-

АРХИМАНДРИТ АНТОНИН

(КАПУСТИН А. И.)

ПОЕЗДКА В ВИФИНИЮ

Если великая Азия есть колыбель народов, то Малая Азия могла б быть названа их школою или по крайней мере палестрою. Переполненная памятниками минувшего, пресыщенная так сказать историческою жизнию, она манит к себе пытливого исследователя, как нянька манит дитя, тайными помазаниями, смысл коих им хорошо известен, хотя и мало вразумителен. Смотря из Константинополя на малоазийские горы, как-бы видишь их многознаменательное кивание тебе, ласкающее и раздражающее нетерпеливую мысль, как бы слышишь их тихий и приветливый зазыв в себе, на который против воли откликаешься радостным трепетом. Кого увлекает даже географическая карта, тому трудно удержаться от искусительного помысла странствовать, при виде самых мест, о которых говорит география. Но как странствовать в Турции, и притом Азиатской, — человеку, не привычному и нерасположенному к верховой езде, с зловещим именем Москова — в резко выдающемся одеянии, весьма мало радующем сердце магометанина? Чтобы не вдруг пуститься в открытое море, решено было сперва поплавать по заливу. Мы положили сначала заглянуть в соседнюю Вифинию. [661]

Восточная оконечность Пропондиты (Мармарного моря) вдается в малоазийский материк двумя длинными заливами, как бы хвостами: Никомидийским и Кийским. И тот и другой названы по имени лежащих в глубине их городов ¹. Никомидийский виден из Константинополя. Его можно бы далеко обнимать взором, если бы купа Принцевых островов не заставляла большей части его собою. Ежедневно можно видеть бегущий по нему пароход, поддерживающий постоянное сношение между Диоклитиановою и Константиновою столицами. Отсюда бы следовало нам начать свое обозрение Малой Азии, ради полного удобства пути. Но удобство это и было причиною, что Никомидия оставлена пока до другого времени. — Кийский залив закрыт от Константинополя длинною и возвышенною косою Вифинийскою, сливающеюся перспективно с южным берегом Пропонтиды. Два раза в неделю и его воды рассекает и дымит пароход, обходя его немногие пристани. Он поддерживает сообщение новой столицы турецкой с старою, т. е. Бруссою. Я не раз провожал его из окон глазами за мыс Дворцовый (Серай-Бурну), за св. Софию за мечеть Ахмеда и далее, далее в море, пока он скрывался за голубым мысом Посидоновым. К дороге я приготовлял себя заранее, вычитывая старые и новые описания Вифинии, высматривая географические карты ее, и даже выслушивая разные рассказы бывальцев, недостатка в коих не могло быть. Когда таким образом с моей стороны все, или весьма многое, было готово, ожидалось [662] указание погоды да свободы. Первая увилась с апрелем, вторая — С Пасхою.

Во вторник на светлой неделе 10 апреля мы отправились в путь, в числе 6 человек, четырех русских и двух греков. Большинство численное было таким образом на стороне славянской стихии. На ее же стороне и внешняя, материальная сила. Но внутренняя сила, движущая пружина поездки, была на стороне властвующей стихии Востока, Один из греков был ученый профессор, историк и математик (в следствие чего — наш путеводитель и казначей), а другой — повар, о значении коего излишне говорить. Пароход стоял у моста, соединяющего он-пол (pera — Пера) с городом — этого perpetuum mobile Константинополя, — его пульса. Способному и досужему наблюдателю нравов достаточно провесть на мосту один день, чтобы написать целый том заметок о жизни этого исторического перекрестка частей света. Часа полтора и нам пришлось неволею заняться наблюдениями. Мы пришли на пароход слишком рано. Уже не одна тысяча турок, греков, армян, евреев, болгар, франков, руссов, персиян, негров, татар и горцев промелькнули перед глазами нашими, и не один пароход, свистя и шумя, отошел он моста то в Босфор, то к островам, то по Золотому Рогу, битком набитый народом, как раздался первый свист на нашем пароходе, уведомлявший всех, кому ведать следовало, что через полчаса идем и мы. Быстро стали прибывать к нам спутники, редко кто с сак-войяжем, а большею частию с мешками, корзинами, сундуками, сверчеными постелями и даже домашними животными. Цена за место на палубе была 60 [663] бумажных пиастров (вайме), а внутри парохода — 100 пиастров. Для всех пристаней залива она была одна и та же. С четвертым свистком, пароход отделился от моста, и мы понеслись под стены Византии. Полубаснословный Веза или Визант, кто бы он ни был, достоин славы, доставшейся имени его, за одно то, что съумел выбрать для заселения место, которому трудно отыскать подобное в мире. Но красоты независтной природы, доставшиеся раз в исключительный удел самолюбивого человека, как все, чему касается тяжелая рука его, угодили в тюрму. Их нужно было заключить в какую нибудь ограду, чтобы отразить столько известный, и столько ненавистный земнородному, силлогизм: что твое, то общее; а что общее, то мое. Потребовались потому для Византии стены, для утешения называемые белокаменными, в самом же деле только выбеленные и то только снаружи. В древние времена стенными постройками не забавлялись, как иногда бывало в средние века. Византия славилась стенами. Филипп Македонский не мог взять их. Септимий Север три года стоял под ними, и едва смог овладеть городом. В отмщение он срыл их; но еще прежде Константина Византия уже опять была с стенами. Они исчезли потом в стенах Константинополя, доведенных в течение многих веков до чудовищных размеров стен вавилонских ². Обегая [664] их, пароход давал нам случай высмотреть всю их приморскую часть. Но совершенно напрасный труд был бы взяться решать, что в них к какому времени относится. Несомненно по крайней мере, что с парохода этого сделать нельзя. По привычке к типическому: завтра, я доселе не удосужился для археологического обозрения Константинополя.

Громадный город слился в одну дымную полосу как бы вспаханной, и заросшей всяким былием, земли, резко отделявшейся от помория Фракийского. Принцевы острова также остались позади нас, и слились в один синий холм, едва различавшийся по цвету от дальнего побережья никомидийского. Мы неслись прямо на юг в упор горам, закрывавшим от нас другой залив Мармара ³. С самого утра небо было пасмурное. Когда мы выбрались в море, нас встретил холодный ветер, нежданный в апреле месяце. 60-пиастровые пассажиры жались друг к другу, и искали спасения у трубы. Только после полудня небо начало расчищаться, и солнце приласкало нас лучем своим. Мы близились к косе Вифинийской ⁴. До зеленых, но неоживленных, скатов ее было, по пословице, рукой подать. Глаза гуляли по прибережным кустам, маня за собою праздное воображение. Зная, куда способно забресть последнее, я предпочел дать работу первым. [665]

«А с запада сопределимы Пафлагонам Вифины. Попытаемся и до них добраться. Ибо такой порядок и такое деление предписывает нам природа мест. Вифинию с востока ограничивают Пафлагоны и Мариандины и некоторые из Притяженных, с севера — Понтийское море от впадения Сангария, до устья, что у Византии и Халкидона, с запада - Пропонтида, к югу - Мисия и так называемая притяженная Фригия, называемая также Эллиспонтскою. Разграничить пределы Вифинов, Фригов, Мисов, а также и Долионов, что около Кизика, Мигдонов и Троев трудно. Что Вифиния была прежде обиталищем мисов, об этом свидетельствует Скилак Кариандиец. Переименовались же Мисы Вифинами от поселившихся здесь Фраков, и именно Финов и Вифинов». Вот что передает о Вифинии страфх времен Страбон. В виде личной догадки, он прибавляет, что прежде финов и вифинов туже страну заселяли еще другие фраки, по имени вегрики. Наконец он утверждает, что и самые мисы суть поселенцы фраков или так называемых ныне (т. е. во время Страбона) мисов ⁵. Выходит таким образом, что старожилы Вифинии были мисы, а мисы суть фраки. Народописание древности представляет хаос известий нестройных и годных для какого угодно построения. любимая система древних писателей греческих объяснять все поселениями и переселениями, принаровлена Страбоном и [666] к Вифинии. Там, где система эта отвязывается идти далее, дело возвращается к фракам и пеласгам, этим, на веру принимаемым, аборигенам Архипелага. Если бы при передаче стольких имен народных, Страбон потрудился сообщить нам хоть какие нибудь сведения о языке того или другого современного ему народа, он бы оказал потомству бесценную услугу. Теперь исследователю не остается ничего делать, как только ловить собственные имена лиц и мест, встречаемые у древних историков и географов, и по ним отыскивать там и сям следы нынешнего заселения Европы ⁶.

