Исторические и бытовые очерки европейской старины

Исторические и бытовые очерки европейской старины.

За кулисами турецкого двора.

О султане Абдул-Гамиде, «хане эль-Гази (Победоносный), тени Бога на земле, калифе ислама, и пр., и пр.», почти все уже сказано. У него нет ни друзей, ни поклонников, но похвалы расточались ему с таким же правом, как и проклятия.

История произнесет над ним суровый приговор, потому что он запятнал себя кровью, часто невинной, без всякой пользы для своей страны и народа; но нужно признать, что у него нет недостатка ни в уме, ни, особенно, в коварстве. Он имеет все пороки своей вырождающейся расы и этой источенной червями Византии, откуда он терроризирует народ, удерживаемый под его эфемерной и шаткой властью лишь страхом наказания.

Все боятся и ненавидят его, но служат ему, потому что он сумел эксплоатировать их страсти и создать особенную, свойственную его царствованию черту в мусульманской душе некогда сильной и честной. Ибо превыше всех зол, напущенных им на Турцию, должно поставить ему в вину то, что он развратил навсегда совесть всей нации, чтобы унизить ее под своим режимом.

Главные орудия этого пагубного дела нужно искать в непосредственно окружающей его среде, в Ильдиз-Киоске. После долгого периода проб, ему удалось, наконец, найти нужных людей и обделать их по своему образу и подобию. За редкими исключениями, все они поняли его и служат его видам с замечательным послушанием, по привычке, из боязни, жадности или подлости. Он дирижирует этой армией низких страстей, служащей опорой его трона и доставляющей эту относительную безопасность, которою он пользуется. Чтобы понять султана, нужно рассмотреть ближе людей, которые управляют Турцией и насмехаются над Европой именем [471] Абдул-Гамида. Вот эти царедворцы, по порядку их влияния и чина.

Первый секретарь его величества: Тахсин-паша, первый секретарь султана, был главным секретарем каравансарая, называемаго в Турций морским министерством, когда падишах призвал его заместить Сюерия-пашу, которого чашка отравленного кофе отправила в рай Магомета, в 1894 г.

Робкий писец, он с трепетом переступил порог Ильдиз-Киоска, откуда выходит очень редко. В то время, как целый сонм сановников приходил поздравлять и изучать его, или просит у него милостей, он тревожно думал о грозящих ему опасностях. Этот страх преследует его и теперь еще, несмотря на почести и фаворы, полученные им впоследствии. Авторитет и влияние его очень велики, но он редко пользуется ими. Он мог бы иметь огромное состояние, так как в случаях для наживы недостатка не было, но он предпочитает давать обогащаться своим подчиненным, которые бросают ему кость глодать, после того, как сами наедятся до отвалу.

Всякий раз, когда мне случалось видеть его в полуразвалившемся здании, где помещается его бюро, он внушал мне скорее жалость. Его измученные черты и зеленый цвет лица ясно обнаруживают его душевные волнения и бессонные ночи. Ибо султан призывает его во всякий час дня и ночи, чтобы продиктовать ему какой-нибудь приказ или разбранить его, и не дает ему ни ми нуты покою. Ему нужно специальное позволение, чтобы повидаться с женой, которая живет у ворот дворца, и часто он не получает такого позволения.

Однажды, когда я жаловался ему на одного министра, вымогавшего у меня порядочный куш, он ответил мне с важным видом: «уж если этот человек заберет себе в голову поживиться в каком-нибудь деле, то никто не может воспрепятствовать ему в этом». — И султан? — спросил я. — Его величество не делает затруднений своим министрам,— сказал он, и в заключение прибавил: «какая страна!».

Вскоре после того я узнал, что этот министр — его протеже и делится с ним получаемыми взятками.

В другом случае, где дело шло о важном сообщении, которое один иностранец желал сделать султану непосредственно, помимо него, он сказал мне наивно: «напишите моему повелителю по-французски то, что вы хотите ему сообщить, в запечатанном конверте, и будьте уверены, что я представлю ваше письмо его величеству». Что удивительно, это то, что он сдержал слово и через два часа принес нам ответ. [472]

Бюро его, через которое ежедневно проходят тысячи всяких документов, всегда завалено газетами и старыми бумагами. Важные бумаги бросаются им под стол, и он отлично умеет отыскивать их, когда его призывают к падишаху.

Призыв этот делается очень забавно: камердинер султана в черном сюртуке (все турецкие чиновники должны носить этот костюм) является в дверях, отвешивает установленный поклон и говорит вполголоса: «наш повелитель просит вас к себе». Тотчас же все присутствующее встают как по команде, отвечают таким же поклоном, и Тахсин-паша торопливо бежит, как шавка, за камердинером до аппартаментов Абдул-Гамида, который часто заставляете его позировать по целым часам.

В сущности, Тахсин-паша не хуже других, но ограниченность его ума навсегда сохранить ему милость султана, который не мог бы найти первого секретаря более послушного и преданного. Он щедро награжден титулами и орденами, получает хорошее содержание, часто получает крупные подарки, и кроме того ему попадают кругленькие суммы во всех делах, трактуемых во дворце, так как он представляет бумаги на высочайшее утверждение.

На его же обязанности лежит прием всех просителей, являющихся во дворец ходатайствовать о какой-либо милости или принести какую-либо жалобу, и так как нравы оттоманского двора далеко не дипломатические, то мне часто случалось слышать, как офицеры осыпали его грубой бранью и грозили разорвать его в клочки, если он не сделает что нужно, чтобы их просьбы были удовлетворены.

