МАККЕНЗИ Г. М., ИРБИ А. П.

ПУТЕШЕСТВИЯ

ПО СЛАВЯНСКИМ ПРОВИНЦИЯМ ЕВРОПЕЙСКОЙ ТУРЦИИ

TRAVELS IN THE SLAVONIC PROVINCES OF TURKEY-IN-EUROPE

— Travels in the Slavoniс Provinces of Turkey-in-Europe. By G. Muir Mackenzie and А. P. Irby. With а Preface by the Kight Hon. W. E. Gladstone, M. P. In two volumes. Second edition revised. London. 1877.

II.

(См. выше, сентябрь, 280 стр.)

Замок Марка-Кралевича. — Прилип. — «Задруга». — Велеса. — Рыльский монастырь в 1862.

Путешественницам приятно было оставить турецкий город, чтобы перейти в «ту атмосферу поэзии и романа, которая окружает средневековые места сербского могущества». Одним из таких мест был замок («град”) Марка-Кралевича, знаменитого героя и сербской, и болгарской народной поэзии, над городом Прилипом; этот замок есть один из немногих значительных феодальных остатков в этом краю Турции.

Город Прилип (Прилеп, тур. Перлепе) есть общая почва для болгар и сербов, как Скадар (Скутари) — общая почва для сербов и албанцев. Население города и округа прилипского — болгарское, но присутствие замка Марка-Кралевича связывает эту местность с старо-сербскими воспоминаниями и мифами. 3амок стоит на скале, у подножие которой находится небольшой монастырь, в нескольких стах ярдов от Прилипа.

«Быть может, монахи с удовольствием показали бы нам развалины и рассказали бы всякие легенды; по крайней мере, [582] так делали они обыкновенно в других местах, когда мы обращались к ним через славянское посредство; но мы оставили переводчика дома, и одна из нас самым любезным образом обратилась в монахам по-турецки. Тогда все пропало; болгары приняли тупой, деревянный вид, и предоставили нам отправиться на развалины с одним чичерони — нашим провожатым. Мы сделали-было попытку смягчить их, но безуспешно, так как были не сильны в болгарском языке: «мы хотели бы видеть Марко...», сказали мы и остановились, припоминая следующее слово. Монах с улыбкой пожал плечами, как-будто хотел сказать: «все ваше желание не может сделать этого», и отвечал: «Бог забыл нас! Марко умер 400 лет тому назад”. И однако-ж, если все рассказы справедливы, то это вовсе не был резон, чтобы мы не могли видеть Марко: надо было бы только дождаться его годового праздника или «славы» и спрятаться в одной небольшой часовне (Или церковном приделе (chapel)?), где погребены некоторые лица из его рода. В полночь двери растворяются и въезжает Марко, во всем вооружении, и на своем любимом кони — Шарце».

Надобно заметить, что многие местности балканского края связываются с преданиями о Марке-Кралевиче — большей частью, вероятно, без всякого исторического основания, а только вследствие обширной популярности героя. Замок близ Прилипа, напротив, находится именно в местности, которая исторически соединяется с его именем. Замoк Марка стоит на крутой горе подле монастыря: это развалины, где сохранились стены, но ни одной комнаты с уцелевшей крышей. На самой вершине горы остатки небольшой постройки, которую местные жители называют «Марков киоск”, где, по болгарской легенде, он сидел и мог видеть издали всех, приближавшихся к его замку, друзей или врагов. На стенах киоска еще видны следы грубых фресков, изображающим лошадей и собак (быть может, сцены охоты): сами путешественницы не в силах были подняться на крутизну вершины, но о фресках они слышали ранее, и провожавший их заптий, который влез наверх, восклицал, что нашел там удивительные картины. Тотчас ниже киоска находятся стены другой комнаты, ход к которой идет по краю крутой и гладкой скалы, так что очевидна была необходимость вырубить в скале ступеньки; некоторые из них похожи видом на лошадиную подкову, и, конечно, — замечает [583] г-жа Меккензи, — было бы гипер-критически сомневаться в том, что эти следы оставил конь Марка, Шарац. — Как ни paзрушен «град” Марка-Кралевича, он, очевидно, был более обширным сооружением, чем простая сторожевая башня или албанская кула. Он напоминает не гнездо разбойничьего атамана, а резиденцию феодального властителя — и, в таком случае, относится в эпохе, когда в Турции возможны еще были полу-независимые славянские владельцы, каким был и Марко-Кралевич.

Г-жа Мэккензи посвящает целую главу характеристике этого героя, в личности которого народная поэзия сербов и болгар олицетворила постепенный упадок национальной свободы. Пропускаем этот историко-литературный эпизод, который отвлек бы нас от рассказов о настоящем; скажем только, что английская писательница показала в этом очерке много исторического понимания и поэтического чутья.

Упомянем здесь кстати, что одна из местностей с именем Марка-Кралевича лежит в знаменитом отныне Шипкинском перевале. Именно, немного севернее самого перевала, по спуску габровской дороги, стоит, еще с уцелевшими развалинами, «Марко-кральски град”: по болгарскому преданию, Марко-Кралевич стерег здесь балканский проход! (Kanitz, Donau-Bulgarien, II, стр. 102-103).

От Монастира до Прилипа считается шесть часов пути, — по дикой и пыльной равнине; на половине дороги надо пересечь Черную реку, за которой греко-цинцарский элемент становится все слабее, а болгарский берет верх и в церкви, и в школе. На некотором расстоянии от Прилипа становятся видны отроги Бабунского хребта с развалинами упомянутого замка на вершине. В Прилипе считается около 6,000 — 7,000 жителей; раз в году бывает здесь большая ярмарка, и потому Прилип — один из самых богатых городов южной Болгария. На ярмарку стекается большая масса окрестного населения, которую, говорят, очень любопытно видеть. В одном округе женщины замечательно рослы, сильны, бережливы и трудолюбивы. Им, кажется, не позволяют выходить замуж раньше тридцати лет, по следующим причинам: во-первых, чтобы родители, вскормившие их, могли быть за это вознаграждены их трудом; во-вторых, чтобы сами они не были рано отягощены большой семьей. Подобный этому обычай господствует и в некоторых округах Сербии: молодые мужчины женятся на [584] женщинах во всей force de l’age. Этот обычай казался странным английской путешественнице и, вероятно, не совсем приятным для женщины, так как основан был на желании получить с нее сколько можно больше работы; но мужчины оправдывали обычай его результатами и говорили, что домашний комфорт, общественная нравственность и прекрасное физическое развитие преобладают в тех округах, где держатся этого обычая. В городах, у сербов и болгар, женщины следуют восточному обычаю — рано выходить замуж и рано увядать.

По рекомендации монастирского консула, путешественницы поместились в Прилипе очень удобно в доме богатого болгарского купца; им дали две комнаты, хорошо убранные коврами, диванами и подушками; опрятность была такова, что г-жа Мэккензи сочла нужным упомянуть, что они могли расположиться спать на диванах, не прибегая к своей складной железной кровати. Купец вел торговлю табаком, который в изобилии растет на прилипской равнине, и один из братьев имеет дела с Веной. К сожалению, его не было тогда дома; его венские наклонности обнаруживались часами с музыкой, которые били каждую четверть часа; этот артикль находился как раз в спальне путешественниц и хозяева, заметивши вероятно, что это произведение венского искусства не давало спать приезжим их посетителям, к ночи остановили их.

Семья состояла из пяти братьев, которые жили вместе с женами и детьми и ели за одним столом; двери дома открывались во двор, окруженный высокой стеной. «Эти семейные общины или «задруги», — замечает г-жа Мэккензи, — распространены во всей Болгарии, и без сомнения служили к тому, чтобы защищать христиан от беззаконного правления турок. Кроме того, что задруга обеспечивала каждому хозяйству присутствие большого числа мужчин, для защиты женщин, она обеспечивает также вдовам и сиротам содержание среди их собственных родных. Где обработывается земля, там семья, живущая в задруге, может обойтись без найма чужих работников, а молодые люди получают возможность обучиться работам, не уходя на заработки в чужим людям. Кроме того, семья избавляется от всяких шпионов; старые связи, воспоминания и обычаи могут держаться крепко, и чужие нововведения не находят почвы. А главное, естественные привязанности находят свое должное удовлетворение; молодые женщины предохраняются от соблазна, и молодые люди имеют удобный и порядочный домашний приют. Если болгары сохранили вместе и [585] свою национальность и чистоту нравов, живя под игом иноземцев и часто рядом с людьми самыми испорченными, то этим они обязаны своей общинно-семейной жизни».

Но г-жа Мэккензи ясно видит, что если эти семейные общины должны были главным образом защищать и сохранять, они становятся не нужны, когда опасность прошла; они не могут сохраниться при более подвижных отношениях и личной предприимчивости новейшего общества.

В Прилипе есть христианские школы, одна — цинцарских купцов, которые предпочитают учить своих детей по-гречески, две — болгарские, считающие вместе до 400 учеников и управляемые самими болгарами. Болгарские книги приходят из разных мест — из Филиппополя, Пешта, Вены, Белграда; некоторые переведены с сербских учебников, другие с американских. Главный учитель был серб; ученики прекрасно писали, умели, кажется, пользоваться картой; учитель говорил нашим путешественницам, что ученики читают по-сербски так же хорошо, как по-болгарски. (Это последнее замечание могло иметь ту подкладку, что у сербов есть желание уверить болгар, что им легко и следует принять сербский язык как литературный). Путешественницы не увидели в школе обычной картины (или иконы?) с изображением Кирилла и Мефеодия, но оказалось, что ученики хорошо знали историю национальных апостолов, и хорошо понимали ее смысл, потому что с памятью переводчиков славянской библии соединяли имя прилипского патриота, которому всего больше их школа обязана своим существованием.