История застает Вифинию царством. Когда Восток превратился в Македонскую монархию, в ее состав вошла и Вифиния в 328 г. до Рождества Христова, при царе Зипете. Но по смерти сего Зи (или если угодно: Жу-) пета, Никомид I сбросил чуждое иго в 281 г. Последний из царей, Никомид III уступил землю римлянам в 75 г. до Р. X. До V века Вифиния составляла нераздельную область римской империи. В этом веке она разделена была на собственно Вифинию (западную) и Гонориаду (восточную). Кроме того известно деление Вифинии (конечно [667] западной) за первую и вторую. С VIII века Вифиния стала подвергаться набегам орд великой Азии, в XI — была главною частию сельджуцкого царства: Рум. а в XV вошла в состав Турции.

Обогнув мыс Посидонов (Боз-Бурну), мы вошли в залив Кийский. менее вдающийся в материк, чем его сосед, хотя казавшийся не менее его обширным. Пароход взял направление на юго-восток в невысокой цепи гор, из за которых вставала белая громада Олимпа, достойная соперница Олимпа Македонского. Я уже не однократно, с помощию телескопа, гулял по вершинам его из Константинополя, напрасно отыскивая на них какого нибудь из 30 бывших монастырей. Знакомство мое с ним не помешало мне снова подивиться его величию, хотя не могу сказать: и красоте. Громаде его не достает верхушки. В этом отношении именитая гора похожа на славный не менее ее Парнасс. Именитость впрочем малоазийского Олимпа случайная. На подобную ему славу может иметь притязание еще не один, известный в древности, Олимп. В то время как истинный Олимп до-сих пор еще продолжает называться Элимбо, все другие Олимпы уже известны под другими именами. Мисийский носит имя горы Монаха (Кешишь-даг).

Но мере приближения нашего в берегу, стали различаться по приморью скученные села, бурыми пятнами рисовавшиеся посереди окружающей зелени. Один из бывальцев мест сих рассказывал нам, как какое село называется, сколько в нем жителей, церквей, мечетей, училищ и пр. ⁷. Наибольшим из них [668] казалось село Трилля или Трилла, славное бывшим тут некогда монастырем, давшем Церкви двух св. мужей Стефана (26 марта) и Луку (27 декабря). В другом селении Элегмак (Elegmak) и до сих пор существуют три (пустеющие) монастыря. В одном из них, сказывают, есть царская гробница с надписью, призывающая любознательных к исследованию ⁸. В селе Сигле есть древняя церковь Архистратига Михаила времен Палеологов, сохранившаяся весьма хорошо. Панораму берега с правой руки замыкал небольшой остров: Кало-лимиос. На нем также есть христианское селение. Оно принадлежит к никомидийской епархии. Все же побережные села залива — к прусской. Один Киос принадлежит никейской епархии. В гражданском отношении Мунданья и Киос составляют средоточие округов (Каза), заключающих в себе каждый по 18 подведомственных сел и деревень.

Около 2-х часов мы остановились у пристани мунданийской. Пароход высадил нас на скалу, т. е. широкий деревянный плот, высунувшийся на значительное расстояние от берега в море. перед нами было большое село, все сплошь деревянное, с берега далеко не приглядное, хотя и украшенное садами. Со [669] скалы нет другой дороги, кроме ведущей в таможню — единственное здание, напоминающее город. Оно прорезывается во всю ширину свою сведенным аркою проходом, в котором и остановили нас мытари, с криком и шумом напавшие на вещи наши, но оказавшиеся более грозными, чем страшными. По внутреннюю сторону ворот мы увидели длинный ряд оседланных лошадей и мулов. Начались переговоры с агонтами и суруджаками — шумные и скучные, кончившиеся тем, что мы заплатили по два икосарья (бумажки в 20 пиастров) за лошадь до Бруссы, что составляет, по теперешнему курсу константинопольскому, 24 петинных (металлических) пиастра или около 125 коп. сер. Разделавшись с этою заботою, мы отдохнули в чьем-то саду на мирной траве под тению шелковицы, где «гиды» наши сообщили нам несколько сведений о месте, а мы местным жителям, смотревшим на нас из за ворот, показали свой скифский аппетит, виденный, конечно, предками их уже и прежде, а именно за 1600 лет перед сим. Скифы были здесь во второй набег свой на Малую Азию, проходя из Кио в Прусу. Судя по тому, что они сделали с Никеею и Никомидиею, возвращаясь во свояси, можно не сомневаться, что и Апамия (тогдашняя Мунданья) испытала на себе тяжелую руку расходившихся земляков, верных степной привычке жечь и палить все, чего нельзя взять с собою.

На месте, где мы находились, в стародавние времена был город Мирлия, названный так или от Мирля, вождя колофонцев или от Мирлы амазонки. Об исторической жизни Мирлии ничего неизвестно. Географ Менекрат сообщил только к сведению нашему, что [670] на высотах около Мирлии жил народ ализоны, смешиваемые иногда древними с амазонами. Только последняя страница темной истории мирлийской освещена пред нами довольно ярко. Филипп V (сын Димитрия и отец Персея) срыл Мирлию (вместе с Кио) до основания и землю подарил Прусию Зиле. Зила (а по некоторым сын его Никомид) выстроил вновь город, и назвал его, в честь жены своей Апамы, Апамией. Под сим именем город был известен и даже славен. Оно пережило третие название Агриппова поселения, данное месту при Августе в честь Марка Агриппы. Как и когда вместо Апамии стала известна Мунданья (ta Mountania и Moutania — по гречески, Moudania — по французским картам. Moudania по Гаммеру), не известно ⁹. В христианские времена здесь была митрополия. В Oriens Christianus указываются 13 архиереев апамийских: Феофил (или Феосевий), Евлисий (400 г. по Р. X.), Филипп, Каллиник (448), Марк (536). Феопемпт (692), Евстратий (787), Евлампий (869), Павел, Софроний (879), Георгий (1146), Исаакий (1166) и безъименный некто, упоминаемый в грамате папы Григория X, при императоре Михаиле Палеологе. Из актов патриархата константинопольского видно, что в 1318 г. апамийская кафедра была присоединена в прусской. Памятником минувшей значительности места служат нынешние немалочисленные церкви ее (7 приходских и 5 бесприходных), хотя все новой постройки и ничем не замечательные. В городе до 200 домов мусульманских и до 500 христианских. Число [671] всех жителей должно быть потому далеко ниже цифры указываемой в Dictionnaire universelle d'histoire et de Geographie (20,000). Христиане имеют первоначальную школу.

На предложение осмотреть город обществом дан был ответ отрицательный. Некогда было заняться этим. До Бруссы было 6 часов дороги; а надобно было добраться до нее засветло. Из двух дорог, указанных нам агентом, мы выбрали длиннейшую на том основании, что кратчайшая проходит местами, затопленными водою. Отправились часа в три. Ехали сначала берегом залива прямо на восток, а потом, взяли вправо, и стали подниматься на горы по мягкой и тучной земле, покрытой богатою растительностию, преимущественно же шелковичными деревьями и виноградом. Часа через два достигли перевала горы, увенчанного при пути ханом или кофейнею или караульнею — зданием, похожим на все это. Спешившись, мы провели несколько минут под сению убогого приюта, исполняя страннический долг и частию разминая одеревеневшие ноги. Кругом хана степь безлесная и весьма небогатая видами. Один только, стоявший впереди нас олицетворенной зимою, и так приятно противоречивший окружающей зелени, Олимп выкупал горнюю пустыню великолепною игрою света в бесчисленных складках своего громадного покрывала — оранжевых, розовых, фиолетовых, лазуревых, черных. На этот невесомый брильянт устремились мы, оживленные отдыхом, по едва заметной наклонности. Вскоре, при повороте за последнюю возвышенность, открылась перед нами славная долина брусская, идущая параллельно Мармарному морю с востока на запад [672] далеко в глубь древней Мисии до голубой цепи гор, за которой начинаются исторические равнины Троянские. Западающее солнце обливало ее тихим вечерним светом, столько чарующей красоты прядающим самому невидному месту! Сказать ли, что образ рая Божия — последняя грань идеализации природы — виделся душе сквозь дивную роскошь долины? Но рай непритязательное сердце часто встречает и там, где нет ничего, кроме радующей обстановки жизни, в коей природа не принимает ни малейшего участия. Наши скифы, если не первые, то и не последние, опустошавшие долину эту, вероятно другой имели взгляд на нее. Отобрав у жителей ее все, что имело цену, они спешили возвратиться в свой степи при-дунайские или при-днепровские, где для них без сомнения было более похожего на рай, чем здесь. Речь о рае зашла тут потому, что кого я ни распрашивал прежде о Бруссе, от всех слышал один и тот же отзыв о долине брусской: «это рай». До истинного рая ей впрочем далеко. Из рая исходили четыре огромнейшие реки. А по брусской долине течет одна малая речка, которую вотще одно живое воображение уподобляет змее, извивающейся тысячью серебряных колец по зеленому ковру ¹⁰. Вода есть душа пейзажа, слыхал я. Где нет ни моря, ни озера, ни реки, там понятие рая неприложимо. Впрочем из этого не следует, что долина брусская безводна. Напротив это одно из самых влажных мест Малой Азии. Может быть в низовьях ее, у озер Аполлонии и Маньяса, она действительно удовлетворяет тем понятиям, какие [673] изгнанная из рая сладости мысль может составлять о нем по глубоко напечатленному в сердце образцу.

