Большая часть албанцев, живших на прибрежье Адриатического моря, были римские католики. Туркам выгодно было с самого начала внести раздор в христианские племена, и так как албанцы-католики в сравнении с православными сербами и болгарами составляли меньшинство, то им удобнее было дать некоторые привилегии, которые еще больше отделили их [240] от православного населения. Впоследствии, когда албанцы поселились на сербских равнинах, и стали ближе к могаммеданским господам, они не умели воспротивиться турецкой политике: часть одного племени, называющегося клементинцами, ушла вместе с сербами; но оставшиеся в Турции мало-по-малу приняли ислам и ценой отступничества получили разрешение беcчинствовать над остальным населением, т.-е. райей.

Албанцы делятся на два племенные отдела: на севере живет племя гегга (геги), которое питает величайшее отвращение к племени тосков, живущему на юге. Последние несколько огречены, по соседству с греками; гаги, напротив, имеют сильную примесь славянской крови, — некоторые роды их действительно славянского происхождения, потому что как скоро серб покинул свою религию, его называют арнаутом. По отзыву г-жи Мэккензи, южные албанцы, тоски, отличаются от северных и внешними свойствами, и характером, они более подвижны и развиты в умственном отношении; геги — рослый, крепкий, храбрый и суровый народ. По другим отзывам, и те и другие одинаково дики и свирепы, и тоски в особенности доставляют турецким армиям контингент башибузуков. Г-жа Мэккензи также находит, впрочем, что смешение с сербами не смягчило характера гегов. Они считают себя в полном праве грабить райю, но вместе с тем относятся с пренебрежением к турецкой власти. Презирая и осуждая их дикое невежество и необузданность, сербы отдают справедливость их храбрости, и рассказывают, что много албанцев присоединилось к ним в войне за освобождение и с тех пор смешалось с дунайскими сербами. [241]

«Правительство княжества — рассказывает г-жа Мэккензи — не поощряет старо-сербов переселяться к их братьям, — потому что, выселившись, они окончательно отдали бы страну мусульманам. Понятно, что близость свободного сербского государства сообщает старо-сербам известную самоуверенность, и, кроме того, в Старой-Сербии много славных воспоминаний, которые все — христианские. Азиатский турок, после Косовской битвы, оставил здесь лишь немногие и редкие поселения; албанцы, представляют вдвойне покоренное племя: это — европейцы, потерявшие не только свободу, но и религию, которых прошедшее есть варварство, настоящее — отступничество, а будущее — или со стыдом сделанное возвращение в прежней вере, или рабство под деспотическим правлением чужих чиновников. Напротив, христиане, собираясь в праздники под стенами своих древних величественных храмов, считают своими все предания старого царства и старой цивилизации, отличавшей Сербию, когда она еще принадлежала к Европе. И если прошедшее принадлежит им, то им остается лишь с уверенностью ждать, что и будущее принадлежит также им; что рано или поздно они должны снова сделаться частью христианской Европы. Их единоплеменники — часто их собственные близкие родственники — живут, [242] как европейские христиане, в Сербии и Австрии; поэтому они знают, что такое свобода, и у них нет недоумения и неуверенности о судьбе детей, которые воспитываются в убеждении, что они будут, наконец, свободны. Но при всей этой идеальной жизни (которую, правда, можно увидеть только встречаясь с людьми, имеющими некоторое знание своего языка к истории) возможен бывает и безотрадный взгляд на настоящее, и решимость все бросить и уйти».

После турецкого губернатора, следующая власть есть [243] городской совет, или меджлис. Члены его (кроме одного христианина) все — мусульмане, и в городах Старой-Сербии это — самые влиятельные люди из албанцев. В прежнее время, когда губернатором бывал местный уроженец, он имел обыкновенно в совете сильную партию из своих родственников, и достаточно, было давать взятки ему. Теперь, когда губернатором присылается человек чужой, не имеющий столько влияния в меджлисе, надо подкупать, кроме его, и членов меджлиса, — так что дело стало еще хуже. Остается одно средство — перессорить губернатора с меджлисом, но это игра опасная; потому что когда они примирятся, то это сделается на счет райи.