Хаджи-Али-паша — первый камергер. Это старый турок старой школы; он проводит весь день, сидя по-турецки, т. е. поджав под себя ноги, в своем кресле, перед столиком, на котором как раз хватает места только для чернильницы, пепельницы и чашки кофе.

Это один из старейших слуг султана; я считаю его скорее честным человеком. Он сожалеет о добром старом времени, когда не было столько интриг, и когда могущество его не знало соперников.

Находя воротнички и галстуки стеснительными, он предпочитает принимать посетителей в ночной рубашке и без башмаков. Говорит очень мало. На обязанности его лежит, между прочим, принимать патриархов различных религиозных общин, и он умеет улаживать несогласия между ними.

Старые чиновники предпочитают обращаться к нему, потому что он отличается удивительной памятью. Говоря об Иззет-паше [473] и Тахсин-паше, он часто так выражается: «да, мы вбили себе здоровый гвоздь в... ногу, рекомендуя султану этих интриганов, уравновешивающих наш авторитет».

Малообразованный, он протежирует преимущественно простым людям, имеющим чувство признательности.

Несмотря на свою простоту, он отлично имеет управлять придворными интригами и берет свою долю в крупных делах. У, него, говорят, порядочное состояние, которое он ежедневно приумножает. Слово его иногда имеет больше авторитета, чем слово первого секретаря, так как он имеет при случае проявить некоторую инициативу.

Иззет-паша — второй камергер и второй секретарь. Маленький, невзрачный брюнет, с хитрым и фальшивым видом, он представляет совершенный тип сирийца sans foi ni loi, способного внушать и исполнять всякие низости. Этот человек есть в одно и то же время проклятая душа зла и зло без души.

Султан Абдул-Гамид и Турция не имеют более жестокого врага, чем Иззет-паша, ибо он мечтает занять место султана и проглотить Турцию, чтобы утолить свои ненасытные аппетиты. Он заставляет называть себя «маленьким султаном» и заслуживает этого претенциозного титула, так как ему удается делать все, что он захочет.

Будучи членом смешанного трибунала, он возвел подкупность на высоту принципа и открыто продавал приговоры. Он не задумался осудить свою собственную страну (правда, что как сирийский араб он не имеет отечества) за бакшиш, который он любит больше всего на свете, и это ему Турция была обязана делом Тубини. Он был председателем суда, когда это дело разбиралось, и за приличную взятку прехладнокровно приговорил султана к уплате долгов Мурада II.

Отрешенный от должности за это дело и высланный в Сирию, он собирался там с силами и выжидал событий.

Смуты в Армении доставили ему случай вернуться в Константинополь. Пробравшись ползком к двери дворца, он подал через дежурного султану проект, который имел счастие понравиться Абдул-Гамиду и привлек к нему внимание. Благодаря своему уму и пронырству, он добился того, что султан назначил его камергером и допустил его в свои советы. Иззет понял своего государя и льстил его страстям.

Он был горячим подстрекателем массовых избиений и чувствовал себя господином положения, когда христианская кровь залила равнины Армении. Этот кровавый период был для него золотым веком. [474]

Я видел его в маленькой комнате павильона, который он занимал во внутренней ограде дворца, отправляющим приказы министрам и губернаторами принимающим драгоманов посольству везде поспевающим совершенно свободно объясняющимся по-французски, по-турецки и по-арабски, в то время, как его профиль хищной птицы оставался бесстрастным пред требованиями и просьбами.

Меня пугала свирепость его взгляда и хищность его личины. И в то время, как Турция рисковала своим существованием, а негодующая Европа бесплодно волновалась, он продавал все, что проходило через его руки: места, милости, ордена, и нажил целое состояние.

Он впал, наконец, в немилость, но сохранил нажитые деньги, и так хорошо сохранил, что вскоре опять выплыл на поверхность, где и держится до сих пор. Но чтобы оградить себя от будущих опал, он помещает свои капиталы в Европе и посылает своего сына во Францию с важными бумагами. Этот сын, получивший образование в Париже, страшно тяготился жизнью в Константинополе. Отец посоветовал и подготовил ему бегство; затем, когда узнал, что он находится в безопасности, на борте французского парохода, бросился в ноги султану, умоляя его приказать арестовать и привезти обратно беглеца.

Абдул-Гамид понял, что его дурачат, но ничего не сказать. Когда, несколько времени спустя, Иззет рискнул попросить какую-то милость, он отказал ему в просьбе.

Сириец надулся, притворился больным и заперся в своем доме. Абдул-Гамид, справедливо не доверяющий ему, велел наблюдать за ним нескольким докторам, посланным будто бы для пользования больного, и ждал, чтобы жадность заставила гиену выйти из своей берлоги.

Султан глубоко презирает его, но не хочет так скоро открыть ему двери Магометова рая, так как это самый умный человек между окружающими его царедворцами.

Когда Абдул-Гамиду пришлось подписать, конечно, против воли, ирадэ, улаживавшее инцидент Тубини-Лорандо, он сказал Иззету, который представил ему к подписи эту злополучную бумагу: «да будет проклят Господом тот, кто был виновником этого дела!» Но Иззет нисколько не смутился. Он даже осмелился просить, чтобы ему было поручено управление делами военного флота, и просьба его была исполнена. Уверяют, что он собрал с владельцев кораблестроительных верфей германских, английских, американских и итальянских 3 или 4 миллиона франков бакшиша. [475] Теперь он стоит во главе финансовой коммиссии, которая должна пещись об интересах казны, но он печется в особенности о своих интересах, и понимает дело так, что желающие ссудить деньги Турции должны начать с вручения ему надлежащей суммы за посредничество.

