-

АНДРЕАС ДАВИД МОРДТМАНН

СТАМБУЛ И НОВОЕ ТУРЕЧЕСТВО

STAMBUL UND DAS MODERNE TUERKENTUM

ОФФИЦИАЛЬНАЯ ТУРЦИЯ В ЛИЦАХ

Stambul and das moderne Tuerkenthum. Politische, sociale and biographische Bilder, von einem Osmanen. Leipzig, 1877.

Окончание.

Учрежденное еще в 1847 году, министерство народного просвещения в Турции существует уже 30 лет. Впрочем, вся деятельность его состоит лишь в том, что оно ведет списки учителей с означением их имен и содержания; случалось, что министром народного просвещения делался человек, который ничему сам не учился, кроме каллиграфии, и к тому умел всякими паясничествами забавлять султана Абду-ль-Азиза; таким был, например, Неврес-паша. Иногда правительство, вкупе с министерством, время от времени принималось за некоторые улучшения в деле народного образования; но эти начинания так и оставались только начинаниями и не вели ни к каким путным результатам. Так, в начале 50-х годов постановлено было составить учебник по всеобщей истории. С этой целью было учреждено три коммиссии: для древней, средней и новой историй. Каждая коммиссия состояла из трех лиц — [601] председателя, который только курил трубку, христианина, на котором собственно и лежал весь труд, да письмоводителя, которому нечего было писать. Председателем коммиссии для древней истории был Субхи-паша, весьма ученый человек, который несколько серьёзнее других смотрел на дело, и по некоторым вопросам обращался к одному европейцу за советами. В одной из бесед с ним, Субхи-паша совершенно серьезно говорил ему: "В ваших историях многое рассказывается о каком-то Кире, который будто бы основал Персидское государство, тогда-как наши исторические книги ничего не знают об этом человеке; только в одном сочинении я нашел, что Кир был верховным визирем Навуходоносора, и мне сдается, что все, что европейцы толкуют о Кире и его преемниках, есть чистейший вымысел. Вот если бы мне могли указать на какой-нибудь восточный источник, которым бы подтверждались эти свивания — это было бы другое дело!" Европеец возразил ему на это, что можно назвать не один, а несколько таких источников, и увивал ему на книги ветхого завета, а именно на книгу Эздры, Неемии и Эсфири; затем, на Бигистунские клинообразные надписи, которые находятся близ турецкой границы на пути из Багдада в Гамадан, в которых сохранились подробные сведения о Дарие, сыне Гистаспа, и его династии, начиная от Кира до его времени, не говоря уже о других меньших памятниках в Персеполе, Гамадане и в турецких пределах близ Вана, из которых можно достаточно убедиться по-крайней-мере в существовании Бира, Дария и Ксеркса. Но ученый председатель скоро нашелся, что ответить на это. "Ветхий завет", сказал он, "искажен евреями и христианами и, следовательно, вовсе не достоверный источник. А что касается до клинообразных надписей, то хотя многие европейские ученые и утверждают, будто они в состоянии читать их, но нет никакого сомнения в том, что это только пустое хвастовство, fable convenue, которую они, как и многое кое-что другое, хотели бы навязать свету".

Нужно заметить, что, по мнению могаммедан, только те места Библии искажены евреями и христианами, в которых будто бы возвещалось о посланничестве Могаммеда; а Субхи-паша распространил этот предрассудок, ограничивающийся, при том, чисто-догматическим вопросом, на весь ветхий завет целиком.

Так после ничего и не слышно было о тех трех коммиссиях.

Верховный визирь Аали-паша исходатайствовал у султана [602] высочайшее повеление о том, чтобы члену драгоманата Ахмеду-Хыльми-эфенди поручено было перевести какой-нибудь из иностранных учебников истории для школьного употребления. Поручение было исполнено, и когда первый том труда был напечатан, Ахмед-Хыльми-эфенди представил его в министерство. Тут по этому поводу происходило долгое совещание, а потом приглашен был сам переводчик, и ему возражали в таком роде:

"Вот вы пишете здесь об Аврааме, друге Божием — мир над ним!— а совсем не упоминаете об огне, которым хотел его сжечь Нимрод; а было весьма кстати упомянуть об этом и разъяснить читателям, был ли этот огонь зажжен фосфорными спичками, или иным каким-либо способом". А.-Хыльми отвечал на это: "Так как Авраам не был современник Нимрода, то Нимроду не могло и в голову придти осуждать Авраама на сожжение".— "Вы пишете здесь, далее, о Соломоне, сыне Давида — мир над ними обоими!— и о храме, построенном им в Иерусалиме; а не упоминаете при этом, что храм-то был выстроена, по повелению Соломона, гениями. Нам думается, что подобная книга не годится для наших школ. Гораздо целесообразнее было бы сделать учебником истории в наших школах "Жития святых" (т.-е. магометанских).

А "Жития святых" — книга, составленная тем самым членом учебного совета, который производил допрос.

Переводчика попросили опять удалиться из заседания совета, в котором затем произведено было голосование насчет того, какой учебник ввести в школах. Само собою разумеется, что единогласно решено было в пользу "Жития святых". В это время входит министр народного просвещения, Субхи-паша, и спрашивает, о чем шли толки. Когда ему подробно изложили сущность дела,— он заявил: "господа, вы не имеете никакого права рассуждать об этом: его величество султан повелел перевести эту книгу и употреблять ее в школах, и вы совершенно не в праве подвергать баллотировке высочайшее повеление, а тем более постановлять решение, противное этому повелению".

Таким образом, "Жития святых" опять были устранены; но не лучше сталось и с другою книгою: все издание было сдано в министерство и до сих пор гниет где-то в подвале.

Нет сомнения в том, что простое народонаселение, преимущественно анатолийское, по свидетельству многих, живших среди него, путешественников, имеет многие хорошие [603] качества — честность, умеренность, трудолюбие, гостеприимство и обходительность; но оно погружено во мрак самого первобытного невежества и суеверии, внедренного в него правоверием, исламом. Что же касается до того класса, который и должен бы быть проводником в свою нацию европейской цивилизации и культуры, т.-е. класс чиновной аристократии, стамбульских эфенди, то он представляет собою полнейшую деморализацию. Обеспеченный должностною монополиею и преждевременно истощаясь, еще в том возрасте, когда европейский юноша едва только вступает в права мужской зрелости, этот класс с каждым поколением становится все хуже и хуже не только в интеллектуальном, но и в физическом отношении. Кто, будучи врачом, или учителем, или в иной-какой профессии, имел случай ближе познакомиться с семейными отношениями этих людей, те единогласно утверждают, что разве еще перворожденный ребенок, продукт сравнительно еще здорового организма, обладает всеми физическими и умственными способностями, пока он сам впоследствии не растратил их всякого рода излишествами; дети же, рождающиеся позже, сплошь и рядом бывают более или менее золотушные, слабоумные, вялы и ленивы. Вследствие этого уровень умственного образования в этом классе у турок год-от году все падает. Немногия исключения, какие выдаются своим талантом и способностями, не принадлежат к стамбульскому населению. Напр., Ахмед-Вефик-паша — сын перешедшего в мусульманство еврея и гречанки; теперешний верховный визирь Эдхем-паша — грек, попавший в руки турок еще мальчиком во время хиосской катастрофы 1822 г.; Субхи-паша сын гречанки из Морей; недавно, бывший министром народного просвещения Мюзиф-эфенди — араб из Аинтаба и т. д. Только Решид-паша, Аали-паша и Фуаду-паша составляют замечательные исключения. Последний происходит из конийской фамилии Кечеджи-Задё, существующей 300-400 лет. Наследственный порок сердца грозит и этой фамилии скорым и неминуемым прекращением.

Но и эта замечательные личности ничего не могли произвести: здравое понимание ими вещей и лучшие их стремления парализовались односторонностью или недостатком энергии, коренящимися в некоторых своеобразных условиях быта оффициального турецкого мира и его общих религиозно-нравственных понятий. При таких условиях дело образования немного может выиграть. Кто вполне понимает значение образования, тот приступает к нему, откинув всякое самомнение и [604] вооружившись энергиею и готовностью употребить на него все силы и средства свои. Иначе относится к этому делу в Турции: выучившиеся кое-чему сейчас начинают мечтать о себе как о светилах мудрости и относиться свысока в вещам, которых хорошенько не понимают; или же делают из образовательных предприятий спекуляцию, а чаще относятся в делу образования с полным равнодушием и не выказывают никакой готовности содействовать его развитию и возвышению. Возьмем несколько примеров.

