ИГНАТЬЕВ Н. П.

ЗАПИСКИ

Записки графа Н. П. Игнатьева.

(Записки графа H. II. Игнатьева (1864-1874 г.). Seconde periode. Известия министерства иностранных дел. 1914. Книга II)

1864-1874.

Приводим эти записки нашего выдающегося дипломата, как доказательство того затмения умов и непонимания взаимных политических интересов которое в то время замечалось в политических сношениях, ныне союзной России и Франции.

Ред.


Недоброжелательное отношение к России, которым отмечена вся политика французского правительства в Восточном вопросе, проявилась особенно наглядно во время восстания на о. Крите, которое сосредоточило на себе исключительное внимание европейской дипломатии в течение двух слишком лет (1866-1869 гг.).

Дипломатические переговоры, происходившее во время этого восстания между петербургским и тюильрийским кабинетами, которые излагает в своих записках Н. П. Игнатьев, служат наилучшим комментарием к политике Второй Империи по отношению к России.

В своих депешах русскому правительству гр. Игнатьев вскрывает тайные пружины, руководившая намерениями Наполеона III, который старался изолировать Россию в Константинополе и подчеркнуть в глазах турок и христиан разницу в отношениях к ним Франции и России. Стараясь добиться первенствующего влияния на христианское население Турции, французы хотели вместе с тем, чтобы Турция считала их своими искренними друзьями и защитниками от честолюбивых намерений России. Выясняя соперничество и недоброжелательство к нам тогдашнего французского [298] правительства, гр. Игнатьев говорит: ”Всякий раз, как нам приходилось отстаивать правое дело, — если только в нем были прямо или косвенно замешаны интересы России на Востоке — мы всегда оставались одинокими перед лицом сплотившейся против нас Европы” (В настоящее время этот взгляд совершенно не соответствует убеждениям наших союзников. Ред.).

Поощрение, которое французское правительство оказывало втайне восставшим критянам, ввело последних в заблуждение; они не давали себе отчета в том, что Франция хотела только отвлечь внимание турок от Придунайских княжеств, в судьбе которых она была заинтересована; между тем восстание критян приняло такие размеры, что не только румынский вопрос, занимавший в ту пору Францию, но и многие другие вопросы Восточной политики надолго отошли на задний план.

Франция, собственно говоря, весьма мало интересовалась судьбою критян, а затянувшееся восстание не согласовалось с программой ее Восточной политики; поэтому она старалась сделать ответственной за события Россию, тогда как русское правительство не только поощряло восставших критян, но вначале не выказывало им даже никакого сочувствия. Приняв во внимание социальный и экономический переворот, который Россия переживала в шестидесятых годах прошлого века, ее стесненное в то время финансовое положение, отсутствие железных дорог, затруднявшее перевозку войск, только что пережитое восстание в Польше и другие факторы ее внутренней жизни, легко понять, что Россия не могла желать войны и поэтому ”русское правительство не только ничего не сделало, чтобы вызвать восстание на Крите, как утверждали впоследствии, но считало его крайне несвоевременным”.

”Я, со своей стороны, старался всеми силами сдержать начавшееся движение, говорить Н. П. Игнатьев, и предложил нашему генеральному консулу в Канфе разъяснить критянам, что Россия не может притти им на помощь и предотвратить кровопролитие. В то же время я советовал Порте исполнить требования критян, старался задержать посылку войск из Константинополя и воздействовать на греческого посланника и на моих коллег, чтобы не довести дело до войны”. Но все его старания парализовались тем, что представители западных держав поддерживали Норту во всех ее начинаниях, и вскоре стало совершенно ясно, что с той и другой стороны никакие советы не будут приняты, только серьезные уступки со стороны Порты могли положить конец восстанию. [299]

В исходе августа гр. Игнатьеву повелено было войти в соглашение с французким и английским посланниками относительно совместного шага перед Портою для замирения Крита, в крайнем случае ему разрешалось действовать энергична помимо от его коллег. Граф очень скоро убедился в том, что на единодушие держав трудно было расчитывать.

6/18 сентября он писал кн. Горчакову: ”я не надеюсь, чтобы Франция искренно захотела присоединиться к шагу, который будет сделан не по ее инициативе, при том в интересах православного населения, мало доступного влиянию Франции". И в самом деле, французский посланник, маркиз Мустье всячески тормозил дело и убеждал турок не увлекаться нашими советами.