Город белел своими мечетями на косогоре влево от дороги нашей. Он разбросан на большое пространство, и видимо заключает в себе большую населенность. Мы спустились в глубь долины, дважды пересекли быстрый Нилуфар в противоположных одно другому течениях, вспомнили (кому это казалось занимательным) о лице, именем коего названа речка, и стали подниматься к городу в двойном мраке ночи и густого леса. Первое, с чем мы встретились в первопрестольной столице оттоманской, была толпа евреев, шумно возвращавшихся из за города, где они праздновали последний день своей пасхи. Куда ни пойдешь, везде вас встретишь, отломившиеся ветви доброй Маслины, уступившие место свое прививкам дикой! Разметавшая вас по всему лицу земли, Рука сильна, по Апостолу, паки прицепити вас. Если вы не думаете о том, потому что думать бесполезно, то мы не можем забыть сего, зная, что забвение грешно. Для того, чтобы испечь хлеб, требуется закваска старого печенья; иначе выйдет опреснок. Человечество нашего времени видимо склоняется сердцем к естественной, пресной форме жизни, отвращаясь заквашивающей примеси. Вас, старые народности, с праотеческим порядком жизни, с живым чувством божества, с детскою верою и юношескою любовию, приберегает мироправительный Промысл для вливания по временам в новое смешение, грузно падающее на дно сосуда и упорно пристающее к нему — в уважение того, что это падение и приставание естественно я сообразно с законами пресного бытия. Но когда же вы прицепитесь [674] все, добромасличные отрасли? Дондеже исполнение языков внидет, говорит Апостол. Долго ждать Церкви Божией возврата отпавшего Израиля. Языки не только не входят в исполнение целого, но напротив ущербляют и то, что близилось некогда к полноте. Печальное доказательство тому хоть таже Брусса и вся Вифиния и вся Малая Азия, бывшие некогда всецело христианскими, и ставшие теперь в свою очередь прививками отломившимися. Сколько раз ни приражаешься мыслию к безотрадному явлению магометанства, утвердившегося на местах христианских, всегда получаешь ошеломляющий удар. Невольно повторяешь с Апостолом заключительные слова его беседы о таинственной Маслине: о глубина богатства и премудрости и разума Божия! Яко неиспытани судове Его, и неисследовани путие Его!

Чуть мы въехали на главную улицу города и огласили тишину ее стуком копыт животных, к вам адресован был со стороны живой и страстный вопрос: «по чем лира?», т. е. какая цена звонкой монете на константинопольской бирже. Не смотря на смертное истомление, такой житейский привет нам города развеселил нас. Вопрос был сделан по гречески. Пасха таким образом не имела той силы над христианином, какую оказывала над евреем! Еврей, считаемый синонимом кошелька, пел и веселился под влиянием высоких преданий религии, а грек, потомок Мильтиада и Аристотеля и ученик Златоуста, счетами и итогами заявляет свое сочувствие величайшему празднику своей Церкви? Не странно ли это? — Поблуждавши по улицам и закоулкам в намерении отыскать какую-то кому-то известную квартиру, [675] отличающуюся удобством, и напрасно потревожив спокойствие нескольких домов, мы остановились в Hotel de France. Громкое имя на столько не соответствовало убогому заведению, что даже, при неспособности моей делать какие бы то ни было соображения, это бросилось в глаза мне. Незаменимое питие отчизны, приготовленное на олимпийской воде, собрало во едино разбитые члены тела, но не придало им потребной для умственной работы крепости. Я тяготился и речью и мыслию и каким бы то ни было делом. Возможность заснуть приветствована была как счастие; и я немедленно воспользовался ею при шуме, звоне и острословии вечерней трапезы спутников. Проснулся в глубокой тишине ночи, нарушаемой одним журчанием потоков, несущихся по наклонным улицам города с соседних высот. В окно светил ущербленный месяц... Мне пришла на мысль аллюзия нашего славного путешественника — паломника, бывшего также в Бруссе на исходе месяца и замечавшего в этом обстоятельстве знамение ущербленной и истощенной державы Османа, символизируемой месяцем. Совпадение конечно не разительное, потому что может повторяться множество раз в году, но все же сильное вызвать из души, настроенной поэтически, гармонический отзвук. Жаль только при этом, что во 1-х археология на столько же уступает ущербленный месяц Турции, на сколько и Византии, следовательно когда знаменуется им ущерб Ислама, естественно должен знаменоваться и — Византии, а в этом едва ли можно отыскать что нибудь достойное воодушевления; во 2-х, астрономия, вопреки поэзии, свидетельствует, что и во время возрастания и утверждения Османовой державы [676] месяц также постоянно ущерблялся, и конечно мог бы затруднить тогдашнего посетителя Бруссы в составлении благих аллюзий. Грустно и так от явления Османовой столицы в отеческой Вифинии. Еще грустнее, когда в виду неотразимого факта, хочешь укрыться мыслию за призрачную аллюзию. Ущербляется магометанство, это конечно не подлежит сомнению. Но ведь ущербляется не одно магометанство. Ущербляется и христианство в своей форме — Церкви, в своей жизни — Вере, в своей силе — молитве. И то и другое подвевает один и тот же разрушительный дух, дух материи, скажем мы, вовсе не думая играть словами. Мне памятно одно мое странствование в обществе человек 15 христиан, большею частию православных, и стольких же мусульман. В течение многих дней я ни разу не видел, чтобы кто нибудь из христиан помолился Богу, или хотя сделал крестное знамение. А мусульмане 5 раз в сутки непременно совершали краткую, но сосредоточенную, молитву колено преклонную, не смотря на все неудобства пути и видимые пересуды (чтоб не сказать: насмешки) неверных. «Фарисейство!» сказал мне тогда, помню, один из наших ультрамытарей, кивая головою в сторону на разостланный коврик с смиренною фигурою араба, шептавшего молитву и клавшего поклоны. Нет! Знамение «ущербающего месяца» сложнее и мудренее, может быть, чем сколько объясняет его та или другая приятная аллюзия. Предки наши, во славу христианства, венчали храмы свои крестом, утвержденным на полумесяце. Но за то крест-то самый приковывали цепями к церкви... Прошу снисхождений и за мою аллюзию. Она была делом просонков. Не более находя [677] успокоения духу среди тишины ночной, сколько и под оглушительным шумом дня, я поспешил укрыться вплоть, и заснул снова.