Ахмед-Вефик-паша играет теперь такую видную роль в последних политических событиях в Турции, что мы позволим себе несколько остановиться на этой личности. Как уже сказано было, он не принадлежит в турецкой расе: в его жилах течет смешанная, семитическая и греческая кровь; самые черты лица показывают его семитическое происхождение. Бесспорно, что он один из сведущих и образованных турок, вышедших из переводческого бюро министерства иностранных дел. Во время визирства Решид-паши он всецело углубился в изучение славного прошлого оттоманской империи. В 1848 году он был делегатом со стороны Порты на конференции в Букареште, результатом которой была Балто-Лиманская конвенция, вскоре, впрочем, утратившая свою силу вследствие новых событий в Молдавии и Валахии. После того он занимал много различных должностей, но не выдвигался заметно. Чистокровные стамбульские эфенди смотрели на него как на homo novus; да и он не упускал случая давать им чувствовать свое умственное превосходство. Грубость тона, которую он позволял себе даже и в отношении к европейцам, была причиною враждебности к нему Аали-паши, который, как вылощенный дипломат, не любил никаких резкостей. В 1860 году он был сделан послом в Париже, и его-то настояниям Турция обязана тем, что французские войска тотчас но окончании своей миссии оставили Сирию. Но Наполеон III постарался скоро избавиться от него, и он был отозван. По восшествии на престол султана Абду-ль-Азиза, Ахмед-Вефик объезжал в качестве ревизора западные местности Малой-Азии и открыл там массу злоупотреблений. Сделавшись министром вакуфов (благочестивых вкладов), он было принялся за очистку этой авгиевой конюшни от колоссальных злоупотреблений; но его образ действий был не по вкусу стамбульским эфенди. Аали-паша принял их сторону, и Ахмед-Вефик снова удалился к частной жизни. На своей даче возле самой высокой башни [605] в Румили-Хысаре он проводя все время за книгами: издавал сочинения древних оттоманских писателей, преимущественно историков; переводы комедии Мольера; печатал учебники, ландкарты и т. п. При Махмуд-Недим-паше он снова был исправляющим должность министра внутренних дел, а потом министром народного просвещения до конца 1872 г. Но грубость, которую он часто позволял себе не только с невеждами и негодяями, но и с порядочными людьми, нажила ему много врагов, и он опять должен был удалиться в уединение, в котором и оставался до последнего времени. В 1876 году его командировали, как представителя оттоманской учености, на международный съезд ориенталистов в Петербурге. Затем, по провозглашении конституции, он был председателем палаты депутатов в турецком парламенте, а теперь — генерал-губернатором в Адрианополе и занимается вешанием болгар всех возрастов и состояний, уличенных или только подозреваемых мятеже.

Отличительную черту характера А.-Вефика составляет полное отвращение в европейцам и во всему европейскому. Шовинизм его еще имел бы смысл, если бы был противопоставляем тем отребьям человечества, которые приливают в Турцию из Европы и, как волки и гиены, рыщут, ища себе добычи; но шовинизм этот не имеет у него никаких пределов. Так, например, он утверждает, что в целой Европе нет ни одного ориенталиста. Как самоучка, он о многих произведениях европейской науки совсем не знает, других же не понимает. Он совершенно прав, например, указывая некоторые недостатки турецкого словаря Менинского, Ханджери, Бьянки и Денвера; но и его собственный словарь турецкого языка далеко не соответствует современным научным требованиям лексикографии: он без всякой разумной цели придумал какую-то запутанную систему расположения слов; многие слова славянские производит из греческого или из итальянского языков и т. п.

Редактированные им издания прежних турецких писателей не имеют и признаков наукообразности: в них нет ни вариантов, которых, кстати заметить, всегда не мало в восточных памятниках, ни историко-литературных, ни филологических примечаний. Собственные произведения Вефика, в роде его "Фезлекэ", краткой истории Турции, суть не более как дюжинные компиляции. Бывши делегатом на конгрессе ориенталистов, он не сделал никакого научного сообщения. [606] Довольно сказать, что и сами турки далеко не все считают его светилом, каким его выставлял мимоходом в своих сочинениях покойный французский генеральный консул в Константинополе Белен: нам случалось слышать от некоторых из них отзыв о нем, как о шарлатане. Недостаток действительных ученых заслуг своих он за то старается при всяком удобном случае восполнить наглым лганьем, на какое способны только высокопоставленные турки. Мы уже упоминали прежде о той беззастенчивости, с которою он все мало-мальски порядочные турецкие сочинения выдавал за его собственные, и не краснел, если его, бывало, прямо в глаза изобличат во лжи. Вот еще несколько характерных фактов. Бывши в Петербурге, он раздавал всем лично знакомым с ним членам конгресса экземпляры сочинения арабского писателя Замахшари "Атаеку-з-Зачаб", незадолго перед тем изданное французским ориенталистом Барбье-де-Мейнардом с примечаниями. "Что за притча?" — спрашивали себя получившие такой подарок. А дело было вот в чем: в предисловии ученый француз рассыпался в комплиментах Ахмеду-Вефику за то, что он прислал ему экземпляр того же сочинения, напечатанного в Константинополе. Вефик такое обыкновенное между учеными одолжение, в котором не было бы и нужды, если бы в его отечестве существовала правильно организованная книжная торговля, не задумался поставить себе тоже, вероятно, в ученую заслугу и, чтобы поведать о ней свету, привез целый тюк чужого труда и награждал им ориенталистов. В частных разговорах он ни об одном ученом же отозвался как о заслуживающем своей репутации, и очень многих, в том числе и г. Вамбери называл своими плохими учениками, над просвещением которых он напрасно трудился, ибо из них не вышло никакого проку. "А ваши,— сказал он раз про русских,— профессора — какие это профессора, если они льстятся хватать (attraper) прибыльные ничьи должности"... Единственно, кого он признает истинным ученым — это Раулинсона, да и то, надо полагать, в пику своим же ученым туркам, которые, как мы видели, дешифрируемые европейцами клинообразные надписи считают за fable convenue; а отчасти еще и потому, что он считает себя, Бог весть с какой стороны, соучастником в трудах английского ориенталиста: должно быть, сочиняет. До чего Вефик враждебен всему европейскому, это он высказывает каждую минуту. [607]

