, делит его радости и горе и, наконец, полюбить турка и быть в свою очередь страстно им любимой, а потому надеюсь, всякий поймет, что я имела возможность заглянуть к нему в душу и понять его, быть может, глубже, чем многие, уже прославленные о нем писатели.

Во все годы моего пребывания на турецком востоке я имела похвальную привычку вести изо дня в день подробный дневник происшествий, личных впечатлений, а также записывать в него слово в слово разговоры и беседы с некоторыми замечательными личностями, имена которых уже стали достоянием истории.

Хотя мои мемуары касаются больше бытовой стороны края, а главным образом моих собственных приключений; но все-таки они не лишены связи с тогдашним политическим положением в Оттоманской Империи.

Этим запискам не суждено было видеть света раньше моей [378] смерти по некоторым соображениям, в чем могу отчасти сознаться читателю.

Дело в том, что некоторые из действующих здесь лиц и по сие время, слава Богу, здравствуют, а имена их известны широкой публике.

Теперь же по настоянию родных и знакомых я решилась издать мои воспоминания в виду того интереса, который проявляет наше общество к Турции в данный момент.

Но чтобы не нарушать известного правила литературной этики, по которому не принято называть полностью фамилии тех, от кого не имеется на это выраженного желания или согласия, то о таковых будет здесь упомянуто под инициалами или сокращениями.

Зато беру на себя смелость называть без всяких изменений имена тех, которые, как мне уже известно, ровно ничего не имеют против того, а также лиц уже умерших.

Под первыми я разумею, в числе многих, семью Киамиль-паши, бывшего великого визиря, о котором недавно так много шумела печать во время известного переворота.

Под вторыми — прежде всего Мидхат-пашу, инициатора и творца первой турецкой конституции. Этот знаменитый деятель был моим задушевным другом и, по собственному его признанию, любил меня, как дочь.

Тогда звезда его только-что начинала разгораться на горизонте всемирной славы, и я видела ее в зените, а потом и закат ее.

У меня и по сие время сохраняется переписка с ним из далекого изгнания, куда он отправлен был за несколько дней до открытия созданного им же парламента по английской программе.

Письма эти со временем будут переданы историку, если понадобится, для некоторого освещения этой личности.

Я не обещаю читателю строгой последовательности в изложении исторического хода событий, которых я была живой свидетельницей, так как все записывалось частью по слухам там, на месте, по разговорам и словам самих же действующих лиц, а больше по личным наблюдениям, основанным на моих же личных впечатлениях.

Считаю не лишним предупредить, что некоторые эпизоды, как-то: разговор с дочерью Киамиль-паши о затмении луны и вращении земли вокруг своей оси, исповедь у греческого митрополита, беседы мои с затворницами гаремов и многие другие могут быть сочтены за анекдоты; но все это истинная правда до [379] мельчайших подробностей, что могли бы подтвердить очень многие еще живые свидетели.

Как могла я попасть в такую замкнутую от европейца среду, прожить там долго, да еще при необыкновенно исключительных обстоятельствах, которые давали мне доступ даже в гаремы, так ревниво оберегаемые турками от посторонних наблюдений, об этом узнает читатель из следующих глав.

Глава I.

Родной брат моей матери Д. А. Дариво в продолжение более 20 лет занимал должность русского вице-консула в Турецкой Империи, а вместе с тем и агента Русского Общества Пароходства и Торговли — оба рода занятий, часто совместимые на Востоке.

Там он женился на француженке из рода знаменитой фамилии маркизов d'Antin-d'Ars.

Один из обедневших потомков этой знаменитой семьи, недовольный Наполеоном I, эмигрировал в Турцию, поселился навсегда в Смирне и, забыв свой славный герб, занялся разными коммерческими предприятиями, благодаря которым очень разбогател. На внучке его Marie и был женат мой дядя.

В те далекие времена Турция была обетованной землей для каждого, желающего набить свой карман. Да это было вовсе и не трудно: ленивый, непредприимчивый и к тому же очень покладистый турок, каким он был и есть, даже не замечал, мечтая о рае Магомета, как совершалось мирное завоевание его страны пришлым элементом.

А пришлецы со всех концов земного шара, широким потоком, разливаясь по берегам классических морей, захватывали в свои цепкие руки промышленность, торговлю, естественные богатства страны, плодились, множились и вскоре стали фактическими хозяевами Оттоманского государства.