«Прилип был одним из тех мест, где за несколько лет перед тем греческое духовенство производило сожигание славянских книг; мы думали поэтому, что подарок книгами может быть принят, и дали несколько книг нашим хозяевам, школьному учителю и лучшим ученикам. Очень желали иметь историю Сербии, и едва мы вернулись домой, как пришел к нам болгарский священник и попросил нас дать и ему книгу. Мы просили его принять Новый Завет, и он, увидев, что книга была на обыкновенном народном языке, тотчас принялся его громко читать. Другой любитель менее возвышенного рода литературы нашелся в маленьком племяннике нашего хозяина, который открыл одну из наших азбук и начал читать в ней назидательное описание «Домашней Кошки». Маленькие девочки собрались и усердно его слушали; тогда мы взяли книгу и дали одной из них, сказавши мальчику, что он будет получать книгу, когда предложит сестрам читать [586] им из нее. Мать, услышав это, позвала других женщин, и все они сердечно благодарили нас за то, что мы говорили мужчинам, что и женщины должны учиться из книг. Хозяева дома, получивши этот вызов, объявили, что они желали устроить женскую школу, что у них есть для нее место и деньги, но что они не знают, как добыть учительницу».

Разговор о книгах повел в некоторому сближению; но хозяева все-таки оставались несколько сдержанны, что г-жа Мэккензи объясняла тем, что рекомендация в этот дом шла не от кого-нибудь из болгарских соотечественников. Путешественницы особенно жалели, что и здесь они не услышали легенд о Марке-Кралевиче, которых так доискивались.

От Прилипа до следующего болгарского города, Велесы, считается от одиннадцати до двенадцати часов пути; этого нельзя было сделать в один день, и путницы решили, выехав после обеда, переночевать в Визир-хане, у подножие Бабунского прохода. Этот проход начинается часах в двух от Прилипа, и их предупреждали, что, вступив в горы, нельзя будет ехать в экипаже: поэтому они уже из города отправились верхом. Но на равнине жар был невыносим, а в овраге, куда они должны были спуститься, началась такая свежесть, что они стали бояться, как бы не возвратилась лихорадка. «Право не знаешь, в какое время года путешествовать по Болгарии (в этой ее части). Зимой, на равнинах страшный холод, летом — страшный жар; весной, — дороги непроходимы, а в горных странах разливаются потоки; наконец, осень — нездоровое время года, когда множество мест делается почти необитаемым от лихорадок”.

В Бабунских горах, мимо которых идет в начале дорога от Прилипа, путешественницы видели небольшие развалины: им сказали, что это остатки «кул”, в которых еще недавно держались гайдуки; теперь они разрушены. «Вместо гайдуков, их ближайшие родственники, заптии, держат кулу на высшем пункте Бабунского прохода; здесь останавливаются отдохнуть, взобравшись по скверной турецкой дороге с одной стороны ущелья, чтобы спуститься по скверной турецкой дороге с другой стороны». Дорога была очень опасная, но местность очень живописна. На другой день путешественницы оказались «жертвой болгарских понятий о гостеприимстве». Оказалось, что болгарин, к которому они были рекомендованы в Велесе, выехал к ним на встречу за несколько часов вперед; ехать в экипаже было почти невозможно, и хотя они просили ввести [587] их в дом с той стороны, где к нему удобно было подъехать, хозяин без милосердия подвез их по крутой улице в парадному фасаду своего дома.

Bелeca стоит на высоких и крутых берегах Вардара, который здесь представляет уже значительную реку, и торговцы деревом спускают отсюда плоты к Эгейскому морю. Город, довольно богатый, населен главным образом болгарами; из 4000 домов только одна тысяча делится между турками и цинцарами. При этом положении, болгары Велесы долго после турецкого завоевания в состоянии были сберечь известную долю национальной образованности. В одном из здешних монастырей, как говорят, был сбережен запас ценных рукописей; несколько времени здесь, кажется, существовала болгарская типография. «Все это, — замечает г-жа Меккензи, — дает новые доказательства факта, который постоянно открывается путешественнику при ближайшем знакомстве с христианами европейской Турции, именно, что более старые времена турецкого угнетения не были во всех отношениях худшие, и что для болгар самые жестокие испытания происходили в последние девяносто лет. До конца прошлого столетия славянские патриархаты (болгарский и сербский) еще не были уничтожены, и пока они сохранялись, условия, на которых славянские христиане расстались с своей национальной свободой, кажется, не были совсем пренебрежены».

«Книги, сохраненные в Велесе, — продолжает г-жа Мэккензи, — избежали истребления в течении более 400 лет оттоманского господства; но именно христианский посредник турок, греческий епископ, велел устроить тот потешный огонь, который истребил эти книги на торговой площади; и говорят, это было только тридцать лет тому назад. Поэтому, до тех пор, пока Порта будет продолжать отказывать болгарским общинам в народном духовенстве и навязывать им чужое, ее славянские подданные не могут не думать, что она намерена еще больше попрать их права, чем было в первую эпоху турецкого правления».

Это сказано было десять лет тому назад, в английской книге. Странно сказать, что в русской литературе находились союзники греков во взгляде на вопрос национальной болгарской церкви.

Город Велеса — один из тех пунктов, где было в особенности сильно болгарское церковное движение. В конце пятидесятых годов оно дошло до такой степени, что могло грозить [588] серьёзными волнениями: по рассказу жителей, «власти видели» что болгар никогда нельзя переделать в греков и что они никогда не сойдутся с греками; поэтому мы просили некоторых из консулов вступиться за наше дело, чтобы сохранить спокойствие в стране. С тех пор нам предоставили совершать церковную службу на нашем языке и устроить свои собственные школы». Велесские болгары были упорны и смелы; когда доверенный греческого епископа (deputy; викарий?), ездивший собирать доходы, прибыл в Велесу, он начал в церкви службу и стал читать по-гречески. Народ тотчас остановил его и велел ему читать по-славянски. Тот возразил, что не знает этого языка. «Так у нас есть, кто знает”, и затем служба была совершена по-славянски. Притом жители Велесы очень заботятся об образовании, и из их среды вышел Хаджи Трайко, составивший себе почетную известность своими трудами в этом деле.

Жители Велесы, ведущие торговлю на юге, знают по-гречески, также как на Дунае болгары выучиваются по-немецки; тот болгарин, у которого остановились наши путешественницы, бегло говорил по-гречески, но в его семействе не понимали по-гречески ни слова. «Европейские путешественники, не знающие по-славянски или даже знающие отчасти, — замечает г-жа Мэккензи, — часто обманываются относительно распространения турецкого или греческого языка внутри европейской Турции, — так как в славянских городах они часто останавливаются именно у тех немногих горожан, которые знакомы с одним из этих языков”.

«Дом, в котором мы жили в Велесе, — рассказывает дальше г-жа Мэккензи, — был дом богатого купца. Он был меблирован в европейском стиле, и хозяин носил род франкского платья, очень обыкновенного в турецких городах, т.-е. широкие белые штаны, черный сюртук и небольшую красную феску. Он довольно обращался в свете и успел снять кору с того основательного и тонкого ума, который отличает болгарский характер и который ждет только осуществления честных стремлений, чтобы развиться в такой же крепкий и практический народный характер, какой только есть на юг от скал Дувра. Но до тех пор, пока болгары живут под восточным деспотизмом, они едва ли освободятся от своих нынешних недостатков — недружелюбной робости и недостатка открытости».

Наши путешественницы имели письма к местным [589] выдающимся лицам Велесы, и в разговорах с ниже нашли подтверждение своим прежним сведениям о положении края. Магометане и здесь часто убивают христиан, чтобы избавиться от уплаты долгов или устранить мешающих юг людей; paзбой за дорогах — обыкновенное дело. Угнетение христиан не может кончиться, пока турецкие губернаторы не будут строго наказывать мусульман; но этого не может быть, так как самый интерес турецкого правления требует поддержания этого бесправия. И здесь слышались те же жалобы на собирание податей: оно было крайне тяжело, когда поселяне платили натурой, но стало еще невыносимее, когда налог собирают деньгами, а поселянин не имеет возможности вывезти свои произведения за рынок. Правительству нужны деньги, и подать, хотя в меньшем размере, собирается и с мусульман; и так как последние ленивы, то многие из них совсем разорены и землевладельцы стараются продать свои «чифлики» (поместья), — но стараются напрасно, отчасти потому, что богатых людей мало, отчасти потому, что христиане, купивши и улучшив именья, рискуют, что именья будут опять у них отобраны. Это — то же положение вещей, какое путешественницы видели в Боснии.

Путешественницы не могли посетить болгарских школ в Велесе: середи дня стояли страшные жары, от которого они «таяли»; вечером классов не было. Но о состоянии умственных интересов они могли судить по другому обстоятельству. Их переводчик получил от салоникского миссионера запас болгарских книг и объявил, что открывает их продажу. Тотчас к нему явились толпами покупщики, и в особенности бросились на Ветхий Завет — несколько книг его, уже переведенных на новый болгарский язык, были сплетены вместе в томы, стоившие пол-крону (2 1/2 шиллинга). Весь запас (взятый вероятно на всю дорогу по Болгарии) был продан в Велесе, и священник просто рассердился на путешественниц, что они не привезли больше. Некоторые из стариков медленно пересчитывали число пророческих книг и несколько подозрительно спрашивали, почему здесь нет полного Ветхого Завета. Нужно было объяснять им, в чем дело, и что здесь вовсе не было намерения пропустить которые-нибудь книги.

