-

МАККЕНЗИ Г. М., ИРБИ А. П.

ПУТЕШЕСТВИЯ

ПО СЛАВЯНСКИМ ПРОВИНЦИЯМ ЕВРОПЕЙСКОЙ ТУРЦИИ

TRAVELS IN THE SLAVONIC PROVINCES OF TURKEY-IN-EUROPE

ПУТЕШЕСТВИЯ Г-Ж МЭККЕНЗИ И ИРБИ В СЛАВЯНСКИХ ЗЕМЛЯХ ТУРЦИИ

— Travels in the Slavoniс Provinces of Turkey-in-Europe. By G. Muir Mackenzie and А. P. Irby. With а Preface by the Kight Hon. W. E. Gladstone, M. P. In two volumes. Second edition revised. London. 1877.

Первое издание этой книги появилось в 1867 году; сколько помним, она осталась не замечена в русской литературе, и тем, кто оценили ее в то время, нелегко было бы возбудить в ней тот интерес, какого она заслуживала. Общество,— надо признать этот факт,— не дальше как десять лет назад очень мало интересовалось тем славянством, о котором теперь так много говорит; перевод этой книги,— а она вполне и теперь его стоит,— не нашел бы издателя. Между тем, это — одна из замечательнейших книг о балканском славянстве со стороны его внутренних отношений; скажем даже,— самая замечательная из всей литературы новейших путешествий в эти страны.

Английские мнения о восточном вопросе разделены, и книга г-ж Маккензи и Ирби принадлежит той стороне, которая не ставила английских интересов в поддержании "государства", где самое свободное сословие составляют баши-бузуки. У нас высказано было много негодования против партии, желающей непременно сохранения Турции и очевидно готовой даже на войну в ее защиту; но тем больше должно признать заслугу другой стороны английского общественного мнения и литературы, [281] которая, не полагая английского интереса в поддержке Турции, предпочитает видеть этот интерес — в раскрытии бедственного положения целых христианских народов, в искании для них сочувствия и помощи. И русской литературе особенно следовало бы отдавать справедливость людям, которые в нынешнем возрождении восточного вопроса оказали существенные услуги делу справедливости, восставая — среди своего, дурно расположенного общества — против турецкого владычества над славянством, с которым не связывали этих людей никакие национальные и конфессиональные связи. Имена Гладстона, Фримэна, Мак-Гахана, Скайлера, Стильмана найдут почетное место в истории возрождения балканского славянства; на ряду с ними должны стать имена г-ж Мэккензи и Ирби.

Их путешествия по европейской Турции начаты были лет пятнадцать тому назад. Прошло еще немного времени с парижского трактата, сохранившего полную "независимость" и "целость" турецкой империи, или, другими словами, отдавшего ее христианских подданных под прежний безграничный произвол. Христианам обещана была гарантия дипломатической "Европы", которой в сущности не было ни малейшего дела до их положения. Результат был достоин такого покровителя, как Наполеон III. "Гарантии" и султанские указы, которые были их исполнением, оказались простым пустословием; это были такие же громкие слова, какими так часто бывают разные оффициальные великодушные заявления, которых ни на минуту не понимают серьёзно те, кто их расточает. Но уже и в то время находились люди, которых не обманывали эти слова; правда вскоре стала выходить наружу из-за всего политического лганья и лицемерия. Г-жи Мэккензи и Ирби путешествовали по Турции, когда "гарантии" были еще свежи; страна была что называется "спокойна",— тем не менее картина славянского быта, виденная ими в Турции, была такова, что им тогда же была очевидна невозможность человеческого существования для миллионов тамошних христиан. Рассказы г-ж Мэккензи и Ирби тем больше знаменательны, что их книга не имеет в себе тени памфлета: это — простая, спокойная передача дорожных встреч и виденных во-очию фактов, где беспристрастие не терялось и под влияниями чувства. Английских путешественниц влекла в славянские земли, повидимому, не одна чистая любознательность; в них с самого начала было великодушное желание принести здесь посильную пользу — тот гуманный идеализм, который так нередко сглаживает столь [282] осуждаемый нами "эгоизм" западного общества прекрасными примерами общечеловеческого великодушного чувства, который производил Говардов и Вильберфорсов, "друзей мира", врагов торговли неграми и т. д., и т. д. Путешественницы хотели, кажется, принять участие в заботах о религиозном образовании христианской райи; они странствовали с запасом славянских книг, которые раздавали желающим и особенно школам. Первая поездка (из Константинополя в Белград и Черногорию) сделана была ими в 1862. В следующем году они предприняли путешествие по другому краю Турции: они отправились из Салоники на северо-запад, через Монастир, Скопию, Приштину в Старую Сербию, в боснийской границе; отсюда повернули в Ипев (Печ), знаменитый монастырь Дечаны, Призрен, и оттуда через Албанию в Адриатическому приморью. Это путешествие шло от Салоники по западному краю болгарской территории, на ее границе с Албанией; затем их маршрут проходил по Старой Сербии, некогда центру древнего сербского царства, где теперь сербское племя перемежается с албанцами. Книга оканчивается рассказами о Черногории и княжестве Сербии.

Главный труд в описании этого путешествия принадлежал г же Маккензи. К сожалению, мы не находим в книге никаких подробностей ее биография; знаем только, что впоследствии, в 1871 г., она вышла замуж за г. Сибрайта (Sir Ch. Sebright, baron d’Everton), и умерла в Корфу, в январе 1874. Товарищ ее ирудов и путешествий, мисс Ирби осталась верна тем стремлениям, какие одушевляли их обеих пятнадцать лет тому назад; в последние годы она приобрела новую по четную известность своими неутомимыми усилиями на пользу бедствующих славян в Боснии: с начала восстания и до сих пор она отдает свое время и средства на собирание и раздачу пособий несчастному населению беглецов. В настоящем издании прежней книги, г же Ирби принадлежат три вновь прибавленные главы о Боснии в 1875, 1876 и 1877 году.