Среда, 11 апреля. По Страбону Пруса лежит на Олимпе мисийском, на границе фригов и мисов. Выстроена вифинийским царем Прусием ¹¹, именем коего и названа. Современную себе Прусу осторожный географ называет городом «с хорошими законами». В то время она уже была под римским владычеством. Ни при римлянах, ни при византийцах она не пользовалась даже второстепенным значением, не была никогда областным городом. Близость Никеи и Никомидии ставила ее в тень. Появление новой столицы на Босфоре совсем закрыло ее политически. Но она имела другое, внутреннее и непреходящее, значение. — Ее целительные воды делали ее лечебницею Константинополя. Императоры не раз посещали город, ища в нем пособия от недугов. Здесь брали горячие ванны Аркадий, Феодора, жена Юстинианова и славная Ирина с сыном, которому здесь умыслила печальный жребий. Сюда приезжал печальный Константин Багрянородный в 958 г. для лечения более нравственного, нежели физического. Он искал у отшельников олимпийских сочувствия, молитв и душеполезных бесед. Летописец рассказывает, что один их игуменов тамошних монастырей ¹² показал при [678] этом царю собственно ручную заметку отца его, в которой Премудрый говорах, что в том саком монастыре игумен Петр предрек ему рождение сына, о котором также предсказал, что он перед смертию посетит монастырь. Царь не возмутился духом от такого открытия; ибо чувствовал, что доживает последние дня. Страшный Андроник Комнин также посетил город, но вместо вод упился кровию жителей.

В христианские времена в Прусе была кафедра митрополита. Ряд прусских иерархов начинается еще прежде Никейского собора. Первым в ряду их почитается священномученик Александр, о котором кроме имени не известно ничего. Память его, по греческим месяцесловам, 9 июня. За ним должен следовать Патрикий, также священномученик, пострадавший, как надобно думать, при Диоклитиане; ибо в житии его (греческом) приводятся повторенные им слова св. мученика Пиония, пострадавшего при Децие. Георгий, заседавший на Никейском 1 соборе. Тимофей, также священномученик, пострадавший при Юлиане, Евстафий (381), Петр (431), Стефан (459), Феоктист (653), Полихроний (680), Феодор (787), Никита (879), Патрикий (?), Лев (1232), Неофит (прежде повар имп. Андроника II), Николай (1315), Неофит (1580), Хрисанф (1642), Климент (1644), Гавриил (1656 бывший патриарх вселенский), Парфений (1660, потом патриарх вселенский), Неофит (17..), Кирилл (1721), Константий (1860). — В списке епархий константинопольского патриархата, приписываемом имп. Льву Мудрому, нет прусской епархии ¹³. В Андрониковом списке под [679] числом 19 сказано: «Пруса из 100-й степени низ(sic)ведена на 20-ю». Туже иерархическую степень прусская кафедра удерживает за собою доселе ¹⁴. Митрополит прусский носил титло екзарха Вифинии, тогда как халкидонский, никомидийский и никейский именуются экзархами всей Вифинии. — Кроме упомянутых трех священномучеников, Прусе принадлежат еще три святых имени: Акакия, Менанора и Помена — пресвитеров прусских, пострадавших вместе с св. Патрикием. Не чуждо ее также и имя великого подвижника Иоанникия, жившего некоторое время где-то возле Прусы, — «на горе прусентийстей», как говорится в житии его, и несомненно бывавшего здесь по соседству много раз. Еще более близко Прусе имя преподобного Евстратия чудотворца, коего монастырь называемый: Агавров (twn Agaurou) был если не в самой Прусе, то весьма близко ее. Пусть во след святым, как за светом тень, пройдет через память нашу еще одно имя, пресловутое в летописях церковных — патриарха Иоанна Векка, здесь проживавшего в ссылке с января 1283 по май или июнь 1284 года — в воздаяние своего не столько может быть предательства, сколько человекоугодничества.

С X века Пруса стала склоняться под иго иноверное. В 924 г. после годичной осады ее взял Сейфед-девлет, срывший стены ее до основания. Itineraire de l’Orient (стр. 502), упомянув о сем, одиноко стоящем в истории, событии, присовокупляет, что [680] одним из последствий крестовыз походов было возвращение Бруссы византийским императорам. Следовало бы потому предположить, что с 924 до 1097 г. по крайней мере Брусса не принадлежала более империи. Между тень мы видели, что в 959 г. ее посещал Константин VII, как свой город, Вероятнее, что завоеватель немедленно по разорении города удалился из него, не могши держаться в нем. Стены города были выстроены вновь и по видимому крепче прежнего. В 1182 г. их отчасти снова разрушил уже свой завоеватель Андроник 1 Комнин, изливший над городом столько жестокостей, что Сейфед-девлетовы должны были казаться милостию. В XIV веке Осман три раза безуспешно осаждал город. Почти под самыми стенами его были выстроены две крепости, из коих турки в течение 10 лет постоянно беспокоили осажденных. Оставленный самому себе, город мужественно боролся с азиатскою ордою; во после взятия турками горней крепости: Адрианы, для него не осталось надежды к спасению. Император прислал приказание сдаться. 30-ю тысячами червонцев куплено было право свободного выхода из города всем, кто пожелает. Постыдной памяти Михаил Косиф, ренегат, любимец и пособник Османа, провел гарнизон и жителей до Кийской пристани ¹⁵. Bсe это происходило в 1325 г. Весть о взятии Бруссы застала Османа на смертном одре. Слава дела этого досталась сыну его Орхану, который, по завещанию отца, сделал из Бруссы [681] столицу своей державы. В этом качестве город естественно привлекать к себе всеобщее внимание, и полезное и вредное для него. Знакомец наш Тамерлан, после Анкирской битвы, выжег Бруссу в 1377 г. Магомет I выстроил снова. В 1413 г. еще раз ее взял и разграбил султан иконийский. С обращением Бруссы в областный город турецкой империи, кончились и ее слава и ее бедствия. С тех пор ее опустошали одни пожары и землетрясения. В Бруссе царствовали 4 султана: Орхан (1325-1359), Мурад I (-1389), Байезид I ( -1403) и Магомет I ( -1421). Мурад II хотя вступил на престол еще в Бруссе, но жил и умер в Адрианополе.

Кончив эту балластовую работу своих путевых заметок, я с тревогою посмотрел на серое небо, вспрыснувшее уже на рассвете легким дождем землю, и грозившее помешать нашему обозрению города. На домашнем совете решено было идти прежде всего в знаменитые бани, чтобы первое впечатление на нас Бруссы получено было оттуда, откуда идет слава ее. Да и в археологическом отношении бани эти — предмет первостепенный. Проезжая мимо их вчера, я успел различить вблизи их портик с колоннами, которые на востоке обыкновенно считают за собою три возраста: языческий, христианский и магометанский. Довольно для меня, если они окажутся и христианского происхождения. Сочинитель книги: Les Bains de Brousse передает местное поверье, что в Бруссе всех бань около 3,000. Это конечно своего рода: «сорок сороков». Общественных бань с горячею минеральною водою он же полагает 18-20. Ему, изучившему Бруссу во всех подробностях, можно бы, не [682] колеблась между двумя числами, указать точную и определенную цифру, но вместо нее он обозначил только число всех горячих ключей Бруссы. Их 7. Мы отправились к самому славному из них: Кюкюртлу (серный). Он находится к северу от города, на полчаса расстояния от гостинницы. По дороге мы видели мечеть Мурада II с окружающими ее надгробными часовнями, но не имели столько любопытства, чтобы рассмотреть ее в подробности. После константинопольских мечетей брусские кажутся ничтожными. Это относительно их зодчества. Чтоже касается до их исторического значения, то все эти Байезиды и Мурады мне кажутся такими болезненными наростами на истории востока, что чем менее видишь их, тем яснее становится видение. Заманчивая намять Марии (Мары) Гюргевны, княжны сербской, навязываемая мечети Мурада, не могла расположат нас взглянуть на гроб мнимой матери Магомета завоевателя. Более нежели сомнительно ее почивание в одном из тюльбе мечети. Магомет II разогнал гарем отца своего, и Маре отвел место для жительства в Македонии близь Леоновой горы, где она, вероятно, и окончила жизнь в подвигах добродетели. Едва ли она могла пожелать сама, иди другой кто пожелал бы погребсти останки ее возле бывшего мужа ¹⁶. Может быть это иная княжна сербская — дочь Лазаря, бывшая в замужестве за Байезидом ¹⁷. [683]