В Прилипе, где предания о Марке-Кралевиче связывают город с историей Сербии, школьный учитель был из Сербии большой интерес возбуждали сербские истории. В Велесе историческая почва чисто болгарская, и здесь не спрашивали сербских историй и народных песен, а только религиозных [590] книг. По этому поводу г-жа Мэккензи делает следующее зaмечание о болгарском литературном языке. «Болгарский способ обработки своего языка необходимо (?) отличается от сербского. Книжный язык, употребительный теперь в Сербии, взят из уст горцев и пастухов; основной его словарь есть словарь народных песен, и его произношение взято у воинственных певцов Герцеговины и Черногории. У болгар, напротив, язык простого народа выродился в испорченное, ужасное наречие (а corrupt and frightful patois), полное иностранных слов, греческих, турецких и смешанных с ними, с торопливым произношением и особенным акцентом. Словом, если что может извинить греков, что они не могут понять нежелания болгар расстаться с своим родным языком, это извинение доставляется ухом, когда слышишь болгарский язык после греческого. С другой стороны, болгары считают славянский язык Кирилла и Мефеодия за свой собственный древний язык, и наклонны воспользоваться им (как афинские греки пользуются древним греческим), как образцом, по которому могли бы сформировать свой новый язык. Еслибы они когда-нибудь успели воскресить этот знаменитый древний язык, с его могущественными звуками и богатой глубиной выражения, они оказали бы чрезвычайную услугу всему славянскому миру, и их национальная жизнь нашла бы свое выражение в одном из благороднейших органов человеческой речи».

Отзыв очень любопытен в устах европейской писательницы. Издатель одного болгарского журнала старался сделать его равно возможным для чтения сербам, хорватам и болгарам; практически он успел в этом и говорил нашим путешественницам, что старо-славянский язык доставил ему слова и формы, понятные всем южным славянам. По мнению г-жи Мэккензи, после болгарского наречия, сербский язык, каким говорит смешанное население Белграда, может считаться наименее музыкальным и облагороженным из всех южно-славянских диалектов; но чистый сербский, каким говорят в Черногории, есть самый приятный для уха по своей ясности и гармонии.

В числе книг, проданных в Велесе, ново-болгарский перевод Ветхого Завета сделан был трудами американца, д-ра Риггса (Riggs); перевод Нового Завета предпринят был для протестантского общества Иоанном Неофитом, настоятелем Рыльского монастыря, находящегося в четырех днях пути от Велесы на северо-восток, в Родопских горах. [591]

_______________________________________

Путешественницы не осмотрели в Велесе и небольшого болгарского монастыря; взамен этого, они рассказывают о посещении ими знаменитого Рыльского монастыря, самого большого и замечательного из всех болгарских монастырей и где национальный элемент всего успешнее удержал свою почву. Они посетили монастырь во время своего первого путешествия, за год перед тем (в августе 1852) и с другой стороны — по пути из Константинополя в Белград.

До открытия железной дороги из Константинополя к Филиппополю и Софии, путешественник должен был много скучных дней ехать по знойной и заражающей лихорадкою фракийской долине, и, только приближаясь к Филиппополю, он мог заметить на западе границу Родопа, а на севере — далекий хребет Балкан. День спустя он достигал холмов, и если держался почтовой дороги, то переезжал Балканы самым западным и самым знаменитым проходом, Капу-Дербент, или Воротами Траяна. Г-жи Мэккензи и Ирби, ехавшие этой дорогой из Константинополя, не хотели пропустить Рыльский монастырь, лежащий в ущелье, при подножии Рыльской горы, высшего пункта Родопских гор, — поэтому они направились влево, в холмы, прошли через проход Кис-Дербент, между Родопам и Балканами, и сделали первую станцию на минеральных водах Баньи, вторую в небольшом городе Самакове. Это был первый город на запад от Константинополя, где путешественницы увидели, что греческого языка даже не понимают, не только не говорят на нем, «и однако это не делало жителей варварами», замечает г-жа Мэккензи, имея в виду претензию турецких треков, что только с принятия их языка (и нравов?) болгарами начинается для последних цивилизация. Напротив, здесь, были две хорошеньких школы — для мальчиков и девочек. Надпись над дверьми гласила, что школы были построены старшинами общины без малейшего пособия от кого бы то ни было — разумелось: без пособия бывшего греческого епископа и турецкого правительства. Другим интересным предметом в Самакове был женский монастырь. Едва путешественницы расположились в своей квартире у одного из богатых болгар, как вошла в комнату молодая миловидная женщина, одетая в черное. К удивлению их, она заговорила по-немецки и объяснила, что она — австрийская славянка, и приехала сюда из Вены с матерью, которая служила у немца-доктора; по смерти матери, старик доктор посоветовал ей искать себе приюта, поступивши в монахини. [592] Самаковская община признавала своей духовной властью игумена (или архимандрита? abbot) Рыльского монастыря. Женский монастырь в Самакове состоял из некоторого числа пожилых женщин; они живут тем, что прядут и ткут; из своих заработков они построили себе маленькую церковь; они не ищут посторонней помощи и гордятся тем, что мы от кого ее не получают. Святость жизни получается, по их мнению, пятью делами: трудолюбием, послушанием, воздержанием от мясной пищи, ношением черной одежды и странствием в Иерусалим. Это странствие в Иерусалим есть событие в каждой тихой жизни и доставляет ей искупающую приправу ожидания, воспоминаний, приключений, поэзии. У них нет общего имущества; одни богаче, другие беднее; некоторым помогают родные в средствах на путешествие, другие делают его на свои сбережения. Когда средства соберутся, две пускаются в путь, и примыкают где-нибудь в партии паломников, какие постоянно идут из Болгарии в Иерусалим. Они переплывают морем в Яффу, идут потом в святой город и получают место в монастыре, где могут оставаться целый год, чтобы видеть все церковные праздники. Возвращаясь домой, они приносят с собой священную картину, «удивительное соединение красного с золотом”, где изображены все святые места, все святые лица, — «и чорт, с рогами и хвостом — что не лишнее, чтоб его можно было узнать между таким количеством ужасных фигур”.

«...Мы вошли в ворота монастыря, — рассказывает г-жа Мэккензи, — и очутились на чистом и сухом дворе перед красивой маленькой церковью. За ней находятся садики монахинь с их небольшими жилищами, состоящими из двух комнат, крошечной кухни и приемной с диванами по стенам. Здесь мы сделали ряд вопросов, сначала к игуменье общины, затем к очень старой и святой матери, владеющей великолепною картиной Иерусалима и любимой молодыми монахинями за бесконечные истории об ее приключениях на пути; наконец, к специальной матери нашей руководительницы, которая велела своей дорогой дочери показать нам разные маленькие сокровища и вынести свою лучшую воскресную мантию. Затем пришла вечерня, на которой мы присутствовали, и в полу-мраке церкви молодая монахиня шептала нам, с сверкающими глазами, что сестры молились за успех храбрых черногорцев и чтоб Бог дал всем христианам мужество и единодушие. «Правда ли, — спрашивала она, — что великие христианские государства оставили [593] эту небольшую толпу сражаться одну? О здешнем народе я ничего не говорю; они заслуживают того, что выносят, потому что у них нет мужского сердца. Но черногорцы воины креста. Ни один народ в христианстве не бился с неверными, как они».

Из Санакова путешественницы двинулись в путь с целым вооруженным конвоем — их провожало восемь могамеданских заптиев, драгоман и один иониец, данный им английским консулом, чтобы на крайний случай он мог доставить им защиту христианского оружия, если бы в горах напали на них братцы их мусульманских стражей. Дамы добыли себе прекрасных турецких лошадей и не могут нахвалиться их достоинствами. Время стояло прекрасное, и пока путь лежал по равнине, это была приятная прогулка; но приятности кончились, как скоро они вступили в ущелье, где надо было ехать по краю горного потока без всякой дороги. На вершине ущелья был сделан отдых; провожатые показали им могилы убитых здесь разбойников: до недавнего времени это было самое опасное место; но теперь, уверяли их, когда разбойники истреблены, лето пройдет спокойнее. Спуск на другую сторону ущелья был еще непроходимее; но камни резали ноги, и дамы остались на лошадях «гораздо долее, чем было безопасно». Дикая местность с серыми камнями и величественными елями была так красива, что, по словам г-жи Мэккензи, художнику стоило бы нарочно приехать сюда из Англии, лишь бы увезти в своем портфеле этот горный пейзаж. При новом подъеме прежде всего открылся вид на буковые леса, выходившие на зеленую долину, в конце которой шла черта серой стены. «Здесь, — сказали провожатые, — граница земли, уступленной старыми султанами великому Рыльскому монастырю». Едва поезд переступил границу, путешественников встретила монастырская стража, одетая в белые полотняные туники с красным кушаком, под начальством человека в албанском костюме, который, впрочем, назвал себя сербом, разумея вероятно, что он православный. Эта группа вооруженных людей, конных и пеших, в ярких костюмах и с блестящим оружием, придала колорит темному долгому лесу. Ниже, проход через узкую долину с каждым шагом делался прекраснее, и тем замечательнее, что обыкновенно, между севером Албании и Дунаем, горный ландшафт бывает скорее дик, нежели живописен. Амфитеатры холмов, покрытых лесом, зелень которого от смешения бука и дуба с [594] елью получает синеватый оттенок; несколько резких возвышений, несколько скалистых пропастей — таков характер этой «планины», как называют сербы и болгары лесистые горы. Отдельные пейзажи чрезвычайно милы, и в числе их — Рыльское ущелье. Обрывы холмов имеют самые фантастические формы, лесная масса разбивается на группы и кусты, с лужайками, окаймляя поток, пробегающий по долине. С одной стороны его, направо, находится обширное здание, которое путешественницы приняли-было за самый монастырь, но это оказался дом для богомольцев, которые в известные дни собираются здесь в большом числе. До монастыря нужно проехать всю длину долины. Горы сходятся все ближе и ближе, и наконец в углу между ними поднимаются суровые башни и куполы. За воротами, величественным рядом стоят монахи в длинных мантиях, с длинными покрывалами, с длинными бородами, и важно приветствуют и приглашают войти. Когда путешественницы вошли под ворота, зазвонили колокола — христианские колокола, запрещенные везде в других местах Турции.

«Мы были до того утомлены нашим карабканьем по горам в течении целого долгого дня, — рассказывает г-жа Мэккензи, — что, проходя через двор и по галлереям монастыря, получили только общее впечатление мира и красоты. Нас привели в комнату, выкрашенную в яркие цвета и снабженную хорошими низкими диванами и коврами. Здесь мы остались и получили свой ужин — столько цыплят, плодов и сластей, сколько мог бы пожелать самый голодный человек, кроме рису, сливок и огромного стеклянного кувшина превосходного вина. Мы нашли также небольшой шкапчик в стене, где поставлена была бутылка вина и сласти в запас, кроме того. Но эту ночь мы хотели только спать.