В русской литературе сделано довольно много для изучения Болгарии и южного славянства, но почти исключительно по их связи с общеславянской, древностью, с началом славянского православия и русской стариной. О современном состоянии болгарского народа мы имеем две-три книжки и несколько журнальных статей, написанных жившими в России болгарами о бедствиях их отечества; но у нас не было и нет книги, которая могла бы быть поставлена в параллель с английским путешествием. [283] Немногие из русских ученых или писателей бывали в Болгарии и видели сами "политическое" состояние народа, или даже хорошо видевши, как, например, Григорович, не могли рассказать о нем: в те времена нельзя было и заикнуться о "политике". По той же причине отчасти, Болгария, за двумя, тремя исключениями, оставалась обыкновенно вне района путешествий наших славистов. Странным образом, те славянские интересы, в которых многие стали видеть теперь панацею для подкрепления нашей собственной национальной идеи, лет тридцать-сорок тому назад обставлены были самым подозрительным надзором. Этим интересам отведена была филологическая и археологическая рамка, и вне ее они становились каким-то вольнодумством, которое ни мало не поощрялось. Понятно, что это прямо отражалось, во-первых, недостатком сведений о современном славянстве, в том числе и южном, и недостатком самого интереса к нему в обществе; а, во-вторых, отражалось и тем, что новейшее славянское развитие шло мимо нас, не имея понятия о нашей истории общественной. Для огромного большинства наших образованных людей, Болгария, Босния, Герцеговина были совсем неизвестные страны: несколько знали только княжества Сербию и Черногорию; Больше известий о турецком славянстве начинает появляться только с 60-х годов, в случайных и отрывочных корреспонденциях с юга в славянофильских изданиях и в "Московских Ведомостях", в особенности по поводу болгарского церковного вопроса; но у нас не явилось ничего подобного книге г-ж Маккензи и Ирби. Десять-пятнадцать лет тому назад для огромного большинства общества вопрос о славянстве все еще казался книжной выдумкой славянофилов и ученых; между тем, книга г-ж Маккензи и Ирби, как вся мысль их путешествия, есть дело общественной инициативы. Наконец, для русского путешественника в славянских землях Турции издавна являлось препятствие, незнакомое, кажется, никакому другому европейцу: путешествие по Турции вообще не безопасно, и для того, чтобы делать его спокойно, нужно иметь, во-первых, известные средства,— а наши люди со средствами очень мало расположены так употреблять их; во-вторых, путешественнику в Турции, чтобы не рисковать неприятностями и даже опасностями, нужно особенное участие своего посольства... Мы не сомневаемся, что последний русский посол в Константинополе оказал бы содействие русскому путешественнику подобного рода; но, к сожалению, вообще русские не привыкли встречать от представителей своего отечества такого внимания и [284] содействия. Факт тот, что из наших ученых славистов в Болгарии были, кажется, только Григорович, путешествие которого (еще в сороковых годах), сколько мы знаем, исполнено было всякими затруднениями, и Гильфердинг, который сделал большое путешествие в Боснии, Герцеговине и Старой Сербии в качестве оффициального лица (он был консулом в Сараеве), а в Болгарии сделал, уже впоследствии, только небольшую поездку.

Английские путешественницы принялись за свое дело очень добросовестно. Нечего говорить о том, что в английской дипломатической колонии они не только встречали полное гостеприимство и содействие, но и могли запастись необходимыми и важными сведениями. Они получили султанский фирман, обеспечивший им внимание местных властей; свели знакомства, доставившие им много сведений из первых источников,— напр. они беседовали с самим греческим патриархом. Они, сколько могли, познакомились с болгарским и сербским языком,— хотя для более сложного разговора имели при себе переводчика,— хорошо познакомились с историей страны, с современными отношениями народа, политическими, религиозными, хозяйственными. С этой подготовкой они могли тотчас видеть действительное положение вещей. Как мы заметили, их побуждения были христианско-филантропические, но они приступали к делу без предвзятых понятий, ни в английскую, ни в русскую сторону: они искали фактов; встреченные факты внушили путешественницам глубокое сострадание в несчастному славянскому народу. Чем больше они узнавали этот народ, тем больше возрастало их участие, тем больше они ценили его характер, в котором хотя и не могло не отравиться вековое угнетение, но не успело стереть симпатичных природных свойств; чем дальше, тем больше разъяснялось для умных наблюдательниц, что никакая турецкая цивилизация немыслима, что будущее возможно только для этого угнетенного славянства, в котором они видели и любовь в труду, и искание образования, и возможно только на условии освобождения от ига. Простое человечное чувство, с которым путешественницы относились к изучаемому народу, дало им понят его вернее, чем удалось кому-нибудь из многочисленных европейских путешественников, посещавших и описывавших Болгарию в последние годы.

Указывая выше тот общественный характер, с каким является книга г-ж Мэккензи и Ирби в английской литературе, мы вовсе не думали сравнивать отношение русского [285] общества к южно-славянскому вопросу с отношением к нему либеральной части английского общества. Это отношение слишком различно и не подлежит сравнениям: наше общество, идя теперь вслед за правительством, дает такие свидетельства своего участия, сильнее которых не может дать,— оно жертвует жизнью десятков тысяч людей. Южно-славянский вопрос расширился в целое национальное дело; война, без сомнения, популярна и уже отмечена порывами величайшего энтузиазма. Но, когда является вопрос о нашем ближайшем отношении в тем, из-за кого идет борьба, мало одного чувства и национального инстинкта: нужно, чтоб этот инстинкт был освещен сознанием. И в этом отношении нам, без сомнения, остается еще многого желать. Указанная нами бедность нашей литературы относительно современного положения южного славянства может быть меркой бедности тех сведений, какие имеются в самом обществе. В большинстве мы только теперь узнаём ближе эти народы и составляем себе о них первые понятия. В сербской войне оказались примеры печальных недоразумений, какие являются следствием этого недостатка сознательного отношения к другому народу: взаимное охлаждение, конечно, не составляет желательного результата встречи двух единоплеменников. Настоящая борьба неизмеримо шире прошлогодней; дело ведется самим государством, всеми его средствами; но для общества не превращается та обязанность выяснить себе между-национальные отношения, чтобы не повторилась, в больших размерах, та же прискорбная ошибка. Наше общество не имеет голоса в высших решениях, какие принимаются в политических вопросах, но господствующие понятия общества несомненно отражаются в многоразличных исполнителях, и если бы даже решения были безупречны, исполнение может извращать или ослаблять их, когда исполнители недостаточно изучают дело или вносят собственные ошибки в свое исполнение. Международные отношения представляют в особенности чувствительный барометр.

Первое — да и последнее — условие в этих отношениях есть уважение к чужой народной личности. В болгарском вопросе, где мы являемся с помощью, единственной, какой ждет народ, это требование особенно настоятельно. Не торопитесь судить по случайным встречам, по страшно исключительным обстоятельствам. Народы не проходят даром таких несчастий истории, какие пришлось вынести болгарам: неудивительно, если несчастия подавляли сознание, портила народный характер, прививали [286] ему неприятные черты. Надо отдать себе отчет в том, что мы видим; надо отделить явления, выросшие под веками рабства и от них только происшедшие, и уметь оценить то, что есть прекрасного и сочувственного в уцелевшей основе народной личности. Болгары производят такое двойственное впечатление, но лучшая основа их народного характера несомненно уцелела. Станут они в иные условия, и она должна развиться и стать их господствующей чертой.