”Критяне подняли восстание, не будучи достаточно к нему подготовлены, писал Н. П. Игнатьев в том же письме, и оно будет подавлено, ежели греческое и славянское население Турции не придет на помощь критянам и не отвлечет внимание турок... Борьба, которую каждый народ ведет отдельно, губить наших единоверцев; между тем избежать подобных столкновений невозможно, так как их может вызвать всякая случайность... Я предвижу, что, в случае победы турок, жалобы и сетования христиан обрушатся на Россию — единственную державу, действительно интересующуюся их судьбою; и что нас будут укорять за то, что мы их покинули”.

Гр. Игнатьев, как и можно было ожидать, не встретил, поддержки со стороны держав в своем выступлении в пользу критян; когда же он сделал попытку вступить непосредственно в переговоры с Портой, последняя отнеслась к этому шагу подозрительно.

”Жребий брошен”, сказал кн. Горчаков поверенному в делах Турции на его сообщение о том, что Порта решила подавить восстание критян вооруженной силой. Слова канцлера были неверно истолкованы, и турецкое правительство стало относиться к нам недоверчиво, полагая, что Россия решила осуществить свой план раздела Турецкой империи.

Сочувствие, с каким русское общество и русская печать отнеслись к критянам, денежные сборы, подписки, балы в пользу восставших произвели на турок огромное впечатление и поддерживали в восставших надежду на помощь со стороны России. Когда же пронесся слух о предстоявшем бракосочетании греческого короля Георга с великой княжной Ольгой Константиновной, это вызвало в наших единоверцах самые несбыточные мечты. [300]

”Я опасался последствий этого брака”, говорит гр. Игнатьев, ”я понимал, в какое трудное положение событие это поставит нас относительно греков и относительно Европы и Порты. Из бесед с греками я убедился в том, что так как брак короля совпал с восстанием на о. Крите, то Крит, по их понятию, должен был составить приданое их будущей королевы и если бы нам не удалось добиться присоединения его к Греции, то критяне обвинили бы нас в том, что мы их обнадежили своими сочувственными манифестациями и не сдержали своих нравственных в отношении их обязательства. Популярность, которую мы приобрели в Греции, создала для нас крайне щекотливое положение и заставляла нас действовать особенно осторожно”.

”В сентябре месяце 1866 г. мы могли бы еще добиться при поддержке Англии некоторой автономии Крита, но после бракосочетания короля Георга все поняли, что мы были отныне заинтересованы в успешном разрешении критского вопроса"... Дело приняло совершенно иной оборот. Лорд Лайонс сразу это понял и укорял Н. П. Игнатьева за то, что ”он хотел провести его и воспользоваться английским влиянием, чтобы сделать имя великой княгини популярным в Греции... Совместное действие с Англией было уже невозможно и освобождение критян являлось ближайшей целью, к которой нам следовало настойчиво стремиться, так как наше влияние на Восток зависело всецело от наших дальнейших успехов”.

Между тем восстание на о. Крите разгоралось, и турки боялись, что с наступлением весны начнется брожение среди прочих христианских народностей Турции.

”Эти опасения весьма важно поддержать”, писал граф Игнатьев канцлеру 29 ноября, ”не принимая, впрочем, активного участия в конфликте". Для выяснения истинного положения дел на острове, он подал русскому правительству мысль настаивать на посылке в Кандию смешанной комиссии из представителей держав.

Али-паша официально протестовал против посылки этой комиссии, но в то же время, беседуя с гр. Игнатьевым однажды с глазу на глаз, довольно прозрачно дал ему понять, что Порта ничего не имела бы против, если бы державы заставили ее согласиться на это, поэтому Н. П. Игнатьев энергично настаивал на своей мысли. ”К сожалению, говорит он, все мои настояния оказались напрасны". Наши переговоры с державами были перенесены на почву обсуждения [301]

Восточного вопроса во всей его совокупности. Тюильрийский кабинетов, делая вид, что он готов присоединиться к нашему взгляду, выступил в январе месяце 1867 г. с предложением присоединить к Греции Эпир и бессалию и заняться вопросом об улучшении судьбы христианских подданных султана. Со стороны Франции это было не что иное, как ловкий маневр, чтобы уклониться от обсуждения Критского вопроса, дать Турции время подавить восстание силой и, открыв перед нами более обширные горизонты, заставить нас потерять из вида главный предмет наших забот”.