Собственно говоря, главным представителем общины должен быть епископ; поэтому, ничто так не обескураживает славянских христиан в Турции, как передача этих важных [244] должностей грекам, которым нет никакого дела до славянских интересов. Г-жа Мэккензи замечает, что в большей части мест Старой-Сербии с именем епископа соединялось понятие о человеке, который отбирает последние пары (мелкая монета), какие остались после турка. Когда епископ в городе, он может иногда помешать туркам брать христианских детей и обращать их в могаммеданство; но епископ слишком часто уезжает из города, так что бесполезен и в этом отношении. Конечно, и здесь бывают хорошие исключения, как между турецкими губернаторами и христианскими представителями в меджлисе. Настоящим главой христианской община остается старшина, называемый по-турецки ходжа-баши и который, собственно говоря, должен выбираться общиной. Он не имеет никакой политической власти, но может делать много хорошего или дурного в гражданском управлении, потому что он участвует в распределении податей и вместе с так называемыми «кметами» решает гражданские дела общины. Уголовные дела решаются мудиром, причем, как известно, свидетельство христиан не принимается.

«Но сербская армия, — замечает г-жа Мэккензи, — могла перейти границу только в случае общего восстания в Турции, — восстания, которое, если бы даже имело успех, привело бы с [245] собой резню и грабеж. Неудивительно поэтому, что некоторые лица желали предотвратить эти крайности дипломатическими мерами. По их мнению, мы должны были найти агента дли введшие цивилизации в эту часть Турции, не отделяя ее непременно от турецкой империи; такого агента можно найти в туземном христианском правительстве Сербии. Это правительство заботится о порядке; и если бы южная граница княжества обняла и Старую-Сербию, мы скоро увидели бы разбойничество уничтоженным и все племена и классы равными перед законом. Нынешнее население редко, лениво, расстроено; но как только жизнь и собственность будут обеспечены на плодоносных равнинах Метохии и Косова, их население было бы подкреплено из-за Дуная любящими труд и порядок колонистами (т.-е. сербскими), способными вознаградить изгнание их отцов и возвратить Европе Старую-Сербию».

В так называемой могиле Амурата не остается однако ничего исторического: тело его было перенесено в Бруссу; некогда оставались здесь его одежды, но и они перевезены в Константинополь и вместо них положены другие. Говорят, что здесь хранился и меч Милоша, но и того теперь нет. Оставивши мечеть, путешественницы проехали с полчаса дальше, и заптий [246] остановился, чтобы показать им место, где стояла палатка Милоша. они переехали потом реку Лаб, но так как с ними не было ни одного серба из соседства, они не могли ничего узнать о боевом расположении сербского войска — они видели только «голешские» холмы, где, как говорят, стоял изменник Вук Бранкович, — из-зa него эти холмы подверглись проклятию и остаются голы и бесплодны.

В городе Вучитерне путешественницы нашли настоящий «Арнаутлук”, потому что большинство жителей были албанцы-мусульмане. Турецкий начальник города, османлис, желавший отличиться европейскими манерами, встретил путешественниц очень любезно, и даже не отвечал отказом, когда они выразили желание видеть женскую мусульманскую школу. Он принял это за простое женское любопытство и счел возможным оказать ему снисхождение. До тех пор путешественницам не удавалось проникнуть в такую школу: под разными предлогами их туда не пускали. Но перед посещением школы, мудир предложил путешественницам сделать визит его «ханум”, т.-е. жене, где между прочим они увидят и лучшие в городе женские костюмы, которые интересовали путешественниц. В назначенный час они отправились, в сопровождения жены сербского попа, в доме которого они остановились. Попадья оказалась живая, разумная женщина, которая притом [247] прекрасно понимала плохой сербский язык англичанок и могла служить переводчицей.