«На следующее утро мы были приглашены на свидание с игуменом в его приемной вале, и нашли его с двумя или тремя почтенными монахами, одного из которых, с длинной белой бородой, мы накануне приняли-было за игумена. Настоящий игумен был немного старее средних лет, небольшого роста, худощавый, с тонким, умным выражением лица, необычным между болгарами, которые вообще — рослые и тяжеловесные люди, с выражением скорее благоразумия, нежели тонкого ума. Но Иоанн Неофит человек не обыкновенный. Имя его стоит на заглавном месте ново-болгарского Нового Завета, и его знание своего языка, древнего и нынешнего, вместе с ревностью [595] обрадовать свой народ и приносит ему пользу, побудили его согласиться на предложение одного протестантского общества взять на себя этот перевод. В монастыре у него есть запас священных книг, и увидев, что мы имели с собой несколько книг, он убеждал нас употребить свое путешествие для распространения их в народе. Он говорил нам, что американские миссионеры в Константинополе; которые переводят священное писание, ведут с ним переписку и что двое из них в нынешнем году посетили его. Затем нам показали любопытные древние документы, относящиеся в старой истории монастыря. Надпись на башне во дворе указывает, что он существовал при могущественном царе Стефане Душане, который соединил Сербию и Болгарию в одно царство. Но древнейший хрисовул (грамота) относится в концу четырнадцатого столетия, и дан лицом, которое называет себя «Иоанн Шишманч, благочестивый царь и самодержец всех болгар и греков”, т.-е. греков в Болгарии.

«Следующие документы — турецкие фирманы, какие могли купить у первых султанов более богатые монастыри. Рыльский монастырь, в силу своих привилегий, не подчинен никакому епископу (как наше Вестминстерское аббатство), и мог поэтому удержать свой исключительно болгарский характер. В нем считается 150 монахов, и каждый имеет своего послушника, который делается его наследником. Всего монастырский персонал заключает до 400 человек; Женщины не принимаются в монастыре, и говорят даже, что ни одна женщина не может жить на монастырской земле. Это, впрочем, не простирается на посетительниц и на родственниц богомольцев. Доходы монастыря основаны отчасти на горных пастбищах, отчасти на приношениях богомольцев. С прошлого столетия он пользовался щедростью северных единоверцев, и монахам разрешено было собирать деньги на свою новую церковь, странствуя за пособиями по России, Сербии, Австрии и пр.

«Знакомство игумена с историей своего отечества и настоящими нуждами своих земляков, его заслуги в деле перевода св. писания — все это поразило нас как странное противоречие тому, что мы слышали в Константинополе: что греческий патриарх не назначает туземных епископов в болгарские епархии будто бы потому, что между ними нет достаточно обученных людей. Мы слышали потом, что игумен Неофит был указан своими соотечественниками, требовавшими его назначения в епископы, но что со стороны ревнивых, фанариотов [596] единственным результатом этого признания его талантов было — удалить его в эту уединенную обитель Балкан (Имя Балкан в Турции употребляется не только для означения собственных Балкан, но и вообще — горных местностей, как в настоящем случае). Теперь в монастыре у него есть литографический аппарат, и он говорит об устройстве типографии. Хотя, на глазах у недоверчивых духовных властей, свет должно старательно скрывать, но не можеть быть сомнения, что под влиянием такого игумена молодые воспитанники Рыльского монастыря выйдут на свои странствия для собирания пособий способными и сеять и пожинать.

«Одно замечание игумена в особенности поразило нас. Мы сказали ему, что первый славянский монастырь, виденный нами, был монастырь в Цетинье, в Черногории. Его лицо нахмурилось, и через минуту колебания он сказал: «Говорят, что теперь этот монастырь сдан мусульманам и сожжен” (Речь идет о 1862 году). Мы спросили его, где он читал об этом? «В одной выписке из «Journal de Constantinople». Только-то? воскликнули мы: — тогда не печальтесь; этот журнал уже два или три раза сжег Цетинье и истребил все население Черногории».

«Но, — спросил игумен, — думаете ли вы, что великие европейские державы будут сидеть спокойно и позволят сжечь этот монастырь?» — «Мы не думаем этого. Франция сделает все, что может, чтоб спасти его». — «Франция, может быть, — отвечал он: — но Англия?» Чувствуя себя истинно пристыженными, мы отвечали, что недостаток интереса, какой обнаруживает Англия к славянским христианам, происходил в значительной мере от ее незнания относительно их — что там действительно никогда не слыхали об их имени.

«Я так и понимал это», отвечал игумен. «Так говорили мне американцы. Жалко, однако, что такая великая страна, дети которой так спокойно путешествуют куда угодно, и издают что угодно, остаются в таком глубоком невежестве относительно христиан в земле, где она находится в такой тесной дружбе с турками. Впрочем”, прибавил он, переменяя тон, «что мне за дело до этих вещей? Я живу здесь как мышь в норе, и наш болгарский народ спокоен. Не хотите ли вы пройти по монастырю?»

По монастырю пройти стоит, но остановимся на минуту в его открытой галлерее и полюбуемся на богатую массу леса, который поднимается тотчас за башнями во дворе. Гора служит монастырю и стеной, и защитой от ветра. [597]

«Церковь во дворе — новая, а прежняя сгорела до основания. Она была восстановлена в 1839 на средства, большая доля которых была доставлена приношениями. Здание имеет форму греческого креста, с куполами, и переходы его расписаны внутри и снаружи. Внутренность поддерживается колоннами и имеет прекрасный иконостас из позолоченного дерева, сделанный цинцарскими резчиками, которые исполняют все такие работы в Турции. Нам показали голову Христа, написанную уроженцем Санакова, который учился в Москве. Живопись показывала смягченный византийский тон новейшей русской (иконописной) школы.

«Странные поклонники были в храме — пастухи с Балкан, говорящие варварским диалектом латинского языка и называющие себя «римлянами» (румунами), тогда как живут дикарями. Эти люди пасут стада, и когда мужчины находятся в отсутствии, женщины защищают хижины и подобно албанкам известны своей меткой стрельбой. Их дикий образ жизни характеризовался их замечаниями о нас самих; потому что, увидев, что мы иностранки и нас сопровождает турецкая стража, они решили, что мы пришли сюда не но своей доброй воле и, указывая на нас, спрашивали: «из какой страны их украли?»

«Не будь таких монастырей, как Рыльский, эти пастухи были бы лишены всякой религиозной помощи, но здесь они собираются в известное время для исповеди и совершения таинств. Насколько эти люди получают назидания от службы на непонятном им языке, быть может, остается открытым вопросом, по мы были свидетелями того, какое поучение могут в подобных случаях доставлять священные изображения. На стене церкви находится фреска, где изображается Рождество Спасителя. Старейшие из таких изображений столь ужасны, что можно сказать по крайней мере, что люди, поклоняющиеся им, не поклоняются «подобию чего бы то ни было на небесах или на земле»; но новейшие иконы более похожи на жизнь, и упомянутая икона была настоящей восточной сценой. Один из этих пастухов-богомольцев увидел ее и в восторге воскликнул: «смотри, вот Рождество Христа». Женщины окружили его, и он указал им Младенца, мать, звезду, пастухов, быка, осла, объясняя все это.

«Мы были потом на вечернем служении, в одном месте которого монахи сняли свои клобуки и оставались несколько времени с непокрытой головой, и их длинные волосы падали по плечам. Пение было хорошо по голосам, но монотонно и в [598] нос. Нам казалось, что оно несколько отливается от того, какое мы слышали в греческих церквах; но оно не улучшилось настолько как сербское, где западное влияние противодействовало идее, повидимому господствующей на Востоке, как в Шотландии, что пение в нос нужно для священности музыки.

«Любопытнейшая часть Рыльского монастыря есть старая башня, заключающая в себе первоначальную церковь. Времена, в которые была построена церковь, указываются ее положением — высоко в стене, без окон и других отверстий, кроме окна над входной дверью, через которое можно было бросать камни и лить кипящее масло на нападающих. Это не есть церковь св. Иоанна Рыльского, который жил и умер пустынником, молясь в пещерах и дуплах деревьев; это даже не место его погребения, которое находится в некотором расстоянии на горе. Как говорят, церковь была выстроена в очень древние времена для защиты монастыря от разбойников, и впоследствии была без сомнения полезна в худшие дни мусульманского фанатизма, когда для монашеской жизни требовалось быть храбрым человеком. Внизу башни есть келья, в которую сажают сумасшедших, и отсюда их приводят в церковь во время службы для изгнания бесов. Монах спросил нас, есть ли такие люди в нашей стране? Мы отвечали: — «да; но вместо келий у нас помещают их в просторных жилищах с свежим воздухом, и вместо священника их возят в доктору». «Что же, они выздоравливают?» — «Иногда, но, к сожалению, не всегда». — «Странно», отвечал он: «у нас совершенно также».

«Последнее место, которое надо было посетить в монастыре, есть погребальная часовня, где мы увидели на алтаре множество черепов. Нам сказали, что положить здесь череп есть комплимент покойнику, за что его родственники охотно платят. Таким образом, здесь, как в греческих областях Турции, мертвых (обыкновенно через год) вырывают из могил, чтобы по состоянию их тел судить, находятся ли их души на небе или в аду (Первое в том случае, если тело разложилось и истлело; противное есть дурной признак)

«В вознаграждение за наше щедрое содержание в монастыре нам, на другой день, не было позволено оставить ничего, кроме пожертвования, как говорилось, на церковь. С другой стороны, мы увозили с собой несколько оригинально вырезанных деревянных ложек, портрет старого царя Шишмана, [599] взятый из современного документа, и самое новое жизнеописание св. Иоанна Рыльского, рассказывающее об его странностях, чудесах и погребении».