В виду важного значения, какое имел поднятый Францией вопрос об увеличении греческой территории присоединением к ней Эпира и Фессалии, интересно знать, как смотрел на этот вопрос человек, столь близко знакомый с делами на ближнем Востоке, каким был в вопросе, не потерявшем до сих пор своей остроты, — гр. Игнатьев. Он излагает свой взгляд на этот вопрос в депеше к канцлеру кн. Горчакову от 1/13 февраля 1867 г.

”Присоединение Эпира и Фессалии к Греции нарушить равновесие между греческим и славянским элементом на Востоке”, писал граф, — ”ежели славяне не получать одновременно соответствующей компенсации, напр., ежели Сербия не получит Боснию, Герцеговину и Старую Сербию. Мы не можем согласиться на такую комбинацию, которая заставит чашу весов склониться снова в пользу греков; славяне не могут согласиться на раздел, по которому львиная доля достанется грекам... ибо последствия такого раздела отравились бы самым пагубным образом на наших политических интересах... Сомнительно, чтобы державы стали единодушно содействовать осуществлению плана, который нанесет удар целости Турецкой империи. Великобритания, как сознался лорд Лайонс в 1866 г., до сих пор сожалеет о том, что, дав свое согласие на присоединение к Греции Ионических островов она была причиной их несчастия; едва-ли она решится настаивать чтобы Порта уступила Греции Эпир и Фессалию.

”Во всяком случае Порта уступит только под давлением материальной силы, а державы едва-ли решатся прибегнуть к этому средству"... ”Что касается реформ и вопроса о расширении греческой территории, нам придется дорого заплатить за содействие Франции, на которое мы расчитываем... Огромная разница между проектом реформ, предложенным маркизом Мустье, и тем, который выработан петербургскими [302] кабинетом, и это показывает, как далеко от планов Франции до наших желаний.

Исходя из этих соображений, рр. Игнатьев высказался решительно за отклонение предложений, сделанных Францией, но ”наше министерство иностранных дел, говорит он, сочло возможным им воспользоваться, чтобы подготовить почву к миролюбивому решению Восточного вопроса”.

”Переговоры с Францией тянулись несколько лет, мы потеряли драгоценное время, ничего не достигнув, но они подчеркнули еще раз, что в вопросе о реформах в Турции взгляды западных держав были всегда диаметрально противоположны нашим взглядам". Такое решение вопроса, которое не обеспечило бы автономию христианских народностей Балканского полуострова, не отвечало бы целям, которые мы себе поставили; между тем осуществление реформ, на которых настаивали западные державы, усилило бы власть турок над христианами, подавив одновременно национальным стремления христиан, и вместе с тем подчинило бы Турцию власти западных держав и поставило бы ее во враждебные отношения к России.

”Этот антагонизм интересов и стремлений", существующий между Россией и западными державами в Восточном вопросе, ”весьма прискорбен, говорить Н. П. Игнатьев, но он создался силою вещей и отрицать его значить готовить себе напрасный разочарования”.

”Переговоры с Францией, обнаружив преждевременно наши истинные взгляды и желания, послужили в ущерб нам... Али-паша, которого я упрекнул однажды за его ни на чем не основанное недоверие к нам, возразил мне на это, что обнародованная нами министерская записка о неотложности реформ обнаружила радикальность наших стремлений и сделала в этом отношении больше, нежели все внушения иностранных держав; эта программа мирного уничтожения Турции одна в состоянии подорвать к нам доверие Порты и заставить ее остерегаться наших советов”, добавил он.

Видя явное соперничество Франции, Н. П. Игнатьев считал за лучшее прервать с нею переговоры, тем более, что прочие ”державы также склоняли Порту не соглашаться на наши требования и дали ей понять, что, несмотря на все старания России заставить Европу предпринять ”Крестовый поход” против Турции, западные державы по-прежнему относятся к Порте доброжелательно и предоставляют ей полную [303] свободу действий как в отношении Крита, так и в отношении прочих христиан”.

