ИГНАТЬЕВ Н. П.

Путешествие графа Н. П. Игнатьева из Константинополя в Петербург после константинопольской конференции.

В самый день моего отъезда из Константинополя, за несколько часов до моего отплытия на ”Эриклике” врач султана явился ко мне с предложением устроить мне аудиенцию у Абдул-Гамида, который готов был принять меня немедленно, ежели бы я выразил на это желание. Врач попытался объяснить отказ султана принять всех уполномоченных по недомоганиям и флюсам, который теперь прошел. Я сослался на невозможность отложить свой отъезд и не согласился на сделанное мне предложение потому, что решение уехать из Константинополя было принято представителями держав совместно и если бы представитель России был принят султаном перед отъездом один, то отказ султана принять всех представителей был бы, конечно, приписан моим интригам по отношению к моим коллегам.

Старший сын австро-венгерского посланника, бывший венгерский министр гр. Иосиф Зичи, находившийся во время конференции в Константинополе, держал себя так странно, что его поведение могло поддержать в турках надежду, что им удается поселить рознь между державами. Так, напр., он появился на улицах Стамбула и на балу, данном муниципалитетом вместе с венгерскими студентами, приехавшими из Будапешта с почетной саблей, которая была поднесена Абдул-Кериму; очевидно, он хотел этим подчеркнуть солидарность, существовавшую между софтами и ”мадьярами”. Приглашенный султаном на обед, он произнес речь в честь Оттоманской [31] конституции и братства, существующего между турками и мадьярами.

Шодорди, французский уполномоченный, оставшийся в Константинополе последним в ожидании парохода, шедшего в Варну, видел перед отъездом Мидхада; по его словам, султан был в угнетенном состоянии духа и был готов исполнить приблизительно все требования, предъявленные Порте конференцией, за исключением учреждения международных контрольных комиссий; он утверждал, что только мусульманское общественное мнение (которое он сам всячески возбуждал до последней степени в течение нескольких месяцев) помешало ему действовать иначе. Он высказал желание — очевидно, с целью снискать благожелательство западных держав — обратиться к Европе с просьбой прислать ему ученых и специалистов по всем отраслям управлений, чтобы положить начало эпохе дейcтвитeльныx реформ.

Между тем, в речи, произнесенной великим визирем в Большом Совете, на который хотели возложить часть ответственности министров за их отказ подчиниться ультимативным требованиям уполномоченных, Мидхад рисовал совершенно иные перспективы, не имевшие ничего общего с обещанием принять предложения Европы. Излагая положение дел он выводил заключение, что от Европы ждать более нечего и что ”всякий мусульманин должен вооружиться на защиту своей родины”.

Порта просила у Англии нравственной поддержки, аванса в 500.000 ф. ст. или содействия к заключению займа в Лондоне. Мидхад намекал на то, что Англия отказала в займе, но выразила желание, чтобы ”была провозглашена конституция и чтобы власть султана была ограничена”.

Наш посланник в Риме, барон Икскуль, в своем донесении от 28 января (4 февраля) за № 3, передает свой разговор с маркизом Салисбюри перед его пpoездoм из Константинополя в Англию.

”Лорд Салисбюри не заблуждается на счет внутреннего положения Турции. Он полагает, что турецкая империя находится в совершенном упадке и что она вскоре распадется. Анархия достигла последних пределов. Мидхад-паша и его друзья, подстрекая народ к революции и возбуждая умы, создали такое положение вещей, которое Порта не в состоянии изменить. Он признает, что коллективное выступление Европы не удалось, там не менее работы конференции не прошли [32] бесплодно ж хотя державы не смогли примирить на совещании всех разногласий в области политики и личных интересов, но оне нашли почву, на которой установилось соглашение. Было рассеяно много недоразумений и побеждено взаимное недоверие. Была признана необходимость ввести в Турции реформы. Была выработана программа, которая останется быть может связующим звеном между державами и послужит основой для новых переговоров.

”Он сожалеет об упрямстве Порты, которая, будучи предоставлена самой себе, никогда не будет в состоянии ни провести обещанных реформ, ни довести до благополучного конца переговоры, начатые ею с Сербией и Черногорией. Вот в чем заключается опасность. При подобном положении вещей Турция, как опасается маркиз Салисбюри, едва ли избегнет опасности иностранного вмешательства. Он надеется однако, что ежели дело дойдет до этого, то ни одна европейская держава не захочет принести особых жертв и затянуть настоящий кризис, поддержав монархию, которой суждено рано или поздно погибнуть. Однако, разнородные интересы держав на берегах Босфора и Дуная внушают не мало забот великобританскому министру. Он задается также вопросом, какая судьба ожидает многочисленные христианские народности, находящаяся под владычеством Турции, в случае ежели турецкая империя распадется. По его мнению, кабинеты великих держав теперь же должны были бы заняться этими важными вопросами.