Приехав в Петербург, он прежде всего притворися страшно страдающим от ревматизма и изобрел на этот случай особую даже походку. Когда ему предложили порекомендовать доктора, то он, охотно приняв это предложение, прибавил при этом, с своим саркастическим хохотом: "только пожалуйста, чтоб этот доктор был не из общества Красного Бреста, а то он меня отравит!!!" Во время своего посещения Императорской Публичной библиотеки он завел речь о равных научных сокровищах Стамбула и между прочим о монетах. "У нас",— говорил он,— "страшное множество всяких древних монет; несколько миллионов уже правительством сплавлено и перечеканено на новую монету; а затем европейские ученые, пользуясь позволением рассматривать сохранившиеся в наших коллекциях монеты, много из них поворовали, и вот я сделал султану представление о том, чтобы запереть их в сундуки, и запер, да крепко запер, так как я делаю все, что хочу, в Стамбуле... Вот этот господин вам это может засвидетельствовать!" — добавил он, без церемонии указывая на меня прочим лицам, пред которыми он ораторствовал. Увидев проездом через Неву Петропавловскую крепость и при этом вспомнив о своей поездке в Кронштадт, он выразился: "Это все создания варваров!" Но потом, верно спохватившись, прибавил: "я всех военных считаю варварами!" Хорошо хоть то, что он и своих военных тоже не превозносит. Когда, бывало, заведешь с ним разговор о ком-нибудь из профессоров "Дару-ль-Фунуна" (университета стамбульского), то он делал вид, что он их не знает, говоря: — "да, их много там; они все являются ко мне; но я их не принимаю дальше передней!" Собственно трудно разобрать, что за идеалы у этого человека: Европа и европейцы в его глазах дрянь; турки, отдельные личности, тоже не лучше того; остается какое-то отвлеченное понятие — Турция, которое он ценит выше всего на свете и не допускает никаких несовершенств в этом заоблачном, идеальном государстве. Странно только одно: сколько ни приходилось мне читать о нем отзывов европейцев, все называют его честным человеком. Кроме подобного отзыва о нем нашего неизвестного автора, такой же панегирик его честности написала ему и одна гувернантка из англичанок ("Биржев. Ведом.", NoNo 337 и 344 за 1876 г., фельетон). Эта, долго жившая в Константинополе, госпожа приписывает ему же какой-то радикальный переворот, произведенный им в гаремной [608] жизни своего дома, из которого он будто бы создал домашний очах в смысле английского home. Равным образом, когда Ахмед-Вефик приезжал в Петербург на конгресс ориенталистов, он тоже был рекомендован кем-то из нашего посольства в письме к одному из учредителей конгресса, как гаремный реформатор и ревнитель женского образования в Турции. Конечно, англичанка, как женщина, могла быть вхожа в преобразованный гарем Вефика и могла ближе знать строй его жизни; с ней спорить поэтому трудно. Но я, с своей стороны, только позволю себе сомневаться в правильном понимании Вефиком истинного образования и заключаю это из того, что девятилетняя дочь его начала свое обучение с древнего арабского сочинения "Тарих-и-Табари" — род наших старинных хронографов или палеи. Точно также во время моего посещения Вефика сыновья его со сложенными на животе руками смиренно сидели обыкновенно у порога, изредка вскакивая для исполнения какой-нибудь послуги для своего эфенди; женский же пол, за исключением вышеупомянутой маленькой его дочери, вовсе не показывался, или же закутанный с ног до головы в чадру прохаживался в саду и издали поглядывал в растворенные окна гостиной, где мы сидели, любопытствуя знать, что за гяур пребывает в их доме. Когда Вефику пожалован был титул паши, то он сказал по этому случаю в парламенте: "уже четыре или пять раз мне предлагали титул паши, и я все отказывался; но теперь я его принимаю, так как я усматриваю в пожаловании мне этого титула то высокое уважение, какое его величество султан питает в конституции". Тем не менее он действовал в парламенте скорее как правительственный коммиссар, чем президент свободного представительного собрания, и у него нередко происходили крупные столкновения с некоторыми провинциальными депутатами, о чем оффициальные отчеты в газетах, конечно, не сообщали и чего не ожидали сами составители турецкой конституции.

И вот такие-то господа, как Али-Соав-эфенди и Ахмед-Вефик-паша, пользуясь значительным влиянием в Стамбуле, дают направление образованию оттоманского юношества: они только воспитывают подобных себе фанатиков-самохвалов и патриотов, что уже и обнаружилось в последнее время в турецкой печати. В турецких газетах беспрестанно раздаются возгласы в роде следующих: "Библиотеки европейцев все наполнены нашими (т.-е. турецкими) книгами и сборниками [609] длиной вереницы биографий наших ученых, а они называют нас... варварами... Гяурский мир утратил способность различать, что добро и что худо"... ("Басирет", No 2210). Или вот что недавно пишет газета "Имрин" (No 52): "Османы — это такой благодатный народ, предки которого, повелевая миром в то время, когда вся Европа была погружена во мрак невежества и зверообразия, озарили всю вселенную лучезарным солнцем мусульманской цивилизации. Наследственный фанатизм османов есть только их прогресс, повергающий в недоумение некоторых кривоглядов из европейцев. Науки и искусства Европы суть достояние османов, ибо они капитал любознательности и сметливости, необходимых для усвоения этих наук и искусств, унаследовали от дедов своих, положивших основание этим наукам и искусствам. То, чего европейцы не в состоянии изучить и в 10 лет, османам легко достичь в 5 лет — это уже доказано, напр. изучение иностранных языков". Но образец безграничного чванства турецких недоучек-шовинистов представляет длинная статья одного молодого османского медика, питомца медицинской школы, в NoNo 11 и 12 военно-медицинского турецкого журнала "Джеридэ-и-Тыббие-и-Аскерийе" (январь и февраль 1873 г.), под заглавием: "О важнейших медицинских и гигиенических открытиях". Автор старается доказать в ней, что все важнейшие открытия в области медицины, как, например, вакцинация, принадлежат восточным ученым, и что европейцы до сих пор пробавляются их бессмертными трудами. "Как могут европейцы, которые пожрали наследие могаммеданских университетов, приписывать открытия, сделанные нами в средние века, бесчисленные великие медицинские и гигиенические открытия, каким-нибудь своим мусьё?" Другие же влиятельные турки, которые могли бы содействовать своим положением развитию науки в своем отечестве или, по крайней мере, подготовлять средства и пособия для нее, смотрят на нее с чисто спекулятивной точки зрения. Так, знакомый уже нам Исмаил-паша, сделавшись из цирюльников главным придворным лейб-медиком, занялся собиранием древних монет, приобретая их отчасти добровольною уступкою владельцев, частию получая в подарок, а больше всего добывая путем вымогательств. Сделавшись министром торговли, он разослал по провинциям приказ о том, что все древние монеты должны быть продаваемы исключительно правительству, т.-е., другими словами, всюду поставленным агентам Исмаил-паши, и этим он сразу уничтожил весьма развитый дотоле в [610] Турции промысел — свободную торговлю монетами, ибо чиновники постарались исполнить приказание высшего начальства, не рассуждая о том, сколь оно вредно. Ровно ничего не смысля в монетах, Исмаил обращался к нумизматам за определением монет, а потом, на основании сообщенных ими сведений, поручил своему къяе (интенданту) привести их в порядок и составить каталог, причем сам он только курил свой чубук. И вот, когда он стал членом государственного совета, т.-е. уже закончил свою служебную карьеру, он продал в Смирне свою коллекцию.

Не больше готовности выказывает и османское общество, когда ревнители просвещения обращаются к его содействию. Заметив быстрое возрастание школ армянской и особливо греческой общин, дающее перевес грекам и армянам над турками в торговых и промышленных делах, турецкие газеты возопияли против такого бедствия, и прежде всего стали требовать, чтобы министерство народного просвещения взяло под свой строжайший надзор эти школы,— разумеется, в видах низведения их на одинаковый уровень с турецкими. Это уже чисто турецкая логика! В то время как греческие банкиры жертвуют тысячи и десятки тысяч лир на поддержку существующих и учреждение новых учебных заведений, турки не в состоянии были составить путем подписки даже незначительной суммы в 15,000 пиастров, понадобившейся на устройство школы в населенном турками местечке Эренкёе (недалеко от Босфора), так что, за исключением нескольких лир, пожертвованных турками, весь недочет взял на себя богатый албанский христианин Христаки Зографос. Аали-паша и Юсуф-Кямиль-паша одно время посещали общество армянских носильщиков и собственным наблюдением убедились в успехах этих тружеников, которые, проработав целый день, еще находили время и средства по вечерам учиться. И вот решено было завести ремесленное училище для турецких работников на добровольные пожертвования, и с этою целью была открыта подписка. Фуад-паша подписал 500 лир, Аали-паша — 500 лир, и так далее; прочие сановники подписали каждый по своему состоянию. Возведено было колоссальное здание в рассчете на громадную подписную сумму. И что же? Когда начали собирать деньги, то никого из подписавших не оказалось дома, так что, кроме каких-нибудь 2, 3, 5, много 10 лир, никто больше не заплатил. Фуад-паша умер; Аали — тоже, а наследники отказались платить. Между тем цель была достигнута: школа но [611] минально была учреждена, здание выстроено, и Европе пущена пыль в глаза, что собственно и требовалось; а там — будь себе что будет.

Еще лучше были случаи в Айваджике и Салониках, показывающие, насколько дело образования сочувственно самому турецкому обществу, еслибы даже и нашлись деятели на этом поприще из турок. В Айваджике правительство выстроило красивое помещение для городского училища: но, вместо того, чтобы посылать в него детей своих, фанатическая чернь настроила их выбить стекла в этом здании и натворить других подобных безобразий. Простояв некоторое время пустым, здание это было отдано потом в наем греческой общине, которая с благодарностью воспользовалась таким предложением. В Салониках же один учитель, по недостатку помещения для школы, занимался обучением детей у себя на дому. Наконец, после долгих исканий и просьб, ему отведено было правительством место на дворе одной мечети, которая уже 60 лет стоит разрушенная, с тем чтобы он на свой счет выстроил школу. Но тогда целый квартал восстал против этого: как, мол, можно строить школу на этом месте, предназначенном для молитвы верующих (хотя уже 60 лет никто там не молился) — точно будто школа какой-нибудь неприличный дом!