Какая перемена, когда из дикого албанского общества у [248] «ханум” они посетили христианский дом ходжа-баши, и нашли скромное, гостеприимное семейство и занимательную беседу. То же они встретили и в доме своего хозяина. Поп Данчо был человек известный во всей Старой-Сербии. Не зная прежде об его репутации, путешественницы были поражены его умом, сведениями и мужественной самостоятельностью. В присутствии губернатора он вовсе не показывал той робкой уклончивости, какая вообще отличает турецких христиан; а в отсутствии его воздерживался от осуждений, вполне признавая трудность его положения: что он мог сделать с полдюжиной заптиев против целого необузданного населения? В Вучитерне около 200 христианских домов, а мусульманских 400 или 500. Албанцы делают что хотят, безнаказанно грабят и воруют, и их невежественные и грабительские нравы оставляют всю страну в состоянии варварства. Христианам нет никакой поддержки и надежды из Константинополя, и они всего ждут от Сербии — в Старой-Сербии они ищут одушевляющих воспоминаний, от княжества ждут ободрения и совета.

«Я родом из Ипека» (или Печи, столицы древней сербской патриархии), — говорила она с гордостью, — «а в Ипеке есть женская школа». — «Но ведь тамошние арнауты самые дикие в Турции?» — «Да, но с другой стороны христиане Ипека самые мужественные люди в Старой-Сербии. У них — патриаршая церковь, которая так прекрасна и достопочтенна; потом у них — Катерина, женщина, равной которой нет во всей стране. Она основала женскую школу». Поп прибавил с гордостью: «моя жена — родственница Катерине». Рассказы об Ипеке заинтересовали наших путешественниц, и они отдали попадье все оставшиеся у них книги для пересылки туда; они сами решили побывать в Ипеке. [249]

Граница, указываемая этим камнем, не прилагается к христианскому населению, которое и до него и за ним остается сербское, называет страну Старой-Сербией и утверждает, что настоящая граница Боснии лежит дальше к северо-западу. Но для мусульман это — действительная граница, так как в Арнаутлуке мусульмане — албанские пришельцы, а в Босния — ренегаты, происходящие из старого славянского боярства. В Боснии землевладение старее, так как босанский высший класс сохранил старые земли, приняв мусульманство еще в конце XV-го века; тогда как албанское переселение в Старую-Сербию [250] идет не дальше конца XVII-го столетия. Отношения мусульман и христиан в Боснии и Арнаутлуке (Старой-Сербии) также различны. В Старой-Сербии те знатные роды, которые не погибли в войне, постепенно смешались с народом и одушевляли массу историческими воспоминаниями, сообщали ей гордое упорство, воинственный дух. Поэтому, хотя позднее албанцы получили верх, принявши религию победителя, сербы продолжают чувствовать свое превосходство над ними, и ненавидят их не столько за их могаммедансгво, сколько за то, что они варвары и разбойники. В Боснии, напротив, христианами остались те, которые и до турецкого завоевания составляли низшие классы; а высшие, принявшие мусульманство, издавна были землевладельцами и военными людьми; — оттого там вражда больше основана на вере, чем в Арнаутлуке.

Из Митровицы путешественницы отправились в Новый-Базар. Путь лежал через горный, лесной хребет, Зеленую Планину, с вершины которой они в последний раз увидели [251] Звечан и Косово-поле. По дороге они не имея сербского чичероне, и потому не услышали исторических имен и легенд; но в Новом-Базаре они остановились в христианском доме, и им снова открылся запас исторических воспоминаний и рассказов о тяжелом, невыносимом настоящем. Христиане составляют здесь меньшинство, и потому в особенности подвержены всякому притеснению, обиде и насилию. Новый-Базар находится не вдалеке от места древней Расы, которая была гнездом старого сербского царства; город окружен историческими местностями; тут одна дорога до сих пор называется «Царской Улицей»; по ней, как говорят, был «двор” или загородный дом царя Стефана Душана; около находится деревня «Судско», некогда место, где творил суд сербский царь, и т. д.; невдалеке от города стоит церковь «Джурджеви Ступови» т.-е. Георгиевы столбы, построенная в двенадцатом веке первым королем сербским из династии Немани — церковь, как обыкновенно, носящая следы мусульманского озлобления и беcчинства, с полуистребленными фресками, и т. д. От христианских хозяев путешественницы услышали печальный рассказ о подвигах баши-бузуков, присланных в этот город; шопотом говорили им о своем отчаянии, и единственной надежде, что когда-нибудь придет освобождение из Сербии. Сам турецкий провожатый говорил о дикости здешних мусульман и объяснял беззащитность жителей: «здесь ведь нет консула».