”Россия сделала все уступки, которые были совместимы с ее достоинством (Величайшая победа русского представителя на конференции состояла именно в том, что английский посланник признался в этом иностранному кабинету). Она не ищет войны, она не хочет быть изолированной от Европы, но она хочет обеспечить осуществление реформ, признанных конференцией необходимыми. Если бы европейский концерт расстроился, Россия, вероятно, нашла бы для себя более выгодным немедленно прекратить это положение вещей, нежели допустить возможность повторений периодических потрясений, которые наносят ущерб ее торговле и парализует ее силы (Из этого видно, что мне удалось настроить своих коллег так, как я хотел, и заставить их принять русскую точку зрения).

”Он полагает, что между Петербургским и Венским кабинетами установится по этому поводу окончательное [33] согласие. Ежели русская армия перейдет Дунай, то австро-венгерские войска займут Боснию. Он убежден в том, что кабинет нашего августейшего монарха действует вполне безкорыстно и не стремится ни к какому территориальному приобретению на Балканах; но австро-венгерский кабинет требует аннексии Боснии и Герцеговины. Он опасается этой возможности, которая, нарушив европейское равновесие, может повлечь за собою целый ряд требований и вызвать опасные столкновения, коих исход нет возможности предвидеть.

”Гр. Торниели и министр иностранных дел убеждены, по-видимому, в том, что маркиз Салисбюри говорить вполне искренно и что он твердо решил настаивать на своем мнении и не делать никаких уступок лорду Биконсфильду".

С точки зрения дипломатической эта депеша свидетельствовала о полном успехе, достигнутом мною на конференции; Императорскому кабинету оставалось только использовать его и пожать плоды, а он сделал наоборот все возможное, чтобы парализовать результаты этого успеха.

Желая достигнуть всеобщего успеха и изолировать на конференции Турцию, я старался узнать взгляды моих коллег и избегал ставить открыто и определенно вопрос о военной оккупации Болгарии русскими войсками, давая в то же время ясно понять во время прений, что, по моему убеждению, деятельное вмешательство со стороны России было единственным практическим средством заставить турок исполнить предъявленные им требования. Мы же как будто ставили эту меру в зависимости от решения держав, которые в противном случае должны были бы одне нести ответственность за все бедствия христианского населения и за могущую произойти резню. Я согласился на предложенный Италией компромисс — пригласить бельгийскую и швейцарскую жандармерию только потому, что, по моему убеждению, это был самый верный, хотя несколько окольный путь, чтобы привести русские войска в Болгарию, при рукоплесканиях Европы.

В самом деле, как только было бы приступлено к осуществлению реформ, намеченных конференцией, как только европейская контрольная комиссия вступила бы в исполнении своих обязанностей, опираясь на поддержку 5 или 6 тысячного отряда бельгийского войска, возбуждение мусульман достигло бы крайних пределов: они поняли бы, что настал последний час их владычества в Болгарии, и, конечно, сделали бы последнее усилие, чтобы удержать его в своих [34] руках. При первом же избиении европейских жандармов или христианского населения. которое эта жандармерия не в состоянии была бы защитить от нападения мусульман, мы вступили бы, вероятно, одновременно с румынскими войсками в Болгарию, чтобы поддержать вооруженной силой авторитет Европы и заставить уважать его.

Мне удалось достигнуть единодушие представителей и заставить их добиваться намеченной мною цели, поставив перед ними следующую дилемму: принимая во внимание, что английские требования представляют, с точки зрения России, minimum, от которого ничего нельзя было убавить и на который мы согласились только из уважения к Англии и из желания установить между кабинетами полное согласие, то ежели оно не будут прочно обеспечено в глазах турок. Россия сочтет себя в праве приступить к выполнению свой собственной программы, гораздо более полной и радикальной, нежели программа европейских держав”.

Из Константинополя я отправился в Афины, чтобы не дать пищи зависти, которую старались возбудить в Греции против славян вообще и болгар в частности; мне хотелось изучить местную почву и удостовериться в настроении партий, оспаривавших друг у друга власть. Кроме того, мне хотелось проверить справедливость слуха, циркулировавшая в Константинополе, будто на случай войны между Россией и Турцией и между Австро-Венгрией и Грецией было заключено политическое и даже военное соглашение.