Напрасно, следовательно, иногда указывают, как на образец, на распространенность грамотности среди мусульманского турецкого населения. Эти познания, которыми наделяют турок их разные ходжи да муллы, плодят лишь суеверие да внедряют фанатизм, а к образованию в европейском смысле османлы так же враждебно относятся, как ко всему, что носит на себе следы истинной культуры. Что касается до самых грубых суеверий, то они господствуют не только среди низшего турецкого народонаселения, но даже в так называемых высших классах. Еще до сих пор существует должность придворного астролога ("Мюнедджим-баши"), которую в настоящее время исправляет Хаджир-Тагир-эфенди, бывший до половины марта 1877 года председателем учебного совета и теперь сенатор. На его обязанности, как гоф-астролога, лежит определять счастливые часы и минуты для совершения всяких оффициальных торжеств. Он ежегодно издает альманах, в котором с самою величайшею точностью указываются дни, когда хорошо стричь волосы, обрезывать ногти, принимать слабительное, посещать друзей, покупать дома, сады или рабов, когда ничего не делать, когда отправляться в путешествие, открывать кровь и [612] т. п. В 1850 году в Константинополь приехал известный астроном Петерс (теперь он в с. Америке) с рекомендательными письмами от А. Гумбольдта и от других ученец; но это ни к чему не повело, потому что как раз в тот день, когда он был представлен прусским посланником верховному визирю Решид-паше, взорвало линейный корабль "Нусретийе". "Если этот франк-астроном", сказал Репгад-паша, "предвидел такое несчастие, то, значит, он лукавый злодей; а если он ничего об этом не знал, то в таком случае он невежда, и нам нечего с подобным человеком иметь дело". Один муфти (ученый законовед) раз спрашивает автора нашей книги, что бы могло предзнаменовать случившееся тогда лунное затмение — войну, или мир, эпидемию, или мятеж, или что-нибудь другое подобное. Доктор Мюлиг, (Muehlig), врач германского посольства, во время Абду-ль-Азиза считался во дворце persona ingratissima, потому что турки произносили его фамилию Мюглик, что значит на арабском языке "убийца", "губитель". Во время болезни даже самые образованные турки приглашают какого-нибудь ходжу или шейха для заклинания и изгнания болезни посредством каких-то особенных молитв (В подтверждение этого мы, с своей стороны, можем указать на объявление, печатавшееся месяца два тому назад в турецких газетах, о том, что какой-то Мегемед-Садик-эфенди, из потомков шейха Таджу-д-Дина, покоящегося в Кесарии (значит потомок святого — это важная статья), занимается отчитываньем от всевозможных болезней (газета “Имрен", No 49). А в газете “Вакит" (No 725) в конце этого объявления прибавлено даже, что этот эфенди великий мастер своего дела). В одной из окраин Константинополя, близ Адрианопольских ворот, есть большое пустопорожнее место, принадлежащее Рауф-бею. Он вздумал-было построить на этом месте дома и просил разрешения на это у подлежащего начальства. В государственном совете долго спорили по этому поводу, пока председатель Эдгем-паша (зять нынешнего султана), который дотоле спокойно читал себе газету, наконец прислушался к спорящим и спросил, уж по о том ли луге идет речь, который состоит под надзором римского папы, и когда получил утвердительный ответь, то категорически заявил, что он никогда не согласится на это, ни за что не желая брать на себя такой тяжкой ответственности. Чтобы понять смысл этого заявления Эдгем-паши, надобно знать, что у турок существует народное поверье о том, что от вышеупомянутого луга есть подземный и подводный ход в Рим, и что папа [613] в ночь накануне каждого нового года отправляется этим путем в Константинополь самолично осведомиться, все ли еще этот луг не застроен; ибо как только он будет застроен домами, папа, как наместник Христа на земле, должен провозгласить о наступлении в этот год страшного суда, на котором и по учению ислама будет председательствовать Иисус Христос.

В довершение всего, даже сама печать турецкая разделяет суеверные понятия черни и содействует из распространению и укоренению. Вот что писала газета "Басирёт" в мае 1872 года. Прознали как-то, что в глубине Азии, у одного кюрдского шейха, хранится "налин" (род деревянного сандалия), принадлежавший пророку Могаммеду, и что шейх этот изъявлял готовность уступить свою драгоценность в государственную сокровищницу и самолично доставить ее. Священный сандалий доставлен был сухим путем до Самсуна, а оттуда с экстренным пароходом привезен в Стамбул, где с торжественною процессией, в которой участвовали верховный визирь и все министры, был отнесен в хранилище священных древностей в старом Серае. Провинциальные и столичные газеты рассказывали даже о чудесах, совершенных священным сандалием. Например, когда его перевозила в Амасии через реку Ирис (по-турецки Ешил-ирмак), воды этой реки вдруг остановились и сделались гладки как зеркало. Около 500 овец, пасшихся на горе Зерве, устремились все вниз, окружили лошадь, везшую "налин", и шли за нею в продолжении нескольких часов, пока, наконец, с десяток из них были заколоты в жертву, чем прочие овцы остались довольны и возвратились к своему пастбищу.

Корень невежества, неспособности и безнравственности турок составляет их семейный быт, покоющийся на весьма важном законоположении корана, доказывающем, что ислам есть противокультурная религия, если строго отличать культуру от цивилизации, которой не чужды и османлы. Цивилизация есть как бы только первая ступень выхода из варварства; но она далеко еще не культура; не будучи в состоянии облагородить внутренний склад человека, его характер, и сделать его восприимчивым в высшим, жизненным идеалам, цивилизация, следовательно, есть не что иное, как "замалеванное варварство".

Вот к этому-то семейному строю турецкой жизни и к некоторым проистекающим из него последствиям мы и обратимся теперь. [614]

VI.

Коран, как известно, если и не предписывает, то, по крайней мере допускает полигамию: законных жен мусульманин, сообразно своим средствам, может иметь четыре, наложниц же неограниченное число. Рабыня, забеременившая от своего господина, делается свободною. Несоблюдение супружеских обязанностей и отняв в надлежащем содержании дают жене право искать развода. При несуществовании общности имущества супругов в исламе, муж обязывается возвращать получающей развод жене ее приданое. Вообще у мусульман развод весьма легко делается; для наложниц же он, само-собою разумеется, вовсе не нужен.

Возраст для вступления в брак не определен: очень часто дети еще в колыбели бывают обручаемы друг другу родителями. Половое же сожительство часто начинается в том возрасте, когда европейское дитя сидит еще на школьной скамейке, и с этой поры до действительного брака не знает себе никаких границ, кроме тех, какие ставятся самою природою. Обыкновенно мальчика или его дядя (негр-дядька), а то и сами родители еще до брака снабжают рабынею; а тем, кто по своему положению не может иметь жены или наложницы, проституция представляет средство истощать свои силы еще в ту пору, когда наши юноши начинают только понимать различие полов.

Друзья турок обыкновенно ставят на вид, что фактически полигамия существует и в Европе, а ислам только легитимировал ее. За то европейские законы признают лишь моногамию, противозаконное же сожительство не признается семейным домом; по этим законам внебрачные дети не имеют прав на наследство. Последнее обстоятельство особенно возмущает европейских писателей, занимающихся социальным вопросом. Правда, что внебрачный ребенок есть также человеческое существо; но к каким последствиям ведет равное с прочими членами семьи положение батардов, как это среди мусульман водится, об этом, конечно, судить не европейцам.

Прежде всего полигамия вредно влияет на экономический быт турок. Содержание гарема, куда входит все без разбора женское народонаселение турецкого дома — жены, наложницы, рабыни, дочери — стоит огромных расходов: для него необходимо много особых помещений, особая прислуга, большею частью особые кухни, а у зажиточных людей даже и особые сады, [615] особые экипажи и т. д. Если к этому присовокупить еще полное неведение того, что называется экономией, домоводством, то само собою станет очевидно, что при равных условиях христианин или еврей будет гораздо зажиточнее, нежели турок, а это обстоятельство не остается без влияния на гигиенические, интеллектуальные и даже нравственные отношения различных семейств турецких.