Но из райи многие с великим удовольствием видели вещь невиданную — что «гяурских” женщин с таким почетом провожают и встречают их мусульманские господа. В числе [252] провожатых нашелся сообщительный чауш, знавший места, и по дороге, очень редко посещаемой путешественниками, г-жа Мэккензи могла слышать местные предания, народную историю и мифологию. «Зеленая-Планина», как сказано выше, горный хребет, покрытый лесами, от ели до орешника, с прекрасными долинами, густым черным лесом, рощами и страшными оврагами. В таких местах — замечает г-жа Мэккензи — можно понять те славянские названия, которые даже звуками как будто рисуют это разнообразие лесной и горной природы. Здесь есть шума, или густой лес; планина — горная цепь; бердо — узел скалистых гор; черная гора — холмы, покрытые темным лесом; и наконец верх — отдельная высота, которой громадная масса выделяется из голубовато-зеленых лесов. Такой «верх” есть Гала, возвышающаяся до 7000 футов и вершина которой до конца июля была покрыта снегом. Несколько лет перед тем, этот край был наполнен разбойниками, так что проехать здесь можно было только в большом отряде, и та «тысяча свадебных гостей с блестящим оружием”, которая прославляется в сербской народной поэзии, была очень нелишним конвоем в этих местах. — Заптии, провожавшие путешественниц, или по обычаю или от удовольствия чувствовать себя в безопасности, принялись кричать и стрелять из пистолетов — так что кавас и драгоман, ехавшие на плохих лошадях и далеко отставшие, страшно перепугались, — очевидно было, что разбойников можно было бы ожидать и теперь.

Первая большая станция был Рожай, где снова явился вопрос, можно ли ехать дальше, т.-е. было ли кому-нибудь в Ипеке исполнить султанский фирман. По общему совету мудира с его приближенными и самими путешественницами, решено было сначала послать туда письмо с вопросом об этом предмете. В ожидании ответа, путешественницы должны были оставаться на месте, и по обыкновению принялись за расспросы и собирание сведений. Здесь они нашли новое видоизменение отношений и новый тип губернатора. Перед тем, во время черногорской войны (1861) у мусульман, как подозревали, составился заговор — забрать в тюрьмы и истребить всех самых энергических людей сербской райи, заговор в роде того, какой в начале столетия повел к восстанию и освобождению Сербии. Затем произошло известное бомбардирование Белграда; сербское население итого края стадо держаться смелее — в ожидании, что сербская армия из княжества перейдет границу. Турецкое правительство не желало доводить дела до [253] крайности и отдало приказ — оставить народ в покое. Между прочим прислан был новый мудир, с которым теперь и познакомились путешественницы. Он принадлежал по происхождению к одному из главных знатных родов Боснии, к роду Ризван-бега; этот род участвовал в восстании босанских мусульман против турецкого правительства и, лишившись своих обширных поместий в Боснии, должен был переселиться в Константинополь, где получал уже от правительства свое содержание. Ризван-беговичи (история которых между прочим рассказана в книге Гильфердинга о Боснии) были одним из старейших знатных родов Боснии; при турецком завоевании они приняли ислам; но другая их часть предпочла выселиться в Рагузу; обе отрасли, мусульманская и латинская, поддерживали однако родовые связи. Нынешний мудир родился уже в Константинополе; его мать была черкешенка, но отец держался родного языка, и научил ему сына. Но сын, гордившийся своими родовыми воспоминаниями, не стремился однако на родину; ему гораздо больше нравилось в Малой-Азии или в Бухаресте — там можно очень весело проводить время. Что ему правится Бухарест, это должно было показывать, что он человек с образованием: в Константинополе он учился в школе, впрочем только по-турецки, а брат его учился и по-французски и по-гречески. Выросши в Константинополе, он был равнодушен к местным мусульманским притязаниям, и был совершенно способен исполнить данное ему поручение — относиться мягче к христианскому населению: как чиновник, он чувствовал за собой султанский авторитет. Но это имело другое неудобство: это крайне раздражало местных мусульман, и убийство каймакама было именно следствием такого раздражения.