Кюкюртлу разделяется на большой и малый. Прежде названия эти выражали сущность дела. Теперь большой по виду уступает малому. При малом выстроен длинный двуэтажный дом с обширным двором и садиком. Здесь останавливаются на летние месяцы недужные, по крайней мере — те, коим затруднителен переход или переезд из города сюда. Мы осмотрели внутреннее устройство заведения. Ключ так горяч, что невозможно держать руки в воде. Пар не жжет, как в наших банях, но расслабляет в одну минуту, и как бы душит. Охотники остались мыться в бане. Я предпочел археологическую прогулку по окрестности. Прусские воды известны были в глубокой древности ¹⁸, и без сомнения имели при себе постройки. Я искал следов их в Кюкюртлу. Точно нескольких больших. правильно тесаных камней и две-три капители мраморные, валявшиеся на дворе заведения, свидетельствовали о бытности тут встарину большого здания. Когда я рассматривал скудные памятники минувшего, ко мне подошел один поселянин с запискою, прося прочитать, что в ней написано. Были написаны слова: «AgioV PatrikioV». Оказав эту услугу неграмотному туземцу, я вознагражден был за то известием от него, что именем, прописанным в записке, называется то место, на котором мы стояли. Я был весьма утешен этим неожиданным открытием. Именами святых обыкновенно называются на востоке церкви, посвященные святым. Святый [684] Патрикий должно значить потому: храм св. Патрикия. Я был таим образом на месте, где существовал некогда храм св. Патрикия, а храм был конечно там, где пострадал священномученик. Он замучен был в приезд в Прусу для пользования водами проконсула Вифинии Юлиана (Юлия — по славянскому житию св. Патриция). Из жития священномученика молено выводить, что суд над ним происходил здесь при водах — конечно потому, что проконсул здесь имел свое местопребывание. Правитель позвать предстоятеля христиан, и просил его объяснить, откуда и кто изводить на поверхность земную горячую воду. Он прибавил, что, по его мнению, это делают боги Асклипий (эскулап) и Сотирия (спасение). Епископ утверждал, что их изводит Слово Божие «воплотившееся и явившееся миру в образе Христа». Доказательства своего мнения проконсул конечно представить не мог. Но от противника он потребовал доказательств. Несколько текстов св. Писания, сказанных последним, естественно не убедили его. Какой же мог быть исход состязания после одних голословных утверждений? Обе стороны должны были остаться при своих убеждениях. И в самом деле, что мог сделать более христианин, рассуждая с неверным? Высшим конечно внушением проконсул наведен был на мысль осмеять всенародно поклонника Иисусова. Ты утверждаешь, сказал он Патрикию, что Христом, а не богами создан мир. Посмотрим же, избавит ли Он тебя от созданной им стихии. Святителя бросили в горячую воду. Но. против чаяния, он не только не сварился, но еще почувствовал столько прохлады, что в восторге от посещения Божия начал торжественно славословить [685] Бога! Спор разрешился танин образом вполне. И могло ли быть иначе? Христианство чудесами насаждено, чудесами возращено и чудесами стоит до сих пор. Усилие врагов и лживых доброжелателей его свести его с чудесной почвы весьма понятно, но совершенно напрасно. Ему нельзя сойти оттуда, как нельзя чувственному рассудку взойти туда. Но и к чему это усилие сводить? Перед взором рассудка есть же одно вечное, и ничем неотразимое, чудо — Бог. А сей Бог и есть вина, сущность и сила Веры нашей. Логическая непоследовательность потому была бы восставать против чудесного в действиях божества. — Что же проконсул? Велел отсечь голову исповеднику Христову!

В соседстве с банями Кюкюртлу существует глухое и разваливающееся, почти квадратное, здание, сведенное куполом. Оно кладено из остатков прежде бывших построек, представляя в стенах своих снаружи смесь мрамора, песчаника, ноздреватого камня и кирпича. К северной, входной, стене его пристроен четырехколонный портик. На капители одной из колонн виден сглаженный враждебною рукою крест, а на другой — какой-то цветок. В западном конце портика стоят две полуразрушенные гробницы, кладенные из булыжника и вымазанные снаружи глиной по общему обычаю турецких надгробий. Внутренность здания занята такими же гробницами не одинаковых размеров, расставленными впоперег его при боковых стенах, 3 с правой, и 5 — с левой стороны. Все это запустело снаружи и извнутрь, расселось, сыплется, рушится... Я спросил в соседней булочне, как называется здание. Отвечали: тюльбе. Но имеет ли [686] этот тюльбе какое нибудь собственное имя, а не мог дознаться. Можно бы не сомневаться, что на месте его стоял некогда христианский храм, которому принадлежали и означенные выше 4 колонны. Сам же он, в свою очередь, сменил какой нибудь древнейший храм языческий, может быть, Асклипиев и Сотирин. Большой мрамор, вложенный в западную стену здания с древнею надписью: ETWNK (20-ти лет), доказывает, что за иного веков прежде магометанских покойников зде погребались — вероятно те, кои искали спасения от недугов в целительных водах.

Возвращаясь в город, мы прошли мимо шелкодельной фабрики, самого большого здания Бруссы после большой мечети. Ради праздников в ней тогда не производились работы. Видели развалины другой фабрики, разрушенной землетрясением 1855 г., при чем погибло десятка два или три бедных работниц, все девиц христианских. Мы отыскали Митрополию. Она хотя стоит на большой улице, но так застроена, что со вне вовсе не приметна. Малый двор разделяет собою три здания: церковь, архиерейский дом и училище. Церковь во имя св. Иоанна Богослова новой постройки (1802 г.), полукаменная, полудеревянная, довольно обширна, но весьма не взрачна. При том же землетрясение до того исказило ее, что во многих местах она похожа на балаган. Грустное впечатление оставила она на душу. Я спешил уйти из нее, не прочитав даже велеглаголевой ктиторской заметки, высеченной на мраморной плите в притворе, и относящейся к началу текущего столетия. Преосвященнейшего митрополита прусского Константия мы не застали дома. Училище ради праздничных дней было [687] также пусто. Не зная, что делать более, мы пошли далее. Узнав, что тут же не далеко квартирует заточенный по определению великой церкви, бывший настоятель болгарской константинопольской церкви св. Стефана, епископ Иларион, мы навестили его по старому знакомству. Нашли изгнанника занимающегося турецким языком — от нечего делать. Сначала он был сослан гораздо глубже в Малую Азию. Но правительство, снисходя к его просьбе, переместило его потом сюда. Оно же дает ему и средства к жизни. По виду, бывший «священноначальник» ¹⁹ благодушествует. Уверял нас, что никогда в жизни не проводил времени в такой тишине духа, как теперь. Если и печалит его продолжающийся разлад между его соплеменниками и греками; то по крайней мере он имеет утешение не сознавать себя более ни деятелем, ни участником его.