Он имел смелость ответить парижской группе, предлагавшей 100 миллионов оттоманскому правительству, что «Турции нет более надобности прибегать к услугам заграницы, чтобы достать денег, и что отныне, по примеру России, Японии и Англии, она будет делать внутренние займы по 4%!» Это потому, что не позаботились наперед определить размер с куртажа. «Это вампир Турции,— говорят честные турки,— и смерть его избавила бы нас от зловредной гадины».

Все презирают его за его цинизм и нечистоплотность. В начале 1903 г. один член парижской прессы, проездом через Константинополь, отправился к нему с визитом. Хотя больной, скрученный ревматизмом, он принял его, несмотря на присутствие докторов, в халате, в своей спальне, представляющей chef-d'oeuvre мавританского стиля. Он почти что бросился журналисту на шею, горячо благодарил его за посещение и объявил, что питает к нему огромную симпатию, хотя, надо заметить, видел его первый раз в жизни. Затем, в течение получаса, несмотря на испытываемые мучительные боли, излагал ему трогательный рассказ о резне в Армении и Македонии, чтобы доказать, что виноваты были жертвы. Он дотащился до двери, чтобы проводить своего посетителя, и просил его завернуть к нему еще как-нибудь.

Когда мой приятель заехал во второй раз, Иззет чувствовал себя лучше и, главное, был один. Ловко повернув разговор, он тотчас повел речь о подарках и сувенирах и сделал многозначительную гримасу, когда мой приятель сказал ему, что он не продается. Тогда он опять заговорил с негодованием об армянах и «болгарах», этих неблагодарных, которых Турция осыпала милостями, и которые стали бунтовать. Он опять проводил его до дверей со всевозможными изъявлениями дружбы, но имел вид недоумевающий. Этот непродажный журналист перевернул вверх дном все его понятия.

Когда мой приятель еще раз зашел к нему и между прочим спросил у него, какой доктор его лечит, Иззет ответил: «Армянин»!! — А парикмахер, ожидающий в передней, какой национальности? — «Болгарин»!!! Журналист был ошеломлен. Правда, Иззет поспешил прибавить: «этот куафер был в Париже, когда султан сопровождал своего дядю Абдул-Азиза, Они привезли его с [476] собой в Константинополь, и с тех пор он состоит придворным парикмахером». Нужно прибавить также, что все посредники Иззета — армяне или сирийцы христиане, выбранные по его образу и подобию.

Можно было бы написать целые томы об этом зловредном человеке, но это было бы много чести ему. Нужно надеяться, что султан сумеет избавиться от него, прежде чем пасть под его ударами, и Турция много выиграет, освободившись от этого спрута. Нет надобности говорить, что Иззет-паша горячий сторонник шпионства и окружает себя соглядатаями.

Рагиб-паша — второй секретарь и камергер. Этот человек настоящий феномен. Мы находим у него все качества великих людей, ибо он в одно и то же время государственный деятель, промышленник, коммерсант и в особенности патриот. Это последнее качество, столь редкое у царедворцев Ильдиз-Киоска, заставляет высоко ценить нравственную личность Рагиб-паши, сумевшего его сохранить.

Так как его братья поселились в Константинополе, то он присоединился к ним и поступил там на государственную службу. Он быстро выдвинулся своими блестящими способностями и был призван на службу во дворец. Назначенный камергером, в начале царствования султана Абдул-Гамида, он посвятил себя на служение ему с неподкупной преданностью, которую ничто не могло поколебать впоследствии.

Это человек благородный и верный, на которого султан может рассчитывать во всяких обстоятельствах: он знает это и нисколько не тщеславится этим. Он отличается резким прямодушием, удивительным в этой среде лживости и лицемерия и интриг, и любит людей прямых и честных. Чуждый фанатизма, он награждает своим доверием и уважением людей всякого вероисповедания, которые того заслуживают по своим нравственным качествам. Он редко просил себе милостей, но настойчиво требовал то, что считал принадлежащим ему по праву.

В течение тридцати лет он довольствовался ничтожным содержанием в 575 франк, в месяц; если теперь он паша, то это потому, что султан возвел его в этот чин по собственному побуждению.

Так как его братья занимались торговлей, то он вступил с ними в компанию и использовал внушаемый им страх, чтобы доставить успех и процветание их делам.

У него есть несколько рудников очень богатых, которые он разрабатывает с уменьем не меньше, чем у Сесиля Родса, и которые приносят ему от 2 до 3 миллионов в год. Его [477] блестящие спекуляции по приобретению недвижимостей сделали его владельцем лучших недвижимых имуществ Константинополя. Вместо того, чтобы терять время на придворные интриги, он проводит дни в своих конторах, находящихся в Пере, и занимается своими делами.

Это единственный человек в Турции, понимающий, что туркам следует самим взяться за торговлю для того, чтобы обогащаться, и обходиться без паразитов из христиан, которые их эксплоатируют.

Его хромовые рудники, слывущие богатейшими в свете, прекрасно управляются. Он в резкой форме объявил министру горной промышленности, что не потерпит контроля его агентов, которых мог бы подкупить или запугать, и чтобы не подавать этого дурного примера, он попросту прогнал их.