«Как мы потом узнали, — говорит г-жа Мэккензи, — предводитель этих арнаутов был величайший негодяй в Арнаутлуке; вероятно, поэтому его и сделали ответственным за нашу безопасность. Его красная фигура, выделявшаяся в зеленой пустыне леса, годилась бы для Самиэля во «Фрейшюце». Он [254] был высокого роста, с багровым лицом, прямыми черными волосами, и черные глаза закрывались ресницами. Он был еще совсем молод, но свирепость и безжалостная алчность стерли с его лица всякий след юношеской свежести; нос его был острый, нижняя губа выставилась вперед, голос резкий. В славянском племени, между мусульманами и христианами, мы видели много людей, известных своей жестокостью, но ни одного — без какого-нибудь следа человеческого сердца, без какой-нибудь черты обращения, указывающей, что этот человек может любить детей, быть ласков к семье и — если в нем не возбуждены подозрения — гостеприимен. Но у этого арнаута, как и у других его рода, улыбка была еще более отвратительна, чем нахмуренные брови, смех свирепее, чем угроза, весь инстинкт его — хищность. Между зверями, босняк соответствовал бы медведю, арнаут — волку или гиене. Таков был человек; но его одежда была великолепна — мы вступали в область албанского костюма племени гегов”...

Дорога шла сначала долиной реки Ибара, затем, после перевала, берегом небольшой реки Быстрицы. В скалах по берегу реки путешественницы увидели значительное число пещер, довольно высоко над водой, с небольшими четырех-угольными отверстиями. Эти пещеры — «печи» по-сербски, — вероятно дали имя самому городу Ипеку или «Печи», как он называется по-сербски. Пещеры несомненно сделаны человеческими руками. Ущелье в концу все съуживается, дорога становится труднее, несколько раз пересекает реку, спускаясь и поднимаясь лестницей. В конце ущелья буквально висит на скале [255] целая маленькая крепость из соединенных между собою пещер. Кто были ее строителями, неизвестно. Арнауты называют ее, как многие другие сербские развалины этого края — «градом” Ирины; сербы — «градом” Елены, разумея или жену царя Душена, или болгарскую царицу этого имени. Некоторые говорят, что эту крепостцу построили «римляне»; по мнению других, строителями были (столько же мало известные, как и «римляне») «дивы», великаны Зеленой-Планины: «может быть, дивы построили ее, чтобы не пустить римлян в горы; может быть, римляне построили ее, чтоб не пустить дивов на равнины».

Г-жа Мэккензи отмечает многие трогательные черты этой подавленной, но еще живой памяти о национальной старине, [256] в этой памяти почерпается сила и для настоящего сопротивления игу; она, как известно, создала и великолепнейшую народную поэзию, сохранившую до ХIX-го века живой след героических веков. По той дороге, где теперь проезжали путешественницы, нет недостатка в развалинах старых «градов” и церквей; один священник рассказывал им, что недалеко от Рожая сохранились остатки фундамента древней церкви, и что в большие праздники христиане собираются здесь и отправляется церковная служба на этих заросших травою камнях...