Мы поднялись к вышгороду, обнесенному стенами, большею частию еще держащимися. В него ведут четверо ворот. Мы шли главными, восточными, широкими и глубокими, сведенными аркою и выстроенными из больших, правильно сеченных камней в перемежку с мрамором, взятым из построек еще более отдаленной эпохи. По сторонам их со внешней стороны вставлены большие камни с греческими надписями (одна вниз верхом), заключающими в себе определения городского начальства (Дима) [688] относительно некоторых, чем-то отличившихся, граждан. В одной читается: O DhmoV, AJhnaion TeimoJ(son…) pahta kai praxch(ta…) ta ariza. В другой: O DhmoV. Dionusion Basileidou kai TitJan Arcelaou kai Qeogenhn Dionusiou. Это значит, что афинянин Тимофей, Дионисий Василидов, Титва Архелаев и Феоген Дионисиев рекомендуются памяти потомства благодарными современниками. На высоте одной из примыкающих совне к воротам стен видится начало надписи христианского времени с монограммою имени Христова. Но несколько с трудом различаемых букв не дают никакого смысла. В крепости мы осмотрели сперва огромное здание бывшего училища турецкого, разрушенное в большей части землетрясением. Его два большие, на половину обрушенные, купола страшно зияют своими безобразными отверстиями. Общественные здания турок, обыкновенно неприглядные в своем благосостоянии, делаются ужасными в запустении. От разрушающейся Турции мы перешли к разрушенной Византии, — к Даулу-Монастырь. Самое имя места показывает, что тут был некогда монастырь. Itineraire ошибочно называет место: Дауд — монастырь, хотя не без основания, повидимому, относит его к последним векам византийской империи. Может быть, это тот самый монастырь Предтечи, который выстроила императрица Ирина, жена Иоанна Ватаци Дука, славный разнообразным искусством мраморов ²⁰. Еще не давно можно было видеть церковь монастырскую, хотя и обращенную в мечеть. Теперь ее уже нет. На месте ее стоить только что оконченная постройкою малая я неприглядная [689] мечеть. Об исчезнувшем здании свидетельствует множество обломков мраморных, взятых из старой и невошедших в новую постройку, с разнообразною резьбою церковного стиля и с начерченным на одном камне словом: areth. Теперь все они сложены, или лучше сказать, брошены за оградою мечети. Внутри мечети: Даулу погребен завоеватель Бруссы Орхан. Его тюрбан и огромные деревянные четки до начала текущего столетия висели над гробом его. От первого и самая мечеть получила свое имя. Тело отца своего Османа ²¹, Орхан похоронил вблизи первой, обращенной им в мечеть, церкви. Скромный осмиугольный тюльбе вмещает в себе прах основателя ныне царствующей династии оттоманской. Мы прибыли в Бруссу по горячим следам султана. Абдул-Азис привез на гроб своего предка уставленный им орден: Османье. Возлагая это отличие на родную, и до него почти забытую, гробницу, его величество сказал, что он давно желал воздать этот долг признательности своему славному родоначальнику. Он приказал кроме того окружить гроб серебряною решеткою, и вообще завещал поддерживать славный памятник. Мы застали у тюльбе кучку народа и посреди его астролябию. Дело идет о размежевании соседней земли. По видимому, имеется в виду оживление вышгорода заселением. Едва ли это удастся. Соседство стольких развалин, не восстановимых более, не [690] благоприятствует жизни. Лучше бы засадить его кипарисами. Могилы трех султанов — завоевателей стоят этого символа неувядания и тяжелого благоухания. — Мы прошли через чей-то огород к одной башне, окопанной рвом, и соединяющейся с крепостною площадью гнилым, деревянным подъемным мостиком. Оттуда полюбовались видом Бруссы, утопавшей в зелени всех цветов от нежно-желтого развивающихся лоз виноградных до пепельного нестареющих маслин. Что в этом виде есть наиболее чарующее, природа ли сама, весна ли, мир ли души, образы ли фантазии, память ли чего нибудь другого, похожего ми него, решить трудно. Но чарующее было. Для меня и в той мысли были чары, что зелень эта лежит покровом на исторической могиле двух тысячелетий, из коей любые лица можешь вызывать по произволу, расставляя их, как античные статуи, в саду воображения.

Спустившись из крепости теми же сорокалестничными ²² воротами, мы направились к большой мечети (Улуг-джами). Она одна напоминает в Бруссе великолепные храмы Константинополя. Обширна, стройна и чиста. Ей не достает средоточного купола, который бы мог дать единство прочим 19 куполам, чтобы вполне соперничать с царскими мечетями столицы. Странно это отсутствие! Не есть ли оно свидетельство первоначального устройства магометанских храмов Аравии и Египта, имевших, может быть, вид хана или монастыря, т. е. четыреугольника стен со внутреннею при них крытою галлереею, куда [691] свободно доходил частый воздух, но не заходил палящий луч солнца? Мы удовольствовались тел, что заглянули через большую дверь молитвенного хана в пустую внутренность его, занятую посередине фонтаном и защищенную сверху проволочною сетью, и обошли кругом его. Вода движет в Бруссе мельницы и фабрики, вода лечит недуги, вода по видимому поддерживает и молитву.

Утомленные возвратились мы в свою «отель». Еще со вчерашнего вечера ведутся переговоры о подводе в Никею. Мунданийский агоят Василий сперва изъявил было желание везти нас и туда, но потом отказался под разными предлогами, и привел нам есуруджиев турков. Тяжело показалось мне это поступление в ведение иноверцев; но знатоки дела говорили не беспокоиться, уверяли даже, что с турками лучше вести дело. Мы обедали, когда пришли трое подрядчиков. Двое из них отличались открытыми, умными и цветущими лицами, затмевавшими совершенно сухой и хитрый облик Кир Васили. Мы доверчиво отдались покровительству их честных и добрых глаз, говоривших нам в пользу их более, чем все их (немногословные впрочем) речи. Они договорились за 80 двадцаток ²³ (1.600 пиастров бумажных) доставить нас в Никею, пробыть там с нами пятницу, и в субботу вечером привезть нас в Кио. Положено было отправиться в час. Между тем митрополит прислал своего «священнопроповедника» с извещением, что он дома, и может принять нас, если мы [692] пожелаем. Пришел также навестить нас в начальник святогробского Метоха. Мы распрашивали почтенных отцев об олимпийских монастырях; но ни тот на другой, по новости своего пребывания в Бруссе, не могли сообщить нам никаких о том сведений. В мае месяце гора заселяется пастухами, самыми лучшими путеводителями по ней. С ними можно доискаться всего, но отдаться в руки их не безопасно.

Часа в два все было готово к отъезду. Мы оставили старую столицу турецкую, довольные тем, что видели ее. Это второй по населению город Малой Азии. В нем, по сведениям, сообщаемым на месте, есть до 8,000 домов турецких, около 1000 армянских, 800 греческих, 400 еврейских, 100 католических и с десяток протестантских ²⁴, — около 300 мечетей. 3 православные церкви, 3 греческих училища взаимного обучения и 2 эллинских, около 60 фабрик и множество магазинов и лавок. Это главный город эйялета тогоже имени, от которого только недавно отделилась Никомидия с своим округом, разделив с ним снова славу Вифинийской столицы. К прибытию султана здесь приготовлена была земледельческая выставка области, которую его величество рассматривал с большим любопытством. Посещение его ознаменовалось по обычаю раздачею наград, а именно орденов и милостынных денег; при чем не было обращаемо внимание на различие веры и вероисповедания. Паша удостоился получить меджидье 2-й степени, а [693] митрополит — 3-й степени. Кроме того много роздано было серебряных медалей с надписью: Брусса, на память пребывания здесь султана. Вообще же впечатление благоприятное оставила его поездка в Вифинию. Говорят, что она будет началом многих других поездов его по империи, более продолжительных, имеющих простираться до Палестины и Египта.

Прекрасная погода напутствовала нас при выезде из Бруссы, и не оставляла до самой ночи. Мы пересекали диагональю равнину, направляясь на северовосток к гряде гор: Катырлы. Через два часа достигли селения: Кестель, расположенного на скате холма, верхушку которого занимает овал крепостных стен средневековой постройки, теперь запустелых и служащих загоном для овец. Полагать можно, что Кестель есть испорченное Castellum. Обогнув холм, мы взяли направление прямо на восток, то несясь, то едва подвигаясь по другой долине, параллельной брусской, и, вернее, составляющей часть ее. Нас отделял от нее не высокий хребет, заслонявший от нас Олимп, и отвращавший взор наш по неволе к противоположной цепи гор, которая все более и более загораживала нам дорогу, сходясь с высотами, под сению коих мы ехали. Долина сжималась. Мы поровнялись с озером, казавшимся совершенно черным от отражения в нем прилежащих высот Катырлы. Вид этой черной неподвижной массы не вызывал на веселость. На картах озеро называется: Кым, т. е. птичьим, а по местным сведениям имя его: кым-кон-маз-гель, т. е. озеро, на котором не садятся птицы. От чего они не садятся, и точно ли не садятся, наш суруджи не мог дать нам ответа. Пересекши [694] впадающую в озеро речку: Мехремли, мы стали подниматься на высоту, оканчивающую протяжение долины с востока. Мы поднялись уже значительно высоко, как зрелище заходящего солнца приковало к себе взор наш. Было нечто чудно пленительное в этих, брызжущих из под земли, огнистых лучах, обдававших морем золота все необъятное протяжение равнины. Но то была одна минута. Луч погас, и черная котловина дохнула сыро могилой. Скорее от нее к высотам, еще подернутым багрянцем отлетевшей жизни! Но и с ними будет тоже. Все упокоится, и будет спать «до радостного утра». Душен ты и страшен покров смертный!