Читатель обратил конечно внимание на сходство болгарского монастыря с нашими относительно приема богомольцев посетителей.

III.

Скопия. — Качаникский проход. — Албанский город Качаник. — Косово Поле. — Грачаницкий монастырь — Приштина. — Старая Сербия.

Дорога в Скопию или Скопле (Ускюб, по-турецки) шла по палящей равнине, и путешественницы сочли нужным взять экипаж, — но ехать в телеге на буйволах, по местному обычаю, было слишком медленно, и они решили взять предложенный им экипаж, служивший для переездов гарема: это была деревянная коробка на жердях, которая прилаживалась к лошадям как носилки. Это называлось «тактараван”, или в таком роде. Путешествие было крайне неудобно еще потому, что носилки были очень тесны.

Из окна своей клетки они увидели мельком деревню Таор, которая, по мнению известного путешественника Гана, есть давний Таурезиум, родина императора Юстиниана; затем они прибыли в Скопию, где комфортабельно поместились в доме цинцарского купца. Устроившись на месте, путешественницы достали свои книги, чтобы вычитать исторические воспоминания об Юстиниане. Знаменитый император, который, как теперь известно, был родом славянин, помнил свою родину и построил вокруг деревни четырех-угольную стену с башнями, так называемый тетрапиргон; построил или возобновил города этого округа и в особенности Скопию, которая под именем «первой Юстинианы» сделалась столицей архиепископа иллирийского. Впоследствии, царь болгарский Самуил, основавши свою резиденцию в Охриде, перенес туда и архиепископский престол. Византийский писатель Прокопий, видевший первые времена Скопии, говорит, что трудно было бы описать церкви, великолепные дома, колоннады, площади и фонтаны этого города; он имел свой водопровод; благосостояние города было так упрочено, что он долго был одним из красивейших и богатейших городов в этой части империи. От болгарского владычества он перешел потом под власть сербов, — здесь вообще встречались [600] две эти народности, как тогда, так и до сих пор, и болагарские исторические воспоминания чередуются с сербскими. В 1347, в Скопии собрался «собор”, на котором знаменитый Стефан Душан получил царский титул и обнародовал свой «Законник”, замечательнейший памятник древнего сербского законодательства. Здесь же сербский митрополит получил сан независимого сербского патриарха.

Когда сербское царство пало после Косовского боя, Скопия была одним из первых трофеев завоевателя; некоторые предания говорят, что она мирным образом подчинилась туркам, как часть наследия Марка-Кралевича. Известно, что в самый год Косовской битвы султан Баязет послал в Скопию первых турецких колонистов, так что фактически она раньше всех других частей сербского царства подпала прямому турецкому господству. Подавляющее влияние последнего должно было сказаться, но сказалось не вдруг; путешественник 1686 года еще описывает Скопию, как цветущий город, и еще в прошлом столетии посещали ее купцы из Рагузы и Венеции. Теперь Скопия — бедный, плохой город, с жителями, страдающими от вредных испарений окружающих его, неосушенных болот. В таком же упадке находится город Ново-Бердо, в двух днях пути к северу от Скопии; в сербские времена он славился своими серебряными рудниками и назывался «матерью городов”; в 1858 г. в нем было только шестнадцать домов, из которых один — христианский; мусульмане говорят, что некогда было в нем 6,000 домов, а христиане утверждают, что их было вдвое больше. Где же причина этого упадка? Одну такую причину г-жа Мэккензи указывает: в соседстве города лежат развалины замка, составлявшего еще не так давно жилище наследственного правителя этого края; эти правители были дикие албанские вожди, которые во время беспорядков турецкого правления оставляли свои горы для грабежа цветущих сербских городов и наконец сами погибли в восстаниях против турецкого правительства.

Равнина Скопии на северо-востоке ограничивается низкой цепью гор, которые турки зовут Бара-даг, а славяне болгарской Черной-Горой. Эти горы заселены отчасти албанцами, отчасти болгарами. К северу лежит хребет Шар-планина, древний Скардус: здесь находятся источники реки Вардара, протекающей по равнине Скопии. Часть равнины занята рисовыми полями; другая покрыта болотным озером, которое могло бы [601] быть осушено, но в своем настоящем виде заражает лихорадками Скопию.

Единственное несколько красивое здание, которое путешественницы заметили в Скопии, была мечеть и ее минарет. Им сказали, что этой мечети «четыреста лет”, — разумея, что она так стара, как вообще может быть мечеть в этой стране. «Четыреста лет” считаются круглым числом как время занятия славянских земель турками. Сказать, что какому-нибудь зданию «четыреста лет”, значит, что оно было выстроено первыми завоевателями; сказать, что ему «больше четырех-сот лет” значит отнести его в христианским временам. «Теперь, по словам заптия, не строят больше хороших мечетей, а строят только плохие».

Г-жа Мэккензи отмечает здесь последний пункт греко-цинцарского влияния. В Скопии совсем нет цинцарской школы, есть только славянская. Вместе с тем, этот город есть пункт встречи болгарского элемента с сербским, а в сербских округах ни греки, ни румыны не получают преобладания над славянами. «Невидимому, историческая гордость и ожидание будущего господства, которые дают греку такую положительную самоуверенность относительно болгарина, сламываются об историческую гордость и определенное честолюбие серба. Цинцарские купцы — самые богатые граждане Скопии, но христианский школьный учитель — серб, и у него дома мы нашли изображения старых сербских царей и героев, процветавших в те времена, когда Скопия была местопребыванием сербского собора».

Христиане построили в Скопии большую церковь, которая повидимому была в неповрежденном состоянии, и г-жа Мэккензи объясняет ее сохранность тем, что Скопия одно время была консульским пунктом. Между Скопией и Нишем есть места, где христиане, получив султанский разрешительный фирман, строили церкви, но они уже два раза были разрушаемы местными мусульманами, и существовали лишь потому, что жители успели собрать денег, чтобы выстроить их в третий раз.

В Скопии путешественницы встретили одного христианского купца, который слышал о них с год перед тем в Боснии, откуда он был родом, и очень желал их видеть. Они расспрашивали его о положении здешних христиан и по словам купца, хорошо знавшего эти места, самые свирепые, хищные и дикие мусульмане в Турции — это соседние албанцы в Ипеке (Печи), Дьякове, Призрене, Приштине, и мусульмане близ Прилипа; боснийские мусульмане очень угнетают христиан, но [602] они делают это «только потому, что мусульмане; они говорят тем же языком, как мы»! между тем как албанцы и османлисы, «не говорящие тем же языком”, будут все равно врагами, мусульмане они или нет. На вопрос, держат ли албанцы данное обещание, босняк отвечал утвердительно: самый свирепый албанец держит слово, когда дал его беднейшему райе; у боснийских мусульман нет этого качества.

В Скопии турецкие власти добыли путешественницам редкость — экипаж, род телеги, с верхом, на четырех подпорках и с занавесками по бокам: он так страшно скрипел и вообще был так мало заманчив, что путешественницы отправились верхом далеко вперед, — предполагая воспользоваться «экипажем” только в случае дождя. Невдалеке от города целы еще развалины водопровода Юстиниана, доставлявшего воду в Скопию из Карадага, на два или два с половиной часа расстояния; около города почва понижается и водопровод идет на двойном ряде арок, которых г-жа Мэккензи насчитала 120. С одной арки падал поток воды; в тени другого путешественницы увидели маленький огород с дынями и тыквами, а в нем сидел и курил турок в белой чалме. «Странно было, — замечает г-жа Мэккензи, — найти здесь рядом свидетельства двух завоевательных племен: римского, которое строило, и оттоманского, которое разрушало».

Путешественницы достигли холмов, ограничивающих заражающую лихорадками равнину Скбпии; направляясь отсюда в зеленой плоской возвышенности Косова-поля, надо пройти Качаникский проход, длинное узкое ущелье, которым протекает река Лепевац. В ущелье устроена дорога, нужная для провоза пушек; но недобросовестность инженерных чиновников делала то, что через пять-шесть лет после постройки, когда проезжали здесь наши путешественницы, мосты были уже не безопасны. Г-жа Мэккензи делает следующие замечания по тому поводу, что австрийские путешественники Цах и Ган очень восхваляли эту дорогу:

«Качаникский проход населен албанцами. А албанцы — большие любимцы Австрии, потому что в том случае, если она когда-нибудь овладеет этими краями, ей надо будет, подобно Турции, воспользоваться этими головорезами для подавления сербов и болгар. Вследствие этого, наблюдательный и дальновидный австрийский консул Ган (Этот Ган имеет большое имя в ученом наследования Албании. Ему при надлежит несколько капитальных сочинений о топографии, истории, этнографии и народной поэзии албанского племени. По этим предметам, Ган — самый крупный авторитет), повидимому, с удовольствием [603] приходил к заключению (если только ему не говорили этого действительно), что если качаникская дорога построена жителями соседних деревень, — то, значит, она была построена арнаутами. Если так, это был бы замечательный факт. Называйте албанцев чем хотите: разбойниками, грабителями, — но вот, дескать, как они могут быть полезны, при небольшой дисциплине. Но товарищ консула по путешествию был того мнения, что дело может быть объясняемо иначе.

« — Хотя арнауты и занимают Качаник, — говорил он нам, — невероятно, чтоб турецкий губернатор, имея надобность строить дорогу, стал искать работников в их племенах; соседняя равнина Скопии и другие ближние округа населены трудолюбивыми христианскими болгарами; и потому, самое вероятное и согласное со всеми прецедентами, что рабочих искали и нашли именно здесь». — «Конечно, — прибавляет г-жа Мэккензи, — мы не берем на себя решать, которое из двух мнений справедливо; может быть, что правда находится между ними; но, в поддержку последнего, мы можем сослаться на свидетельство самих албанцев, из которых двое, в качестве заптиев, сопровождали нас через Качаник. Их, кажется, очень позабавила идея, будто султан заставлял работать мусульман, когда тут же под боком была райя».