Путешественницы, притворив двери, чтоб остаться на-едине с игуменом, сказали ему: «Мы — христиане, и не хотим вас стеснять. Если вы захотите, мы уйдем сейчас; но мы чрезвычайно устали, и нам бы не хотелось отправляться сегодня дальше. Если вы позволите нам остаться, мы отошлем всех арнаутов и заплатим за все, что нам понадобится». Монахи очень [257] успокоились и объясняли свое видимое негостеприимство: они провели ужасный день; рано утром пришла к ним толпа арнаутов и съела все, что смогла найти; затем явился конвой. Монахи охотно поместили бы путешественниц, но боялись, что под этим предлогом расположится в монастыре и вся толпа албанцев.

Г-жа Мэккензи говорит о Катерине Симич, что это — одно из замечательнейших лиц, какие они встречали в Турции, и самая энергическая женщина, каких они где-либо видели. В то время, это была женщина средних лет, выше среднего роста, с бледным спокойным лицом и удивительно тонким выражением. В ней не было ни малейшего ханжества, еще меньше какого-нибудь искательства и лести, но полное самообладание и благородство; авторитет ее присутствия чувствовался сам-собой. Она выучилась читать у попа — они не могли разобрать, ее мужа или мужа ее сестры. Она была замужем, овдовела и потеряла своего ребенка. Тогда, не имея кого воспитывать, она стала учить чужих детей. Наконец, приехал [258] однажды епископ из Призрена (конечно, грек); случилось, что он знал по-сербски, и предложил ей пойти в монахини, — потому что тогда ей еще удобнее будет учить детей. Она так и сделала: монашество давало ей авторитет, к ней посылали детей, к ней присоединились другие женщины. Потом был у них Гильфердинг; по возвращении в Россию, он доставил им ежегодные пособия от одного благотворительного общества, кроме того, прислал им запас книг. Ученицам сначала трудно было проходить по улицам в школу (г-жа Мэккензи по другим городам знала, что это бывало неодолимым препятствием для устройства женских школ — мусульмане никак не хотели этого допускать); но Катерина внушала, что лучше терпеть оскорбления, чем бросить дело, угодное Богу. Арнауты два раза врывались в школу и уносили все, что стоило унести; но школа была, к счастью, слишком бедна, чтобы возбудить их хищничество.

На другой день они осматривали монастырь печской патриархии. Не будем останавливаться на описании его внешнего вида, внутренности церкви, так как русское описание их есть в книге Гильфердинга. К сожалению, присутствие арнаута, который все-таки явился, с поручением от губернатора, помешало монахам показать им некоторые особенные достопримечательности монастыря. Затем путешественницы отправились в город — от монастыря это был час езды. Население города [259] уже знало о приезде двух путешественниц; впоследствии они узнали, что о них составились целые легенды — жители не хотели верить, чтобы они были какие-нибудь простые обыкновенные частные лица, путешествующие для своего личного любопытства: в этом диком захолустье иностранец был редкостью, и тот почет, с каким турецкие власти встречали женщин гяурских, заставлял и арнаутов, и несчастных сербов думать, что здесь есть инкогнито, что это — какие нибудь очень важные лица. Когда потом они отправились в Дечанский монастырь, арнауты допрашивали о них монахов, кто они и что делают — арнауты полагали, что одна из них — черногорская княгиня Даринка, а другая, вероятно, английская королева: так как Турция должна была много денег Англии, то думали, что, не имея возможности заплатить долг, Турция отдает Англии эту область, а путешественницы приехали осмотреть ее. Сербы, повидимому, тоже считали их за важных лиц.

По обыкновению, они посетили школы, церковь албанцев-католиков, получили визит от губернатора и т. д. Явились и монахи из Дечанского монастыря: они, конечно, узнали о предстоящем посещении их монастыря, передали свои приветствия [260] и просьбу — не брать с собой в монастырь албанцев или турок...