Чтобы иметь хороший гарем, следовательно, надобно располагать для этого достаточными рессурсами. Но где же взять их, когда честный, но тяжелый труд считается у турок унизительным делом; когда, например, сын какого нибудь сановника считает за стыд быть врачом, адвокатом, учителем, купцом, банкиром, фабрикантом и т. п.? Все это ложится своею тяжестью на государственную казну. Всякий паша или другой какой сановник, имеющий сыновей и дочерей, только и помышляет о том, как бы добыть местечко в государственной службе своему сыну или зятю. И вот где причина существования в Турции громадного количества бесполезных должностей и всевозможных синекур, непроизводительно поглощающих государственные доходы. Чтобы, например, отправить небольшую сумму денег или посылку по почте из столицы в провинцию, вам придется иметь дело с семью разными почтамтскими чиновниками и потерять по крайней мере час времени, между тем во всяком европейском почтовом агентстве вы то же самое дело покончите в какие-нибудь 5-10 минут. И такой порядок ведется во всех административных учреждениях турецких.

Но главное зло, порожденное ненормальными житейскими потребностями турецкого быта, составляет взяточничество. Язва эта столь развита в Турции и столь общеизвестна, что о ней и распространяться нет надобности. Довольно того, что султан Абду-ль-Меджид даже санкционировал своею властью размер подарков натурою — курами, яйцами, молоком,— какие может принимать чиновник, не рискуя быть обвиненным во взяточничестве. Так как даже и в самом дворце не пренебрегают приношениями разных банкиров, устраивающих государственные займы, фабрикантов, поставляющих оружие, пушки и т. п., то, конечно, вышеупомянутое законоположение остается мертвою буквою для прочих смертных. Когда Махмуд-Недим-паша 6 октября 1876 года объявил государство банкротом, со всех сторон сбежались шакалы и гиены, чтобы поживиться хоть костями финансового трупа Турции. Посыпались массы [616] всяких проектов от равных спекулянтов. После долгих конференций принят был проект единства государственных долгов гг. Скулуди, П. Рове и Стенифортза, причем, конечно, не было и помышления об облегчении государственных тягостей, а все только думали о собственной наживе. И в самом деле, при этом совокуплении равных долгов с равными процентами, гарантиями и условиями, в один долг присчитали целых два миллиона лир против действительной суммы, из которых один миллион пошел во дворец, полмиллиона в карман верховного визиря, а остальное поделили между собою вышеупомянутые три учредителя. Всем и каждому также известно, какие баснословные суммы расходовал египетский хедив во дворце и у министров, чтобы выхлопотать себе разные фирманы, обеспечившие ему положение независимого монарха. Одним фирманом ему дарован титул хедива; другим — наследственность власти; третьим — отмена ограничения военных сухопутных и морских сил; четвертым — право заключать торговые договоры с иностранными государствами; пятым — господство над гаванью Зейлой у входа в Черное море; шестым — перемена египетского судоустройства. Все эти фирманы стоили сотен тысяч лир, из которых ни одного гроша не попало в государственную кассу. Однажды хедив, впрочем, так выразился в своем гареме о таком постыдном порядке турецкого государственного управления: "турецкие чиновники — это собаки, которые с головы до пят обгаживают (bepissen) своего господина".

Другое следствие полигамии составляет быстрый ущерб турецкого народонаселения. На первый взгляд это кажется как будто бы парадоксом; а на деле выходит так. Мусульманская полигамия есть нечто иное, чем противозаконная полигамия в Европе. Здесь она есть вместе и полиандрия и полигинекия, чем несколько и уравновешиваются ее физические последствия. Турецкая же полигамия значительную часть населения обрекает на абсолютное безбрачие, отнимая жен у других бракоспособных мужчин в пользу полигамистов. Кроме того, естественный недостаток женщин в стране при подобных условиях влечет за собою необходимость приобретать их из других земель путем покупки, похищения и военного плена. В прежние времена женщины доставлялись в Турцию с Кавказа; теперь же, когда русское правительство уничтожило этот гнусный промысел, остались одни африканские негритянские страны, и насчет их до сих пор ведется самая бойкая торговля невольниками, хотя турецкая пресса и отрицает ее. Уже потому, [617] что турецкая жена или наложница есть очень дорого стоющая игрушка, многие турки принуждены вести безбрачную жизнь, а те, которые имеют по нескольку жен, никогда в действительности не производят столько потомства, чтобы им восполнялось то количество детей, которого следовало ожидать от других, остающихся неженатыми. Султан Абду-ль-Меджид, например, имел до 500 сожительниц, и только 18 человек детей; у брата его было не меньше жен, а детей всего только пятеро. Причина понятная: турецкий мальчик от преждевременных излишеств совершенно истощается к той поре, когда европейский только что делается совершеннолетним; оттого гарем его или остается совершенно бесплоден, или же бывает в состоянии произвесть лишь нескольких золотушных кретинов.

Кроме этих, независящих от индивидального произвола последствий полигамии, обнаруживающихся в вырождении турецкой нации, ей присуще другое не менее пагубное явление, которое уже проистекает из нравственного состояния нации, порождаемого полигамией — мы разумеем страшно развитой в Турции преступный обычай истребления плода женщинами (Существование этого обычая в Турции подтверждают и другие ученые исследователи, изучавшие Турцию в гигиеническом отношении, как, напр., г. Вутцер (см. его Reise in den Orient, 1860-1861. B. II, S. 102). Ближайшею причиною его служит соперничество гаремниц, из коих каждая старается приобрести исключительное влияние на своего сожителя и пользоваться предпочтительным пред прочими его вниманием. А так как главное достоинство женщины в глазах турка заключается в ее физической красоте и способности доставлять наибольшее чувственное удовольствие своим телесным сложением, то отсюда естественным обратом проистекает стремление турчанок по возможности избегать деторождения. Автор книги, с которою мы имеем дело, говорить, что он лет 8-10 специально занимался этим вопросом: собирал самые точные сведения, делал наблюдения касательно этого предмета, и по его рассчету в одной столице ежегодно совершается до 4,000 выкидышей, и притом исключительно среди турецкого населении. Турки сперва сочли эту цифру преувеличенною, пока не последовало подтверждения в феврале 1877 года в оффициальной турецкой газете "Джеридэ-и-Хавадис". Автор статьи в этой газете пишет, что в одном квартале, где он живет, в продолжении 20 дней было замечено шесть случаев вытравления плода, причем одна из турчанок теперь уже в [618] четвертый раз изобличается в этом преступном деянии. Взяв за основание вышеприведенную цифру, мы получим в итоге ежегодно 100-110 случая на квартал; а так как Констатнинополь с окрестностями имеет больше 40 кварталов, то, следовательно, цифра 4,000 на весь город ничуть не будет преувеличением. В той же статье прибавлено также, что 95 процент детей и более двух-третей матерей делаются жертвами этого варварского обычая. Другая турецкая газета "Басирет", напечатала небольшую статью о том же самом предмете в апреле 1875 года; но предлагая очень наивную против этого порока меру — увещание женщин "имамами" (духовенством). Да и о каких тут может был речь мерах, когда в декабре 1875 года мать султана Абду-ль-Азиза издала формальный приказ о том, что каждая обитательница султанского гарема, как только забеременит, должна позаботиься о вытравлении плода; а если операция не удастся, то при рождении ребенка ему не должно перевязывать пуповины, пока он не изойдет кровью; а те, какие уже были дети во дворце, никогда не должны впредь показываться. Для исполнения этой варварской операции у турок существует даже особый класс мегер, известных под именем "канлы эбэ" (кровавая бабка), которые преспокойно и безнаказанно занимаются своею ужасною практикою в палатах вельмож турецких.