Таким-то образом и создалась из помеси всевозможных национальностей оригинальная народность под названием "франки" или "левантинцы". К тому времени, как я только что окончила курс в С.-Петербургском П—ском институте и поселилась в нашем имении Орловской губер., дядя мой был переведен вице-консулом из Сирии на остров Хиос. Последний составляет часть турецкого архипелага и находится в 5 морских милях от Малой Азии напротив исторической Чесмы. [380]

Монотонная деревенская жизнь и жажда новых впечатлений натолкнули меня на мысль упросить моих хиосских родных дозволить мне приехать к ним, чтобы взглянуть на неведомый край.

Сперва дядя ответил отказом, мотивируя его страхом завезти молодую девушку в такую даль и глушь, где, как писал он, кроме невежественных плантаторов греков "в пантофлях на босую ногу", а также полудиких турок "другого общества в Хиосе не имелось".

Впоследствии оказалось, на мое счастье, что он из предосторожности сгустил несколько краски. Но такая перспектива не устрашила меня: я усилила мольбу и добилась своего.

Неожиданно мне помогла сама Marie. Эта замечательная по своей ангельской доброте женщина пожалела мою молодость и настояла на согласии мужа — взять меня к ним навсегда в качестве дочери за неимением собственных детей.

Сообщая об этом, дядя прислал вместе с сим и рекомендательное письмо, которое я должна была вручить лично по приезде в Одессу директору Рус. Общ. Пароходства и Торговли адмиралу Чихачеву. В этом письме заключалась покорнейшая просьба разрешить мне несколько удешевленный проезд, приняв во внимание дороговизну билета до Хиоса. Приехав в Одессу, я отправилась в контору Общества, где была принята самим директором.

И вот, по прошествии стольких лет, я всегда с чувством глубокого умиления вспоминаю этого замечательного деятеля и редкого инициатора в деле развития торговых сношений России с восточными портами.

Такое суждение о нем я часто слышала в Турции от коммерсантов и отправителей, которые восхищались введенными им порядками.

Ближайшим результатом такого мнения иностранцев об адмирале Чихачеве было то, что все отправители предпочитали грузить свои товары на наши пароходы, вследствие чего компании других государств не выдерживали конкуренции с нашим обществом.

Итак, директор, выслушав меня, не только приказал выдать мне бесплатный билет; но узнав, что я еду одна до Константинополя, выразил желание устроить поудобней мое путешествие.

Пригласив сюда же в кабинет инспектора общества контр-адмирала П. А. Зеленаго, он поручил меня его любезному [381] вниманию. Последний не отказал в своем содействии, так что когда я взошла на палубу "Владимира", то капитан его уже получил из конторы предложение позаботиться обо мне.

Во вторник 20 мая — я покинула берег родины, отправляясь в загадочную даль.

Глава II.

В четверг рано утром меня разбудили, и я вышла на палубу: мы вошли в Босфор. Мечта сбылась: я взглянула, и сердце дрогнуло от восторга. Передо мной раскинулась картина, которая превзошла все мои ожидания. Уже поднявшееся на горизонте солнце, обливая розоватым светом грандиозный амфитеатр по берегам двух материков, играло золотыми бликами на полумесяцах бесчисленных минаретов, искрилось по свинцовым куполам мечетей и отражалось на стенах мраморных дворцов и киосок — впечатление было прямо ошеломляющее! И чем дальше углублялись мы в бирюзовые воды Босфора, тем панорама становилась великолепнее. Я с трудом разбиралась в массе впечатлений, и мне казалось, что это сон на яву и что наш пароход попал в иной мир, где все так необыкновенно прекрасно.

Кто не читал сотни раз описаний Константинополя и не стремился к его берегам, один вид которых переносит воображение в область фантазий и грез. Одним словом, это мечта поэта, волшебная сказка востока и, взглянув на него, можно забыть все житейские невзгоды и горечь жизни.

Таким именно казался он мне, когда я любовалась им издали и горела нетерпением поскорее заглянуть, что скрывали за собой прелестные декорации, на которые никогда не наглядишься.

Наконец "Владимир" стал на якорь, окруженный массой барж и лодок. Одна из них привлекла особенное мое внимание: в ней сидели мужчина и дама, внимательно всматриваясь в стоящую на палубе публику. Навожу бинокль и узнаю моих родных. После обмена родственных объятий и поцелуев спускаемся по трапу в быстрокрылый каик — несколько взмахов весла, и мы у пристани.