Чтобы понять это и остаться справедливым в суждении о народе, и нужно знакомство с его бытом и историей. Книга г-ж Мэккензи и Ирби может в этом служить хорошим пособием для читателя, который найдет здесь много поучительных фактов и наблюдений. Путешественницы умели отнестись к делу замечательно правдиво: они не скрывают от себя и от читателя иных непривлекательных сторон изучаемого ими народа, но они умеют отдать справедливость его лучшим качествам, и — найти первому объяснение в бедственной исторической судьбе народа. Труд г-ж Мэккензи и Ирби успел уже принести свою великую пользу, внушая человеколюбивое участие к несчастному народу. Гладстон, написавший предисловие в настоящему (второму) изданию книги, признаёт, что именно из этой книги больше, чем из какой-либо другой, он почерпнул справедливые понятия о действительном положении балканского христианства: "Я не хочу,— говорит он,— уменьшать значения трудов и заслуг других, но, по моему мнению, ни один дипломат, ни один консул, ни один путешественник, из наших соотечественников, не сделал такого ценного вклада в наши сведения об этом важном предмете, какой сделали г-жи Мэккензи и Ирби, когда издали в 1867 г. свое путешествие в некоторые из славянских провинций Европейской Турции".

Это замечание можно распространить не на одних только английских дипломатов, консулов и путешественников.

Мы делаем несколько извлечений из этой книги, предполагая, что читатель с большим любопытством, чем было бы прежде, прочтет рассказы о положении балканского славянства в недавние годы, в его "нормальном" положении. Не забудем, что в описываемое время славянские земли Турции "наслаждались спокойствием" — в этом "спокойствии" можно угадывать прошлогодние убийства и нынешнее истребление болгарского народа. [287]

_______________________________________

I.— Салоника, в 1863.— Вид Болгарии из Салоники.— Енидье.— Водена.— Монастир (Битоля).

В конце мая 1863, г-жи Меккензи и Ирби прибыли в Салонику, откуда должно было начаться их путешествие внутрь страны, в западную окраину Болгарии. Салоника, входный пункт в Болгарию от Эгейского моря, есть один из главнейших торговых городов европейской Турции, еще "сохраняет некоторые античные памятники для будущих исследователей, и в славянской истории знаменит как отечество св. Кирилла и Мефодия и место чудес св. Димитрия Селунского. Прежняя церковь св. Димитрия обращена в мечеть, где еще сохраняется, как статья дохода с христианских паломников, гробница итого святого; в прошлом году эта мечеть была сценой убийства германского и французского консулов. "Настоящая достопримечательность Салоники есть ее население, странная смесь антипатичных одно другому племен. "Терма" древней истории, "Фессалоника" посланий ап. Павла представляет теперь любопытный пример города, исторически греческого, политически турецкого, географически болгарского и этнографически еврейского". Здешние евреи — потомки испанских евреев, переселившихся сюда во время гонения против них; они составляют большинство населения Салоники, до 40 тысяч из 60-ти, но евреи подкупают турецких чиновников, чтобы уклониться от податей, и оффициально их считается только до 11—12 тысяч.

Относительно славянского элемента, Салоника составляет пункт в этнографической границе, которая в этой части Турции делит славянское население от греческого. До известной степени эта граница совпадает с чертой древней римской дороги, между Салоникой и Охридским озером; тем не менее, болгарские поселения идут на несколько миль к югу от via Egnаtia, греческие в северу от нее, а в городах население смешанное, и отчасти состоит из турок-османлисов. Другие пограничные (этнографически) города — Монастир, Водена и Енидье: во всех них живет мало греков или их вовсе нет, тогда как в Салонике всего только около 500 славянских семей.

Должно заметить, что на юго-восточной границе масса славянского племени везде отступает от морского берега и оставляет (только изредка прерывая ее) береговую полосу, заключающую часть Фракии, Халкидский полуостров, города Константинополь и Салонику. Этот край населен так разнообразно, так важен в стратегическом и торговом отношении — и [288] каждому так не понравилось бы, если бы он попал в руки всякого другого,— что люди, имеющие в виду будущее переустройство славяно-греческого полуострова, обращают особенное внимание на этот край. Между прочим предлагают сделать из него нейтральную территорию и присоединить в двум большим портам, так, как известные округи земли присоединялись в вольным городам Германии. "Эти переделыватели (modifiers) хотели бы отдать Греции должное ей в Фессалии и Эпире, а всем славянским областям Турции дать национальное и христианское самоуправление, какое есть в княжеской Сербии". Собственные идеи г-ж Мэккензи и Ирби (Впрочем, мы будем дальше употреблять одно первое имя, так как г-жа Мэккензи всего больше работала над описанием путешествия), в этом пункте совершенно определенны. "Не принимая на себя судить о тех или других политических проектах, мы можем заметить, что всякое устройство, которое избавит бережливого и трудолюбивого болгарина от ига его нынешнего варварского господина, несомненно будет выигрышем для цивилизации, и в одном отношении особенно для самих нас (т.-е. англичан). Прямым следствием этого было бы развитие средств страны, и между прочим хлопка. Обширная пустынная равнина и соседний округ, недалеко от города Сереса, благоприятны для возделывания хлопка, которое может обещать большие выгоды".

Но г-жа Мэккензи находит совсем невозможным теперешнее положение болгарского земледельца, который не только платит большой налог с земли, платит подать за изъятие от военной службы, т.-е. за лишение оружия и угнетение мусульманами, но подвергается еще грабежу сборщиков и насилию от всякого встречного мусульманина. Когда налог натурой стали заменять денежной податью, то положение еще ухудшилось, при отсутствии путей сообщения и безопасности, которые дали бы возможность поселянину доставить свои произведения на рынок. Он должен был сбывать их в соседстве, а подать назначалась по ценам, стоящим на рынке. "Народ заявляет, что угнетение теперь еще хуже, чем когда-либо, и что это — одна из тех многих мнимых реформ, которые хороши на бумаге, но оказываются зловредными на деде, когда их не сопровождают другие реформы".