Получая подобные советы, Порта весьма естественно уклонялась от серьезных жертв, каких требовала от нее Россия”.

Бедственное положение критян встревожило наконец общественное мнение Англии, и Сент-Джемский кабинет, все еще не допуская мысли о присоединении острова к Греции, преподал Порте совет, ради своей собственной безопасности, всесторонне обсудить еще раз критский вопрос. Одновременно в Константинополе было получено известие о том, что в Эпире, Фессалии и Македонии действовали тайные комитеты и со дня на день готово было вспыхнуть восстание. Это произвело на Порту удручающее впечатление, и она, вероятно, пошла бы на уступки, ежели бы Франция действовала открыто, без задних мыслей; но это не входило в намерения французского кабинета и его коварные уверения увлекли Россию на ложный путь, ”усеянный”, как выразился гр. Игнатьев (Письмо к кн. Горчакову от 24 января 1867 г.) ”опасностями и разочарованиями”.

Буре, вновь назначенный в Константинополь французский посланник, держал себя так же, как и его предместник, двусмысленно, скрывал от Порты соглашение, состоявшееся между французским и русским правительством, и одновременно поддерживал тайные сношения с греками, предлагая им свои услуги не только для приобретения Криты, но и других турецких провинций и убеждая их возлагать свои надежды на поддержку Франции, а не на ”бессильные симпатии России”.

”Двоедушие Тюильрийского кабинета было до того очевидно, что многие, по словам гр. Игнатьева ”полагали, что он сблизился с нами единственно с целью выведать наши планы и расстроить их, сыграв в руку Порте... Быть может, это обвинение было преувеличено, но во всяком случае у французов была задняя мысль: начиная с 1861 г., Наполеон III искал себе в Европе союзников и не знал, на ком остановить свой выбор. Действовать открыто заодно с нами он не решался отчасти из боязни Англии, отчасти потому, что он надеялся на Пруссию, полагая, что она будет не прочь заключить соглашение с Францией. Таким образом, подготовляя себе путь к союзу с Россией, Наполеон в то же [304] время не хотел скомпрометировать себя перед другими державами и не хотел ничем связать себе руки".

В начале 1867 г. петербургский кабинет обратился к державам с предложением произвести на Порту давление для скорейшего решения критского вопроса. Все кабинеты, за исключением Сент-Джемского, изъявили на это согласие и поручили своим представителям воздействовать на Порту, но посланники, вместо того чтобы сделать этот шаг совместно и вручить Порте тождественную ноту одновременно, сделали это каждый отдельно. В Стамбуле поняли, что настоящего согласия между державами не было, и быстро оправились от страха, вызванного первым известием о ”совместном” шаге держав... Между тем, как видно из слов Али-паши, турецкие министры были готовы подчиниться силе и позволили бы державам ”вызвать” у них уступки, на который они не решались пойти сами, из боязни восстановить против себя общественное мнение страны.

”Можем ли мы пойти на уступки под давлением дипломатического шага, сделанного державами" — сказал Али-наша графу Игнатьеву в минуту откровенности; ”только вооруженное вмешательство могло бы спасти нас от ответственности... Страна простила бы нам только в одном случае: если бы мы отстаивали свои права до последней крайности... Вы можете вырвать у нас Кандию, но мы никогда не отдадим ее добровольно".

Текст ноты, предъявленной Порте представителями держав, был, оказывается, заранее известен турецким министрам, так же точно, как и конфиденциальные предложения, сделанные петербургским кабинетом французскому правительству; мало того — Али и Фуад знали заранее о том, как державы отнесутся к отказу Порты исполнить их требование. Они знали, что наибольшим проявлением неудовольствия со стороны Франции будет только ”некоторое охлаждение в отношениях обоих правительств, ”и” что согласие между державами будет нарушено в тот день, когда одна из них вздумала бы перейти от платонических советов к решительным мерам”.

Если бы Франция в самом деле хотела достигнуть прочного соглашения с Россией, то она воспользовалась бы, говорит П. П. Игнатьев, ”посещением Парижа Императором Александром II весною 1867 г. Все недоразумения легко могли бы быть устранены личными объяснениями кн. Горчакова с маркизом Мустье. Ничего подобного не случилось. Желая [305] как-нибудь ослабить невыгодное впечатление, произведенное разногласием между обещаниями Тюильрийского кабинета и поступками французских дипломатов в Константинополе, Наполеон III заявил, что ”от турок ничего нельзя добиться, потому что они расчитывают на поддержку англичан”.