Пробыв несколько дней в Афинах, я виделся за это время со многими лицами, в особенности из окрестных жителей и приехавших из соседних провинций, и был поражен тем, что население, в расстоянии 40 километров от Афин, уже не говорит по-гречески, а по-албански и что в греческой столице проживает много болгар. Эти болгары, равно как и депутации от фессалийцев, эпирот и критян, явились ко мне в отель, чтобы приветствовать меня и поднести мне благодарственные адресы за прошлое и выразить свое желание добиться независимости. Всякий раз, как мы с женою выезжали в экипаже, у ворот дома нас ожидала толпа народа. Однажды в этой толпе я заметил между прочим герцога Эдинбургского и князя Баттенбергского (того, который служил в английском флоте).

Эти постоянные манифестации в честь русского представителя в Константинополе вызвали неудовольствие английской [35] партии и привели в бешенство Делигеоргиса, желавшего внушить всем и каждому, что никто не сочувствовать русской политике и что он один давал тон в духе английской партии и силлогосов, относившихся в высшей степени враждебно ко всему славянству. В городе и в особенности среди македонских силлогосов — членов самого воинствующего из греческих политико-литературных обществ в Афинах, распустили слух, будто македонские болгары, на глазах у греков, явились ко мне, в самые Афины с требованием присоединить их родину к Болгарии и получили от русского посланника удовлетворительный ответ”. На собрании силлогосов было решено устроить немедленно, в тот же вечерь, контр-манифестацию в виде протеста против демонстрации славян чтобы засвидетельствовать о живучести греческого элемента в Македонии. Отчет об этой контр-манифестации напечатанный впоследствии ad usum dеlphini в Афинских и Венских газетах, грешить против истины.

На самом деле, несколько сот лиц, навербованных партией Делигеоргиса, собравшись перед домом, где помещалось общество силлогос рядом с садом Великобританского посольства, продефилировали по улицам, остановились перед моим отелем, где меня не было в момент манифестация, с криками: ”Да здравствует король Георг! да здравствует Македония! да здравствует Греция”! и т. д. Покричав перед отелем, толпа манифестантов направилась ко дворцу, где я обедал в то время вместе с женою. Прокричав то же самое под окнами дворца, македонские силлогосы, сопровождаемые довольно большою толпою любопытных, пошли к дому первого министра Комундуроса. В конце концов полицейскому префекту удалось успокоить их и они самым мирным образом возвратились во двор дома, занимаемого обществом силлогос. Во время этого шествия не раздалось ни одного неприязненного возгласа но адресу ”русского посланника” или непосредственно против славян.

Король Георг говорил мне, что не следует обращать внимания на распространяемые слухи, будто греки относятся враждебно к России. В решительный момент исчезнуть интриги и зависть, существующая по отношению к болгарам: тогда враг и интересы станут общими.

Королю было известно о происшедших манифестациях и о моих разговорах с лидерами партий. Он одобрил все мною сказанное; он серьезно думал готовиться к войне и [36] хотел воспользоваться случаем, чтобы увеличить территорию Греции. Он понимал, что турецкая конституция, если бы она оказалась удачной, была бы опасна для Греции и для надежд христианских народностей. Он доволен Комундуросом и говорит, что Делигеоргис смеется над увлечением короля торпедами для защиты греческих берегов. Король сознался, что он более всего уважает Трикуписа, как честного человека.

Русский посланник Сабуров, провожавший меня до Коринфа, утверждал, что ”посещение Афин будет очень полезно для русской политики; оно пробудит эллинов и оживит их симпатии к нам; манифестация македонских силлогосов имела по его словам целью низвергнуть Комундуроса, но она безусловно не удалась; греков по его мнению легко будет увлечь в борьбу; он говорит, что я знаю в Афинах гораздо больше политических деятелей и даже чиновников министерства иностранных дел, нежели он”.

Беседуя с лидерами партий, я убедился в том, что Комундурос не располагал определенным большинством и не сегодня завтра мог пасть. Делигеоргис быль проникнут чувством собственного достоинства, быль лжив, расположен к Англии и очень враждебно настроен к славянам. Он не хотел добиваться отставки Комундуроса, так как, располагая в палате всего 18 голосами, не расчитывал удержаться во главе правительства. Кроме того, он полагал, что международное положение после конференции не благоприятствовало осуществлению греческих надежд; он хотел выждать окончания кризиса, чтобы осыпать Комундуроса упреками за то, что он ничего не достиг и ничего не сделал для блага Греции. Он боялся, что, достигнув преждевременно власти, ему пришлось бы взять на себя ответственность за то, что мечты греков рушились, тем более, что противники не преминули бы обвинить его в том, что ”он раздражил Россию, которая относится к нему несочувственно за его нетактичность и сделала бы для Греции гораздо больше, ежели бы у власти остался Комундурос”.