Во дворце его все боятся, зная, что он неустрашим и способен убить всякаго, кто вздумал бы вредить ему. Он глубоко презирает жадную камарилью, обогащающуюся на счет обираемой ею страны. Это ожесточенный враг всех разорительных сделок, который оттоманское правительство заключило с оттоманским банком или с частными капиталистами, благодаря сообщничеству первого секретаря, Иззет-паши с товарищами, и не стесняется говорить это султану.

К сожалению, его не всегда слушают. Оттого его соперники принуждены уделять ему известный процент барышей, в избежание его вмешательства. Ибо этот великий человек не жаден, но любит деньги, которые он, впрочем, расходуете очень разумно. Но он не принял бы постыдных бакшишей, какие выклянчиваюте себе Иззет и ему подобные. Он пойдет на крупную сумму, но пренебрегает посредственным могарычем, что в Турции уже огромное бескорыстие.

Рагиб-паша, видя, что работаете в пользу своих братьев, которые довольствуются тем, что извлекают выгоду из его способности, решил в один прекрасный день расторгнуть свое с ними товарищество. Он сделал это со свойственной ему грубой откровенностью. Предвидя затруднения и опасные споры, он выпросил у султана опальные приказы для своих братьев и предложил им на выбор: или изгнание, или раздел на определенных основаниях; разумеется, братья выбрали последнее.

Обладая солидным образованием, он очень хорошо знаете французский, английский, турецкий и греческий языки и пишет на них совершенно правильно.

Когда обсуждался вопрос о переделке турецкого флота, [478] предложенной Иззет-пашой, который должен был получить крупную сумму за устройство этого дела, Рагиб-паша, противник этого маскарада, позволил себе, в пылу спора, ударить кулаком по столу, перед которым сидел султан.

Этот жест стоил бы жизни всякому другому, но султан ограничился тем, что выгнал вон несдержанного камергера... Рагиб был в восторге, потому что эта минутная немилость позволяла ему посвятить себя всецело своим делам.

Это единственный из камергеров, пользующийся правом жить по своему нраву, в Пере, заниматься торговлей и делать, что хочет.

Во время рамазана, несмотря на предписываемый Кораном строгий пост, он позволяет себе открыто употреблять пищу днем, до заката солнца, и насмехается над шпионами, следящими за ним с приличного расстояния; двух таких соглядатаев он избил до смерти среди белого дня.

Курьезная подробность: он всегда носит при себе под жилетом целый арсенал кинжалов и револьверов, и не оставляет оружие дома, даже когда отправляется во дворец. Для своих коллег при дворе он имеет целый словарь отборных ругательств, который чувство приличия не позволяет воспроизвести здесь.

Когда султан, в изъявление особой милости, хотел женить его на женщинах, прошедших через императорское ложе. Рагиб-паша ничего не сказал, но в двадцать четыре часа сам женился и женил своих братьев на молодых девушках одного знакомого семейства, во избежание чести, которую хотели ему сделать.

Когда король Александр сербский приехал в Константинополь, чтобы просить султана распорядиться об истребовании от пресловутой Артемизы писем к ней короля Милана, дело это было поручено Рагиб-паше. Он велел призвать во дворец брата бывшей претендентки в королевы и предъявил ему приказ о возвращении писем Милана. Так как тот отказывался под разными предлогами, то он задал ему примерную трепку, но потом ходатайствовал перед султаном о назначении его сестре ежемесячной пенсии в 1.150 франков. Письма были отданы сербскому королю, но за это султан платит пенсию экс-метрессе Милана.

Фаик-бей — камергер. Это сын Лутфи-аги, старого придворнаго служителя, которого султан очень любил. Отец его был грубый мужик, но он имеет манеры и даже знает французский язык.

Само собой разумеется, что он обязан своим высоким положением исключительно своему рождению. Это был неоценимый помощник своего отца в важном вопросе бакшишей, которые старик [479] культивировал с большой любовью. Фаик служил ему посредником и даже приводил ему клиентов по части концессий, назначений на высокие должности, орденов и т. п.

В то время, когда Фаику вручали условленную сумму, Лутфи-ага стоял за портьерой и тщательно считал передаваемые монеты. Часто он дергал сына за полу сюртука, чтобы заставить его обменять стертую монету, или дать ему заметить, что счет неточен.

По смерти своего отца, он унаследовал императорскую милость и продолжал добрые традиции семьи.

Поочередно приятель, компаньон или соперник Иззета и Тахсина-пашей в крупных делах, он дирижирует, как и они, весьма важной службой шпионства и имеет своих креатур.

Многие высшие чиновники обязаны ему своим местом, или, вернее сказать, заплатили ему за свое назначение.

За 17.000 турецких лир он устроил назначение пресловутого Селима Мельхаме на пост министра земледелия, рудников и лесов. Он дорого берет за хлопоты, но держит свои обещания, — оттого у него много друзей.

Ариф-бей — камергер. Это довольно любезный господин, говорящий по-французски и пользующийся своим положением для устройства выгодных дел. Многие другие, менее важные камергеры окружают султана и проводять жизнь в подстерегании его моментов хорошего расположения, чтобы получить те или другие милости, которые они перепродают тому, кто больше даст. Весь этот придворный мир интригует друг против друга, к великому удовольствию султана, который рад видеть их пожирающими друг друга. Он охотно возбуждает и поддерживаете между ними личную вражду, для того, чтобы они не могли сговориться и низвергнуть его; он дуется на них, оскорбляете их, ласкаете или осыпаете их милостями, смотря по обстоятельствам, и всегда держит их в напряженном состоянии при помощи обещаний. Зная жадность всей этой камарильи, он от времени до времени бросаете им кость, в форме концессии, и даете надежду на лучшее в другой раз.