Идем, по узким, кривым, грязным переулкам, по которым снует пестрая толпа пешеходов.

Здесь впервые встречаю я турецкого солдата в феске, седобородого муллу в огромной чалме и с жадным любопытством рассматриваю их. [382]

Вот идет турчанка, прикрытая ясмаком и закутанная в широкое верхнее платье, которое, точно мешок, висит на ней. Я останавливаюсь, смотрю ей вслед; походка ее напоминает утку, и мне смешно. Вдруг резкий, дикий крик раздается у самого моего уха. В испуге бросаюсь в сторону и натыкаюсь на целый караван перегруженных осликов, которые не пропускают нас вперед.

Наконец родные отыскивают меня в густой толпе и ведут дальше. От них узнаю я, что "Владимир" будет грузиться в гавани трое суток, и мне, таким образом, предстояла возможность осмотреть достопримечательности столицы Турции и сделать несколько визитов нашим дипломатическим чиновникам.

По проволочной железной дороге мы поднимаемся в самую благоустроенную часть Константинополя, европейскую Пера.

Здесь движение нарядной публики, множество шикарных магазинов с большими зеркальными стеклами, кареты, фаэтоны, паланкины, всадники, всадницы на великолепных арабских конях, и картины пестрого калейдоскопа одна за другой развертываются перед вами.

Но мостовая почти такая же скверная, как и в Галата, вследствие чего экипажи и пешеходы сбиваются в одни беспорядочные кучи.

— Однако, как долго тянутся переулки, когда же мы выйдем на улицу — так больно ногам от острого булыжника, — жалуюсь я.

— Да мы все время идем по самым лучшим улицам Пера, — смеется Marie.

— Как, эти узенькие коридоры без тротуаров?

— А там, где ты будешь жить, они еще уже, — объясняет дядя, и я начинаю чувствовать легкое разочарование и вспоминаю мой экстаз перед видом Константинополя с палубы парохода.

Мы заходим в великолепный английский магазин "дамских мод", чтобы пополнить кое-что в моем туалете.

Здесь, как мне объяснили, одевались дамы самого высшего света; но главным образом исполнялись заказы для гаремов султана Абдул-Азиса и его наследника, впоследствии Мурада V.

И действительно: на манекенах висело несколько платьев с роскошными отделками, а главная продавщица любезно объяснила мне, для какой именно жены падишаха приготовлен тот или другой костюм.

К удивлению моему узнаю впервые, что турчанки не только одеваются так же, как и мы, но еще с большим увлечением [383] следят за модами и только, выходя на улицу, прикрывают, согласно закону, европейский наряд широким фередже — род бурнуса с прорезанными отверстиями для рук, а лицо белой кисеей — ясмаком.

Все же эти шальвары, расшитые куртки и пр., в которых рисуют или описывают их в романах, давно отошли в область преданий, и только придворные танцовщицы, баядерки, одеваются так.

Этот самый магазин сыграл какую-то загадочную роль в деле свержения с престола Абдул-Азиса. Случилось так. Не задолго до переворота, к хозяйке сказанного модного заведения приехала на жительство из Лондона племянница ее, красивая, белокурая мисс. Однажды тетушка поручила ей отнести в Чираганский гарем заказанные наряды. Поручение она исполнила; но сама уже не вернулась оттуда, а через несколько дней весь Константинополь узнал, что эта англичанка сделалась одной из главных жен наследника престола. Несомненно, что мнимая племянница была креатурой британской политики, и через нее велись переговоры с Мурадом.

Отсюда не далеко до квартиры первого драгомана нашего посольства, г. Макеева, задушевного приятеля моего дяди, с которым он служил прежде несколько лет в Салониках. Туда мы отправляемся пешком.

Самого Макеева не застаем дома, и нас принимает жена его, местная, уроженка из французских левантинок, ни слова не понимавшая по-русски, несмотря на 15 летнее супружество с нашим чиновником.

Примером тому, как неудобно не знать обычаев чужого народа или даже правил общежития и приличий, принятых у местных жителей, может послужить досадный инцидент со мной во время сказанного визита. А случилось вот что. По звонку хозяйки нарядная горничная внесла большой поднос и направилась прямо ко мне, несмотря на то, что из присутствующих я была моложе всех. Немного сконфуженная такой честью, доказываю глазами прислуге, что надо нести все это дальше. Но камеристка не тронулась с места и прошептала: "de la confiture, mademoiselle".