— Вы хотите знать, кто он? Отец его действительно бей. Он и отец его самые худшие негодяи, разбойники из разбойников, плуты из плутов. Каждая пара (мелкая монета) в их кармане — грабеж; каждый клочок одежды на его плечах — грабеж, — грабеж у трудолюбивых и бедных... Госпожи, я не фанатик. Я был в свободной Сербии. Я слышал разговоры образованных людей. Я знаю, что человек не бывает дурен потому, что он той или другой веры. Пусть мусульманин имеет свою мечеть, пусть еврей имеет свою... (как это называется, Катерина?). Но человек в роде того, о котором вы говорите, есть дурной человек; он попирает ногами, [261] он плюет на то, что я считаю священным. Чей это закон, что я должен стоять подле беззащитного и смотреть?»

«Монахиня и мы посмотрели друг на друга. Потом мы взяли ее за руки и сказали: «Катерина, вы ведь не отпустите их? Выдержавши столько веков, неужели они оставят теперь патриархат на произвол арнаутов? Катерина, вы им объясните, что лучшие времена должны придти». Она спокойно отвечала: «после прошлогодней войны (1862) мы отрезаны от Сербии; времена будут не лучше, а хуже».

Гильфердинг, рассказывая в своем путешествии о печской патриархии, считал большим несчастием для сербского и христианского дела выселение сербов из этих мест в Австрию с патриархом Арсением Черноевичем, в 1690. Когда Старая-Сербия опустела от христиан, это послужило в большему усилению мусульманства: оно усилилось в Боснии, где прежде кучка ренегатов окружена была сплошным христианским населением; оно усилилось в самой Старой-Сербии, где ему легко поддавались занявшие этот край арнауты. Переселение сербов помогло разве только Австрии, которую они не раз спасали своим оружием в критические минуты... «Что же случилось? — говорит Гильфердинг. Там, где православная стихия сербская осталась без примеси мусульман (Это не совершенно точно, потому что мусульмане были и в Сербии), сербы восстали: Карагеоргий проник до Вышеграда и Нового-Базара, но дальше не мог идти, остановленный в Боснии сербами-мусульманами, в [262] Старой-Сербии — арнаутами. Босняки и арнауты, а не османлии сделали освобождение сербского княжества столь трудным и кровопролитным. Чтобы было, еслибы Арсений Черноевич остался в своей древней патриархии и не вывел православного народа из Старой-Сербии! Знамя Карагеоргия было бы тотчас поднято в Приштине, Призрене, в Сенице: он подал бы руку Черной-Горе, мусульмане боснийские были бы подавлены так, как подавлены были мусульманские жители в городах сербского княжества. Было бы ныне не маленькое княжество сербское, а большое сербское королевство. Вот (если позволено предполагать, что случилось бы, если бы...) последствие шага, сделанного печским патриархом в 1690 году... Ревностнейший поборник и служитель своей веры и своего народа, Арсений Черноевич, у которого сердце наболело при виде страданий сербов под игом мусульман, принял решение, почти невиданное в новой истории: перевести на чужбину народонаселение целой области; и решение это послужило в уничижению его народа и веры, и к возвеличению злейшего противника славянства и православной церкви».

«Большая часть православных христианских жителей Старой-Сербии находится теперь (1877) изгнанниками в княжестве. Мы не знаем, что сталось с Катериной». к этому г-жа Ирбя приводит выписку из газеты «Глас Црногорца», где помещена корреспонденция из Печи (Ипека) от 25-го декабря 1876 г. Сербская война привела и здесь турецкие репрессалии. Сербов открыто убивали среди белого дня и сажали в тюрьмы. Корреспондент рассказывает с отчаянием страшную повесть: «Мы испытали от турок величайшие бедствия, о каких только было [263] слыхано. Они заперли церковь нашего священного патриархата, которая никогда не запиралась со времен Косова. Тюрьмы переполнены нашими людьми. Нами всякий помыкает, и всякий, кто хочет, может мстить на нас за султанские войска (т.-е. после сербской войны)... Печская нахия (округ) почти пуста. Все наши лучшие люди в тюрьмах. Веревка висит над головой каждого. Мы погибли; помощи нет ни откуда».