Все эти люди глубоко ненавидяте друг друга и ведут между собой ожесточенную войну, но тотчас же мирятся, как только предвидят хороший бакшиш. По-видимому, они очень честно делят между собой добычу, хотя и честят друг друга ворами, плутами и тому подобными любезными эпитетами.

Вообще лексикон сквернословия в Ильдизе-Киоске очень богат. Они имеют формулы вежливости только для взаимного приветствия и быстро переходят на ругательства. Один камергер говорил [480] мне: «Этот (такой-сякой) Иззет сцапал 35.000 турецких лир в таком-то деле, тогда как я получил всего только 10.000 лир».

Когда вы попросите их о содействии в каком-либо деле, они прежде всего спрашивают: «сколько дашь?». Если дело в их компетенции, они берут на себя обязательство провести его, и действительно проводят; иначе посоветуют вам обратиться к тому из их коллег, который состоит в фаворе, или же скажут вам: «нам надо и его подкупить». В действительности, власть в их руках, ибо они терроризируют министров и чиновников, которые редко позволяют себе не слушаться их. Они пальцем или взглядом указывают этим высшим чиновннкам, куда идти, и сообщают им свои инструкции чрез посредство своих слуг словесно.

Почти все они принуждены жить в ближайших окрестностях дворца. Они не могут выходить из своего квартала иначе, как по приказу султана, который почти никогда не дает им позволения съездить даже в деревню, на дачу.

В течение всего летнего сезона я видел экипаж первого секретаря Тахсина-паши ожидавшим его у вокзала или у пристани пароходов, ходящих на азиатский берег, где он купил прекрасное имение, и куда отправил свое семейство на дачу. Он ии разу не получал позволения съездить туда и даже не видел своего дома.

Правда, что это самый занятой человек во дворце, но правило почти общее.

Иззету посчастливилось два или три раза провести час-другой в своей вилле, купленной им на Принцевых островах, и другие камергеры изредка получают такие же кратковременные отпуски. Само собой разумеется, что они в таких случаях бывают предшествуемы, последуемы и окружаемы шпионами, которые не покидают их ни на шаг и доносят депешами о малейших их жестах.

Напротив того, султан выказывает редкую снисходительность к их воровским проделкам. Он знает изо дня в день и с точностью до одной лиры все получаемые ими бакшиши, ибо часто они сами докладывают ему об этом, чтобы обвинить своих соперников и выпросить себе соответственную компенсацию.

Он позволяет им брать взятки по рассчету, думая, что они будут привязаны к его особе, пока надеются извлекать выгоды из служения ему.

Один только Иззет становится опасным, потому что очень [481] богат. Теперешнее его состояние оценивают в 25 миллионов франк., да наверно он прожил столько же, ибо эта персона живет в неслыханной роскоши и ни в чем не отказывает себе.

Однажды он при мне сказал: «ах! если бы я мог отдохнуть и уехать жить спокойно в каком-нибудь уголке Европы!» Но тотчас же поправился, опасаясь, как бы слова его не были доведены до сведения султана. Если бы он мог, он навенно бежал бы с удовольствием, так как он чувствует, что струна слишкои натянута и может лопнуть в один прекрасный день.

В настоящую минуту он ведет ожесточенную войну с первым секретарем, и остальные царедворцы с нетерпением ждут исхода борьбы, чтобы подобрать доспехи противников.

Султан очень хорошо знает, что Тахсин-паша нажил на его службе не более 3 или 4 миллионов франк., но не уважает его больше за это.

Тахсину и Иззету обыкновенно поручается навещать от имени султана министров или других крупных чиновников, когда они больны. Иззет ходит по этому поручению, пока больной имеет шансы выздороветь; но когда он уже при смерти, то навестить его отправляется Тахсин. Так как факт этого посещения сообщается в газетах, то турки говорят: «ну, если первый секретарь ходил туда, то это верный признак, что бедняга скоро умрет!»

Во время продолжительной болезни морского министра Гассана-паши, обиравшего свое министерство в продолжение двадцати пяти лет, султан посылал Иззета навещать его. Гассан, давно точивший зуб против этого царедворца, который перебил у него одно крупное дело, сказал ему однажды: «зачем Аллах заставляет меня столько страдать, прежде чем призвать меня к себе. Ведь я не так уж много натворил зла в моей жизни, и если крал, то для того, чтобы сделать удовольствие моему повелителю», давая этим понять, что султан приказывал ему обкрадывать флот, чтобы доставлять его величеству деньги.

Иззет ушел, сердито хлопнув дверью, и донес об этой речи султану, который не посылал его больше к слишком откровенному министру.

В заключение должен сказать, что в течение двух последних лет самые крупные бакшиши были получены Иззетом и Тахсином-пашами, и что они имеют большие надежды и в будущем, если... Аллах или султан продлять их жизнь.

Главный евнух — Абдул-Гани-паша. Останемся еще в Ильдиз-Киоске и поговорим о некоторых других царедворцах, приближенных султана. [482]

Во главе их по праву следует поставить его светлость великого евнуха, стража у врат блаженства. Надо сознаться, что прелести, предлагаемый им своему повелителю, были бы очень ненадолго приковывающими к себе для нас, парижан.