Заметив недоразумение, дядя поспешно объясняет мне по-русски, что здесь, на востоке, так уж принято: кто первый раз в доме, тому отдают особенное предпочтение и угощают прежде других, не взирая ни на возраст, ни на общественное положение гостя. [384]

Мне снова предлагают угощение. На подносе я увидела несколько широких бокалов с водой, груду чайных ложечек, большую хрустальную тарелку, наполненную до краев вареньем, и в центре огромный стакан из красного стекла, но совершенно пустой.

Посмотрев с удивлением на невиданную сервировку, я было взяла ложечку и поискала глазами блюдечко; но такового не оказалось. Тогда делаю глоток воды и ставлю обратно бокал на место, но горничная не уходит, а хозяйка с другого конца комнаты упрашивает меня полакомиться.

— Вероятно так полагается, соображаю я: — отсутствие блюдечек означает, что все варенье предназначено мне одной, и я обязана съесть его. Пораженная объемом столь щедрой порции и сильно смущенная такой привилегией восточного гостеприимства, я беру всю тарелку к себе на колени и принимаюсь через силу глотать душистую массу из розовых лепестков.

Уже я собралась проводить в рот 4-ую или 5-ую ложку, проклиная в душе нелепый обычай кормить гостей так рано сладким, — было всего 11 ч. утра, — как вдруг услышала торопливый, испуганный шепот Marie: "поставь тарелку на место, что ты делаешь?" кипятилась она вся красная от волнения.

Растерянная, готовая заплакать, смотрю и ничего не понимаю: г-жа Макеева закрывает платком рот, задыхаясь от сдавленного хохота, а камеристка делает неимоверные усилия, чтобы не уронить подноса. С глазами полными слез и дрожью в голосе обращаюсь к родным за разъяснением причины переполоха, вызванного мною.

Дядя извиняется и винит себя за то, что не догадался раньше ознакомить меня с церемонией угощения визитеров.

Но я, однако, еще не объяснила, в чем состояла моя ошибка, так насмешившая хозяйку дома.

Надо было сделать так: взять немного варенья, положить в рот и запить его глотком воды, а ложечку немедленно опустить в большой стакан, который для этого подается.

После этого несут дальше, и все по очереди проделывают то же самое. Таким образом до местному этикету каждому из присутствующих полагается съесть всего-то одну маленькую ложку варенья, а не всю тарелку, как я вообразила.

Этот странный для нас обычай угощать с утра водой с чем-нибудь сладким имеет на востоке свое разумное основание: днем всегда очень жарко, а потому прежде всего предлагают гостю утолить жажду. [385]

Конечно г-жа Макеева в праве была смеяться, так как действительно я была комична. Но мне, несмотря на все смущение, странным показалось, что жена русского не знала о наших порядках гостеприимства.

Много пишется и говорится справедливого о том, что русские отличаются от всех других народностей отсутствием национального самолюбия и старательно проявляют это "похвальное" качество за границей. Но я хочу сказать еще несколько слов о тех наших соотечественниках, которые живут долго на чужбине и обзавелись там семьей. С такими мне приходилось часто сталкиваться.

Эти господа, вместо того, чтобы познакомить жен своих с родным языком или хотя бы с некоторыми нашими обычаями, сами первые в угоду им, принимают чужеземный облик и упорно избегают всего, что напоминает русский склад жизни. А как зло те же иностранцы смеются над такой несимпатичной чертой.

Чтобы закончить главу, расскажу еще один инцидент со мной в доказательство вышеупомянутого. От Макеевых мы отправились на званый вечер к барону Ш..., тоже одному из наших представителей по дипломатическому корпусу. Сам барон родился и вырос в России; но женился в Константинополе на левантинке и, конечно, последняя не понимала ни одного слова по-русски, хотя в то же время оба сына ее воспитывались в Московском кадетском корпусе. После ужина, за которым присутствовало несколько французских attache?s, подхожу к баронессе и благодарю.

— Mademoiselle de?sire quelque chose? — предупредительно спрашивает она меня.