"Под Болгарией,— замечает при этом г-жа Мэккензи,— мы понимаем не ту незначительную часть ее, которая [289] называется "турецкой провинцией Болгарией", во всю страну, населенную болгарами (Т.-е. болгарскую предбалканскую и забалканскую). Число жителей ее, обыкновенно полагаемое в четыре миллиона, самим народом считается от пяти до шести миллионов, и составляет восточный отдел южно-славянского племени. Болгары во всех основных чертах характера отличаются от своих соседей — грека, румына и турка; некоторыми чертами они отличаются и от своих западных соплеменников, сербо-кроатов. Главное из этих последних отличий — недостаток того, что называется esprit politique, и соответственное превосходство в понятии о материальном благосостоянии. Не так как серб, болгарин не поддерживает своего самоуважении воспоминаниями национальной славы, и даже стремлениями к славе будущей; с другой стороны, никакая мера притеснения не может сделать его равнодушным к своему полю, к своей лошади, своему цветнику, даже к мелочной опрятности его жилища.

"Как сильно может сказываться племенное различие при тожественных условиях климата, религии и правления, можно видеть в городах, где греки в течении многих веков жили рядом с болгарами. Один любит торговлю, умен, ловко говорить, но лжив, грязен и безнравствен; другой любит земледелие, упрям и медлен в речах, но честен, опрятен и хороших нравов. Последнее качество с древних времен внушало уважение к южно-славянским народам. Их древние законы наказывают открытую безнравственность смертью, и теперь их мнение, неумолимое к женщинам, не оковывает, как у нас, снисхождения и к мужчинам. Одна госпожа говорила вам, что в греческом обществе она не могла пробыть трех недель, чтобы не быть посвященной в chronique scandaleuse; между болгарами она жила целые месяцы и никогда не слышала ни одной "истории".

Г-жа Маккензи приводит мнение лорда Странгфорда, что"грек не может одолеть болгарина, ни господствовать над ним, ни поглотить его; он (грек) менее многочислен, и раса его не выше; его ум смелее, но он менее основателен". Это мнение лица, знавшего отношения, любопытно по отношению к национальной вражде двух племен, и к притязаниям греков, которые хвастаются своем превосходством над болгарами — на подобие гусей, которых предки спасли Рим.

"В болгарских городах мусульмане суть османлисские [290] колонисты, составляющие, так сказать, гарнизон провинции. Славяне, сделавшиеся могаммеданами, большей частью живут в селах и продолжают говорить по-славянски.

"Своей храбростью и воинственностью болгарские ренегаты обнаруживают характер нации, прежде чем она была предана и обезоружена, и они сами приняли могаммеданство только для того, чтобы не попасть в положение райи. В некоторых местах они известны под названием "помаков" (от "помагам", помогаю) и, предполагают, что они произошли от тех болгарских войск, которые служили в армии султана как "союзники", пока турки настолько усилились, что могли принудить их, выдать свое оружие или свою веру. В нашем конвое случился раз один мусульманский болгарин, который согласился, когда в его присутствии сказали нам, что он в душе все еще христианин; и в соседстве Салоники мы слышали, как могаммеданские болгаре извиняли свое отступничество следующей историей. Будучи сильно теснимы, они назначили известный срок, в продолжении которого они будут поститься и молиться Христу, а затем, если помощь не явится, они покорятся Могаммеду. Помощь не пришла, и они стали могаммеданами. После того, по старой племенной ненависти, они действовали против греков во многих восстаниях; но они столько же ненавидят турок, и таким образом согласны с своими христианскими земляками как в их национальных антипатиях, так и в привязанности к родному языку".

Деревенское население Болгарии — христиане. Г-жа Маккензи судит о них беспристрастнее, чем большинство путешественников. Они унылы и угрюмы, и преследование, повидимому, отняло у них и ум, и сердце; но в последние годы они оказали большое упорство в известном церковном вопросе, когда против их желания хотели навязать им не народных, а греческих епископов. Болгарских христиан укоряют за их робость, но эта робость — страха, а не рабского унижения; болгарин сторонится от тех, кого боится, а не вертит перед ними, хвостом. Это последнее путешественницы видели, напротив, у греков, и замечают, что их льстивое унижение восстановляет многих против всего племени. Робость болгар слишком достаточно объясняется игом; их страна лежит на самой дороге турок к Дунаю, подвергалась беспрестанному грабежу, и нет ничего печальнее их пустынных больших дорог и той заботливости, с какой деревни прячутся от глаз [291] проезжего. Переступите границу свободной Сербии, и перед вами явятся опять сельские домики.

Г-жа Маккензи отдает полную справедливость тому стойкому сопротивлению, какое болгары оказали греческим притязаниям в церковном вопросе. Были колебания, бывали ошибки, но в этом сваре г-жа Маккензи не сомневается стать на сторону болгар,— на их стороне было и полное право.

Относительно так называемых реформ, для г-жи Маккензи уже пятнадцать лет назад не было никаким иллюзий.

"Те,— говорит она,— кто лоскутья свободы, предоставляемые теперь райе, считает за доказательство радикальной перемены в правилах турецкого правительства, должны помнить, что турки дали христианам гораздо лучшие условия пять столетий тому назад. Те, кто верит в турецкие обещания, должны вспомнить, как вольности, обещанные христианскому население, подчинившемуся первым султанам, были попраны турками, как только они сделались господами страны"...

Рассказав о церковных волнениях в начале шестидесятых годов, г-жа Мэккензи следующим образом продолжает повествование о бедственном положении народа.

"Между тем всякие бедствия тяготели над Болгарией — восстания гайдуков, отчасти политических изгнанников, отчасти разбойников — прилив могаммеданских татар из Крыма, для которых болгар заставили построить дома и заготовить пищу — выселение болгар в Россию, за которым следовало их возвращение разоренными — попытка других болгар вырваться в Сербию, расстроенная турецкими властями,— наконец, толпа баши-бузуков, выпущенная на сельское население, под предлогом охранения границы от сербов. Летом 1862 мы были свидетелями этого положения вещей. Другое средство подавить болгарское население есть введение могаммеданских колонистов, которые пополняют упадающее мусульманское население, и хорошо снабжаются оружием, которого лишены христиане. После татар, введены были черкесы, и принята была идея расселить их по сербской границе, чтобы совсем отрезать болгар. Татары были ленивы, между тем как новые переселенцы пришли с жаждой — отмстить свои собственные страдания на всех, кто носить христианское имя. Говорят, впрочем, что черкесские горцы не живут на болгарских равнинах и быстро уменьшаются в числе.