Это вообще девушки, набранный молоденькими в той красивой черкесской расе, которая содержит великолепные образчики, но они не без пороков. Если формы, цвет лица, глаза и волоса безупречны, то рот и скулы оставляют желать. Затем, умственность у них так низка, что султан обречен любоваться только телом без малейшего проблеска мысли. Они копошатся сотнями в беспорядке, царящем в гареме, ведя чисто животную жизнь, проведя день между гаммамом (восточная баня), который расслабляет тело, и заботами о красоте, столь дорогими восточным женщииам: лавзония, коль и другие косметические снадобья доставляются им в изобилии. Вообще невежественные, не умеющие ни читать, ни писать, они проводят свое время в удовлетворении повелителя.

За этим-то миром женщин и евнухов и поставлен надзирать его светлость Абдул-Гани-ага.

В своем роде он не очень дурен, и даже слывет человеком интеллигентным и образованными что уже очень много в Турции.

За свою службу он вознаграждается по-царски и осыпается подарками, которые по смерти его возвратятся к султану, законному наследнику всех евнухов.

Абдул-Гани имеет большое влияние, которым пользуется вообще для испрошения милостей тем, кто кажется ему интересным. У него много протеже, и он вмешивается почти во все важные вопросы двора, так как султан имеет доверие к нему.

Впрочем, главный евнух всегда пользовался при дворе султанов значительным влиянием и доверием. Сам Абдул-Гамид, большой вольнодумец в молодости, допустил забрать в руки слишком большую власть некоего Берам-агу, который всеми командовал и даже присвоивал себе право назначать министров и маршалов. Он умер жертвой женской интриги. Преемники его не имели такой смелости, но все-таки сохраняли весь престиж своей должности.

Все придворные евнухи интригуют и шпионят, вмешиваются в дела, которые их не касаются, и вымогают бакшиши, чтобы покупать себе лошадей и драгоценности.

Протовестарий Исмет-бей. Это молочный брат султана. У турок молочное родство так же важно, как и родство по крови; оттого Абдул-Гамид очень любить Исмея-бея. Зато и этот последний [483] только и думает, что о своем повелителе, слывет очень честным, не просит ни для себя, ни для других никаких милостей. Он мог бы, если бы хотел, иметь значительное состояние, но он довольствуется своим жалованием и подарками, которые ему делает султан. Его дочери, которых я видел, очень хорошенькие, но у него есть сын, который очень часто заставляет говорить о себе. Имея всего только 35 лет от роду, сын этот, Фехим-паша, уже почти маршал, хотя никогда не держал в руках ружья; это гроза города. Сопровождаемый армией сбиров, которая содержится на средства султана как тайная полиция, он вымогает поборы, грабит и убивает всякаго, кто имеет несчастие быть оттоманским подданным. Султан не только все прощаете ему, но еще даете ему денег без счета.

Фехим-паша великий изобретатель заговоров: многие высокопоставленные особы, в том числе маршал Фуад-паша и Кемаледдин-паша, зять султана, ему обязаны постигшей их опалой.

Он держит себя в высшей степени бесцеремонно во всех министерствах, говорит повелительно, с револьвером в руке, даже в государственном совете, у которого исторгает решения в свою пользу, мотает пригоршнями золото, доставаемое им всякими способами, похищает молодых девушек и составляет постоянную опасность для общественного спокойствия. Когда скандал уже очень велик, султан запрещает ему проезжать через известные кварталы в течение нескольких дней, но сохраняет к нему доверие и дружбу, потому что Фехим умеет всегда кстати выдумать какой-нибудь мнимый большой заговор.

Абдул-Гамид всегда имел между своими приближенными людей этого рода, но они обыкновенно погибали случайной и насильственной смертью после пяти или шести лет лихоимства, Ожидаете ли и Фехим-пашу та же участь? В этом случае Абдул-Гамиду пришлось бы считаться с Исмет-беем, который ни за что не простил бы ему, так как он обожает своего негодяя-сына и всегда заступается за него, когда положение становится опасным.

Тахир-паша — собственный телохранитель султана. Это цербер Абдул-Гамида. Он спит в его комнате и всюду стережет его особу. Албанед по происхождению, он принадлежит к этой гордой расе горцев, которые всегда верны своему слову.

Султан никогда не выказывал к нему особенной щедрости и очень скупо отмеривает ему свои милости. Он имеет изобильно чем жить, но ни одного лишнего пиастра, чтобы отложить в сторону. Каждый раз, когда он просит о какой-нибудь концессии, которая могла бы принести ему изрядный доход, Абдул-Гамид [484] неизменно отказывает ему в просьбе, говоря: «если ты разбогатеешь, ты сделаешься моим врагом, как и другие».

Шейх Эбуль-Худа. Он пришел пешком из глубины Месопотамии странствующим дервишем, питавшимся подаянием прохожих. Неизвестно, каким образом он проник во дворец, но он быстро приобрел огромное влияние на султана, которому он истолковывает сны и предсказывает будущее. По всей вероятности, он халдейского происхождения, так как основательно знает науку звезд, и его гороскопы радуют султана, который придает им чрезвычайную важность. Это не мешает его величеству выталкивать его за дверь, когда он ошибается. Шейх Эбуль-Худа — совершенный тип араба пустыни. Он носит религиозный костюм, и чалма резко отделяет энергические черты его бронзового лица. Жилище его, находящееся вблизи дворца, служит в то же время монастырем, где совершаются обряды мусульманского культа.