Теряюсь от неожиданности; но выручает барон: смеясь, он объясняет ясене, что у нас в России принято благодарить хозяев за "хлеб-соль". Последнее вызывает смех и каламбуры: "только за хлеб и соль, а за жаркое и пирожное? " острит молодежь.

Оказалось, что за границей в высшем обществе даже не имеют понятия о нашем исконном обычае.

Но в заключение еще один курьез в том же роде.

На этом вечере меня познакомили с русской дамой, проездом в Египет заехавшей погостить в Константинополе.

Дама эта, как объяснили мне, была фанатичной патриоткой и очень любила при встречах с соотечественниками беседовать с ними на родном языке. [386]

Она оказалась женой одного из наших известных аристократов г. П—ова.

Произношение у нее было совершенно правильное и верный акцент; но за долголетнее пребывание за границей она привыкла думать и размышлять только по-французски, а вследствие этого невольно усвоила манеру переводить дословно все оригинальные особенности этого языка со всеми его мудреными галлицизмами на русскую речь, облекая свои мысли в такую смешную форму, что со стороны казалось, будто она говорит ужаснейший вздор.

Г-жа П—ова стремительно завладела мной, и мы принялись беседовать к ее полнейшему удовольствию по-русски.

"Я сейчас была вся из себя (etre hors dе soi — выйти из себя.) — так начала она, наклоняясь к моему уху и оглядываясь по сторонам, чтобы не быть услышанной, — и, горчица полезла мне в нос (la montarde monte au nez de quel qu’un — сердиться.), когда вы благодарили за хлеб с солью, а эти джентльмены столько много смеялись про нашу бедную патрию. У меня сердце всегда на губах(avoir le coeur sur les levres — быть чистосердечным.), как говорит наша русская поговорка, и я люблю быть без фасона с моими компатриотами; приходите завтра ко мне в отель, мы положим себя на кушетку и будем разговаривать об наших национальных афферах (les affaires — дела.). Вы сейчас на курантах(etre au courant — быть осведомленным.) всех нувеллий про нашу милую Россию, которую я сохраняю всегда на фоне моего сердца(au fond du coeur — в глубине сердца.).

Я поблагодарила; но постаралась уклониться от приглашения, объяснив ей, что завтра пятница, и мне хотелось бы посмотреть на выезд султана в мечеть.

— Ну, и прекрасно, — подтвердила она, — днем я буду гулять себя в Белградском парке, а когда солнце ляжет, еду к себе, беру мою ванну, кладу себя на диван и жду вас к себе на чашку чая между собакой и волкомъ?(Entre chien et loup — сумерки.) — согласны?

— Хорошо, нерешительно ответила я,— если позволят родные, то с удовольствием.

— О, конечно! Сейчас буду просить их сделать мне эту большую грацию: я так давно живу здесь без фамилии(La famille — семья.) и очень [387] скучаю. Имейте же обязательство не забывать того, что обещали— au revoir!

Глава III.

На другой день мы собрались полюбоваться церемонией проезда султана на Селямлик. По пути стояли шпалерами турецкие войска, за линией которых толпился народ. Вдруг раздалось на караул и ружья звякнули. Полиция вежливо попросила дам закрыть зонтики. Я стояла в первом ряду с посольскими чиновниками на площадке мечети, и мне прекрасно все было видно.

Показался на белом, как снег, арабском коне, покрытом золотым чепраком, сам повелитель правоверных, калиф Ислама, тень Аллаха на земле, султан Абдул-Азис.

"Падишахым чох яша!" понеслось к нему навстречу протяжным гулом, и ослепительно сверкнули штыки.

Не отдавая чести даже войскам, он подвигался тихим шагом, окруженный пышной свитой, к мечети "Султана Махмуда", где похоронена была его любимая жена, и где ему самому, год спустя, суждено было успокоиться на веки.

Султан грузно слез с лошади и задумчиво окинул взглядом толпу. Среди блеска мундиров, окружающих его, Абдул-Азис выделялся простотой своего вида: в черном суконном стамбулине, с единственной звездой Меджидие на груди, в красном тарбуше с черною кистью, он производил впечатление уже одряхлевшего и сильно помятого жизнью старца.

Когда окончилось моление, падишах вышел из мечети, пересел в карету и уехал другой дорогой к себе в Дольма-Бахче.

Забили в барабаны, и полки приготовились к церемониальному маршу.