В новом издании рассказа прибавлено замечание, что болгарские ужасы 1875 года были только усилением хронического [292] состояния" "Они не могут удивить никого, но лично знаком с внутренностью страны".

"В Константинополе мы много слышали о болгарском вопросе: о греческой стороне его — от патриарха и его секретаря, о славянской — от болгарских депутатов (т.-е. депутатов, хлопотавших по церковному вопросу). Каждая сторона защищала свои аргументы в памфлетах, пересыпанных заявлениями о верноподданстве султану, и клеймящих противников как эмиссаров России. Россия в Турции играет роль "кошки" в дурном хозяйстве,— ее обвиняют во всяком вреде, кто хочет свалить вину с самого себя.

"Мы справлялись с мнениями иностранных резидентов, как вероятно беспристрастных судей; они, в особенности французский, британский и американский, дали свои голоса за болгар. Британские консулы уверяли нас, что они были изумлены, когда нашли в Турции такое трудолюбивое, бережливое, моральное и опрятное население. Что касается американцев, это — лучшие: друзья, какие есть у болгар, спокойным образом. Их замечательный ученый, д-р Риггс (Riggs), перевел ветхий завет с древнего на новый славянский, и много школьных книг было переведено с английского; американские школы есть в главных болгарских городах, а их книги продаются туземными книгоношами в равных частях страны.

"В течении нашего собственного путешествия мы видели довольно доказательств стремления народа к улучшению, и мы в особенности были поражены его ревностью в ученью. Горные цели Балкан и Родопа делят Болгарию на три части: северную, центральную и южную. О северной части, между Дунаем и Балканами, мы не можем говорить, как очевидцы, так как турки объявили тогда, что она слишком неспокойна для путешественников; но, по свидетельствам лиц, живших там, болгары, обитающие между большим торговым водяным путем с одной стороны и их естественными горными крепостями с другой, более независимы и предприимчивы, чем их братья на внутренних равнинах. Кроме того, народ держит здесь многочисленные школы, из которых лучшие в Тарнове и Шумле. Тарново, древняя столица, есть место, предположенное для духовной семинарии, и если возможно, для типографии, но до сих пор недоверчивость Порта не позволяет болгарам ни того, ни другого.

"Центральная Болгария — та, которая лежит между хребтами Балкан и Родопом. Здесь мы посетили школы в Адрианополе, [293] Филиппополе, Саматове, Софии, Нише — все они ведутся и содержатся христианскими общинами без всякой денежной поддержки от правительства или (греческих) епископов. Школьные дома, большей частью просторные и с свежим воздухом, опрятны, как все в Болгарии. Школьные книги, собранные из разных источников, дополняются книгами американского миссионерства (Board of Missions). Для умягчения турок, одного или двух учеников учат турецкому языку, и приветственные фразы в честь султана собраны в род школьного гимна. Правда, что тот же мотив имеет другой подбор слов — в честь того, кто освободит страну от турецкого господства. Тот или другой текст поется пред посетителем, смотря по тому, считают ли его христианином или туркофилом. Мы имели случай слышать оба текста.

"В Филипополе, Самакове и Софии есть женские школы...

"Южная Болгария лежит между Родопом и пределами древней Греции. Школы, посещенные вами здесь, были меньше и беднее, чем в других местах; по мы не видели школы в Истибе и других городах, лежащих на более северной дороге от Салоники до Сколии...

"Во всех упомянутых местах, греческий епископ довольствуется тем, что не хочет знать о болгарской школе, или от времени до времени выгоняет какого-нибудь энергического учителя; но ближе к греко-славянской границе мы нашли, что славянскому обучению положительно всячески мешают. В Водене и Енидье основаны греческие школы, и община должна содержать их; в случае, если бедность не останавливает жителей от содержания также и своей школы, ей ставят всевозможные препятствия.

"Один результат этой анти-народной политики тот, что болгары, которые в других местах так желают учиться, в этих округах тупы и нерадивы; другой результат, что, отчужденные от своего духовенства, они склоняются к внушениям из Рима. Некоторые из них рассчитывают воспользоваться латинской помощью, чтобы отделаться от патриарха; другие все еще опасаются, что иго, им неизвестное, может оказаться еще тяжеле, чем известное...

"Между тем, в соседстве Салоники пробуждается партия, которая размышляет, что протестанты не признают ни патриарха, ни папы, и что покровительство Англии могло бы быть же хуже покровительства Франции. Они спрашивают, примет ли их Англия под свое покровительство, если они сделаются [294] протестантами? В ответ они получили решительное; "нет". Но они все-таки обращаются к протестантскому священнику в Салонике, и просят его доставить им книг и учителей на их Языке, предлагая, конечно, заплатить за то и другое".

_______________________________________

Путешественницы выехали из Салоники в июне. Путешествие было вообще очень трудное. Стояли страшные жары; середину дня надо было пережидать или в городах, или по дороге в грязных "ханах", или постоялых дворах. Несмотря на султанский фирман, которым путешественницы не упускали пользоваться для внушения в себе уважения, им приходилось выносить неприятные истории и с турецкими "кираджи", восчиками, и с провожатыми заптиями. Большую часть пути надо было делать верхом — обыкновенных проезжих дорог, возможных для экипажа, не существовало, да и те, какие были, находились часто в ужасном состоянии. Два-три раза путешественницы, которым случилось заболеть лихорадкой, должны были искать экипажи; после больших розысков, им доставляли эти "экипажи", которые употребляются в тех местах для перевозки гаремов нашей и чиновников: раз это была коробка на носилках, укрепляемых на двух лошадях, одна впереди, другая позади, и рискующих сваливаться в бок. Когда путешественницам случалось останавливаться на отдых или ночлег в христианском доме, они видели обыкновенно, как перепуганные хозяева прятались от грубых заптиев, и только когда разъяснялось, что путешественницы — мирные христианки, они встречали в хозяевах приветливых и порядочных людей. В местностях с мусульманским, особенно албанским населением, путешественницы бывали на волос от крупных неприятностей и даже серьёзной опасности от дикого разбойничьего населения. Путешествие через албанские местности приходилось делать с настоящим конвоем — из таких же разбойников, но под надзором турецкого заптия. Этот способ путешествии сопровождал их по всей дороге в этом крае. Английские путешественницы умели выдержать все эти неудобства и побеждали тяжесть и опасность пути преданностью своему делу.