Заимис, старый друг Комундуроса, преследовал только личные цели и был недоволен тем, что первый министр не уступал ему своего портфеля. Забыв все прошлое, он предложил недавно свои услуги Делигеоргису. Заимис дал понять, что он завидует Комундуросу, и заметил в разговорах со мною, что в древности афиняне управлялись [37] архонтами, избираемыми ежегодно. Он объясняет этим, почему население Афин привыкло традиционно к частой смене правительства и это сделалось для него даже необходимостью.

Трикупис произвел на меня очень благоприятное впечатление. Он сказал мне, что хотя он и принадлежит к крайней левой, тем не менее он поддержит Комундуроса всякий раз, когда он заметит, что палата своим голосованием хочет добиться его отставки, так как по его мнению Комундурос гораздо более горячий патриот, нежели многие лидеры партий.

Лидеры партий дали мне понять, что если после всех официальных заявлений, сделанных Россией (циркулярный ноты канцлера и речи, произнесенные Императором в Москве), не будет объявлено войны, или если Турция не согласится на учреждение в провинциях населенных, христианами, автономной национальной администрации, то наш престиж упадет.

Сэр Г. Эллиот (приехавший в Константинополь накануне) сказал королю и всем грекам, обращавшимся к нему, равно как и принцу Альфреду, что Турции предстоит прекрасное будущее, что христиане широко воспользуются равенством и свободами, приобретенными ими после обнародования турецкой конституции, что после смерти Абдул-Азиса положение в корне изменилось и между мусульманскими и христианскими подданными Турции установилось полнейшее братство. Видно было, что великобританский посланник старался внушить этот взгляд и принимал химеры Мидхада за действительность.

Эллиот признался Фотиодесу, турецкому посланнику в Афинах, — с которым он бывал иногда очень откровенен, не подозревая, что тот, как друг Махмуда, поддерживал со мною самые дружеские отношения, — что он готовит к своему возвращению в Англию записку, которая вполне оправдает его поведение в глазах Торийского кабинета и обеспечит ему поддержку Биконсфильда и лорда Дерби; поэтому он был уверен в том, что он вернется в июле месяце на свой пост в Константинополь. Эллиот говорил также Фотиодесу, что у России нет более предлога воевать с Турцией, так как Мидхад решил выполнить всю программу конференции, за исключением учреждения европейских контрольных комиссий, которые Эллиот не одобрял. [38]

Маркиз Салисбюри, защищая меня в Афинах, сказал, однако, греческому королю, что ”поведение русского посланника и все, что он говорит, до того отлично от того, что знали в Англии из донесений английских агентов при различных дворах и из газетных сообщений”, что для неге это являлось загадкой и что во время его переговоров со мною и негоциаций с Турцией в его уме не раз возникали сомнения; но в конце концов ”очевидность и вполне определенное, ясное, открытое, лояльное, последовательное, умеренное и твердое поведение представителя России рассеяли все эти сомнения”. Он сознался, что прошлое Шувалова и его известное легкомыслие не внушали ему доверия и что в Англии ”желали назначения посланником в Лондон генерала Игнатьева, в уверенности, что, обладая непререкаемым авторитетом в делах Востока, он примирит действительные интересы России и Англии”.

Лично, маркиз Салисбюри желал действовать в Константинополе в полном согласии с Россией, но он не думал, чтобы европейские кабинеты захотели принять на свой счет ”пощечину", данную им Портой.

Секретарь Салисбюри, г. Кюрри, говорил Сабурову, что было пущено в ход не мало интриг, чтобы ”поссорить великобританского посла с русским уполномоченным, вызвать подозрения и возбудить зависть; маркизу Салисбюри говорили со всех сторон, что я ”ого провел” и турки (Мидхад и Эдхем) даже в последнюю минуту распустили слух, будто я замышляю без ведома конференции заключить тайное соглашение непосредственно с самой Портою”. Эдхем-паша, искажая то, что произошло на последнем заседании конференции, говорил, будто я предлагал ему приехать в Петербург в качестве уполномоченного, чтобы вести переговоры непосредственно с Императорским кабинетом, но не упомянул о том, что он сам предложил мне вопрос: ”что остается делать Порте после закрытия конференции, чтобы избежать войны с Россией"?