Достопримечательности Качаника были разбойничьи. Одно место памятно настоящим сражением, которое не так давно каймакам Скопии дал шайке в сорок человек разбойников. На другом месте, только за два дня перед тем, поймано было шесть разбойников. На вершине одного местного холма стоял уединенный домик, перед которым расчищено было поле для маиса и луг для сена; домик стоял так, что жители могли во все стороны видеть приближение чужого человека. Здесь нет деревень, и редко больше трех албанских домов стоят вместе. Албанские «кули», виденные путешественницами впоследствии, служили обыкновенно для нескольких братьев с их семействами, и могли быть защищаемы выстрелами через отверстия в стенах. Заптии указали путешественницам проходивших двух женщин, и заметили, что они очень умеют обращаться с ружьем. «они магометанки?» — «Конечно». — «Отчего же они не носят яшмак?» — «Правда, они его не [604] носят, и никогда не носили; да и зачем он им? Они храбрее самих мужчин и к ним еще труднее подступиться». — «После этих рассказов о жителях Качаникского прохода, — замечает г-жа Мэккензи, — мы уже не удивлялись, что он указывается в сербских песнях, как сцена знаменитой встречи Марка-Кралевича с Мусой, арнаутским бандитом”.

У сербов есть мнение, что султан Амурат пришел ни Косово-поле с юга, из Скопии, через Качаникский проход, так что будто бы сербы сделали величайшую ошибку, не напавши на него здесь; иные говорили даже, что Марко-Кралевич предательски пропустил Амурата по этой дороге. Г-жа Мэккензи считает более вероятным показание турецких источников, что Амурат шел восточнее, из Кюстендила, — так что этой ошибки сербов и измены Марка-Кралевича вовсе не было. Но в Качанике была другая военная встреча, позднее, триста лет спустя после Косовской битвы. Здесь турки разбили австрийский авангард: это было началом отступления имперской армии, оставившей на жертву турецкому мщению жителей, которых австрийские обещания завлекли присоединиться к австрийцам.

Вид Качаникского ущелья — есть вид речного дефиле, покрытого лесом; не представляя ничего особенного, он дик и живописен, в особенности его конец, где, при впадении реки Нередимки в Лепенац, стоит город Качаник.

Но, при живописной обстановке, «город” Качаник поразил путешественниц ужасным видом упадка и разрушения; дома смотрели так, как-будто они не могут выстоять дольше одного дня; улицы были пустынны; город был не только в дурном состоянии, но в таком, которое должно было с каждым днем еще ухудшаться. Нужно было какое-нибудь объяснение, и оно скоро явилось. На первый вопрос путешественниц о населении города, им ответили, что в Качанике семьдесят магометанских домов, и «между ними одного райи». Этим все было объяснено.

Хозяин дома, где они остановились, принял их со всем вниманием, и просил переводчика сказать им, что у него всегда останавливаются все паши, беги и консулы, что сам он также бег, и что под его кровом им «нечего бояться». В Скопии говорили о том, примет ли их кто-нибудь в дом в Качанике, и потому путешественницы оценили гостеприимство албанца и поблагодарили его утонченной вежливой фразой, которой он остался, повидимому, доволен, и продолжал [605] повторят: «не бойтесь», — так что путешественницы, наконец, спросили его, почему он думает, что они «боятся»? — «Дальнейшее знакомство с Арнаутлуком (арнаутской землей), — замечает г-жа Мэккензи, — приучило нас слышать фразу: «не бойтесь», и, кроме того, научило нас не считать верным, чтобы мы в самом деле были в безопасности».

Комната, предназначенная для них, была лучше, чем можно было бы ждать по наружности дома, — с диванами, окнами, которые были отчасти со стеклами, отчасти заклеенные бумогой, с резным потолком, печью, шкапами для посуды и т. д.; но она была крайне грязна и, кроме того, резьба, диваны, шкапы заключали множество неназываемых насекомых. Г-жа Мэккензи оставляет открытым вопрос, насколько вообще турки опрятны, но, по собственному наблюдению, замечает, что оттоманские офицеры и солдаты, греки, мужчины, женщины и дети, и албанцы всех племен и вер — до отвращения грязны.

О разной степени опрятности у балканских народов, г-жа Мэккензи говорит:

«Из своего славянского соседства наименее опрятны черногорцы, которые, впрочем, стыдятся этого, извиняя себя тем фактом, что большую часть года их села имеют мало воды. С другой стороны, болгары опрятнее, чем какой-нибудь народ между ними и голландцами, и притом трудолюбивы и любят порядок. Дунайские сербы менее грязны, чем немцы; они любят свежий воздух, и обильно допускают его в свои доме; хотя они еще несовсем опрятны, но очень стараются сделаться такими, так как «отсутствие рубашки» считают одним из атрибутов турка. Их братья по-племени, мусульманские джентльмены Боснии имеют белоснежное белье и прекрасную чистоту в домах, — также и боснийские христиане, насколько им позволяет их бедность. Действительно, оценка опрятности есть один из тех пунктов, где славянские христиане отличаются характером от своих южных единоверцев греков, с которыми их так часто смешивают” (Это смешение греков с южными славянами принадлежит, конечно, иностранной литературе, писатели которой в прежнее время, и еще недавно, мало зная славян, смешивали их с греками, — по тождеству религии).

Прибывшие иностранки — великая редкость в этом глухом и диком крае — заинтересовали женское население дома; последнее пожелало сделать им визит. Путешественницы, конечно, согласились, сами любопытствуя видеть албанских женщин, [606] которые, вероятно, покажутся в своих известных живописных костюмах. Но они были крайне и неприятно изумлены, когда албанки явились к ним в самом незатейливом и грязном дезабилье. расспросив одну служанку, умевшую немного говорить по-славянски, путешественницы узнали, что албанские женщины боялись показать им свои платья, чтоб не возбудить их «жадности»! — При отъезде оказалось, что арнаут-хозяин был просто содержатель «хана», почему он и принял их в свой дом.

Холмы, составляющие западную стену Качаникского прохода, встречаются дальше с восточной отраслью Шар-планины, и пункт их соединения — есть пирамидальная гора Любатерн, достигающая 6,400 футов высоты. По словам провожатых, не далеко от вершины горы лежит озеро, с снежными берегами, которое и дает начало реке. Путешественницам не удалось проверить этого сведения более компетентными показаниями.

Когда раздвинулись горные цепи, путешественницам открылась обширная возвышенная равнина Косова-поля, простирающаяся до Митровицы на севере, на расстоянии четырнадцати часов верховой езды. Она лежит средним числом на 1,700 футов над уровнем моря и составляет водораздел Эгейского моря и Дуная. Полагают, что вся ее площадь была некогда, озером, и часть ее доселе остается болотом; текущие с нее реки идут одни в Вардар и Эгейское море (Лепенац и Нередимка); другие — Лаб и Ситница — через Ибар и Мораву в Дунай.

_______________________________________

Вступив на Косово-поле, путешественницы вступили на. иную почву: желтые равнины Востока сменились зелеными горами и орошенными водой долинами Европы.

«К несчастию, — продолжает г-жа Мэккензи, — зелень и прохлада и составляют все, что свидетельствует на Косовом-поле об Европе. Старые хроники рассказывают, что в те времена, когда здесь впервые появилось турецкое войско, страна была, хорошо обработана и покрыта селениями; дороги и мосты была особенной заботой правителя; сербский парламент имел обыкновенно свои собрания в здешнем соседстве, и прилежащие города — Скопия, Ново-Бердо и Призрен — имели ежегодные ярмарки, на которые собирались иноземные купцы. Да, в те времена Косово принадлежало Европе, — принадлежало, хотя и грубому, обществу груда и прогресса; но оно было завоевано, [607] чтобы стать пастбищем для турецких лошадей, лет пятьсот тому назад”...

Косово-поле, расположенное в гористой стране, лежит как бы у дверей дунайской Сербии, Боснии и Албании, издавна отмечено было как место великих битв, и еще указывается тетерь как, место, где битва должна некогда решить судьбу окрестных земель. Г-жа Мэккензи припоминает происходившие здесь столкновения сербского царя с византийцами, венгерского полководца Гуньяда с турками — но знаменитейшей и несчастнейшей была та битва 1389 года, которой кончилась сербская свобода. «Память ее до настоящего дня остается так свежа, что путешественнику едва ли возможно поговорить с настоящим сербом больше пяти минут, чтобы не услышать имени Косова-поля. После пяти веков, все еще применяются уроки, данные поражением; потеря страны остается болеющей раной. Мы сами были свидетелями, как ссорившиеся сербы успокоились от замечания: «неужели вы будете спорить, как ваши отцы перед косовской битвой»... Всякий, кто живал в Сербии и изучал национальные предания и песни, будет, наконец, почти чувствовать, как будто он сам был на Косовом-поле, — с такой точностью перечисляются все факты, так живо изображаются побуждения и действия, так глубоки линии, так ярки цвета, которыми рисуются главные характеры».

Г-жа Мэккензи передает известный поэтический рассказ о Косовской битве, наполняющий в сербских народных песнях целый и знаменитейший цикл...

Ближайшей целью путешественниц на Косовом-поле был город Приштина и исторический монастырь Грачаница. До сих пор они ехали верхом; на Косовской равнине можно было, наконец, воспользоваться экипажем, и даже ехать рысью, — хотя и не потому, чтоб дорога была хороша: мосты были в таком положении, что их надо было переходить пешком. Местность не представляла никакого особенного интереса. Лес с каждым шагом становится реже, луга перемежаются с песками; дорога не оживляется и человеческими жилищами. Редкие албанские жилища бедны и жалки; «хан”, т.-е. постоялый двор, называвшийся «Новым ханом” (Иенихан), оказался полу-разрушенным, как самый старый, и, вероятно, удерживал потому свое название, что не было ничего новее.