Да отчего турчанкам и не прибегать в подобному средству, как плодоистребление, в своих видах? Вся их жизнь, все их интересы не выходят из пределов их гарема. Умственное их развитие настолько ограниченно, что они не в состоянии искать рассеяния от своей скучной, однообразной тюремной жизни в каких-нибудь благородных занятиях, напр., в чтении книг и т. п. Сплетни тоже прискучивают, не находя себе материала, вследствие полного отчуждения турецких женщин от всякой общественной деятельности; вечно они должны мозолить друг другу глаза и дома, и на базаре, и на гуляньях: показываться женщине на улице в обществе мужчины, хоть бы даже мужа или родственника, считается предосудительным. Да и одни-то они, выходя из дома, обязаны как можно плотнее закутываться в свои безобразные "фереджи" (салопы) и "яшмаки" (вуали), о чем то-и-дело в турецких газетах раздаются грозные им напоминания (напр., в No 168 газеты "Мусават" за 1877 г.), которым охотно вторит правительство и издает соответственные в этом духе предписания стамбульским дамам ("Вакыт", No 588, 1877 г.). Даже [619] теперь, в трудное военное время, газеты; постоянно обращаясь с воззваниями к благотворительности женщин, при этом предупредительно устраняют в них даже и мысль о непосредственном участии хотя бы, например, в уходе за ранеными, выставляя это доброе дело, вошедшее в обычай у гяуров, как гнусный разврат, которого надо остерегаться правоверным. Не мудрено поэтому, что все мысли турчанок вращаются около одного своего животного призвания — быть орудиями телесной услады своих сожителей; что в молодости они только и стараются всеми позволительными и непозволительными средствами поддержать свою привлекательность, а под старость становятся страшными ведьмами, зорко следящими за поведением своих молодых подруг, с которыми они уже больше не в состоянии соперничать. Мне живо припоминается случай, как один европеец во время шествия султана в пятницу на молитву намеренно или случайно втерся-было в толпу турчанок. Те из них, которые были помоложе, нисколько не препятствовали, а старухи неистово завопили на него: "Геч! геч!" (ступай! ступай!) Правда, есть и поэты из турчанок; но все произведения их представляют те же бесплодные заигрывания с своею неудовлетворенною страстью, в которых проходит и действительная жизнь этих затворниц.

То, что с давних пор творится в турецком обществе в силу гнусного обычая, то в последнее время породило в сельском населения все более и более усиливающийся пауперизм. Жена христианского поселянина, разделяя с ним все труды его, способствует возвышению его благосостояния; турчанка же, в силу своего религиозного закона, принуждена век прозябать каким-то паразитом. Не далее как 1876 году губернатор в Передней Азии подал приказ, которым строго воспрещалось женщинам, мужья, братья я дети которых отправились воевать с сербами и черногорцами, самим обработывать поля свои. Зия-паша, принадлежащий к партии младотурок, от которых туркофилы чаяли не весть-какого прогресса, сделавшись губернатором города Амазии, посетил однажды шелкопрядильную фабрику, в которой работали сотни детей обоего пола и без различия вероисповедания. Ригоризм этого фанатизма был шокирован присутствием турецких девочек, с открытыми лицами и веселыми песнями работавших за фабрике, и он приказал, чтобы их тотчас же там не было, не давши себе труда поразмыслить, что, может быть, трудами рук их кормились бедные их отцы, престарелые матери и [620] малолетные сестры, и что родители девочек, будучи сами мусульмане, не нашли ничего в этом предосудительного.

Турецкая пресса тоже в последнее время обратила внимание на усилившееся вымирание и обеднение турецкого населения и довольно верно указывала на причины такого печального явления, в числе коих упоминаются ею полигамия, плодоистребление и преждевременное истощение молодого поколения излишествами. Но, по недостатку твердости убеждений и основательных знаний турецкие публицисты, вместо того, чтобы энергически настаивать на принятии целесообразных мер, сами сбиваются с толку, подогревают высокомерие и шовинизм своей развращенной нации своими выходками против европейской культуры и, забывая о ее более тяжких прегрешениях, с жаром повторяют глупые диатрибы "Neue-Freie-Presse", которая, в числе доказательств превосходства ислама, однажды указывала на то, что будто бы "турецкие женщины вполне равноправны с мужчинами, ибо пленные девицы в Турции вступают в брак с знатными лицами; что мусульмане своих детей не подкидывают к церковным дверям, и что вивоти их но покровительствуют домам терпимости" ("Басирет", No 1885). Все от первого слова до последнего тут ложь. Положим, что турецкое правительство не терпит среди мусульманского населения непотребных домов; что оно предписываю своим женщинам закутываться от взоров мужчин; что оно бы готово было преследовать, как величайшее беззаконие, обращение девушки или женщины в какому-нибудь честному занятию, напр., в случае если бы она сделалась продавщицею в магазине, или прачкою и т. п.; но эта внешняя добродетель, полицейская мораль, есть только маска, под которою кроется отвратительное лицемерие. Вот пример.

Один еврей, обнищавший от азартных игр и других пороков, продал свою 14-ти-летнюю дочь за 15 лир содержательнице дома терпимости. Хозяйка пригласила раввина, который и сочетал браком девушку с слугою заведения, причем брачным контрактом строго возбранялось супругам сожительство, так как девушка предназначена была стать жертвою проституции. Полиция в Галате охватило всех участвовавших в этой гнусной сделке и представила в главное полицейское управление для наказания виновных. Но там их всех отпустили, так как они заявили, что они все действовали в этой постыдной торговле по взаимному соглашению. Один только раввин остался под арестом за неправильное [621] отправление своих обязанностей. А затем один турок откупил девушку у содержательницы непотребного заведения за 20 лир для своего собственного гарема.

Еще бы турецкое правительство покровительствовало непотребным заведениям, когда таковы все дома турецкой знати, составляющей это самое правительство: как же назвать, в самом деле, жилище какого-нибудь паши, наполовину населенного его многочисленными фаворитками? А потребности прочих классов, помимо известных фарисейских мусульманских воззрений, игнорируются как нестоющие никакого внимания, но том основании, что все эти люди — существа низшей породы, канальи, которые созданы единственно для того, чтобы работать. Да и простолюдинов-то или людей среднего класса принуждает к сравнительно добродетельной жизни лишь недостаток средств, а не особая нравственные возвышенные понятия, которые, воспитанные на традициях мусульманских, у всех турок в сущности одинакова.

Не лучшее влияние турецкий семейный быт оказывает и на отношения родителей в детям и на нравственное воспитание последних. "Мусульмане,— по словам газета "Басирет",— не подкидывают детей своих к церковным дверям", что делается — разумей — христианами. Еще бы — когда они истребляют им еще в утробе! Но нельзя сказать, чтобы многоженцы могли быт так же привязаны в своим детям, как односемейные люди; чтобы они в них видели вторых себя и потому так же рачительно явились об их физическом и нравственном воспитании и об устройстве их будущности, как они пекутся о своем собственном комфорте. На это также имеются примеры. К одному приятелю автора нашей книги, должно быть, занимающему видное место на турецкой службе, приходит один ходже (учитель) вот с каким делом; он прогнал от себя свою первую жену и намеревался теперь жениться на другой; но сперва он хотев сбыть с рук двух своих сыновей от первого брака, которым было около 12-15 лет. Так вот он пришел просить принять их в сиротский дом. Он хотел-было поместить их в медицинскую школу, но их не приняли, потому что они не имели требуемого свидетельства о том, что они умеют читать и писать. Поэтому он их отдал на обучение одному трубачу. Ходже пояснили, что сиротский дом устроен только для бедных детей, неимеющих ни отца, ни матери, а следовательно он не может принимать детей, у которых есть родители; что мудрено было [622] также рассчитывать и за определение в медицинскую школу, если эти два парня, да еще дети учителя, до сих пор не обучены чтению и письму; что, равным образом, нет смысл отдавать их в науку к трубачу, потому что профессия трубача вовсе не такова, чтобы обещала что-нибудь лестное впоследствии. Нежному отцу советовали лучше обучить своих детей какому-нибудь ремеслу: сделать из них корзинщиков или горшечников. Последнее ходжа нашел неприличным. "Да разве занятие корзинщика или горшечника есть что-нибудь бесчестное?" возразил ходже раздосадованный приятель и прогнал его вон.