Вслед ва Императором Александром II посетил Париж турецкий султан, Наполеон III ”только для очистки совести”, как говорит гр. Игнатьев, замолвил в беседе с ним слово в пользу критян. Его просьба осталась без последствий.

”Что касается меня, читаем в письме гр. Игнатьева русскому канцлеру, я ни минуты не заблуждался на счет последствий, какие могло иметь путешествие султана по Европе, оно связало нас в Константинополе по рукам и по ногам”...

Как я и предвидел, ловкий министр иностранных дель, сопровождавший султана в Европу, извлек из этой поездки огромную выгоду. Он так ловко сумел отстранить все попытки вмешательства держав в пользу критян и упрочить влияние порты, что по возвращении султана в Константинополь ни султан, ни Али-паша не хотели более и слышать об уступке Крита.

”По истине можно было сказать: жребий брошен, ибо на обещания Наполеона III нельзя было более расчитывать. Беседуй с султаном о недавнем свидании с русским Императором, Наполеон III утверждал, что Е. И. В., — если не говорить о Критском вопросе — настроен миролюбиво".

”Что касается меня”, будто бы сказал император французов, как передавал впоследствии гр. Игнатьеву, Фуад-паша, ”я не заинтересован в этом вопросе непосредственно; вам же следует установить добрые отношения с Россией, иначе она может сделать вам не мало зла. Присоединяясь к ее шагам в Критском вопросе, я этим только хочу предотвратить это зло; Франции нет в сущности никакой надобности вмешиваться во внутренние дела Турции”.

Фуад-паша быль очень доволен своим пребыванием в Париже и много говорил гр. Игнатьеву о симпатии и предупредительности, выказанной западными державами султану и ему лично. По его словам, в Англии в особенности не только двор и члены правительства, но каждый англичанин старался быть принятым султану. Султан быль также очень доволен предупредительностью к нему короля прусского и императора австрийского. Вообще турки возвратились в Константинополь [306] под впечатлением, что вся Европа питает к ним величайшую симпатию.

В то время, как султану был оказан при европейских дворах столь радушный прием, турецкие войска самым жестоким образом расправлялись с христианами на Крите. Омер-паша этого не отрицал и выражал даже глубокое сожаление по поводу этих варварских поступков, но не видел возможности предотвратить их. ”Это было равносильно сознанию в бессилии власти”.

Однако Порта, видя, что Россия продолжала настаивать на своих требованиях, и опасаясь, чтобы мы не выступили самостоятельно на помощь критянам, решилась на следующий шаг.

В первых числах августа, за день до отъезда гр. Игнатьева из Константинополя в Ливадии, Фуад-паша заявил нашему посланнику, что ”он убедился в необходимости притти к соглашению с Россией”, а несколько дней спустя граф Николай Павлович узнал, что Фуаду было приказано отправиться в Крым, где находился в то время Государь, чтобы приветствовать Е. И. В. и засвидетельствовать ему дружественные чувства султана к России.

Возлагая это поручение на одного из самых выдающихся и прогрессивных турецких сановников, Порта, очевидно, хотела непосредственно узнать взгляды и намерения Императора Александра II в Восточном вопросе.

Возвышенный чувства Императора, ясность, с какою он изложил Фауд-паше свои мысли, произвели на турецкого министра огромное впечатление. Он говорил гр. Игнатьеву, что беседа с Императором окончательно убедила его в искренности наших намерений и в том, что Турции следовало войти в соглашение с Россией, имеющей право на законное влияние на Востоке. В доказательство готовности своего правительства принять во внимание советы и требования Императора, Фуад-паша заявил ”о готовности султана прекратить немедленно неприязненные действия”, присовокупив, что ”уступка, сделанная непосредственно самому русскому Императору, была бы не столь тягостна султану, как необходимость пойти на уступки под давлением иностранных держав”.

Гр. Игнатьеву было разрешено начать переговоры с Фуад-пашею. Ознакомясь с нашими требованиями, он заявил категорично, что он согласен на три пятых реформ, на которых мы настаиваем, и что по возвращении в [307] Константинополь он постарается притти к соглашению и относительно прочих пунктов.