Послышались, к моему удивлению, звуки мотивов из оперетки "Мадам Анго", и стройные ряды рослых солдат в красных фесках и синих зуавках широким вольным шагом двинулись мимо нас. За ними шла гвардия султана в голубых куртках, расшитых золотом с большими откидными рукавами и в страусовых перьях на тарбушах. Албанцы в белых накрахмаленных фустанеллах и арнауты в живописных костюмах замыкали шествие.

На площадку вышла свита, и начался разъезд.

Третий день моего пребывания в древней Византии был посвящен обозрению самой интересной его части — Стамбула, где сосредоточены [388] главнейшие памятники, как христианского, так и мусульманского мира: Ая-София, Сераль, фонтан Ахмеда и др.; но так как все это давно описано более искусным пером, чем мое, то, чтобы не повторяться, перехожу на личные приключения.

А для того, чтобы покончить в этой главе с Константинополем, в который мне не раз придется возвращаться и говорить о нем, я попробую в нескольких словах резюмировать то ошеломляющее впечатление, которое он произвел на меня в первые дни знакомства с ним.

Очаровательный до ослепления и великолепный как феерия — вот каким кажется он издали. Но как только вы ступили на берег и заглянули за стены его дворцов, то волшебная прелесть панорамы тотчас же исчезает, и вас окружает будничная обстановка грязных кривых закоулков.

Зато зрелище толпы Константинополя чрезвычайно оригинально и, кажется, нет в мире нации, которая не представлена была бы на улицах его.

Когда мы переходили мост Золотого Рога, этого русла живой реки, катящей день и ночь по нем свои бурные волны, я невольно и кстати вспомнила стих Пушкина:

"Какая смесь одежд и лиц,

Племен, наречий и т. д.".

Но я не пожалела, что великий поэт не видел красу Востока, иначе мы, русские, не имели бы его дивного описания нашей первопрестольной, которая показалась бы ему голой пустыней при сравнении со здешним движением и пестротой красок.

Глава IV.

В 5 часов дня мы возвращаемся на палубу "Владимира" и собираемся в дальнейший путь.

Раздался протяжный гулкий свисток, подняли якоря, застучал винт, и пароход, тяжело пыхтя, тихо и плавно тронулся по течению к Золотому Рогу. Все задвигалось и заходило вокруг: волшебная панорама грандиозного амфитеатра стала постепенно уплывать и уходить за холмы свои. Еще несколько поворотов и роскошное видение тонет в голубой дали. Только башни старого Сераля и громада Ая-Софии — долго еще смотрят нам вслед.

"Владимиръ" прибавляет ходу, и мы уже у Принцевых островов. Море с легким шепотом ласкает борта парохода; душистый [389] ветерок, покинув долины роз Сан-Стефано, шалит и резвится по верхам мачт, а реи и снасти весело вторят ему.

На фоне небосклона европейской стороны сквозь голубой пар испарений видны мягкие очертания гор, по склонам которых, утопая в зелени, ютятся селения и городки.

Азиатский берег более суровой наружности: то уходит с горизонта, то вновь появляется из-за черты его. Но вот и сумрак ночи быстро спускается на сонное море, а небо раскинулось синим шатром, украшенным узорами ярких звезд и увенчанным острым серпом месяца — пора отдохнуть, и все расходятся но каютам.

К 6 часам утра мы в Дарданеллах. Я выхожу на палубу и с любопытством смотрю на грозные укрепления. Картина внушительная. Обставленные высокими горами, оба берега пролива превращены в земляные и каменные форты, и даже невооруженному глазу отчетливо видны ряды пушек на вершинах валов.

Три года спустя я плыла обратно по этому пути в Россию за несколько дней до официального объявления войны, когда пролив был уже минирован торпедами, и турецкие лоцмана осторожно вели наш пароход "Александр II" по узкому фарватеру, а мы, пассажиры, с замиранием сердца следили за лодкой впереди нас — представьте же себе наше не совсем уверенное состояния духа. Но об этом в конце книги, когда будет описание возвращения моего на родину.