Дечанский монастырь находится в трех часах езды от Ипека. Дорога, по обыкновению, небезопасна, и наши путешественницы выехали опять с целым конвоем — тот же арнаут с баши-бузуками, узбаши с несколькими солдатами низама, несколько горожан верхом. Дорога шла у подножие [264] хребта Копаоника; горы, с причудливыми формами скал, были покрыты лесом, затем, по скату, тянулись рощи и поля; на вечернем солнце ландшафт был прекрасен. Эти горы ограничивают долину Метохии, лежащей, как в старину, между монастырями Печи, Дечан и Призрена и составлявшей тогда церковную землю, откуда и ее название.

Путешественницы пробыли здесь десять дней, и хотя нездоровье отняло у них несколько времени, успели подробно осмотреть Дечаны и их окрестность. В этой окрестности рассеяны отдельные кельи и пещеры, в которых некогда спасались сербские пустынники и подвижники: в некоторых из них доселе сохранились фресковые изображения святых и т. п.; но многое перепорчено албанскими пастухами, которые пользовались потом этими кельями... [265]

Упоминаем этот эпизод как черту, которая характеризует путешественниц, как английских женщин: столько энергии, — употребленной на дело истинной любви в человечеству и внушающей глубокое уважение, — столько энергии дает свободное образование, широкая общественная жизнь и сознание своей тесной связи с обществом и государством, — потому что в их смелости имело свою долю сознание английского могущества, которое в случае нужды — станет за них. Скажут, что Англия особенным образом влиятельна в Турции; — правда, но известно [266] и то, что англичанин также гордо и независимо чувствует себя во всякой стране, и в Турции, и в России. Но мы видели примеры, что эта национальная гордость не мешала путешественницам очень строго относиться и к английским действиям в Турции вообще, и в частности в действиям отдельных лиц. Они не скрывают, как мало действия Англия отвечали требованиям справедливости, какой странной является в глазах балканского славянства (и в их собственных глазах) дружба английской королевы с повелителем той Турции, в которой они видели такие грубые и свирепые нарушения всякого человеческого права; они не скрывают того постыдного факта, что англичанин Чорчилль, пользовавшийся гостеприимством черногорцев и внимательно изучивший местность их страны, стал потом (в войне 1862 г.) проводником турецких войск в эту самую страну.

Указанные качества — энергие в изысканиях и правдивость — составляют уже великое достоинство труда г-ж Мэккензи и Ирби. Но самая привлекательная нравственная черта его есть теплое участие в судьбе бедствующих племен, всеми забытых и заброшенных, желание помочь страшной беде. Это желание и руководило их трудами; ради его они выносили тягости путешествия часто среди полудиких или совсем диких населений; это желание, вместе с внимательным изучением, помогло им — удивительно хорошо для иностранок, тогда еще плохо владевших славянским языком — понять характер быта и людей, ясно увидеть трагическую сторону жизни балканского славянства, его недостатки и достоинства, его прозу и поэзию. Наконец, путешествие г-ж Мэккензи и Ирби — прекрасно написанная книга: это — не сухой сбор сведений или безучастное изложение виденного и слышанного, а живой рассказ, легко читающийся, но веденный с очень серьёзною мыслью. Мы привели в начале отзыв Гладстона об этой книге: она вполне его оправдывает (Может случиться, что книга найдет, пожалуй, русского переводчика, по прежде бывшим опытам, надо желать, чтобы взялся за нее переводчик порядочный и добросовестный. Было бы постыдно, еслиб книга явилась по-русски в таком изуродованном виде, как, напр., Каниц или “Влохити”).

Путешественницы не без тяжелых испытаний, но благополучно добрались до Скутари. Оттуда они поехали в Черногорию: эту страну они посещали тогда уже в третий раз. Там уже были у них давнишние друзья. [267]