Далее, влево от дороги лежит деревня, домов в тридцать, с христианским населением и с церковью. Гильфердинг (сочинения которого известны были английским [608] путешественницам) замечает, что имя этой деревни, Липлян, упоминается: у византийских писателей еще в ХII-м столетии, а в старые времена она была столь важном местом, что имела митрополичью кафедру. Направо от дороги лежит болгарская деревня Бабуш: до недавнего времени она была замечательна тем, что вся принадлежала одному роду, члена которого были освобождены от платежа податей, так как предки его оказали услугу султану Амурату в качестве лазутчиков. Привилегие эта, как говорят, прекратилась с изданием танзимата.

Вступив утром на Косовскую равнину, путешественницы в вечеру приблизились к последним следам холмов, ограничивающих равнину с востока и в низком, прикрытом месте увидели деревню и монастырь Грачаницу.

_______________________________________

С южного края Косова-поля начинается Старая-Сербия, северный предел которой есть граница княжества и Боснии. На русском языке читатель может найти описание Старой-Сербии в известной книге Гильфердинга (“Босния, Герцеговина и Старая-Сербия", Спб. 1869 — начиная с IХ-й главы); его рассказ обильнее географическими и особенно археологическими данными, — английские путешественницы, конечно, не были для последнего достаточно вооружены, но рассказ их очень любопытен бытовыми чертами, и во многих случаях они едва ли не рельефнее русского путешественника рисуют междуплеменные отношения и положение славянской райи. Оба рассказа, впрочем, хорошо дополняют друг друга.

Приближаясь в Грачанице с юга, путешественницы встретили сначала выстроенную недавно часовню: она очень мала и совершенно лишена всяких украшений, — потому, конечно, что христиане боялись ими раздразнить могамедан как роскошью. В противоположность скромной новейшей часовне возвышается старая церковь монастыря, величественная «задушбина» одного из сербских царей (“Задушбиной” называется постройка храма или другого религиозного и человеколюбивого учреждения — “за душу”, или для спасения души). Издали церковь кажется целой группой куполов, над которыми высится один большой: приближаясь в церкви, различаешь четыре меньших купола с оригинально переплетенными арками, из которых верхние остроконечны, а нижние круглы. Главное достоинство постройки — ее общий эффект; она необычно грациозна для византийской архитектуры и [609] напоминает некоторые из старых храмов северной Италии. Г-жа Мэккензи предполагала, что об итальянском влиянии могли свидетельствовать и фрески во внутренности церкви; но им очень повредили многочисленные деления церкви, необходимые для того, чтобы приладить внутреннюю форму к внешней. И алтарь, и средина храма и паперть темны и по высоте узки. Этот недостаток Грачаницы как будто послужил предостережением для строителя патриаршей церкви в Ипеке, где внешняя красота, очевидно, пожертвована желанию дать общине обширный, хорошо освещенный храм.

В числе фресок Грачаницы есть изображения основателя церкви враля Милутина и его жены, дочери византийского императора, Андроника II. Сын Милутина был строителем другого, еще более знаменитого, Дечанского храма; внуком Милутина был славнейший и самый могущественный из сербских царей, Стефан Душан. Изображения святых на фресках потерпели от турок, которые стреляли в них из пистолетов и позаботились выковырять им глаза. Эта злостная и намеренная обида больше оскорбляет сербов, чем полное разрушение, которое можно приписать азарту и суматохе нападения. Изображения остаются на стенах, и оскорбление не может быть забыто; изуродованные лица святых, встречаясь с глазами богомольцев, как будто вопиют о мщении. В княжестве Сербии, когда перестроивались некоторые разрушенные церкви, эти ослепленные изображения остались невосстановленными. Один старый епископ говорил путешественницам: «нам еще нужно их — это архивы веков угнетения; и наш народ должен их видеть, пока угнетатель еще стоит на сербской земле!» Г-жа Мэккензи замечает, что эта порча была, с другой стороны, выгодна для самых фресок, потому что спасла их от закраски. Г-жа Мэккензи выражает желание, чтобы сохраняема была и внешность древних памятников, — которым вообще новые реставраторы могут грозить еще большим истреблением, нежели опустошение врагов.

Только одна из фресок Грачаницы осталась нетронутою, сохраненная высотою купола, или, как говорят монахи, таинственным ужасом, который объял разрушителей и тем спас самую церковь. Это изображение есть голова Христа, которая в восточных церквах делается обыкновенно колоссальной величины и смотрящей вниз в акте благословения. «Концепция лица, здесь нарисованного, столько же выше жесткости византийской школы, сколько выше вялости новейших школ, — [610] замечает г-жа Мэккензи. Художник, изобразивший его лицо, мог быть современником Чимабуэ и Лучио Сиенского, и как у них, его гений был довольно силен для того, чтобы влить силу и величие даже в принятые тогда условные формы. В самом деле, Христос Грачаницы — такого сурового типа, что можно почти подумать, что художник имел предсказание о мрачных временах, предстоявших церкви в будущем. Эти строгие глаза смотрят из-под бровей, нахмуренность которых могла поразить ужасом осквернителей, совершавших поругание святыни».

Путешественницы ожидали найти в монастыре удобства а отдых, но нельзя было встретить более сильного контраста между Грачаницей и монастырями, какие были ими видены в Сербии. Грачаница произвела на них самое безотрадное впечатление. Игумен — молодой человек, получивший свое место куплей — в то время замешан был в одну темную историю и сидел в турецкой тюрьме; оставшиеся монахи были перепуганы появлением наглых заптиев; монастырская школа была в нищенском и жалком состоянии. Путешественниц тяжело поразил еще способ приветствия, сделанного им учениками при входе в школу. Ученики буквально упали им в ноги...

«Мы спросили, — почему они могли предположить, чтобы мы могли желать подобного приема? Учитель отвечал: — так научили нас турки: их важные чиновники требуют, чтобы мы, христиане, кланялись им в ноги. — Но ведь мы не турки, а для христиан требовать или даже допускать такое самоунижение не только стыдно, но и грех. Разве кто-нибудь из вас не был в свободной Сербии и не видел, как там держат себя ученики? — Нет, никто не был.

«Но при этих словах они переглянулись и стали улыбаться. Нас пригласили войти в церковь, и затем привели туда человека из деревни, который был в свободной Сербии... Этот человек был откровеннее монахов. Мы просили его сказать, кланяются ли в ноги ученики в сербских школах, как здесь? — Конечно, нет, отвечал он, да ведь в Сербии все иначе. У них хорошие дороги, хорошие судьи, мир и благоденствие; а здесь нет ничего, только беспорядок и зулум”.

Турецкое слово «зулум” вошло в сербский язык; оно значит насилие, притеснение; «зулумджия» — обыкновенное слово (между прочим в песнях) для обозначения злого турка, притеснителя и обидчика.

«Эти земные поклоны как в Грачанице, — продолжает г-жа Мэккензи, — нередко встречали мы во время путешествия. [611] Мы не думаем, чтоб и другие путешественники видели их с меньшим прискорбием, чем видели мы. Но то чувство, с каким мы смотрим на это унижение нам подобных людей и христиан, дает только слабое понятие о том, что чувствуют сербы княжества, к которым эта райя стоит в отношении братьев по племени, а часто и братьев по родству. Монахи, торговцы и эмигранты всякого рода постоянно переходят из турецких округов в свободную Сербию, и не нужно даже их рассказов о своем положении, чтобы пробудить такое негодование, — довольно того невольного свидетельства, какое дается их униженной манерой держать себя, пока они не усвоят обычаев новой страны».

Из Грачаницы путешественницы должны были отправиться в Приштину. Турецкие власти этого города были уже извещены об их приезде; и заптий, присланный на встречу им из Приштины, предлагал, что если они желают ехать дальше в том же экипаже (нанятом в Скопии), то он может заставить восчиков ехать без всякой прибавочной платы: путешественницы, конечно, отказались от турецкой любезности — делавшейся на счет восчика.

Приштина лежит в полутора часах езды от Грачаницы, в волнистой местности; город не велик, и по турецкому обыкновению грязен, но издали красив, благодаря минаретам одиннадцати мечетей, построенных, как говорят, турецкими женщинами, мужья которых были убиты при Косове. Турецкий начальник города, старый албанец из хорошего рода, в крымскую войну служивший под английским начальством, выбрал квартирой для путешественниц дом епископа. Сам епископ был по обыкновению в Константинополе, и община, — говорит г-жа Мэккензи, — не жалела об его отсутствии; вместо него управлял «ходжа-баши» из местных христиан. Ходжабаши пригласил путешественниц осмотреть школу, — которая после Грачаницы приятно поразила их и своим наружным порядком, и бойкостью учеников; учителем был серб из Митровицы, на австрийской границе, по Саве. Книги были из Белграда; по расспросам оказалось, что у учителя есть и сербская история, но он боится учить по ней открыто, — потому что в школу заходят иногда турецкие офицеры, и один, увидев такую книгу, грозил учителю, что донесет на него начальству. Этот офицер был — поляк. «Я затрепетал с ног до головы, — рассказывал учитель, — и не знал что сказать или что сделать; но, к счастью, при этом был еще казак, бежавший [612] из русской службы, который всегда относился к нам дружески; он вывел поляка из комнаты и сказал ему с неудовольствием, что они посланы в Приштину не затем, чтобы мешаться в сербские школы. С тех пор чтение истории нашего отечества делается частным образом”.

«Нет надобности объяснять, — говорит г-жа Мэккензи, — что польский офицер оказывал плохую услугу султану, раздражая христиан запрещением открытого школьного чтения «сербской истории в том месте, где самые возбуждающие подробности этой истории известны всякому мужчине, женщине и ребенку через народные песни. К сожалению, этот пример не единственный, и мы слышали потом, как в одном из наибольших славянских городов Турции школьные истории Сербии были отобраны. Само собою разумеется, что сам паша их не читал, но кто-то сказал ему об их существовании, и что в них были места, стремящиеся возбуждать презрение в турецкому правительству; фанатические мусульмане подняли крик, и греческий епископ оказался усердным агентом при арестации книг. Достойно замечания, что один из более рассудительных местных мусульман, сам славянин и имевший у себя заподозренные истории, возражал против этой меры на том основании, что этим действием гораздо скорее можно возбудить презрение к турецкому правительству, нежели чем-нибудь, заключающимся в сербских школьных книгах. Прочитавши, как этот мусульманин, книгу, о которой идет речь, мы можем, не колеблясь, присоединиться в его мнению».