Первой станцией от Салоники был город Енидье, близь древней Пеллы, в девяти часах от Салоники. Вся дорога идет по равнине, большей частью пустынной, и иногда отмеченной до сих пор неисследованными курганами (tumuli). Через нее идет новая "императорская" дорога,— "мошенническое [295] дело в самом полном смысле слова". Во-первых, она была дурно сделана и набита; летом она крепка, как камень, зимой — это трясина. Постройка ее была мошенничество. Паша собрал с здешнего народа экстренную подать, с условием, что вся работа их на дороге будет оплачиваться; но, получивши деньги, он положил их себе в карман, и затем строил дорогу принудительным трудом. Множество семейств было разорено этим двойным способом. "Императорская" дорога пересекает реку Вардар и для этого строится мост. Он начат был уже давно и давно мог бы быть кончен; но это последнее не входило в планы исполнителей: мост начат с двух концов и почти доведен до середины, но здесь работа была остановлена, и недоделанное покрывается для переезда досками, которые потом могут сниматься. Проезжающий должен каждый раз платить, чтобы для него положены были доски. Паша, наконец, прекратил этот промысел; но наши путешественницы видели мост все еще в недоделанном виде.

В Енидье они остановились в болгарском доме. Здесь они не получили особенно новых сведений, но получили подтверждение тех, какие имели из достоверного источника в Салониве. В Енидье считается до 6000 домов, на-половину болгарских, на-половину турецких османлисов. Здешние христиане все — славяне; из греков только епископ и школьный учитель. Главные горожане говорят по-гречески, по торговым делам; но женщины совсем не знают этого языка. Здесь были болгарские униаты, которых было сначала от 50 до 60 семейств, а в то время лишь до 35: остальные бросили унию, когда ошиблись в ожидания, что она могла освободить их от податей. Но число их могло опять увеличиться, еслиб униатская церковь была устроена так, как они привыкли, т.-е. по православному образцу,— "они были уверены, что папе не зачем латинизировать их: ему нужно только взять перевес над патриархом". В сущности, тот и другой одинаково им чужды. Хозяин дома не был униат, но он объяснял дело следующим образом: "В чем мы нуждаемся, это — в покровительстве, и в некоторой помощи чтобы подняться. Мы не довольно богаты, чтобы построить вторую школу, и так как епископ принуждает нас содержать греческую, то все, чего мы просим, это чтоб учитель знал также по-болгарски. Имея покровительство какой-нибудь иностранной державы, мы могли бы успеть в этом, и если бы раз была основана школа с болгарским учителем, то мы стали бы посылать детей в нее. Если бы мы [296] согласились перейти к романистам (т.-е. в унию), они обещают нам и церковную службу и школьное учение на нашем собственном языке; и хотя мы больше желали бы получить это каким-нибудь другим образом, во лучше получить это так, чем не получит вовсе".

От Енидье шесть часов езды до Водены. Переступив реку Козасмак, путешественник с каждым шагом приближается к воденской долине, где утомительное однообразие безлесной равнины оттеняется горами, зеленью и стремительными потоками" Вечером путешественницы вступили в долину; в тутовых садах, окаймляющих дорогу, пели соловьи, а легкий ветер качал красные ветви гранатовых деревьев в полном цвету. Наконец, они были при слиянии потоков, отененных громадными чинарами, и остановились полюбоваться сценой. Они были у подножие скалы, с которой падает река не одной полосой, а пятью большими каскадами, между тем как бесчисленные маленькие ручьи брызжут из зелени, падая сверху в долину — прелестная смесь зелени и пены. Вверху, на скале, при начале каскадов, стоит Водена, болгарский "город вод", некогда македонская Эдесса.

Здесь они остановились в доме швейцарского торговца шелком, куда были рекомендованы. Хозяев не было и их принял заведывавший конторой болгарин, получивший образование к Вене; они привезли ему письма, и это сделало его прием еще более сердечным. Для избежания дорожных затруднений, путешественницы пригласили к себе местную власть, мудира, который и явился к нам: "толстейший, тупейший и грубейший" турок, какого мы когда-нибудь видели", замечает г-жа Мэккензи. Путешественницы желали направиться к Охридскому озеру (с городом Охридой, некогда второй столицей старого болгарского царства, в юго-западной его части): но оказалось, что дорога в Касторию, куда они думали ехать по направлений к Охриде, была усеяна препятствиями. Власть воденского мудира, подчиненного салоникскому паше, не шла дальше Острова, около трех часов езды от Водены, и на этой станции не было ни чиновников, ни лошадей. Далее, мудир настаивал, что между Островом и Касторией дорога была опасна от разбойников; он не знал притом, и никто не мог ему сказать, есть ли что-нибудь похожее на дорогу между Касторией и Наумом на Охридском озере. Словом, путешественницы должны были отказаться от своего плана посетить соседство Албании и решили ехать прямо на Монастир. [297]

Водена отличается как город совсем особенным характером; река течет в ней вдоль улицы; ее можно бы назвать Венецией в миниатюре, с той разницей, что вместо спокойного канала здесь стремительный горный поток. Прямо из воды поднимаются красивые дома наиболее богатых горожан, в том числе многих купцов, болгар и нескольких швейцарцев. Нижние этажи этих домов каменные, верхние — деревянные, и здесь очень в моде красить стены в белое с голубым. Городское гулянье есть аллея по реке, на которую бросают тень чинары. Здесь путешественницы видели группу мусульман, сидевших в кружке за важным разговором. Хозяин из объяснил, что здесь на открытом воздухе часто держатся советы, и что в настоящее время турки встревожены ожиданием правильного подоходного налога, тогда как до сих пор они умели платить один пиастр там, где райя платила двенадцать. Они обдумывали теперь, как отделаться от нового закона, и так как оценку должны были производить мусульмане, то они могли иметь всю надежду устроить дело.

В одном месте на берегу собран был материал для постройки школы. "Крутизна берега, на котором стоит Водена, так велика, что гораздо дешевле поднимать камни наверх воротом, нежели подвозить их по дороге. С этого места прелестный вид, и когда мы с восклицаниями удивились красоте ландшафта, один болгарин проворчал:— "да, хорошая земля; только она турецкая. Свинья всегда забирается в лучший сад". Нас пригласили в сад соседнего дома, где мы могли сесть и на свободе насладиться видом. На краю скалы был разостлан ковер и отсюда, с красными гранатовыми цветами на первом плане, мы смотрели картину такой красоты, которая имеет мало равных. На каждой стороне Водены идут горы, и постепенными спусками долин сходят в Вардарскую равнину. Равнина в своем пурпурном отдалении сливается с блестящим морем и на другом берегу залива свет падает на белые стены Салоники. Таков вид вправо от нас; обернитесь налево — и перед вами другая картина: от каскадов и тутовых рощ Водены поднимается низкий ряд лесистых холмов, над ними другой ряд выше, и еще выше, и наконец все завершает гора Олимп, которой широкое снежное чело блестит теперь золотом на заходящем солнце. На подобные сцены надо смотреть и смотреть, пока они не запечатлеются в памяти — каждый цвет, линия, оттенок,— так чтобы, впоследствии, после скучных уличных стен и еще более скучных [29(] стен гостиных, довольно было закрыть глаза, чтобы вызвать живую картину. Чтобы унести, таким образом, с собой виды из Водены, мы готовы были бы заплатить самую дорогую цену,— кроме той, какую заплатили. Сидя в саду после захождения солнца, мы обе получили лихорадку".