В воспитании, как известно, имеет огромное значение пример: что же доброго может выдти из мальчика, с самого детства своего видящего вокруг себя одну огульную лень, свары и беспутство? Флегматические отцы, притупившие в себе всякую нравственную чувствительность излишества, как мы видели, равнодушно смотрит на беспризорное произрастание своих деток; или же не имеют к тому возможности, будут принуждены проводить большую часть дня вне дома по делам службы, а время отдыха посвящать своему гарему. Матерям, занятым взаимными распрями и кокетством, да к тому же крайне неразвитым, не до детей. А для тюторов, в роде евнухов-негров, прямой рассчет внушить к себе расположение и привязанность своего барченка, поблажая его страстишкам; да и чему путному могли бы научить рабы эти, если бы даже и пожелали? Установившаяся же обычаем наследственность чиновничьих должностей обеспечивает будущего эфенди в материальном отношении. Естественно, что при таких семейных условиях турецкий юноша растет повесою и без времени дряхлеет физически и нравственно, успев уже в детстве испытать все сладости праздного сластолюбия, составляющего идеал правоверного турка. Если же этому юноше посчастливится провести некоторое время в Париже, в качестве ли ученика какого-нибудь заведения, или атташе тамошнего турецкого посольства, то — первым делом — он постарается перенять манеры парижских денди: в публичных местах Константинополя он появляется уже не иначе, как в ландо и в безукоризненнейшем костюме, предается всем мыслимым и немыслимым безобразиям разврата и делает такие долги, о каких и понятия не имеют в Европе (кроме разве России, прибавим мы). Что молодые люди должают на несколько тысяч лир — это весьма обыкновенное явление в Турции: сын тунисца Махмуд-паши и зять египетского принца Мустафа-Фазиль-паши, со [623] времени возвращения своего из Парижа, в 1870 году, следовательно в какие-нибудь шесть лет, наделал долгов слишком на полмиллиона франков. Еще этого господина извиняет отчасти то обстоятельство, что отец его страшный богач, так что кредиторы рано или поздно могут быть удовлетворены; но большинство мотов находится далеко не в таких условиях, потому что отцы их вовсе не богаты.

При таком духе, господствующем в целом турецком обществе, оказываются безуспешными всякие попытки отдельных благоразумных отцов: — дать иное направление детям своим. Ахмед-бей, брат бывшего министра Махмуд-Недим-паши, будучи сам неспособен ни к какой службе вследствие неизлечимой глухоты и не имея большого состояния, хотел, по крайней мере, дать сыновьям возможно лучшее по турецким понятиям воспитание и употребил за это значительную долю ограниченных средств своих; но из них никакого не вышло проку. Один из сыновей, Недим-бей, отличался тем, что упорно пренебрегал всяким образованием и проводил все время или ровно ничего не делая, или же страшно развратничая. Когда дядя его, Махмуд-Недим-паша, вторично сделавшись верховным визирем (в 1875—76 гг.), хотел дать племяннику место, то последний изъявил желание быть посланным в Париж в посольство. Когда желание его исполнилось и его назначили атташе при посольстве в Париже, с жалованьем в 4000 пиастров в месяц, то он и не думал спешить отправиться на свой пост под разними предлогами; а между тем сам уже наделал долгов в счет своего оклада, сумма которых была переведена на Banque Ottomane в Париже и записана там на счет турецкого казначейства. Но так как как бей все еще и не помышлял об отъезде, то министерство финансов отказало в платеже денег, и он до сих пор остается должен. Дядя потребовал, чтобы он или отправлялся, или же взял отставку; но ни того, ни другого не последовало, и он был уволен; а теперь шляется, без дела, живя, разумеется, на счет отца своего. Прошлою зимою отец его, при всеобщем безденежье, был в таких стесненных обстоятельствах, что у него на покрытие самых необходимых жизненных потребностей оставался только один "сегим", род пожизненной ренты. Когда подходил срок получения по ней 6000 пиастров процентов, он отдал купон Неджиб-бею, чтобы тот дисконтировал его и принес ему деньги. Неджиб-бей, дисконтировал купон за 4000 пиастров; но вместо того, [624] чтобы принести деньги домой, где сидели без топлива, без освещения, без масла, без рису, словом — без всего, он пропировал их в Пере и Галате в игорных притонах, в публичных домах и в других увеселительных заведениях, да еще причинил беспокойство своим домашним, которые не знали что с ним случилось. Когда дали знать полиции, то она, очень хорошо зная подобного рода людей, тотчас разыскала его в одном публичном доме, а денег, конечно, уже при нем не оказалось.

Если бы даже и выискались между молодыми турками благонравные, то едва ли бы они могли устоять против соблазнов распутного сотоварищества, которое в Турции процветает во всей своей силе. Летом 1873 года разврат турецкой молодежи дошел до того, что образовалась целая шайка под именем "тусун” (жир, сало), которая выходила не на разбой, убийство и воровство, а затем, чтобы среди бела-дня хватать мальчиков, девушек и женщин и насиловать, так что никто не отваживался отпускать на улицу своих домашних. Шайка эта так была организована, что даже полиции ничего не могла против нее поделать: во главе "тусуна" стоял человек, отец которого некогда был смотрителем султанских садов, а тесть был военный министр. Надо было прибегнуть в самым энергическим мерам, чтобы положить конец этому безобразничанью.

Я слышал собственными ушами, как турецкие мальчики-гимназисты, расхаживая по корридору в здании министерства народного просвещения, в ожидании предстоявшего им экзамена, и болтая между собою, хвастались друг перед другом, как они весело провели время накануне в каких-то компаниях и кто из них сколько выпил "мастики" (крепкий спиртуозный напиток, в роде доппель-кюммеля) — чего же еще лучше?

Отсутствие нравственного семейного и общественного воспитания в Турции делает то, что пресловутая гордость турок и наглая их самоуверенность вовсе не есть признак сознания своего человеческого достоинства, свойственного истинно-культурному человеку. Тот самый юный денди, который в другом месте готов третировать не только райю,— но и бедного человека из своих же турок, не стыдится играть роль пресмыкающегося животного в кабинете министра или другого какого высшего сановника и публично становиться перед ним на колени и целовать край его одежды. Не стань он это делать,— он не может рассчитывать получить место: его будут считать человеком, незнающим светского обращения; а [625] человек без светских манер, по понятиям турок, не годится для государственной службы.

Дуэль, например, совершенно непонятна туркам, но только потому, это у них нет понятия о личной чести. Они знают одну только честь, которую жалует им султан в форме чина или орденов. У них вовсе не считается предосудительным пить, есть, за-просто беседовать, короче — быть в одном обществе с человеком, который занимается какими-нибудь грязными делами, с известным негодяем; не считается за стыд быть уличенным во лжи, чему блистательным примером может служить знаменитый Ахмед-Вефик-паша; словом,— им вовсе непонятно, что человек может и должен приобретать и поддерживать свою честь сам, своею собственною личностью.

Точно также турецкий деловой человек никак не может взять себе в толк того,— зачем это деловой европеец так дорожит временем. Первому решительно ничего не значит на дело, на исполнение которого достаточно получаса, употребить целые дни, недели и даже месяцы и годы. Он где-нибудь в чужом городе преспокойно даром проживет несколько недель в "хане" (азиатская гостинница), если у него в этом месте он какое-нибудь незначительное дело, которое он мог бы окончить в один день. Спешность, с которою европеец работает, добывая себе хлеб, туркам кажется просто какою-то безнравственностью. Когда еще европеец гонится за материальными приобретениями, то он имеет, по крайней мере, цель, которая если и не оправдывает в глазах турка его торопливости, то все-таки очевидна и понятна для него. Но уж он решительно недоумевает, как это европеец может без всяких материальных выгод, например, отыскивать и открывать неизвестные страны, собирать камни, растения, платить большие деньги за древние, ничего не стоющие монеты, проводить дни в обозрении развалин и т. п.: все это ему кажется каким-то помешательством. А если случится, что подобный "глупец" при этом еще лишается жизни, то турок видит в этом даже безумное злодейство. И было бы тщетно стараться разубедить его в этом; отнюдь не следует думать, что это происходящее в нем из чистого упрямства или ограниченности: это скорее коренится в самой сущности ислама. Коран не ограничивается одними только религиозными и нравственными понятиями: он имеет также претензию, на установление всех вообще, какие только можно себе представить,— физических, интеллектуальных, гражданских и политических воззрений сво [626] их последователей. По взгляду мусульманина, все, что составляет среду, окружающую его единоверцев, есть прямое следствие этих религиозных установлений, и если он замечает в иномыслящих что-либо противоречащее этим исконным традициям, он с ужасом усматривает в этом религиозную ересь. Это совершенно справедливо. В бытность свою в Костантинополе, мне раз случилось ехать на пароходе по Босфору. В числе пассажиров находился один англичанин, возвращавшийся с зоологической экскурсии, совершенной их на азиатской стороне пролива. Шляпа его вся была утыкана булавками, на которых пришпилены были собранные им разные насекомые. Более живучия из них еще продолжали шевелиться в предсмертной агонии; бабочки хлопали крыльями. Надо было видеть, в какое негодование привело это одного солидного турка, который стал во всеуслышание читать мораль гяуру-зоологу, говоря, что грешно так обращаться с животными без всякой надобности, и лучше еслибы он сейчас же снял этих насекомых с булавок и впредь не делал бы таких глупостей. По лицам прочих, сидевших по близости турок и слышавших его проповедь, видно было, что они вполне разделяли его мнение. Во всем этом странно именно то, что турки, не стесняющиеся распарывать животы и подвергать других всевозможным истязаниям беззащитных христиан, без различия пола и возраста,— тут проявляют жалость. Но насекомые не исповедуют никакой религии, а это — гяуры!