Предмет зависти и жестокой ненависти, он имеет разрушать направленные против него замыслы врагов. Он деятельно занимается политикой, как посредник между султаном и своими братьями пустыни. Хотя менее образованный, он гораздо более тонкий дипломат, чем Иззет-паша,его непримиримый враг, которому он часто наносил страшные удары. Он уверен в прочности своего положения, ибо никто другой не смог бы приобрести над умом султана влияние, какое он имеет, благодаря своим тайным наукам.

Дом шейха Эбуль-Худа-эффенди служит предметом строгого надзора со стороны тайной полицин, потому что султан, говорят, боится его. Полагаю, что он не прав: этот человек обязан ему быстрым возвышением и обогащением, и навряд ли нашел бы соответственные выгоды у своих врагов. Скорее следует приписать это недоверие султана интригам Иззет-паши и некоторых других царедворцев, которым выгодно удалить влиятельного шейха от двора.

Но Эбуль-Худа, вероятно, всегда останется там, так как должность его наследственная, и у него есть сын, способный занять его место.

У него всегда находишь самый любезный прием, и гостеприимство так широко в его доме, что мне случалось видеть друзей, приехавших к нему в гости и остававшихся у него по пяти или шести месяцев вместе с своими женами, детьми и прислугой.

Это уголок Месопотамии в центре Константинополя, где все говорит по-арабски и где встречаешь чистейшие типы бедуинов пустыни. Шейх приветливо обходится со всеми своими посетителями, [485] даже когда знает, что это несомненные шпионы, и очень тонко насмехается над ними.

Черкес-Мехмед-паша, — собственный адъютант султана. Этот очень быстро проложил себе дорогу. Прибыв в Константинополь с Кавказа, с партией черкешенок, предназначенных для гаремов, он воспользовался покровительством этих же женщин, чтобы поступить в полицию, служба в которой открывает доступ ко всяким должностям. Будучи агентом 2-го класса во время резни 1896 г., он перебил столько армян, что о нем заговорили. Султан, впрочем, и сам приметил его во время одного из своих выездов в город и угадал в нем субъекта, способного одним махом охладить человека. Вид у него зловещий. Долговязый и нервный, как голодный тигр, он имеет свирепую физиономию, как бы затерянную в огромной нечесаной бороде, обрамляющей его лицо.

Назначенный в телохранители, с чином капитана, он, без сомнения, должен был отправить на тот свет не одну жертву для того, чтобы через пять лет сделаться дивизионным генералом и пользоваться полным доверием султана. Когда он был еще только бригадиром, я видел его однажды ворвавшимся к первому секретарю, которому он грозно сказал, устремив на него свирепый взор и сжимая кулаки: «берегись! я разорву тебя в клочки, если не получу завтра следуемого мне ордена!» И, действительно, он на другой же день получил этот орден.

Это, должно быть, самый свирепый тип Ильдиз-Киоска, где, однако, далеки от того, чтобы проповедывать милосердие или любовь к ближнему, и когда между камергерами или адъютантами султана дело доходить до драки, Черкес-Мехмед-паша должен усмирять их кулаками. Ибо на этом скотном дворе, который называется дворцом, куртизаны нередко задают друг другу гомерические потасовки. Султан, уведомленный о драке, сначала смеется себе в бороду, затем отдает приказ разнять дерущихся и утешает их кошельком, наполненным золотыми монетами.

Часто эти ссоры и драки происходят в его присутствии: такова, например, ссора между Иззет-пашой и Киазим-беем, бывшим вторым секретарем султана, ныне турецким посланником в Бухарест. Речь шла об избиениях: Иззем побуждал султана дать приказ начать резню, тогда как Киазим-бей, более гуманный и, главное, более патриот, старался склонить своего повелителя к милосердию. Видя, что Иззет одерживает верх, он осыпал его самыми отборными ругательствами, самыми обидными эпитетами и бросился на него с кулаками. Султан велел разнять их, но послал честного человека за границу, а другого оставил при себе. [486]

Черкес-Мехмете часто получает поручение разнять дерущихся. Он дает каждому из них одну или две хороших затрещины именем султана и тем восстановляет порядок. Имея начальством целый штат тайной полиции, он выманивает у султана значительные суммы на ее содержание и кроме того выпрашивает себе всякого рода концессии. Рудники и копи его пассия: он имеет около полсотни разрешений на разведки, но никогда не достигает получения по этим разведкам окончательной концессии.

Его можно видеть каждую пятницу на церемонии селамлика меряющим большими шагами террасу, предназначенную для иностранцев, и зорко наблюдающим за собравшейся там публикой. Султан посылает его раздавать подаяние странникам или недовольным войскам, которые он всегда заставляете кричать: «да здравствует султан!». Чиновники вообще боятся его, так как приход его не предвещает ничего хорошего.

Нишан-эффенди — переводчик султана и директор иностранной печати. Нахожу эту амфибию у дверей дворца, где он проводит половину своего дня. Это армянин из самых двуличных, имеющий все низости царедворца, пшиона, изменника и взяточника. Его единственный титул, довольно смешной, кажется, дает ему, в глазах турок, власть надевать намордник на иностранную прессу так же, как он терроризирует местную печать.

Маленький, с длинной мордой и лукавым взглядом, он проводит почти целые дни в тщательном просматривании газет французских, английских и немецких, для доклада султану о статьях, направленных против его особы или против Турции. Не довольствуясь искажением текста газет, он имеете специальную службу шпионов, чтобы подсматривать за иностранными корреспондентами, живущими в Константинополе.