На другой день они продолжали путешествие, и ландшафт был такой же очаровательный. Они ехали вверх по реке по роскошной долине, с верху которой река падает каскадом. Им встретилось туг нечто в роде шоссейной заставы, где албанцы брали с проходящих какие-то деньги; но английских путешественниц не тронули — у них был "буюрди" (подорожная),— и им объяснили, что берут только с "бедных". Через три часа они круто спустились к озеру Острово, которое было бы красиво, еслиб не было слишком черно; из воды выглядывал небольшой островов, с мечетью: здесь было некогда селение, но однажды оно было совсем затоплено поднявшеюся водой озера; недавно вода упала и на месте селения оказалась полоса голого берега и мечеть. Деревня у озера, где остановились путешественницы отдохнуть, была бедна до крайности. Другая остановка в "хане" Горнишево была не менее тяжела; путешественницы были совсем больны; болгары, при провожатых турках, утверждали, что у них ничего нет и нечего продать; только тогда, когда путешественницы, понявши что, отослали турок, жители успокоились, принесли молока, кур и корма для лошадей и заговорили даже (несчастные!), нельзя ли получить болгарской азбуки. К концу дня болезнь не ослабевала; путешественницы серьёзно подумали, что можно и в самом деле умереть в этом ужасном помещении и послали к английскому консулу в Монастир с просьбой прислать за ними какой-нибудь экипаж. "В Турции нет даже одного из ста мест, где бы можно было исполнить подобную просьбу; и, быть может, нигде на свете нет места, где бы больных путешественниц ждал такой прием, какой мы встретили в доме г. и г-жи Кальверт в Монастире".

Здесь они провели две недели, пока поправились; осмотрели город, соседние монастыри, школу. От поездки на албанские озера пришлось отказаться,— их главной целью было посетить те места европейской Турции, которые наименее известны европейцам, и они утешились, узнавши, что озера хорошо были описаны в путешествиях мистера Лира (Lear). Они слышали также, что готовится другое описание пером и карандашом — [299] одной "accomplished lady", г-жи Уокер, сестры британского капеллана в Константинополе (“Through Macedonia to the Albanian Lakes”, by Mrs. Walker).

Кроме красот природы, г-жа Маккензи сожалела особенно, что не увидит города Охриды, некогда "сто-мостной" столицы могущественного болгарского царства. В настоящее время Охрида стала гораздо менее значительна, чем Монастир, военная станция турок. Этот город прекрасно расположен на краю большой равнины, ограниченной величественным горным хребтом, в котором снежный гребень Перистери достигает высоты в 7,500 футов. Кроме греческого имени, Монастир имеет болгарское: Битолия (из старого Бутель), а турки соединили их в двойное название — Толи-Монастир. Различию названий отвечает различие населения, столь же разнообразного, как в Салонике, но отчасти из других составных частей. Евреев много и здесь, но они не превышают числом других племен; могаммедане-османлисы; славяне, которых немного живет в городе, населяют окрестность и всю страну кругом; греков нет ни в городе, ни в окрестностях, но они успели сделать так, что их интересы и язык представляются богатыми и хитрыми цинцарами. Цинцары (так зовут их славянские соседи; или вуцо-влахи) — отрасль румынского племени, которое некогда было, вероятно, многочисленно в Фессалии и Македонии. На юге от Дуная, говорит г-жа Мэккензи, это племя представляется торговыми общинами в турецких городах, поселянами в восточной Сербии и пастухами на Пинде и в Балканах. Большая часть их до сих пор говорит своим особым языком, который одни называют латинизированным варварским наречием, другие варваризованным латинским языком. Но в последние годы греки завели между ними свои школы и съумели уверить их, что они собственно македонские греки, романизированные во время империи; поэтому цинцары разделяют греческие стремления и антипатии и действуют за одно с греческим епископом для подавления болгарского элемента. "Хитрый, притеснительный и рабский характер цинцар в Турции очень ослабляет уважение, какое могли бы внушить их трудолюбие и ловкость; между тем как добродушие и честность угнетенного болгарина возбуждает к нему сочувствие даже тогда, когда его ум остается на самой низшей степени развития, как здесь". Единственная болгарская школа в [300] Монастире принадлежала униатам; ею заведывал священника из Англии, при помощи болгарского школьного учителя.

В Монастире и в стране около этого города и Охриды мусульман, как говорит, больше, нежели христиан. При таком отношении населения, положение райи, бесправной и безоружной, всегда бывает самое жалкое; открытые убийства очень часты и остаются безнаказанными. Г-жа Маккензи приводит несколько примеров, случившихся за последнее время перед тем; указывает на такие же рассказы м-сс Уокер, путешествовавшей в Македонии и Албании; приводить свидетельство американского миссионера, жившего близ известной теперь Эски-Загры, который говорил (в 1863), что в той окрестности каждый год убиваемо было от 70 до 100 христиан, и никакого исследования об этих убийствах не делалось.— Мы привели выше замечание г-жи Ирби, что прошлогодние убийства не могут удивить тех, кто знает обыкновенный, всегдашний порядок вещей в Турции. Какой это порядок вещей, это вновь показывают невероятные ужасы нынешней войны.

Г-жа Мэккензи приводит еще пример, из которого видно, что нравы баши-бузуков не чужды и высшим властям; был случай в том же Монастире, что сам великий визирь, объезжая провинции для совершения правосудия и уничтожения злоупотреблений, приговорил к смерти христианского мальчика, который, защищаясь, осмелился наложить руку на мусульманского мальчика. Сами консулы вмешались в это вопиющее дело, но их представления остались бесплодны, и визир даже отложил свой отъезд, чтобы видеть, как умрет христианин. "Неудивительно,— замечает г-жа Мэккензи,— что болгарин чувствует, что пока турок управляет страной, сопротивляться злоупотреблению власти бесполезно; но христиане сербского княжества, которые по крайней мере в течении одного поколения пользовались свободой, встречают несправедливость уже совсем иначе". Г-жа Мэккензи рассказывает пример упорного сопротивления, оказанного сербом княжества, имевшим родство в Болгарии, в одном случае каверзного притеснения со стороны турок. Но сербы издавна сносили турецкое иго гораздо менее терпеливо, чем болгары.