Из всех этих излияний и дружеских сообщений английcкиx агентов вытекало, что в ноябре можно было еще опасаться войны с Англией, между тем как в январе, после закрытия конференции, Великобританский кабинет не имел ни малейшего повода ссориться с нами. Несмотря на уверения и циркуляры канцлера, несмотря на заискивания нашего посла, в Лондоне не верили ни в безкорыстие, ни [39] в честность политики Императорского кабинета (несмотря на двадцатилетнюю миролюбивую политику министерства князя Горчакова).

Достаточно было переговоров, происходивших между Салисбюри и мною, и Константинопольской конференции, чтобы изменить взгляды торийского кабинета, но кн. Горчаков и гр. Шувалов не только не старались всячески использовать достигнутый мною моральный успех в пользу России, а скорее хотели свести его на нет и уничтожить все его следы, с целью повредить лично мне и помешать моему назначению на пост министра иностранных дел.

Я избегал частных бесед с лидерами разных партий из палаты общин, зная, что каждое мое слово будет перетолковано, как им заблагорассудится; я ограничился тем что отдал визиты всем послам; с парламентскими же лидерами я встретился ad hoc на вечере у русского посла, желая, чтобы он был свидетелем моего обмена мыслей с лидерами оппозиции. Мы беседовали все вместе на политические темы; затем я говорил отдельно с Заимисом, Делигеоргисом и Трикуписом.

В ответ на обвинение, формулированное последними, что Россия забывает о греках и пренебрегает ими, я ответил лидерам партий вполне откровенно и безо всяких уверток, что в Афинах следует установить прочное правительство, с которым можно было бы считаться и которое следовало поддержать. Россия, говорил я, не может создавать вопросы искусственно, по своему усмотрению; достаточно регулировать и направлять их но мере того, как они возникают сами собою; а для того, чтобы сговориться, как мы того хотели, с Грецией, нам необходимо было знать, с кем нам придется вести переговоры, не опасаясь постоянно внезапных перемен министерства и политики; греки по-видимому интересуются преимущественно Македонией и Фракией, двумя провинциями, где живет бесспорно больше всего славян, смешавшихся с греками и мусульманами, между тем они не сделали еще ни одного серъезного шага к тому, чтобы присоединить к Греции Эпир, Фессалию и острова, которые славяне вовсе не оспаривают у них, греки побудили болгар отпасть от православия, чего мы всегда старались избежать; им приходится теперь признать, что они вступили из ненависти к славянству на ложный путь и что в провинциях со смешанным населением схизма оказалась более пагубной для греческого [40] населения, нежели для болгар; в настоящее время греки могут помочь беде не иначе, как восстановив дружеские отношения с болгарами; так, они могли бы воспользоваться системой кантональной автономии, которую советовала провести конференция, чтобы вернуть утраченное влияние и стать во главе населения, добившись избрания греков на административные и судебные должности.

Лидеры всех партий говорили мне, что они встревожены предпочтением, которое Россия оказывает последнее время болгарам, и желали бы, чтобы нам удалось найти в Македонии и Фракии подходящую линию разграничения между греческим и болгарским элементами, и что ежели эта линия будет признана в Афинах, то вся страна будет действовать заодно со славянами и восстанет против турок при первом знаке со стороны России. Я пришел в конце концов к убеждению, как я и заявил это откровенно Сабурову и Императорскому кабинету, что для успеха нашей политики следовало, во что бы то ни стало, бесповоротно скомпрометировать каким бы то ни было образом греков в глазах англичан, ибо если последние сумели бы использовать средства, которые находились в их руках на Востоке, то они легко могли бы эксплуатировать греческий элемент и противопоставить его нам самым невыгодным для нас образом.

Мне первому пришлось испытать все неприятности, связанные с появлением в Сербии русских добровольцев с строевыми офицерами во главе, на что я неоднократно жаловался. Это обстоятельство ”сильно скомпрометтировало в глазах турок и европейцев русского посланника в Константинополе, который оставался по-прежнему на своем посту, как будто не имея права его покинуть”.