Прежде всего он пытается привлечь их к себе, чтобы обманывать их, или чтобы вызвать у них обещание не писать ничего враждебного его повелителю. Именем султана он обещает им ордена и милости.

«Приходите,— говорит он этим корреспондентам,— ко мне каждый день осведомляться о новостях, я буду сообщать вам их совершенно искренно. Не верьте ошибочным сведениям, которые вы могли бы собрать в городе. Если вы хотите знать правду, я вам скажу ее всю без утайки» и т. д.

Надо признать, что он интересный собеседник, так как владеет в достаточной степени французским, английским и немецким языками. Он рассказывает много анекдотов из истории [487] Турции. Однажды он дошел до того, что предложил одному из моих друзей показать ему собственноручное письмо Меттерниха к тогдашнему великому визирю, в котором австрийский канцлер будто бы советовал Турции «не давать себя захватить западной цивилизации, но старательно замыкаться в традициях своей истории, своей религии, которая одна может сохранить ее силу». К сожалению, я не мог скопировать этот драгоценный документ, потому что он не показал его.

В другой раз, во время как будто конфиденциальной беседы с тем же моим другом, думая, что ему удалось обратить его в свою веру, Нишан-эффенди сознался ему, что султан специально поручил ему разыскать французских корреспондентов, находящихся без его ведома в Константинополе и посылающих очень тенденциозные телеграммы о текущих событиях. Он даже уверял, что это по приказанию его величества он обращается к нему, и что он (т. е. мой друг) будет щедро награжден, если укажет ему автора известных депеш. Мой друг оборвал его, сказав, что султан, если правда то, что он, Нишань говорит, хорошо знает, что вербовать себе шпионов для этого ремесла он может только между армянами.

Нишан улыбнулся на этот оскорбительный намек и просил моего друга не сердиться, ибо он мог бы заработать большие деньги.

Во время арестования Фуада-паши, Нишан облыжно указал, как на его сообщника, на одного французского корреспондента. Султан имел наивность поверить этому и послал жалобу французскому послу.

Это один из тысячи примеров образа действий этого главного начальника турецкой цензуры.

Он указал на комедию «Скупой» Мольера, как на пьесу, метящую в султана, и с тех пор ее не позволяют играть. Муне-Сюлли, Сара Бернар и все наши великие артисты, во время своих гастролей в Константинополе, имели поводы жаловаться на грубый произвол, с которым он искажаете тексты классических авторов, позволяя себе бессмысленные, подчас забавные купюры.

Этот палач свободы печати воображает, что совершает священнодействие, запрещая продажу французских газет, мальтретирующих Турцию. Оттоманскому посольству в Париже поручено указывать ему ежедневно, по телеграфу, статьи враждебные султану. По его приказанию, Блистательная Порта безотлагательно адресует словесную ноту нашему посольству в Константинополе, [488] прося его велеть французской почте задержать инкриминируемые газеты.

Наши послы имели неосторожность сделать некоторые уступки в этом отношении, и теперь гражданин Нишан нахально злоупотребляет их податливостью.

Недавно газете «Le Matin» пришлось страдать от его строгостей, так как ее экземпляры, адресованные нностранным абонентам, были возвращены ей почтой, вследствие одной, несколько суровой статьи. Нишан так напугал султана, что тот просил Констана, французского посла, удовлетворить это ходатайство в «личное ему одолжение». Можно ли отказать в этих условиях?

Нишан-эффенди пользуется своим положением, чтобы каждый день быть на виду у падишаха и сделаться необходимым. Он выпрашивает крупные суммы на содержание своего штата шпионов и, в особенности, для подкупа европейской прессы, но почти все эти деньги остаются в его кармане.

Он соперничает в хитрости с первым секретарем Иззетом и другими царедворцами, перед которыми пресмыкается, но на которых строчит доносы всякий раз, когда к тому представляется удобный случай. Будучи au courant всех придворных интриг, он всегда становится на сторону более сильного, чтобы оградить себя от ударов своих противников. Более достойный презрения, чем любопытства, он имеет все недостатки своей расы, не искупая их никаким хорошим качеством.

Непонятно, почему Иззет, не любящий армян, не позаботился об устранении его в день избиения его единоплеменников.

Нишану же следует приписать оффициозные сообщения, публикуемые время от времени оттоманским посольством в Париже. Хорошо осведомленные люди уверяли меня, что он часто вдохновляет походы прессы против султана, когда газеты долго не говорят о Турции.

Прекращаю здесь этот краткий очерк султанского двора, очерк, который увлек бы меня слишком далеко, если бы я захотел говорить о пяти или шести тысячах паразитов, обирающих Турцию именем своего государя.

Если бы понадобилось поместить на фронтисписе Ильдиз-Киоска девиз, характеризующий душу этой толпы царедворцев с ненасытными аппетитами, полагаю, что слово «жадность» было бы туть самое подходящее.

Как далеки мы от той эпохи, когда посол Венеции, аккредитованный при Порте, писал своему правительству в начале XVIII столетия: «я только-что бросил в лоно Турции зерно болезни, [489] которая убьет ее!», потому что он успел подкупить великого визиря!

Этот зародыш болезни отравил весь организм нации, и Турция умирает от «бакшиша» более, чем от всякого другого недуга. Пример двора заразил министерства, о чем я буду иметь случай говорить, когда попытаюсь изобразить Блистательную Порту и административные учреждения Оттоманской империи.

Иркам.

Текст воспроизведен по изданию: Исторические и бытовые очерки европейской старины. За кулисами турецкого двора // Русская старина, № 8. 1905