Получив в Дарданеллах пропуск, "Владимир" стал углубляться в пределы Эгейского моря. Но оно встретило нас очень неприветливо. Волны с глухим, протяжным ревом подняли наше судно на белые гребни свои и принялись с ожесточением раскачивать его из стороны в сторону. Ветру, как видно, наскучило гулять в облаках, он сорвался с высоты и завыл над голубым пространством. Корма высоко взлетает на воздух и кажется, что вот-вот полетит в бездну. Вокруг все дребезжит, грохочет и двигается: лампы раскачиваются, переборки трещат, багаж срывается с полок и гуляет по каюте. Я лежу в койке и изо всех сил стараюсь удержаться в ней, и мне уж не до того, что мы плывем мимо древней Трои, где пал благородный Гектор, сраженный быстроногим Ахиллом.

А вот из-за кряжа гор выглянула белоснежная вершина Олимпа, резиденция Зевса — держателя громов. Но мысли мои заняты его сердитым братом, Посейдоном-Колебателем морей, который так бесцеремонно обращается с нами. [390]

Наконец шквал стал ослабевать, "Владимир" пошел более ровным ходом, и я уснула.

Глава V.

Меня позвали на палубу, чтобы полюбоваться панорамой Смирны. В глубине залива, окруженного высокими горами, покрытыми богатейшей растительностью кедровых лесов, раскинулась "Красавица Смирна", как ее здесь называют. На рейде стояло несколько военных кораблей под разными флагами, а также масса коммерческих судов всех стран, и мы подходили тихо и осторожно в толчее лодок и каиков.

Ступив на берег, т. е. на прекрасную, широкую набережную, облицованную гранитом, мы тотчас же были окружены большой компанией дам и молодых людей, друзей моих родных, вышедших встретить нас.

Все с жадным любопытством устремили взоры на "настоящую подлинную русскую", — зрелище очень редкое в Смирне.

— Куда же мы идем? — спросила я дядю по-русски, видя, что мы удаляемся по направлению к городу.

— Нам придется ждать здесь ночного парохода, — у наших знакомых и между прочим сделать визит консулу, ответил он.

С набережной мы свернули в какую-то до того узенькую уличку, что встретив погонщика с осликом, навьюченного мешками, вся наша компания должна была прижаться к стене, чтобы пропустить его.

— А вот и кавалькада хозяек с базара везет дневную провизию, посмотри, — сказала мне Marie, — это очень оригинально — ничего подобного не увидишь в Европе. Дадим проехать им.

Сказанные слова звучали странно для моего уха. — Значит, здесь ездят в амазонках на базар? — воскликнула я и раскрыла рот от изумления: кавалькада уже дефилировала мимо нас. Вместо ожидаемых изящных шлейфов, цилиндров, хлыстиков я увидела презабавное зрелище. Дамы, по большей части пожилые, в обыкновенных платьях, модных шляпах с цветами и перьями, неуклюже свесив обе ноги в одну сторону и обнимая корзины, с унылым, усталым видом разъезжались по своим квартирам.

Углубляясь дальше, я убедилась, что улицы Константинополя могут казаться широкими по сравнению с таковыми в Смирне. Большая часть из них прохладны и сыры; во многих местах нависшие с обеих сторон верхние этажи строений [391] сходятся вместе и улица обращается в крытую галерею. Мне объяснили, что во всем городе не имелось ни одного экипажа — его заменяли верховые лошади и ослы.

Итак мы вошли всей компанией в дом друзей моих родных, "настоящих англичан", как думала я. Встретили нас типичные чада Альбиона, костлявые, зубатые, рыжие лэди и джентельмены. Последние чрезвычайно любезно поздравили меня с приездом на прекрасном французском языке.

Когда уселись за стол, то все оживленно заговорили между собой. Но к удивлению своему, вместо языка Диккенса и Теккерея я слышала в продолжение всего обеда какой-то странный говор, из которого трудно было уловить хоть одно знакомое слово.

Оказалось, что иностранцы, живущие в Турции, не исключая и британских подданных, предпочитают пользоваться местным жаргоном, называемым здесь "галика?". Последний не что иное, как новогреческий язык, обильно уснащенный словами всевозможных наречий.

Характерно, что настоящие греки, уроженцы Эллады, плохо понимают эту своеобразную помесь.

Галика окончательно завладел Турецким Востоком: даже турки, в сношениях с жителями, не требуют от них знания государственного языка и сами охотно прибегают к излюбленному жаргону, на котором говорит без исключения все разнокалиберное население Оттоманской Империи и ее архипелагов.

Е. А. Рагозина.

Текст воспроизведен по изданию: Из дневника русской в Турции перед войной в 1877-1878 гг. // Русская старина, № 2. 1910