Что касается тех мер, которые Турция обещала нам принять по отношению Крита, то они были приведены в исполнение немедленно; критянам дарована полная амнистия, всем желавшим покинуть остров было дозволено выселиться и перемирие заключено на шесть недель. Это имело особенно важное значение, так как это время могло быть употреблено на переговоры с державами, поэтому, пишет Н. П. Игнатьев ,,по отъезде Фуад-паши из Ливадии, я тотчас изложил министерству, по повелению Императора, свое мнение о необходимости воспользоваться перемирием, достигнутым его величеством, и предложить прочим державам настаивать совместно с нами на том, 1) чтобы блокада Крита была обявлена не достигающей цели, 2) чтобы перемирие было продолжено и 3) чтобы на остров были посланы европейские комиссары”.

”Одновременно, выработанный мною проект реформ был передан на рассмотрение комитета министров, но так как последний не разделял моих взглядов, то мне пришлось взять обратно текст этого проекта, переданный мною Фуад-паше; и мы потеряли таким образом единственный случай упрочить наше влияние на Турцию и добиться от нее существенных уступок в пользу христиан”.

”Между тем не подлежит сомнению, что Франция боялась после Ливадийского свидания сепаратного соглашения России с Турцией; в то же время она боялась нашего сближения с Германией и хотела помешать ему, возобновив переговоры с Петербургским кабинетом. Поэтому весьма вероятно, что в случае категорического требования с нашей стороны Тюильрийский кабинет был бы не прочь оказать нам свое содействие, если бы мы предложили ему принять участие в переговорах, имевших единственной целью урегулирование Критских дел. С другой стороны возможно, что если бы вопрос был поставлен ясно и определенно, то и Сент-Джемский кабинет присоединился бы к нашей точке зрения... но мое предложение, удостоившееся высочайшего одобрения, не было принято, и перемирие, достигнутое в Ливадии было потеряно без всякой пользы, и военные действия, возобновившаяся в исходе осени, продолжались всю зиму 1867-68 года”.

”Мое предложение не было принято нашим министерством до той причине, что оно намеревалось в это время заявить [308] Турции о своем решении не вмешиваться более в ее дела и собиралось предложить великим державам присоединиться к этому шагу. Узнав об этом, я счел долгом предостеречь князя Горчакова, что этот шаг, ”сделанный вслед за неудавшейся попыткой активного вмешательства, будет сочтен признанием бессилия с нашей стороны и поэтому не будет иметь того характера, который мы хотели придать ему, и только свяжет нам безовсякой пользы руки”.

”Турки были бы, конечно, очень довольны невмешательством держав, чего они всегда добивались, до провести этот принцип на деле было бы нелегко”.

”Поверенный в делах Франции говорил мне, что его правительство не может держаться политики невмешательства на Востоке. Документы, обнародованные впоследствии Тюильрийским кабинетом, свидетельствуют, что — по его понятию принцип невмешательства мог быть проведен лишь по отношению к Криту, а не ко всему Восточному вопросу, как полагали у нас. Так объяснил сущность готовившейся декларации г. Буре, по возвращении своем в Константинополь, держа от своих коллег в тайне текст документа, который был сообщен ему первому. Французский посланник старался в особенности избегать всяких разговоров о Критском вопросе со мной, между тем, пробыв четыре месяца в Париже, он должен был вполне быть осведомлен о намерениях своего правительства”.

Надеясь, что министерство примет во внимание высказанный им опасения, гр. Игнатьев медлил с передачей декларации турецкому правительству, но, подчиняясь требование Петербурга, он вручил наконец Фуаду-паше совместно со своими коллегами декларацию, в которой кабинеты заявляли, что они слагают с себя всякую ответственность за действия Порты и отказывают ей в дальнейшей нравственной поддержке.

”Декларация эта могла бы быть полезна и даже необходима, если бы среди христиан Балканского полуострова началось брожение, но так как ничего подобного не было, то этот шаг был неуместен и не принес никакой пользы. Как эпилог коллективных выступлений держав или, по выражению маркиза Мустье, как ”последний акт Критской комедии" он дал державам возможность с честью выйти из затруднительного положения и отказаться от мысли о присоединении Крита к Греции. Что всего хуже — турки после этого шага [309] ничем не были стеснены в отношении своих подданных-христиан”.