От времени до времени, и часто по настоянию кого-нибудь из европейских посланников, турецкое правительство посылает так называемых "уполномоченных" (commissioner) или ревизоров, объехать провинции, искоренить и наказать местные злоупотребления. "И если нужно дальнейшее свидетельство [301] негодности турецкого чиновничества,— замечает г-жа Мэккензи,— то результаты исследований одного им таких ревизоров доставили бы все требуемые доказательства. Когда мы были в Moнастире (в то время там был один из таких ревизоров), почти не проходило дня без того, чтобы не обнаружилось какое-нибудь злоупотребление администрации, и как мы слышали, у Суби-бея (так звали ревизора) не было недостатка ни в энергии для наказания, ни в ловкости для раскрытия вещей. Немало пользы разорить каких-нибудь дурных подчиненных чиновников, когда ускользают паши и их секретари; чрезвычайно неприятное впечатление произвело известие, что другой ревизор в западных провинциях, который хотел арестовать одного важного чиновника, был тотчас сам отозван. Было большое опасение, что итог пример не прибавит силы рукам Суби-бея и остроты его зрению".

Монастирский правитель с удовольствием рассказывал в английском консульстве, где жили наши путешественницы) что его ревизия прошла отлично, как ни у одного из соседних мудиров. Но и этот правитель, человек порядочный, не мог в сущности ни мало хвастаться положением своего округа: округ был в крайнем беспорядке, местные мусульмане но обращали внимания на законы, албанские разбойники грабили по дорогам. Но это уже не была его вина; ободренный похвалами ревизора, он сказал ему, что не может ничего сделать, если власть его не будет поддержана лучшими людьми, чем местные заптии. Ревизор обещал, что ему прислан будет отряд регулярного войска.

"К несчастию, этот случай — не единственный. Предположим, что новый турецкий губернатор является на свой пост; если это человек жестокий и грабитель, все, кто служит ему, будут помогать его грабежу, с условием дележа добычи. На если это человек честный, с желанием быть справедливым и вводить порядок, он увидит, что все предания его предшественников, все его собственные мирмидоны будут против него; между тем центральное правительство редко ставит его в такое положение, чтобы он мог быть независимым от местных мусульман, которые будут терпеть его лишь на условии, что им предоставлено будет продолжать свой негодный образ действий. И увы, не одни мусульмане живут злоупотреблением и усиливают злые руки. Мы уже говорили о том жалком обстоятельстве, что в Румелии греческие епископы находятся в числе самых бесславных прихлебателей у самых [302] обесславленных правителей; и племенная ненависть или жадность в прибыли всегда доставляют многочисленных агентов из райи, готовых явиться на первый зов сильного мусульманина. Такие христиане, худшие образчики своей общины, бывают, разумеется, еще более наглы и низки, чем их могаммеданские товарищи; поэтому-то путешественники, которые всего больше бывали в оффициальных кругах, и могли говорить, притом справедливо, что они нашли христиан еще хуже, чем турки. Но их более честные братья смотрят на этих христианских паразитов с таким же отвращением, какое мы чувствуем к ним; и они горько жалуются, что материальное угнетение турецкой системы составляет еще не такое большое зло, как ее деморализующее действие. Из числа райи только люди рабские и бессовестные могут достигнуть власти; законные требования оставляются без всякого внимания, открытая речь и независимость характера подавляются; и когда награда отдается корыстолюбию и предательству, то подонки общества возвышаются на его вершину".

Таковы были, десять лет тому назад, рассуждения английской путешественницы, которой довольно было, не вдаваясь в тонкости высших дипломатических соображений, взглянуть на дело глазами простого здравого смысла и человеческого чувства, чтобы увидеть в Турции то, что она есть — разбойничье государство, "охранение целости и независимости" которого есть бессмыслица и бессовестность. Взгляд г-жи Маккензи любопытен именно как взгляд англичанки, которой очень знакомы были мнения ее соотечественников об этом предмете, и которая в своих отношениях с представителями "английских интересов" в Турции, консулами, имела в особенности возможность изучить положение славянских подданных империи. Она понимала его действительно очень хорошо.

В Монастире путешественницы собрали сведения о средствах сообщения от Македонии до южной границы сербского княжества, куда они хотели направиться. Они в таком жалком виде явились в Монастир, больные и бессильные, что теперь стыдились признаться консулу, который их приютил, что намерены ехать в дикий округ Старой Сербии, чтобы осмотреть все ее достопримечательности; но, с другой стороны, они никак не хотели отказаться от этого любимого плана. В виде компромисса решено было, что они поедут из Монастира прямо в Белград, и на пути осмотрят Косово-поле и другие знаменитые места, какие встретятся на дороге. Их здоровье еще так мало укрепилось, что найдено было необходимым [303] подумать, нельзя ли им сделать этот путь в экипаже. Их следующий пункт был Новый-Базар (в Старой Сербии, близ границы княжества), и путь к нему от Монастира есть один из правильных трактов внутренней торговли; но добыть экипаж оказалось нелегко; нужно было сделать настоящее исследование, собирать сведения и т. д.,— такая это была редкость. Консул сообщил, что кое-как он ехал с женой в экипаже до города Вёлесы; Ган, в своем путешествии, говорит, что ехал в экипаже от Вёлесы до Приштины, на самом Косовом поле; но что было за Приштиной до сербской границы, об этом никто ничего не знал, точно Новый-Базар находился на другом конце империи. Наконец, путешественницам встретился турецкий офицер поляк, который сделал всю эту дорогу и объяснил, что по ней можно возить пушки; другие вспомнили при этом, что по этой дороге должны были проезжать "талики" с гаремами: следовательно, экипажный путь есть. Путешественницы добыли нечто в роде крытого экипажа, наняли цинцар для перевозки багажа; консул дал им провожатого — смышленого албанца. Они пустились в путь.

А. Пыпин.

Текст воспроизведен по изданию: Официальная Турция в лицах // Вестник Европы, № 9. 1877

Мы приносим свою благодарность
М. Н. Бычкову за предоставление текста.