Мы еще с час времени ехали по горней пустыне, вдаваясь в густевший с каждою минутою мрак. Утомление не раз уже рисовало нам впереди дороги очерки кровель ожидаемой деревни. Наконец совсем стемнело. Я терял терпение, и начинал ублажал того, кто не путешествует. Суруджи на расспросы наши давал ответы, сколько лаконические, столько же и пифические. Смысл их впрочем был ясен — рано или поздно доедем. Выразительнее их был, раздавшийся наконец слева, лай собаки. Вскоре желанная деревня обозначила небя ярким огнем, исходившим из растворенной двери дома. Мы направились прямо к нену, и спешились перед кофейной, служащей вместе и заезжим домом. Приютившее нас под кров свой, здание состояло из одной, почти квадратной, комнаты, разделенной на три продольные части, среднюю проходную на уровне земли и две боковые, возвышенные над первою более, чем на аршин, и широкие столько, что можно улечься человеку поперег их. [695] Прямо против входа был очаг. Обе боковые стены почти сплошь состояли из окон. Устройство не затейливое, но весьма пригодное для развитого и преутружденного странника. Кофейня была полна народу — все турков. Заняв в ней самое почетное место, мы показали обществу свой самовар, а общество угостило слух монголо-арабскою музыкою на каком-то пискливом инструменте. Деревня называется Тимбос. Жителей немного и все — турки.

Четверток, 12 апреля. В сплошный ряд окон белевший восток столько уже посылал света, что трудно было озабоченному духу не понять, что пора проснуться. Отрясши немощь и леность, мы встали, пропели пасхальную полунощницу к немалому удивлению встававших или еще спавших турок, подкрепились опять чаем, и отправились в длинный девятичасовый путь. На снежной вершине Олимпа уже играли багряные лучи, еще не видимого нам, солнца. Тонкий холод свежил тело и придавал душе бодрость, дерзавшую вызывать опасность лицем к лицу. Было весело и торжественно. Это точно было «радостное утро». От самой деревни начинается спуск в ущелье: Кизильджик-богаз. Оно идет извилинами, и тянется на полчаса неспешного пути. Не отличается оно особенною дикостию, но слывет зловещим. Есть местное распоряжение начальства не ездить по нему ночью. Ибо не более, как за 12 дней перед сим, в нем произошла стычка солдат с разбойниками, из коих 4 остались на месте, а прочие скрылись. Горькая приправа сладкому удовольствию путешествовать. Пока мы ехали этим безводным проливом (богаз — пролив), наш суруджи рассказал нам историю славного в [696] здешнем крае, современного нам, разбойника Кюр-Юсуф (Курда Иосифа), убившего в течение 4-х лет от 100 до 150 человек, и однажды где-то в подобном же ущелье перевязавшего в одну ночь 36 человек. Местом похождений его был городок Биледжик. За год перед сим он был пойман в Биледжике в кофейне, куда не редко приходил от избытка самонадеянности. Уверяют, что он успел награбить около 4-х миллионов пиастров. В настоящее время содержится в тюрьме. Уже более половины награбленных денег объявил под пыткою. — Выехав на широкую долину Енишерскую, нетерпеливые всадники понеслись с безумием удали, не всем сподручной. Не довольно как будто одних не предвиденных опасностей дороги; хочется еще накликать беду. Таков человек, ропщущий иногда на Промысл! На полях Вифинии впрочем исстари водилось так. Крестоносцы не только бились с сарацинами, но еще заводили турниры, на которых ломали копья и ребра. — Енишерскую долину можно бы считать продолжением Брусской. Она также тянется с запада на восток, имея по северную сторону все тот же хребет Катырлы, отделяющий, ее от котловины Никейского озера, а по южную — отроги нескончаемого Олимпа. Великолепный вид представляет цепь снежных громад, начинающихся Олимпом, и уходящих глубоко в Азию, может быть, до Анкиры, может быть, до Кесарии. В четырех местах она встает над общим уровнем купами остроконечных масс, по видимому не уступающих Олимпу в высоте. К сожалению, при мне не было хорошей карты, чтобы угадать, какая масса к какому месту Малой Азии принадлежит. Через два [697] часа большею частию спешного пути мы доехали до турецкой деревушки Чартак, а по картам Чатал. Не смотря на ее малонаселенность и видимую бедность, в ней есть училище. Слитные и редкие голоса детские вылетали по временам из-за разбитой окончины придорожной избы, раздирая слух и вызывая воображение к представлениям другого рода разноголосицы, еще более верной акустической свободе природы. Через пол часа дороги по тонкому лугу, составлявшему некогда как бы часть соседнего озера, мы проехали через другую деревню Кара, пересекая, как и вчера, долину диагонально, по направлению к северо-востоку. Город Енишер (новый город) остался вправе от нас. Он тонул в темной зелени садов, и в общем виде долины казался пятном на ней. Здесь была первая столица Турции. Тут жил Осман. Отсюда он разорял Вифинию, воюя Никею и Прусу. Здесь, в этой колыбели, еще легко было задушить христианству чудовище, имевшее причинить столько два образованному миру. Но не было ни уменья, ни мужества, ни охоты сделать это. Крестоносцы опошлили великое предприятие. Ошеломленная отовсюдными ударами, империя нянькой присела к погибельной колыбели, и стала ласкать и кормить дитя. И дитя выросло. Отвратим взор от этого Новгорода с его печальным полтысячелетием! Мы действительно отвернулись от него, и направились в хребту Катырлы, за которым по расчету уже должно было оканчиваться никейское озеро, и след., нам не к чему было уже подаваться более на восток. Хребет однакоже не представлял никакого проезда через него. Очевидно, нужно было пересечь его по вершине. Мы [698] направились к самой высшей точке его, имевшей вид седла, и именующейся Намбуджак. Труден был подъем наш. К усталости присоединился палящий зной полудня. Желание отдыха было всеобщее и как бы страстное. Каждый поворот дороги сулил нам деревню и с нею перспективу утешений, истинную цену коих знает только усталый путник. Мы поравнялись наконец и с «седлом». Несравненный вид на Енишерскую долину и на снежную цепь малоазийских гор мог бы вознаградить труженика за терпение; но не кому было смотреть на него. Взоры всех были устремлены вперед, на кроющуюся за «седлом» деревню. Она называется: Намбуджак-дервен (проход Намбуджак). Мы спешились у кофейни. Первым делом нашим было идти взглянуть на озеро, украшенное знакомым именем Аскания, хотя и неизвестно какого. Вид его поразительно хорош. Оно так велико, что кажется морем. Все обрамлено горами с богатейшею растительностию, и совершенно пустынно. На всей поверхности его мы не увидели ни одного судна, ни даже лодки. А Никея? Где же Никея? Ей место в восточном конце озера. Я искал знаменитых стен ее на примыкающих к берегу высотах, воображая почему-то, что она разбросана по косогору, подобно стольким другим древним городам Греции. Странно, как составилось у меня такое предположение. А. Н. Муравьев, при всей наглядной подробности описания Никеи, оставил читателя в совершенном не ведении относительно самого простого предмета — местоположения ее ²⁵. «Смотрите сюда», сказал мне ученый [699] спутник, приучивший взор свой в чертежам геометрии. «Вот этот прямолинейный узор красного цвета и должен быть Никея». Я посмотрел в зрительную трубку, и точно увидел высокие полуразрушенный стены со множеством башен, замыкающие в себе огромный пустырь с кучею зданий в северовосточном углу. Это была она — Никея блаженной и блажимой всем христианством памяти. Усладивши дух видением, столько желанным, мы возвратились к своему пристанищу, где страннолюбие и расчет собрали с деревни все, чем можно было утешить многострастную плоть.

Население деревни все состоит из православных христиан греков, утративших к сожалению язык отцев своих. Говорят все они по турецки, но молятся по гречески. В селении считается около 80 домов-мазанок. Почти такого же вида и церковь во имя св. великомученика Георгия. Убожество ее крайнее. Для любопытных есть в ней мраморная плита с надписью языческого времени: EuxenoV Mhna kai h gunh aoutou Nikaia caire, и изображением минуты смертного разлучения, более или менее общим древнему миру грекоримскому. Другою, гораздо позднейшею, рукою высечено на том же мраморе: CrusanJoV. AWZ. По всей вероятности, камень этот перенесен сюда из Никеи. Село самое едва ли имело такую глубокую древность. В силу [700] местного предания, оно заселилось выходцами из Авлоны, которые первоначально промышляли здесь разбоем, пользуясь удобною для того местностию, но потом, оженившись и обзаведшись хозяйством, предпочли вести жизнь мирную. С 1846 г. у них заведена уже и школа, характеризуемая названием общей. В ней обучают детей греческому чтению до Псалтири и Октоиху. Опеку над языком здесь держит пока одно богослужение. Волей иди неволей из церкви слова заходят и в домы. Толпа народа, собравшаяся смотреть на нас, слушая вашу греческую речь, большею частию казалась понимающею ее, а сам старый Каведжи и зять его говорили даже свободно родным словом. Мы застали еще продолжающимся праздник пасхи. Народ веселился в домах, или бездействовал, бродя по улице. Впрочем, как нам объяснили, не пасхе ссбственно праздновали сегодня, а четвергу. По какому-то неписанному уставу во многих местах на востоке три первые четверга после пасхи считают праздниками. А в старину вместо 3-х праздновали 7. При этом естественно было нам припомнить странный праздник своего семика, не смотря на его худую славу, очевидно возникшего на церковной почве. Седьмый четверток, девятая пятница, десятое воскресенье... откуда взялись эти своевольные прикрасы к тому, что без них было бы еще прекраснее?