Школьный учитель говорил, что поляки в оттоманской армии больше чужды своим угнетенным братьям по христианству, чем сами магометане. Г-жа Мэккензи признает, что они слышали очень часто об этом, и притом с самыми горькими жалобами; и думает, что без сомнения поляки были очень способны ненавидеть христианских подданных Турции, считая их клиентами России. Но потом, говорит она, поляки показали больше понимания, и при бомбардировке Белграда поляки и венгерцы предложили свои услуги сербскому правительству.

_______________________________________

Приштина лежит в самом сердце «Старой-Сербии». Еще во времена древнего царства, собственная Сербия отличаема была от других сербских земель, как Босния, Зета и др., и заключала в себе нынешнее княжество с тем краем, который лежит на юг от него до Македонии. На старых [613] картах Европейской Турции, рисованных в то время, когда вся Сербия была под турецким владычеством, вся эта страна является под ее собственным именем; но теперь, когда сербские земли на Дунае освободились, а остальные все еще принадлежат Турции, составители карт ограничили имя Сербии свободным княжеством. Другие области, оставшиеся под властью турок, называются у их христианского населения Старой-Сербией, — имя известное и вообще в славянском мире, но неизвестное турецким властям и европейским консулам в Турции. Последние, за исключением австрийского консула в Призрене, находятся слишком далеко от этих мест, и знают только, что турки называют этот край Арнаутлуком, и что он отчасти населен албанцами-могамеданами. В самом крае можно слышать оба имени. Если вы замечаете какой-нибудь факт разорения или беззакония, турки и сербы одинаково отвечают: «чего же вы хотите в Арнаутлуке?» Если вы выражаете удивление при виде какой-нибудь древней церкви и заметите: «кто бы ожидал встретить здесь такое здание!» то священник, который служит вашим чичероне, пододвигается и шепчет: «мы зовем этот край Старой-Сербией».

Таким образом, границы Старой-Сербии не имеют никакого политического определения, и вообще никакого, кроме того, какое дают ей христианские жители ее: это последнее опять зависит от соображений исторических. Г-жа Мэккензи очерчивает эти границы Старой-Сербии, как они определяются местным преданием. На севере, где Старая-Сербия прилегает к южным пределам княжества, находится город Новый-Базар (в древности Раса, старое гнездо Сербии), откуда к западу идет цепь холмов, кончающаяся тем горным узлом, верх которого составляют черногорские Берды (в этом пункте лежат самые высокие горы европейской Турции, и главные вершины, Ком и Дормитор, достигают 8000-9000 футов). В юго-восточной оконечности Старой-Сербии лежит Призрен, старый сербский «Царьград”, и затем горы Скарда, или Шар-планины. Как на западе линия с севера к югу означается горами Герцеговины, северной Албании и Черногории, так на востоке, линию с юга к северу можно провести от «града» Марка-Кралевича в Прилипе к Скопии, и отсюда, по хребту болгарской Черной-Горы, к Нишу. Ниш стоит несколько в сторону от границы свободных округов, но в нем есть памятник, построенный турками из черепов сербов, павших [614] на защите свободы, — и этот памятник, по замечанию, сделанному Ламартином, обозначает настоящую границу Сербии.

В Старой-Сербии сосредоточены главные города древнего царства и славнейшие воспоминания сербской старины. На Косове или близ него лежат города Приштина, Ново-Бердо, Вучи-Терн, монастырь Грачаница, знаменитая старая церковь в Самодреже; замок Звечан, некогда резиденция сербских кралей, занимает возвышенность у северного входа в равнину. На равнине «Метохия», которая лежит рядом с Косовом, отделенная от него невысокой цепью холмов, цари из рода Неманичей основали свою столицу; «сербский Царьград”, Призрен, лежит в нескольких часах от Ипека, или Печи, столицы сербской патриархии, и между ними стоял знаменитый храм в Дечанах, которым строитель его так гордился, что перешел в потомству с именем Стефана Дечанского. В народной поэзии сербов Косово знаменито как боевое поле, Метохия как сад Сербии. Повидимому, здесь, в этих краях древней Сербии, собралось тогда не только политическое могущество страны, ее церковное представительство, но и богатство и образованность. Старые памятники, в виде развалин или более или менее сохранившихся храмов, свидетельствуют, что цивилизация и искусства давно проникли в эти страны, которые теперь представляют только пустыню.

Поворотным пунктом сербской истории была косовская битва; но превращение плодоносной страны в пустыню, и известной цивилизации в одичание было медленным процессом, который состоял в следующем. По первым условиям между султаном и покорившимися ему сербами, христианская церковь и мечеть могли стоять рядом, и жители могли молиться в той или другой, как кто хотел. Но эти условия соблюдались и в Сербии так же мало, как в Болгарии. Умеренность и терпимость держались у турок лишь до тех пор, пока они не захватили страну крепко в руки; а потом они присвоили себе все, чего не разрушили. Из детей, которые не были убиты, мальчиков они брали и готовили в янычары, девушек в гаремы, а отцы спасались, только «выкупая свои головы» — харачем. Церкви или были разрушены, или обращены в мечети; остальные уцелели или потому, что были малы, или потому, что их положение не было удобно для могамеданского поклонения, или, наконец, потому, что за сохранение их христиане готовы были платить большие суммы денег. Таким образом Грачаница и Дечаны продолжают быть источником дохода для мусульман. [615]

После косовской битвы, турки выслали сюда свои колонии, но могамеданство не имело большого успеха, пока оставалось здесь сербское население. Дело пошло иначе с конца XVII-го столетия. Завоевав Балканский полуостров, Турция вела все дальше свои захваты, и наконец, грозила немецкой империи; турки овладели Венгрией и осаждали Вену. Австрия увидела, что дело серьёзно; она начала войну с Турцией, и для большего успеха искала союзников в сербском населении; но австрийские генералы действовали плохо, и должны были отступить. Покинутые сербы увидели, что борьба безнадежна, предпочли покинуть свою родину, чем покориться, и приняли предложение императора выселиться в пределы Австрии. Тогда, в 1690, произошло известное переселение 37,000 семейств из центральной Сербии в австрийские владения, где они должны были сохранить свое внутреннее управление, нравы и церковь. Император требовал лишь — на время, — чтобы они защищали пределы империи от турок, и обещал, что он завоюет для них впоследствии их старую родину.

Старая родина, как известно, не была завоевана, и в ней стали хозяйничать албанцы-мусульмане. Некогда многолюдная, обработанная страна запустела; с мусульманами, как и в других славянских краях, шло разрушение и упадок. Сербское население, пришедшее в Австрию и составившее значительную долю Военной Границы, должно было увидеть, что австрийское правительство не думало исполнять обещаний, какие давало относительно их внутренней автономии... Не мудрено, что эти австрийские сербы не забывают и теперь, почти через двести лет, старого отечества и стремятся к нему, как и их единоплеменники за Дунаем. По замечанию г-жи Мэккензи, австрийские сербы — не менее энтузиастические сербские патриоты, чем сербы княжества: их молодые люди охотнее ищут службы в княжестве, чем в империи. Со времени войны за освобождение сотни семейств переселились в свободную Сербию, и если турки очистят когда-нибудь более южные округи, то масса северных дунайских колонистов объявляет, что они возвратятся туда, откуда пришли.

Эта неизменная привязанность к старой земле очень знаменательно выразилась тем, что австрийские сербы отделили часть своей территории и посвятили ее воспоминаниям. Выбранная для этого местность есть Фрушка-Гора, холмистый полуостров между Дунаем и Савой: здесь новоприбывшие эмигранты построили церкви и назвали их по именам оставленных на [616] родине; сюда они перенесли свои немногие сокровища и останки своего последнего царя.

«Мы посетили монастырь, где лежит Лазарь, — рассказывает г-жа Мэккензи. — Тело его с Косова-поля было перенесено сначала в Грачаницу, потом в Раваницу — церковь, находящуюся теперь в пределах княжества; наконец, в Новую-Раваницу, построенную на Фрушкой-Горе. День Косовской битвы («Видов дан», т.-е. день св. Вита, 15 июня) празднуется как годовщина царя; в этот день тысячи народа приходят на богомолье в его раке, толпясь около открытого гроба, в котором он лежит, облеченный в одежды, в которых сражался и пал на Косове. В том же монастыре хранится большая картина битвы: она служит текстом для поэм о турецком завоевании»...

Таково было историческое прошедшее Старой-Сербии. Г-жа Мэккензи вполне верно указывает национальное значение этой страны для сербского народа: со Старой-Сербией соединены для него все главнейшие исторические воспоминания, — а с этими воспоминаниями неразрывно связано национальное сознание и чувство народного достоинства. Таким образом стремление княжества присоединить Старую-Сербию получает смысл не только материального приобретения, но и глубокого нравственного требования. Право свободной Сербии на Старую-Сербию еще усиливается современным положением последней: возвращение ее сербскому народу есть единственное средство возвратить эту страну цивилизации. Турецкое и албанское господство отозвались здесь только грабежом и разорением: это факт, продолжающийся несколько веков, и, следовательно, с излишком доказанный.

Мы обратимся дальше к рассказу г-жи Мэккензи о современном положении Старой-Сербии, когда в ней господствуют турки и албанцы.

А. Пыпин.

Текст воспроизведен по изданию: Официальная Турция в лицах // Вестник Европы, № 10. 1877

© текст - Пыпин А. 1877
© сетевая версия - Thietmar. 2011
© OCR - Бычков М. Н. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1877

Мы приносим свою благодарность
М. Н. Бычкову за предоставление текста.