Между тем я не позволял ни одному иностранному дипломату обвинять в моем присутствии русское правительство в неискренности. Я возражал дипломатам, участвовавшим в конференции, которые доказывали, что появление русских добровольцев в Сербии было поступком некорректным по отношению к Турции, и доказывал, что турки своими поступками относительно нас давали нам право отплатить им, между тем повеление императорского правительства было корректнее поведение оттоманского правительства: ого нельзя обвинять в том, что оно не сдержало порыва, заставившего частных лиц стать в ряды единоверцев и бороться с ними против мусульманского ига. [41]

Вот что я ставил в вину оттоманскому правительству:

1. Отъезд и даже посылка в Польшу во время восстания в 1863 г. офицеров из бригады, которой командовал Садык-паша Чайковский (поляк по происхождению).

2. Посылка оружия, денег, офицеров и эмиссаров на Кавказ, во время усмирения нами горцев.

3. Посылка трех турецких офицеров инструкторов политических эмиссаров в Кашгар, во время наших осложнений с Якуб-беем, с поручением помочь английским агентам и возбудить против нас мусульман средней Азии, проповедуя панславизм. Я знал об этой миссии с самого начала и об ней были поставлены в известность как наши власти в Туркестане, так и самая Порта.

4. На Кавказ и даже на Волгу неоднократно посылались в особенности весною 1876 г., софты с фанатическими прокламациями, под предлогом, что все мусульмане без различия принадлежат к калифату Константинопольских султанов, и что султан есть папа всех мусульман-суннитов.

По возвращении моем из Афин и Вены в Петербург, я увидел, что Императорский кабинет занял по окончании конференций нерешительное, безразличное положение, не соответствовавшее нашим интересам и нашему достоинству. Ничего не предпринимая, не наметив себе ясной и определенной линии поведения, чтобы сгруппировать около себя колеблющихся, кн. Горчаков выжидал, чтобы кто-нибудь вывел нас из безвыходного положения, в которое он поставил Россию без всякой надобности, согласившись несвоевременно на конференцию. Канцлер ограничился тем, что он обратился к кабинетам с безцветным циркуляром, с целью узнать их мнение о том, как действовать дальше. Наше войско стояло под ружьем, мы связали себя речью, произнесенной Императором, и циркулярной нотой канцлера, разосланной в ноябре 1876 г., мы несли огромные расходы и никому, разумеется, не было надобности положить конец этому ожиданию и вывести нас из положения, в которое мы стали добровольно. Оно могло продлиться неопределенное время, подрывая наши финансы и наше влияние, и привело бы нас к самым печальным последствиям; оно могло принести пользу только Англии и в особенности Турции, которые могли бы спокойно подготовиться к решительной борьбе, начав ее в то время, когда мы были бы истощены и утратили бы все дипломатические преимущества, приобретения нами на конференции. [42]

В это время мною было высказано мнение, которое можно формулировать вкратце так:

Коль скоро нами была сделана ошибка несвоевременной мобилизации, мы не могли демонстрировать армию, не достигнув каких-либо осязательных результатов тем более что:

1. Мир между Турцией и славянскими княжествами еще не был заключен; а было заключено только продолжительное перемирие до весны.

2. Турки, возбужденные нашими врагами, выведенные из своего оцепенения нашей мобилизацией, успели с октября месяца закупить боевые запасы и подготовиться к войне; они могли решиться на безумный шаг и атаковать нас на Кавказе.

3. Турция стала уже не та, какою она была в прошлом году, это уже не Турция Абдул-Азиса и Махмуда; в Константинополе анархия, в провинциях нет никакой безопасности; следовательно, надобно готовиться ко всякой неожиданности. Мы связаны нравственно по отношению к христианам, обещав поддержать и спасти их, материально же мы связаны с Сербией из-за наших добровольцев.

4. Мы не получили ни малейшей гарантии относительно того, что подобный же кризис и избиение христиан не повторятся вновь.

Коль скоро нами были произведены крупные затраты и вся Россия была взволнована, следовало, до принятия окончательного решения, тщательно взвесить, что было лучше: рискнуть вести войну, чтобы добиться известного решения вопроса, или же предоставить Восточному недугу итти своим чередом и быть может затянуться надолго. Только центральное правительство могло быть достаточно хорошо осведомлено, чтобы всесторонне осветить положение, притти к определенному заключению и сделать из него известный вывод.