Мы простились с авлонитами, пожелав им возвратить утраченную речь своего племени, столько нужную Малой Азии. Спуск с горы был не менее труден, чем подъем, а несравненно более опасен. Почти целый час мы употребили на это. За тем еще часа полтора ехали прибрежною равниною, дыша ее густым, [701] болотным воздухом, в летнюю пору весьма нездоровым. Озеро слало нам свой бесчувственный лепет, — тот самый, которому внимали за веки и за десятки веков перед сим македонцы, строившие Никею, скифы, жегшие ее, византийцы, защищавшие, крестоносцы, осаждавшие, сарацины, разрушавшие. Умолкли все разноязычные клики. А неумолкающая стихия продолжает говорить свою нескончаемую проповедь о суете сует. Ея шум перемог и бранные громы, и мирные лики, и ключ торжества, и вой печали, и рев зверей, и стон жертв. Он не заглушил только тихого и бесстрастного глагола божественной истины. Не только волны озера, но все озера и моря, и земля и небо прейдут, а черта едина от речей Господних, исповеданных никейским символом, не прейдет.

Комментарии

1. Последний впрочем теперь большею частию называется по имени другой пристани: Мунданья. а в старину носил имя третьего, теперь уже не существующего, города: Астако.

2. Полагают, что прежде всего на месте нынешнего города было селение: Лиго. Виза дал ему свое имя, которому суждено было приобресть такую огромную знаменитость. Каракалла. восстановивший срытое отцем Византово, дал ему имя Антонии или Антонины не пережившее повидимому императора. В третий раз переменил имя городу Константин. Пятое имя: Нового Рима осталось за городом в одних книгах. Шестое: Истамбул переделано из греческих слов eiV thn Polin. ( а не из Константинополь, как можно бы подумать).

3. Греки называют Мармарное море: o MarmaraV.

4. Мы нарочно удерживаем в переводе собственных имен Греческих букв и q и u. Надеемся, что ни один историк, археолог и филолог не пожелает изгнания их из алфавита.

5. Мисы мало-азийские пишутся через u — musoi, а мисы иллирийские через oi — moisoi. Из вольного или невольного смешения тех и других выходит большая историческая путаница. Страбон однакоже благоприятствует сему смешению. Обстоятельство это между прочим может подтверждать древность произношения u как oi, или по крайней мере подобным образом.

6. Я искал у Страбона чего нибудь звучащего по славянски в Вифинии, но не отыскал. Зато в соседней с нею Галатии (присвоиваемой эфнографически французами) нашел народ толстобогих (tolstozobogioi) или толстовоев или наконец толстобоев. Страбон различает там три народа: трокмов, толстобогих и тектосагов. Все они говорили одним и тем же языком, собирались для управления общественными делами в место: Дринемет. Правитель верховный назывался Дииотар или Бог-диотар. У толстобогих были две крепости: Блунион и Пиион. А что tolizo — толстый, тому пример в древнегреческом слове: dolicoV — долгий, средне-греческом: NemitzoV — немцы и ново-греческом: Idleta — Ялта.

7. Начиная от мыса Боз, они идут в следующем порядке по окраине: Армутлу — имеет около 200 домов албанцев в 20 домов христианских, Напаклы— 30 д. турецких, Фистикли — 30 д. турецких, Нартлы— 40 д. тур., Карацал — 25 д. тур., Буюкль-кумль — 100 д тур (Киос), Элегмы (Курсумлу) 60 д. тур. и 140 хр., Неохори (Бургаз) 10 д. тур. 30 хр. (Мундалья), Сигла 30 д. тур., 150 — хр. Трилля — 50 д. турецких и 500 христианских. В сем последнем есть эллинское и первоначальное (взаимного обучения) училища. В Сигле только первоначальное.

8. С именем Элигмы связывается память храброго монаха Илариона, в 1308 г. предводившего здесь народом против турков, и тем заслужившего опалу патриаршую и милость царскую (Плин. том. 2, кн. 7). Гробница, вероятно, — имп. Михаила Калафата.

9. На каталанской карте (XII-ХIII в.) на этом месте означена пристань Бехин.

10. Les Bains de Brousse. C. A. Bernard. 1842. pag. 63.

11. Которым из двух? Страбон говорит: тем, который пришел с Крезом, но ни тот, ни другой не могли воевать с Крезом, жившим в VI в. до Р. Х. Итак или ошибся знаменитый географ, или слово kroisoV — описка. Плиний уверяет, что Прусу выстроил Аннибал во время гостьбы своей у Прусия (Страб. гл. 504. Плин. кн. V, гл. 32).

12. Муч. Афиногена.

13. Говорю на основании одного рукописного номима халкинской училищной библиотеки, в коем приводится каталог епархий, известный под именем Львова.

14. Около 1380 г. прусская епархия дана была в заведывание никейскому митрополиту на всю жизнь его, ради того, что та одна не в состоянии уже была содержать своего архиерея. Act. Patr. Const. CCCXCIII.

15. Другой ренегат, Ференос-бей, на свадьбу Байезида привел в Бруссу и подарил Мураду I 100 мальчиков и девочек отменной красоты из своего племени. Каждая жертва гнусной спекуляции имела кроме того в руках своих богатые подарки новобрачным.

16. «Elle repose comme chretienne k cote de sos enfant et de ses rivales dans le magnifique tombeau des Islam». Les Bains de Brosse. pag. 73. «Дети и соперницы» конечно игра воображения. На тоже похожа и «великолепная гробница».

17. См. Дюканжа: Familiae Byzantin. р. 260. Lemaire (Histoire de l’Empire de Turquie, p. 98), говорит, что Мурад I женат на княжне сербской, а по Гаммеру — болгарской.

18. Было предание, что в сих водах омыл себя от крови безвестно погибшего друга Ила Геркулес, Continuator Theophanio. р. 290.

19. Чуждаясь вообще иноземщины, и в частности всего греческого, патриоты болгаре называют своих архиереев священноначальниками, пастыреначальниками и началопастырями. Последнее неудачно, но первые два названия хороши, и могли бы быть приняты всеми славянами.

20. Ephriemius, стихи. 7900-7907.

21. Надобно писать: Оqман. Свистящий звук q (Анг. th) принимается обыкновенно невегласью за с; отчего из Оqмана вышел Осман. Суемудрие, думаю, сделало из Оqмана Оттоман. А немудрие некоторых из наших готово вместо q писать уже ф! так что вместо Оqмана у нас выйдет Офман!

22. Крк — мендевен. От чего такое название, неизвестно.

23. 5 из них, как мы узнали после, достались Василю за факторство.

24. Itineraire уверяет, что по переписи 1852 г. в Бруссе было 73.000 жителей, между коими 11.000 армян и 600 греков. Не легко разместить в 800 домах 600 человек, равно как и в 1.000 домах 11.000 человек.

25. Припоминаются мне при этом многочисленные описания храма св. Петра в Риме. Прочитайте их со всею неподготовленностию новичка в подобном деле. Вы составите понятие, что боковые галлереи собора все заставлены памятниками папам и другим лицам до того, что и пройти негде. Между тем памятники поставлены при самых стенах или даже в стенах и галлереи остаются совершенно свободными. Таков оптический закон наблюдения! Чем яснее видишь одну какую нибудь часть предмета, тем тусклее кажутся остальные, всего же более — те, которые стоят на первом плане.

Текст воспроизведен по изданию: Поездка в Вифинию // Христианское чтение, Часть 2. 1862