VII.

В заключение два слова о младо-турках. Младо-турецкая партия образовалась лет 12-15 тому назад в оппозицию старо-турецкой, и именно самому выдававшемуся ее члену, верховному визирю Аали-паше. Это были молодые люди самого обыкновенного покроя, которые набрались прогрессивных идей частью во время своего долгого или хорошего пребывания в Париже,— частью начитавшись пошленьких произведший французской литературы. Это была как-раз пора займов, пора безумного мотовства и расточительности. Надежды, возлагавшиеся на Абду-ль-Азиса, с его воцарением совершенно исчезли; а тут еще чаще прежнего должностные места стали давать христианам, что ужасно как коробило стамбульских эфенди и турецкую Jeuneese doree. Они питали невыразимую ненависть и [627] презрение к христианам, и разражались непомерным шовинизмом в газетах и других литературных произведениях, которые они издавали массами. Самыми выдающимися членами этой партии были Али-Соани-эфенди, Кемаль-бей, Тевфик-бей (журналист), Зия-бей (член государственного совета), Могемед-бей (племянник бывшего верховного визиря Махмуд-паши), Ахмет-Митхад-эфенди (журналист), и. т. д.

Летом, 1867 года, разразилась первая буря над Jeune Turquie. Издававшиеся ею газеты отличались необузданностью тона и речи, особенно газета. "Мухбир", редактором которой был Али-Соави-эфенди. Главным образом, катастрофа вызвана была заговором, который они составили с целью произвесть революцию. Тех членов этой компании, которые были незначительнее, правительство хотело было привлечь на свою сторону и, назначив их губернаторами, таким образом думало выпроводить их из столицы. Али-Соави-эфенди получил место в Малой Азии, кажется, в Чангри; Зия-бей был назначен губернатором Кипра. Но они не поддались на эту уловку, а предпочли поскорее спастись в Париж; некоторые же, опоздавшие, были арестованы и потом сосланы в различные захолустья.

Большинство эмигрировавших вели весьма плачевную жизнь в Париже. Только время от времени им оказывал пособия египетский принц Мустафа-Фазиль-паша, тоже находившийся тогда в Париже, потому что он тогда протестовал против фирмана, которым он лишен был своих наследственных прав на Египет. Он был тоже сослан, но вовсе не принадлежал к младотуркам. Самым деятельным из них был Али-Соави-эфенди: он продолжал и в Париже, и в Лондоне издавать свой "Мухбир" и тысячи экземпляров спроваживал в Турцию.

По смерти своего отъявленного врага Аали-паша, эти добровольные и невольные изгнанники были помилованы Махмуд-Недим-пашею, и все, за исключением Али-Соави-эфенди, вернулись назад. Мегемед-бей, племянник верховного визиря, недолго, впрочем, подышал отечественным воздухом: он вскоре укор от пьянства, к которому пристрастился еще до своей ссылки. Зия-бей был сделан тайным советником, и так как заговорщика неловко было определять на государственную должность, то верховный визирь прикомандировал его к своей домашней канцелярии.

Большая часть прочих членов молодой Турции опять [628] обратилась к журналистике. Всех их виднее был Кемаль-бей, который с большем успехом издавал газету под названием "Ибрэт" — "Образец". Он написал, кроме того, несколько сочинений, из которых одно, а именно драма "Ватан, яход Силистра" — "Отечество или Силистрия", было роковым для его партии. Пьеса эта дана была в апреле 1873 года на турецком театре в Константинополе с таким успехом, что нашли нужным дать еще представление. Огромная толпа народа явилась в этот вечер вооруженною, и вероятно бы дошло до кровопролития, если бы только полицией не были приняты самые энергические меры. Главные члены Jeune Turquie, Кемаль-бей, Теафимь-бей, Ахмед-Мидхат-эфенди и т. д., были в тот же вечер арестованы и сосланы частью в Родос, частью в Кипр, чем дело на несколько лет и прекратилось. При теперешнем султане они в прошлом году получили амнистию и возвратились опять в Константинополь. Главные их противники сошли со сцены: Аали-паша умер; Абду-ль-Азиз умер; конституция дана; партия торжествует. В настоящий момент она уже взяла в свои руки турецкое общественное мнение в лице своего коновода Али-Соави-эфенди. Толпы народа стекались слушать этого мусульманского Савонаролу, когда он в прошлый рамазан выступил на кафедру к качестве проповедника в мечети Ая-Суфьи, а сбор, предназначенный в пользу раненых, был громадный. Когда газета "Османлы" упрекнула его, как ректора университета и лицея, за сокращение штатов воспитанников (он выгнал 95 учеников из лицея, не принадлежавших к османской нации), ему посыпались со всех сторон — и от учеников, и от их родителей — благодарственные адреса и порицания вышеупомянутой газете. Перед парламентскими выборами из стамбульских выборных округов потекли к нему письменные просьбы принять на себя звание депутата. Сам этот фарисей-фанатик наполняет своими сумасбродными статьями столбцы газеты "Имран", "Цивилизация", редактором которой хотя и подписывается какой-то Мегемед-Рашид, но которая по всем данным есть орган самого Али-Соави. Почуяв новую силу, и старо-турки, кажется, примкнули теперь к партии младо-турецкой. Да почему и не примкнуть, когда основные принципы тех и других одинаковы? Самый ярый их противник, Аали-паша, вполне разделял их воззренеия; но, как дипломат, он не одобрял их слишком уже откровенного и резкого образа действий. Те и другие проникнуты одном и тем же, шовинизмом: они одинаково ненавидят христиан, и [629] притом не только живущих в их собственной стране, но и в Европе вообще. Но так как до европейцев у них руки коротки, то они изливают теперь весь яд своего фанатизма на бедных болгарах. Ахмед-Вефик-паша, подвизающийся на поприще казней этих несчастных беззащитных рабов дикой орды, ведет деятельную переписку с Али-Соави-эфенди и, очевидно, получает от него варварское вдохновение. Один действует виселицею, другой печатным словом, чтобы задержать несокрытое даже и от их ослепленных глаз шатание и может быть близкое разрушение их возлюбленного отечества. А что одно время в Европе приходили в умиление от молодой Турции, то это было чистое недоразумение, в котором умышлено держали европейцев как сами члены этой партии, так и их европейские поклонники. Проповедуя печатно, что, по основному учению ислама, государственно-общественные дела должны подлежать обсуждению целого народа, они утверждали, что, по тому же самому учению ислама, не-мохаммедане должны быть исключены из этого участия в управлении государством: дело этих "каналий" только работать, а не политикою заниматься. Поэтому, перепечатывая свои произведения на французском языке на показ Европе, младо-турецкие фанатики выпустили в переводе все направленные против христиан и Европы диатрибы, заключавшиеся в турецком тексте. Господствующее теперь направление в умах стамбульцев, руководимых заклятыми врагами европейской культуры и человеческой равноправности, способно разжечь фанатизм турецкой массы до того, что она решится, пожалуй, на отчаянную борьбу с "московами" до последней крайности, или же, принужденная уступить превосходящей силе, вымостит свою неудачу на ближайших, какие подвергнутся ей под руку, жертвах — на беззащитных христианах и даже на своих государственных людях, не исключая, пожалуй, и самого калифа верующих, султана. Если дела кончатся опять программою реформ константинопольской конференции, то все это может дать только срок туркам изыскать более целесообразные средства в систематическому истреблению не-мусульманского элемента в своем государстве, но едва ли заставить их вполне образумиться и навсегда отказаться от своей заветной химерической мечты — восстановить прежнее могущество и блеск Оттоманской Порты, и заставать трепетать все прочие соседние государства Европы.

В. Смирнов.

Декабрь 1877.

Текст воспроизведен по изданию: Официальная Турция в лицах // Вестник Европы, № 2. 1878

Мы приносим свою благодарность
М. Н. Бычкову за предоставление текста.