Надобно было выбрать один из трех путей:

I. Воспользовавшись окончанием конференции, Россия могла действовать совершенно независимо от прочих кабинетов, войти в непосредственное соглашение с Сербией, Черногорией, Грецией, Румынией, Албанией, с болгарами и армянами для совместных действий в более или менее отдаленном будущем; предоставить туркам некоторое время самим выполнять реформы, указанные конференцией, не особенно заботясь об них, и вести на этих началах переговоры прямо с Портой, потребовав, чтобы в Петербург был прислан [43] чрезвычайный посол, ради удовлетворения нашего национального самолюбия и спасения нашего влияния на Востоке. Чтобы итти неуклонно по этому пути, следовало бы послать меня в Одессу, откуда мне бы то бы легче руководить действиями моих агентов как в Константинополе, так и в провинциях и вызвать туда турецкого уполномоченная. Таким образом можно было бы дойти естественным путем до демобилизации русской армии.

II. Выяснить непосредственно и как можно скорее намерения кабинетов вместо того чтобы ожидать, сложа руки, их ответа на циркуляр канцлера. Чтобы как можно проще и быстрее достигнуть этой цели, следовало немедленно войти в ежедневный сношения с кабинетами и подсказать им ответ, который от них ожидали.

Надобно было возможно шире использовать наше соглашение с Англией (Салисбюри) или вернуть себе свободу действий, на что я намекал во время конференции, на тот случай, если в Лондоне не захотели бы стать на одну точку зрения с нами. Если бы мы ничего не предприняли, то нами было бы безвозвратно утрачено драгоценное время и это могло послужить нам только во вред. Было бы желательно, чтобы кабинеты заявили, что они совершенно не верят в осуществление реформ, обещанных Портою, но так как она обещала в настоящее время Англии, что она их выполнит, то турецкому правительству можно было бы дать отсрочку самое большее месяца на два, чтобы посмотреть, как оно будет исполнять свои обещания, подписав однако предварительно протоколу коим кабинеты обязались бы решить сообща, какие именно меры следовало принять, дабы в случае надобности принудить к этому Порту. Таким образом ей была бы дана ничтожная отсрочка до 15 апреля, — пока военные действия на Дунае и в особенности на Кавказе были немыслимы, а с наступлением мая месяца державы могли бы принять понудительный меры в виде морской демонстрации в проливах и временной оккупации провинции или же Россия при нравственной поддержке Европы одна объявила бы войну Турции.

III. Выяснив как можно поспешнее намерения кабинетов, можно было действовать против Турции втроем, как это было сделано после свиданий в Берлине и Рейхштадте. Я не одобрял этого частного соглашения трех империй и не предвидел от этого никакой выгоды для России, но, полагая, что на это решились по зрелом обсуждении, взвесив все [44] за и против и обеспечив себя солидными гарантиями, я настаивал на том, что надобно было использовать это положение до конца и что после морального ущерба, нанесенного соглашением трех держав нашей политике в Европе, следовало искать компенсацию, в тех выгодах, какие можно было из него извлечь. Но чтобы идти этим путем, надобно было действовать, по моему мнению, не так, как мы действовали до сих пор в Берлине и в особенности в Вене; а именно, надобно было поставить точки над і, надобно было ясно формулировать обязательства и взаимные гарантии и заставить наших союзников действовать открыто, отказавшись от общих мест, которыми до сих пор злоупотребляли. Словом, по моему мнению, надобно было заручиться содействием Берлина для заключения денежного займа, который дал бы нам возможность справиться с угрожавшими нам событиями, заручиться гарантией, что Австро-Венгрия выполнить свои обязательства на Востоке в том смыслы, как мы их понимали, и заручиться обещанием, что в Берлине и в Вене ни в каком случае ничего не предпримут против нас до тех пор, пока кризис не окончится.

Я заметил кроме того, что 1) заключение конвенции относительно предполагаемого раздела Турции, о которой мне смутно намекали после, конференции, не показав мне однако подлинного текста соглашения, заключенного с Андраши до марта месяца 1878 г., могло только скомпрометировать нас как в глазах Порты и Европы, так и в глазах христианских народностей, ежели обе державы не поддержали немедленно своих требований вооруженной силой.

2) Если дело дошло бы до окончательная разрыва между нами и Турцией и вопрос не был бы улажен дипломатическим путем, то минимальных требований, на которые конференция согласилась единственно с целью избежать войны и поддержать согласие между кабинетами, каковые должны были участвовать в демонстративном единовременном отъезде представителей из Константинополя, оказалось бы уже недостаточно.

Мы уже не были обязаны делать условных уступок, мы должны были придерживаться единственно первых предложений, сделанных конференцией во всей их совокупности.