Между тем, по словам гр. Игнатьева, дела могли принять совершенно иной оборот, если бы мы воспользовались перемирием, которое имело огромное влияние на ход восстания: в июле месяце положение мятежников было критическое, а несколько месяцев спустя после возвращении Фуада-паши из Крыма, когда были приостановлены военные действия, мятежники воспрянули духом; получив возможность отправить свои семьи в Грецию, получив съестные припасы и амуницию, они могли продержаться еще целый год. Турки понимали, что положение изменилось из-за уступки, сделанной ими в Ливадии. Они об этом сожалели и старались наверстать потерянное. С этой целью Али-паша был послан полномочным комиссаром на остров Крат с поручением выработать новый проект администрации острова.

Ознакомившись с подробностями этого проекта, гр. Игнатьев сказал Фуад-паше, что он не удовлетворит критян и следовательно не будет одобрен Россией, на что турецкий министр заметил, что ”пока державы не остановят Порту, она будет итти по намеченному ею пути”. Это признание было весьма знаменательно. Ясно, что Порта расчитывала на снисходительность Франции, была уверена в поддержке Австрии и была уверена, что не встретил противодействия со стороны Англии, которая с самого начала высказывалась против какого бы то ни было давления на Турцию; наконец, Порта понимала, что и Петербургски кабинет не предпримет никакого решительного шага. Таким образом турецкие министры не раз готовы были уступить силе, но наша нерешительность дала им предлог не делать уступок, которые у них следовало вырвать.

Во время восстания критян греки были так уверены в поддержке России, что разорялись, поддерживая мятежников, в надежде, что эта проволочка даст России возможность выполнить свои обещания.

Порта была готова на разрыв с Грецией и едва сдерживала свое раздражение против нее. В исходе 1868 года озлобление Порты достигло крайней степени; она решила показать грекам всю бесплодность их надежд на русскую помощь и в первых числах декабря предъявила Греции ультиматум.

Предвидя многочисленный бедствия, какие этот шаг мог повлечь за собою, гр. Игнатьев старался воздействовать на своих коллег и побудить их остановить турок на пути к [310] крайним мерам. Они отнеслись к этому довольно равнодушно, не желая производить давления на Порту, однако, уступая ее желанию они все-таки решили добиться у Али-паши двухнедельной отсрочки, чтобы преподать Греции совета действовать более умеренно.

Эта отсрочка дала возможность созвать конференцию для обсуждения этого вопроса. В депеше к канцлеру от 10-22 декабря 1868 г. гр. Игнатьев писал, что ”созыв европейской конференции был единственным средством устранить опасность”; по его мнению, она была тем более необходима, что Франция могла раздуть греко-турецкий инцидент в своих собственных видах.

Гр. Бисмарк отнесся к мысли о созыве конференции весьма сочувственно. Она состоялась в Париже. Турки понимали всю важность момента и с тревогой ожидали решения конференции; которое имело огромное значение для ее дальнейшей судьбы; они понимали, что осуждение их действий европейским ареопагом нанесет им роковой удар, тогда как благоприятное для них решение могло поднять их престиж и на долго упрочить их существование. Поэтому велика была радость Порты в январе 1869 г., когда ей стало известно решение конференции. Не только ее поведение не вызвало ни малейшего неодобрения, но даже ультиматум, предъявленный ею Греции, был одобрен в самых существенных его пунктах. Особенно поразило Порту полнейшие совпадение решений, конференции с предварительными заявлениями представителей западных держав, которые предсказали и продолжительность конференции и главные пункты решения, которые будут ею приняты.

Уступки, которые пришлось сделать России ради поддержания европейского мира, были весьма значительны; ”по общему мнению, решения, принятые на парижской конференции, были полным поражением нашей политики, и оно доказало еще раз старую истину, что когда нам приходится защищать самое справедливое дело, если только оно касается хотя бы косвенно или непосредственно интересов России на Востоке, мы оказываемся всегда одинокими перед лицом сплотившейся против нас Европы”.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Записки графа Н. П. Игнатьева // Русская старина, № 2. 1915

© текст - ??. 1915
© сетевая версия - Тhietmar. 2015

© OCR - Станкевич К. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1915