К сожалению, Императорский кабинет не принял твердого решения, не представил на благовоззрение Императора никакой стройной, логической программы, а предпочел жить [45] со дня на день, продолжал держаться системы так называемых благоразумных полумер, не потрудившись подумать о завтрашнем дне и использовать обстоятельства в пользу России, и обсуждал эти мери исключительно с точки зрения личных вопросов, игравших всегда первую роль в уме князя Горчакова.

Уехав из Константинополя на "Эриклике" (Хообарт-паша пустил слух, будто яхта, на которой я ехал с женою и сыном, будет пущена ко дну каким-нибудь турецким броненосцем, который приблизится к ней случайно или под каким-нибудь благовидным предлогом и стукнет ее как бы невзначай, чтобы пустить ее ко дну и отделаться таким образом от человека, которого и турки и западные дипломаты одинаково побаивались. "Эриклик” был снабжен торпедами и командиру яхты было разрешено пустить их в дело против всякого военного турецкого судна, которое приблизиться с враждебными намерениями, как будто посланника не было на судне. Торпеды держались наготове во время всего пути из Константинополя в Дарданеллы) и сделав остановку в Афинах, я проехал сухим путем Коринфский перешеек и сел снова на ”Эриклик” в Патрасском заливе. Сойдя с парохода в Бриндизи, я пoеxaл через Болонью в Вену, где остановился на сутки, чтобы дать отдохнуть супруге, а затем намеревался немедленно ехать далее; но император Франц-Иосиф милостиво дал мне на другой же день аудиенцию и настаивал на том, чтобы я остался на два дня, до придворного бала, где моя жена была бы представлена императрице.

Я должен был на это согласиться. Императорский двор и лица высшего венского общества ”оказали русскому посланнику в Константинополе и его жене самый любезный прием". Гр. Андраши несколько раз подолгу беседовал со мною довольно откровенно и отнесся ко мне с видимым уважением. Между прочим он сказал мне, что ”ему никогда не удавалось сойтись с русским кабинетом в одном весьма существенном пункте, а именно, относительно ближайшей цели, которую нам надлежало преследовать. По его мнению коль скоро существовало убеждение, что турки были неспособны выполнить необходимые реформы к благу христиан, было бесполезно толкать их на этот путь и вообще не следовало преждевременно мешаться в это.

Между тем в Петербурге только и говорили о ”реформах”.

Гр. Андраши высказал мне свое сожаление по поводу того, что ”переговоры о турецких делах не велись нами [46] непосредственно. Он был уверен, что они привели бы без всяких недоразумений к действительному соглашению”.

Я телеграфировал кн. Горчакову из Вены, что ”у обоих (у императора Франца-Иосифа и гр. Андраши) преобладает в речах одна и та же нота, а именно они находят, что не следует ничего предпринимать, а надобно предоставить события, которые могли дать повод к вмешательству, их естественному течению. Они настаивают на том, что достоинство Европы оскорблено и что после конференции вопрос перестал быть русским, а стал европейским. После трагических событий прошлого года продолжительное и безконечное выжидание конечно легче для западных держав, нежели для пограничных с Турцией народов. Эта бездеятельность особенно затруднительна для России, которая, мобилизовав часть своей армии, должна стоять под ружьем в то время, как безопасность христиан ничем не обеспечена и события могут принять неожиданный оборот, тем более, что роспуск русских войск, сосредоточенных на границе, когда державами еще не достигнуто никаких результатов, непомерно увеличил бы высокомерие и хвастливость турок”.

Я заметил также, что падение Мидхада, предсказанное мною моим коллегам и между прочим Зичи, который находился в тот момент в Вене, смутило мадьяр и друзей Турции. Поэтому все дипломаты, коих мне довелось видеть в Вене, признавали, что надобно было во что бы то ни стало поддержать общеевропейское согласие. Несмотря на всю предупредительность и любезность гр. Андраши, я не дался в обман, я видел, что австро-венгерский министр не был искренен, что он играл, в сущности, в руку Бисмарка и его политики и пугал императора призраком Кошута, чтобы быть необходимым. Армия была настроена весьма сочувственно к России, но мы могли достигнуть искреннего соглашения с Австро-Венгрией лишь в том случае, ежели бы место гр. Андраши в Sraatskanzlei занял гр. Альф. Потоцкий или еще лучше ген. Молинари.

Гр. Н. П. Игнатьев.

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие графа Н. П. Игнатьева из Константинополя в Петербург после константинопольской конференции // Русская старина, № 1. 1915

© текст - Гладышев П. 1915
© сетевая версия - Тhietmar. 2015

© OCR - Станкевич К. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1915